Егора ранили у самой воды. Фашисты схватили его и привезли в Калач. Больше никого не удалось им поймать: кое-кто убежал, а многие погибли в степи. Наутро Егора привели в комендатуру.

— Кто еще был с тобой?

Егор молчал.

— Э, молодой человек, напрасно скрываешь. Советую все рассказать — и пойдешь домой. Так кто же?

— Никого. Я один.

— Один? Вот это здорово. И проволоку перерезал, и у ворот стрельбу открыл, и пленным оружие передал. Ну? Будешь говорить?

Егор молчал.

— Расшевелите его, — приказал комендант.

Егора отвели в камеру. Не успела закрыться дверь, как сильный удар в лицо свалил его. И тут же два здоровенных фашиста навалились на мальчишку и начали его избивать. Сначала Егор пытался увертываться от ударов, закрывая лицо руками. Стонал от страшной боли. Наконец потерял сознание.

Потом гитлеровцы лили на него воду ведрами, дожидаясь, пока он придет в себя и откроет глаза. Как только увидели, что парень шевелится, опять приступили к нему:

— Будешь говорить?

Егор молчал.

— Будешь?

Удар сапогом в лицо.

— Будешь?

Еще удар.

Били долго, без перерыва. Егор уже ничего не помнил, потерял счет времени… Но молчал.

— Позовите Баракова, — распорядился комендант.

— Вам знакома эта личность? — спросил он у полицейского.

— Еще бы. Это Егор Покровский.

— С кем он мог быть вместе?

— Да у них одна компания, еще довоенная — Цыганков, Кошелев и Шестеренко.

— Где они сейчас?

— Не могу знать.

— Разыщите и всех доставьте сюда. Ясно?

На тихую Вокзальную улочку стали наведываться полицейские.

— Где сын? — допрашивали они Александру Дмитриевну.

Женщина молчала. Стойко переносила оскорбления. Чувствовалась в ней сила, которая даже пугала врагов. Они уходили, злобно выкрикивая угрозы по адресу «этого партизана» и его «дружков».

За домом была установлена слежка.

На рассвете третьего дня после ареста Покровского Александра Дмитриевна услышала тихий стук в дверь. Накинув платок, она выбежала во двор, увидела сына и Шестеренко.

— Ванечка, сынок! Беги, родной, беги.

— Ладно, мама, сейчас. Как ты тут живешь?

— Уходи скорей! Тебя разыскивают полицаи.

Вдруг возле калитки раздались громкие голоса. Ребята шмыгнули в беседку. Трое полицейских ввалились во двор. Среди них был и Бараков.

— Ну, старая карга, — рявкнул он, — подавай своего партизана.

— А где я его возьму?

— Не знаешь? — злобно зарычал полицейский. — Придется тебе помочь. Пошли в беседку.

Ноги одеревенели, в глазах потемнело. Шатаясь и придерживаясь за стенку дома, мать медленно пошла к беседке, подгоняемая ударами полицейских. Не успели они дойти до угла дома, как навстречу вышел Иван.

— Не трогайте старую, — проговорил он.

— Ах ты, щенок, — замахнулся на него прикладом полицейский.

Трое здоровенных мужиков свалили ребят на землю и начали молотить тяжелыми сапогами. Мать кинулась к сыну, ее отшвырнули. Избитых, окровавленных, потащили Ивана и Михаила в здание, где находился староста хутора.

Чуть отдышавшись, мать побежала за сыном. Наверно, впервые склонилась перед врагами суровая женщина: не могло выдержать материнское сердце. Она умоляла пустить ее к сыну. Долго измывались над ней враги. Наконец, один из них отомкнул дверь каморки, где держали ребят.

— Ваня! Ванечка!

Она прижала к себе сына, дрожащими руками гладила его избитое, опухшее лицо. А он, как маленький, как в детстве, положил голову на ее плечо, закрыл глаза, стараясь забыть обо всем, что случилось в последние дни.

— За что они тебя, сыночек? — тихо спрашивала мать. — Они ошиблись, ты ведь ничего не сделал.

Иван поднял голову, осторожно вытер слезы, катившиеся по ее лицу.

— Сделал, мама, сделал. Только мало, очень мало!

— Я догадывалась, знала, — шептала мать. — Что теперь будет, Ваня?

— Не надо, мама, — мягко перебил ее Иван. — Не надо об этом. Ты лучше о себе подумай. Береги себя.

— У, изверги! — погрозила кулаком мать.

— Тише, мама, тише. А то они и тебя задержат.

