Глава 1

В поле у самого въезда в кибуц люди укладывали брикеты сена, выстраивая из них высокую золотистую стену. Промежутки между брикетами щедро украшались цветами. Иногда казалось, будто они росли здесь всегда. Кое-где в щелях между брикетами проглядывали полоски голубого безоблачного неба.

Аарон улыбнулся, представив, каких усилий стоило Срулке расстаться с каждым цветком. Наверняка на его загорелом, морщинистом лице губы сложились в тонкую полоску, одновременно означавшую гордость и протест против такого расточительства. Интересно, кого послали за цветочной данью в этот раз. Обычно эта роль доставалась Эсти, но, увидев ее сегодня в столовой, он решил, что она уже совсем не такая, как прежде, — куда только девались ее всепобеждающая грация и трогательная нежность, перед которыми Срулке никогда не мог устоять? — и понял, что отныне ее место займет другая, про которую Срулке обязательно скажет: «Вот милая и воспитанная девушка. Не то что нынешняя молодежь…» И тут же начнет срезать для нее цветы.

Аарон вглядывался в роскошь крупных роз, оттененных желтыми и красными герберами, в пурпур львиного зева, скромную белизну ромашек, но, как всегда, это пиршество красок затеняла коричневатая пыль, убогость которой только подчеркивали золотистые тона сена. Аарон поймал себя на мысли, что еще одно лето позади, и какое-то нежное, поэтическое чувство потеснило в его душе привычную осторожность и расчетливость.

Моше уже стоял перед микрофоном на специальном помосте, сооруженном перед стеной сена, и разглядывал собравшихся. В дальней части поля виднелись группки с корзинами первых плодов. Хор кибуца, четыре мужчины и три женщины в сине-белых одеяниях (цвета национального флага), выстроились у второго микрофона с нотами в руках. Собрался уже весь кибуц. Народ стал подтягиваться сразу после часа, отведенного на кофе с ватрушками. Еще за обедом Аарон слышал, как Матильда ворчала, что в большом холодильнике столовой не осталось ни одной пачки маргарина, а ближе к вечеру из номеров, как по привычке в кибуце именовались домики его членов, уже разносился запах свежеиспеченных ватрушек. Даже Матильде было приятно, что эти, как она выразилась, вертихвостки, выбрали рецепт из ее кулинарной книги.

Постепенно на площадке перед водонапорной башней собрались все кибуцники с детьми, а также множество гостей, которых можно было отличить по нарядной одежде, вовсе не подходящей для того, чтобы сидеть на голой земле, покрытой густой коричневой пылью. Пыль вздымалась при малейшем движении. Аарон часами ощущал ее запах, а когда после долгих блужданий по полям он возвращался домой, то ему казалось, что его тело пахло пылью даже после душа. Он посмотрел на тракторы, стоявшие на краю поля. Ребятишки забрались на высокую гусеницу Д6 — желтого новенького «катерпиллера», украшенного красной и розовой геранью, а малышей отцы поднимали на руках, чтобы дать им дотронуться до кабины хлопкоуборочного комбайна. Тот, как сонное чудище, стоял первым в ряду сельскохозяйственных машин, увитых разноцветными гирляндами — яркими, словно цветы, которые рисуют дети, усердно выводя каждый лепесток. Гусеницы двух старых тракторов были отполированы до зеркального блеска, а кабины украшены огромными желтыми розами — их Срулке любил больше всего.

Шум не стих и тогда, когда Моше проговорил в микрофон: «Раз, два, три… Проверка!» Но вот хор сначала тихо, а потом все громче запел «На плечах — корзины, венки — на головах», и взрослые зашикали на детей, а старушки, стоявшие в первом ряду, произносили свое «ш-ш-ш», скорее выражая удовлетворение происходящим, чем неодобрение.

Стоя сбоку, Аарон разглядывал морщинистые лица, тонкие редкие волосы и цветастые платья, похоже, сшитые так, чтобы спрятать очертания фигур. Старики, которые поначалу стояли рядом, затем присели на корточки. Он смотрел на Зива а-Коэна: с годами он усох и сгорбился, но по-прежнему выглядел внушительно благодаря гриве снежно-белых волос. Глядя на Зива, Аарон вспомнил, как Срулке сказал про него: «Ох уж этот политикан!» — и снова принялся оттирать пустую кофейную чашку. Случилось это давно. Срулке в серой исподней рубахе стоял перед раковиной, а Мириам сидела за столом, покрытым клеенкой с коричневыми цветами на бежевом фоне. Он не забыл ее испуганных слов, что о Зиве так лучше не говорить, а заметив, что в дверном проеме появился Аарон, они оба замолчали.

Сейчас Зив а-Коэн сидел у ног Матильды, которая заведовала общей кухней и одновременно держала в кибуце небольшой магазин. Рядом примостился маленький мальчик, теребивший застежку сандалии. Наверное, внучок, отпрыск одного из сыновей от неведомо какой по счету жены, подумалось Аарону, сразу вспомнившему, как Моше что-то ему говорил о запутанной личной жизни этого общепризнанного интеллектуала и философа, прославленного как в кибуце, так и за его пределами. «Сколько же ему уже стукнуло?» — спросил Аарон Моше, когда они вместе пришли на праздник. Тот, снимая ребенка с плеч, рассеянно ответил, что, пожалуй, все семьдесят пять. Но потом добавил: «Нет, все-таки больше».

Скорее всего, больше. Ведь и кибуц отмечал свое пятидесятилетие. Это был не самый старый кибуц в Израиле, но организованный на славу. Сегодня в нем царила праздничная атмосфера, однако было ясно, что никто всерьез это событие не воспринимает. Только дети выглядели оживленными, но привлекал их парад сельскохозяйственной техники, а вовсе не те, кто стоял на сооруженной по случаю сцене, включая хор. Нужно сказать, что никто, кроме участников хора, не надел ничего бело-голубого. Аарон с некоторым разочарованием отметил почти полное отсутствие цветов национального флага. Жаль, что он не спросил Моше, почему так произошло. И он почувствовал грусть, которая всегда одолевала его с приближением праздников, вместе с неодолимым желанием, чтобы они скорее наступили — особенно Шавуот, или праздник седмиц. Ощущение, что он сам, лично, участвует в великих и важных событиях, было незабываемо, а их смысл и значение переполняли его душу.

Он не без горечи подметил, что если б не сине-белые костюмы хористов и новенький желтый «катерпиллер», то некогда священный ритуал превратится в смешное и нелепое действо, похожее на собрание советских колхозников. Ему подумалось, что именно по этой причине среди собравшихся нет Срулке. Когда Аарон безуспешно искал его в столовой, Моше сказал, что тот обязательно явится на праздник — хотя бы для того, чтобы посмотреть, что сотворили с его цветами.

Глядя по сторонам в надежде найти Срулке и при этом тайно желая встретиться взглядом с Оснат, он пришел к выводу, что, по крайней мере в одном отношении, кибуц продолжает развиваться весьма успешно: детей было столько, что впору удивиться, как кибуцникам хватает времени на что-нибудь еще.

Церемония между тем началась. Аарон так и не увидел Оснат, но, даже если бы и увидел, все равно не осмелился бы открыто заглянуть ей в лицо. На сцену пригласили сначала садоводов, потом овощеводов. Двое детей и двое мужчин взяли корзины с плодами, поставили их к стене из сена и подошли к микрофону. Они стали перечислять, что растет в садах, и назвали такие экзотические фрукты, как манго, авокадо, киви и ананасы, но даже не упомянули привычные всем виноград и абрикосы. Аарон опять почувствовал, что его предали. Корзины выглядели так, словно их недавно сняли с витрины какого-нибудь шикарного магазина в Тель-Авиве. Соломенные корзины, которыми испокон веков пользовались на этой земле, как-то не вязались с экзотическими плодами. Потом настал черед хлопководов. За ними вышли рабочие пошивочной мастерской и текстильной фабрики, одетые, как заметил Моше, «в наши последние модели» — при этом он указал на Фаню, которая возглавляла мастерскую с незапамятных времен. Ближе к концу церемонии появились полеводы, а за ними — озеленители. И опять среди них не оказалось Срулке, которого, несмотря на его солидный возраст, все считали лучшим цветоводом. Последней на сцену вытащили корзину, набитую банками с кремом от морщин: на деньги от продажи крема и существовал сейчас кибуц. Перед парадом сельскохозяйственной техники вдоль стены прошли дети с осликом, украшенным гирляндой из гвоздик, девчушка в белом платьице пронесла на плече белого пушистого кролика, а за ней двое малышей проволокли большую корзину с цыплятами.

Наконец, вдоль увитой цветами стены продефилировали одиннадцать молоденьких женщин. На руках они держали малюток, родившихся в этом году. И тут же следом двинулась техника. Девушки, стоявшие на медленно движущихся платформах, принялись осыпать всех конфетти и золотым дождем.

Было жарко, но не душно — чувствовался сухой горячий воздух, характерный для северной части пустыни Негев. Хотя время подошло к шести часам вечера, солнце еще стояло высоко, и дети весело скакали в клубах пыли, поднятой машинами. Все поднялись и стали отводить детей подальше от гусениц. Дети трактористов восседали вместе со своими отцами в кабинах. За рулем хлопкоуборочного комбайна сидел бронзовотелый юноша, ничем не выдавая своей радости от того, какое впечатление он производит на остальную ребятню, а главным образом — на девчонок, многие из которых были в белых платьях, подчеркивавших их красоту и молодость.

Хор в это время пел: «В наших амбарах полно пшеницы, в бочках полно вина, а в домах играют дети», — и Аарон подумал, что еще никогда слова песни так не соответствовали действительности. Глядя на происходящее, трудно было предположить, что газеты пестрят статьями о финансовых трудностях кибуцев по всей стране, а в кнессете, особенно в комиссии по образованию, постоянно обсуждают их проблемы. Моше успел рассказать ему, что они помогают всем, особенно другим кибуцам, обремененным долгами. Члены кибуца могли себе позволить и отдых за границей, а дети их жили отдельно от родителей не из-за финансовых трудностей, а исключительно из-за решения совета кибуцев, где преобладали консерваторы.

Аарон, продолжавший выглядывать Оснат, увидел, что рядом с ним стоит Дворка, прикрывая глаза ладонью от солнца. Она держала за руку малыша лет пяти. Аарон подумал, что этот ребенок мог быть сыном Оснат и внуком Дворки. Он заметил, как она состарилась с тех пор, как он видел ее в последний раз. «Ей уж, пожалуй, за семьдесят», — сказал он за ужином Моше, и тот, утвердительно кивнув, ответил: «Семьдесят два».

С тех пор как Аарон был в кибуце последний раз, прошло уже восемь лет. Получив приглашение на двойной праздник — юбилей кибуца и Шавуот, он сразу подумал об Оснат. С последней их встречи прошли годы. Сколько точно, он не знал, но силился вспомнить. С одной стороны, он, даже будучи депутатом кнессета, не упускал случая упомянуть о том, что его молодость прошла в кибуце, а с другой — всякое воспоминание о нем наполняло его сердце грустью. С каждым разом ему было все труднее приезжать сюда. По телефону Моше сказал: «Имей же совесть — пятьдесят лет не каждый день случается!» Удивительно, но в этот раз он даже не заставлял себя приехать. Ему хотелось увидеть Оснат, однако вместо твердого согласия он все же произнес ничего не значащее: «Я постараюсь». С утра он съездил по делам в небольшой городок и лишь на обратном пути в последний момент резким движением руля направил машину на дорогу в кибуц.

На въезде у него возникло чувство, что он — победитель, возвращающийся домой. В предыдущий приезд он уже был преуспевающим юристом, но слава о нем не успела дойти до кибуца. А сегодня вряд ли кто-нибудь оставил бы без внимания его визитную карточку. Но к победному чувству примешивались и другие. В том числе — и особенно — чувство стыда.

Ставя свою машину на парковке в квартале «Нарцисс», где жил Моше, он заметил двух молодых парней, которые глазели на него с праздным любопытством. Они были в темно-синих комбинезонах, один держал в руках большую дрель. Аарон решил, что они узнали его по фотографиям в газетах и частым появлениям на телеэкране, но, когда он проходил мимо, парни не сказали ни слова, и Аарон так и не понял, узнали они его или были слишком поглощены работой, чтобы обратить на него внимание.

Когда он за обедом подошел в столовой к Дворке, то с удивлением увидел растерянность на ее лице. Поначалу он даже подумал, что она его не узнала, но Дворка кивнула и пожала ему руку, хотя рукопожатие у нее вышло каким-то вялым, а на лице не появилось улыбки. Прежде чем убежать, она успела спросить: «Ну, как ты?» — но тон вопроса не предполагал ответа. Когда же он сделал попытку продолжить разговор, она стала старательно озираться, словно искала глазами кого-то в толпе. Аарон кашлянул и сказал: «Еще увидимся, наверное. Мне бы хотелось с тобой кое о чем поговорить». Только после этих слов он ощутил на себе ее осмысленный взгляд, от которого снова почувствовал себя ребенком, не умеющим что-либо скрыть.

Несколько секунд она смотрела на него оценивающе, а потом, видимо придя к соответствующим выводам, сказала: «Жду тебя сегодня вечером, если решишь остаться в кибуце. Конечно, нам есть о чем поговорить». Аарон согласно кивнул, стоя с подносом в руках перед стойкой с первыми блюдами. Чтобы пожать ей руку, ему пришлось задержаться и поставить поднос, отчего за ним сразу же возникла небольшая очередь.

Дворка была первой учительницей Аарона в кибуце. Он помнил ее собранные сзади в узел волосы с прядями седины, пахнущие мылом руки, строгую одежду темных тонов и страстный голос. Не забыл он и то, как она подчеркнуто произносила свое имя с ударением на последний слог. Даже сейчас, в разгар лета, ему вспомнилось, как она дождливыми утрами входила в черных, на резиновой подошве туфлях и с присущей ей жизнерадостностью начинала читать стихи.

В том году, когда умер отец, из армии на Лесах вернулась старшая сестра Аарона, взяла его за руку и отвела к Дворке, после чего уехала. В итоге его усыновила семья Моше, и после уроков и работы он возвращался к его родителям — Срулке и Мириам. Появившееся тогда в нем чувство неловкости постепенно переродилось в ощущение греха, стыда и угнетенности. В те годы Аарон считал себя самым несчастным ребенком на свете, и, несмотря на все свои педагогические способности, Дворка так и не сумела разрушить стену, возникшую между ним и остальными детьми кибуца.

В столовой Дворка даже не заикнулась о его политической карьере и, как всегда, не выразила ни интереса, ни восхищения. Одного его взгляда в ее глаза оказалось достаточно, чтобы он расстался с чувством триумфа и гордости. В комнате Моше, где они после обеда пили кофе, к нему тут же вернулось прежнее чувство неловкости, как будто он все еще оставался ребенком, которого приняли в семью только из уважения к его сестре.

Когда он уехал, к нему стали относиться как к предателю, хотя он никогда не учился за счет кибуца. Главная причина была в том, что ему хотелось стать юристом, а совет кибуца порекомендовал ему «обождать с этим, а пока изучать что-нибудь полезное для кибуца», например экономику или сельское хозяйство. Решение совет принял почти единогласно, и одна из старейших его членов по имени Йохевед, сложив руки на внушительного размера груди, произнесла: «Куда ты торопишься? Образование — не главное в жизни. Сначала ты должен несколько лет отработать в кибуце». Сокрушительный довод привела Матильда: «Мы еще даже своих детей, которые родились в кибуце, ни разу не посылали в университет». И хотя ее слова потонули в шуме возмущения, Аарон уже давно решил, что ему нужно уезжать, поскольку для него была невыносимой сама мысль смириться с теми скромными возможностями, которые открывал для него кибуц.

Когда он уведомил секретариат о своем намерении, они отправили его к Дворке для разговора, который сохранился в его памяти до мельчайших подробностей. Она подошла к нему в столовой во время обеда и сказала: «Почему бы тебе не прийти попозже и не поговорить?» Он помнил, как несмело постучал в ее дверь, как она скупыми и точными движениями сняла кофе с огня ровно в тот момент, чтобы не дать ему перелиться через край, как порезала торт, поставила чашки и блюдца на стол, покрытый вышитой скатертью. Он помнил, как невнятно бормотал, что не может ждать два-три года, когда наступит его очередь, и что должен уехать сейчас, а она говорила, что небольшая жертва сегодня поможет оправдать все его действия завтра.

В тот момент он не понимал, что значили слова Дворки, но потом, с годами жизнь доказала правоту ее слов, и он утешал себя лишь тем, что хорошо учился, стал преуспевающим юристом и теперь может похвастаться своей собственной квартирой в Рамат-Авиве и автомобилем с кондиционером, который он парковал сейчас у дома Моше. Он любил думать о своих достижениях всякий раз, когда ему казалось, что жители кибуца недооценивают его успех.

Когда он покидал кибуц, Оснат уже переехала в маленький домик к сыну Дворки Ювику, но Дворка не захотела вспомнить об этом, хотя каждому было ясно, что это событие разбило его сердце. Только в самом конце их разговора, когда Дворка встала, держа в руках кофейные чашки, в ее голосе неожиданно послышалась теплота, и она сказала:

— Конечно, если только твое решение уехать не объясняется событиями личной жизни… — Но он проигнорировал это замечание и встал, переминаясь с ноги на ногу. Тогда она добавила: — В любом случае не все рождаются для того, чтобы стать бригадирами полеводческих бригад. И тебе, кажется, такая перспектива тоже не улыбается.

И снова в ее словах ему послышалось, что его так и не стали считать сыном кибуца. Ему хватило сил расправить плечи и сказать:

— Я подумаю. Я еще не принял окончательного решения.

Иногда, возвращаясь домой из поездок в Иерусалим, он думал, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он связал свою судьбу с Оснат. Конечно, если бы она не остановила свой выбор на Ювике, а он не уехал из кибуца. Интересно, смог бы он жить размеренной жизнью, воспитывая детей и бурно обсуждая местные дела на регулярных собраниях? Но каждый раз его фантазии обрывались в тот момент, когда ему виделось, как они с Оснат укладывали детей спать и оставались наедине у супружеской кровати. (У Ювика и Оснат их было четверо. Сколько их могло быть с Оснат у него?) Мысленная картинка рассыпалась от вспыхивающей в нем злости, которая не оставляла его все эти годы.

Торжества подходили к концу. Народ медленно потянулся к столовой. Аарон, поджидая Моше, который решил поговорить с мужчиной, отсоединявшим микрофоны, не спеша шел рядом с его женой, Хавале, державшей за руку сына. Двое их младших детей шли впереди, а двое старших свернули к военному мемориалу в честь погибших в войнах кибуцников. Когда она смотрела на удалявшихся старших детей, взгляд ее полнился гордостью, но позже, когда они уже вместе с Моше пили кофе, глаза Хавале погрустнели. Сейчас Моше стоял на пороге комнаты своего сына Амита и разговаривал с ним. Амита отпустили из воинской части на празднование юбилея.

Аарон видел, как все в кибуце изменилось. Старая столовая была превращена в клуб, здание обновили. Они с Моше стояли на его крыльце, и, перехватив восхищенный взгляд Аарона, Моше сказал: «Только не думай, что у нас здесь рай».

На сцене перед микрофоном стояла Дворка и читала библейский текст. Ее все еще впечатляющий голос был полон чувства. Она изменилась, в ней чувствовался душевный надлом.

— Это произошло еще до смерти Ювика, — сказал Моше. — Сначала она похоронила Иегуду, а потом в Ливане убили Ювика. Она живет только ради внуков и Оснат. — Аарон почувствовал, что краснеет, но мывший кофейные чашки Моше не заметил его смущения и продолжил: — Ей не дает покоя мысль, что дети не должны спать с родителями, и она готова сутками ругаться со всеми, чтобы добиться своего.

Аарон, потрясенный упоминанием имени Оснат, переспросил:

— Она — за или против?

— Конечно, против. Неужели ты еще не изучил Дворку?

Дворка плавным жестом закрыла небольшой томик Библии, сняла очки для чтения и грациозно сошла со сцены. Пока она шла к кухне, Аарон все глядел на ее сутулые плечи и собранные в пучок волосы, теперь уже совершенно седые. На сцене в это время появились дети, одетые в бело-голубые одежды.

— Это второклассники, — не дожидаясь его вопроса, пояснила Хавале.

— Сколько ты уже директорствуешь в кибуце? — спросил Аарон у Моше, когда стали разносить первое блюдо.

— Четвертый год, — ответил удрученно Моше и добавил: — Думаю, в этом году они найдут на это место кого-нибудь другого. Я хочу только одного — снова заниматься хлопком.

— Послушай, — снова начал Аарон, глядя на бутылку белого вина, стоящую перед ним, и на красное вино в бокалах, которые только что предложили поднять, — экономическая ситуация в кибуце кажется нормальной. Поэтому расскажи, как тебе удалось выйти из этого дела с акциями банка?

В ответ прозвучало:

— Да, дела у нас сейчас идут неплохо.

Хавале, которая не пропускала ни слова в разговоре, хотя и приглядывала за маленькими, с гордостью добавила:

— Это все благодаря Джоджо — только он знал, когда нужно расставаться с акциями, пока они не обесценились. Мы не только выкарабкались, но и кое-что заработали. Можем даже помогать другим кибуцам, которым действительно тяжело. — Она это произнесла таким тоном, словно жаловалась на всеобщую несправедливость.

Принесли второе. Бумажные тарелки из-под первого блюда собрали и выбросили в мусорные контейнеры. Аарон положил на свою тарелку кусок жареной курицы и отказался от мяса, которое предлагала ему Хавале. На сцене, как пояснила Хавале, танцевали шестиклассники, среди которых была и ее дочь.

— Что-то Срулке не видно, — не обращаясь ни к кому конкретно, произнес Моше. — Неужели он еще не пришел?

— Может, он устал от всей этой вечерней суеты, — ответила Хавале, а Аарон в который раз внутренне напрягся оттого, что Моше опять назвал своего отца по имени, что было так характерно для детей, выросших в кибуце.

Прошло еще немного времени, и Моше, обеспокоено взглянув на часы, произнес:

— Если он не появится через пару минут, пойду посмотрю, не случилось ли чего.

Аарон уже был готов сказать что-нибудь успокаивающее, как вдруг услышал довольно едкое замечание в свой адрес как политика, и, поднимая голову, чтобы с обезоруживающей улыбкой ответить острым словцом на замечание, неожиданно для себя встретился взглядом с Оснат. Он почувствовал напряжение в ее зеленых глазах, которое так знакомо отозвалось во всем его теле. Она ничуть не изменилась с тех пор и все еще напоминала ему пантеру. Темная, загорелая кожа хорошо оттенялась светлыми волосами. Она стояла у противоположного края стола и, наклонившись, что-то говорила молодому человеку, который сидел рядом с Хавале. Не закончив фразу, она уверенно протянула руку Аарону и официальным тоном поздоровалась с ним. Он был уверен, что она была в курсе его быстрого продвижения. Когда Ювика убили, он написал ей письмо с соболезнованиями. Он просидел над ним несколько часов, стараясь, чтобы оно было прочувствованным, но не слишком интимным. Смерть Ювика только все усложнила. И он, и Оснат понимали, что новая ситуация может оказаться для них угрожающей.

— Пойду посмотрю, что случилось со Срулке, — сказал Моше и решительно встал. Аарон решил последовать за ним.

— И я с тобой! — не очень уверенно сказал он, но Моше не стал его останавливать. Они направились к кварталу А, где жили основатели кибуца, и тут Аарон впервые услышал, как Моше произнес слово «папа».

— Что случилось, папа? — сказал он, предварительно несколько раз прокричав: «Срулке, Срулке, проснись!» Аарона испугало неистовство Моше, который, глядя на неподвижное лицо отца, казавшееся неестественно бледным в свете лампы, горевшей над входом, понял, что перед ним — мертвое тело. На лице Срулке застыла гримаса нестерпимой боли.

Казалось, прошла вечность, пока Аарон пришел в себя и сказал: «Бегу за доктором!» Он оставил Моше с отцом и побежал вновь в столовую. В левую руку вернулась боль, и Аарон подумал, что зря не воспользовался телефоном, который наверняка был в доме. Он даже остановился в нерешительности — ему показалось, что быстрее будет вернуться и позвонить в неотложную помощь, но желание энергично делать что-то конкретное, пусть даже совершенно нелогичное, возобладало, и он, задыхаясь от быстрого бега, появился в столовой и у ближайшего к входу человека попытался узнать, где можно найти врача. Тот остолбенело посмотрел на него и, ничего не понимая, указал рукой на стол в глубине зала. Прошло некоторое время, прежде чем емУ удалось привлечь к себе внимание молодого доктора. Аарону казалось, что главной в тот момент — это не вызвать панику, поэтому он тихо прошептал доктору, что Срулке лежит без сознания на цветочной клумбе рядом со своим домом.

Лицо врача сразу посерьезнело, и он ускорил шаги. На выходе он остановил молодого парня и велел ему найти Рики и прислать ее с реанимационным комплектом к дому Срулке, добавив при этом: «Это срочно. И никому об этом не говори». Парень утвердительно кивнул и исчез в зале. Врач побежал, и Аарон еле поспевал за ним. Показался дом, где Срулке жил один с тех пор, когда восемь лет назад умерла Мириам. Моше беспомощно склонился над отцом, на лице которого отпечаталось что-то пугающее. «Принесите полотенце», — потребовал врач. Аарон бросился в дом, где ощутил запах клеенки, которая оказалась все той же, что и много лет назад. Кроме запаха клеенки, ощущался стойкий аромат роз и запах влажной земли, столь нехарактерные для жилища одинокого старика. Когда он вернулся, то увидел, что Моше стоит рядом с доктором, делающим искусственное дыхание. Моше непрерывно повторял:

— У него руки мокрые. Наверное, он открывал или закрывал поливочный кран. Поэтому я его руки вытер о рубашку.

Врач не обращал на это бормотание никакого внимания, продолжая нажимать на грудь и делая искусственное дыхание так, как это часто показывали по телевизору. Небо было звездным, и Аарон казался себе очень маленьким существом, стоящим между клумбой и домом.

— Когда же появится ваш реанимационный комплект? Может, «скорую» вызвать? — Аарон спрашивал врача, а потом, повернувшись к Моше: — Почему в кибуце нет «скорой помощи»?

— Они мне только сегодня утром сказали, что на «скорой» полетел стартер, и я забыл передать кому-нибудь, чтобы посмотрели — ведь на этой неделе никто рожать не собирался, — ответил Моше.

— Все это не важно, — сказал врач, — мы бы все равно не успели… — Он не закончил фразу, потому что послышались шаги бегущего человека и в конце аллеи показалась Рики. — Быстрей — инъекцию! — скомандовал врач, и Рики вонзила длинную иглу в руку Срулке. Прошло много времени, пока, перепробовав все, что у них было под рукой, доктор и Рики оставили свои попытки.

Моше сел на бордюр клумбы, его ноги подрагивали. Он все еще не выпускал из рук голову отца.

— Хотите, чтобы мы доставили его в больницу? — спросил доктор, и Моше непонимающим взглядом уставился на него.

— Зачем? Кому это надо?

Доктор откашлялся и тихо сказал:

— Без этого мы не узнаем причину смерти. Необходимо вскрытие.

— Нет! — твердо возразил Моше. — Никакого вскрытия! Кому это нужно? — И, после небольшой паузы, произнес: — Что с ним? Сердце?

Врач молча кивнул.

— Похоже на остановку сердца.

— С формальной точки зрения можно его никуда не отвозить? — спросил Аарон.

Врач ответил:

— Конечно, я могу подписать свидетельство о смерти… в его-то возрасте…

После этих слов Аарон и врач подняли тело Срулке и занесли его в дом, положив на широкую кровать. Врач закрыл покойному глаза и накрыл тело туго накрахмаленной простыней, которая оказалась в ногах кровати.

 

Глава 2

Они похоронили Срулке в праздник. «Иначе нельзя, — ответил Зив а-Коэн Йохевед, протестовавшей против похорон от имени престарелых родителей Руфи. Несколько лет назад они приехали доживать свои дни в кибуц. Они соблюдали кошер и все религиозные правила. Они были против того, чтобы человека хоронили в праздник. — Но у нас нет возможности сохранить тело до следующего дня, — продолжал настаивать Зив а-Коэн, — я сам уговорю их».

Обстановка во время похорон растрогала Аарона. Он любил этого трудолюбивого человека, чьими стараниями в кибуце всюду росли цветы.

Чем взрослее становился Аарон, тем больше он убеждался, что Моше нисколечко не боится своего отца и даже любит его. В детстве Аарон мечтал, чтобы Срулке похвалил его или просто сказал доброе слово, но этого никогда не случалось, поэтому он помнил, как всего однажды им удалось побыть вдвоем и поговорить. Только сейчас Аарон понял, что в общении Срулке был очень застенчив и боялся, что в их беседу проникнет что-нибудь ложное или лицемерное.

На похоронах он не чувствовал ни печали, ни облегчения, а ощущал лишь потребность быть в эти минуты рядом с Моше. Из головы не выходила мысль о том, почему так случилось, что он оказался в кибуце в день смерти Срулке.

Восемь лет назад, когда он в последний раз здесь появился, они хоронили мать Моше, Мириам, которая умерла в больших мучениях. Именно в тот день он в первый и последний раз провел ночь вместе с Оснат. Его машина не заводилась, и Оснат с чистым бельем в руках пошла показать комнату, где ему предстояло ночевать. У него возникло ощущение, что, если он ее обнимет, она не станет сопротивляться. Он взял руку Оснат и увидел в ее глазах то выражение серьезности, которым она обычно старалась скрыть растерянность. Он вспомнил, как однажды в детстве сидел с ней на краю кровати и мечтал прикоснуться к ее маленькой руке. До этого такое желание никогда не возникало в нем.

Постепенно в их разговоре все чаще звучали слова «а помнишь…» и возникали картины былого детского одиночества и нелюбви к кибуцу. «Я помню, как сильно желал тебя в те годы», — без перехода и удивляясь своей смелости, произнес Аарон. «Но я не могла себе этого позволить. Не могла», — ответила Оснат. В ответ он привлек ее к себе и крепко обнял, и то, что казалось для них невозможным в те далекие годы, оказалось естественным и неизбежным в день, когда похоронили Мириам.

В два часа ночи Оснат встала с постели, быстро и тихо оделась. Когда она была уже в дверях, Аарон спросил, сможет ли он увидеть ее еще раз.

— Зачем? А если и увидимся, то не так, как сегодня? — ответила Оснат.

— Почему? — недоуменно спросил Аарон, сев на кровати и закутавшись в колючее шерстяное одеяло.

— Потому что больше так встречаться с тобой я не хочу.

— Но ведь ты собираешься ехать учиться в Тель-Авив, и мы могли бы…

— Я не хочу, — ответила Оснат. — Если ты приедешь в кибуц, то увидимся, а если не приедешь, то и видеться нам незачем. — Аарон с грустью вздохнул и молча посмотрел на нее. Тогда она произнесла: —Только не думай, что я всегда веду себя так, как сегодня.

— Перестань, — нетерпеливо возразил Аарон, — мы с тобой ведь не чужие.

Взгляд ее стал отстраненным, и она продолжила:

— Это против моих правил, и я не хочу, чтобы это повторилось еще раз.

— Ты говоришь так, словно тебе семьдесят лет. Ты ведь молода. Посмотри на себя!

— Я смотрю. Это ты ничего не хочешь видеть.

Подойдя к могиле, Аарон услышал, как Фаня из пошивочной мастерской зло проговорила: «Ну, теперь ты доволен, что убил его своими рассуждениями о счастливой жизни, о том, что дети должны жить в семье, а старики — в доме для престарелых», — и как кто-то в ответ произнес «Шшш!», на что она внятно возразила: «Я никому не позволю затыкать мне рот!» Чей-то голос продолжил: «Все равно тебе не удастся сохранить все, как было». Подошла Оснат и взяла Фаню за руку. Аарон был удивлен: он даже не подозревал, что Фаня может произносить такие длинные речи. Обычно она только бурчала себе под нос.

Ему вдруг вспомнилось: Ронит и Оснат стоят в проеме двери, весь кибуц что-то празднует, и Мириам с восхищением восклицает:

— Посмотрите, как умеет шить Фаня! Как она продумывает каждую деталь, как чувствует все особенности ткани! Как здорово она придумала — сшить девочкам из вашего класса форму из красной клетчатой ткани! Девочки, правда ведь платья удались на славу!

В ответ на это Оснат, держа руки в карманах, сказала:

— Она скроила-то всего два фасона.

— А тебе сколько надо? — смеясь, спросила Мириам. — Может, дюжину? Труднее придумать два фасона, которые были бы к лицу всем, чем каждой девочке шить свое платье. В твоем возрасте любое платье к лицу.

Аарон хотя и слышал весь разговор, но не мог понять всей его сути. Тем не менее он был уверен, что Мириам не разобралась в том, что ей хотела сказать маленькая девочка по имени Оснат.

Накануне в столовой Моше рассказал Аарону, как трудно было Фане смириться с тем, что ее мастерская переживала упадок. На передний план выходило производство косметики, а Фаня не хотела ничего менять. Когда ей предложили перестроить старый пошивочный цех в современное производство, пригласить со стороны специалистов, а за ней сохранить общее руководство, она закатила скандал на весь кибуц, и план пришлось снова убрать в долгий ящик.

Моше также говорил, что с годами ее модели становятся все более вызывающими. Трудно даже представить людей, которые захотели бы носить ее платья с глубоким декольте и «прочими дамскими штучками», как выразился Моше. Сейчас многие женщины в кибуце предпочитают покупать вещи на стороне, а пошивочная мастерская выпускает только рабочую и детскую одежду. «Но даже сегодня, — говорил Моше, — она умудряется придумывать такие фасоны, что просто диву даешься. Для бар-мицвы она придумала мальчикам белые сафари, потому что хотела, чтобы они выглядели, как английские лорды, а теперь никто не знает, что с этими костюмами делать. Ей уже предлагали и возглавить модный бутик, и организовать производство кукол, но все заканчивалось лишь истеричными сценами».

Оснат положила руку на плечи Фани, и на какое-то время брань смолкла. Были слышны только ее тяжелые вздохи. Потом Фаня энергичным жестом стряхнула с себя руку Оснат и стала громко повторять: «Значит, ты решил, что мы сделали для тебя всю грязную работу, и теперь не нужны… эскимосы… дикари… варвары…» Дальше слышалось что-то совершенно нечленораздельное. Когда Аарон был маленьким, Фаня и ее сестра Гута вызывали в нем неподдельный страх, а их синие татуировки заставляли его думать, что им все можно и все им прощается.

Сестры отличались особым трудолюбием. Однажды Аарона вместе с другими старшеклассниками отправили на сбор персиков, и он оказался в саду рядом с Гутой. Она работала, как одержимая. Ящики рядом с ней наполнялись фруктами с невероятной быстротой. В сад выходили рано утром, до наступления жары, а когда начиналось пекло, все шли в столовую на завтрак. С той же одержимостью Гута поглощала все, что оказывалось перед ней на тарелке, и это пугало Аарона.

Когда люди жаловались на то, что Гута их просто изводит работой и придирками на молочной ферме, Мириам, бывало, говаривала: «От нее ничего иного ждать не следует». Но при этом молочное стадо Гуты славилось на всю округу. Однажды Аарон проспал и пришел на смену в коровник поздно. Когда он побежал за сеном, Гута ему сказала: «Не торопись, я их уже покормила. Не ждать же им, когда ты решишь явиться».

Фаня была суровее Гуты, и Аарон боялся ее еще больше. Она с ним никогда не заговаривала, если не считать нечленораздельного бормотания, которое Фаня иногда себе позволяла. Работала она тоже как одержимая, не давая себе передохнуть. После завтрака, когда дежурные перемывали всю посуду и заканчивали мытье полов, им полагалось посидеть за столом и не спеша выпить кофе. Но она никогда себе такого не разрешала, находя какую-нибудь работу. Звуки, которые раздавались, когда она оттирала и отдраивала что-нибудь, приводили всех в уныние. А уж если Фаня принималась за окна, все начинали говорить как можно громче, чтобы не слышать этих душераздирающих звуков.

У нее, как и у сестры, было двое детей. Дочь уехала из кибуца и жила в Хайфе. Мать она навещала изредка, появляясь в кибуце с мужем и детьми только по большим праздникам. В такие дни Фаню переполняла гордость, в столовой в тарелках ее гостей высились горы еды, и она смотрела на остальных так, словно кто-то мог воспротивиться такому проявлению гостеприимства.

Ее сын, Янкеле, имел славу «трудного». Аарон видел его на церемонии. Он выглядел моложе своих лет, хотя был всего на год младше Моше и Аарона. На его губах застыла вечная улыбка, которая никогда не зависела от его настроения. Янкеле жил в квартале для холостых, за которым располагались дома для иностранцев-волонтеров. Он постоянно работал на фабрике по производству косметики, которую все называли «комплекс». То, что он работал на комплексе, Моше назвал «хорошим решением», и Аарон не стал переспрашивать, что Моше конкретно имел в виду, произнося эту фразу. Глядя на улыбку Янкеле, он вспомнил, как когда-то помог Моше добраться до медпункта, где ему перевязали ногу после того, как его укусил «трудный» сын Фани.

Никто не понял, почему Янкеле набросился на Моше. А дело было так. Аарон и Моше возвращались с прокладки ирригационных труб. Эта работа была сопряжена с ночными поездками на джипе, так радовавшими Аарона. В тот раз они с Моше шли к машине, перебрасываясь шутками, как вдруг из хлопчатника выпрыгнул Янкеле и укусил Моше за ногу. Они так и не поняли, уснул ли он в хлопчатнике и они его случайно разбудили или он лежал в борозде и поджидал их появления.

Укус оказался глубоким, из ноги текла кровь, но Моше, вскрикнув от боли во время укуса, потом молчал всю дорогу. Аарон до сих пор не забыл, с каким трудом ему удалось оторвать Янкеле от голой ноги друга и отшвырнуть в сторону. Почему-то они с Моше решили никому не говорить о том, что произошло на самом деле, даже медсестре Риве, которая, увидев явные следы укуса, спросила: «Может, это шакал? Давай сделаем укол от бешенства?» Но Моше упрямо стоял на том, что поранил ногу о колючую проволоку забора. С тех пор Аарон не мог смотреть на Янкеле и его улыбку без внутреннего содрогания.

Фаня вела себя так, как если бы ничего не произошло. Она не считала, что у ее сына есть отклонения, и не только сама не заводила об этом речи, но и другим не позволяла. Она добилась, чтобы ее сына освободили от службы в армии, ссылаясь на приступы астмы, которые наблюдались у него в раннем детстве, и с особым удовольствием накладывала ему в тарелку побольше овощей, говоря, что в них много пользы.

Захария, отец Янкеле, тоже не любил говорить о своем сыне, как не любил говорить вообще ни о чем. Работал он на птицеферме, а вечерами можно было увидеть, как он в сопровождении Фани и Гуты направляется в столовую, но уже по тому, как он шел, можно было догадаться, что больше всего ему хотелось бы исчезнуть, чтобы никто его не видел и не слышал.

Аарон помнил, что в детском саду к Янкеле относились по-особенному, как если бы он был инвалидом. Однажды Аарон шел мимо зооуголка, где дети собрались, чтобы посмотреть на новорожденного ягненка. Слонявшийся рядом Янкеле стал бросать сухие веточки в клетку с кроликом, и дочь Лотты, Ринат, которой было всего четыре года, стала, подражая тону своей матери, выговаривать ему за это. Подошедший к ней Одед, сын Йохевед, шепотом сказал:

— Будь с ним поласковей, а то Фаня тебе задаст.

— Не задаст, — уверенно возразила девочка, — я Лотте скажу.

Тогда Одед со страхом произнес:

— А если она тебя ночью испугает, она ж по ночам не спит?

Аарон не мог себе ответить, почему это все ему вспоминалось, но, глядя на Фаню, он понимал, что она, как дикий зверь, всегда готова защитить своих детенышей от любых нападок. Немногие не испытывали страха, когда встречались с ней на аллеях кибуца и слышали ее бормотания на польском и идише.

Дворка и другие старики не плакали над вырытой могилой. Они стояли плотной шеренгой на самом краю ямы — все, кто еще был жив из поколения основателей кибуца. Срулке хоронили рядом с Мириам, на могиле которой Аарон днем раньше оставил букет гербер. Ему верилось, что именно здесь хотелось лежать Срулке — среди кипарисовых деревьев, в тишине, нарушаемой только пением птиц.

Дворка в своей речи сказала много хороших слов о Срулке. После нее коротко выступил Зив а-Коэн. Церемония была светской, но не лишенной торжественности. Аарон, видевший за последние несколько лет много похорон в Тель-Авиве и Иерусалиме, считал, что судьба была справедливой к Срулке — он умер мгновенно, занимаясь делом, которое любил. Именно такими словами ему хотелось успокоить Моше. «Поцелуй смерти среди цветов», — произнесла Оснат, когда все собрались у него дома после похорон. «Все» — это Моше и Хавале с детьми, Оснат, старые друзья покойного Бецалель и Шмиель, а также Зив а-Коэн. Дворка ушла к себе, согбенная еще больше, чем вчера.

Тишину, воцарившуюся в комнате, было тяжело выносить. Аарон листал местную газетку, номера которой скопились на полке. В новостных листках были заметки, написанные Оснат, которая уже год работала секретарем в кибуце и представляла его на идеологическом семинаре в Гиват-Хавиве. Она занималась этой работой из желания «сделать свою жизнь полнее» и «придать кибуцу современный вид». Дворка тоже писала в этот листок. В тишине, которая становилась невыносимой, Аарон, чтобы только что-нибудь произнести, спросил:

— А где Фаня?

Все продолжали молчать, и только Моше, ощутивший на себе вопрошающий взгляд Аарона, ответил:

— Ей сейчас тяжело. Она была сильно привязана к Срулке. Это он привез ее и Гуту сюда после войны.

— Я и не знал, — сказал Аарон.

— Срулке никогда не говорил много.

— Интересно, откуда он ее привез? — продолжил спрашивать Аарон.

— Из лагеря перемешенных лиц в Милане, где они ждали документы для отъезда в Эрец-Исраэль, — ответил Шмиель. — Мы все тогда работали на подпольную организацию по спасению евреев, созданную Хаганой для доставки сюда нелегальных иммигрантов. Они выглядели настолько страшно, что мы быстро выправили им документы и отправили в страну вместе с другими людьми.

— Сколько им тогда было? — спросил Аарон, довольный тем, что завязался разговор.

— Восемнадцать, ну, может быть, двадцать — я точно не помню. В общем, молодые. Фаня болела, у нее обнаружили туберкулез. Гута была страшно изголодавшейся: все, что мы ей давали, прятала под одеяло — боялась, что завтра снова будет нечего есть. Глядя на них сегодня, никогда не подумаешь, что им такое пришлось пережить.

— А что Фаня говорит о доме для стариков? — продолжил расспросы Аарон.

— Да, ерунда, — ответил Шмиель, — вряд ли что из этого получится. Просто есть люди, которые любят больше говорить, чем делать. — И при этом он с беспокойством взглянул на Оснат.

— Во-первых, — твердо ответила она, — речь идет не о доме престарелых, а во-вторых, это совсем не ерунда.

— И что же это, если не дом престарелых? — бурно возразил Бецалель. — Ты говоришь глупости, и этого никогда не случится. И не высказывай эти бредовые идеи здесь. Что плохого в том, как мы живем сейчас? Почему ты все время хочешь что-нибудь поменять? Никак не пойму, куда ты клонишь.

— В этой концепции есть целостность, — все тем же уверенным голосом продолжила Оснат. — Мы ведем речь о спасении жизней. Посмотрите на соседний кибуц: разве там можно рассчитывать на достойную старость? Мы хотим, чтобы всем было хорошо, и когда ты поймешь это, ты с нами согласишься.

— Еще посмотрим! — угрожающе произнес Шмиель. — Слава Богу, не все думают так, как ты.

Оснат промолчала, и Зив а-Коэн примирительно заметил:

— Это все совсем не страшно, нужно лишь преодолеть предрассудки.

— Нужно строить жилье, — неожиданно для себя произнесла Хавале, — и тогда прекратятся разговоры о том, что наше поколение строит себе особняки, а ваше лишь изредка ремонтирует старые дома.

— И что тогда — дом для стариков? Какой смысл вы вкладываете в эти слова? — стал снова спрашивать Аарон.

Оснат откашлялась и, выпрямившись, сказала:

— Во-первых, давайте уточним терминологию. Мы говорим не о доме престарелых. Мы говорим о региональной организации, которая бы заботилась о старшем поколении и которую могли бы поддерживать несколько соседних кибуцев. Пока еще нам не удалось четко сформулировать свое предложение. Мы лишь хотим проголосовать за создание комитета планирования, чтобы потом можно было всем голосовать за предлагаемые таким комитетом планы. Пока еще ничего не решено… Но речь идет о строительстве коммунального жилья и промышленного предприятия — что-то вроде отдельного кибуца для пожилых. — Она сложила руки и обвела всех серьезным взглядом.

— Но зачем? — с удивлением спросил Аарон. — Так хорошо, что здесь живут все вместе — старики бок о бок с молодежью… Для чего все городить?

— Сразу не объяснишь, — ответила Оснат, — но, должна сказать, что кибуц Арци не считает, что это плохая идея. Она в основном возникла из-за нынешнего плачевного экономического состояния кибуцев и жесткости старых схем, которые нужно менять. Хочу лишь сказать, что есть кибуцы, которые не могут обеспечить достойную старость, которые уже разваливаются и вынуждены продавать свои дома людям из города. Ты об этом знаешь?

Аарон отрицательно покачал головой.

— Мы должны Бога благодарить, что у нас пока все так хорошо, — вставил Бецалель.

— Нам не нужна прибыль, — сказала Оснат, — нам лишь бы не продавать жилье старикам за деньги. Но раз уж мы заговорили на эту тему, то я могу дать тебе все материалы, чтобы ты смог ознакомиться с проектом.

— Спасибо, — ответил Аарон, не понимая даже, почему он сразу решил согласиться. Его мать жила в доме для пенсионеров в Рамат-Авиве, и ей там очень нравилось. Но он был потрясен услышанным. — А как Срулке относился к этой идее?

— Он ничего не говорил. Ты же знаешь, что он был молчуном. Значит, тебе послать материалы?

— А почему ты не хочешь их отдать прямо сейчас?

— Мне их нужно еще подготовить. — На лице Оснат вновь отразилась так хорошо ему знакомая серьезность.

Когда Аарон поднялся и стал говорить, что ему нужно ехать, он был уверен, что Оснат его проводит, но вместо нее пошел Моше.

— Хочу сказать, что ты мне очень помог, — сказал он. Аарон рассматривал его седые кудри, неожиданную нежность в глазах, загорелые ноги, торчавшие из сандалий, и всю его фигуру, излучавшую физическое здоровье. Он вспомнил, что видел в его ванне таблетки от желудка, хотел спросить об этом, но постеснялся признаться, что заглядывал в аптечку.

Левую руку пронзила боль, он потряс рукой и сказал:

— О чем ты говоришь. Неужели ты думаешь, что я ничем не обязан Срулке? — И тут же понял, что сказал что-то не то, но в чем именно заключалась ошибка? Наконец он решил, что любые сердечные слова сегодня звучали бы фальшиво.

Когда Аарон приехал домой, было уже полседьмого, а рука все продолжала ныть. В пустой квартире он не мог не думать об Оснат и о том, что им так и не удалось поговорить. Он набрал ее домашний номер, выписанный из справочника, который лежал рядом с телефоном Срулке, но, когда раздался ее голос, не сказав ни слова, положил трубку.

 

Глава 3

В течение недели после смерти Срулке Аарон несколько раз появлялся в кибуце. Он оставлял машину на внешней стоянке, надеясь, что его никто не заметит. Оснат дала ему понять, что осторожность не помешает, поэтому он обычно приезжал вечером в четверг, когда не было никаких заседаний ни в кнессете, ни в кибуце. Дважды он не заставал ее дома, но она ему сказала, где лежит ключ, и он сам открывал дверь и дожидался ее прихода внутри. Они вместе ужинали, и он оставался на ночь.

Они оба пытались вернуть себе какие-то чувства кроме сексуального влечения, которое одолевало их, когда они из дома Срулке и Мириам возвращались в дом, где ночевали дети. Их утренние прощания, казалось, звучали привычно, и Аарон боялся заговорить о следующей встрече, думая, что это напугает Оснат и она не захочет связывать себя какой-нибудь датой. Из кибуца он уезжал еще затемно через запасные ворота, которые должны были запираться, но вечно стояли открытыми.

Во время первого его приезда Оснат, стараясь не показать своего волнения, спросила, удалось ли ему пройти незамеченным. Он, понимая, что лжет, ответил утвердительно, хотя долго не мог забыть силуэт долговязого человека, следовавшего за ним по аллее. Сам он не считал, что ему нужно соблюдать какую-либо осторожность, поскольку всегда мог сказать, что приехал к Моше, но звук собственных шагов каждый раз заставлял его напрягаться. Однажды, во время своего четвертого визита, он даже смог разглядеть подтянутую, молодо выглядевшую фигуру человека в шортах, побежавшего от него в противоположную сторону. Он не знал, один ли человек преследует его все это время или разные, и решил ничего не говорить Оснат. Он не хотел возбуждать в ней страхи, которые она старалась скрыть, с напускным безразличием спрашивая, не встречал ли он кого по дороге к ней. Она не хотела, чтобы ее личную жизнь хоть кто-нибудь обсуждал. Даже в доме для детей она всегда выбирала для себя кровать в углу в самой дальней комнате.

Теперь она задвигала тяжелые занавески, закрывала окна и включала кондиционер, чтобы шум работающего движка не позволил угадать, что происходит в комнате. Она всегда запирала входную дверь на ключ. Он заметил, что даже Моше, уходя из квартиры, стал закрывать входную дверь, поясняя при этом: «У нас было несколько краж. Чужаки приходили». На его лице появилось неприятное выражение, когда он прятал ключ под камень низенького забора, огораживавшего небольшой садик перед входом в дом. Тем не менее, пока они были в доме, несколько человек стучались в дверь и входили, не дожидаясь приглашения хозяина. В отличие от Оснат, Моше не очень старался ограждать свою личную жизнь от других. Аарон вспомнил, как в доме для детей Оснат приставала к коменданту, чтобы он выделил ей «маленький шкафчик с ключиком». Комендант вместе с инструментами хранил в бытовке много необычных вещей, которые ему большими стараниями удавалось вернуть к жизни. Когда Оснат получила наконец маленький коричневый шкафчик, закрывавшийся на замок, дети решили обсудить это событие на классном собрании. Аарон с улыбкой вспомнил, что им тогда было всего по двенадцать лет, но Оснат во всем решила походить на взрослых. На собрании говорили о необходимости доверять друг другу, а Оснат «всех подозревает и никому не доверяет». У него перед глазами, как живая, стояла Дворка, которая с сочувствием и ободрением просила Оснат объяснить все другим детям, а Оснат упрямо молчала в ответ на ее просьбы. Единственное, что она произнесла, когда ей надоело стоять под вопросительными взглядами одиннадцати пар глаз, было: «Мне нужен этот шкафчик». Дети объявили ей бойкот, который не соблюдал только он, за что сам подвергся осуждению.

Однажды ночью шкафчик сломали, и все его содержимое разбросали вокруг — рукописные странички, пожелтевшие старые фотографии, засушенный цветочек, маленький флакончик духов, поломанный браслетик из светло-серебристого металла, который Оснат никогда не носила, черно-белые открытки достопримечательностей Америки в желтых пластмассовых рамках, кусочек голубого мыла из тех, что кладут в гостиничных ванных комнатах, и, наконец, крохотный бюстгальтер, который красным флажком свисал со спинки ее кровати. Естественно, Дворка потребовала, чтобы виновник признался, классная руководительница Лотте несколько дней ходила с грустным выражением на лице, но виновник так и не объявился. Какое-то время спустя, когда уже это событие стало забываться, Оснат удалось уговорить оставлять шкафчик незапертым, а Мириам выделила ей уголок в своем шкафу, который стоял в жилище для семейных. Так поступить посоветовала ей Дворка, потому что самой Мириам такое в голову прийти не смогло бы.

Его приезды к Оснат всегда начинались с разговоров о необходимых переменах в кибуце. На первую встречу после смерти Срулке он взял с собой бумаги, которые она успела переслать ему. В них говорилось об изменениях, которые затронули движение кибуцев вообще, и о том, что происходит в их кибуце. Не желая признаваться себе в этом, Аарон решил, что им будет легче видеться, если он проявит интерес к тому, что она называла «новой концепцией». Когда Оснат заводила разговор о ней, в ее глазах вспыхивал фанатичный блеск, от которого ему становилось не по себе. Поскольку он был членом комитета по образованию в кнессете, она просила, чтобы он привозил ей журналы и копии статей по педагогике и вопросам семьи, публикуемые за рубежом. Она все внимательно прочитывала и говорила, что кибуц нуждается в срочных переменах.

Аарон никогда с ней не спорил. Хотя его самого этот предмет не интересовал, он не позволял себе даже улыбнуться тому, с какой искренностью она всем интересовалась. Он точно знал, что происходит с ней, она казалась ему совершенно прозрачной. Она была красива красотой дикого животного, но всю жизнь боялась показаться слишком фривольной. Каждый надеялся, что однажды пробьет ее оборону, докажет, что она рождена только для того, чтобы дарить любовь, но годы шли, и она все больше и больше убеждала всех в своих организаторских способностях.

Она демонстративно много читала и старалась не участвовать в ненужных разговорах и пересудах. Он помнил, как старательно она готовилась к вступительным экзаменам в институт. Во время одной из редких встреч с Моше в Иерусалиме он узнал, как ей удалось убедить кибуц отправить ее не в университет, а в педагогический институт, чтобы изучать руководство школьными учреждениями и социологию, а потом применить свои знания в школе для старшеклассников из разных кибуцев.

Его тайные визиты и вид таинственной фигуры в конце аллеи, которая постоянно поджидала его, ненужные разговоры о проблемах кибуца мешали ему любить Оснат. Постоянной женщины у него давно не было, случайные связи он не любил. Довольно скоро после свадьбы он понял, что его супружеская жизнь не продлится долго, и стал спокойно наблюдать, как его жена Дафна отдаляется от него. Их уже не тянуло друг к другу, и Аарон обрадовался, когда после избрания в кнессет получил возможность ночевать в Иерусалиме. Только дважды он ответил на явные предложения женщин, да и то больше из боязни оскорбить их отказом, чем из какой-то внутренней потребности. Всегда в таких случаях он испытывал неуверенность, граничащую со страхом, не зная, что конкретно ожидают от него. Наблюдая, как редеют его волосы, он пришел к выводу, что этот процесс должен неизбежно закончиться прекращением сексуальной жизни. Он никогда не занимался спортом, тело его стало рыхлым, и он перестал глядеть на себя в зеркало. В редких случаях, когда его одолевали романтические фантазии, он с легкостью изгонял их из своего сознания, переключая мысли на что-нибудь другое. Сны свои он старался не запоминать.

В первые годы работы в компании отца Дафны Аарон так нервничал при каждом появлении в суде, что не успевал думать о чем-либо другом. Он был признателен Дафне за то, что она оказалась такой невзыскательной. Он привыкал к тому, что его потребности становились минимальными, и единственное желание, которое никогда не угасало в нем долгие годы, это Оснат. Он мечтал о том меланхолическом одиночестве, которое объединяло их, когда они были детьми и делили все поровну. Такого чувства он не испытывал ни к кому. Сейчас, в ее комнате, вставая с постели после бессонной ночи, потому что напряжение не давало ему сомкнуть глаз, он испытывал разочарование, но даже себе не смог бы сказать, чего он искал и чего не получал. Единственное, в чем он был уверен, это то, что их встречи не должны проходить так. Ему хотелось чувствовать себя как дома и не следить за каждым своим словом.

В первый свой приезд Аарон был так возбужден, что даже задыхался. Он припарковал машину таким образом, чтобы ее никто не видел, не понимая даже, зачем он это сделал, хотя на самом деле исполнял ее просьбу. Она сказала, чтобы он приезжал «попозже».

— Как поздно? — переспросил он.

— Если хочешь, чтобы нас не беспокоили, то приезжай после десяти вечера, а если приедешь раньше, то тебе придется меня ждать.

Он приехал раньше и стал дожидаться ее прихода. Ключ лежал там, где она сказала, он открыл дверь и уселся в кресле. Ему не хотелось шевелиться, и у него не возникало желания посмотреть, что лежит на полках, и взять какой-нибудь журнал или книгу. Рядом с ним стояла плетеная корзина, в которой лежали старые журналы, посвященные кибуцному движению, и он стал их листать.

Когда появилась Оснат, он увидел на ее лице следы усталости, напряжение и кое-какие признаки возраста. Она долго рассказывала, как нужно реорганизовывать кибуц. С ее языка постоянно слетали фразы, хорошо знакомые ему по заседанию комитета по образованию: «нельзя отставать от времени», «решать экономическими средствами», «анахронизм». Она искренне говорила, что «в центре внимания должен быть человек» — таково условие существования кибуцев в двадцать первом веке. «Я вижу новый кибуц, — повторяла она слова, слышанные на идеологическом семинаре, — как эгалитарный элитаризм». Она говорила о «новых ценностях», неоднократно повторяя слово «концепция».

Аарон устал, и чем дольше он слушал, тем скучнее ему становилось. В первые свои встречи он старался убедить ее не торопиться с проектом для пожилых, который она называла «надрегиональным кибуцем», но скоро понял, что его усилия бесполезны. «Тут не о чем говорить, — заявила Оснат, — я заручусь голосами большинства, причем не только в нашей возрастной категории. Некоторым старейшинам эта идея очень нравится. В конце концов, это вопрос выживания. Нельзя добиться перемен, когда так много людей держится за старое. В кибуце триста двадцать восемь членов, из которых сто сорок — старики. Чтобы решить вопрос о совместном проживании детей и родителей, нужно заручиться двумя третями голосов, а большинство стариков выступает против этого. Есть и молодежь, которой это не нравится. Ты даже не представляешь, какими ограниченными могут быть люди и как крепко они держатся за стереотипы!»

Аарон старался избавиться от неприятного чувства, которое возникало в нем, когда он слышал ее уверенный голос. Было что-то жестокое в ее рассуждениях о том, что есть силы, стоящие на пути прогресса. Наконец без каких бы то ни было мыслей о предстоящем сексе она подсела к нему, чтобы показать таблицу с цифрами о подушном доходе в кибуце. Он посмотрел, как оголилась ее шея сзади, когда она склонилась над таблицей, и нерешительно взял ее за руку. Ее рука не отозвалась, оставаясь сухой и неподвижной. Он еле подавил в себе желание спросить ее, чего она от него ждет, потому что у него самого уже не было никаких мыслей. Ему лишь хотелось ощутить то прежнее детское родство душ и узнать, какие мысли ее одолевают. Он с трудом верил, что вся ее страстность не распространяется дальше идеологических вопросов (в разговоре она даже не вспомнила о своих детях).

Прикоснувшись к руке Оснат, он подумал о ее красоте и о годах, которые прошли с тех пор, как погиб Ювик. Он вдруг ощутил, что и сам уже не горит желанием. Он боялся — а вдруг то, что может с ними произойти дальше, лишит его последних иллюзий. Нельзя сказать, что Оснат совсем не ответила на его жест. Она даже повернула к нему голову, подставив губы для поцелуя. Но в ее движениях не чувствовалось естественности и тепла.

Он встал и повел ее в спальню, где громко гудел кондиционер. Она позволила ему раздеть себя, и он стал делать это как-то неловко, со смущенной улыбкой на губах. Инстинкты подсказали ему, чтобы он не шутил над своей неловкостью.

В нужный момент она помогла ему движениями своего тела. В ее поведении не было ничего страстного или импульсивного — казалось, она следовала какому-то выученному сценарию. Он быстро разделся, успев смутиться от белизны своего рыхлого тела и от того, что так и не побывал под душем. Трусы он снимать не стал, и какое-то время они лежали молча. Запах ее тела казался ему незнакомым. Вдруг его обуял ужас от мысли о том, что она через мгновение придет в себя и оттолкнет его.

Даже после того как все уже осталось позади, он не решался промолвить ни одного слова. Она встала, пошла в душ и вскоре вернулась, завернутая в большое полотенце.

— Тебе понравилось? — спросила он.

Она слабо кивнула и пристально взглянула не него. Та же сила, которая заставила его припарковать машину в незаметном месте, пройти в кибуц через запасные ворота, начать эти отношения, не бежать прочь, пока в нем тлели хоть какие-то иллюзии, не позволяла ему сейчас говорить и расспрашивать ее о том, что произошло между ними. Он решил, что должен дать ей время, не торопиться, посмотреть, что будет в следующий раз, а потом стал придумывать разные объяснения той возникшей в нем пустоте, которая ему была так знакома. Но оказалось, что каждая последующая ночь любви заканчивалась для него таким же ощущением пустоты. Ему казалось, что молчание — это плата за его визиты. Он не мог понять, почему не перестает звонить ей, почему не бросит эти ночные поездки. Тем не менее ему казалось, что всеми его действиями руководит слабая надежда: а вдруг ему удастся возродить в себе то, что он чувствовал к Оснат много лет назад.

Конечно, она предпочла ему Ювика, когда тот после трехлетнего отсутствия вернулся в кибуц: он был сын Дворки, он был смугл и кудряв, и он окончил мореходное училище с отличием. Не помогло и то, что Аарон к тому времени занимал ответственную должность руководителя полеводов. Она должна была укрепить свое положение, выйдя замуж за сына Дворки, сына основателей кибуца. Он часто задавался вопросом, знала ли она сама, что ею двигало, и рассчитывала ли все свои ходы?

По прошествии многих лет, когда обида уже стала проходить, он стал спрашивать себя, действительно ли замужество принесло Оснат внутреннее успокоение и чувство безопасности, в которых она, даже не осознавая этого, так нуждалась. Более того, ему хотелось знать, не двигали ли ее поступками ненависть и злоба, те обиды, причины и следствия которых отпечатались на ней еще в детстве. Когда Аарон оказался с ней в одной постели впервые, после смерти Мириам, когда она уже была матерью двоих детей, он знал, что в ней ничего не изменилось. Под спокойствием и сдержанностью в ней продолжала кипеть злоба, и слухи, которые он узнал от Хавале, об амурных делах Ювика с волонтерками из других стран и девушками из молодежных организаций, конечно, не укрепляли в ней желания быть его женщиной, которое она не скрывала ни на людях, ни тогда, когда они оставались вдвоем.

Даже если ей и удалось обрести ощущение хоть какой-то безопасности, думал Аарон, оно было сильно поколеблено гибелью Ювика, чьи загорелые ноги смотрели на него из-за стекла большой фотографии, стоявшей в рамке на телевизоре. Когда он узнал, что она родила сына месяца через два после свадьбы с Ювиком, он понял, что Оснат думала о детях, о ее детях, которые будут внуками Дворки. Она всегда боялась, что однажды ее выгонят из кибуца, но теперь, когда Дворка стала бабушкой ее детей, ее голос и манера поведения обрели так характерные для нее сегодня серьезность и уверенность в себе. Когда Оснат говорила, что «нашу систему нужно адаптировать к тому, что происходит в мире», в ее голосе слышалась страстность, которой ей так не хватало в постели.

Их прежняя душевная близость ощущалась им все чаще, особенно когда она говорила о своих детях или, как это случилось однажды вечером, о том, что ее не раз домогалось разное начальство из кибуца — и при жизни Ювика, и после его гибели. А когда он услышал, какую сцену закатила Това, дочь Зива а-Коэна от его второго брака с Ханной Шпитцер (которая повесилась после того, как он бросил ее, и кибуц решил отправить его в командировку в Марсель), он увидел в ее глазах затравленность и отчаяние, которые в детстве появлялись у нее, когда Дворка начинала ее отчитывать и учить, что личное всегда нужно приносить в жертву общественному. Однажды, когда он с улыбкой спросил Оснат, что думала о ней Дворка, когда директорствовала в школе, то в ответ услышал: «Что ты смеешься? Думаешь, Дворка и сейчас относится ко мне так же, как тогда, когда мне было семнадцать? Думаешь, я для нее навсегда осталась пустоголовой, как она меня когда-то обозвала? Ко мне уже давно так не относятся. Она давно знает, что от меня прежней уже ничего не осталось».

Несмотря на его просьбу (а он попросил всего один раз, услышав в ответ: «Чего ради?»), Оснат не отключала телефон, когда он бывал у нее, и их встречи часто прерывали люди, звонившие по всяким общественным надобностям, и он всякий раз удивлялся выбираемому ею для таких разговоров тону. В ее голосе звучали рассудительность и уверенность в своей правоте. Когда ему казалось, что общественная работа выбивает из нее последние признаки живого человека, его охватывало отчаяние: вряд ли к ним вернется бессловесная близость двух чужаков, которые пытаются убедить себя, что стали членами одной семьи, хотя в душе оба понимают, что никто ни на минуту не забудет, кем они являются на самом деле.

Во время их третьей или четвертой встречи она спросила, планирует ли он возвращаться в кибуц, на что он ответил отрицательно. Он, в свою очередь, задал вопрос, не собирается ли она уезжать из кибуца, и, к своему удивлению, узнал, что Оснат не исключает такой возможности. «Если даже это и случится, — сказала она, — Дворка не позволит мне забрать детей с собой». Когда Аарон заметил, что это ее дети, она ответила, отводя глаза: «Ты не знаешь, о чем говоришь. Она почти силой забрала у меня старших и до сих пор, как ты знаешь, сама укладывает спать младших. Мне кажется, она сомневается, что я могу привить им правильные ценности. Она никогда не позволяла мне вывозить детей куда-нибудь из кибуца».

Оснат не отвечала на ухаживания ни разведенных, ни женатых мужчин кибуца. И когда Това, дочь Зива а-Коэна, устроила перед всеми в столовой эту сцену, она поняла, как решил Аарон, что навсегда останется для кибуца порочной женщиной. Да, муж Товы домогался ее, и его намерения были совершенно очевидны, но ее он не интересовал, и поэтому обвинения Товы были беспочвенны. «Я никогда не путалась с женатыми мужчинами в кибуце. Я здесь вообще ни с кем никогда не путалась, — с гневом бросила Оснат, — и, хотя все знали, что нет никаких оснований для скандала, затеянного Товой, тени подозрения оказалось достаточно, чтобы разрушить все». Какой смысл она вложила в слова «разрушить все», Оснат пояснять не стала.

Аарон помнил, как однажды, когда им было по четырнадцать, они с Оснат оказались рядом с домом Алекса. Алекс отвечал за распределение нарядов на работу, а его жена Рива работала медсестрой в кибуце.

Чтобы подойти к главному входу, нужно было обойти дом с тыльной стороны, на которую выходили большие, открытые по случаю жары окна. Оснат была уже рядом с пальмой, которая когда-то росла под окном и которую давно уже срубили, чтобы она сама не упала. Она приложила дрожащий палец к губам и крепко сжала его руку. Тогда до Аарона донесся по-сестрински нежный голос Ривы, с которым она всегда обращалась к пациенту, когда делала перевязки или уколы. Вот именно таким мягким и рассудительным голосом Рива сказала: «Конечно, за Оснат нужно приглядывать. С такой наследственностью, как у нее, ей трудно будет вписаться. Я разговаривала с ее матерью и хочу сказать, что за девочкой нужен глаз да глаз, потому что такие вещи передаются с генами и однажды, когда эти гены заявят о себе, может быть поздно. Она уже сейчас смотрит так же, как ее мать».

Он не забыл, как Алекс что-то произнес в ответ, как Оснат тяжело задышала и от вспыхнувшего в ней гнева еще крепче сжала его руку. Тогда ему стало больно, но сегодня, когда Оснат рассказала ему о сцене в столовой, ему стало еще больнее, чем тогда, тридцать лет назад. Не обращая внимания на увещевания стоявших рядом людей, Това кричала на всю столовую: «Шлюха, ты разбиваешь семьи, ты такая же, как и твоя мать, вот кто ты».

Оснат сжимала его руку так сильно, что, несмотря на коротко подстриженные ногти, на руке на следующий день выступили синяки. А вкрадчиво-ласковый голос Ривы продолжал: «Чего можно ожидать от дочери нимфоманки? Ее мать — больная, неужели это трудно понять? Это болезнь. Я читала об этом, и лекции нам об этом читали. Ты должен понять, что это у нее в генах, а у нее сейчас как раз подходящий возраст, и если ее не держать в строгости, то она сначала совратит всех мальчиков в кибуце, а потом начнет разбивать семьи. Ты говоришь так, словно мы с тобой никогда такого не видели».

Оснат застыла и не смогла броситься прочь сразу, а Аарон все боялся, что если она побежит, то ее шаги будут слышны через открытое окно в комнате. Вместо того чтобы побежать, она села на землю там, где стояла. Его руку она отпустила только тогда, когда снова поднялась и попросила не оставлять ее одну. Они молча пошли в сторону водонапорной башни, и шаги ее были неестественно медленными. Он хотел как-то утешить ее и даже приготовил несколько успокоительных фраз, но так и не решился произнести ни слова.

Он просто плелся за ней, не прикасаясь ни к ее обнаженному плечу, ни к буйным волосам. Они дошли до водонапорной башни, и ему казалось, что она его просто не замечает. Когда он уже больше не мог выносить молчания, то обнаружил, что его голосовые связки отказываются слушаться и он не может произнести ни звука. Он нежно прикоснулся к ее руке, и она, до этого безучастно смотревшая куда-то вдаль, резко сбросила его руку. Тогда он поцеловал ее, и губы Оснат показались ему сладкими на вкус. Ничего плотского в этом поцелуе не было — он просто хотел как-то ее утешить. Сначала она поняла это его желание, но потом резко отстранилась, словно вспомнила слова, только что произнесенные Ривой. «Я им покажу, — сказала она. — Я выйду замуж девственницей, вот увидишь!» Они продолжили свой путь, и по дороге она говорила: «И не подумаю уезжать отсюда. Мне некуда ехать, да и нравится мне здесь. Пусть мне сейчас здесь несладко, но наступит день, когда я буду счастлива, и им придется взять свои слова назад».

Сегодня, когда Аарон ждал ее, разглядывая картины на стенах и цветы в вазе, стоявшей на телевизоре рядом с большой фотографией Ювика, он размышлял о том, как скромно она жила, какой аскетичной была обстановка ее комнаты. У нее не стоял огромный холодильник, о котором Моше мечтательно говорила Хавале. У нее не было даже кофемолки. Он удивился непритязательности ее вкуса, сформировавшегося за эти годы. Мебель стандартная — трехсекционный диван и два мягких кресла в коричневых тонах, коричневый стол и небольшой бежевый коврик. Чистота безукоризненная. Ему вспомнилось, как Лотте говорила: «Когда приходит черед Оснат убирать дом для детей, на полу так чисто, что на нем можно есть». Он машинально включил телевизор, и на экране появилась она и другие руководители кибуца. Лицо Моше казалось бледным и серым. Аарону вспомнилось, как он сам появлялся в новостях, когда бастовали учителя, а потом студенты. Со звуком было что-то неладное, и голос Моше был еле слышен. Раздался строгий официальный голос Оснат: «Ставлю на голосование. Пожалуйста, поднимите руки те, кто за создание комитета». Он понял, что она ведет собрание. В сидевших полукругом людях Аарон, кроме Моше и Оснат, узнал еще Апекса, который за эти годы как-то усох и стал совершенно лысым, а также Джоджо, который в последние годы был казначеем кибуца. Других членов секретариата он не узнал; увидел лишь, что Дворка сидит с непроницаемым лицом в углу.

Перед секретариатом сидели члены кибуца. Аарон улыбнулся, когда увидел, что Фаня сидит на том же месте, что и тридцать лет назад — в предпоследнем ряду у окна, — и что-то вяжет. Разница была лишь в том, что зал был новый, в новом здании, на первом этаже которого был устроен питьевой фонтанчик с холодной водой, а в туалетах появилась декоративная плитка. Для инвалидных и детских колясок предусмотрели пандус. На второй этаж вела широкая лестница, а на стенах по сторонам окон висели портьеры.

Моше встал, сосчитал поднятые руки, прошептал что-то Оснат, и та принялась писать на листе бумаги. «Кто против?» Вновь поднялись руки. «Против двадцать три. Воздержавшиеся?» Моше спрашивал автоматически, а когда считал голоса, его губы беззвучно шевелились. Затем он произнес:

— Нужно понимать, что это лишь начало процесса. Окончательное голосование будет происходить по-другому. Для реализации плана нам потребуется большинство в две трети голосов. Ни один из кибуцев не перейдет на совместное проживание родителей с детьми до тех пор, пока за это не проголосуют две трети его членов, даже если не будет предусмотрено специального жилья для престарелых. Это относится и к нам, причем даже в большей степени, поскольку мы затеваем этот грандиозный проект.

В первом ряду поднялась рука, и Аарон услышал старческий женский голос:

— Хочу сказать для протокола, что мы и о других людях должны подумать, а не только о себе. Если кто-то — я не хочу называть имена, — кто выступал сегодня, позаботится еще и о других, то поймут, что все перемены обещают только хорошее. К ним трудно привыкнуть, но всегда приятно, когда думают об общей пользе. Не хочу повторять то, что сказал Зив, а лишь замечу, что не все согласны с выступавшими сегодня.

— Хорошо, Хавива, — сказал Моше, — мы включили твое замечание в протокол. — Затем он повернулся к Оснат, которая как раз произносила:

— У нас осталось мало времени, чтобы обсудить два очень непростых вопроса. Первый вопрос нашей повестки дня: комитет по высшему образованию отклонил просьбу Цвики о том, чтобы его отправили учиться в Лондон. Но он не согласился с решением комитета и хочет, чтобы его просьбу рассмотрел совет. Пусть Цвики выйдет и изложит суть проблемы.

Оснат нерешительно посмотрела на Зива а-Коэна, сидевшего в углу. Тот вызвался сначала изложить позицию комитета, а потом передать слово Цвики.

— Зачем все усложнять изложением позиций? — воскликнул кто-то из членов секретариата, кого Аарон не знал. — Цвики просит вызывающе много.

— Минуточку! Подождите, когда вам дадут слово! — произнес Зив а-Коэн. — Не надо раздражаться. Криком мы ничего не решим. Для одного дня и так слишком много крика было. — Аарон с удивлением посмотрел на Фаню, которая что-то бормотала себе под нос. — Слово «вызывающе» здесь неуместно, — продолжил Зив а-Коэн. — Проблема в том, может ли студент, который уже учится в Израиле, продолжить свое обучение за границей. Это принципиальный вопрос. В связи с тем что Цвики за три года хочет в третий раз поменять вуз, то будет лучше, если он со своим новым желанием немного повременит.

— И чему он решил учиться на этот раз? — нетерпеливо спросила Хаюта. Аарон поздравил себя с тем, что сумел ее узнать. Она была всего на три года старше него, но выглядела как старуха.

— Вузы-шмузы, — громко и четко произнесла Гута, которая, как и раньше, сидела рядом с сестрой. — Пусть сначала поработают, сделают то, что с них причитается. А вы говорите, что денег нет на то, чтобы нас здесь содержать! — Она перешла на крик, а Фаня, сжав губы, еще больше углубилась в свое вязание.

Зив а-Коэн поднял руку и потребовал тишины. Гута повернулась к нему и сердито произнесла:

— Ты мне рот не заткнешь. Сначала говоришь об эффективности, а потом…

Кажется, на этом месте Аарон задремал. Проснулся он от боли в руке. На часах было два часа ночи, он лежал на коротеньком диване, укрытый пикейным одеялом, которое на него, наверное, набросила Оснат. Его первой мыслью было то, что ему не следует больше ездить сюда. В этом нет никакого смысла, решил он, направляясь в спальню.

Оснат спала. Он дотронулся до нее, и она издала нечленораздельные звуки.

— Почему ты меня не разбудила? — Он пытался унять свой гнев, одновременно не понимая, почему говорит шепотом.

— Ты так устал, что даже не услышал, как я пришла. Мне было жаль тебя будить, — произнесла уже совершенно проснувшаяся Оснат и села на кровати.

— У тебя такие горячие руки, — сказал Аарон, который было решил уже ехать домой, но его тронула нежность в ее голосе.

— Сегодня было трудное заседание, а кроме того, я, кажется, простудилась.

Он прикоснулся к ее лбу и почувствовал жар.

— Где у тебя градусник? — спросил Аарон, потом пошел в ванную и вернулся, неся в руке градусник. — Да у тебя тридцать девять и семь! Может, вызвать кого-нибудь?

Оснат отрицательно покачала головой, но приняла две таблетки аспирина. Когда она пила заваренный им чай с лимоном, ее зубы стучали о край чашки.

— Может, тебе уехать? Я не знаю, что со мной. Вдруг ты заразишься? Да и поздно уже — я хочу спать.

Аарон согласно кивнул, спросил, нужно ли заварить еще чаю, а потом неуверенно попрощался и сказал, чтобы она показалась врачу и что он завтра ей позвонит.

Чистое по-летнему небо было усыпано звездами, но их света не хватало, чтобы осветить путь. Лампочка в фонаре перегорела, и он почти налетел на забор, когда шел в сторону запасных ворот. Когда фигура в шортах вновь показалась из-за угла дома, словно человек стоял под окнами Оснат, он почувствовал, как его сердце застучало с перебоями. Он подумал, что этот человек мог все время быть под окнами. Минуту он решал, стоит ли ему догонять его, но вернувшаяся боль в руке смогла быстро его разубедить. Он стремительно пошел к своей машине.

 

Глава 4

Симха справлялась со всем на свете, пока с ее сыном Мотти не начались проблемы. Если бы при ней кто-нибудь сказал, что она несчастна, то, скорее всего, она не поняла бы, о чем идет речь. Да, она вырастила одна шестерых детей и была единственным кормильцем в семье, с тех пор как ее муж Альберт получил травму на производстве. Он вынужден был проводить почти все время в постели из-за сильных болей в спине, раз в месяц появляться в страховой компании, чтобы получать мизерное пособие, и ежедневно показывался в центре города, чтобы попить турецкого кофе, а иногда и арака, разведенного водой. Да, она много времени проводила на работе, а придя домой, часто еще сидела с соседскими детьми, когда ее об этом просили. Кроме того, к ней поплакаться шли девери, золовки и дети ее младшей сестры. Но, несмотря на все это, она всегда светилась радостью от доставшейся ей судьбы, к которой относилась не только с чувством смирения, но и благодарности.

Было только три случая, когда она еле сдержалась, чтобы не зареветь. Первый раз это случилось, когда умерла ее мать, второй — когда третий ее ребенок родился мертвым, а третий — когда ей сняли гипс с руки, которую она сломала, гоняясь за соседским ребенком, и оказалось, что рука плохо двигается и ей нужна физиотерапия. Доктор в клинике Больничного фонда, говоривший ей это, спросил: «Где вы работаете, госпожа Малул?» — и в ответ услышал: «Невыносимо, доктор, невыносимо!» — не потому, что у нее была трудная жизнь, а потому, что в докторском взгляде она прочла жалость к ней и неспособность хоть чем-нибудь помочь. Если бы ее спросили, что она увидела в этом взгляде и что могло довести ее до слез, она вряд ли смогла бы ответить. Скорее сказала бы, что этому молодому доктору с голубыми глазами предпочитает доктора Бен Заккана — тот бы просто обследовал ее и выписал все необходимые рецепты, не задавая лишних вопросов. Но доктор Бен Заккан был в отпуске, и заменявший его молодой врач выписал ей больничный на месяц.

Она не воспользовалась больничным, боясь, что за это время на ее место найдут кого-нибудь другого — ведь не может же лазарет в кибуце оставаться без санитарки. После долгих лет работы уборщицей сначала в частных домах Кирьят-Малахи, а затем в больницах Ашкелона, где обязанности были легче, но донимали медсестры и жалко было смотреть на больных, а кроме того, много времени отнимала дорога, она решилась на то, о чем раньше никогда бы даже не подумала. При содействии старшей сестры терапевтического отделения, где она работала, Симха пошла на курсы санитарок. Учеба продолжалась шесть месяцев, а когда она закончила их два года назад, то получила направление в кибуц.

Теперь, когда ей исполнилось сорок девять и у нее было уже пять внуков, она могла порой немного отдохнуть на рабочем месте. Если бы не Мотти, она бы жила припеваючи, позволяя себе курочку по пятницам и соображая что-нибудь овощное в остальные дни. Однако проблема с Мотти поставила крест на ее размеренной жизни.

Мотти было всего двенадцать, но Симха знала, что если она не увезет его из этого района, то потеряет насовсем. Мотти был ее младшим ребенком, кроме него с ней проживала еще тринадцатилетняя Лимор — спокойная, послушная девочка, которая делала то, что ей полагалось, и помогала по дому. Симха сразу заметила перемену, произошедшую в Мотти. Она много раз замечала такие перемены в соседских детях. Она много знала о визитах полиции по ночам, о скандалах, разрушенных семьях, украденных деньгах, о подростках, проводивших все дни напролет либо около торгового центра, дергая рычаги игральных автоматов, либо дома на диване, уставившись пустым взглядом в потолок. Ее не раз звала к себе Жаннет Абукасси, чтобы справиться с ее старшим сыном, приходившим требовать денег. Она никогда не пыталась что-либо объяснить себе, но знала, что между проблемой Мотти, поведением Альберта и ее собственной слабостью есть какая-то связь. Она больше не могла заставлять Мотти делать домашние задания так же прилежно, как раньше, а когда ругала сына за то, что тот прогуливает школу, в ее голосе больше не слышалось той строгости, с которой она прежде поругивала своих старших детей.

Она никогда не произносила слово «наркотики». Когда ее пригласил школьный психолог, она слушала его, не поднимая головы и согласно кивая. Конечно, ей хотелось, как и другим матерям, сказать: «А что я могу поделать?» — но она смолчала. Психолог закончил свою речь, Симха посидела какое-то время молча, а потом произнесла: «Я понимаю». Она ощущала себя умнее этого психолога, который даже представить не мог всю сложность этой проблемы. Про себя Симха называла таких детей «пропащими», но Мотти она таковым пока не считала, если, конечно, ей удастся увезти его из этого городишки.

Симха несколько раз говорила о своей проблеме со старшим братом, и наконец после нескольких неудачных попыток потолковать с Мотти, который во время разговора, не мигая, смотрел на него, тот предложил отправить парня в кибуц.

— Какие проблемы? — сказал брат. — Ты устраиваешься на работу в кибуц и лечишь его там.

И она стала обдумывать эту возможность.

Каждое утро, приготовив бутерброды и отправив двоих младшеньких в школу, Симха бежала бегом, чтобы успеть на автобус, который в восемь десять уходил из Кирьят-Малахи, боясь опоздать и не успеть на сдачу ночной смены. Обычно доктор Реймер заскакивал, когда она принимала смену, и выслушивал вместе с ней отчет ночных дежурных. Второй раз он приходил в конце дневной смены.

Когда появлялся доктор, ей все время хотелось спросить его, можно ли вылечить Мотти в кибуце, но в последний момент стыд мешал задать этот вопрос. С первых дней, когда она только начала трудиться в кибуце, принеся рекомендации от последней семьи, на которую работала, Мотти не выходил у нее из головы. Хотя в нем еще не было всех страшных признаков болезни, она видела его опустошенность и слабость, которую более образованные люди могли бы назвать потерей амбиций. Она для себя это никак не называла, а лишь не спускала глаз ни с него, ни с друзей, которых он заводил.