Иван успокаивал мать. Он уговаривал ее уйти. Неровен час, запрут и старую. С трудом оторвалась мать от сына. Она вышла наружу и тяжело опустилась на землю.

— Мама, иди домой. Иди, — услышала она голос сына.

Ребята разговаривали шепотом: опасались, что их подслушивают.

— Будем отпираться во всем, — говорил Иван, еле шевеля разбитыми губами. — Доказательств у них никаких нет.

— А если Егорка проговорился?

Цыганков строго взглянул на Шестеренко, задавшего этот вопрос:

— Зачем ты? Что мы, не знаем Егора? Он все выдержит.

Замолчали, вспоминая товарища. Егор — скромный, тихий парень, самый незаметный в отряде. Но у него, друзья это знали, твердый характер. Этот не подведет.

Шестеренко дремал, иногда вздрагивая во сне. А Цыганков мысленно перебирал последние события. Отряд сделал немного. Но и это доставило врагу немало хлопот. Только бы вырваться на свободу! Уж тогда они будут действовать осторожнее, хитрее. И фашистам несдобровать.

Цыганков задумался о том, что будет с ними дальше. Да, по всей вероятности, у гитлеровцев нет никаких фактов, подтверждающих партизанскую деятельность отряда. Но разве врагам обязательно нужны факты? Им достаточно малейшего подозрения, чтобы расстрелять любого. Неужели расстреляют? При этой мысли Иван особенно сильно почувствовал, как ему хочется жить. Хорошо, что Павел не попался. Он там, на свободе. Милый Пашка, друг ты мой лучший! Отомсти за нас, если случится беда. И расскажи людям, что ребята погибли, не склонившись перед врагом.

Как живой, встал перед Иваном образ комбрига Ильинова. Он советовал не рисковать, беречься, говорил им об учебе после войны. Нет, товарищ полковник, не придется нам снова сесть за парты, видно, не судьба. Нам иная доля выпала. И мы не жалуемся на нее. Мы держим экзамен не перед школьным учителем — перед всем родным краем. Какие бы испытания нам ни предстояли, мы выдержим их до конца.

Валя, милая, хорошая девушка Валя, памятью о тебе клянусь выстоять, не согнуться перед ненавистным врагом.

В эту ночь Иван вспомнил многих: лейтенанта, деда Григория, машиниста дядю Андрея, Катю, Тоню… Каждый из них внес свою долю в народное дело. И они, ребята, тоже участвовали в борьбе.

Голова Вани Цыганкова склонилась. На него навалился тяжелый сон…

Больше мать Ивана не видела.

Но нашлись в Калаче люди, которые видели юных героев после того, как к Цыганкову приходила его мать. Василий Бородин был годок и сосед Ивана. С приходом врага Василий по утрам угонял корову в займище, пряча ее от немцев, и возвращался поздно вечером. Он почти ничего не знал о делах небольшого отряда. Только кое-какие слухи до него иногда доходили.

Через день после ареста Цыганкова в дом Бородиных ввалились полицейские. Они потащили Василия к старосте. Долго допрашивали, не верили, что сосед и товарищ Ивана ничего не знает о его делах. А потом заперли в каморке. Здесь Бородин и увидел ребят. Измученные, избитые, лежали они в углу.

— Ваня, — позвал Бородин. — За что вас так?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Утром Бородина выпустили.

Последним свидетелем черного злодеяния гитлеровцев оказался Анатолий Чертихин. В то время ему было 10 лет. В этот день нашел где-то Чертихин настоящую красноармейскую пилотку, да еще с красной звездой. Гордо напялив ее на голову, он вприпрыжку побежал к ребятам. Не успел завернуть за угол, как столкнулся с группой полицейских. Между ними шли трое мальчишек. Одного Чертихин запомнил, он был в сероватом свитере. Чертихин узнал Ваньку Рыжего, как звали на улице Цыганкова.

Больше ничего не удалось рассмотреть. Полицейский сорвал с головы Чертихина пилотку и закатил такой пинок, что тот отлетел на несколько шагов. Но он успел услышать, как Цыганков сочувственно проговорил:

— Что, парень? Досталось?

Арестованных ввели в дом, где размещалось гестапо. Как ни мал был Чертихин, а знал он, что из этого дома одна дорога: на расстрел. Припал парнишка к щели в заборе и увидел, как вытолкнули из дома троих ребят. Окружив их плотным кольцом, полицейские повели арестованных к ельнику. Чертихин пробрался в лесок. Он услышал залп и увидел, как первым упал Цыганков…