Теперь она была готова действовать. Хотя она так и не решилась поговорить с доктором Реймером, у нее созрело желание обратиться в секретариат кибуца. Свои страхи и неловкость она убаюкивала надеждой на обходительность членов секретариата. За годы, которые она здесь проработала, никто ни разу не сделал ей замечания. Наоборот, хорошее отношение к ней только усиливалось, что не раз находило свое выражение в подарках к празднику, которые ей вручали. Иногда подарки ей дарили сами пациенты или дети стариков, которые лежали в лазарете.

Проснувшись утром с тревожными думами о Мотти, она решила сделать первый шаг. Но как ей попасть в секретариат — ведь на работу нужно было успеть к девяти, а в половине четвертого уже отходил автобус. Если она на него не успевала, то следующий отходил только через три с половиной часа, а ей не хотелось оставлять детей без присмотра так долго. Кроме того, она обещала приглядеть за двумя внучатами, поскольку ее дочь и зять отправлялись на свадьбу. Днем она была в лазарете одна, а оставлять больных без присмотра запрещалось, и ей такая мысль не приходила даже в голову. Поэтому она выходила из здания только тогда, когда сдавала смену, и бежала, чтобы успеть на свой автобус.

Работа была нетрудной. Обычно в лазарете больных было немного. Некоторые находились там месяцами. Сейчас Симха ухаживала за Феликсом, размышляя, как бы его помыть и как это грустно — лежать и ждать, когда наступит смерть. Это напомнило ей, как умерла ее бабушка несколько лет назад, когда ее семья переехала в Израиль из Марокко. Два последних года она не вставала с постели.

«Плохи дела», — пробормотала она самой себе, наливая теплую воду в ванну. Она думала о дочери Феликса, которая приходила к нему два раза в день, но он не разговаривал с ней — как будто не узнавал. Иногда приходили его правнуки. Долгое время они ухаживали за ним, пока он лежал дома, но врач сказал, что сейчас ему нужен круглосуточный уход.

В данное время в лазарете лежало всего двое престарелых, и Симха добросовестно присматривала за ними. Труднее всего было с Феликсом, которого нужно было крепко держать во время купанья. Он, как ребенок, не хотел помогать. По опыту она знала, что дни его сочтены. Отчаяние во взгляде, желтизна кожи, складки на выпирающих костях — все говорило о том, что конец его близок. Всякий раз, глядя на Феликса, она вспоминала о Мотти и понимала, что не сможет обратиться к доктору с вопросом, как ей быть, хотя бы потому, что доктор вечно спешил и всем был нужен.

На этот раз она решила зайти в секретариат кибуца, даже если ей придется пропустить автобус. У нее промелькнула мысль, не уйти ли ей в секретариат до конца смены.

Симха любила свою работу. Ее переполняло чувство удовлетворения, когда она видела, что после ночи все ее больные умыты, покормлены и лежат на чистых, накрахмаленных простынях. Такое же настроение у нее было вечером по пятницам, когда все домашние собирались за столом в чисто убранном жилище. Сейчас, опуская полотенце в голубой пластиковый тазик, она вздыхала все сокрушенней, поскольку видела, как Феликса покидают силы и он становится все более отстраненным. Мыть его становилось все труднее.

«У вас пролежни будут, поэтому вам надо мыться каждый день, — увещевала она старика, который лежал в позе младенца и не хотел двигаться. — Вам же легче будет, если я вас помою, — говорила Симха, стягивая простыню с плеч старика. — Скоро дочка придет, принесет газеты, а потом и детишки подойдут. Неужели вам не стыдно будет предстать перед ними в таком виде?» Слово «стыдно» застряло в ее сознании — стыдно быть таким старым и беспомощным, подумалось ей. Ей не стоило размышлять: доктор сказал, что нужно во что бы то ни стало кормить принудительно, однако иногда, когда она наливала в трубку бульон и видела отчаяние в глазах старика, ей становилось больно. После Феликса наступал черед Брахи. Браха вела себя более ответственно, хотя тоже не могла говорить. Они лежали в лазарете в двух соседних палатах, разделенных раздвижной дверью, которая закрывалась только тогда, когда в одной из палат ситуация становилась невыносимой. Симха иногда думала, зачем их разгораживают, если они уже настолько отгородились от остального мира, что даже не понимают, где находятся и что с ними.

Третья палата, меньше остальных, являлась изолятором. В ней лежал заразившийся вирусным гепатитом солдат, но с тех пор как он выписался, изолятор пустовал. Каким же шумным был этот больной, вспомнила Симха, посетители только и знали, что ходили туда-сюда, да еще эта музыка. Но сейчас в лазарет вернулась тишина, которая продлится до тех пор, пока снова не положат кого-нибудь молодого.

Симха подогрела бульон для Брахи и окунула в него палец, чтобы проверить, не слишком ли он горяч. Когда температура, по ее мнению, была уже подходящей, она усадила Браху, подперев ей спину подушками, расстелила на одеяле широкое полотенце и стала ее кормить. Периодически она промокала Брахе уголки губ, постоянно с ней разговаривая. На курсах ее учили постоянно разговаривать с больными. Даже когда больные не реагировали, им полезно было ощущать человеческий контакт. Симха четко выполняла все инструкции, постоянно говоря что-то Брахе, тем более что ей это было нетрудно, поскольку она любила старушку. Затем она занялась мойкой полов и приведением в порядок шкафчика на кухне. Когда она посмотрела на большие часы, висевшие на стене, было уже двенадцать — скоро принесут обед, а после обеда она обязательно сходит в секретариат.

Вдруг она услышала шум. Не тот шум, который издает тележка с обедом, а людские голоса, и вскоре в лазарет вошли доктор Реймер и сестра Рики. Они привезли нового пациента. В красивой блондинке Симха узнала женщину, говорившую по телефону в тот день, когда с ней беседовали в конторе перед приемом на работу. Даже сегодня она казалась очень красивой, несмотря на бледность и закрытые глаза. Они помогли ей лечь в изоляторе, и Симха встала сбоку, готовая прийти на помощь в любой момент. Ей хотелось узнать, не вирусный ли у нее гепатит, но, не посмев задать вопроса, она молча ждала, когда привезут обед.

Когда появилась тележка с обедом, доктор Реймер и сестра Рики все еще были в изоляторе. Симха раскладывала еду для Брахи и Феликса и не знала, что происходит в изоляторе. Наконец оттуда вышел доктор и сказал:

— Слушай, Симха, мы привезли Оснат. Она побудет здесь несколько дней — у нее опасное воспаление легких. Следи, чтобы у нее не заканчивалось питье, измеряй ей температуру и помогай умываться, если она тебя об этом попросит. Она очень слаба, но дня через два ей станет легче, и она сможет выходить. Сейчас Рики сделает ей укол.

Симха кивнула и спросила насчет обеда, и доктор ответил, что она, конечно, сейчас есть не сможет, но пить ей нужно много.

— Может, ей слить сочок из сливового компота? — предложила Симха. Доктор согласился и сказал:

— Все, что только она сможет выпить. Она в сознании, и ты можешь с ней поговорить.

Затем врач и сестра ушли, и в лазарете снова стало тихо. Женщина оказалась не такой уж молодой, как ей показалось сначала, но и старой ее назвать было нельзя. Конечно, она была красивой. Казалось, что она дремлет. Доктор предупредил, что Рики скоро вернется и сделает укол. Симха решила поговорить с ней, чтобы отпроситься в секретариат, а пока ее не будет, здесь могла бы посидеть Рики. Когда появилась Рики, Симха мыла тарелки и поглядывала на часы. Рики проследовала в изолятор, и Симха услышала какой-то шепот: до нее доносились обрывки фраз, в которые она не хотела вникать. Она, не переставая, думала о Мотти, о школьном психологе и о том, как ей ответить Лимор, которая спросила: «Где ты собираешься брать деньги, чтобы вернуть долг бакалейщику Виктору? Он сказал, что больше ничего нам не будет давать до тех пор, пока мы не вернем ему долг».

Рики вышла из изолятора и сказала:

— Ну вот, на сегодня я все уколы сделала, а когда тебя придет сменять Яффа, не забудь ее предупредить, чтобы она приготовила много питья. Я вечером загляну.

— Конечно, — ответила Симха и больше не осмелилась произнести ни слова. Рики ушла. Старички спали в своих палатах, и Симха заглянула в изолятор, где с закрытыми глазами лежала Оснат. Посомневавшись немного, она вошла и положила ладонь на лоб больной женщины. Оснат открыла глаза и улыбнулась. Симха улыбнулась ей в ответ и спросила, не принести ли чего попить. Дав ей несколько ложек компота, который отказалась пить Браха, и убедившись, что Оснат уснула, Симха сняла халат и вышла из здания лазарета. Секретариат был на другом конце кибуца, и она почти всю дорогу бежала. Взбежав на крыльцо, она увидела объявление о том, что секретариат закрыт, так как в клубе идет собрание.

Она вздохнула и отправилась назад. Все время работы в кибуце она ни разу не позволяла себе оглядеться, даже по дороге к автобусу. А сейчас она увидела дома, цветы вокруг них. Стояла тишина — только птицы пели.

Она поспешила в лазарет, но быстро идти не смогла, и, когда вновь оказалась на месте и взглянула на часы, то поняла, что отсутствовала полчаса. Стрелки показывали два. Но когда она отвела взгляд от часов и отдышалась, то увидела, что дверь в палаты старичков плотно закрыта. Открыв ее, она обнаружила, что старички спят, как обычно, но вдруг возникшее чувство тревоги ее не покинуло. Дверь в изолятор тоже оказалась закрытой. Взяв со стула на кухне халат, Симха спрашивала себя, оставляла ли она перед уходом дверь в изолятор закрытой. Она постояла в нерешительности, но птицы на улице заставили ее прислушаться, и она услышала странные стоны в изоляторе.

Голова больной сползла с кровати, дыхание было учащенным и хриплым, с каким-то присвистом. Раздумывая, звонить ли доктору в медпункт, она увидела, что больная может упасть. Бросившись к Оснат, она успела подхватить ее и только промолвила: «Ну вот, дорогая, тебе и полегче», — как у Оснат началась рвота, и Симхе осталось только держать ее голову. Глаза больной были закрыты, и нельзя было с уверенностью сказать, в сознании она или нет. Рвота неожиданно закончилась, и Симха готова была бежать за полотенцами и водой, чтобы умыть больную, но тут Оснат издала хрип, и голова ее беспомощно откинулась на подушку.

Симха в своей жизни видела много смертей, поэтому хоть ей и не верилось, но она уже точно знала, что женщина, лежащая перед ней, умерла. Она знала, что в таких случаях нужно делать, и набрала номер медпункта, расположенного на другом конце кибуца, где Рики выдавала лекарства и делала перевязки, когда доктора не было в кибуце. Прибежала запыхавшаяся Рики, за которой появился мужчина, тут же влетевший в изолятор, когда Рики закричала: «Моше! Иди же скорей!»

Симха стояла в дверном проеме, наблюдая, как Рики делает искусственное дыхание и массирует грудь больной, которую она про себя уже называла «усопшей» и «бедняжкой», поскольку ей было ясно, что никакими стараниями эту женщину с того света не вернуть. Правда, был один случай, когда искусственное дыхание помогло и им удалось оживить жену мясника Яакова.

Мужчина, которого сестра Рики назвала Моше, звонил по телефону, и Симха услышала, как он прокричал: «Морди, „скорую“ в лазарет, с Оснат плохо». В это время Рики вытащила из мусорной корзинки ампулу и шприц, которым она делала укол, положила их в полиэтиленовый пакетик и выскочила на улицу встречать «скорую». Только тут до Симхи дошло: если она признается, что покидала лазарет, ее могут обвинить в смерти Оснат, поскольку, будь она на своем месте, может быть, ей и удалось бы позвать Рики, и та успела бы сделать что-нибудь. От этой мысли Симха чуть не сошла с ума — прощай работа и прощай возможность спасти Мотти.

Она посмотрела на Феликса, который продолжал лежать так, словно ничего не произошло. Его широко открытые глаза уставились в стену. Уже в течение месяца он не менял своей позы младенца. Браха, как обычно, мирно спала после обеда, и Симха знала, что она не проснется до тех пор, пока не заступит следующая смена. Может быть, ей не стоит ни в чем признаваться, ведь никто не видел, что она уходила? А для нее потеря работы означает потерю всего.

Она вытерла лицо, сняла голубой халат, испачканный рвотными массами, заставила себя успокоиться, рывком сняла простыни со следами рвоты с кровати, потом застирала простыни и свой халат и бросила их в корзину с грязным бельем. После этого он перевернула матрас и застелила свежие простыни. Она успокоилась еще больше, когда увидела, что палата приняла свой обычный опрятный вид. Она уже не переживала о том, что уходила из лазарета. Ну что могла бы сделать она или сестра Рики, даже если бы ее позвали вовремя? Но другие голоса в ней кричали, что это не правда. Она очистила платье от следов рвоты, которые просочились через халат, и вновь затряслась от страха, когда стала прыскать в палате из баллона с ароматизатором, взятого в ванной комнате, чтобы окончательно заглушить неприятный запах рвоты. Сделав все это, она села за маленький стул в кухне, положила голову на руки и стала ждать.

 

Глава 5

Михаэль Охайон все время ерзал в кресле. Он то сидел, скрестив руки на груди, то клал руки на стол, но ни сигареты, которые он курил одну за другой, ни присутствие Эммануэля Шорера, начальника следственного управления, не помогали ему расслабиться настолько, чтобы не замечать раздражения, которым исходил инспектор Махлуф Леви. Леви был в форме, он то и дело разглаживал на брюках невидимую складку и вытирал носовым платком лоб. При этом манипуляции с платком представляли целую церемонию: он привставал в кресле, извлекал из кармана платок, расправлял его, промокал им лоб, а потом аккуратно складывал и возвращал в карман брюк. Говорить он любил, не поднимая глаз, и при этом теребил золотой перстень на ухоженном мизинце правой руки, резко стряхивал пепел с сигареты в стеклянную пепельницу, и лишь потом глаза его останавливались на собеседнике.

Михаэль Охайон стряхивал пепел в пустую кофейную чашку, гасил окурки о кофейную гущу, осевшую на дне, но их было уже так много, что они непременно вываливались.

Бригадный генерал Иегуда Нахари, глава управления по расследованию особо опасных преступлений (УРООП), был единственным человеком в кабинете, которого, казалось, совершенно не интересовала судьба проводимого расследования. Иногда он даже выглядел скучающим, и чем дольше продолжалось совещание, тем чаще поглядывал на часы.

Когда Михаэль позволил себе громкий выдох, высвобождая скопившийся в груди воздух со звуком маленького взрыва, Шорер произнес:

— Как я уже сказал, есть только две возможности, и не я решил передать дело в УРООП, а комиссар, поэтому и спорить не будем. Однако я считаю, что будет целесообразно ввести в группу кого-нибудь из районного отделения Лачиш, если вы не против.

В четвертый раз Леви позволил себе высказаться голосом, в котором звучало ущемленное самолюбие и сдерживаемое раздражение:

— И все это только из-за письма? На основании которого нечего инкриминировать? — Шорер ничего не ответил. — Вы все знаете, что дело не в письме. — Леви впервые повысил голос. — Если бы преступление было совершено здесь, в Ашкелоне, то никто бы это дело в УРООП не передавал, пусть бы даже два письма было. О чем мы спорим? Кому бы это дело ни передали, давайте хоть перед собой останемся честными.

Михаэль воздержался от ответа на явно прозвучавшую обиду и уставился на начальника как дисциплинированный школьник.

— Не принимайте все это близко к сердцу, — примирительно сказал Шорер.

— А как это мне принимать? Вот, скажите, как это мне принимать? — Леви громко стукнул золотой зажигалкой о стол. — Вы думаете, что, кроме УРООПа, никто не разбирается в работе полиции? Есть важные дела, и есть обычные. И нам, стало быть, заниматься мелкими торговцами наркотой, квартирными ворами и проститутками всю жизнь? Дело не в письме, а в том, что это произошло в кибуце. Правду-то можно услышать?

Польза от этой вспышки, подумалось Михаэлю Охайону, который глядел в стену напротив, не желая встречаться взглядом с серыми глазами Леви, чтобы не перевести его гнев на себя, заключается в том, что подводные течения, которые все ощущали на этом совещании, наконец-то вырвались наружу. У Махлуфа Леви хватило смелости все назвать своими именами. На совещаниях такие вспышки темперамента происходили очень редко. Леви сдерживала разница в званиях и атмосфера в управлении.

— Не понимаю вас, — произнес Шорер, пытаясь зайти с другой стороны. — Вы говорите так, словно мы уже приняли решение о передаче этого дела спецгруппе. Мы еще ничего не решили. И если мы найдем, что преступление действительно имело место, то вы-то хоть знаете, что это такое — вести расследование в кибуце?

— А в чем дело? — не унимался Леви. — Подумаешь — кибуц. Когда расследовали кражи в кибуце Майанот, мы ведь не оплошали. Да и в случае с наркотиками — тоже, кажется, знали, с какого конца потянуть. А теперь вдруг оказывается, какое-то расследование уже нам не по зубам. В чем дело? Не обижайтесь, шеф, но мы свою территорию знаем досконально. Район Лачиш — это, можно сказать, наша родина. Хотелось бы узнать, когда УРООП в последний раз появлялось в кибуце? — С видом победителя он оглядел всех присутствующих.

Но Шорер никак не отреагировал на это, и выражение на его лице не изменилось. Такая реакция заставила Леви опустить глаза. Нахари вздохнул и уставился в потолок. Полковник Шмерлинг, руководитель следственного отдела Южного округа, устало взглянул на Махлуфа Леви, хотел что-то сказать, но тут вновь заговорил Шорер:

— Это решение не наше, я к нему отношусь спокойно, и если хотите знать мое мнение, то это «глухарь», и я бы на вашем месте только радовался, что дело отдают кому-то. Комиссар принял решение после того, как вы ему доложили о письме. Это вам хорошо известно. УРООП как раз для таких дел и существует, и ваша позиция мне непонятна, — закончил он вполне увещевательно, словно уговаривал ребенка. — Вы же знаете: если дело вызывает общественный резонанс, если в нем замешан член кнессета или другая публичная фигура и если мы не уверены, как все может обернуться, то мы зовем УРООП. Вас уже поблагодарили за оперативность, за то, что вы обнаружили письмо. И конечно, ваша работа заслуживает благодарности.

Махлуф Леви повел себя так, словно и не слышал комплиментов. Он выглядел как человек, который хочет сохранить хорошую мину при плохой игре. Казалось, что он взывает к своему рассудку, чтобы окончательно не сорваться:

— Хорошо, я им все передам. Но знайте, что нам не нравится, когда нас принимают за второсортных граждан. Мы и сами можем работать с убойным отделом. У нас и лаборатории есть, и специалистов хватает. Но мы даже пока не решили, убийство ли это.

— Я не знаю, что вы там «решали», — произнес Нахари. — Для такого решения требуется время. Через несколько часов появится отчет патологоанатома, и мы узнаем причину смерти. Мы тут все всполошились, но если она действительно умерла от пневмонии, то тревога окажется ложной. Поэтому мы рано спорим. Еще неизвестно, имело ли место преступление. Пусть Охайон поедет с вами или вместо вас в Институт судебной медицины. А нам пока нужно сделать все, чтобы забыть про этот инцидент.

Он повернулся к Шореру, который снова проглядывал лежавшие перед ним бумаги. Тот кивнул и снял крохотные очки для чтения — новое его приобретение, которое вызвало улыбку у Охайона, когда он увидел их в первый раз на носу Шорера. Прямоугольная золотая оправа терялась на крупном лице Шорера, и тот вынужден был произнести: «Ну, чего ты смеешься? В Гонконге они обошлись мне всего в четыре доллара, и я купил сразу три пары».

— У меня нет никаких возражений, — сказал Шорер. — Наоборот, это только поможет делу. Я считаю, что нам пора уже вернуться к работе.

— Может, сначала еще по чашке кофе? — спросил Михаэль, открывая лежавшую перед ним папку. Шорер вопрошающе посмотрел на остальных.

Нахари сказал:

— Мне лучше чего-нибудь холодненького. Ну и жара в Иерусалиме.

— Хорошо, хоть сухо, а не влажно, как на побережье, — заметил Шмерлинг. — Здесь — как в пустыне Негев: пот не льет ручьем, как в Тель-Авиве. — И он взглядом стал искать у Леви подтверждения своим словам. Но Леви продолжал крутить свой перстень и лишь сказал Шореру, что тоже не прочь выпить чего-нибудь похолоднее.

Когда появился кофе и баночки с соком, все уже углубились в чтение документов. Шорер предложил молоко и сахар. Ничего не спрашивая, он положил три ложки сахара в чашку Охайона и сказал:

— Вот твоя отрава. Не понимаю. Как можно пить такой сироп?

Какое-то время слышалось только прихлебывание, звон чашек и шуршание перекладываемых бумаг. Кондиционер сломался, а вентилятор, стоявший в углу, явно не справлялся со своей задачей, и в комнате становилось все тяжелее дышать. Шорер отодвинул от себя папку, переломил обгоревшую спичку, которую вытащил из коробка Михаэля, и сказал:

— Махлуф, введи нас еще раз в курс этого дела. Факты нам известны, но на совещании они не прозвучали. Будем считать, что отныне все присутствующие составляют опергруппу. Итак, определимся. Сегодня седьмое июля, а смерть случилась два дня назад. Так? — Он посмотрел на Нахари, который кивнул, допивая сок из стакана.

— Хорошо, дайте же мне сигарету, — Нахари обратился к Михаэлю Охайону, который передал ему пачку «Ноблесс» и тут же поднес горящую спичку к сигарете Махлуфа Леви. Тот занял в кресле удобную позу, чтобы произнести длинную речь.

Выражение лица Леви выдавало сосредоточенность и боль. Михаэлю стало не по себе: он понял, какие чувства борются в Махлуфе. Только позднее, преодолевая боль в затекших ногах, он осознал, что его раздражала не только прямолинейность Махлуфа и его провинциальность, но и то, что Махлуф так и не сумел доказать Нахари, что хоть чего-то стоит как следователь.

Михаэль хотел понять, чувствует ли в этой комнате кто-нибудь еще такую же неловкость и напряженность, как он, однако на лицах присутствующих ему не удалось прочесть ничего подобного. Он решил, что будет всех слушать очень внимательно, и постарался не обращать внимания на сильное сердцебиение, которое начиналось всякий раз, когда он смотрел на Леви, напоминавшего ему младшего брата матери, умершего от инфаркта, выполняя секретное задание в Брюсселе. Михаэль его очень любил, дядюшка всякий раз приходил ему на помощь в трудной ситуации. Сейчас он еле сдержался, чтобы не улыбнуться от воспоминаний о веселых беседах с дядюшкой Жаком, о рассказанных им анекдотах.

Жак относился к тем холостякам, про похождения которых в семьях складываются мифы. Сам он никогда не хвастался этим, но на любое семейное торжество всегда приходил с новой избранницей. Когда он ее представлял семейству, то складывалось впечатление, будто только ее он удостаивал такой чести. Это от него Михаэль научился нависать над женщиной и заглядывать ей в глаза так, что женское сердце неизменно таяло. Всякий раз, когда Михаэль затевал новую интрижку, в ушах у него всегда звучали поучения Жака на этот счет. Больше всего дядюшке нравилась фраза, услышанная им однажды от какого-то юмориста: «Будь мужчиной — унизь себя сам! Если ты, Михаэль, будешь следовать этому совету, — добавлял он, — то никогда не совершишь ошибок. С такими глазами, стройным телом и выразительным ртом, доставшимся тебе от отца, ты далеко пойдешь, если научишься унижать себя сам — но не слишком». На последнем слове Жак разражался безудержным смехом, который, как сейчас решил Михаэль, был совершенно не похож на смех Махлуфа — ведь в глазах Леви никогда не появлялись озорные огоньки и он ни разу не позволил себе просто посмеяться. Объясняя эту фразу, Жак не раз говорил Михаэлю, что «унижать себя — это всего лишь не относиться к себе слишком серьезно».

Жак тоже носил золотой перстень на мизинце правой руки и крутил его, когда делал Михаэлю очередное внушение. Отец Михаэля умер, когда он был еще ребенком, и матери приходилось порой приглашать своего брата, чтобы тот вместо отца проводил с сыном воспитательную работу. Например, когда он подолгу отказывался есть после смерти отца, или когда хотел поступить в интернат в Иерусалиме, или когда исчез из дома на двое суток и объявился аж в Эйлате.

Жак умер через год после того, как Михаэль развелся. Пока он был женат, они встречались с Жаком раз в месяц, выбрав для своих встреч рыбный ресторанчик, в котором Жак был постоянным посетителем. Жак никогда не критиковал Ниру и относился с должным уважением к ее родителям, Юзеку и Феле. При первой же встрече ему удалось растопить сердце Фелы, воздав должное ее фаршированной рыбе и попросив добавку компота, которым она очень гордилась. Но окончательно покорило сердца Юзека и Фелы, которые поначалу с недоверием отнеслись к своему зятю, то, что Жак был легок в общении, никогда не смущался и отличался изысканными манерами. Появившись в их доме в первый раз, он вел себя за столом так, как будто бывал неоднократно в домах богатых ювелиров польского происхождения. Когда Жак появился у Михаэля и Ниры по случаю рождения Иувала на четвертом месяце их семейной жизни, Михаэль увидел, что Жак относится к его жене с удивительной нежностью. Только Жак мог заставить Ниру улыбаться от счастья и даже залиться румянцем. Он постоянно с ней флиртовал, не теряя при этом такта, никогда не приходил в дом без цветов и вообще любил у них бывать.

Жак жил в холостяцкой квартирке в самом центре Тель-Авива, откуда и совершал свои тайные набеги. Мать Михаэля боялась за его жизнь, поскольку он начал жить один, когда ему было всего шестнадцать. И даже сегодня, когда уже прошло столько лет после ее смерти, ему все слышались ее причитания по поводу «маленького братика, у которого даже жены нет, чтобы о нем заботиться». Михаэль любил своего дядю и гордился им.

Иувалу было семь, когда Жак умер, и в минуты необъяснимой грусти он просил отца рассказать что-нибудь о дяде Жаке, брал семейный альбом и радостно кричал: «Вот дядя Жак катается на лыжах с горы Хермон, а вот он занимается виндсерфингом, а вот…» Расчувствовавшись, ребенок позволял себе даже всплакнуть.

Однажды, когда Иувалу было уже четырнадцать и зашел разговор о дедушке Юзеке, он сказал:

— Дедушка ни разу не отозвался плохо о дяде Жаке, но и не горевал особо, когда говорил о нем. Даже улыбался. — Иувал вздохнул и стал рассматривать черно-белую фотографию Михаэля, сидевшего на крутом мотоцикле, обняв за талию дядю Жака и расплывшись в широкой улыбке. — Жаль, что он умер, — добавил Иувал. — Я видел тебя таким счастливым только с ним.

— Я действительно любил его, — сказал Михаэль сыну, — но я и тебя люблю не меньше. — И конец этой фразы, произнесенной на одном дыхании, прозвучал как извинение.

Жак был единственным, кто не посмеивался над тем, как Михаэль пытался опекать Иувала. На второй день после рождения Иувала Жак явился с огромным плюшевым мишкой. «Да, на ребенка я так и не решился, — тихо прошептал Жак Михаэлю, когда они стояли, склонившись над колыбелькой. — Смелости у меня на это не хватило. Так и не пойму, как вы будете за ним смотреть? Это же просто чудо! — И Жак притронулся к высунувшейся из-под одеяла ножке ребенка. — Береги его!» — И с этими словами он вышел из квартиры.

Сейчас, глядя на напрягшиеся руки Махлуфа Леви, Михаэль слышал нежность в его голосе и решил, что схожесть между этим полицейским и дядей, скорее, надуманна. Жак был единственным человеком, который поддержал его решение уйти из университета, отказаться от учебы в Кембридже, от блестящей научной карьеры, которую ему прочили все, лишь для того, чтобы ему после развода быть как можно больше с Иувалом. Жак и познакомил его с Шорером. «Мой лучший друг, — представил он его, — начальник следственного управления». С тех пор между ними установились особые отношения, маловероятные для людей, так отличающихся по званию. Коллеги относились к этому с завистью, а Михаэль знал, что за это ему нужно благодарить своего дядю Жака.

Когда несколько недель назад Михаэля перевели в «важняки» и ему пришлось из-за этого каждый день ездить в Петах-Тикву, он даже не мог представить, что первым делом, которое ему поручат в этой должности, станет убийство в кибуце. Когда ему впервые намекнули на то, что эта смерть может быть результатом убийства, он сначала даже не поверил:

— Разве в кибуцах кого-нибудь убивали?

Нахари нахмурился и ответил:

— Было два случая, но не такие, как сейчас. Одно убийство было не так давно — сумасшедший в припадке бешенства убил человека, а второе — еще в пятидесятых. Покушение на убийство. И там тоже: женщина свихнулась и хотела убить человека, который ей ничего не сделал плохого. Да, вот, можешь прочесть приговор. — И он передал Михаэлю ксерокопию судебного решения.

Михаэль стал читать про себя: «Жалоба на действия Генпрокуратуры и встречная жалоба, рассмотренные Верховным судом в заседании по рассмотрению апелляций по уголовным делам». В марте 1957 года суд в течение 10 дней рассматривал дело женщины, осужденной на 16 месяцев тюрьмы, и жалобу прокурора на мягкость наказания. Когда до Михаэля дошло, что перед ним дело тридцатилетней давности, он стал относиться к листочкам как к исторической реликвии. Через несколько минут он уже забыл про Нахари, углубившись в чтение приговора:

Заявитель, женщина, которая ранее была членом кибуца М., однажды вечером сидела в столовой кибуца. В это время в столовой находился только учитель А., остальные кибуцники еще не подошли. Когда учитель закончил обедать, к нему подошла заявительница и предложила шоколадный пудинг. Учитель А. был очень удивлен по нескольким причинам: во-первых, его удивило присутствие в столовой заявительницы, смена которой в столовой закончилась еще утром…

Его чтение прервал голос Нахари:

— Я не предполагал, что ты будешь читать все это сейчас. Можешь забрать документы с собой. Я просто хотел показать, что такие случаи в кибуцах уже были.

Михаэль свернул документы и сунул их в карман рубахи. Теперь он снова вернулся к размышлению об этих бумагах, тем более что Махлуф Леви говорил об обстоятельствах дела, которые были хорошо известны всем присутствующим.

— Пятого числа этого месяца, — начал Махлуф официальным тоном, — мы получили телефонный звонок из ашкелонского полицейского участка. Звонила доктор Гильбо, работающая в больнице Барзилая. На звонок ответил…

— Давай без этих подробностей, — нетерпеливо прервал его Нахари. — Переходи сразу к сути.

Лицо Леви вспыхнуло от этой явной грубости, и Михаэль еще раз ругнул себя за то, что в Леви он увидел что-то от дяди Жака.

— Пусть докладывает, как может, — сказал Шорер, стараясь предупредить выпад со стороны Махлуфа. — Ничего, если это займет на несколько минут дольше. Мы должны еще раз услышать все обстоятельства дела. — После этих слов он повернулся к докладчику: — Продолжай, как считаешь нужным, излагая все подробности. — В его голосе звучали хорошо знакомые Михаэлю начальственные нотки, которые тем не менее удивили его, поскольку появлялись всегда в самый неподходящий момент.

— Короче говоря, сержант Кохава Штраус и я отправились в больницу, и доктор Гильбо все нам обстоятельно рассказала. Им доставили тело сорокапятилетней Оснат Хорель, которая, вероятнее всего, умерла в результате реакции на введенный ей в кибуце пенициллин. Медсестра из кибуца привезла ее на «скорой помощи», когда она была уже мертва. Им нужно было только выяснить причину смерти. В реанимационной началась суматоха в надежде на то, что им удастся оживить женщину, но все оказалось напрасным. Доктор Гильбо — молодой, но хороший доктор, — уверенно произнес Махлуф Леви. — Мне уже несколько раз приходилось видеть ее в деле. — Он уже был готов сыпать фактами в подтверждение своей характеристики, но, встретившись взглядом с Нахари, быстро передумал. — Как бы там ни было, — продолжил он, — доктор объяснила родственникам и терапевту кибуца, что надлежит сделать вскрытие, для чего тело придется отправить в Институт судебной медицины в Абу-Кабир.

— Напомни нам еще раз, — отеческим тоном произнес Шорер, — что произошло и почему они не смогли подтвердить смерть в результате введения пенициллина. Охайон еще не слышал этого от тебя; он лишь читал то, что было в отчете. — Он угрожающе посмотрел на Охайона, который под его взглядом перестал барабанить по столу.

— Дело было так, — начал Махлуф Леви, глядя на Михаэля, который в этот момент закуривал сигарету, не сводя глаз с докладчика. — Начнем с наемной медсестры. Девушки в кибуце не хотят идти в медсестры, поскольку это сейчас немодно. Поэтому, когда последняя местная медсестра ушла, кибуцу пришлось нанимать сестру со стороны. Это была первая должность, которую занял посторонний человек, поэтому старики стали поговаривать, что кибуцу приходит конец. Нанятая сестра скоро уходит, в конце месяца. Это — тридцатичетырехлетняя женщина, которую зовут Ривка Маймони, но все называют ее Рики. Она опытная медсестра, работала в больнице Барзилая, где знает абсолютно всех. Сестра описывает все происшедшее следующим образом. У больной было серьезное воспаление легких, которое засвидетельствовал местный терапевт, доктор Реймер. Он также работает в больнице Беэр-Шевы, но живет в кибуце и получает там зарплату врача. Реймер обнаружил у нее пневмонию накануне в воскресенье и хотел положить ее в понедельник в больницу, но она отказалась.

— Кто — она? — переспросил Михаэль. — Пациентка?

Махлуф Леви утвердительно кивнул, потом поправил:

— Покойная. Оснат Хорель отказалась ложиться в больницу. Сестра Рики рассказала мне, что это была упрямая, волевая женщина. Такие не любят, когда им советуют. Доктор не знал, какая у нее пневмония — инфекционная или нет.

— Бывают вирусные и бактериальные, — заметил Нахари уставшим голосом, — но дело не в том, какая пневмония, а в том, лечится она антибиотиками или нет. — Он кивнул Махлуфу, чтобы тот продолжал.

— Они положили ее в лазарет кибуца, и сестра по указанию врача сделала ей укол пенициллина, как указано в подшитом отчете.

— А почему ей не дали таблетки? — Нахари скреб гладковыбритый подбородок.

— Так врач решил, а почему, я не знаю, — произнес Махлуф Леви, пожимая плечами.

К этому моменту всем уже было ясно, что Нахари чем-то озабочен. Многие могли оставить это без внимания, но Эммануэль Шорер был не из таких. С присущим ему нетерпением и нелюбовью к нюансам, он резко бросил:

— В чем конкретно вы видите проблему?

Михаэлю показалось, что он сейчас взорвется, не понимая, почему Нахари приберегает какую-то информацию для себя.

— Дело в том, — нарочито бесцветным голосом начал Нахари, — что, если мне не изменяет память, уже два-три года никто не колет пенициллин при пневмонии, а вместо инъекций принимают таблетки. Поэтому я хочу выяснить, что конкретно там произошло.

— Ладно, значит, я не прояснил этот пункт, и доктор Гильбо мне об этом ничего не сказала, — огрызнулся Махлуф Леви.

— Пометь себе, что это нужно выяснить, — сказал Нахари Михаэлю, который нехотя стал писать себе памятку. — И прежде чем мы продолжим, мне хочется кое-что понять: разве с терапевтом из кибуца, который назначил укол, не было беседы?

— Нет, — ответил Махлуф Леви, — разговор не состоялся, потому что терапевт сутки дежурил в больнице, а потом сразу отправился на сборы резервистов, и пока что с ним связаться не удалось.

На лице Нахари появилось выражение, похожее на недовольство, но в голосе звучала слабая победная нота человека, подозрения которого начинают подтверждаться: инспектор Махлуф Леви уже совершил ошибку.

— Армия не на луне, — скучающим тоном сказал он, посмотрев сначала на потолок, потом опустив глаза и, наконец, начав с удивлением рассматривать Шорера.

— Я могу продолжать? — спросил Леви, закуривая очередную сигарету и кладя зажигалку рядом с папкой, в которую периодически заглядывал.

— Давай, давай, — подбодрил его Шорер.

— В общем, сестра Рики сделала ей инъекцию и посидела около нее минут двадцать. В это время с больной ничего не происходило. После этого сестра ушла, потому что ей полагалось находиться в медпункте на другом конце кибуца.

— А где в это время был доктор? — спросил Михаэль.

— Он торопился — у него был вызов в больницу Беэр-Шевы.

Шорер удивленно спросил:

— Что, они ее одну оставили в лазарете?

— Нет, — поправил его Махлуф Леви, — одной она не была. У них в лазарете работают санитарки, которых нанимают со стороны. Они находятся на круглосуточном дежурстве, потому что в лазарете лежат два пожилых человека, нуждающихся в уходе. Дело в том, что они своих стариков не отправляют в дома престарелых или интернаты.

— Значит, она там находилась с этими стариками и санитаркой? — спросил Нахари. — И что дальше?

— Что касается стариков, — начал Махлуф Леви, — то от них ничего добиться нельзя, потому что они больше на том свете, чем на этом. С ними говоришь, а они даже понять не могут, кто перед ними. Около трех, как говорит санитарка, она услышала шум из палаты, где лежала покойная. Когда она вошла, то увидела, что у покойной была рвота, потом раздался громкий звук, и она умерла.

— А кто такая эта санитарка? — спросил Шорер, листая дело, а затем произнес, как будто разговаривая сам с собой: — Нашел, вот ее показания. — И он стал читать, пока другие присутствующие искали это место в деле: — Согласно ее показаниям, она позвонила медсестре, та пришла из медпункта и попыталась провести реанимационные мероприятия, после чего вызвала «скорую помощь». Продолжайте! — И он повернулся к Махлуфу Леви.

— В общем, ее привезли в больницу Барзилая, а оттуда позвонили нам, в Ашкелон, после чего я с сержантом Кохавой Штраусом поехал в больницу, где мне пересказали все подробности, а врач Гильбо сказала, что необходимо произвести вскрытие, чтобы определить причину смерти.

Махлуф Леви сделал глоток сока из бутылки, стоявшей перед ним, и посмотрел на Нахари.

— И что думает Гильбо? — спросил Нахари более мирным тоном.

— Она считает, что это не аллергия на пенициллин. Именно это она сказала, как и отмечено в отчете.

— А что она предполагает?

— Она не знает, что предположить. Считает, что тело нужно отправить в Абу-Кабир. Сестра Рики все это время находилась рядом с телом и настаивала, чтобы его отправили как можно скорей.

— В общем, ситуация такая: тело уже в Абу-Кабире, и нужно туда ехать, чтобы присутствовать при вскрытии. Кстати, а почему на это ушло столько времени? Что они там делали полдня? — листая дело, спросил Шорер.

— Ее свекровь была в больнице вместе с ее дочерью, с дочерью покойной — девушкой двадцати двух лет, и директором кибуца, а когда столько народа, то им всем не прикажешь, что делать. Короче, они были не согласны на отправку тела, и, пока их по-хорошему уговаривали, прошло время. Когда со всеми по-хорошему, то и они тебе идут навстречу, а судья выносит решение на месте. Поэтому столько времени и прошло.

— Почему они не соглашались? — спросил Михаэль.

— Дочь сказала, что хочет все обговорить с братом, а тот находится на полковых учениях в армии. Свекровь тоже говорила, что умершего нужно не беспокоить, и лишь медсестра Рики и директор кибуца были за проведение немедленного вскрытия. Что поделаешь, родственники переживали тяжелую минуту, и это нужно понимать, — сказал Леви, добавив: — В конце концов, они оказались умными людьми и согласились.

— Но случилось так, что вы к этому времени получили письмо, — произнес Михаэль.

— Да, именно поэтому я переговорил с полковником Шмерлингом, а тот — с комиссаром, и было решено сделать вскрытие в Петах-Тикве, на подотчетной вам территории.

Конец фразы прозвучал почти жалобно.

— Хорошо. Продолжайте. Что произошло потом? — спросил Нахари. — Я так понял, что медсестра привезла с собой шприц и ампулу, которые были переданы на судебно-медицинскую экспертизу. Все ли было в порядке? Не удалось обнаружить ничего подозрительного ни в шприце, ни в лекарстве?

Махлуф Леви утвердительно кивнул.

— Нет, мы даже поблагодарили сестру за то, что она положила все в пластиковый пакет и привезла в больницу вместе с покойной. Поговорив с родственниками, мы отправились на место происшествия. — Он какое-то время смотрел на свой перстень, а потом продолжил: — Плохо то, что нам не удалось взять пробу рвотных масс. Мы их искали, но санитарка хорошо потрудилась, и от них не осталось и следа. Но мы отправили в лабораторию все, что могли, даже прикроватный коврик.

— Почему вы искали рвотные массы? — спросил Шмерлинг.

— Это же очевидно, — водя в воздухе рукой, сказал Махлуф Леви. — Мы отправились вместе с лаборантом. Ведь у покойной была рвота, не так ли?

— Это не нарекание. Просто я удивлен.

— А разве вы бы не сделали то же самое? — вопросом на вопрос ответил Леви.

— Я бы поступил так же, — произнес Шмерлинг.

— В принципе то, что мы не нашли рвотных масс, не осложнит работу, потому что при вскрытии можно проверить содержание желудка.

— А когда и как вы обнаружили письмо? — спросил Нахари, поглядев на Леви с вновь возникшим интересом.

Махлуф Леви, увлекшись воспоминаниями, не заметил этой маленькой перемены в отношении к нему и сказал:

— Мы, прежде всего, были на месте события, и ничего подозрительного в лазарете нам обнаружить не удалось.

— Минуточку! — вмешался Михаэль Охайон. — Я еще не покончил с лазаретом. Значит, когда вы прибыли, то ничего при обыске не обнаружили? Ни содержимого стакана, ни еды на тарелке? В общем, совсем ничего?

— Ничего. Абсолютно ничего. Все было чистым, как задница ребенка. Отпечатки пальцев принадлежали только тем людям, которые имеют право доступа в лазарет.

— Дело в том, — сказал Нахари, — что в кибуце все имеют право входа в лазарет.

— Проверка показала, что все отпечатки пальцев принадлежали тем людям, которых мы видели в лазарете: санитарке, родственникам стариков и так далее.

— А кто находился в лазарете, — спросил Нахари, отодвигая стул назад и соединяя пальцы рук на затылке.

— Когда? В момент смерти?

— Не знаю когда; находился ли кто-нибудь в лазарете, когда женщина была еще жива.

— Я уже говорил, по словам санитарки, в лазарете она появилась вместе с доктором и медсестрой, после чего доктор ушел, оставив медсестру, которая сделала инъекцию и тоже ушла. Затем, как я уже сообщал, санитарка услышала шум и…

— А как ее доставили в лазарет? — задал вопрос Михаэль.

— Что ты имеешь в виду? — недоуменно переспросил Леви.

— Ну, какой там порядок. Когда она почувствовала себя плохо?

— У нее поднялась температура вечером в субботу, и она решила побыть в постели. В воскресенье она собиралась куда-то ехать, кажется в Гиват-Хавиву, но у нее не было сил встать с постели. Все воскресенье с ней была дочь, а за ее малолетними детьми присматривала свекровь. В понедельник утром она дождалась прихода врача на работу и позвонила ему. Врач прибыл и сразу забрал ее в лазарет.

— Кто знал, что она в лазарете? — спросил Михаэль.

— Что ты имеешь в виду? — Лицо Махлуфа Леви выражало крайнее недоумение.

— Я хочу знать, кто, кроме врача и медсестры, знал, что она в лазарете?

— Вот этого я не знаю, — произнес Леви, беспомощно глядя на Михаэля, который что-то писал на полях листочка, лежавшего в папке перед ним.

— Хорошо, когда ты обнаружил письмо? Нам что — сидеть здесь до скончания века и раз за разом слушать все с самого начала? Уже полдвенадцатого, мы сидим уже два с половиной часа и еще не сдвинулись с места.

Леви возразил:

— Я рассказал лишь то, что вы хотели узнать.

После вмешательства Шорера Леви еще раз с нудными подробностями рассказал, как они обыскали дом покойной, но не нашли ничего подозрительного, как они с Моше пошли в столовую, и директор кибуца показал, где находится почтовый ящик Оснат, как среди всякой почты было обнаружено это самое письмо, как директор опознал почерк, отправителя, ну и все остальное, а именно: что в деле замешан Аарон Мероз, депутат кнессета, член комитета по образованию и секретарь одной из партийных фракций, что у него с Оснат очень близкие отношения. Последнее вызвало крайнее удивление Моше, который, по словам Махлуфа Леви, произнес: «Какая жалость, какая жалость».

— Итак, до чего мы уже добрались? — спросил Шорер, повернувшись сначала к Михаэлю, а затем к Нахари.

— Теперь нам нужна предельная четкость, — произнес Нахари. — Я предлагаю сначала рассмотреть пару вопросов, а потом пусть группа Охайона, куда будут входить люди из нашего подразделения и из отдела Охайона, отправляется в Абу-Кабир либо с Махлуфом Леви, либо без него, а там, в зависимости от результатов, решим, что послужило причиной смерти, и не на пустом месте ли мы поднимаем шум.

— Кто сейчас умирает от воспаления легких? Никто! — запротестовал Шмерлинг.

— А может, это и не воспаление легких. Может, диагноз был неправильно поставлен, — сказал Шорер, закрывая папку. — Сейчас столько вирусов развелось. Поэтому мы ничего не сможем сделать, пока не получим заключение патологоанатома. Кроме того, нужно еще раз поговорить с этой санитаркой… Как ее там зовут?

— Симха Малул, — сказал Махлуф Леви.

— У нее были какие-нибудь отношения с Оснат Харель?

— Она с ней впервые столкнулась, когда ее привезли в лазарет. Они вообще не были знакомы, — сказал Махлуф Леви и после некоторого раздумья добавил: — Я не думаю, что это было самоубийство. Покойная была секретарем кибуца, весь ее кабинет был забит будущими проектами, записями и различными идеями, да и люди говорили то же самое. Никто не отмечал в ней каких бы то ни было перемен в последнее время. Правда, никто и не предполагал, что у нее были такие отношения с депутатом Мерозом.

— Никто не знал или никто не захотел рассказать? — пробурчал Нахари.

— Говорили, что они не знали. — После этих слов Махлуф Леви впервые за все утро улыбнулся и показался более молодым и менее ранимым. Снова он был похож на дядюшку Жака. Михаэлю казалось, что Махлуф Леви приходит в себя и начинает лучше ощущать ситуацию. Он решил, что если Леви включить в группу, то от него была бы польза.

— В кибуце секретов не бывает, — громко произнес Нахари и оглядел присутствующих в ожидании подтверждения своим словам.

— Конечно, — медленно начал Леви, — никаких секретов не может быть, если ты трешься бок о бок целый день. Даже в городской многоэтажке и то секреты не держатся. Вопрос только в том, через какое время тайное становится явным. — И золотой перстень на его мизинце снова закрутился.

— Я хотел сказать, сколько времени могла продолжаться интрижка, чтобы о ней заговорили в кибуце? Я когда-то сам был членом кибуца, поэтому знаю. Достаточно появиться в прачечной или на худой конец в пошивочной мастерской, чтобы узнать все, что хочешь, — сказал Нахари. — Ну а если и там ничего не знают, то уж медсестра в кибуце должна знать абсолютно все.

Пару бесед с медсестрой — и ты знаешь все, что только можно узнать.

— В нашем случае все совсем не так, — произнес Махлуф Леви, и Михаэлю показалось, что в его голосе появились победные нотки.

— Все так. Надо только знать, у кого спрашивать, — гнул свое Нахари.

— Простите, — заупрямился Леви, — нашей медсестре было нечего скрывать. Во-первых, она увольняется, и задумала это давно. Ждет только, когда ей найдут замену. Но, даже желая помочь следствию, она не могла ничего добавить. Она не хотела, чтобы на нее пали хоть какие-нибудь подозрения, и у меня нет оснований ее подозревать. У нее нет мотива. Кроме того, что покойная была очень активна, работала секретарем кибуца, а ее муж погиб в Ливанскую войну, никто о ней ничего сказать не мог. Ну, еще добавляли, что она была красива.

— И где она познакомилась с этим депутатом Мерозом? — спросил Шмерлинг.

— Как я понял, они росли вместе в интернате кибуца, поэтому знакомы уже давно, — пояснил Махлуф Леви. — Она в детстве жила в пригороде Тель-Авива, отца ее никто не знает, а у матери темная репутация, но это к делу не имеет никакого отношения. Депутат Мероз появился в кибуце после того, как умер его отец…

— Хорошо, хорошо. Все это сейчас не важно, — с нетерпением выпалил Нахари. — Мы это и так от кого-нибудь услышим. Значит, решаем следующим образом: Охайон отправляется в Абу-Кабир, и вы отныне работаете с ним вместе.

— Именно так, — сказал Шорер. — Михаэль, хочешь что-нибудь сказать?

Михаэль утвердительно кивнул.

— Какие проблемы? — сказал он и, как будто убеждая себя, еще раз произнес: —Здесь никаких проблем нет.

— Раз ты так говоришь, то проблемы, наверное, есть, — улыбаясь краешками губ, проговорил Шорер.

Михаэль Охайон встал, собрал лежащие перед ним бумаги, взял ключи от машины, ответил на улыбку улыбкой и промолчал.

Шорер поравнялся с ним в широком коридоре. Помахав миниатюрными очками и засунув их в карман, сказал:

— Слушай! Хочу у тебя кое-что спросить.

Михаэль вздохнул. Он понял, каким будет вопрос.

— Да, — сказал он Шореру, — я видел.

— Ты видел, как он похож? — спросил Шорер. — Я думал, что свихнусь от такого сходства. — Шорер взял Михаэля за руку: — Я так его любил, твоего дядюшку. Я никогда тебе не говорил, но он постоянно рассказывал мне о тебе, поэтому я узнал тебя задолго до нашей первой встречи.

«На самом деле, — подумал Михаэль, — он если и похож, то только улыбкой».

 

Глава 6

— Значит, вы из УРООП? — с нескрываемым восхищением произнесла секретарь директора Института судебной медицины. — И вы там самый главный инспектор? Жаль, что вы не в форме, она бы вам пошла, — притворно щебетала она, нажимая звонок директора.

— Добрый день! — поздоровался директор, появляясь из своего кабинета. — Как поживает судья? У нас есть что сказать вам.

— Вы закончили вскрытие? — спросил Михаэль.

— Конечно, — ответил доктор Хирш, — но лучше позвать Андре Кестенбаума, который производил вскрытие.

— Значит, вы хотите, чтобы я проникся интригой. Это что — упражнение своего рода?

— Вам кофе? — спросил Хирш.

— Сначала хочу узнать, есть ли что-нибудь криминальное, — сказал Михаэль. — Кроме того, я никогда не работал с Андре Кестенбаумом и не знаю, как он выглядит.

— Конечно, не работали, потому что у вас в Иерусалиме нет сельского хозяйства, а он у нас — как раз с сельскохозяйственным уклоном. Не понимаю, почему вы так нервничаете? — Хирш улыбнулся и продолжил: — Наверное, это ваше первое дело в УРООП? Кем вы там работаете? Начальником отдела? До сих пор не могу разобраться в вашей конторе и понять, как она работает.

— Тут и понимать нечего. Да, я начальник отдела, а если вам что-нибудь непонятно, то лучше обратиться к Нахари: он у вас тут почти каждый день бывает. — После этих слов Михаэль сел напротив директора и вытянул вперед скрещенные ноги.

— Вы же знаете — у нас полно трупов, — начал с улыбкой Хирш. — От них сплошные проблемы, и одна радость — трупы не умеют разговаривать. А люди только и знают что болтают. Вот вы, например, начальник отдела. У вас в подчинении человек двенадцать. А вы вместо того чтобы кого-нибудь послать, сами к нам пожаловали. Чем обязаны такой чести?

Михаэль улыбнулся:

— Я и не знал, что до вас уже дошли слухи.

— О том, что вы не хотели сюда ехать и смотреть, как мы работаем с мертвяками? Ладно уж!

Михаэль улыбнулся еще раз и промолчал.

— Значит, УРООП на пустяки не отвлекается? — Хирш посмотрел внимательно на Михаэля и сказал: — Не обращайте внимания на меня. Мне просто нужно было выпустить пар. И работа у меня сложная, и людей не так много, с которыми можно посмеяться.

— Если мы все-таки перешли к делу, то что вы можете сказать по этому случаю? И когда?

— Ну, подождите немного, — лицо Хирша стало серьезным, — я хочу, чтобы вы все услышали от самого Кестенбаума, поскольку он во всем разбирался.

Михаэль оглядел большой, просто обставленный кабинет. Вдоль стен стояли книжные полки из светлого дерева. Кроме стола, за которым сейчас сидел доктор Хирш, были еще три длинных стола. Доктор уже просил по телефону, чтобы принесли кофе и пригласили Кестенбаума. Зарешеченное окно рядом с его столом выходило на большую лужайку, которая отделяла этот маленький белый домик от шоссе с очень напряженным движением.

У сухощавого человека, который появился раньше, чем успели принести кофе, тоже был перстень, но не на мизинце, а на указательном пальце, и не такой массивный, как у Махлуфа Леви. Михаэль вспомнил, что видел этого человека пару раз на совещаниях, и всякий раз он молча сидел в углу.

— Теперь я вас покину, — произнес Хирш, — мне еще нужно несколько протоколов вскрытия написать. Скажите ему диагноз, — Хирш улыбался, — а то наш сыщик даже не знает, зачем приехал.

Они расположились за столом Хирша напротив друг друга. Андре Кестенбаум положил между ними пачку «Кента» и черную зажигалку. Из белого халата у него торчал воротник голубой нейлоновой рубашки и галстук. Его руки, крутившие зажигалку, были в печеночных пятнах, выдавая вполне почтенный возраст. На лице Кестенбаума тоже виднелись коричневые пятна, а волосы были старомодно зачесаны назад, как у актеров давнишних американских фильмов. Высокий лоб придавал лицу выражение недоумения и постоянного порицания. Было что-то трогательное в его желании заговорить. Слова из него посыпались еще до того, как он как следует уселся на стуле, и Михаэль лишь с трудом сумел вставить несколько вопросов в его энергичный монолог.

Он начал:

— За рубежом я был не патологоанатомом, а врачом-следователем. В общем, объединял в себе и врача, и детектива.

Михаэль кивнул и вежливо поинтересовался, откуда он прибыл.

— Трансильвания, — последовал ответ. — Я там проработал восемь лет, но и до этого служил в полиции. — Михаэль ждал. — Прежде чем говорить о выводах, мне бы хотелось ознакомить вас со следственными методами в целом.

Тут последовала длинная лекция о том, что за рубежом совсем не так, как в Израиле, тела не перевозят в криминальную лабораторию, а врач следственной бригады со всем разбирается на месте, и никто не имеет права что-либо трогать до тех пор, пока не появится настоящий начальник в лице следственного врача.

Несмотря на сильный румынско-венгерский акцент, несмотря на странный иврит, несмотря на подробности, которые не относились ни к этому, ни к любому другому делу, Михаэль Охайон был полон решимости не пропустить ни слова из их беседы и даже включил поставленный на стол диктофон. Доктор Андре Кестенбаум не возражал, а движение его плеч позволили Михаэлю понять, что его собеседник не прочь оказаться в центре внимания.

— Хорошо, — сказал Михаэль, — вы можете сказать, отчего она умерла?

— Паратион, — ответил патологоанатом, не сводя глаз с Михаэля. — Но я еще не подготовил отчет.

— Паратион? — не без удивления переспросил Михаэль. — Вы уверены?

— Я проверил содержание желудка, печень и кости. И везде паратион.

— Понимаю, — Михаэль был серьезно озадачен. — Но почему вам пришло в голову искать паратион? Почему кому-то могло… — Михаэль взял себя в руки и продолжил уже более спокойно: — Насколько я знаю, паратион можно найти, если его искать. Что вас заставило пойти именно в этом направлении?

— Я объясню вам, если хотите. — Врач оживился.

— Конечно, хочу, — заинтересованно ответил Михаэль. — Это очень хорошо, что вы его обнаружили. А были ли какие-либо указания на то, что отравление произошло именно паратионом?

Кестенбаум отрицательно замотал головой:

— Никаких симптомов не бывает. Его нужно только целенаправленно искать. В любом случае ее привезли слишком поздно. — Последовала еще одна лекция по методам диагностики, используемым за рубежом, после которой Кестенбаум вытер лоб и сказал: —Здесь важен опыт. Я видел много смертей в сельских районах, вот почему я стал искать паратион. Кроме того, у меня однажды уже был аналогичный случай много лет назад.

— Вы можете сказать, как он попал в ее организм?

— Каким-нибудь естественным путем. Не думаю только, что через кожу. Если на кожу положить определенное количество паратиона, то человек умрет за несколько секунд. Скорее всего, выпила чего-нибудь или слив поела.

— Вы хотите сказать, что это самоубийство? — спросил Михаэль, нажимая на кнопку диктофона.

— Все будет написано в заключении, которое я подготовлю очень быстро, — пообещал врач, — а убийство это, или несчастный случай, или самоубийство — это уже вам решать на основе фактов.

— Вы говорили, что у вас в прошлом уже был такой случай. Будет ли полезной мне эта информация?

Кестенбаум пожал плечами:

— Я бы мог многое вам рассказать. У меня случаев — хоть отбавляй. Но расскажу вам про случай с пневмонией. Как-то в конце декабря мне позвонили как патологоанатому и сказали, что в больнице при лечении от пневмонии умер мальчик трех лет. Мать доставила ребенка в больницу, чтобы дежурная сестра сделала ему укол пенициллина, поскольку все происходило накануне Рождества. Через двадцать пять минут после укола мать, которая болтала с медсестрой, услышала странный шум из палаты, где был ребенок, а когда вбежала туда, он уже умирал. Еще через несколько минут ребенка не стало. И это все происходило в государственной клинике! — Здесь Кестенбаум сделал небольшую паузу, словно позволяя слушателю переварить полученную информацию. Михаэль понял, что от него ожидают какого-нибудь междометия, например «ага!» — чтобы возникло хоть некое подобие диалога. — Нужно было определить, не умер ли ребенок от анафилактического шока после введения пенициллина, — продолжил Кестенбаум. — Поставить окончательный диагноз — это дело патологоанатома, и в заключении следовало указать, был ли причиной смерти анафилактический шок. — На этом месте Кестенбаум сделал глубокий вдох и сказал: — Я рассказываю все без подробностей, а вообще-то я на эту тему целую книгу написал.

Михаэль закивал головой и сказал:

— Да, да, я помню.

Патологоанатом скромно опустил глаза и продолжил:

— Мне позвонил районный прокурор и сказал, чтобы я поехал в больницу. Вы же знаете, что у нас не принято трогать тело и везти его в Институт судебной медицины. Я сказал прокурору, что если ребенок, по их словам, умер через полчаса после укола, то это не анафилактический шок, поскольку анафилактический шок развивается всего за несколько минут. Поэтому причиной смерти может быть либо пневмония, либо еще что-нибудь, но только не инъекция пенициллина. Поскольку смерть произошла в государственном учреждении, прокурор решил, что достаточно вызвать одного патологоанатома.

В общем, я приехал в больницу и стал производить вскрытие. В желудочных массах я обнаружил шоколад на ранней стадии переваривания. Я знал, что в сельской местности на складах много мышей, которых рекомендуется травить всевозможными ядами. Поэтому я сначала подумал, что это мыши оставили пылинки яда на шоколаде. Токсикологические пробы, произведенные на следующий день после вскрытия, показали, что в шоколаде содержался пестицид — паратион. Для трехлетнего ребенка достаточно трех миллиграммов такого яда, чтобы его убить. Как только я обнаружил, что причиной смерти является паратион, содержавшийся в шоколаде, я стал расспрашивать мать ребенка о том, где она взяла эти конфеты. Она сказала, что все конфеты на Рождество она получила по почте от бывшей подружки ее первого мужа — всего, наверное, с полкило разных конфет — и сообщила адрес этой женщины. Она также вспомнила, что ее бывший муж ходил с этой девушкой два года, что они из одной деревни и что однажды, когда в воскресенье в деревне были танцы, этот парень оставил свою подружку и пошел с ней танцевать, а пока танцевали, он все шептал ей на ухо, что на своей подружке он жениться не хочет, а вот на ней бы с удовольствием. Ну, она и согласилась. И вот в тот день, когда у него была намечена свадьба с подружкой, он женился на ней. Подружка посчитала себя опозоренной и уехала жить в дальнюю деревню. Ну а плодом их супружеской жизни и был этот умерший малыш.

Доктор Кестенбаум откинулся в кресле и глубоко вздохнул. Потом он снова наклонился к столу и продолжил свой рассказ. Михаэль почувствовал себя маленьким мальчиком, которому на ночь рассказывают страшилку.

— С момента свадьбы никаких контактов с уехавшей подружкой ни у кого не было. За год до смерти ребенка муж покинул и эту женщину и стал жить в городе с женщиной, которая на десять лет старше него. В городе он работал водителем автобуса. Третья его женщина с материальной точки зрения была обеспеченной. Когда мать умершего ребенка получила посылку от первой подружки мужа, то решила, что та, не разлюбив его, отправила гостинец его сыну. Я как патологоанатом и следователь немедленно затребовал остатки посылки, и женщина передала небольшую картонную коробочку, в которой лежали две треугольные вафли и три плиточки шоколада, а также шесть конфет в целлофановой упаковке, которые обычно вешают на рождественскую елку. На коробке была бумажка с адресом отправителя. На следующий день я стоял у дверей отправителя, но хозяйка, к моему удивлению, сказала, что никаких посылок она не отправляла и что уже три года у нее никаких контактов с той деревней нет, тем более с семьей, которую она так ненавидит. Проговорив с ней больше трех часов, я пришел к выводу, что она действительно никакого отношения к этой посылке не имела. Тогда я вернулся к женщине, потерявшей сына, и узнал у нее адрес бывшего мужа. Оказалось, что он работает водителем автобуса в том городе, где работал я сам. Он уже знал о смерти сына и был так опечален, что не смог отвечать на вопросы и попросил меня прийти после похорон. Через несколько дней я получил ордер на обыск в доме этого человека. Мы допросили и его, и его сожительницу. Они ничего не посылали, не считая алиментов, которые муж платил уже год. Вдруг в кладовке я обнаружил желтую бумагу, которая уже многие годы не выпускалась. — На этом месте Кестенбаум снова глубоко вздохнул и спросил: — Вы родились здесь или за рубежом?

— За рубежом, — ответил Михаэль, не понимая, куда клонит его собеседник.

— Но не в Восточной Европе, — уверенно произнес Кестенбаум.

— Нет, в Марокко, — подтвердил Михаэль.

— Тогда я должен объяснить. Ни в Венгрии, ни в Румынии, ни в Польше нет холодильников. Есть только кладовки. Я взял образцы бумаги, ручек, карандашей, чернил, которые там хранились, и исследовал их в лаборатории. Результат был отрицательный.

Михаэль в удивлении поднял брови, но Кестенбаум предупредил его реплику:

— Подождите, это еще не все.

— И что потом? — спросил Михаэль.

— Мы отобрали более тридцати школьниц, которые были знакомы с этой семьей, потому что графолог показал, что адрес на посылке написан рукой девочки, а не мужчины. Там следствие ведется не так, как здесь. — И тут пришел черед критики Института судебной медицины. Не дожидаясь того, что скажет Михаэль, он продолжил: — Мы всем предложили написать адреса, в которых были нужные нам буквы. Но графолог не нашел совпадений. Тем временем был сделан анализ образца бумаги, который я нашел в кладовке. Это очень сложная работа.

— Не томите, — попросил Михаэль.

Кестенбаум вздохнул и заговорил:

— С правовой точки зрения было невозможно доказать, что это они отправили посылку. Но мы уже знали, что посылка была завернута в бумагу, которая имелась у них. Нам оставалось только доказать в суде наличие у них мотива. Теперь самое главное: как я мог доказать, что шоколад, обнаруженный в желудке ребенка, был взят из посылки. Мать ребенка вспомнила, что говорила сыну, что если тот даст медсестре сделать укол, то получит шоколадку. В токсикологической лаборатории я в присутствии прокурора скормил мышам почти весь шоколад. Мы прождали три часа, но мыши были живы и здоровы. Осталась только одна плитка, на упаковке которой мы не обнаружили повреждений. Я предложил и эту шоколадку скормить мышам. Прокурор сказал, что нечего ждать три часа и что он сам готов съесть эту шоколадку. Я тогда улыбнулся и развернул ее. Под внешней оберткой была, как положено, фольга. Я развернул и ее. Шоколадка как шоколадка, и лишь в одном месте на ней была видна серая полоска. Я скормил мыши пылинку с этой полоски, и мышь тут же умерла. Остальные частицы мы дали другим мышам, и что же вы думаете? — все мыши умерли. Мы исследовали поверхность шоколадки и обнаружили на ней паратион. Теперь все поняли, что посылку отправил отец ребенка. Что и требовалось доказать! — Глаза Кестенбаума победно сияли.

Михаэль утвердительно кивнул и произнес:

— Отличная работа. Поздравляю!

Кестенбаум потупил глаза и сказал:

— Подождите-таки, это еще не конец! Я знал, что на следующий день он будет на работе, знал, где его автобус делает остановки. Вместе с директором автопарка, ровно в два часа, я вошел в автобус, мы вывели этого водителя и пересадили его в джип. Мы отвезли его в суд, где нас уже ожидал прокурор, представляющий обвинение. Перед этим мы арестовали его сожительницу и посадили ее в коридоре. Когда мы вели его по коридору, он увидел, что его подруга сидит между двух полицейских.

— Хм… — вырвалось у Михаэля.

— При первом допросе в прокуратуре мы ему сказали, что его сожительница нам во всем призналась и что если он не будет упираться, то может скостить себе срок. Наконец, он произнес: «И из-за этой суки я убил своего ребенка». — Голос Кестенбаума стал бесцветным, словно ему осталось пересказать лишь обязательную, но неинтересную часть истории. Михаэлю подумалось, что все это похоже на детективный романчик, в котором главное — это расследование, процесс, а не предсказуемый конец. — Этот водитель сказал, что сожительница хотела его выгнать из-за того, что он платил алименты и слишком мало приносил ей. Ну и что ему оставалось — только убить своего ребенка. Когда он на это решился, она рассказала ему, как нужно все обставить. Она поговорила с девушкой-техником, работавшей в сельхозхимии, и узнала, сколько нужно вещества, чтобы вызвать смерть. Тем же вечером они пошли к этой девушке, она им накапала из пипетки паратиона на две шоколадки и сама же написала адрес на посылке. В это время другая группа следователей внушала сожительнице, что если та не признается… и так далее. В итоге мы арестовали и эту девушку-техника.

— Почему она решила им помогать? — спросил Михаэль, и Кестенбаум, удивившись такому вопросу, таким тоном, как будто ничего иного в этой жизни и быть не может, ответил: «Деньги, конечно». Затем, не делая перерыва, он поведал, что через пару часов у них было полное признание всех трех участников этого преступления. Муж получил девятнадцать лет, сожительница восемнадцать, а девушка-техник — шесть лет тюрьмы.

— Отличная работа! — восхищенно повторил Михаэль.

— Хочу добавить, — продолжил патологоанатом, проигнорировав похвалу в свой адрес. — Когда я приехал сюда восемь лет назад, следствие велось без всяких стандартов. Но и сейчас расследование проводится очень примитивно. Когда я увидел, как работают люди в Институте судебной медицины, я сказал им, что нам необходимо присутствовать на месте преступления. И в подтверждение своих слов я им поведал небольшую историю. А сколько их у меня! Могу рассказывать дни напролет!

— Уверен, что это так, — ответил Михаэль, поглядывая на часы. — И конечно же хотел бы их услышать. Может, однажды встретимся, если вы не против?

— Почему бы и не встретиться? — сказал Кестенбаум, чье безразличие в голосе не могло скрыть желание побывать еще в роли рассказчика. Михаэль же, в свою очередь, почувствовал свою вину за то, что был успешен в своей профессии, относительно молод, бесспорно принадлежал этой стране и ее культуре и жилось ему все-таки легко. Он так растрогался, что с трудом подавил в себе желание прикоснуться рукой к этому человеку, который вызвал у него столько симпатии и чей странный иврит лишь подчеркивал стремление придать себе как можно больше значимости и не мог не вызвать иронии. Но почему он должен чувствовать свою вину перед Кестенбаумом, который был старшим патологоанатомом института? Тем не менее, чувство вины не проходило, и, чтобы загладить ее, он спросил, как действует паратион на человека.

— Конечно, я все объясню, — заговорил Кестенбаум, как нетерпеливый ребенок. — Паратион — холинестераза, используемая в химическом оружии во всем мире. Ацетилхолин, вызывающий сокращение мышц в органах дыхания и сердце, депрессивно влияет на центральную нервную систему, вызывая смерть. Идемте, я вам покажу.

Он встал, Михаэль тоже поднялся и последовал за доктором по широким коридорам в какую-то боковую комнатку, где Кестенбаум снял со стены небольшой ключик и открыл им еще одну дверь, пропуская Михаэля вперед.

Во второй комнате врач остановился перед серым стальным шкафом с большим замком на дверях, открыл замок и сказал:

— Здесь все, что вам нужно. — На полках стояли колбы и бутылочки. В комнате царил устойчивый запах мышей и химикатов. Кестенбаум прислонился к стене: — Пожалуйста, читайте надписи на сосудах.

В этот момент послышался чей-то голос из первой комнаты:

— Кто взял мой ключ?

— Не беспокойтесь, это я здесь, я взял, — заговорил Кестенбаум и стал шептать Михаэлю на ухо: — Это наш токсиколог, доктор Кассуто. — Через пару секунд появился человек в белом халате, заметно моложе Кестенбаума. Кассуто помнил звание Михаэля и цель его прихода, но фамилию вспомнить так и не мог.

Михаэль представился и сказал:

— Покажите мне, пожалуйста, где тут в вашей сокровищнице находится паратион?

— Да вот он. — Произношение выдавало в докторе Кассуто человека, рожденного в Израиле, сабру. Он вынул серебристую металлическую бутылочку. — Даже держать ее вот так — и то опасно.

Стоявший сбоку Кестенбаум кивнул. Михаэль прочел на бутылочке «Фолидол Е 605. 45,7 %» и заметил, как стал жаться к стене Кестенбаум, напоминавший в этот момент испуганного ребенка, стремящегося занять как можно меньше места в помещении.

— А как он выглядит при продаже? Они его продают именно в таких бутылочках? — поинтересовался Михаэль.

— Сосуд изготовлен в Германии, — сказал Кассуто будничным уверенным тоном. — Здесь концентрат. Для применения в сельском хозяйстве его разводят в специальном растворителе, поскольку в воде он не растворяется. В Израиле торговля им без специальной лицензии запрещена.

— Ерунда! — воскликнул Кестенбаум из своего угла. — На территориях его можно достать где угодно!

— Да, — согласился Кассуто, — там его полно, и пользуются им часто не по назначению. Но я говорю о том, что он относится к запрещенным препаратам.

— И это не совсем так, — запротестовал Кестенбаум. — Ты не забыл о девушке с керосином?

Он повернулся к Кассуто и посмотрел на него с явным укором. Тот, почувствовав свое поражение, сказал:

— Да, это было ужасно — девушка помыла голову керосином, чтобы избавиться от вшей, а в керосине оказался растворенный паратион. Она не смогла даже выбраться из ванны, так и умерла в ней.

— А бабушка? Что было с бабушкой? — не унимался Кестенбаум.

— Была одна бабуля, которая решила вывести вшей у своего внука, и тоже керосином, в котором был паратион. Вот вам и мгновенная смерть.

— Таких случаев множество, — проговорил Кестенбаум. — Только вчера коллега рассказал мне, что ему нужен был спрей от… ну, не важно от чего, и его жена принесла ему спрей из аптеки, а когда он прочел на этикетке, что в этот спрей входит, то обнаружил паратион. И что — разве это тоже нарушение закона? — В его голосе чувствовался триумф.

— Я не говорил, что паратион вне закона. Я не говорил, что паратион запрещен в Израиле. Я сказал, что министерство сельского хозяйства больше его не использует, — спокойно ответил Кассуто.

— Не обращайтесь с ним так легкомысленно! — закричал вдруг Кестенбаум и вырвал бутылочку из рук Михаэля.

— Неужели такая бутылочка может представлять опасность? Она же герметически закрыта, разве не так? — спросил Михаэль, и оба врача посмотрели на него с явным сожалением.

Кестенбаум поставил сосуд на место в металлическом шкафу и сказал с явным неодобрением:

— Знаете, какой это сильный яд? Попадание трех капель на кожу достаточно, чтобы отправиться в мир иной.

— У нас он в концентрированной форме. Видите, концентрация почти пятьдесят процентов. Для использования его нужно растворить.

— Помнишь, я рассказывал тебе историю с одеялом? Расскажи ему! — предложил Кестенбаум, обращаясь к Кассуто.

— Помню, — подтвердил Кассуто со скучающим видом. — Человек умер, накрывшись одеялом, которым до этого накрывали лошадь, у которой паратионом выводили блох.

— Двадцать миллиграммов на шестьдесят килограммов — смертельная доза, — торжественно объявил Кестенбаум.

Михаэль посмотрел на часы. Было шесть часов вечера. Идя в сопровождении Кестенбаума к парковке, где в это время стояло всего два автомобиля, он поинтересовался:

— В кибуцах что — до сих пор используют паратион?

— Неофициально, — ответил врач, — потому что агрономы старого поколения любят пользоваться этим ядом для опрыскивания. Может, у них и сохранился паратион — его легко можно заказать в Германии.

Прежде чем завести машину, Михаэль еще раз пожал руку Кестенбауму, и тот тихим голосом произнес:

— Если у вас будет возможность, пожалуйста, не забудьте отметить, что именно я обнаружил паратион.

— Не забуду, — пообещал Михаэль, — все лавры будут ваши! — И его «форд-фиеста» покатился к воротам.

 

Глава 7

— Сколько времени ты работаешь в УРООП? — спросил Махлуф Леви у Михаэля, когда они сворачивали с шоссе на дорогу, ведущую к кибуцу.

— Всего два месяца, — испытывая внутреннюю неловкость, ответил Михаэль.

— Все говорят, что ты быстро этого добился. — Локоть инспектора Леви высунулся из открытого окна автомобиля. Михаэль ничего не ответил. — Они могли бы тебя назначить и начальником отдела в Лахише, — задумчиво произнес Леви.

— Могли, — сказал Михаэль, глядя на поля, простиравшиеся по обе стороны узкой дороги, — но решили, что мне будет лучше в подразделении, расследующем сложные преступления. — Ему почему-то вспомнился Ами, муж его старшей сестры, который, как резервист, в Ливанскую войну служил в региональном штабе.

В его группу входили еще один офицер и один врач, которые со времен войны Судного дня именовались не иначе как «эскадрон смерти», потому что в обязанности группы входило составление списков погибших. Все это время он приходил домой поздно и валился в кровать, не говоря никому ни слова, не принимая душ и не ужиная. В кровати он лежал часами, глядя в потолок. Когда служба закончилась, он больше не смог работать. Просто ходил в автомастерские, которыми владел на паях с братом, и просиживал там целые дни, тупо глядя на счета и платежки.

Совсем отчаявшись, Иветта оставила детей на попечение свекрови и отправилась в Иерусалим, чтобы встретиться с Михаэлем. Когда наконец они оказались за столиком китайского ресторанчика, она, захлебываясь слезами, рассказала, каким ужасным для нее оказался последний год семейной жизни. Она говорила о кошмарах, преследующих ее мужа, о его черном юморе и жутких шуточках, о том, что у него пропал интерес к ней и детям, и, смущаясь, поведала, что они больше не спят вместе.

— Поговори с ним, — умоляла она. — Кто-то же должен с ним поговорить. Хоть ты и на десять лет моложе, но он тебя уважает. Не знаю почему, но, мне кажется, ты должен с ним поговорить. — И она снова залилась слезами.

Михаэль, у которого полностью пропал аппетит, оплатил счет и пошел прогулять ее по улицам в сторону Меа-Шеарим. Она говорила, не переставая, а он терпеливо ее слушал. Иногда, чтобы утешить сестру, он клал ей на плечо руку, а когда она выговорилась, они сели в кафе, и он сказал:

— Конечно, я поговорю с ним, если ты просишь. Но ему нужна профессиональная помощь. Ты же понимаешь, что в таком случае одного разговора будет мало.

— Ты не знаешь, как это было, — сказал Ами, когда они встретились на следующий день. — Хуже всего — это ашкенази. Они не стонут, ничего не говорят. Однажды ночью я сидел в машине с доктором и ждал рассвета, ждал, когда дадут объявление в новостях. Ты сидишь в машине и смотришь на дом, и ждешь, когда станет светло, когда наступят эти пять часов утра. В этом доме люди мирно спят, а ты — ангел смерти, и вот-вот уничтожишь их жизни. — Ами закрыл лицо своими огромными ладонями.

Махлуф Леви нарушил мысли Михаэля.

— Ну и как у тебя идут дела?

— Да нормально, — ответил Михаэль, резко дернув рулем, чтобы объехать булыжник на дороге. — Это что такое? Неужели и сюда добралась интифада? — спросил он, чтобы переменить тему.

— Отсюда до Газы рукой подать. Да еще поиски похищенного солдата. Тут всем работы хватит, помяни мое слово.

— У меня сын сейчас служит, — неизвестно почему вдруг произнес Михаэль.

— Правда? — с интересом переспросил Леви. — А где?

— В Нахале. Его подразделение сейчас перевели на территории, в Вифлеем. Ему еще придется послужить, поскольку он и так призывался на год позже.

— Почему позже? — В голосе Леви прозвучало подозрение.

— Потому что он сначала год провел со своим классом в Бейт-Шеане, потом подписал контракт на службу в армии. Так что служить еще долго. Ему недавно исполнилось двадцать.

— У меня двое сыновей в армии, — сказал со вздохом Махлуф Леви, — один в бригаде «Голани», а другой здесь, недалеко от дома. У тебя есть еще дети?

Михаэль покачал головой:

— Только один.

— Плохо, когда один ребенок. И ему плохо. У меня пятеро — полный дом!

— Все мальчики? — спросил Михаэль, когда они подъезжали к большим металлическим воротам.

— Четыре мальчика и девочка, — ответил Махлуф Леви, выглядывая из окна машины, пока Михаэль подъезжал к охраннику. — Мы приехали, чтобы повидаться с генеральным директором, — сказал он, протягивая удостоверение. Охранник в синем комбинезоне и солдатских ботинках посмотрел на машину и молча кивнул. Он нажал кнопку, и электрические ворота стали медленно открываться.

— Здесь всегда охрана? — спросил Михаэль.

— Всегда, — рассеянно ответил Леви, — но они обычно не закрывают ворота, когда светло. Только ночью. А сейчас… а сейчас охрана строже, потому что такая ситуация. — И он вздохнул.

Когда они входили в офис, им навстречу поднялся человек и спросил, не хотят ли они кофе или чего-нибудь холодненького. Он посмотрел на Леви, с которым уже встречался.

— Лучше холодного, — ответил Махлуф. — Где остальные? Мы хотим и с родственниками поговорить.

— Я их уже предупредил. Они придут через пару минут, — ответил встретивший их мужчина. Только после этого Леви вспомнил, что нужно представить Михаэля:

— Это старший следователь по особо важным делам, который возглавляет ОСГ.

— ОСГ?

— Особая следственная группа. Потребовалось подкрепление… — Леви решил теперь представить Михаэлю собеседника: — Это Моше Айал, генеральный директор кибуца. Правда, все зовут его просто Моше, — добавил он с улыбкой, и Михаэль пожал протянутую ему руку. После этого Моше уселся за столом, заваленным бумагами, и указал рукой на кресла, стоявшие напротив него.

— Садитесь, — произнес он безжизненным голосом. — И что это за подразделение, которое занимается особо опасными преступлениями?

— Оно расположено в Петах-Тикве, — без особого желания процедил Леви.

— УРООП расследует преступления, имеющие общественное звучание, — заговорил Михаэль, поймав себя на том, что копирует Нахари.

— Да? — переспросил Моше. — Какое общественное звучание? И почему вы говорите о расследовании? — В последнем вопросе послышалась неподдельная тревога.

— Общественное звучание появилось в связи с тем, что в этом деле фигурирует депутат кнессета Аарон Мероз, — отвечал Михаэль. — О расследовании мы говорим потому, что оно всегда проводится, если есть вероятность насильственной смерти. А результаты вскрытия дают нам много поводов думать так.

— Вы об этом не говорили, — Моше с тревогой повернулся в Махлуфу Леви.

Леви, извиняясь, ответил:

— Я ничего не знал до проведения вскрытия. Окончательные результаты нам передали только сегодня утром.

— Мы стали думать, — продолжил Михаэль, — что смерть Оснат Харель можно объяснить по-разному. Это могло быть просто несчастным случаем. Но, как вы сами увидите, вероятность несчастного случая очень мала. Можно предполагать самоубийство. Но и убийство исключить нельзя.

— Убийство? Какое убийство? — прошептал Моше. — Где? Убийство здесь? — Теперь в его голосе звучал гнев. — Вы хоть имеете представление о том, что такое кибуц? — Не дожидаясь ответа, он заявил: — Вы не знаете, о чем говорите. Убийство вы должны исключить раз и навсегда. У нас никого не убивали и никогда убивать не будут! — Дрожащей рукой он передвинул лист бумаги, лежавший на углу стола. — Это просто невозможно. Что они обнаружили при вскрытии? — Он перешел почти на крик.

Михаэль ответил как можно спокойнее:

— Она отравилась паратионом.

Махлуф Леви вытаращил глаза и прошептал Михаэлю:

— Это же секретно. Как ты можешь разглашать? — Голос его звучал тревожно, и он постоянно вытирал лоб.

Моше закрыл лицо ладонями. Когда он вновь поднял голову, лицо его было белым, как простыня. Он показал на свой живот, сказал: «Минуточку!» — достал из портфеля бутылочку с белой жидкостью и сделал из нее глоток. Потом еще несколько раз повторил: «Минуточку! Минуточку!» — и вышел из комнаты.

— Зачем ты сказал ему про паратион? Как они завтра будут его допрашивать на детекторе лжи? — с сожалением произнес Махлуф Леви.

— Потом объясню, — ответил Михаэль — Не забывай, что мы в кибуце. До них иначе не достучишься.

Из соседней комнаты донеслись звуки полоскания горла и кашель.

— Его вырвало, — произнес Махлуф Леви. Михаэль молчал. — Ты собираешься ему рассказать абсолютно все? — В голосе Леви звучал панический испуг. — Он же может оказаться подозреваемым. Ты не хочешь дождаться решения судебных медиков? А что Нахари скажет? Да что на тебя нашло? Ничего не понимаю!

— Пробы полностью исключили возможность аллергической реакции на пенициллин. В крови и содержимом желудка патологоанатом обнаружил смертельное количество паратиона. Поскольку покойная не имела дела с сельскохозяйственными культурами или сельхозхимией, то несчастный случай отпадает, и остается только убийство или самоубийство. Именно это нам и предстоит выяснить, — пояснил Михаэль.

— Вы с ума сошли! — прошептал Моше. — Оснат не совершала самоубийства. Зачем ей было умирать? Да и как она могла раздобыть паратион? Хотел бы я знать, откуда она могла узнать про паратион? Прости, но ты не в своем уме!

Махлуф Леви потупил глаза и стал вращать свой перстень. Михаэль знал, что это движение призвано скрыть неловкость положения. Моше вопросительно смотрел на Михаэля, его глаза слезились, пальцы стали бесконтрольно сжиматься.

Михаэль долго хранил молчание. Его нарушил Леви.

— Институт судебной медицины не придумал паратион. Если его нашли, значит, он был в теле.

Моше продолжал просительно смотреть на Михаэля:

— Вы хоть понимаете, что говорите?

Михаэль кивнул.

— Конечно, я отдаю себе отчет, — наконец произнес он, — но изменить факты не в моих силах. Пусть вам больно и страшно, но вы тоже хотите знать правду.

— Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что ее больше нет, а всего лишь месяц назад умер мой отец. Вы думаете, я железный?

Михаэль молчал. Вряд ли что изменилось бы, расскажи он ему обо всем другими словами.

— Давайте сначала порассуждаем о менее страшной возможности, то есть о самоубийстве.

— Кто сказал, что это менее страшно? — с горечью сказал Моше. — Может, вам это и не страшно, а мне страшно. Я вырос с ней, она мне как сестра, — и после паузы добавил: — Была…

— Я понимаю, что она выросла в вашей семье, — сказал Михаэль.

— Да, мои родители стали ее приемными родителями. Она появилась здесь, когда ей было семь лет.

— Она жила с вами? — спросил Леви.

— Нет. Мы жили в доме для детей, а в четыре часа ежедневно шли в дом моих родителей. Аарон Мероз, депутат, тоже жил с нами. Мы росли вместе, и они были мне как брат и сестра.

— Кто были ее родители? — спросил Михаэль. Леви делал записи в оранжевом блокноте.

— Ее родители, — повторил Моше, потом встал и достал из холодильника пластиковую бутыль с водой. — Дерьмо ее родители, — наконец выдавил он из себя со злостью. Махлуф Леви поднял глаза от блокнота. — Она приехала в страну трехлетним ребенком. Ее мать была, кажется, из Венгрии, отец вроде умер. Не удивлюсь, если отца у нее вовсе не было. Звали ее Анна, но мы поменял имя на Оснат. Конечно, у нее не было отца, а если бы вы видели ее мать, то поняли бы, что я имею в виду.

— Я думал, — сказал Михаэль, — что у нее не было семьи вне кибуца.

— У нее собаки не было, не то что семьи. Ее мать умерла, когда ей было четырнадцать, но к тому времени она уже давно жила с нами. Да и умерла ее мать не по-людски — ее переехала машина. Она переходила улицу, не глядя по сторонам. Но тогда Оснат об этом не сказали. Мне отец об этом рассказал всего несколько лет назад.

— Дяди? Тети? Другие родственники? — спросил Михаэль.

— Никого. Все погибли в Холокосте, — ответил Моше. Его лицо стало приобретать нормальный цвет. — У нее был один дом — это мы.

— Понимаю, — сочувственно произнес Михаэль. — Ведь и она сама была вдовой?

— Была. Ювика убили… Сколько лет прошло с Ливанской войны?

— Три года, — сказал Леви.

— Три, — подтвердил Михаэль.

— Значит, она была вдовой четыре с половиной года, — сказал Моше. — Она была замужем за Ювиком Харелем. Может, слышали о нем? — И он вопросительно взглянул на Михаэля, который утвердительно кивнул.

— Подполковник? — чтобы еще раз убедиться, спросил Михаэль.

Моше снова кивнул:

— Четверо детей. И Дворка, мать Ювика, тоже вдова. А вы говорите, что самоубийство — нестрашный вариант.

— Мы бы хотели сначала исключить вариант с самоубийством, — сказал Михаэль. — Поэтому нам надо узнать о ней побольше, и вы нам должны в этом помочь.

— Мне бы не хотелось присутствовать, когда вы будете разговаривать с родственниками, — произнес Моше.

— Да вам и не надо. Но я хочу еще задать вам несколько вопросов. Давайте рассмотрим возможность самоубийства, — проговорил Михаэль.

— Самоубийство исключено. Я знаю Оснат, как… Ну, в общем, я ее знаю. Она не способна на самоубийство. Это точно.

— Вы знали о ее связи с Аароном Мерозом? — спросил Михаэль.

Моше молчал. Наконец он нерешительно произнес:

— Давайте скажем так: я не удивлен. Я догадываюсь, когда это у них началось, потому что его я тоже знаю как свои пять пальцев.

— Итак, что было между ними? — продолжил Михаэль.

— Они всегда были как брат и сестра, всегда вместе, пока… пока не появился Ювик, и Оснат стала с ним жить, а Аарон уехал из кибуца. Я считаю, что он уехал именно по этой причине, а Аарон мне говорил, что уехал потому, что хотел учиться.

— Они могли поддерживать связь все эти годы?

— Вряд ли… — Ответ Моше прозвучал неуверенно. — Думаю, никаких отношений у них не было. Он даже не знал, чем она занимается. Он не приехал даже на похороны Ювика.

— Ну и как это у них началось?

Моше пожал плечами:

— Откуда мне знать. Началось, и все. Он был здесь на Шавуот — как раз тогда от сердечного приступа умер мой отец.

— Почему она вам ничего не рассказывала — у вас же были близкие отношения, не так ли?

Моше молчал, разглядывая кончики пальцев. Он поерзал в кресле и сказал:

— Мы были близки, но все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово «близки». О таких вещах мы, например, никогда не говорили.

— О каких — таких?

— Таких, как это. Мы никогда не обсуждали личные дела.

— А что вы обсуждали?

— Все, кроме этого. Ну, обсуждали планы, работу, членов кибуца.

— Значит, про ее личную жизнь вы ничего не знаете? — гнул свое Михаэль.

— Почему? — негодующе возразил Моше. — Вы думаете, если люди не говорят, то и не знают? Я знаю многие вещи, о которых мне люди не сообщают. Говорю вам, что она… она строила планы. Она делала свою карьеру, поэтому о самоубийстве и речи быть не может.

— Предположим, что она все-таки решила свести счеты с жизнью. В таком случае она оставила бы предсмертную записку?

— Конечно. Оснат очень ответственный человек. У нее четверо детей, которые остались без отца. Кроме того, она только что начала проект, который считала главным делом своей жизни.

— Какой проект? — с любопытством спросил Михаэль.

— В двух словах не объяснишь, — с неохотой выдавил из себя Моше. — В общем, это касается структуры кибуца, совместного проживания родителей с детьми и тому подобного.

— У вас еще нет совместного проживания? — Махлуф Леви был удивлен.

— Да, мы — последние, — сказал Моше, — и Оснат покоя себе не находила из-за этого. Вечером, накануне того дня, когда она умерла, мы с ней разговаривали об этом. Кроме того, он, — тут Моше указал на Махлуфа Леви, — все обыскал и не нашел ничего, кроме связки старых писем.

— Каково было ее положение в кибуце? — спросил Михаэль.

— Ну, что за вопрос! Я же говорил вам, что она была секретарем кибуца. Она была довольна своим положением, и все ее любили.

— Все? — еще раз спросил Михаэль.

— Все, — уверенно ответил Моше. — Бесспорно, все. — Тут он положил руки на стол перед собой, и в его голосе появилось сомнение: — Вы же знаете, всегда есть кто-нибудь…

— Всегда — что? — продолжал спрашивать Михаэль.

— Ну, есть же… зависть, например.

— Зависть к чему?

— Ну, она была так красива, многим нравилась, многие ее домогались, но у нее были принципы. Да и о детях она заботилась. Помню, когда мы начали строить коттеджи и она должна была въехать в один из них среди первых, то были разговоры…

— Кто конкретно ей завидовал? — спросил Михаэль.

Моше с ужасом посмотрел на него:

— Куда вы клоните? Я не имею в виду ничего особенного. В каждом кибуце есть завистники. Уж не думаете вы, что…

— Когда вы ее видели в последний раз?

— В понедельник утром, перед тем как к ней приехали и забрали ее в лазарет. Я зашел потому, что знал о ее болезни, а она предпочитала игнорировать физическую сторону жизни. Забывала поесть, если была занята на работе. Поэтому я заскочил, чтобы повидаться с ней в понедельник утром. Она была слаба, поэтому я настоял, чтобы она показалась доктору Эли Реймеру. После этого я вынужден был уйти, потому что дел много было, а потом… потом было уже поздно.

— В то утро вы разговаривали с ней? Как она выглядела?

— Что вы имеете в виду? Больна она была, но в сознании, если вы об этом.

— Кто еще знал, что она заболела?

— Думаю, все знали, потому что в воскресенье вечером Дворка, ее свекровь, сказала мне, что Оснат заболела и не сможет поехать на семинар. После этого мы с ней вернулись в столовую, чтобы найти кого-нибудь на замену Оснат. В секретариате кибуца тоже все знали. По крайней мере, должны были знать.

— А кто знал, что она в лазарете? — спросил Михаэль.

Моше задумался и ответил не сразу:

— Многие могли знать — во время обеда в столовой народ говорил об этом. Доктор Эли Реймер заходил в столовую по дороге в больницу. Я знал, Дворка знала, другие люди знали. А почему вы спрашиваете? — Михаэль ничего не ответил. — Весь наш разговор кажется мне каким-то диким, — сказал Моше и снова спрятал лицо в ладони.

— Когда она заболела? — задал вопрос Михаэль.

— Мне кажется, в субботу вечером у нее уже была температура. Она сказала, что замерзла, но, вы знаете, тогда было так жарко, что не помогал даже кондиционер в столовой. Думаю, она уже была больна.

— С кем она больше всего общалась в кибуце? С кем нам стоит поговорить? — спросил Михаэль.

Моше, не отнимая ладоней от лица, сказал:

— Вы уже говорите. Вряд ли здесь найдется кто-нибудь ближе меня.

— Ну, например, друзья, закадычные подруги. У женщин всегда есть близкая подруга, которой доверяют все.

Моше отнял руки от лица, протер мокрые глаза и, не скрывая своего замешательства, произнес:

— Здесь такого не бывает.

— Не бывает вообще или не было у Оснат?

Моше обвел взглядом комнату и ответил:

— Мы живем вместе, работаем вместе и знаем все друг о друге. Тут нет такого, чтобы кто-то кому-то нашептывал что-то на ушко. Здесь люди вместе обедают, вместе заседают, а вот чтобы дружить в том смысле, как понимаете вы, — такого здесь не бывает.

— Хорошо. Кто приходил к ней кофейку попить или просто так заглядывал?

Моше был несколько озадачен, словно его заставляли думать о том, о чем ему никогда думать не приходилось:

— Знаете, есть, конечно, люди, которые больше общаются друг с другом, чем с остальными — на работе, в кружках… но ходить друг к другу все равно не принято. Оснат была занятым человеком, к ней постоянно по делам заходили люди. Если ты секретарь кибуца, то дел много… Ну, есть люди, которые ходят друг к другу в гости, но это редкость: у всех работа, семейная жизнь, дети. Да и какие гости? Пока все дела переделаешь, детей спать уложишь, а у нас в семье в среднем по три ребенка, то уже восемь вечера и пора ужинать либо в столовой, либо у себя. Да и дел у всех полно — комитеты, художественная самодеятельность… Ну, не знаю… — Он замолчал.

— Значит, у вас есть люди, которые никогда ни к кому в гости не ходят? — с удивлением спросил Махлуф Леви.

— Бывает, придут, спросят что-нибудь, посидят немного… В основном одинокие или старики… Но чтобы ходить в гости, как в городе, такого здесь нет.

— Но если кто-то хочет поговорить о личных делах, например, о неудачном браке, то к кому они идут? — спросил Михаэль.

— Не знаю даже, что вам ответить. Иногда приходят к Дворке, иногда ко мне, иногда еще к кому-то. Но это все лишнее, поскольку все и так обо всех всё знают.

— Откуда? — казалось, вопросы Михаэля неисчерпаемы. — Откуда они все узнают? Или подглядывают друг за другом?

— Не знаю. Слухи. Откуда мне знать? Люди живут бок о бок, все видят, общаются друг с другом с детских лет, поэтому и знают все.

— Значит, вы не знаете, с кем она общалась помимо вас и вашей семьи?

Моше покачал головой:

— Оснат была особенно замкнутой. О себе она никогда не заговаривала.

— Ужасно, — сказал Михаэль самому себе. — И с кем мне стоит поговорить о ней, кроме вашей семьи?

— С ней работали люди, связанные со школой. Могу дать их имена. Но лучше спрашивайте меня. Мне скрывать нечего, поэтому я могу рассказать вам абсолютно все.

— Хорошо. Прежде чем я буду говорить с родственниками, может, скажете мне, были ли у нее здесь враги? Но сначала как следует подумайте.

— Начнем с того, что Оснат была очень красива, а к красоте относятся очень ревниво. Кроме того, она вышла замуж, и ее свекровью стала Дворка, которую все уважают, и это вторая причина для зависти. Зависть в кибуцах существует.

— Вы можете мне дать имена завистников?

— Зачем? — спросил Моше, и в голосе его послышалось подозрение. — Я не готов вести разговор в таком тоне. Я уже сказал вам, что это безумие. Вы хотите, чтобы я дал вам имена людей, которые… Которые могли ее убить? — Михаэль промолчал. — Ну, может быть, недоброжелательство. Люди есть люди. Но, мне кажется, вы не понимаете, что такое кибуц. Это же одна большая семья!

— Вы же сами говорите, что есть недоброжелательство, — напомнил Михаэль.

— Да, есть. Но одно дело — недоброжелательство, а другое — насилие.

— Давайте подойдем к этому с другой стороны, предложил Михаэль. — Что вы можете сказать про паратион?

Моше почувствовал себя легче и впервые за их встречу улыбнулся:

— Его можно было бы и не запрещать, мы сами от него отказались, потому что у нас был один несчастный случай с ним. Пострадал как раз Аарон Мероз. Он тогда отвечал за полеводство. В то время мы опыляли культуры в противогазах. Было это лет тридцать назад. То ли у него в противогазе была дырочка, то ли течь была в вентиле, но он сильно отравился паратионом. Ему показалось, что это конец, но постепенно головокружение и тошнота прошли, он встал и пошел к Срулке. Срулке — мой отец, занимавшийся цветоводством. Он отцу все рассказал, и тот запаниковал. Обычно он был тихим, но тут с ним что-то случилось. Он быстро пошел с Аароном к медсестре. Тогда медсестрой была Рива, она уже умерла, и мой отец уже мертв. — Моше опять закрыл лицо руками. — В любом случае лечения не потребовалось, потому что отравление прошло само по себе. Но с тех пор они перестали пользоваться паратионом для опыления растений…

— И что дальше?

— Мой отец сохранил несколько бутылочек паратиона для роз. Он считал, что ничего эффективнее паратиона не бывает.

— Где он их держал? — спросил Михаэль и услышал, как скрипит ручка Махлуфа Леви, добросовестно фиксировавшего весь разговор.

— В надежном месте, где хранились яды. Все закрыто, чтобы дети не добрались и чтобы избежать несчастных случаев, — пояснил Моше.

— А где это место? — поинтересовался Михаэль.

— Могу показать. Недалеко от кибуца, рядом с хранилищем для хлопковых семян. Хранится все под замком, потому что там бывают дети, которые любят прыгать сверху на семена хлопчатника.

— Кто имеет доступ к этому месту и кто за него отвечает?

— Отвечает Юппи, у него ключ, он — главный полевод: ячмень, хлопок, подсолнечник и так далее. Раньше был еще ключ у моего отца, но он сейчас у Джоджо, который временно занимается цветоводством.

— У кого из двоих были контакты с Оснат?

— Больше всего у моего отца. Юппи тоже с ней пересекался, и у них были трения, потому что Оснат не любила его шуточки. Юппи вообще человек странный, и шуточки у него тоже странные. Но ничего особенного между ними не происходило.

— А у Оснат был свой ключ?

— Нет. Зачем он ей? — запротестовал Моше. — При всем к ней уважении, я не могу сказать, что она хоть что-нибудь понимала в полеводстве. Она занималась школой, а в полях появлялась только тогда, когда нужно было помочь со сбором урожая — абрикосов или персиков. Она в своем личном-то саду не появлялась. Там все делал мой отец.

— Ваш отец хранил паратион дома? — неожиданно спросил Михаэль.

— Не думаю, — ответил Моше. — Зачем ему? Он был слишком аккуратен, даже педантичен. Я никогда дома ничего подобного не видел, но могу проверить. К хранилищу мы пройдем попозже, после разговора с Дворкой, Шломит и Иоавом. Они уже ждут вас. Не хочу, чтобы они… идемте, я провожу вас.

Михаэль ощущал всё большую неловкость, особенно когда они подходили к жилищу Дворки. Это был двухкомнатный домик в относительно новом квартале кибуца. По дороге им встретились и более новые постройки. Моше пояснил, что это дома для ветеранов и что построены они лет десять назад.

— Где квартал, в котором жила Оснат? — спросил Михаэль.

— Она жила в Фикусах.

— У вас что — у всех кварталов свои имена? — поинтересовался Михаэль.

Моше ответил с улыбкой:

— Да. Сначала подмечают какую-нибудь особенность, а потом она становится официальным названием квартала. Сейчас ведь кибуц сильно разросся. Однако мы пришли. — И он указал на дом Дворки.

Это было последнее из пяти соединенных между собой строений. Цветник перед домом был таким ухоженным, что даже не очень чувствительный Михаэль встал как вкопанный, разглядывая подобную красоту.

Моше постучал в дверь и вошел. Через пару минут он вновь показался и пригласил всех внутрь.

Несмотря на свой возраст, сидевшая в комнате женщина произвела на Михаэля сильное впечатление. Она ему кого-то напоминала. Темно-синие глаза, казалось, видели Михаэля насквозь, а крупный рот с тонкими губами сложился в подобие улыбки. Абсолютно седые волосы собраны в пучок. На ней были серые брюки и белая мужская сорочка. У сидевшей рядом на диване девочки, которую представили как дочь Оснат, был такой же большой рот, но глаза — зеленые и узкие. Такие же глаза были у юноши в военной форме, ее брата, который стоял тут же. Казалось, что они собрались уже несколько часов назад и все это время ждали Михаэля.

— А где маленькие? — спросил Моше.

— Их забрала Хагит, — ответила Шломит. Дворка лишь качнула головой, не сказав ни слова.

— Они из полиции, — объяснил Моше. — Это… Простите, запамятовал ваше имя?

— Михаэль Охайон.

— Он следователь по особо важным делам. А это инспектор Леви, которого вы уже видели, — представил полицейских Моше, и три фигуры застыли в ожидании. На лице Шломит читался некоторый страх, а лицо Дворки оставалось непроницаемым, как гипсовая маска.

— У вас есть уже заключение экспертизы? — спросила Шломит.

— Она умерла от паратиона, — вмешался Моше, — представьте себе — от паратиона! — При этом Махлуф Леви с укоризной посмотрел на Михаэля.

— Что ты имеешь в виду под паратионом? — недоуменно спросила Шломит, и все трое вновь уставились на Михаэля, которому пришлось повторить то, что он уже рассказывал Моше. Он старался не встречаться с пристальным взглядом Дворки и стал разглядывать молодежь. Только после этого он посмотрел на хозяйку дома, которая сидела с плотно сжатыми губами и как будто не слышала, о чем тут говорили.

— Не знаю даже, как она пережила это горе. Иногда мне кажется, что я слышал, как надрывно билось ее сердце, — сказал Моше, когда они уже покинули дом Дворки.

Михаэль, шедший позади Моше по дороге к хранилищу ядов, был поглощен своими мыслями и не замечал открывавшихся по сторонам картин.

В его ушах все еще звучал голос Дворки, когда она на прощание произнесла: «Тот, кто никогда не жил в кибуце, не поймет его самой главной сущности. Чужаку этого не дано, поэтому все ваше расследование — это полная бессмыслица. Вы только зря потратите время».

 

Глава 8

Нахари не поднимал голоса. Он просто произносил каждое слово очень четко и выделял конец каждой фразы.

— Мы работаем командой, — он повторил это несколько раз, не вставая из-за стола, за которым восседал. Таким же холодным, начальственным тоном, но еще более четко он добавил: — Ты другим даже не даешь возможности обсудить целесообразность совершаемых тобой действий. Здесь — не районное управление Иерусалима. У нас работают умные, талантливые люди. — Михаэль смотрел на него и молчал. — Я не пойму, почему ты посчитал необходимым подменять собой патологоанатомов и саботировать их работу. Мы могли бы координировать с ними все наши действия… — Голос постепенно затихал. — Хочешь чего-нибудь сказать? — После нескольких минут молчания его голос снова загремел: — Значит, ты ничего не хочешь сказать о причинах своего вмешательства в расследование? О том, что ты рассказал о паратионе, когда мы к этому были еще не готовы?

— Я уже четверть часа твержу об этом, — напомнил ему Михаэль, — и мы уже пришли к выводу, что в такой ситуации я еще не оказывался. Я решил, что только так смогу до них достучаться. Им нужна была шоковая терапия.

— А что теперь с ними делать при проверке на детекторе лжи, если они уже знают самое главное? Ты когда-нибудь слышал, что при расследовании могут быть и секретные данные? — Михаэль услышал, как скрипнула ручка двери. — Ну вот, они уже пришли, — без энтузиазма произнес Нахари. — Будем начинать, но ошибка уже сделана, и тебе за нее, в конце концов, придется расплачиваться.

После этих слов он стал рассматривать входящих в кабинет.

За квадратным столом в большом конференц-зале здания в Петах-Тикве Махлуф Леви сел в противоположном от Нахари углу, а Сарит, координатор специальной следственной группы, заняла место напротив Нахари. Бенни, сотрудник отдела Михаэля, введенный в группу только сегодня утром и не успевший, как он выразился, «досконально изучить дело», сел рядом с Михаэлем. Михаэль же выбрал стул по левую сторону от Нахари, а Авигайль — по правую. Несмотря на адскую жару на улице, в кондиционированном помещении управления она была одета в мужскую рубашку с застегнутыми на запястьях манжетами. Все принялись рассматривать фотографии, которые раздавала Сарит.

— Вы ничего не заметили интересного на похоронах? — спросил Нахари, посмотрев сначала на Авигайль, а затем на Михаэля. — Иногда это помогает нащупать кое-какие связи.

Он продолжил молча просматривать дело. Остальные тоже листали папки, которые заблаговременно разложила Сарит.

Михаэль посмотрел на Авигайль, но она ничего не сказала. На всех совещаниях Авигайль почти всегда молчала.

— Была одна женщина, которая начала что-то говорить, но ее быстро одернули, — вспомнил Махлуф Леви. — Зато потом она дала себе волю. Моше сказал, что то же самое она устроила на похоронах его отца. Вот она, — сказал он, показывая одну из фотографий, на которой была изображена невысокая женщина, стоявшая рядом с вырытой могилой. — Ее зовут Фаня, она то ли руководит пошивочной мастерской, то ли руководила ей раньше.

Нахари взял эту фотографию, посмотрел на нее и положил рядом с делом.

— Хорошо, — сказал он. — Что у нас еще?

— Дело в том, что многим событиям имеется совершенно рациональное объяснение, — заявил Михаэль. — Но, я думаю, Авигайль должна сама рассказать, что нам удалось узнать вчера вечером. — Все повернули головы в сторону Авигайль, которая в это время вытирала лоб. Михаэль взглянул на нее с любопытством: для него она пока остается закрытой книгой. На вечеринке в честь его назначения начальником отдела, представляя ему Авигайль и передавая ей бумажный стаканчик с вином, Нахари сказал: «Остерегайся ее — в тихом омуте…» Услышав это, Авигайль сощурила глаза и слегка ухмыльнулась.

— О санитарке, — напомнил Михаэль.

Авигайль подняла прядь волос со лба, прикусила верхнюю губу и сказала:

— Санитарка отсутствовала в лазарете. Ее не было примерно двадцать минут.

Нахари напрягся:

— Когда?

— Во время обеда, примерно в полвторого. Кроме этого факта все было так, как она рассказывала.

— Не могла бы ты об этом рассказать поподробней? — попросил Бенни.

— Я сказала самое главное, а остальное — не важно, — сказала Авигайль.

Михаэль положил сигарету в стеклянную пепельницу и пояснил:

— Я думаю, слушать ленту не стоит, поскольку расшифровка записи имеется в деле на странице четыре. Это допрос Симхи Малул, проведенный Авигайль и заверенный подписью свидетельницы. Все подробности там. Может быть, имеет смысл, чтобы Авигайль дополнила эти сведения тем, что не попало в протокол.

Тонкие пальцы Авигайль крепче сдавили пустой пластмассовый стакан:

— А, собственно, что рассказывать? Все записано в деле. Она живет в Кирьят-Малахи и уже некоторое время работает санитаркой в лазарете кибуца. Очень довольна работой. Ей нравится присматривать за престарелыми. Во время допроса она призналась, что после того, как Оснат сделали укол, примерно в полвторого, она пошла в секретариат кибуца, чтобы решить какой-то вопрос. Она не знала, что Оснат являлась секретарем кибуца, отвечавшим за внутренние дела. — И тут Михаэль понял, что Авигайль хочет защитить санитарку от какой-то нависшей над ней опасностью.

— Почему она ходила в секретариат? — спросил он. — И по какой причине ты в отчете не указала, зачем она туда ходила?

— Решить какой-то вопрос, — рассеянно ответила Авигайль, но Михаэля не обманула ее уловка.

— Решить какой вопрос? — уже с нетерпением повторил свой вопрос Михаэль, сожалея, что не поговорил с Авигайль до совещания.

Авигайль ничего не ответила, а лишь поменяла позу в кресле.

— За какой надобностью санитарка ходила в секретариат? — теперь уже этот вопрос задавал Нахари.

Авигайль сначала помолчала, закусив верхнюю губу, а потом отчеканила:

— У нее шестеро детей, а с самым младшим начались проблемы, и она хотела, чтобы кибуц взял его к себе.

— Какие проблемы? — спросил Михаэль. — Мы не имеем права вырывать факты из контекста. У нас должна сложиться полная картинка прежде, чем мы решим, что важно, а что нет.

Нахари подозрительно посмотрел на Авигайль и потом сказал:

— Давай, выкладывай, что ты там хотела от нас утаить? Кого защищаешь?

Авигайль, не теряя спокойствия, произнесла:

— Она мне с таким трудом доверилась, и я обещала ей никому не говорить.

Снимая целлофановую обертку с толстой сигары, Нахари сказал:

— Ты же знаешь, что здесь обещания не действуют!

— Дело в том, что ее младший сын, которому всего двенадцать, кажется, начал баловаться наркотиками, поэтому она хочет поместить его в кибуц, чтобы избавить от влияния улицы. Ничего удивительного, — Авигайль говорила, уставившись в потолок, — теснота, муж, который целыми днями ничего не делает, ее старания навести уют и порядок… Она простая женщина, но волевая. От нее мало что осталось, но самоуважением она дорожит.

Нахари вздохнул.

— Другими словами, — заговорил Михаэль, — ее не было в лазарете, потому что она отправилась в секретариат, правильно? — Авигайль кивнула. — И она точно не знает, сколько времени отсутствовала?

— Из ее слов я поняла, что ее не было минут пятнадцать — двадцать. Она подождала немного у секретариата и отправилась назад. Секретариат расположен на другом конце кибуца. Да вы, наверное, лучше меня знаете, потому что я там не была. Она говорит, что всю дорогу бежала. Правда, она давно не девочка и бежать вприпрыжку не может.

— Если без натяжки, — сказал Бенни, — то за полчаса она могла бы управиться.

— Может, и она могла найти паратион? — спросил Нахари.

— Нет. Я спрашивала ее об этом, — уверенно произнесла Авигайль, — но она сказала, что в лазарете оставался поднос со сливовым компотом, которого не оказалось, когда она вернулась. Она мне призналась в этом после нескольких часов беседы.

— Компота? Он в тот день входил в обед? — спросил Нахари, вытягиваясь в кресле. — Или его кто-то специально…

— Я спрашивала ее об этом, — заверила его Авигайль, — но она не знает. По ее словам, обычно старики и больные в лазарете получают специальное питание, такое же, как и люди в столовой, для которых определена особая диета. В принципе это особого значения не имеет. Разве были в кибуце другие случаи отравления?

— Насколько мы знаем, не было, — сказал Михаэль, — но следует проверить.

— Если бы были, то мы об этом уже узнали бы, — ответила Авигайль. — Думаю, эту возможность нужно отбросить. Если и был яд, то в этом компоте, который исчез.

— Что еще, — продолжал Михаэль, — что еще было не так, когда она вернулась?

— Двери оказались закрыты. Но это отражено в отчете.

— Какие двери? — переспросил Нахари.

— Раздвижные между палатами, — объяснила Авигайль. — Я точно не знаю, потому что не была в лазарете.

Михаэль взял салфетку, на которой лежал не съеденный им бутерброд, и желтым карандашом стал рисовать примерный план кибуца.

— А Симха Малул поклялась жизнью своих детей, что оставляла их открытыми.

— И куда мог деться поднос с компотом? — спросил Бенни.

Авигайль пожала плечами:

— Она не нашла его, но она его особо и не искала, поскольку все ее внимание было сосредоточено на Оснат, которую рвало. А потом ей нужно было привести палату в порядок.

— И конечно, она не видела, чтобы кто-нибудь выходил из лазарета, — произнес Нахари.

Авигайль ответила:

— Ну, имейте же совесть! Неужели бы я промолчала о чем-нибудь подобном?

— Но ведь кое-что ты нам не хотела рассказывать, — напомнил Нахари, катая толстую сигару между пальцев.

Сарит спросила:

— Значит, все было убрано, и ни компота, ни паратиона, и она никого не видела?

— Ни души, — подтвердила Авигайль. — Я об этом с ней толковала дольше всего. В лазарете были только люди, о которых мы знаем.

По поведению Нахари Михаэль понял, что тот, скорее всего, готовит ему ловушку. Шорер не зря предупреждал, что Михаэля ожидает взбучка.

Начиная работу по новому делу, Михаэль не ощутил тех особенностей, которые были характерны для следовательской работы в его прежнем подразделении. Там все было естественно, работа была полна опасностей и приятно возбуждала. Здесь он чувствовал себя так, словно попал в чужую страну. Стиль Нахари резко отличался от того, как себя вел его начальник в Иерусалиме. В новой конторе не было явных трений и нельзя было спрятаться за шуточками типа «У него сегодня месячные», но и на близкие отношения, которые у него возникли на старом месте работы, здесь тоже рассчитывать было нельзя.

Ему было обидно доказывать, кто он и чего он стоит, но вместе с тем сложившаяся ситуация заставляла его следить за своими словами. Вне стен конторы Михаэль встречался со своими подчиненными только по служебной надобности, а вечером забредал в ресторанчик Меира, где мог просто посидеть напротив Эммануэля Шорера, не ожидая от него разноса, который позволял себе его прежний начальник.

В новой конторе на него никто не злился, но и особого уважения тоже не выказывал никто. «Привыкай, — говаривал в первые дни Шорер, — я надеюсь, что ты станешь первым полицейским комиссаром с магистерской степенью. Хорошо, что ты не ашкенази. В противном случае тебе не видать такого продвижения и уж точно не работать в следственном органе. Ты получил то, что получил, и отнимать это у тебя никто не собирается. Может, Нахари и не самый лучший начальник, но у тебя помимо него всегда найдутся люди, с которыми можно поговорить. Здесь все профессионалы, и у каждого свой стиль». Шорер, как всегда, четко формулировал то, что только формировалось в подсознании Михаэля. Да, он боялся «оказаться не в своей стихии», чувствовать отчуждение, которое не покидало его в течение всего дня, непонятной тревоги, от которой появлялась бессонница, ранее возникавшая только при расследовании особо трудного дела.

— У тебя ведь, наверное, завелась уже пятая колонна? Разве у Нахари нет секретарши? — спросил Шорер, и Михаэль засмеялся. Но тут же его смех прервался, и он заговорил с несвойственным ему темпераментом:

— Вся контора провоняла Тель-Авивом, это совершенно иная территория. Я их не понимаю, они по-другому устроены. Да, у него есть секретарша, и она выглядит как будто только что из парикмахерской — волосок к волоску. Про нее можно сказать все, что угодно, но никогда не скажешь, что она работает в полиции. На меня все эти изыски действуют крайне отрицательно, — со вздохом произнес он, — это не секретарша из моей прежней конторы, которая на рабочем месте могла грызть рогалики и красить ногти.

— Не говори чушь, — сказал тогда Шорер. — Я за тебя не беспокоюсь. Ты быстро ко всему привыкнешь. Меня беспокоит другое.

Шорера беспокоили вещи, о которых они не говорили. Например, что Михаэлю было сорок четыре, а он все еще жил один. С момента развода прошло уже четырнадцать лет, и в течение семи из них Майя, которую он скрывал от всех, удовлетворяла все его романтические порывы. Он никогда не заговаривал о ней с Шорером, но тот и так догадался, что у его подопечного связь с замужней женщиной. Однажды он даже спросил Михаэля об этом, но тот отказался отвечать. С тех пор как он порвал с Майей, в его жизни так и не появилась женщина. Как-то Шорер оглядел его критически и сказал:

— Мужчине нужна жена. Ты думаешь, что ты — Шерлок Холмс? Да у тебя даже скрипки нет. Я знаю, что детективы не умеют влюбляться, но оставаться в жизни перфекционистом тоже глупо. Последний раз я видел тебя с девушкой много месяцев назад.

Михаэль в ответ только смущенно улыбнулся.

Впервые в жизни новое дело пробудило в нем инстинкты ищейки. Он сам удивлялся тому, с какой энергией взялся за него. Нахари заговорил с ним о смерти Оснат Харель, и он увидел в этом возможность что-то доказать самому себе и другим. Но если бы его спросили, что он хочет доказать и кому, то вряд ли бы он нашелся, что ответить. Михаэля постоянно что-то настораживало. Настораживало то, что Нахари, разговаривая с ним, никогда не покидал своего кресла. Это был мужчина невысокого роста, но не толстый, а плотный. К тому времени Михаэль умел читать язык тела невысоких мужчин. Он знал, что свою неловкость они скрывают, когда разговаривают сидя в кресле и приглашают собеседника сесть, как только он входил в кабинет. В Нахари все говорило о том, что он не чужд нарциссизма. Ярко-зеленые футболки подчеркивали его бицепсы — отчаянная попытка казаться молодым. Но Михаэль воспринимал это как излишнюю патетику, тем более что лицо и седые волосы с избытком подтверждали, что Нахари уже пятьдесят три.

Михаэль смотрел на квадратный подбородок, на жесты мачо, на то, как Нахари лизал сигару, прежде чем ее закурить, и ждал, когда его прозрачные глаза остановятся на нем. Но они выбрали Махлуфа Леви. Тот сидел в самом углу и делал вид, будто он уже все доказал в этой жизни и его больше ничего не волнует.

— Ну, что — нашли поднос с компотом? — спросил Нахари.

Леви ответил с легким вызовом:

— Нет, я его и не искал. Откуда мне было знать, что он вообще существует?

— Я думал, — медленно произнес Нахари, попыхивая сигарой, — что вы уже успели поговорить с… как ее… Симхой Малул.

Леви посмотрел на него испуганно:

— Но мне не удалось выудить из нее, что она отлучалась из лазарета. — Тут он враждебно взглянул на Авигайль, которая поспешила опустить глаза, и добавил: — Иногда для того, чтобы от женщины узнать хоть что-то, нужна другая женщина.

Михаэль, которого не нужно было просить, чтобы он выступил на защиту подчиненного, и на этот раз решил выправить ситуацию.

— В любом случае, — сказал он, — сейчас уже можно отмести версию о самоубийстве. Согласитесь, что самоубийце вряд ли хватило бы сил взять бутылку паратиона, потом спрятать ее куда-то, а потом еще и отнести поднос с компотом.

Нахари стал задавать вопросы, связанные с обыском. За несколько минут Михаэль описал, что удалось обнаружить в хранилище для ядов. Пока он сухо излагал основные факты, перед его глазами опять возник образ Моше, когда тот в отчаянии мотал головой и говорил, что яд пропал. Оба стояли перед хранилищем, на котором красовался нарисованный череп с надписью «Осторожно! Яд!». Под надписью висел допотопный замок.

Джоджо пустил их внутрь, говоря:

— Меня зовут Эльханан, но для всех я просто Джоджо. — И добавил: — Здесь стояла всего одна бутылочка. Я точно знаю, потому что Срулке, — тут он с испугом посмотрел на Моше, — брал ее, чтобы опылять розы. Он хотел заказать еще, потому что был уверен, что для защиты роз лучшего препарата нет.

— Когда это было? — спросил Михаэль.

— Точно не помню, — сказал Джоджо. — За несколько дней до смерти. За два-три дня до смерти мы зачем-то зашли сюда, и он взял бутылку.

— Он успел вернуть ее? — спросил Михаэль.

— Обычно он все приносил назад сам, но в связи со всей этой праздничной суматохой, наверное, забыл.

Все трое — Михаэль, Моше и Джоджо — какое-то время стояли молча. Михаэль исследовал замок, на котором не оказалось следов взлома, положил его, скорее автоматически, чем по каким-то другим причинам, в пакетик, зная, что его открывал тот, у кого был ключ. Потом все трое пошли в хранилище семян хлопчатника. Моше опять схватился за желудок и сказал: «Язва меня доконает!» Михаэль вспомнил слова Моше о том, что там любили играть дети кибуца, которые прыгали сверху на гору семян, словно это был морской песок.

— Это место необходимо тщательно обыскать, но пока непонятно, как это сделать, не привлекая внимания.

— Вы хотите что-нибудь сохранить в тайне в кибуце? — удивился Нахари.

Михаэль позволил себе скептический взгляд.

— Я несколькими словами перекинулся с депутатом Аароном Мерозом во время похорон, и понял, что он не раз бывал в кибуце так, что никто об этом не знал.

— Это он так думает, — возразил Нахари с улыбкой, — но я уверен, что кто-нибудь в кибуце наверняка знал, к кому он наведывается, например… — И он указал на одну из женщин на фотографии, сделанной во время похорон.

Михаэль сказал:

— Ее зовут Матильда. Она руководит столовой.

— У тебя хорошая память на детали или вы с ней успели поговорить? — поинтересовался Нахари.

— Я с ней не говорил, — ответил Михаэль и стал рассказывать, что показал обыск у Срулке. Его домик был похож на жилище Дворки, но стоял в другом ряду. Если бы не толстый слой пыли, могло показаться, что хозяин просто вышел куда-нибудь. И опять Михаэль вспомнил, как исказилось лицо Моше, когда тот сказал, что ему давно пора бы прийти сюда и навести порядок, но пока не хватает смелости. — Короче говоря, мы осмотрели все, что можно было в той ситуации, но абсолютно ничего не нашли, — заключил Михаэль.

— В кибуце есть три начальника, — обращаясь сразу ко всем, произнес Нахари. — Оснат Харель была секретарем. Знаешь, чем занимается секретарь в кибуце? — спросил он Михаэля и, не дожидаясь ответа, сказал: — В некоторых кибуцах это самая важная должность, но есть кибуцы, где вся власть принадлежит генеральному директору. Секретарь занимается повседневной работой, социальной стороной жизни кибуца. У него никогда не остается свободной минуты на себя. Существует много комитетов, но когда комитеты не могут прийти к единому мнению, то кого они зовут? Секретаря! Генеральный директор больше занимается общими вопросами — экономикой и так далее. Но при более подробном анализе видно, что распределение власти в кибуце зависит от конкретных людей на определенных должностях.

Нахари какое-то время помолчал, а потом стал быстро говорить, словно теряя терпение:

— Третьим главным человеком является казначей. Кто у них там казначей? Как его зовут? — Он повернулся к Михаэлю, который молча указал на мужскую фигуру на фотографии. — Это тот самый Джоджо? — Нахари с раздражением повернулся к Сарит: — Что это у вас такие нерезкие фотографии? Нужно было камеру лучше выбирать!

— Камера не виновата, — проговорила Сарит, тряхнув кудряшками. — Это у меня руки дрожали. Я была так расстроена, что такое могло произойти в кибуце. А тут еще все на меня смотрели, как будто спрашивали, что она тут делает, эта незнакомка.

— Он работает казначеем последние шесть лет, — пояснил Михаэль.

Леви спросил:

— И какое это имеет значение?

— Сейчас объясню, — пообещал Нахари. — Но, пока я не забыл, кто у них там диспетчер?

— Женщина по имени Шула, — ответил Михаэль.

— Хорошо, — сказал Нахари. — Пусть все четверо, включая нового секретаря, прибудут вечером ко мне. Мы им покажем фотографии, а они проведут для нас розыск.

Михаэль откашлялся и сказал:

— Прошу прощения, но мне это не кажется целесообразным.

Нахари выпрямился в кресле:

— Почему?

— Думаю, что все поиски лучше поручить людям, которые в курсе дела, но не станут разносить слухи по всему кибуцу.

— Вы уже хорошо потрудились, чтобы это произошло. — Нахари водил сигарой в воздухе. — Забудьте об этом: в кибуце секретов не бывает.

— Но кто-то же смог все проделать в тайне, — ответил Михаэль.

— Когда вы с ним встречаетесь? — спросил Нахари.

— С кем? — переспросил Бенни.

— С Мерозом, — подсказала Сарит.

— Сегодня вечером, в «Хилтоне», — сказал Михаэль. — Он там останавливается, когда приезжает в Иерусалим.

— Мог бы с ним встретиться и в Тель-Авиве, — проворчал Нахари. — Что говорил патологоанатом относительно времени между отравлением и смертью?

— Максимум полчаса, — ответил Михаэль, разыскивая в деле отчет патологоанатома.

Авигайль подняла голову от фотографий, которые она изучала, не вмешиваясь в дискуссию и, казалось, не слыша того, что говорилось, и безапелляционным тоном произнесла:

— Не более пятнадцати минут.

— Откуда это известно? — с удивлением спросил Нахари.

— Знаю.

— И все-таки откуда? — не унимался Нахари.

— Я проработала медсестрой целых десять лет, причем полгода в кибуце. Я видела несчастные случаи, которые происходили при обработке растений паратионом. Проходит не более пятнадцати минут.

— Медсестрой? Значит, ты — дипломированная медсестра? — спросил Михаэль. Она кивнула и снова погрузилась в изучение фотографий. Он посмотрел на часы.

— Скоро они будут здесь.

— Кто? — поинтересовался Нахари.

— Родственники, Моше, Джоджо и медсестра из кибуца, а также врач и все, кто хоть как-то причастны. Мы можем попросить их организовать поиск так, чтобы остальная часть кибуца не знала, что речь идет о паратионе.

— Не кажется ли вам, что сначала нужно установить их алиби? — сказал Нахари, и глаза его были холодны как никогда.

— У них оно уже есть, — вмешался Махлуф Леви. — Посмотрите второй лист дела, перед фотографиями. — Он показал на папку с делом, лежащую перед ним.

— Сын был в армии, — сказал Бенни, — дочь находилась в Тель-Авиве — она там учится, Дворка, ее свекровь, была в столовой, а потом отправилась домой отдохнуть. Эта старая женщина до сих пор работает учительницей.

— Преподает Библию, — уважительно произнес Махлуф Леви, — а также руководит кружками любителей Библии.

— Упаси меня Господь от этих кружков в кибуцах! — воскликнул Нахари. — В общем, в лазарете ее не было?

— Именно, — подтвердил Леви. — Мы с ней специально разговаривали на эту тему. Она сказала, что днем было очень жарко и она собиралась заглянуть к ней вечерком. Именно так она и сказала.

— А что казначей Джоджо — у него ведь был доступ к яду?

— Он был в секретариате, на хлопковых полях, на фабрике, в других местах, и всегда в компании кого-нибудь. Мы это уже проверили, — уверенно сказал Леви.

— Он мог все подготовить заранее. Не думаю, что мы можем списывать его со счетов, — возразил Нахари.

— Все равно нужно с кого-то начинать. Если этот человек среди них, то мы его найдем.

— Тебя в кибуце видел кто-нибудь? — спросил Михаэль у Авигайль.

Она какое-то время подумала, а потом отрицательно покачала головой:

— Когда они могли меня видеть? Я не была в кибуце, а беседовала с Симхой у нее дома.

— Хорошо, — сказал Михаэль, — очень хорошо. Я хочу, чтобы ты пока оставалась в тени.

Все стали смотреть на него, но он молчал. На мгновение в глазах Нахари появился ледяной свет:

— И не думай об этом!

— О чем это вы? — спросил Бенни, а Авигайль еще ниже опустила голову.

— Он хочет внедрить ее в кибуц, — пояснил Нахари.

Прошла почти минута, пока Авигайль нарушила молчание:

— Может, сначала меня стоило бы спросить?

— Неужели ты откажешься? — спросил Михаэль.

— По-твоему, я не захотела работать медсестрой и пришла сюда, чтобы снова стать медсестрой? — сказала Авигайль, двигая пальцем по столу невидимую соринку.

— И обсуждать нечего, — произнес Нахари, подкрепив свою фразу красноречивым жестом руки. — Не важно, согласишься ты или нет, а нам еще один «Уотергейт» не нужен. Полицейский под прикрытием в кибуце! Кто решится утвердить такое? — Наступила пауза, после которой он продолжил: — Точно, не я. Я своей шеей рисковать не буду. И не думайте, что я поддержу вас. Я уже свое «нет» сказал. А комиссар… — Он оставил фразу незаконченной и улыбнулся.

— Но каким образом? Каким? — спросил Махлуф Леви.

— Вместо медсестры Рики, которая увольняется, — объяснил Бенни. — Помнишь, она говорила, что хочет уйти.

— Значит, ты все-таки хочешь ее внедрить? — спросил Нахари.

— Еще пока не решил, — ответил Михаэль. — Посмотрим, как будут развиваться события. Но две вещи для меня совершенно ясны: мы никогда ничего не найдем, если у нас в кибуце не будет своего человека, и нам нужно во что бы то ни стало найти эту бутылочку, как можно дольше сохраняя спокойствие в кибуце.

— Как насчет прослушивания телефонных разговоров? — спросил Нахари.

— Невозможно, — тихо ответил Михаэль, — у них автоматический коммутатор, поэтому придется подслушивать все разговоры в кибуце, а у них в каждом доме телефон.

Нахари откинулся в кресле, сложил руки и сказал:

— Я не даю разрешения. Но ты можешь обратиться непосредственно к более высокому начальству. Если оно возьмут на себя ответственность за возможные последствия, то я чинить препятствия не буду. Хочу, чтобы в протоколе отразили мое мнение, а я считаю, что это ничем хорошим для нас не кончится.

Михаэль хорошо понимал всю сложность ситуации — соревнование между ними приобрело публичный характер.

Зазвонил телефон, стоявший на полу подле Нахари, тот поднял трубку и, прежде чем что-нибудь ответить звонившему, рукой указал на Михаэля и произнес:

— В письменном виде. Разрешение должно быть в письменном виде, чтобы потом не было разговоров о том, кто это разрешил. — После этого он проговорил в трубку: — Пусть подождут. Мы будем готовы через минуту. — Повернувшись к Михаэлю, он спросил: — Как ты планировал беседовать — по одному или со всеми вместе? Они здесь, все, кого ты пригласил. Сколько у тебя времени, чтобы ты не опоздал на встречу с Мерозом в Иерусалиме?

Михаэль посмотрел на часы:

— Они приехали раньше назначенного времени. Это хорошо. — Затем, уже начальственным голосом, произнес: — Пусть идут в мой кабинет. Если хочешь, я буду только рад твоему присутствию.

— Спасибо, — ответил Нахари, — но у меня на это время назначены другие дела. Это убийство — не самое главное дело моей жизни. Вы с этим и сами можете справиться.

Уже взявшись за ручку двери, Михаэль сказал:

— Авигайль, оставайтесь здесь, пока они будут в моем кабинете. Сарит и Бенни идут со мной. — Обращаясь к Нахари, он добавил: — Не беспокойся, без разрешения я ничего не сделаю.

— Увидим! — грозно произнес он, встал и потянулся.

— А мне что делать? — подал голос Махлуф Леви. — Где я не буду лишним?

Нахари проигнорировал его вопрос. Михаэль взглянул в замешательстве на часы и сказал:

— Можешь пойти с нами, а если нужно, возвращайся в Ашкелон.

— Пойду с вами, — твердо произнес Махлуф Леви. — Заранее никогда не скажешь, как могут повернуться события.

 

Глава 9

Излагая факты тихим, размеренным голосом, Михаэль изучал своих собеседников, их лица и движения. Заявив, что «самоубийство нужно исключить по техническим причинам», он начал объяснять, зачем следует соблюдать секретность. Когда он попросил их оказать помощь в поисках бутылочки паратиона, он все еще говорил тихо, избегая драматических эффектов и не показывая своих эмоций. Все молчали, кроме медсестры Рики, которая издала сдавленный крик. Моше сидел, согнувшись. Шломит нервно, через равные интервалы, дергала себя за кудряшки волос. Ее брат Иоав сидел, не шелохнувшись, а Дворка то сжимала, то разжимала пальцы рук. Только Джоджо, казалось, понимал, о чем идет речь. Он вытянул свои длинные тонкие ноги, положил руки на подлокотники кресла и сказал:

— Я так и не понял, почему мы должны себя так вести. Что вы делаете в других случаях? И зачем нужна эта секретность?

— Позвольте мне, — вмешался до этого не промолвивший ни слова Махлуф Леви. — Позвольте мне объяснить. Хотите вы того или нет, но по вашему кибуцу разгуливает убийца.

Дворка вздрогнула. Моше опустил глаза, а Михаэль понял, что его излишняя осторожность и мягкость формулировок сейчас неуместна, что нужна шоковая терапия. Он спросил себя, почему он не смог разговаривать с этими людьми с прямотой, присущей Махлуфу Леви. Впервые за весь разговор на лицах сидящих перед ним людей после слов Леви он прочел неподдельный страх. Страх был все время, но только сейчас возникла ситуация, при которой он смог проявиться. И помог этому именно Леви, произнеся без подготовки единственно правильные слова.

— Не вор, — продолжал он, — не наркоман, случайно оказавшийся среди добровольцев, с которыми мне приходилось сталкиваться, а хладнокровный убийца в это самое время ходит по вашему кибуцу.

— Может, это кто-то со стороны? — еле слышно произнес Джоджо.

— Будем надеяться, что так. По крайней мере, мне хотелось бы, чтобы это было именно так, но вряд ли какому-то чужаку будет известно, где у покойного отца Моше хранилась бутылочка с паратионом. Поэтому о чужаке и речи быть не может. — Он посмотрел на них, переводя взгляд с одного лица на другое и пристально вглядываясь в каждого. В нем чувствовалась сила и осознание своей власти. Именно Махлуф Леви оказался тем человеком, которому следовало сейчас вести этот разговор. — Среди вас находится хладнокровный убийца, а мы даже не знаем мотивов его поведения. Мы даже не знаем, что он предпримет дальше. Потому что мы почти ничего не знаем о жертве. Вам нет смысла, как говорится, прятать головы в песок. Вам нужно научиться воспринимать факты, понять, что мы хотим поймать убийцу, а для этого вам нужно сначала помочь найти эту бутылочку паратиона. Вы у себя дома, вы можете заходить в любые дома, все вынюхивать, все высматривать еще до того, когда все остальные узнают про паратион. — Его голос стал громче: — Кто знает, может, вам удастся сделать то, что мы сами не сможем. Есть вещи, которые вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, даже не отдавая себе отчета в том, что вы это знаете. Но прежде всего, вы должны проникнуться важностью соблюдения тайны и того, что бутылочку нужно найти немедленно — до того, как убийца захочет воспользоваться ею во второй раз.

Серое лицо Моше потемнело, и он снова положил руку на желудок.

— Я не собираюсь оставаться в кибуце, — сказала Рики слабым, но решительным голосом. — С меня хватит.

Никто не отреагировал на ее слова.

— Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? — спросил доктор Реймер. Его умные глаза смотрели на Махлуфа Леви сквозь линзы очков, пальцы спрятались в красивой бороде. Леви царственно качнул головой, но Реймер продолжил: — В любом случае по кибуцу бродит много разного люда, добровольцы из-за границы, например, да и другие тоже…

— Мы будем рассматривать все возможности, — пообещал Михаэль, — но не забывайте о бутылочке паратиона, которая исчезла из хранилища, и спросите себя сами, кто из посторонних мог знать, где она находится, кто знал, что Оснат Харель легла в лазарет, и кому хватило двадцати минут, чтобы совершить убийство, если у него не было законного права находиться в кибуце? — Подождав, он добавил: — Конечно, картинка пока получается неясная. Мы мало знаем о жертве и, конечно, не имеем ни малейшего представления об истинном мотиве, но, будем надеяться, что к следующему нашему разговору мы уже будем обладать такой информацией.

Махлуф Леви повернулся к доктору:

— То, что я сказал, — не преувеличение, а наоборот. Мне кажется, что вы не понимаете опасности, которая грозит вам всем.

— Тогда чего же вы от нас хотите? — вмешался Моше. — Чтобы мы вынюхивали все в чужих домах?

Леви не удивил такой вопрос, и он еще ни разу за все время разговора не повернул свой перстень на пальце. Михаэль заметил, что, в отличие от него, Леви совершенно не смутился и сказал:

— Именно! Этим вы и должны заниматься. Вы должны подозревать каждого и внимательно следить за всем происходящим. Вы должны быть осторожны сами и не позволить другим стать новой жертвой. — Последнюю фразу подкрепил поднятый указательный палец. Молодые люди уставились на него с открытым ртом — Шломит перестала приводить в порядок свои длинные волнистые волосы, а ее брат в солдатской форме продолжал неподвижно сидеть в кресле.

Рики вытерла вспотевший лоб, ударила себя по колену и сказала:

— Я не хочу участвовать во всем этом. Завтра же утром ухожу. Люди в столовой уже смотрят на меня так, как будто это я все сделала. — Она взглянула на брата с сестрой и краем глаза — на Дворку, которая, не произнося ни слова, продолжала сидеть, положив на подлокотники испещренные венами руки.

Дворка молчала. Ее крупный рот был плотно сжат, уголки губ опустились еще ниже. Серое платье, спокойствие, с которым она восседала на своем кресле, — все говорило о сдержанности, которая все больше восхищала Михаэля. Одновременно он размышлял над тем, какая среда порождает таких людей, как Дворка, для которых сдержанность является наивысшей ценностью. До сих пор в кабинете только Дворка и Джоджо казались недоступными, но Михаэль знал, что, появись небольшая трещинка, и это с трудом создаваемая крепость недоступности сразу рухнет.

Первым не выдержал Моше и, обращаясь к Дворке, произнес:

— Ну что ты молчишь, скажи наконец что-нибудь!

Дворка ответила не сразу.

— Я думала, что мы уже перевидали все, — сказала она глуховатым голосом. — Вы еще молоды, чтобы это помнить. Но кто мог предвидеть, что случится в тысяче девятьсот пятьдесят первом году, когда идеология и политика раскололи кибуцников? После этого я была уверена, что уже все позади: распад семей, ненависть. И потом встречалась ненависть, но уже не так открыто. — Она говорила монотонно, как на похоронах, слово следовало за словом, а тон голоса не менялся.

— О чем ты? — закричал Моше. — О том, что мы должны быть готовы ко всему? Ты хоть слышишь, что говоришь, Дворка? Это убийство! Они говорят о том, что в нашем доме произошло убийство!

— Мы должны пережить это, — сказала Дворка, и ее голос смягчился, когда она посмотрела на сидевших рядом детей. Затем она снова перевела взгляд на Моше: — Что ты хочешь от меня услышать? — уже с человеческими нотками в голосе произнесла она. — Моя жизнь подходит к концу. Это ваше будущее и будущее ваших детей находится под угрозой. Поэтому нужно исправлять то, что еще можно исправить.

— Исправить? — Моше говорил так, словно слышал эти слова впервые.

— Исправить! — твердо повторила Дворка. — Идет медленный процесс деградации. Он не сегодня начался. Наемный труд… — ее голос обретал пафос, — наемный труд в кибуце! Сегодня все члены кибуца проституируют. Они сдают в аренду лужайки перед столовой под свадьбы и бар-мицвы. Вы можете это представить?

Моше вздохнул.

— Дворка, — с отчаянием в голосе произнес он, — мы сейчас говорим совсем не об этом. Неужели ты не видишь разницы? То, что произошло сейчас, я не мог представить в самом страшном из своих кошмаров.

— И в чем разница? — сказала Дворка, подчеркивая каждое слово. — Не вижу никакой разницы. Из одного вытекает другое. Это процесс, неужели ты не видишь, что личное начинает преобладать над общественным? Что всем не терпится получить материальные блага? Неужели ты не видишь, что это один и тот же длительный процесс? Вы начинаете разговоры о фондовой бирже и о прибыли от акций, а закончите тем, что никто не будет собирать плоды с наших деревьев. Уже давно никто не хочет посмотреть на себя критически. Уже давно члены кибуца воспринимают свои коттеджи как единственный дом, а кибуц для них уже перестал быть домом. У нас дело дошло до разговоров о совместном проживании детей и родителей и до… — Тут она неожиданно умолкла. Рот ее скривился, руки задрожали. Она их сжала, чтобы унять дрожь.

— Я пойду, — сказала Рики, — я уже не могу здесь оставаться.

— Перестаньте! — дрожащим голосом произнес Моше.

— Я не шучу! — Голос Рики приобрел истерические нотки.

— Мы вас поняли. Никто не заставляет вас оставаться, — с нетерпением произнес Джоджо. — В чем проблема? Вы и так в центре нашего внимания уже несколько минут.

Михаэль про себя отметил, что Джоджо разозлился не на шутку и лоб его вспотел. Ему захотелось выяснить, почему это произошло с человеком, который до этого очень хорошо собой владел.

— Я ухожу сегодня, самое позднее — завтра. Я не могу больше переносить эти взгляды. Я-то надеялась, что вы объясните все остальным, а оказывается, все нужно хранить в тайне, и люди будут думать, что это я убила ее. — Она расплакалась, а Дворка тяжело вздохнула. — Клянусь, что не я убила ее. Она умерла не по моей вине! — рыдала Рики.

— Никто не обвиняет вас, — сказал Махлуф Леви. — Тот факт, что вы сейчас здесь, говорит сам за себя. — Но Рики продолжала рыдать.

— Мы сделаем все, что нужно, — произнес Джоджо. — Мы будем молчать и искать бутылочку до тех пор, пока либо не найдем ее, либо вы разрешите нам рассказать, что произошло на самом деле.

— Такие вещи трудно держать в тайне длительное время, — сказал Моше с отчаянием в голосе, — особенно среди нас.

— Думаю, — тихо произнес Михаэль, — это тоже один из ваших мифов. И слова эти он адресовал не только Моше.

Больше всего слова эти предназначались Дворке, которая теперь сидела напротив. Он листал бумаги, периодически посматривая на нее. В других кабинетах шли допросы остальных, а тот факт, что Михаэль назвал эти допросы «личными собеседованиями», не менял сущности дела. Джоджо достался Махлуфу Леви, а Бенни закрылся с Моше. В задней комнате с молодежью беседовала Сарит.

В кабинете были только он и Дворка. Когда он ставил перед ней стакан с водой, то посмотрел в ее голубые с красными прожилками глаза. Ее ответный взгляд был для него неприятен, но отводить глаза он не стал. Наконец он произнес:

— Трудно расследовать такое дело, не понимая мотивации того, кто это совершил. — Он ничего не стал ей говорить о «духе вещей», как не стал упоминать это своим коллегам, понимая, что УРООП — не место для лирических излияний. Шорер как-то сказал ему: «Здесь не место для философствования о жизни». Поэтому, когда он стал разговаривать с Дворкой, а может быть, даже раньше — когда сидел и смотрел ей прямо в глаза, он вспомнил разговор, который состоялся между ним и Нахари, когда тот передавал ему это дело.

— Сколько тебе было, когда вы приехал в Израиль? — спросил тогда Нахари.

— Три года, — ответил Михаэль.

— И за это время ты ни разу не сталкивался с таким явлением, как кибуц? — удивленно спросил Нахари. — Невероятно! Ребята из вашей школы наверняка бывали в кибуце. — А когда Михаэль произнес несколько округлых фраз про нелюбовь к жестким структурам, которые ограничивают свободу индивидуума, Нахари саркастически заулыбался и стал размахивать руками: — Разве ваша работа происходит в гибкой структуре?

— Да, — признал Михаэль, — вы правы, но социальные аспекты наша структура не затрагивает.

Теперь Дворка с враждебными нотками в голосе пытается у него узнать, что он знает про кибуцы. Михаэль проигнорировал ее вопрос и сказал:

— Расскажите мне про Оснат. — Он зажег сигарету и стал ждать.

Дворка опустила глаза и стала смотреть на стакан с водой. Михаэль следил за ее лицом, за тем, как менялось выражение ее глаз, складка губ, как глаза вновь обратились к нему, и ощутил, как ему неприятен это взгляд. Она смотрела сквозь него, как будто он был прозрачен или вообще не существовал.

Никогда в своей жизни, признавался Михаэль Шореру вечером того же дня, он не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, как под взглядом Дворки, хотя в ней не было ничего агрессивного или презрительного.

— Послушай, может, это совершенно естественно — чувствовать себя так под взглядом матери, потерявшей ребенка. Ты ощущаешь некую вину за то, что беда прошла мимо тебя, за то, что тебя пощадила жизнь, — говорил он Шореру, постукивая по столешнице, — пока пощадила…

Гримаса Шорера выразила сомнение.

— Такое чувство, конечно, может появиться. Эти кибуцники, которые построили страну и осушили болота, уж точно ухватили Бога за бороду. Спроси у Нахари, если он еще не успел тебе рассказать об этом.

— Спросить о чем? — не понял Михаэль.

— Разве он ничего тебе не говорил? Он не хвастал перед тобой своим прекрасным пониманием, что такое кибуцы?

— Мне показалось, что он в них не очень разбирается, — сказал Михаэль.

— Тогда позволь мне сказать, что он их тоже недолюбливает. Он был в кибуце вместе с группой из «Молодежной алии». Думал, он тебе рассказывал об этом, — ответил Шорер. — Или ты не спрашивал?

— Не хочу пользоваться случаем и…

— Хорошо, — сказал Шорер, — у него есть свой счет к кибуцам, и он хочет с ними поквитаться. Но в чем конкретно дело, я, честно говоря, не знаю.

Сейчас Михаэль продолжал сидеть перед Дворкой. Ее глаза были закрыты, и он ждал, когда они откроются вновь. Пальцы ее пришли в движение, и она произнесла:

— Не знаю, могу ли я вам рассказывать про Оснат. — Только теперь он почувствовал в ее речи русский акцент — в том, как она произносила букву «л». Он продолжал молчать, зная, как людям хочется выговориться, и с огромным вниманием стал слушать то, что она говорила: — Даже не знаю, что вам рассказать. Она была частью меня, как дочь, даже роднее, чем дочь.

— Складный рассказ сегодня необязателен, — заверил он ее. — Расскажите, кто она, что она и какие люди ее окружали.

Пока она поворачивала лицо к окну и щурила глаза, Михаэль вспоминал, о чем они говорили в секретариате кибуца тем вечером, когда с Махлуфом Леви и Моше искали бутылочку с паратионом. Дворка без всякого напряжения рассказала, что она делала весь день. До полудня у нее были занятия в школе, а потом она пошла в столовую. Хотя было уже довольно поздно, она легко отвлекалась на всякие идеологические вопросы. Даже тогда она умудрилась прочесть ему небольшую лекцию, в которой чувства ее били через край, несмотря на обычную сдержанность, и объяснить, почему она не любит готовить дома.

«Я противница того, — Михаэль помнил, что она говорила, почти дословно, — чтобы люди запирались в своих домах и питались там. Совместные ужины — это тоже одно из достижений кибуцев». Даже тогда, в секретариате, Дворка была абсолютно уверена, что только ей дано познакомить его с «духом кибуца». Но и тогда ему мешало чувство неловкости, которое он перед ней испытывал, несмотря на необходимость как-то сблизиться с ней и завоевать ее расположение. Когда он в секретариате попросил ее рассказать о совместных ужинах, она стала говорить так, словно перед ней сидел человек, неспособный ее понять. «Кибуц меняется, меняются и традиции в столовой. Люди готовы поступиться общественным ради семейной ячейки».

Когда она говорила о себе, о мельчайших подробностях своей повседневной жизни, ему казалось, что она его допускает в святая святых и делает ему честь, которой он был недостоин.

— Иногда и я грешу и не иду в столовую, но лишь тогда, когда у меня уже нет сил, и я не хочу ничего есть, кроме стаканчика йогурта. Но в остальных случаях я иду туда, потому что это единственная возможность повидаться с людьми и посидеть с ними за одним столом. Можно обговорить все на свете, ради этого, собственно, мы и собираемся. — Тут она замолчала, словно вспомнила, что говорит с чужаком, и еще раз подчеркнула: — Мы — последний бастион, в котором еще нет отчуждения, в мире, пораженном страхом. А вы видели нашу столовую? — неожиданно спросила она.

— Конечно, — с чувством ответил Михаэль, — красивая, современная, вся в мраморе и кафеле и оборудована по последнему слову техники.

На самом деле он просто произнес то, что она от него ожидала, но каково было его удивление, когда, оказалось, что он не угадал ответ и нарвался на вспышку ее гнева:

— Вот из-за этой расточительности и происходит падение нравов среди изобилия. Это плата за пресыщение. — Он посмотрел на нее в замешательстве, а потом стал задавать новые вопросы о том, как она провела день, когда произошло убийство.

Она ему сказала, что намеревалась заглянуть в лазарет после обеда, но по дороге встретила Рики, которая рассказала, что Оснат сделали укол и она сейчас отдыхает. Тогда она решила пойти домой.

— Это между столовой и лазаретом, недалеко от детского сада, — говорила она ему тогда в секретариате, — и я решила по дороге домой заглянуть в садик, потому что у младшего была простуда, а поскольку Оснат заболела…

— И вы заходили туда? — перебил ее Михаэль.

— Нет, в это время там был тихий час, а в детском саду главное — не нарушать распорядок. Появление родителей нарушает режим. По моим подсчетам, воспитательница должна была уже уложить детей спать, и я, чтобы не мешать, решила подождать, пока дети не проснутся.

Даже во время того вечернего разговора в секретариате он настаивал на соблюдении секретности, правда не вдаваясь в объяснения, но уже тогда она встретила его просьбу с поджатыми губами. Он вспоминал все это, пока она сидела перед ним, то открывая, то закрывая глаза. Казалось, что она не столько искала правильный ответ, сколько примерялась, стоит ли вообще отвечать этому чужаку. Спрашивая о ее отношениях с Оснат тогда, в секретариате, он услышал ее печальный ответ: «Недавно мы с ней разошлись по одному идеологическому вопросу».

— Почему же вы не начали с этого разногласия? — Михаэль решил сейчас задать этот вопрос.

Дворка вздохнула:

— Нужно начинать с того, что Оснат родилась не в кибуце, ей не нравилось коллективное обучение, она не жила в доме малютки с другими детьми. И поскольку у нее не было солидной базы… — Дворка замолкла на середине фразы и вдруг, совершенно неожиданно для него, бросила: — Вы знаете, кем был ее отец? — После этих слов она сделала вид, что сожалеет о сказанном. Она намеревалась вновь вернуться к изложению основных принципов, но Михаэль уже зацепился за ее последние слова.

— И кто же был ее отец? — спросил он, быстро вспомнив уверенный ответ Моше о том, что ее отца никто не знал и никаких родственников за пределами кибуца у нее не было.

— Помимо меня и моего супруга, никто в кибуце ничего об этом не знал. Никто не пытался связаться. Но сейчас, когда таить все этой уже не имеет никакого смысла, — тут она перешла на трагический шепот, — я могу сказать, что он был мелким спекулянтом на черном рынке в годы лишений.

Михаэль не скрыл своего удивления и спросил:

— И это все?

Дворка смогла разглядеть в нем это разочарование:

— Конечно, для вас это мелочь. Вы слишком молоды, чтобы это помнить… — Она подождала его реакции на ее слова, но спросить, сколько ему лет, так и не решилась. — Это были настоящие подонки, эти спекулянты в годы лишений. Должна признаться, что обходиться без них тоже было трудно. Кибуц продавал яйца и кур на черном рынке. Мой супруг Иегуда был в то время секретарем кибуца по внешним вопросам. Мы вынуждены были общаться с этим человеком, с этим ничтожеством, с этим мерзавцем, который пользовался ситуацией. Позднее, когда Оснат появилась в кибуце, социальный работник, которая привезла ее, шепнула мне на ухо, что отец Оснат ушел из семьи и не хочет помогать алиментами. Когда она назвала его имя и описала внешность, я сразу поняла, кто это был. Но он больше ни разу не появился в кибуце. Он не интересовался ни своей женой, ни дочерью. Правда, и дочь пошла в отца, и больше не интересовалась своими родителями.

— Где он сейчас? — спросил Михаэль.

— Умер, — сказала Дворка и закрыла глаза. — Когда ее мать в последний раз приезжала в кибуц, она мне сказала, что он умер. — Дворка открыла глаза. — Вы заставляете меня говорить о вещах, о которых я не вспоминала долгие годы. Когда мать Оснат приезжала в последний раз, мы с ней долго беседовали. Трудный это был разговор. — Дворка глубоко вздохнула и отпила глоток воды. — Оснат отказалась с ней встречаться, и никакие уговоры не помогли. Она запретила ей появляться в кибуце. Но у нас никто не знал об этом. Когда девочке исполнилось двенадцать, ее мать снова появилась в кибуце. Тогда Оснат пришла ко мне и попросила, чтобы я избавила ее от присутствия матери. Хотя я ее хорошо знала, но все равно удивилась тому, с какой злобой она сказала, что для нее мать не существует, что она для нее давно умерла. И просила, чтобы я запретила ее матери появляться в кибуце. — Дворка поставила стакан на стол. — Как учитель, как воспитатель, я не раз сталкивалась со сложными ситуациями, острыми проблемами. Но я до этого никогда не видела у детей таких вспышек гнева, не сталкивалась с такой волей, как у Оснат. В ней с раннего возраста чувствовалось упрямство; никто не мог поколебать ее позицию. Непонятно даже, откуда она черпала силы для этого. Если бы только… — На этом месте она умолкла и развела руками.

— Если бы что? — успел вставить вопрос Михаэль.

— Если бы она все эти силы направляла туда, куда нужно, — прошептала Дворка, расслабляя пальцы.

— Но я так понял, что она, как и вы, по образованию педагог, и ее избрали секретарем кибуца.

— Да, — подтвердила Дворка без энтузиазма, — вряд ли я смогу это объяснить человеку, который не знает, что такое кибуц. — Михаэль промолчал. — Мне пришлось объяснить матери, — сказала Дворка, и Михаэль понял, что она собирается рассказать обо всем в своей собственной интерпретации, — что ребенок отказывается видеться с ней и что для всех будет лучше, если мать вообще оставит ребенка в покое. Но эта женщина, — Дворка опять вздохнула и закрыла глаза, словно эта сцена до сих пор была ей неприятна, — эта женщина, — повторила она и открыла глаза, — это надо было видеть!.. — Внезапно у нее пробудился интерес к нему, словно она увидела его впервые: — Наверное, в вашем окружении полно таких женщин.

Михаэль попытался пропустить это замечание между ушей, особенно его резануло слово «окружение».

— Она выглядела как дешевая шлюха — волосы ярко выкрашены, обтягивающее цветастое платье. Помню, на ней были красные туфли на высоких каблуках. Подумать только: конец пятидесятых, а она так вырядилась! Какая вульгарность! Жара, а она вся в косметике. А мы — в шортах и сандалиях. — На ее лице появилось выражение человека, который вглядывается в картину далекого прошлого, пытаясь разглядеть старые краски. В другой ситуации Михаэль бы обязательно улыбнулся. — Но в то же время, — продолжала Дворка, — на нее нельзя было смотреть без жалости. Бедняжка была растеряна, но гордости не теряла. Она собралась с силами и сказала, что если дочь не хочет ее видеть, то и не надо. Ни одной слезинки не вылилось из ее глаз. У нее была та особая твердость, которая отличает низы общества. Интересно, что и Оснат была такой же упрямой, только двигалась в другом направлении.

— В другом? — переспросил Михаэль. Дворка не ответила. — Она делилась с вами своими сокровенными мыслями все эти годы? Вы разговаривали с ней на личные темы?

— Никто о личном с Оснат не разговаривал, но между строк многое можно прочесть. Оснат никому никогда не доверяла. О ее внутреннем мире можно было только догадываться по тому, как она себя вела и что делала, но добиться от нее искренности было невозможно, даже когда… — Дворка вдруг замолчала, и в ее глазах вдруг появился страх.

— Когда?

— Есть некоторые вещи, о которых никогда не говорят. Когда Оснат было пятнадцать, она попала в беду, но об этом до сих пор никто ничего не знает, даже Аарон Мероз.

— Что за беда?

— Она от кого-то забеременела.

— От кого?

— Разве это имеет значение? — сказала Дворка. — Так получилось, и ничего уже сделать было нельзя.

— Кто это был? — настаивал Михаэль.

— Сын одного из наших членов, очень проблемный мальчик, он был на год младше нее. Представьте себе: четырнадцать лет — и такое!

— Он все еще живет в кибуце?

— Да, к счастью для него, все еще живет. Мы все-таки успели добиться в кибуце определенных успехов. Например, в социальной адаптации людей с отклонениями в поведении. Этот мальчик определенно был с отклонениями, но никому даже в голову не приходило избавиться от него.

— Кто он? — настаивал Михаэль.

— Сын Фани и Захарии, — призналась Дворка, — но он тут…

— Она забеременела, и что потом? — спросил Михаэль тоном человека, считающего, что он на пути к возможной разгадке.

Дворка, казалось, взвешивает каждое слово:

— Она была настолько скрытна, что держала все в тайне целых шесть месяцев. Никто, даже девочки, которые жили с ней в одной комнате, ни о чем не догадывались.

— Что, никто не знал об их связи? — удивился Михаэль.

— Между ними и не было ничего особенного, может быть, несколько сексуальных контактов, а может быть, всего один. Я не смогла узнать от нее никаких подробностей, она полностью замкнулась.

— И что было дальше?

— В то время медсестрой работала Рива, которая заметила, что у Оснат нет месячных. Она обратила на это мое внимание. Дело в том, что, когда речь заходила об Оснат, люди обращались не к воспитателю, а ко мне. — Дворка разгладила складку на своем сером платье и уставилась на Михаэля, словно перед ней сидел любитель дешевой «клубнички».

— И что же все-таки произошло?

— После разговора с Ривой я вспомнила, сколько за последнее время Оснат набрала килограммов, и попросила ее зайти ко мне, когда никого у меня не будет. Я у нее ни о чем не спрашивала, просто объявила ей, что она беременна.

— И?

— Мы прервали беременность, — сухо ответила Дворка.

— После шести месяцев?

— Все можно сделать, хватило бы только решимости. А я была настроена не дать ей совершить ту же ошибку, которую совершила ее мать.

Она тоже хотела избавиться от ребенка. Я это рассказываю вам лишь для того, чтобы вы поняли, насколько замкнутым, недоверчивым и ранимым был этот человечек.

— И об этом, конечно, никто не знал? — спросил Михаэль громче обычного.

— Никто. Кроме медсестры Ривы, которой уже нет. Она умерла несколько лет назад. Ни сам этот мальчик, ни Фаня, никто другой об этом не знал.

— Значит, это возможно?

— Что возможно?

— Чтобы в кибуце никто не узнал о таких вещах.

Дворка молчала.

Михаэль впервые почувствовал себя победителем. Но она произнесла фразу, которая лишила его такой уверенности:

— Я знала. От меня ничего не утаишь.

Михаэль промолчал. Она сделала еще глоток, а он закурил сигарету и подумал о своей бывшей жене Нире. Однажды, когда он попросил ее сделать аборт, ничего не говоря своим родителям, Нира ответила, что это бесполезно, поскольку у матери «и на затылке глаза».

— Оснат была очень живой девочкой, — продолжала Дворка, — но после этого случая никому не позволяла даже дотрагиваться до себя. Она воздерживалась от всего, что хоть как-то было связано с сексом. Но дело было не в полученной ею травме. В конце концов, с моим Ювиком у них все получалось, и четверо детей тому подтверждение. Дело было в ее воле. Она просто решила направить всю энергию в другое русло.

«Что ж тут удивительного, если она с вас брала пример», — успел молча подумать Михаэль.

— В кибуцах, и наш не исключение, мы не придерживаемся консервативных взглядов на секс. Даже в те годы о сексе можно было говорить откровенно и открыто. Проводилась профилактика, детям мы давали половое воспитание, а между взрослыми постоянно вспыхивали скандалы сексуального характера. У нас было несколько матерей-одиночек задолго до того, как возникла такая мода, и они ни разу не слышали ни слова осуждения. Но при этом… она… — Дворка замолчала, и Михаэль ее не торопил. Его сердце сбивалось с ритма каждый раз, когда он чувствовал на себе ее печальный взгляд. — Оснат всегда представляла собой силу, с которой нужно было считаться. Я не знаю, поймете ли вы, что происходит, когда вся природная энергия человека направляется на реализацию идей. Она решила забыть о чертах характера, которые она унаследовала от своих родителей, и стать частицей и участницей всего, что ее окружало. Именно эта энергия позволяла ей проводить идеологические кампании в последние годы. Она вела крупномасштабную битву, но у нее не было конструктивного видения, слишком шаткий у нее был фундамент.

Она снова стала рассказывать о детских годах Оснат, о том тепле, которым ее пытались окружить Срулке и Мириам, о ее приступах депрессии и эскападах.

— Когда у нее умерла мать, я пыталась всеми силами заставить ее пойти на похороны, но все было безуспешно. Она ни разу не вспомнила о матери. Но однажды… — Голос Дворки стих, и она в замешательстве посмотрела на Михаэля. — Это не имеет значения, — с трудом произнесла она.

— Что не имеет значения?

— Не хочу говорить о мелочах, которых хватает в любом кибуце.

— Нет уж, давайте поговорим! — стал настаивать Михаэль.

Дворка замялась:

— В таких мелочах всегда есть что-то уводящее в сторону и грязненькое.

— В убийстве тоже есть что-то грязненькое, — ответил Михаэль, не понимая, откуда вдруг появились эти слова.

— Я бы не стала так быстро отметать версию самоубийства, — сказала Дворка.

— Это мы обсудим позже. Так что случилось однажды?

— Не однажды, — призналась Дворка. — Несколько раз, и в прошлом году тоже. — Скупо и с отвращением она рассказала о якобы имевших место связях Оснат с мужчинами кибуца, о скандалах, которые закатывали ревнивые жены. — Внутренняя сила, которая жила в Оснат, возбуждала основные инстинкты, — сказала она тихим голосом, — поэтому нет ничего удивительного в том, что к ней оказался неравнодушен Боаз. Были и другие, но это не интересно. Если вы не погрязнете в трясине мелких фактов, то сможете увидеть, как Оснат переделывала себя в монашку. В настоящую монашку. Фанатичную, даже опасную.

— Опасную, — повторил Михаэль.

— Для самой себя. Опасную для самой себя. Одержимую. У нее никогда не было качеств лидера, но ей хотелось все изменить, перевернуть все с ног на голову, оставить свой след. Ей противились, и она не могла с этим мириться. Даже ее идеи не воспринимались.

— Например? — потребовал Михаэль.

— Например, совместное проживание родителей и детей, хотя для других кибуцев в этом ничего радикального нет. Оснат хотелось выделить в отдельную группу стариков, создать «дом для старшего поколения», как назвала его Фаня, и это вызвало серьезную оппозицию.

— Почему ей этого хотелось? — спросил Михаэль, искавший подробности, имена, старавшийся понять, о чем Дворка не хочет с ним говорить.

— Мы видели, что происходило. Население кибуца старело, поэтому нужно было что-то делать. Некоторые изменения были важны и желательны, но мы понимали, что этот план скрывает тайные цели — отделаться от стариков, как это уже было в нескольких кибуцах. К этому всему прилагались еще и экономические расчеты. Многие люди моего поколения, стоявшие у основания кибуцев, уже отошли от дел, некоторые больны, но все до сих пор хотят участвовать в принятии решений. Для меня все, что она затевала, казалось несуразным, и я ей об этом говорила. Но дело в том, что за ее планы все равно никто бы не проголосовал. — Дворка поджала губы.

Михаэль упрямо хотел продолжить разговор о личной жизни Оснат.

— Да, — сказала Дворка, — положение секретаря кибуца предполагает наличие недругов, особенно если ты отличаешься отсутствием гибкости, а Оснат понятия не имела, что такое быть гибкой. Однако ее личная жизнь была безупречной, если не считать ее социальной изоляции, о которой я иногда с ней говорила, начиная с девятилетнего возраста. — Дворка улыбнулась, но при этом только чуть дернулись уголки губ и слегка задрожали увядшие щеки. — Даже в детстве она старалась оградить свою жизнь от вмешательства других людей. Но ее смерть — это не происки врагов в вульгарном понимании этого слова.

— Она была замужем за вашим сыном, — сказал Михаэль, решивший, что пора переходить к этой теме.

— Да, — подтвердила Дворка, — она была замужем за Ювиком. Психологи могут сказать, что благодаря этому она еще глубже внедрилась в структуру кибуца, чтобы разрушить его. Но она сама даже не подозревала об этом. Ювик был особенным человеком. — Она произнесла это без выражения, как будто говорила о ком-то незнакомом. — Все матери говорят о своих детях одно и то же, но Ювик был особенным, настоящий трудяга, человек удивительной чистоты, для которого не было ничего дороже родины. — Михаэль молча выжидал. — Мы его так долго ждали. Я потеряла двоих детей до того, как он родился. Об этом даже Оснат не знала. Да, ужасное было время. О том времени вы можете прочесть брошюру, которую мы выпустили к юбилею кибуца. Но и после этого вам все равно будет трудно что-либо понять. Лишения, засуха, голод. Особенно голод и тяжелый труд. Иногда по двенадцать часов без отдыха — расчистка земли, пахота, строительство. Летняя жара, холод зимой, нищета и голод. Мужчины ослабевали от голода и тяжелой работы. Иногда беременной женщине доставалось только два куска хлеба и пол-яйца в день, да немного оливок. — Михаэль закурил сигарету, не сводя глаз с Дворки. — Не забывайте еще болезни. Жаль, что для вас это только история, литература… Когда я теряла детей, люди начинали избегать меня так, как они избегают меня сегодня. В те годы, если мне навстречу попадалась женщина, то она старалась перейти на другую сторону и удалиться в противоположном направлении — особенно те, кто недавно родил ребенка. Людям трудно смотреть в глаза чужому горю. Но мы выжили, а потом появился Ювик. То, что вы мне рассказали про Аарона Мероза и Оснат, было для меня большой неожиданностью, — вдруг произнесла она, немигающее глядя на Михаэля. — Аарон был необычным мальчиком. Его история — лишнее подтверждение тому, что человеком можно стать, только имея под собой солидную основу. Это был замкнутый мальчик, очень привязанный к Оснат. Когда она переехала к Ювику, он пережил тяжелый кризис. — Дворка еще добавила, что все эти годы чувствовала себя виноватой перед Аароном и что даже успехи Аарона в «большой» жизни за пределами кибуца не успокоили ее совесть. Мириам, жена Срулке, была простой, работящей женщиной, всю свою жизнь она провела на кухне, а кормить такое большое количество людей, да еще в трудные годы, — дело далеко не легкое. Поэтому она не могла много дать Аарону. — Поймав себя на том, что ее воспоминания стали многословными, Дворка умолкла.

— Вы говорили о Мириам в связи с Аароном и Оснат, — после паузы напомнил Михаэль.

— Да, — задумчиво ответила она, как будто потеряла свою мысль, — Мириам не догадывалась, какими одинокими были эти двое. Нам удалось удержать Оснат, но мы потеряли Аарона Мероза. Как я уже сказала, у нее была явная тяга к аскетизму. Кроме того, было что-то болезненное в ее половом воздержании и нежелании что-либо переживать. Это было не принципом, а естественным проявлением чего-то такого, перед чем я оказалась бессильной. Особенно когда она всю свою энергию и страсть направила на идеологию. В этом было что-то деструктивное не только для нее, но и для всех нас, для всего кибуца. Что-то нездоровое…

— Ты был прав — никогда не знаешь, как будут развиваться события, — сказал Михаэль Махлуфу Леви, заглядывая в кабинет, чтобы забрать сигареты и личные вещи. — Передай, что я буду поздно, — добавил он. Во взгляде Леви он прочел насмешку: «Успокойся, я знаю, что мне делать». Но Михаэль уже сбегал по лестнице вниз, слыша, как лязгнула за ним железная дверь. В этот момент он снова готов был утверждать, что Леви похож на дядюшку Жака.

 

Глава 10

Михаэль позвонил в «Хилтон» еще раз из кабинета полицейского психолога Элроя. Аарон Мероз уже ждал его в своем номере. Он не стал возмущаться, когда Михаэль предупредил его, что опоздает еще немного, а просто со вздохом сказал: «В любом случае мне уже идти некуда».

Медленно набивая трубку табаком, Элрой взвешивал каждое слово, избегая любой конкретики. Он уже в который раз настаивал на необходимости проверить все версии. Несмотря на стремление казаться важным и постоянно выделяться, Элрой, как считал Михаэль, делал вполне профессиональные выводы. Отношения их носили деловой характер, а в личные так и не переросли, хотя и холодка между ними не было.

— Вежливость никогда не бывает лишней, — сказал однажды Михаэль своему коллеге Денни Балалти, когда тот пытался подшутить над Элроем, передразнивая его манеру чистить трубку и предупредительно открывать посетителю дверь, — а его профессионализм вообще безупречен!

— Это правда, — признал Балалти, стирая с лица улыбку. — Этого у него не отнимешь.

Элрой без особого любопытства стал расспрашивать Михаэля про новое место работы и про то, как ему там служится. Тот что-то буркнул в ответ, но Элроя это вполне удовлетворило, и, услышав, по какому поводу Михаэль пришел проконсультироваться, он спросил:

— А что он принимает?

Михаэль посмотрел в записи и сказал:

— Двести миллиграммов мелларила ежедневно и пятнадцать миллиграммов халдола. Но я понятия не имею, что лечат эти лекарства. Она сказала, что ему показано амбулаторное лечение. Они стараются в таких случаях не исключать людей из членов кибуца. Я хочу узнать, не могут ли больные с таким диагнозом однажды стать агрессивными?

Элрой отложил трубку, чтобы собеседника ничего не отвлекало, и, чеканя каждое слово, ответил:

— Такую возможность исключать нельзя. Конечно, большинство душевнобольных не являются буйными. Если бы ты сказал, что у него маниакально-депрессивный синдром, например, то я бы ответил, что такую возможность можно исключить. Такие больные представляют угрозу только для себя. Но если ты говоришь, что ему поставили диагноз параноидальная шизофрения, то, если он перестанет принимать препараты…

— Но он принимал. Каждое утро он являлся к ней за своими лекарствами.

— Кто поставил такой диагноз, — спросил Элрой, выражая явное сомнение.

— В больнице. Он дважды лежал в больнице. И там уверенно поставили диагноз.

— Проходил ли он какое-либо лечение, помимо медикаментозного?

— Было время, когда он посещал психиатра из межрегионального центра…

— Я знаю их. А сейчас?

— Последние несколько лет он отказывался посещать психиатра, поэтому они решили просто приглядывать за ним повнимательней в кибуце. А почему ты спрашиваешь? Ты сомневаешься в диагнозе?

— Нет, он соответствует выписанным лекарствам, но вопрос в том, принимал ли он эти лекарства? То, что он приходил к ней за лекарствами, еще ничего не доказывает. Ей достаточно было отвернуться, чтобы он взял таблетки под язык, а потом их выплюнул. Я работал в больнице и знаю много трюков, на которые горазды больные.

— Хорошо, предположим, что он не принимал лекарства, — нетерпеливо произнес Михаэль.

— Если он не принимал лекарства, то болезнь могла бы перерасти в параноидальный психоз, он бы страдал от мании преследования, ну и так далее. Лекарство остается в организме только в течение сорока восьми часов. Если пропустить прием хотя бы один раз, то больной будет испытывать напряжение, которое может закончиться опасным приступом.

— Если все так, как ты говоришь, то отравление паратионом можно выбросить из головы, поскольку он должен, скорее, напасть на свою жертву, ведь так?

Снова начались манипуляции с трубкой, снова медленные, нарочито подчеркнутые жесты, снова тихий голос, ровное произнесение слов и осторожная формулировка фраз.

— В принципе ты прав, но в данном случае я бы не был таким категоричным. Параноик, принимающий такие дозы лекарств, может быть опасен. Я не понимаю их, — произнес он после небольшой паузы голосом, в котором уже присутствовали эмоции.

— Кого ты не понимаешь? — спросил Михаэль.

— Кибуцников, которые всегда хотят, чтобы больные оставались дома. Они играют с огнем. При тех лекарствах, которые были прописаны, ему бы лучше лежать в больнице. Мне вообще непонятен этот случай.

— Что тебе непонятно? — удивился Михаэль.

— В свое время я занимался научными исследованиями, — сказал Элрой с нескрываемым чувством собственной значимости, которое он вряд ли ощущал сам, — с различными пациентами, в том числе склонными к агрессии. Для армии я однажды выполнил работу по сравнению агрессивности кибуцников и других людей. Это было большое исследование, и я могу тебе дать копию основных выводов.

— Буду рад любым материалам по этой теме, — произнес Михаэль, — а сейчас просто скажи мне, что тебя насторожило.

— В кибуце агрессия его членов чаще всего направлена против самих себя, и это одна из причин, почему в кибуцах убийства происходят так редко. Я написал статью об этом для одного профессионального журнала. Где-то у меня даже есть копия… — Он повернулся и стал перекладывать стопки книг и бумаг за стеклом книжного шкафа. — Где работает этот душевнобольной? — спросил Элрой.

— На фабрике. У них большое производство косметики. Там есть канадец, который уже десть лет живет здесь, вот он с ним и работает. Этот канадец сам довольно странный, поэтому они и подружились. Я с ним еще не говорил.

— Я постараюсь узнать, известно ли этому душевнобольному что-нибудь про паратион и какие у него были отношения с погибшей женщиной.

Михаэль рассказал ему о беременности. Элрой слушал очень внимательно, кивал, а потом сказал:

— Хорошо, проверь все это. Любопытно, откуда в кибуце вообще мог появиться параноидальный шизофреник, — весело произнес он, выбивая в пепельницу содержимое трубки. — Дело в том, что проводилось сравнительное изучение душевных расстройств в кибуцах и городах, в результате которого было сделано заключение, что, хотя в основном статистика совпадает, есть одно исключение: в кибуцах не встречается шизофрения. Тебе не кажется это интересным?

— Ну и как это пытались объяснить? — спросил Михаэль.

— Этот факт требует дополнительного исследования. Но мне кажется, сами члены кибуца внутренне убеждены, что весь кибуц для них — это большая семья. В параноидальной шизофрении есть элемент наследственности. Что ты говорил о его родителях?

— Я знаю не так много, кроме того, что его мать — тоже не подарочек. Она и ее сестра появились в кибуце после войны в Европе.

— Ага, — произнес Элрой, как будто отныне ему стало все ясно, — синдром второго поколения. Это многое объясняет.

— Что именно? — спросил Михаэль.

— Многое передается детям от родителей, перенесших большие страдания. В последние годы об этом написано очень много. Кроме того, была очень интересная конференция по проблемам второго поколения переживших Холокост. Этой теме уделяется все больше внимания. Да, а кто его отец?

— Я с ним еще не виделся, но знаю, что он из Йемена и появился в кибуце в годы Войны за независимость. Других подробностей у меня пока нет.

— Очень интересно, — сказал Элрой и снова стал забавляться своей трубкой. — Хотелось бы мне узнать побольше подробностей о нем. Меня вообще интересует этот случай. Хочу знать, как они справляются с происходящими изменениями. Может быть, пора провести новое исследование. Да и тебе не помешает почитать на эту тему что-нибудь.

— А что ты порекомендуешь?

— Начни хотя бы с истории кибуцев. Но главное — тебе нужен надежный помощник внутри кибуца. — И Элрой ухмыльнулся.

Михаэлю мерещилась эта ухмылка до тех пор, пока он не оказался в холле гостиницы «Хилтон», где его уже отчаялся дождаться депутат кнессета Аарон Мероз. Выглядел он еще внушительнее, чем во время телевизионных передач. Светлые седеющие волосы, красивые черты лица, глаза, не скрывающие эмоций: напряжение, тревогу, боль.

Они сидели в номере Мероза на седьмом этаже, в котором он жил всегда, когда приезжал в Иерусалим. Сегодня он приехал на внеочередное заседание комитета по образованию. Михаэль показал ему ксерокопию его письма к Оснат, и Аарон Мероз сказал:

— Да, это мое письмо. — Не читая, он вернул его Михаэлю. — Не думал, что это письмо когда-нибудь окажется в чужих руках. — Стараясь избежать вопросов, он стал нервно спрашивать сам: — Что вы делаете здесь? Вы же сказали, что вы из УРООП? Что вам тут делать?

— Ее смерть была насильственной.

Мероз посмотрел на него с тревогой:

— Что вы имеете в виду — насильственной? Значит, она умерла не от инъекции пенициллина? Моше мне сказал, что врачи пытаются выяснить, не стала ли причиной смерти эта инъекция.

— Нет, — ответил Михаэль, не сводя глаз с Мероза, — смерть наступила не от укола, не от пневмонии или какого-либо вируса.

— И от чего же? — спросил Мероз.

Михаэль изучал лицо собеседника, помня, что у таких людей есть актерские способности, и думал, может ли он верить этой тревоге в глазах Мероза.

— Ее отравили паратионом, — наконец решился сказать он.

Мероз взглянул на него с удивлением:

— Паратионом? Откуда взялся этот паратион? Как он мог попасть к ней? Им уже столько лет ничего не опыляют!

— Виноваты не опыленные фрукты.

— Каким же тогда образом паратион попал к ней?

— Сейчас я вам все объясню, — сказал Михаэль, — но мне бы сначала хотелось знать, когда вы с ней виделись в последний раз.

Мероз тут же ответил:

— В субботу вечером, ровно неделю и два дня назад.

— А когда отправили письмо?

— В тот же вечер. Нет, утром в воскресенье, после нашей встречи. Я не догадывался, что она так тяжело больна.

— И после этого у вас с ней больше не было контактов? После субботы девять дней назад?

— Нет, пока Моше не позвонил мне… — И голос его задрожал.

— А зачем нужно было отправлять это письмо? Если не возражаете, я хотел бы спросить, какие у вас были отношения с покойной?

Мероз вздохнул. Он посмотрел на Михаэля и сказал:

— Такие, какие вытекают из содержания этого письма. Вы должны были его прочесть, иначе вас бы здесь не было. Интимные отношения. Какой мне смысл это отрицать, если вы уже прочли письмо? Какие еще вопросы будут?

Михаэль ничего не ответил.

— Что еще вы хотите знать?

— Все. Чем больше, тем лучше. Сколько времени продолжались ваши отношения, почему вы их держали в тайне — в общем, все, — сказал Михаэль тихим, уверенным голосом.

Мероз снова вздохнул:

— Не знаю, чем это может вам помочь. Наши отношения с этим не связаны.

— Все в этом мире связано, — заметил Михаэль, боясь, что Мероз начнет настаивать на депутатской неприкосновенности.

— Ну, во-первых, я женат, — сказал Мероз без всякой неловкости, которая характерна для мужчин в его положении. — Но больше всего из-за Оснат, которая не хотела, чтобы кто-нибудь знал о нашей связи. Она боялась слухов в кибуце. — Он замолчал, а потом вдруг спросил: — Но я хочу знать, почему и отчего она умерла. Скажите мне все, что знаете.

— Ответить на первый вопрос может помочь ваша информация, а на второй я уже ответил.

— Да. Но как получилось, что она умерла от паратиона? Объясните мне, пожалуйста.

— Скажите, из того, что вы знаете о ней, можно ли предположить, что она способна на самоубийство?

Он подумал какое-то время, а потом сказал:

— Когда-то могла, но только не сейчас. Она сейчас жила слишком насыщенной жизнью.

— А когда могла? — спросил Михаэль.

— Пожалуй, когда мы были детьми. Тогда она могла исходить яростью, но эта ярость была, скорее, проявлением жизненной силы. Поэтому я отрицаю возможность самоубийства.

Снова Михаэль был вынужден выслушать историю ее жизни. Аарон Мероз никогда не видел ее матери. Он долго рассказывал о красоте Оснат и о том, что она всегда боялась превратиться в бесплатную подстилку для всех парней в кибуце. Одновременно она могла быть такой женственной, такой сексуальной. «Я даже не знаю… ну, в общем, вы читали письмо», — конец фразы он произнес, задыхаясь.

Михаэль не сказал ничего.

— Было что-то трагическое в этой, говоря словами Оснат, концепции. Создавалось впечатление, что она хотела себе отомстить, не отдавая отчета, за что. Может, трагическое — слишком сильное слово, но в том, что ни она, ни я не могли стать своими в кибуце, было что-то печальное. Особенно это беспокоило Оснат. Над нами, как туча, всегда нависала Дворка, требуя от нас какого-то совершенства. Перед Дворкой мы всегда чувствовали себя голыми и прозрачными, как будто совершили что-то нехорошее. А если и не совершили, то могли совершить или могли думать, что совершим. Или могли поставить свои интересы выше интересов других. — Какое-то время он помолчал, а потом ровным голосом спросил: — Если исключить самоубийство, то что произошло на самом деле?

Михаэль понял, что момент настал и что если он не поделится информацией, то не услышит больше от Мероза ни слова.

— Мы считаем, что ее отравили. — Он сказал это так, словно вынул чеку из гранаты, и стал ждать.

На лице Аарона отразилось такое же недоумение, что и раньше, смешанное со страхом и другими чувствами, которые он наблюдал на лицах Моше и других членов кибуца. Разница была в том, что это выражение быстро сменилось выражением согласия и даже принятия этой версии.

— Вы не удивлены? — спросил Михаэль.

— Мне это кажется нереальным, поэтому и отношения у меня к этому никакого нет. Нет отношения — ни удивления, ни чего-то еще. Наверное, сам факт, что ее не стало, слишком на меня подействовал. Остальные знают об этом?

— Немногие. Только Моше и члены семьи, а также люди, которые должны об этом знать, — ответил Михаэль.

— И как они отреагировали? — спросил Аарон и, не дожидаясь ответа, горько усмехнулся: — Несчастные простаки. Ведь это же конец. — И он со злобой добавил: — Хотел бы я видеть сейчас Дворку, хотел бы услышать, что она скажет.

Михаэль кивнул:

— Она скажет, но я хочу, чтобы и вы прошли тест на детекторе лжи.

Мероз кивнул в ответ.

— Разумеется. — Похоже, он сейчас не думал о своем статусе и неприкосновенности депутата. — Я могу вам рассказать, где был и что делал в тот день по часам. У меня нет никаких секретов. Оснат была моим единственным секретом, но даже и это теперь всем известно.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Михаэль. — Подскажите, в каком направлении нам вести следствие. У вас есть какие-нибудь идеи?

— Вы хотите знать, кто это сделал? — спросил Мероз. — Я до сих пор не могу понять, что произошло. — И тут он впервые поведал Михаэлю о человеке в шортах, которого заметил в темноте.

— У вас есть хоть какое-нибудь представление о том, кто бы это мог быть?

Мероз отрицательно покачал головой:

— Ни малейшего.

— Это мог быть Янкеле? — сделал свой выстрел Михаэль.

Мероз замер. Потом пришел в себя:

— Какой Янкеле? Сын Фани? — Михаэль кивком подтвердил его догадку. — Почему Янкеле? Откуда вы про него узнали? — спросил Аарон, крепко схватив Михаэля за левую руку.

Михаэль не ответил на эти вопросы.

— Вспомните контуры фигуры этого человека, — попросил он, — и его способность неслышно бегать, о которой вы упомянули.

Аарон Мероз наклонил голову и закрыл глаза.

— Вы видели его когда-нибудь? — Он снова поднял глаза, но Михаэль продолжал молчать. — Может, это и он, но мне бы не хотелось называть конкретные имена. Я до сих пор считаю, что я их предал. Поверьте мне: я сторицей отработал все, что они мне дали. Возвращаясь к этой фигуре, хочу сказать, что это мог быть кто угодно — и мужчина, и женщина.

— Почему вы не исключаете женщину? — спросил Михаэль.

— Не знаю, — ответил Аарон, встал, вышел из комнаты, потом вернулся со стаканом воды, открыл окно и глубоко вздохнул. Только теперь Михаэль понял, что все, что Мероз говорил и делал во время беседы, должно было подвести его к этой фразе. — Сейчас, когда я думаю об этом, — неожиданно заговорил Аарон, — я начинаю понимать, что все зло идет от женщин. Мужчины либо молчат, либо говорят о принципах, как Зив а-Коэн, либо живут своей внутренней жизнью, как, например, Феликс или Алекс, либо, как Захария, не от мира сего, либо, как Моше, вкалывают, не задумываясь и ни во что не вникая. В сущности, это полностью матриархальный уклад. Эта общинная система, когда дети живут и спят в отдельном доме для детей, была придумана для того, чтобы освободить женщину для работы, приравнять ее к мужчине. В кибуце это особенно видно. Вот Оснат, она была секретарем много лет и отвечала за вопросы образования. Это так напоминает улей… — Он стал тяжелее дышать. — А если еще вспомнить о Фане, матери Янкеле, и о ее сестре Гуте, то все это вместе…

— Что все это вместе? — спросил Михаэль.

— Это самые ужасные люди, с которыми меня столкнула жизнь, — сказал с грустью Мероз. — Вы даже представить себе не можете, каково с ними работать. Есть люди, которые до сих пор не ездят в кибуц, чтобы только не видеться с ними.

— А что в них такого страшного? — удивился Михаэль.

— Во-первых, они пережили Холокост. Я не знаю, сможете ли вы это понять, но дело в том, что все, кто к ним только приближается, начинают на себе чувствовать вину за их ужасную судьбу. Во-вторых, они установили такие рабочие нормы, что даже Дворка, когда работала рядом с ними, становилась бледной. Даже в двадцатых люди такого не знали. Они тогда хоть пели, а эти даже не поют, а только работают. Помнится… — Голос его затих, а на лице появилась гримаса боли. — Помню, как я опоздал на работу. Я был дежурным, но кто-то забыл меня разбудить, потому что я спал не в своей комнате. Когда я появился, то одного ее взгляда хватило, чтобы я понял, что любые мои объяснения не будут услышаны. Но если вы не жили в кибуце, — продолжил Мероз, — вы ничего не сможете понять. Вы не поймете святость работы. Работа — это высшая ценность. Ты можешь быть самым жалким ничтожеством, но если ты хорошо работаешь, то тебе все простится.

— А если человек, которого вы не разглядели, не Янкеле, то кто им может еще быть? — спросил Михаэль, пока Мероз молчал.

— Това говорила, что ее муж Боаз влюбился в Оснат и стал ошиваться около ее дома, когда она стала вдовой. — Михаэль вновь услышал про скандал, который приключился в столовой.

— Кто еще вам приходит на ум? С кем мне еще стоит поговорить?

— С Алексом. Он дружил с Оснат даже тогда, когда была жива Рива. Конечно, с Дворкой. Да с кем угодно. С Моше, например. Ну, на Хавале время можно не тратить, хотя она самая большая сплетница. Поговорите с Джоджо, с Матильдой, если вытерпите столько злобы и зависти. Все эти разговоры об обществе, в котором будут все равны, в котором от каждого по способностям, а каждому по потребностям — такая чушь! На самом деле — каждому по его способностям, по тому, насколько у него крепкие локти и громкий голос. А эти дома для детей! Дети не любят их даже тогда, когда им стукнет двенадцать. Некоторые из них мочатся в постель даже в таком возрасте. Вечные споры, кто из родителей должен присматривать за детьми. А с мнением самих родителей никто не считается. Помню, как построили бассейн. Тогда комитет по образованию решал, в каком возрасте дети могут посещать бассейн без сопровождающих. Я был спасателем. Не удивляйтесь — я закончил специальные курсы. Однажды я присутствовал при выволочке, которую устроила тогдашний председатель комитета по образованию двум маленьким девочкам — они пришли в бассейн одни. А что думали на этот счет родители этих девочек, никого не интересовало. Важно было только то, что скажет Дворка и еще несколько таких же авторитетов. А мне претит эта мысль, что между людьми можно достичь хоть какого-то равенства. Да еще между евреями. Что ж тут удивительного, что Оснат дралась, как лев. Будь у нее побольше сил, она никогда бы там не осталась. История с Оснат — это трагедия, как на нее ни посмотри. Вышла замуж за Ювика — лучшее творение Дворки. Он ни разу не взглянул на себя критически. Да и я тоже стал что-то понимать только тогда, когда не стало Срулке и Оснат. Может, потому, что я вдруг ощутил, как мало нам отпущено.

И вот когда Михаэль хотел завалить его вопросами о том, кого следует подозревать и о чем нужно говорить с Дворкой и Моше, Аарон вдруг произнес:

— Мне нехорошо.

Он откинулся на спинку кресла и вдруг потерял сознание. Михаэль кинулся к телефону и вызвал врача. Пока врач с реанимационной системой добирался в номер, Михаэль делал искусственное дыхание. Врач подтвердил, что у Мероза сердечный приступ, но насколько серьезный, он пока не знает. Наконец Аарон пришел в себя, и румянец стал медленно возвращаться на его лицо. Когда «скорая» подъезжала к гостинице, Мероз уже совсем оправился. Михаэль, показав свои документы, решил пока побыть рядом.

— Ты хоть знаешь, о чем просишь? — задал риторический вопрос Шорер. — Ведь сейчас час ночи! Если бы я не знал, какой у тебя был день, я бы тебя послал, и не думай, что близко. Ты сумасшедший? Я не могу этого разрешить, особенно сегодня, когда так много проблем с кибуцами. Ты хоть знаешь, какой может разразиться скандал? Только представь, какие заголовки появятся в газетах. А я, по-твоему, должен буду искать другую работу? — Он помолчал. — Ладно, пользуйся моей добротой. Но как быть с девушкой? Там психопат на свободе бегает, а ты хочешь поставить ее жизнь под угрозу. Это компетенция министра. — Он допил пиво и вытер то место, где еще недавно красовались роскошные усы.

Михаэль ничего не сказал.

— Хоть подождал бы немного, — взмолился Шорер.

Они сидели в баре отеля «Хилтон», куда после больницы вернулся Михаэль и куда он попросил приехать Шорера. Михаэль посмотрел ему в глаза и тихо, с настойчивостью человека, который решил дожать собеседника, произнес:

— Нет смысла откладывать. Они ее не раскроют. Повторяю: им ее не раскрыть. А медсестра успела мне кое-что рассказать.

— Что конкретно?

— Медсестра рассказала мне о старых скандалах. Ревность, супружеская неверность. Это маленький тесный мирок. Медсестра хочет немедленно уйти оттуда. Я заверил ее, что с нашей стороны помех не будет. Но контролировать ситуацию, не имея никого внутри кибуца, невозможно. Очень прошу, пойми меня, пожалуйста. — Шорер был мрачен. В голосе Михаэля зазвучала мольба: — Разве я тебя часто просил?

— Шантажист! — сказал Шорер.

— Называй, как хочешь, но я тебя прошу.

— Вернемся к этому позже. Говори, что ты еще узнал от медсестры?

— Помимо слухов о том, кто является настоящими отцами разных детей, сколько было разводов, сколько людей замешано в супружеской неверности, слишком многое указывает на одного человека: Янкеле. Он душевнобольной. Рики ничего не знала об отношениях между ним и Оснат, поскольку работает в кибуце всего три года. Мероз чуть не умер, когда узнал от меня об убийстве. Как бы там ни было, а за этим Янкеле стоит приглядеть. Да и мать его не совсем нормальная. Достаточно вспомнить, как она вела себя на похоронах. Многие считают ее просто ужасной.

— Но тебе до сих пор неясен мотив преступления, — сказал Шорер, — хотя ты спишь и видишь, что это убийство совершил маньяк.

— Так ты мне разрешаешь или нет? — улыбаясь, спросил Михаэль.

— Утро вечера мудренее, — ответил Шорер. Михаэль молча поглядел на него. Шорер вздохнул: — Приходи ко мне утром, поговорим. Утром все выглядит не так, как вечером. Но сам ничего не предпринимай. — Михаэль продолжал молчать. — Учти, если ты уже отправил ее в кибуц и пытаешься прикрыть свою задницу задним числом, то я тебе этого не прощу. Есть предел всему.

— Не забудь, — не моргнув глазом, сказал Михаэль, держась за дверцу его машины, — что я лично прошу тебя об этом.

— Совести у тебя нет, — ответил Шорер и включил двигатель.

 

Глава 11

Почти два дня и две ночи Моше и Джоджо обходили дома членов кибуца, дома для детей, прачечную и пошивочную мастерскую. Были они и на фабрике. Им не всегда удавалось появиться тогда, когда никого не было, поэтому народ не понимал, зачем нужно было проверять проводку и подсобные помещения в доме для детей или зачем проверяются швейные машинки, если срок плановой проверки еще не наступил. После нескольких визитов выдвигаемые ими причины были убедительны даже для Фани. Матильда тоже не стала задавать вопросов, когда ей сказали, что барахлит основной генератор. По молчаливому соглашению, в этих поисках Дворка и дети Оснат участия не принимали. Моше было понятно желание Дворки уединиться в своем доме и посвятить все время детям.

Ему иногда казалось, что в ней исчезло чувство единения. Ее потеря была несравнимо большей, чем у других людей, и она знала то, что было неведомо другим. Моше понимал, что именно это знание выделяет ее из остальных. Ему стало страшно оттого, что и его осведомленность отделяла его от других, ставила его в неудобное положение перед теми, кто говорил, что Оснат жила, не жалея себя.

— Она слишком много взвалила на себя, — сказала Матильда, стоя рядом с Моше в подсобном помещении магазина, когда Моше притворялся, что проверяет электрический шнур от холодильника. — Я говорю, что развелось паразитов, которые ничего не делают, а другие должны за них работать. Ты думаешь, мне легко управлять магазином, и столовой, и складом, и выполнять другие функции? Но я не хочу отдыхать. Я в могиле отдохну, а пока я должна работать. Кто нынче умирает от пневмонии? Ведь есть же столько лекарств. Она умерла оттого, что ей вздохнуть было некогда. Она же и секретарь, и председатель комитета по образованию, и еще все эти нововведения, с которыми она носилась. Чего ж тут удивляться? — Матильда замолкла, увидев, что рука Моше тянется к баночке на полке. — Чего ты ищешь? Тебе что-нибудь надо?

— Нет, — ответил Моше, — просто посмотреть захотелось. — Он перевел взгляд на часы: — Так поздно, не заметил даже. — И он удалился, чтобы не слышать больше голос Матильды, от которого он, как и все остальные, уставал через три минуты общения.

Уже удаляясь на велосипеде, он вспомнил один случай, который произошел много лет назад во время сбора персиков. Матильда в белом платке и широких синих рабочих штанах тянулась своими толстыми короткими ручками за очередным персиком, говоря: «Что это трубы для орошения все еще не уложены? Я вчера видела, как Ювик ехал на джипе с этой шведской волонтеркой. — После этих слов она на идише добавила: — Ну, той, у которой сиськи всегда наружу. — И продолжила снова на иврите: — Я думала, что он спешит трубы уложить, а не только ее». И тут все увидели Оснат, которая появилась из-за соседних деревьев, делая вид, что ничего не слышала.

Но, как говорила его мать, когда они были еще детьми, «от Матильды не скроешься. Тут на каждом шагу такие Матильды. Поэтому на них лучше не обращать внимания».

Моше почти улыбнулся, вспомнив, что однажды сказала про Матильду Оснат: «Она не осталась бы одна, если б не была такой пошлой. К ней подойти-то боятся. Даже непонятно, как кто-то осмелился приблизиться к ней настолько, чтобы сделать ребенка».

Мириам тогда огляделась, чтобы убедиться, что никто не слышал слов Оснат, сказанных ею громко на лужайке перед домом, и произнесла: «Оснаточка, тише, так нехорошо говорить. Матильда не всегда была такой. Когда она появилась здесь после всех перенесенных ужасов, она была совсем другая. Да и плохих намерений у нее никогда не было».

Моше медленно ехал в пошивочную мастерскую, и его все больше одолевало чувство утраты. Он думал о том, что Дворке все-таки легче, потому что она находила утешение в компании двух младших детей Оснат. Весь кибуц старался, чтобы детям было хорошо. В тот день, когда они вернулись из полиции, перед кибуцем стоял автобус, который должен был забрать группу детей из детского сада «Белочка» и отвезти их туда, где для них был организован праздничный костер. Моше смотрел, как в автобус грузят пакетики с детским ужином и разные люди суетятся, проверяя, все ли необходимое взяли. Моше подумал, что этим детям не придется собирать даже хворост для костра — все заранее приготовлено и погружено на тракторную тележку. Он вспоминал, как блестела фольга, в которую был завернут печеный картофель. Погрузили все — и ящик с фруктовым йогуртом, и шоколадное молоко, и даже мороженое, которым детей будут угощать после ужина. Пройдет немного времени, и четырнадцать детишек и семеро взрослых вернутся в кибуц. Ручонки детишек буду испачканы мороженым и шоколадом, но не будет никаких следов сажи от костра и печеного картофеля на одежде.

Он вспомнил, как Аарон, когда они встретились во время одной из его поездок в Тель-Авив, подсмеивался над тем, как детей излишне опекают в кибуце. Несмотря на то что их встречи стали редкими, они оба считали, что должны поддерживать ту дружбу, которая была между ними и над которой, как они думали, время не властно.

«Они вступают в мир, думая, что им все будет падать с неба, — говорил тогда Аарон. — Вы не даете им решать реальные жизненные проблемы, в результате они не могут сострадать и сомневаться. Они все принимают на веру, они ничего не хотят знать — кроме материальных благ. Их стяжательство объясняется страхом перед независимой жизнью вне кибуца». Моше вспомнил, как Хавале мечтала о новых платьях, как хотела хоть что-нибудь купить, когда они выезжали в город, как загорались ее глаза при виде нового ковра, и как ей никогда не удавалось насытить свою жажду покупок.

Он стал размышлять о поездках за границу — в Африку, Латинскую Америку, Азию, куда с удовольствием ездила молодежь кибуца в поисках приключений и чего-нибудь новенького, что могло оказаться чуждым и угрожающим, поскольку было не похоже на то, к чему они привыкли.

Дворка однажды даже затеяла дискуссию на тему «Трудности молодого поколения». Она тогда говорила, что утерян основной смысл таких поездок, и вновь удивила его своей способностью видеть все не так, как остальные. Свою речь она заключила словами: «Трудно жить, не преодолевая трудности, и наша задача — сделать так, чтобы молодежь эти трудности находила».

Моше слез с велосипеда, чтобы ничто не мешало нахлынувшим на него воспоминаниям, и вдруг, впервые, он начал их воспринимать по-новому. Смерть Оснат и в какой-то степени смерть Срулке — какой бы спокойной и неизбежной она ни была — разрушили в нем защитную стену, которая мешала ему понимать то, что тогда хотел ему сказать Аарон.

К вечеру он пришел к Дворке, чтобы узнать, все ли в порядке, и застал ее сидящей в шезлонге на лужайке. В воздухе стоял запах цветов. Моше уже дважды побывал в ее доме под разными предлогами, и оба раза она недвижно сидела на том же месте. Сейчас он опустился перед ней на корточки, и она положила ему на плечо свою морщинистую руку, на которой уже виднелись коричневые пятна. Он никак не мог себе объяснить, почему она так нарочито демонстрирует эту разрушительную силу возраста. Потрясенный, он какое-то время молча стоял, а потом отправился по своим делам.

Этим же вечером Моше сумел переговорить с Симхой Малул. Она мыла посуду и рассказывала ему о своем сыне. Он почесал голову и сказал:

— Привози его, мы посмотрим, что можно будет сделать. — Он не знал, куда себя деть, когда из глаз этой женщины полились слезы, и обрадовался, когда она снова повернулась к нему спиной, занятая своим делом.

— Что ты ищешь? — спросила Симха. — Что-то потерял? Я могу чем-то помочь?

Моше спокойным голосом произнес:

— Мне кажется, я оставил здесь серебристую бутылочку в тот день, когда Оснат… Может, ты ее видела? — Но она не видела, а если бы видела, то поставила бы ее вниз под раковину, поскольку, откуда ей знать, что в этой бутылочке. Но ничего такого она, когда убирала, не заметила, хотя и знает весь лазарет как свои пять пальцев. Он было спросил, не попался ли ей кто на глаза, когда она из секретариата возвращалась в лазарет, но откровенный страх в ее глазах заставил его передумать.

Прежде чем уйти из лазарета, Моше зашел к Феликсу. Тот лежал, скрючившись, лицом к стене, и Моше вспомнил, как много лет назад Феликс рисовал на стене фигурки сказочных персонажей. Моше подумал, что с тех пор прошло лет тридцать, и тогда Феликс в свои сорок лет был моложе, чем сейчас он. Стены, раскрашенные Феликсом, до сих пор украшают дома для детей. Раз в год во всех детских учреждениях был «день Феликса», когда он приходил подправить свои рисунки и подолгу сидел с детьми на коленях, рассказывая им старые и новые сказки, полные страшных подробностей, которые так любили дети. Феликс много работал, но, когда объявлялись «всеобщие мобилизации» в связи со сбором урожая, он никогда не позволял себе уклониться. Такой же была и его жена Нора, которая умерла несколько лет назад.

Они жили скромно, никогда не жаловались, что живут до сих пор в старом домике и никто им не предлагает переехать в новый. У них было четверо детей, которые теперь попеременно посещали Феликса в лазарете. Моше вспомнил, как Феликс, рисуя в домах для детей, любил что-нибудь насвистывать и спрашивал детей, знают ли они, что это за музыка. Дети, конечно, не знали, и он с удовольствием рассказывал им об опере, откуда была услышанная ими мелодия. Теперь Феликс лежал в ожидании смерти.

Моше заглянул и к Брахе. Когда ее глаза открылись, он увидел в них что-то озорное и вызывающее. У нее всегда были такие глаза. Он удивился, что она до сих еще воспринимает все, что происходит вокруг нее. Тут он вспомнил про медсестру Рики и про ее слова, что она успела перевернуть весь лазарет вверх ногами, но ничего не нашла, и что, по ее мнению, бутылочку можно было выкинуть так, что ее и не найдешь.

За столовой он встретил Джоджо, который все утро копался в мусорных баках. Содержимое баков уже вывезли на свалку, которая находилась недалеко от дороги, и мусор на ней сжигался раз в неделю.

— Это неправильный подход, — сказал Джоджо. — Для такой работы нужно всех мобилизовать. Придумай какую-нибудь историю, чтобы всех можно было привлечь, а иначе мы ничего не найдем.

— Ты слышал, что сказал полицейский? В тот момент, когда мы объявим всеобщий аврал, убийца будет знать, что мы догадываемся о паратионе. Он либо сумеет его спрятать, либо использует повторно. Но это — если верить полицейскому.

— А у тебя есть выбор? — спросил Джоджо. — Нам вообще не из чего выбирать. — И он повернулся к диспетчеру Шуле, которая хотя все еще была бледная, но уже оправилась от гриппа.

— У нас проблемы с привлечением, — сказала Шула.

— Какие проблемы? — спросил Джоджо, а у Моше забилось сердце оттого, что Шула могла подслушать конец их разговора.

— Вы бы хоть от помойки отошли, — сказала Шула, — тут так воняет. — Шула нравилась всем за трудолюбие, невозмутимость и ответственность, и каждый знал, что на нее можно положиться.

— В чем проблема? — повторил свой вопрос Джоджо.

— Сегодня Шмиель сказал мне, что ему потребуются люди через три недели для сбора слив, а в субботу все должны идти на фабрику. Там есть большой заказ из Германии и нужно помочь с упаковкой. — Вдруг она обратилась к Моше: — С тобой все в порядке?

— Все отлично, а что?

— Ты такой бледный, — сказала Шула, — на тебе лица нет. Если бы Оснат была жива, она сказала бы, что делать. У нее был талант разруливать ситуации. Она могла в одну группу мобилизовать девушек так, что группа парней сама изъявляла желание поработать, или наоборот. Хотя какой смысл сейчас говорить об этом, — со вздохом произнесла Шула. — То, что с нами нет Оснат, — это такая трагедия!

Моше отвернулся. Шула была моложе их, и ее отношения с Оснат не были такими близкими, но это не мешало ей чувствовать к покойной настоящее обожание. Моше вспомнил, как однажды, много лет назад, Шула стояла у входа в столовую и с детским восхищением говорила: «Какая ты красивая и как тебе идет белый цвет! Когда ты успеваешь так одеваться и на какие средства!» На лице Оснат тогда появилось выражение злости, и она подозрительно посмотрела на Шулу. Только сейчас, вспоминая этот случай, Моше почувствовал, сколько агрессии было в реакции Оснат на это безобидное восхищение. «Я не задумывалась над этим. Это все мелочи», — ответила Оснат Шуле, и той ответ так понравился, что она стала восхищаться еще громче, отчего выражение злобы на лице Оснат только усилилось.

Смерть Оснат словно наделила Моше новым слухом. Когда Аарон жаловался, что не сумел отрастить толстую кожу, то Моше подумал, что это очередное нытье, и довольно резко ответил: «Хватит думать об этом, перестань заниматься самокопанием». Но теперь он сам уже не мог избавиться от размышлений. Все слышанные им фразы стали обретать двойной смысл.

«Чтобы жить здесь, нужен особый характер, — сказал ему Аарон однажды вечером. — У всех в кибуце есть одна общая особенность — толстая кожа, которая позволяет выживать. Без такой кожи им не выжить». Они отправились прокладывать ирригационные трубы с одной девушкой, имя которой он уже забыл. Пока они с Аароном решали, кому она достанется, откуда ни возьмись появился Ювик и увел ее с собой.

Пока он разглядывал Шулу, в конце дорожки появилась Гута. Губы ее были сжаты, вокруг рта собрались морщинки. Моше знал, что время близится к двум часам, поскольку Гута шла в столовую, а раньше управиться на молочной ферме она бы не смогла.

— Другими словами, — заговорила Шула, — через три недели мне потребуется два раза привлекать народ на помощь, а как это сделать, я ума не приложу. На фабрике не хотят туда послать детей, поэтому я просто не знаю, как обойдусь без наемных рабочих.

— Хорошо, поговорим об этом вечером, — прервал ее Моше, скрывая собственное нетерпение. — Я появлюсь, когда уложим детей спать.

— Значит, ты придешь? В какое время примерно?

— Я же сказал: когда уложим детей.

— Значит, около десяти?

— Или раньше, — пообещал Моше.

В четыре часа Джоджо сказал:

— Давай все отложим. С минуты на минуту появятся дети.

Наконец Моше решился:

— Мусор на свалке сжигают завтра. Пойдем сегодня и поищем бутылочку.

— Ничего мы не найдем, — сказал Джоджо. — Как можно хоть что-нибудь найти в такой куче мусора?

— А вдруг повезет, — со вздохом произнес Моше. — Может, и не найдем, но уж точно ничего не потеряем. Металлическую бутылочку не так-то легко сжечь.

— Пешком или на велосипеде? — спросил Джоджо. — Или, может, машину возьмем?

— Возьмем машину, а то уже поздно, — ответил Моше.

Они подъехали к большой пустой площадке, над которой стелился дым.

— Что происходит? Почему они сжигают мусор сегодня? — с тревогой спросил Моше.

— Не знаю, — сказал Джоджо, — сегодня понедельник. Может, они решили сжечь все сегодня, чтобы не заниматься этим в День детей. Теперь уж точно нет смысла искать. Или ты думаешь, что мы все равно найдем эту бутылочку?

— Тот, кто это совершил, был уверен, что причиной смерти посчитают пневмонию, и решил, что лучший способ избавиться от бутылочки — это бросить ее в мусорный ящик. И если он бросил ее в мусорный ящик около столовой или в другом месте, то она обязательно должна оказаться на свалке.

— Ковыряться на такой жаре, да еще в этом дыму… — недовольно бормотал Джоджо. Он обливался потом и страдал от запаха горелой резины. Они взяли валявшиеся рядом вилы и стали ворошить мусор в надежде, что никто не застанет их за этим занятием.

Не успел Джоджо посетовать, что уже два дня не виделся со своими детьми, как вдруг раздался спокойный голос Моше:

— Вот она! — Из мусора вывалилась серебристая бутылочка, которая даже не успела обгореть. Джоджо молча смотрел. — Она действительно здесь, — сказал Моше. — Знаешь, что меня поражает? Я предполагал, что она здесь, — и она здесь и оказалась. Я словно проник в голову преступника. — Джоджо стоял рядом, не говоря ни слова. Дыхание его стало частым. Наконец они оба сели на твердую землю рядом со свалкой.

— Что нам теперь делать? — шепотом спросил Джоджо, но Моше не ответил. Он последним усилием воли старался не задохнуться. В глазах его все стало расплываться. Голос Джоджо все время повторял: «Что нам теперь делать?» — но доносился он откуда-то издалека. В ушах его стоял звон. Джоджо снял очки и положил их на землю рядом с собой: — Это кто-то из наших. Кто-то, кто знает, когда вывозят мусор и все такое. И других вариантов у нас нет.

Моше не мог произнести ни слова. Он чувствовал, как по его спине тек пот, руки стали липкими. Тут он понял, что сидит на муравейнике. Стройные ряды муравьев устремлялись к нему. У него хватило сил встать и дойти до бутылочки. Пробки на ней не было, а сама бутылочка была пуста.

— Сколько в ней было? — спросил Джоджо, словно читая его мысли.

— Не знаю, — ответил Моше, — это была последняя оставшаяся бутылочка. Срулке говорил, что она почти пуста и что я должен привезти ему еще одну из Тель-Авива. Жидкость нужна была ему для ухода за цветами. Я хорошо знаю Срулке, поэтому он мог заговорить со мной об этом, когда открыл бутылочку, потому что не любил, когда у него что-нибудь заканчивалось.

— Предположим, что она была полной, — сказал, вставая, Джоджо. — На что ушло содержимое, если сама бутылка оказалась на свалке?

— Есть две возможности, — ответил Моше, глядя куда-то вдаль, — кто-то выкинул бутылку, когда в ней еще что-то было, или перелил содержимое в другую посуду. Но нас просили найти бутылочку, а не развивать теории для полиции.

— Моше, — сказал Джоджо, — ты хоть понимаешь, о чем я спрашиваю? Если где-то остался яд, то его можно использовать еще раз.

— А что я могу сделать? — В его голосе звучало раздражение. — Арестовать весь кибуц? Созвать общее собрание? Может, ты знаешь, что нужно делать?

— Эли Реймер на переподготовке в армии. У нас ни врача, ни медсестры. — В голосе Джоджо звучала паника.

— Медсестра будет. Завтра приезжает какая-то, с потрясающими рекомендациями…

— С ней нужно переговорить. Мы должны подготовиться, — сказал Джоджо.

— Я не могу так жить, никому не доверяя. Говорю тебе, что это выше моих сил. А когда я вспоминаю об Оснат, мне самому хочется умереть. Я уже ничего не понимаю. Силюсь и не могу понять. — И Моше закрыл лицо руками.

Джоджо, который в своих коротких штанах напоминал пугало, принес из грузовика кусок желтоватой бумаги и завернул в него бутылочку.

— Мы не должны никому в кибуце говорить о своей находке, — сказал он с серьезным выражением лица, — ведь об этой бутылочке знаем только мы двое. — Моше с удивлением взглянул на него, ожидая, что Джоджо продолжит свою мысль, но тот не торопился отвечать на вопросительный взгляд Моше. Только когда он произнес: «Такого никогда не случалось!» — Моше распознал в его фразе интонации Матильды, когда та объявляла какую-нибудь сногсшибательную новость. Но он быстро избавился от воспоминаний и произнес:

— Нужно вернуться и связаться с полицией. По крайней мере, мы можем сказать, что нашли бутылочку, а это уже что-то.

 

Глава 12

Они закрылись в секретариате, пока эксперт из передвижной лаборатории работал с бутылочкой. Махлуф Леви из-за спины смотрел на работу эксперта, который наконец сказал:

— Никаких отпечатков. Только песок, сажа и вот… его, — и он указал на Моше, который стоял, оттирая пальцы о штаны.

— Я хочу знать, что будет дальше? — потребовал Джоджо. — Что мы будем делать?

Михаэль Охайон закурил сигарету, затянулся и сказал:

— Будем искать.

— Как долго мы должны молчать, не говоря ничего даже своим женам? Так не может долго продолжаться.

— Понимаю вас, — согласился Михаэль, почувствовав в его голосе неприятный холодок, — но у нас нет другого выбора. Это необходимо для расследования.

— И вы не можете сказать, как долго это может про…

— Я не могу сказать вам то, чего и сам не знаю, — сказал Михаэль. — Вы же не дети. Конечно, в кибуце произошло нечто страшное, но я не представляю себе, что такие ответственные люди, как вы, не смогли бы со всем этим справиться. — Он удивился появившейся в нем враждебности к этим людям, хотел расположить их к себе, но не мог. — Вам придется пока жить с этим, — сказал он уже с бо льшим участием, глядя на муки, которые выражало лицо Моше. — Я сожалею, но по-другому пока не может быть.

— Но как вы найдете убийцу? Ведь существует же опасность! — вырвалось у Джоджо. — И почему вы забрали Янкеле? Куда вы его дели?

— Мы никуда его не дели. Просто он уже несколько дней не принимал лекарства, а в свете сложившейся ситуации это может представлять опасность.

— А что вы ищете в его комнате сейчас? — спросил Джоджо. — Вам повезло, что Фани нет, но когда она обо всем узнает, то вам не поздоровится; она особенно любит выступать из-за Янкеле.

Махлуф Леви смущенно переминался с ноги на ногу.

— Да мы уже все закончили, — сказал он Джоджо, — эксперт говорит, что здесь никакого паратиона не было. Правда, он мог и выкинуть остатки или спрятать их в другом месте.

— Да как вы такое можете подумать? Янкеле не способен на такое. Да и зачем ему это делать? Вы его не знаете, вы не можете к нему так относиться. Да, у него проблемы, но на убийство он не способен.

— А кто способен? — словно выстрелил в него Михаэль.

— На что способен? — Джоджо повернулся к нему.

— На убийство, — снова спросил Михаэль.

Махлуф Леви сел, покрутил перстень на пальце и сказал:

— Без вашей помощи нам и работать будет труднее, и решение мы будем искать дольше. А пока мы подозреваем только Янкеле.

— Что вы имеете в виду? — хриплым голосом спросил Моше.

— Кроме Янкеле, у нас нет ни одного подозреваемого. Нам даже не известен ни один серьезный мотив, — грустно заключил Леви.

Михаэль вспомнил о заседании спецгруппы, которое состоялось сегодня утром и на которой Нахари, сидевший с ним рядом, с безрадостной улыбкой заявил:

— Ваш доклад указывает не только на то, что вам не известен ни один серьезный мотив, если не считать Товы с ее мужем и этого Янкеле, влюбленного в Оснат, но и на то, что у каждого из них есть надежное алиби. Вы даже не знаете, кого не было в столовой, когда случилось убийство. Вы даже не проверили людей на детекторе лжи.

— Я не могу организовать такую проверку, пока мы вынуждены соблюдать тот режим секретности, на котором ты сам настаиваешь. Больше всего нам смогла бы помочь Авигайль. Я даже не знаю, какие вопросы нужно задавать во время проверки на полиграфе. Ну о чем бы я мог их спросить?

Вдруг Сарит произнесла:

— Вопросов можно задать много. И мы их должны задавать тем, кто уже в поле нашего зрения.

— Хорошо, мы начнем их спрашивать, — зло бросил Михаэль. — Но дело в том, что у меня еще не сложилась общая картина преступления. Я не понимаю чего-то главного. В каждом кибуце возникают любовные треугольники, которые могут закончиться убийством. Но здесь что-то совершенно другое.

— С какого это времени ты стал специалистом по кибуцам? — с ухмылкой спросил Нахари. — Насколько мне известно, ты никогда не жил в кибуце.

— Во-первых, мне кое-что уже удалось узнать, а во-вторых, я книги читаю, — возразил Михаэль.

— Ну да, книги, — произнес Нахари. — Конечно, книги — это очень важно, но это не настоящая жизнь.

— Я так не думаю, — сказал Михаэль, — и книги много дают, и в кибуцах я бывал, и не в Лапландии вырос.

Ему надоели попытки Нахари навязать свою помощь. Было ясно: он начнет говорить о том, что все проблемы возникают от невежества и незнания ценностей жизни в кибуце, и о том, что в кибуцах ничего не изменилось, а то, что у них сейчас есть фабрики, которых раньше не было, абсолютно ничего не значит. И Михаэль продолжил:

— Есть люди, которые считают, что открытие производства — это что-то принципиально новое, а открытие дома для престарелых, куда можно за большие деньги помещать и тех стариков, которые живут в городах, тем самым решая социальные проблемы старшего поколения, это вообще что-то из ряда вон выходящее. Мне кажется, что я стал понимать сложности современной жизни кибуца, — сказал Михаэль без ложной скромности. — Но наша проблема в другом: мы не знаем, что происходит в кибуце в результате таких новшеств. И не потому, что нам об этом никто не сказал, а потому, что сами кибуцники не понимают, что у них происходит.

— О чем это ты? — подал голос Нахари.

— Есть что-то, чего они не понимают, потому что изнутри кибуца этого не увидишь, — пояснил Михаэль. — Мне кажется, что Дворка, старшие дети Оснат, Моше и Джоджо, а также медсестра знают, что произошло, но сами не догадываются, что знают.

— Извини, — холодно сказал Нахари, — по-моему, ты — как бы это поточнее сказать — выражаешься слишком загадочно.

— Да это все равно что проводить расследование внутри семьи. Мне кажется, что люди оказались в ловушке, — сказал Михаэль, — из-за стереотипов и почти семейных отношений. Кибуц — та же семья, только в ней триста членов. Я это понял из того, что прочитал, а не из того, что удалось услышать от людей, близко знакомых с жизнью в кибуце.

Нахари долго хранил молчание, а затем без иронии произнес:

— Судя по тому, что ты сказал, мы должны отнестись к этому делу как к семейному убийству.

— Примерно так, — согласился Михаэль, который успел уже успокоиться. — Вся беда в том, что пока у меня нет подозреваемых и нет версий.

— А что с этим сумасшедшим парнем? — спросила Сарит.

— С Янкеле? Его серьезно подозревать нельзя. Да, он бродил около ее дома по ночам, но он ее не убивал — он ее слишком любил.

— Почему? — вновь спросила Сарит.

— Это сложно объяснить, — туманно заметил Михаэль. — И это связано с особенностями его болезни. У него была навязчивая идея — ему казалось, что он должен беречь ее целомудрие. Но у Янкеле не было ни малейшего представления о паратионе. И никаких контактов со Срулке. Кроме того, он не мог совершить это убийство, потому что в это время он находился на фабрике вместе с Дейвом — парнем из Канады, с которым мне надо будет еще поговорить.

— Но его мать… — произнесла Авигайль.

— Да, — согласился с ней Михаэль, — его мать — это совершенно другое дело.

После этого обсуждались конкретные вопросы, касающиеся Авигайль, которая уже побывала во всех высоких кабинетах, вызвав нескрываемую зависть Сарит. Затем было решено закончить совещание, как это часто бывает, когда каждый чувствует, что разговор зашел в тупик. Лишь Нахари решил подвести своего рода итоги и сказал:

— Соберитесь. Это дело такое же, как и другие дела. Мы должны найти мотив. Переговорите еще раз с Мерозом. Кстати, как он повел себя при проверке на полиграфе?

— Мы еще не проводили проверку из-за его сердечного приступа. Приступ был серьезный, и придется ждать еще недели четыре, — сказал Михаэль.

После его слов все стали расходиться.

Шум за дверями секретариата заставил полицейских говорить тише. Кто-то стал дергать ручку дверной защелки вверх и вниз. Затем раздался крик:

— Открывайте!

— Я же вам говорил! — победно прошептал Джоджо. — Вот и Фаня!

Михаэль дал знак, и эксперт положил бутылочку в пакет и заклеил его. Махлуф Леви сказал, что работа закончена. Михаэль посторонился, чтобы выпустить их из комнаты, которая была явно мала для всех. В кассе и бухгалтерии разрывались телефоны. Фаня влетела в открытую дверь, оттолкнув Махлуфа Леви и эксперта в сторону. Проигнорировав Михаэля, она прямиком направилась к Моше и стала кричать, заглушая всех остальных.

— Что ты с ним сделал? Что ты с ним сделал, ублюдок?

— Фаня, — сказал Моше, — успокойся, Фаня.

— Ты что-то кому-то сказал, и его увезли на «скорой»! — завопила Фаня. — А мне, его матери, никто не говорит ни слова!

— Это только для анализов, — сказал Джоджо. — С ним никто ничего делать не собирается.

— А где медсестра? Я никак не могу ее найти!

— Она уволилась. У нас нет медсестры, — сказал Моше.

— Сейчас же отправьте меня к моему ребенку. Сию же минуту! — кричала Фаня, наступая на Моше, хватая его за руку и таща за собой. — Мы сейчас поедем туда, где мой мальчик!

Моше посмотрел на Михаэля, молчаливо умоляя его о помощи.

— Он в больнице Ашкелона, — успокаивающе сказал Михаэль. — Завтра его отправят домой, а сегодня будут делать анализы.

— Это еще кто? — спросила Фаня, и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Везите меня туда! — Она отпустила руку Моше, повернулась к Михаэлю и смерила его сердитым взглядом: — Немедленно везите меня туда! Ашкелон! Ишь чего надумали!

— В этом нет никакого смысла. Завтра он будет дома, — убеждал Моше.

— Для меня нет никаких завтра, — проговорила Фаня. — Это, может, ты такой умный, что знаешь, что будет завтра. А у меня нет завтра. Если не отвезете меня сейчас, то я пешком пойду. Пешком! — На последних словах она перешла на визг. Поднявшись на цыпочки, Фаня своими распухшими руками ухватила Михаэля за воротник и стала трясти его, выкрикивая бессвязные звуки.

Михаэль с трудом оторвал ее руки от воротника, который стал уже потрескивать. Заметив у нее на руке вытатуированный номер, он попросил Моше:

— Какие проблемы? Отвезите ее в Ашкелон, а завтра вернете назад. Ее сын находится в психиатрической палате. Я с ней переговорю завтра, когда она вернется.

Фаня тут же успокоилась. Тело ее обмякло, но руки продолжали дрожать. Она села в кресло и поджала губы.

— Ладно уж, — сказал Моше дрожащим голосом, — я тебя отвезу. Ты одна поедешь или с Гутой?

Фаня не отвечала. Она встала и направилась к выходу. Моше последовал за ней.

— Кто такая Гута? — спросил Михаэль.

— Ее сестра, — быстро ответил Джоджо.

— У них очень близкие отношения?

— Они вместе приехали сюда после войны. Гута старше.

— Она тоже такая?

— Нет, — сказал Джоджо, не переспрашивая, что Михаэль имел в виду. — Гута нормальная. Она руководит молочным комплексом. Ее коровы завоевали множество призов. Говорят, когда ее дочка была маленькой, ей приходилось ползать на четвереньках и говорить «му-у», чтобы мать уделяла ей столько же внимания, сколько коровам. Она работает, как ненормальная.

Михаэль вспомнил рассказы Аарона Мероза.

— Она общительная женщина? — спросил Михаэль у Джоджо, и тот, не дожидаясь разъяснений, ответил:

— Она разговаривает как нормальные люди. Говорит на иврите без акцента — выучила язык еще до приезда в Израиль.

— Молочное производство и пошивочный цех, — вслух стал размышлять Михаэль, — наверное, составляют главное производство кубуца. В пошивочной мастерской не обходится без слухов, правда?

Джоджо вздрогнул и прошептал:

— К сестрам это не относится. Они уже одной ногой в могиле и ни с кем особо не разговаривают. Фаня вообще молчит, а Гута иногда выступает на общих собраниях. Но очень редко. А уж если выступит…

— Вы хотите сказать, что ее выступления весомы?

— Еще как весомы, — ответил Джоджо.

— Я хочу с ней поговорить, — сказал Михаэль, в голове которого уже созрел план.

— Сейчас? — спросил Джоджо. — Зачем? — Михаэль не ответил. — Вы хотите, чтобы я отвел вас к ней? — Михаэль кивнул. Джоджо посмотрел на часы и сказал: — Ну ладно.

Они быстро пошли по дорожкам кибуца. Михаэль постоянно ощущал несовпадение темпа его шагов с благостным покоем вокруг. Им пришлось пройти весь кибуц, пока они оказались у дома Гуты. Джоджо вежливо постучал. Дверь открылась сразу, словно за ней кто-то стоял и ждал посетителей. Симек, муж Гуты, сидел и читал газеты, положив ноги на плетеный стул. Гута с тряпкой стояла у порога.

— Подождите, — сказала оно Джоджо, — через минуту высохнет, и вы войдете.

После этих слов она сухой тряпкой стала вытирать пол и по ходу дела справилась о здоровье детей Джоджо. Михаэль понял, что его появление замечено, несмотря на нарочитое отсутствие интереса.

— Ну вот, теперь входите, — сказала Гута, обращаясь только к Джоджо и предлагая кофе. Михаэлю стало интересно, как бы она встретила его, не будь рядом казначея кибуца.

— Гута, у меня совсем нет времени, — стал отказываться Джоджо. — Я за весь день еще ни разу не был дома.

Гута посмотрела на него с удивлением:

— Я-то думала, что это представитель компьютерной компании, которая устанавливает оборудование на молочной ферме, и что нам нужно кое-что обсудить.

За это время ее муж не проронил ни слова — лишь опустил ноги со стула и отложил газету. На его губах застыла неприятная фальшивая улыбка.

— Нет, — ответил Джоджо, — этот человек не из компьютерной компании. Он из…

Но его прервал Михаэль:

— Меня зовут Михаэль Охайон, я здесь по поводу Янкеле.

Лицо Гуты моментально изменилось. В ее взгляде сразу появилось подозрение и тревога.

— Он из психиатрической службы, — промямлил Джоджо, делая шаг к двери, — у нас небольшая проблема с Фаней. — Гута поставила чайник на стол, руки ее затряслись, но она не потеряла самообладания. — С ней ничего не случилось, — быстро поправился Джоджо. — С ней все в порядке. Просто она хотела повидать Янкеле, которого отвезли в Ашкелон, потому что он в последнее время не принимал лекарства.

Гута вытерла руки о передник, который был на ней поверх цветастого платья, а потом сняла его.

— Ну и где они сейчас? — спросила она дрожащим голосом и посмотрела на дверь, словно готова была тут же отправиться на поиски.

— Они в Ашкелоне, — сказал Михаэль спокойным, уверенным голосом. — Вернутся сегодня вечером или завтра утром. Мы хотим, чтобы Янкеле побыл какое-то время под наблюдением, чтобы понять, в каком он сейчас состоянии. Хочу поговорить с вами и узнать, что вы думаете о неуравновешенном характере Фани.

Гута явно успокоилась, но какое-то подозрение у нее все-таки осталось.

— Я должен бежать, — сказал Джоджо, — уже почти семь, меня, наверное, заждались.

Уходя, он спросил, когда Симек собирается в столовую, и услышал, что тот хочет немного отдохнуть после внуков и пойдет туда позже. Михаэль тем временем успел оглядеть жилище Гуты — гостиную с кухонной нишей в самом конце, где размещались небольшой холодильник и плита. На столе лежал противень с двумя рулетами из дрожжевого теста, от которых шел аппетитный дух свежеиспеченных пирогов. Небольшой холл отделял гостиную от спальни и ванной комнаты. Михаэль сел в кресло, обитое шерстяной колкой тканью. Напротив стоял диван с такой же обивкой, на которой лежала накрахмаленная белая накидка. Такие накидки он видел только у тещи — та обычно снимала их перед приходом гостей.

Между креслом, в котором он сидел, и диваном стоял темный деревянный столик. На нем была ваза с фруктами и маленькая тарелочка с карамелью. Ваза стояла на вязаной салфетке с кисточками. Михаэль обратил внимание, что многие предметы в комнате, даже телевизор, стояли на таких салфеточках. В кресле рядом с ним, улыбаясь и откинув голову на спинку, сидел Симек, голова его опиралась на вязаную салфетку. Вокруг желтого стола, который отделял кухонную нишу от гостиной, стояли шесть стульев с зелеными пластиковыми сиденьями. Все вещи сияли чистотой.

Неожиданно Симек нарушил молчание.

— Пока не стемнело, пойду пообрезаю ветки, — словно извиняясь, сказал он жене, и с усилием встал. На мгновение на его лице появилось детское выражение. Гута не удостоила его ответом, а села на плетеный стул и уставилась на Михаэля, как на судью в ожидании приговора.

Когда они остались одни, она спросила:

— Теперь говорите, что произошло на самом деле?

Если не считать вытатуированного номера на руке, на который Михаэль постоянно переводил взгляд, то между сестрами не было ничего общего.

— Ничего не произошло. Он просто не принимал лекарства, и доктора Реймера стало беспокоить его состояние. Он обратился к нам, и мы решили провести обследование. Это для его же пользы. Ваша сестра Фаня узнала, что его нет в кибуце, и излишне остро отреагировала на это. Я хочу узнать ваше мнение о том, как она может отнестись к его госпитализации или чему-нибудь подобному.

— Об этом даже не может быть речи. — Гута поджала губы. — Здесь и обсуждать нечего. Он — сын члена кибуца, он сам член кибуца, и только его родители могут решать, как с ним поступить.

— Вы забываете о том, что он уже не ребенок, — сказал Михаэль, — и может быть опасен для себя самого и окружающих.

— Он прекрасный мальчик, — сказала Гута. — Проблемный, но прекрасный мальчик, который не обидит даже муху. — Снова поджав губы, она твердо произнесла: — Не нужно его никуда отвозить. Мы присматриваем здесь в кибуце за ним сами. Достаточно нашего доктора и медсестры. — Она вынула из кармана мятую пачку сигарет, закурила, сделала глубокую затяжку и сказала: — Одну минуточку!

Потом Гута встала и вышла на улицу, зовя своего мужа. Михаэль увидел, как тот появился из-за кустов и стал ей что-то говорить про ужин.

— Значит, три йогурта и шесть яиц? — спросил Симек. Гута подтвердила кивком головы и вернулась в дом.

— Бессмысленно и безответственно было забирать его, не посоветовавшись с нами, — сказала она. — Почему нам никто ничего не сказал? Нужно ведь было и о Фане подумать, чтобы она не расстраивалась. Ее здоровье…. — Тут Гута замолкла, и на лице ее появилось выражение отчаяния.

— Сколько лет вы с сестрой живете к кибуце? — спросил Михаэль.

— С сорок шестого года, — ответила Гута, отправляясь на кухоньку. Она налила воду в чайник и стала греметь посудой. — Вы выпьете чашку кофе? — спросила она, и Михаэль промямли какую-то любезность.

— Почти сразу после войны, — сказал он, и Гута в подтверждение тяжело вздохнула. — Почему именно сюда? — спросил он, видя, как Гута раскладывает кружевные салфеточки и ставит на них молочник и сахарницу. Она еще раз вздохнула, вернулась на кухню, разлила кипяток по чашкам и вернулась с ними в гостиную.

Только после этого она села, вытащила из уголка рта недокуренную сигарету и сказала:

— Странный вопрос. Мы вообще не знали, куда нам ехать. Здесь мы появились благодаря Срулке. Срулке — это член кибуца, который умер месяц назад, — пояснила она.

— А как он появился на вашем горизонте?

Гута удивленно посмотрела на него и спросила:

— Сколько вам лет?

— Сорок четыре, — ответил Михаэль. Он знал, когда нужно говорить правду.

— Значит, вы ничего не знаете, поскольку этому в городских школах не учат. Говорят только про Холокост. Здесь мы стараемся, чтобы дети знали больше о той роли, которую члены кибуца сыграли в Войне за независимость, о Еврейской бригаде и об организации, которая называлась Бериха.

— Бериха? — спросил Михаэль, и Гута кивнула головой и насмешливо глянула на него. Она провела загорелой рукой по седым волосам:

— Для вас это должно звучать, как название детской книжки. Вы ведь слышали о ней? — Закурив очередную сигарету, она спросила: — Вы — социальный работник? — Михаэль подтвердил ее догадку неопределенным жестом. — Тогда вы должны знать такие вещи, — сказала Гута таким тоном, словно перед ней сидел ребенок.

Тогда он решился на прямой вопрос:

— Что такое Бериха?

— Во-первых, о ней можно прочитать в книжках, если уж вам так захочется. Вот, например, книга Авилова, — сказала она, вставая и доставая с книжной полки большой том. — Он был одним из создателей этой организации. В ней участвовало все еврейское население Палестины, хотя потом мы слышали, что между ее отдельными фракциями были столкновения.

— Из-за чего? — спросил Михаэль.

— Эта организация помогала добраться до Израиля беженцам, и, как это всегда бывает, кое-кто пытался использовать беженцев в борьбе за власть. Человеческая натура! — с презрением сказала она и выпустила дым в сторону. — Борьба за власть! Мы были в Италии, в Милане, в лагере для беженцев, и тоже оказались между двух огней. Аналогичные центры были повсюду — в Австрии, Чехословакии. В Милане лагерь был ужасным, полный хаос, никто ничего не знал… И если бы не Срулке, который остался там после службы в Еврейской бригаде, то кто знает, что бы с нами произошло. Фаня была такой слабой…

«И что я тут рассиживаюсь? — подумалось Михаэлю. — Зачем говорю о вещах, которые меня могут неизвестно куда завести?» Но тут внутренний голос как будто против его воли произнес: «А ты знаешь, почему ты здесь оказался, что тебя сюда привело?»

— Вы хотите, чтобы я вам все рассказала? Но это длинная история, — произнесла Гута. В комнате темнело, и она поднялась, чтобы включить свет. Михаэль понял, что ей хочется поговорить. Он решил воспользоваться установившимся между ними доверием, прежде чем оно вновь разрушится. — Да, история длинная, — повторила она и вдруг улыбнулась. — Будь у меня талант, я бы об этом написала. Мы пробрались в Италию пешком, через Альпы. Через границу нас провезли в закрытых грузовиках, как скот. Это было в сорок шестом. Кругом процветала коррупция, все брали взятки, и итальянская полиция не была исключением. Они даже не подняли брезент на машинах. Так мы добрались до железнодорожного вокзала в Вероне, а оттуда нас отправили в Милан, где была кухня, кормившая всех беженцев. Но это был всего лишь пересылочный пункт, после которого мы оказались в замке Гандольфо. Там мы провели полгода в ожидании парохода. Там же мы встретились со Срулке. Оттуда мы попали в Метапонто, где находился лагерь для душевнобольных.

— Душевнобольных? — переспросил Михаэль.

Она посмотрела на него так, словно забыла о его присутствии.

— Так он назывался для маскировки, — сказала она. — Там не было ни еды, ни воды. Корабль стоял в пяти километрах от берега. Мы провели там три дня, пока нас проверяли власти. Все это время мы прикидывались душевнобольными. Помнится, нам кричали: «Прыгайте, прыгайте! Кричите! Инспекция идет». Потом нас погрузили на это старое суденышко. Весь путь мы проделали так, словно были в концлагере. Не было даже места, чтобы как следует прилечь. Кончилось все тем, что судно дало течь и стало тонуть. В этот момент подошли английские крейсеры. Англичане стали переводить нас на свои корабли. Вот так мы оказались в Хайфе в ту ночь, когда там взорвали нефтеперегонный завод. — Она сделала глубокий вдох, словно та ночь снова предстала перед ней, и продолжила: — Охрана в красных беретах сводила нас с кораблей по одному. Я спросила английского офицера, можно ли отправить письмо, и он ответил, что отправит сам, если я напишу. Я написала Срулке, поскольку он был единственным человеком, которого я узнала за шесть месяцев, проведенных в Италии. Я написала, что мы в Хайфе, что не знаю, какая судьба нас ждет. У нас отобрали все вещи, отвели в какое-то здание и сказали, что мы там будем спать. Тот офицер действительно отправил письмо. Срулке мне его потом показывал, — сказала она, удивленно покачивая головой. — А помещение, где мы спали, оказалось кораблем. Там было два таких корабля, «Ошер» и «Ягур», и когда мы проснулись, то были уже далеко в море. Следующие полтора года мы провели в лагере для перемещенных лиц на Кипре.

— Это ужасно! — воскликнул Михаэль.

— Да, было трудно. У многих даже помутился рассудок. Когда люди поняли, что они далеко в море и что ни о каком Израиле и речи не может быть, они впали в ужасное состояние.

В тишине, которая вдруг заполнила комнату, слышались стрекот кузнечиков и далекое кваканье лягушек. Гута сделал вдох и сказала, словно удивляясь самой себе:

— Я столько лет никому об этом не рассказывала. Говорю же, что это длинная история. В первые годы жизни здесь нас никто не о чем не спрашивал. Никто не хотел нам ничего напоминать. Только Срулке знал все. Он приехал забрать нас, когда мы вернулись с Кипра. Может быть, его смерть позволила мне заговорить. — Она смотрела на Михаэля уже дружелюбней и казалась совершенно беззащитной.

Михаэль понял, что перед ним сидит женщина, которая пережила очень многое и не побоится боли, поэтому он решил признаться ей во всем.

— Хочу вам что-то сказать, — произнес он. — Я не социальный работник, я полицейский, начальник отдела в Управлении по расследованию особо опасных преступлений. — Лицо Гуты окаменело от изумления. Михаэль поспешил пояснить: — Я здесь не по поводу Янкеле, а из-за смерти Оснат. — Гута сидела, не шевелясь. Только руки ее дрожали. — Оснат умерла не от воспаления легких, ее отравили паратионом. Другими словами, в кибуце произошло убийство. Пока мы держали это в секрете, и знают об этом всего несколько человек. Я говорю это вам, потому что мне нужна ваша помощь. И вы уже подсказали мне идею.

Словно издали послышался голос Гуты:

— Дворка знает об этом? — Михаэль кивнул. — И что, она молчит и ничего не говорит? — В голосе Гуты было удивление. Михаэль молчал. — Кто еще знает? — спросила она. Михаэль назвал имена.

— Вы не удивлены? — спросил он.

— Меня уже трудно удивить, — ответила Гута, но ее руки, когда она закуривала сигарету, дрожали.

— Янкеле болтался вокруг ее дома ночью.

— Не говорите глупости! — вскричала Гута. — Чего ему там было делать?

— Значит, вы ничего не знаете о его отношениях с Оснат? — спросил Михаэль.

— А что тут знать? У него никогда никаких отношений с девушками не было, и Фаня от этого страдала.

— Ничего не было? Тогда вы, конечно, ничего не знаете, — гнул свою линию Михаэль.

— Знаю, что он был влюблен в Оснат, так это было давно, когда они еще детьми были. Но все давно закончилось, и он ничего ей не сделал. Даю правую руку на отсечение, что он ей ничего не сделал.

— Но нельзя исключать, что ему известно что-нибудь такое, чего мы не знаем.

— Это вряд ли. Янкеле хороший работник, но он живет не в этом мире и ничего в нем не видит.

— А Фаня?

— А что Фаня? — начала Гута, и руки ее побледнели и задрожали еще сильней.

— Фаня знала, что он… влюблен в Оснат?

— Мы об этом не говорили. Но что с того, что она знала?

— Она же ваша младшая сестра. Вы должны за нее отвечать, — неожиданно для себя произнес Михаэль.

— Да, она моя младшая сестра, — ответила Гута.

— Мне хотелось бы узнать, как повела бы себя Фаня, знай она, что Янкеле влюблен в Оснат.

— А как ей себя вести? — сказала Гута с нескрываемой злобой. — Чушь это. Она бы ничего не смогла сделать Оснат. Оставьте Фаню в покое. Разговоры с ней вас ни к чему не приведут. Лучше поговорите со мной. Фаня никому не может сделать ничего плохого, и уж она-то точно не знает, что такое паратион. Здесь даже говорить не о чем. — Она говорила злым, угрожающим тоном, а руки ее не на шутку дрожали.

— Нам все же придется поговорить с Фаней, ведь идет расследование, — сказал Михаэль. — Случилось убийство. Но мы будем максимально тактичны. Этот разговор будет для ее же блага.

— Вы не должны говорить с Фаней, и не нужно упоминать о ее благе. Она никому не может причинить вреда, а меня вам не запугать. — Она задышала глубоко и неровно. — Сейчас же пойду и поговорю с Дворкой и Моше, и со всеми остальными, кто думает, что они такие умники. Так я вам и позволю прийти и говорить с Фаней! Это только кажется, что вы можете здесь делать все, что вам заблагорассудится.

Когда она вышла из комнаты, Михаэлю стало не по себе: он запустил этот механизм, и ему придется увидеть, как себя ведет кибуц, охваченный паникой из-за события, которое раньше никогда не случалось. Он постарался успокоиться, твердя самому себе: «Слава Богу, что люди все-таки предсказуемы», — однако всю дорогу к дому Дворки он не мог избавиться от страха перед тем, что произойдет в этой большой семье, когда она узнает об убийстве Оснат.

 

Глава 13

Несколько часов спустя, сидя с Шорером и Авигайль в маленьком кафе на Махане-Иегуда, он все еще никак не мог забыть утробный смех Дейва. Казалось, что этот смех заполняет все заведение, в котором ни для кого не было тайной, кто они на самом деле, хотя полицейскую форму они не носили. Правда, виду никто не подавал, несмотря на то что полицейскую машину они припарковали у самого входа в кафе. Шорер сидел на маленьком деревянном стульчике, а Авигайль — в пластиковом оранжевом кресле. Несмотря на жару, на ней была белая рубашка с длинным рукавом и синие джинсы, прическа «конский хвост» делала ее похожей на студентку. Она внимательно рассматривала все вокруг, словно хотела запомнить каждую мелочь и надолго сохранить свои впечатления.

В час ночи даже на главной торговой улице становится тише и темнее. Обычно в этом кафе находились те, кто за картами пытался скоротать время до утра. Михаэль отметил про себя пожилого человека с копной седых волос и покрасневшими глазами, который был одет явно не для теплой иерусалимской ночи. От него исходил запах давно не мытого тела человека, который спит, не раздеваясь. Даже сидя к нему спиной, Михаэль не мог забыть вида этого бродяги, причем в его сознании он странным образом сочетался с хохотом Дейва.

Перед Эммануэлем Шорером стояла кружка пива. Авигайль заказала пирожок с мясом и холодный мятный чай. Михаэль попросил кофе по-турецки и стакан воды. После кофе он тряхнул головой, стараясь таким образом избавиться от всех картин и звуков дня: от истерики Фани, прощальных шепотов Гуты, смеха Дейва, в котором не было ничего демонического, даже наоборот — свободный смех веселого человека, который позволяет себе видеть мир таким, какой он есть.

— Через несколько часов люди будут ехать на работу, — сказал задумчиво Шорер, — и начнется толкучка. — Он выпрямился на своем деревянном стульчике, повернулся к Михаэлю и нервно спросил: — Ты говорил с Нахари? Он знает, что тебе не удалось сохранить секретность?

— Я говорил, и он все знает, — заверил его Михаэль.

— А что он сказал? — спросил Шорер, пытаясь скрыть свою нервозность.

— Сказал, что я мог бы и с ним сначала посоветоваться. Хотя, — тут Михаэль позволил себе улыбнуться, — он также сказал, что у него уже было ощущение, что именно так я и поступлю, но мне не стоило своевольничать, а лучше было бы посоветоваться сначала с психологом. Тут он, пожалуй, прав. Но мне хотелось, чтобы все получилось спонтанно. А может, я вообще не думал об этом, — признался Михаэль, — я имею в виду психолога.

— Легко отделался, — сказал Шорер и посмотрел на Авигайль, которая вылавливала листики мяты из своего стакана и выкладывали их на тарелку с пирожком.

— То есть? — спросил Михаэль.

Шорер отхлебнул пиво и сказал:

— Избежал выволочки.

— Кто сказал, что я избежал? — с легкой улыбкой спросил Михаэль. — Ты же не спрашивал, что произошло между ним и мной. Он произнес длинную речь о том, что я не в одиночку работаю, что я больше не в иерусалимском отделении и что в его подразделении не стоит искать людей глупее себя. Он говорил, что наша работа коллективная и что лучше использовать людей из моего отдела или, как он выразился, «пользоваться имеющимся у меня ресурсом».

— Я бы на твоем месте так собой не гордился, — сказал Шорер.

— А кто гордится, да и чем? — запротестовал Михаэль.

— Ты гордишься, — безжалостно заявил Шорер. — Ходишь тут, считая, что на тебе весь кибуц, что ты — его спаситель и должен им открыть глаза на правду. У тебя такое выражение лица, словно от тебя зависит судьба всех кибуцев, словно ты один что-либо понимаешь в происходящем.

— Ну что ты так на меня злишься? — с удивление спросил Михаэль. После некоторого раздумья он повернулся к Авигайль и сказал: — Это все из-за нее. Из-за того, что я поставил тебя перед фактом.

— Не говори ничего за меня, — зло ответил Шорер. На них поглядывали подвыпившие посетители, и только игроки азартно продолжали свое занятие, не обращая ни на кого внимания. Он понизил голос: — Это не из-за Авигайль, а из-за того, что ты работаешь один, не желая знать, как это опасно. Ведь отравитель до сих пор на свободе, он знает, что всем известно об отравлении, и может стать еще более опасным. Ты ни с кем не обсудил свои действия, не знаешь, как на это реагируют люди, и в дополнение ко всему идешь и говоришь с этим жизнерадостным американцем…

— Канадцем, — поправил его Михаэль.

— Хорошо, канадцем… а потом приходишь ко мне со своими гениальными идеями, забывая, что при этом оставил триста кибуцников с осознанием того, что среди них бродит убийца.

Авигайль прикоснулась к своему пустому стакану и прокашлялась.

— Я же продолжаю идти у тебя на поводу, — зло бросил Шорер, — и соглашаюсь на то, чтобы ты внедрил Авигайль. Но я разрешил тебе это еще до того, как в кибуце стало известно об отравлении. Поэтому я хочу, чтобы и ты поняла, — он повернулся к Авигайль, — ты идешь туда, где еще кровоточит рана. Люди с легкими недомоганиями будут приходить к тебе как тяжелобольные, а те, кто лишь иногда нервничал, превратятся в истериков. Трудно сказать, как все обернется. Им уже сейчас нужен психолог.

— У них уже есть один, — ответил Михаэль. — Я распорядился, чтобы к ним отправили психолога.

— В общем, хватит тебе работать одному, — уже более спокойно произнес Шорер. — Может, необходимость работать с Авигайль отучит тебя от привычки все делать в одиночку.

— Поверь мне, — сказал Михаэль после паузы, — я понимаю, что ты прав, но у нас абсолютный «висяк». Просто увидев Фаню и узнав о существовании Гуты, я понял: если раскачать лодку, то можно кое-что узнать.

— Хорошо, давай пока оставим все, как есть, — быстро произнес Шорер. — Нет смысла продолжать этот разговор. Только не представляй себе, что ты — Господь Бог. Это слишком опасно, когда человек начинает так думать. А теперь перейдем к сути вопроса. Итак, что у тебя?

— Ты хочешь, чтобы я рассказал все в деталях или только в общих чертах?

— Сначала в общих чертах, а о деталях поговорим потом.

Михаэль долго молчал, потом заговорил:

— Не знаю, с чего начать, но постараюсь, чтобы мой рассказ прозвучал связно. Начну с того, что Срулке умер не от сердечного приступа, а от отравления паратионом.

— Срулке, — медленно произнес Шорер. — Кто такой этот Срулке?

— Срулке был отцом Моше, генерального директора кибуца. Он из поколения основателей. Ему было семьдесят пять лет, занимался он цветоводством. Срулке умер пять недель назад от сердечного приступа, как они думали, но я решил, что и здесь не обошлось без паратиона — он был единственным, кто еще пользовался этой дрянью. Канадец Дейв сказал, что перед смертью он опылял паратионом розы. Я с ним долго говорил после Гуты, и он подал мне эту идею.

— Нахари знает об этом? — с подозрением спросил Шорер.

— И что ты стал так заботиться о Нахари?

— Я забочусь не о нем, а о тебе, о том, чтобы все делалось правильно и не нарушался порядок, чтобы ты не работал в одиночку. Нахари — твой начальник. Не следует приходить ко мне, не поговорив сначала с ним. Ты, конечно, можешь все делать через его голову и обращаться ко мне, как к отцу… — Он тут же понял, что сказал что-то лишнее, и смущенно посмотрел на Михаэля, который опустил глаза и крутил в руках стакан с водой. — Итак, я повторяю свой вопрос: ему об этом известно?

— Он знает, — нехотя ответил Михаэль, — знает.

Авигайль сидела, не произнося ни слова. Иногда казалось, что мужчины забыли о ее присутствии. Тем не менее Михаэлю не давали покоя выглядывавшие из рукавов ее трогательные запястья, и он не мог объяснить себе, почему она скрывает свои руки в длинных рукавах рубашки. Когда он и себе заказывал мятный чай, то обратил внимание на шум за карточным столом. По улице проезжали редкие машины, шурша шинами на повороте за углом кафе. Перед входом валялся всякий мусор — гнилые фрукты, пакеты, мятые пачки от сигарет. После такого долгого дня он и сам себе казался липким и пыльным. Из Иерусалима ему пришлось ехать в Петах-Тикву, оттуда в кибуц, а затем вновь возвращаться в Иерусалим. Ему было жаль, что он не заехал домой, а лишь позвонил, чтобы узнать, не приехал ли Иувал. Сын уже был дома, попользовался стиральной машиной и во время разговора по телефону уже доглаживал чистенькую военную форму. Ему дали отпуск до завтрашнего утра. Значит, они смогут увидеться только утром, да и то ненадолго. Михаэль вспомнил телефонный разговор, когда он звонил сыну из кибуца, перед тем как отправиться в Иерусалим. В голосе Иувала не было иронии: «Папа, постарайся приехать. Нам с тобой хотя бы изредка встречаться надо». Он не упомянул о том, как ему тяжело приходится, но Михаэль догадался об этом по тому, что в голосе сына не было ни злости, ни горечи, а только нежность в сочетании с состраданием, которое доступно только тому, кто сам знает, что такое страдание. Михаэль ощутил одиночество сына и подумал, что пребывание в Вифлееме пошло ему на пользу и заставило повзрослеть. Плохо только, что ему пришлось оставить свою невесту. Ситуация осложнялась тем, что девушка находилась в Азе, где проходила службу в военной прокуратуре, поэтому встречаться им удавалось крайне редко. Михаэль часто представлял их вдвоем, когда они служили вместе. Они казались взрослыми детьми. Она стеснялась своей любви и того, что по выходным Иувал приводил ее в дом отца.

— Что тебе сказал обо всем этом Нахари? — добивался ответа Шорер.

— О чем именно? — в свою очередь спросил Михаэль.

— Об этом деле со Срулке. Что он думает о том, что и смерть Срулке могла быть насильственной?

— Ничего, — рассеянно сказал Михаэль, почувствовавший вдруг усталость и пустоту. Он снова обратил внимание на то, что пальцы Авигайль, которыми она все время перебирала завиток волос, были очень тонкими и прозрачными. — Он позвонил Кестенбауму и спросил, можно ли через пять недель обнаружить в теле следы паратиона.

— И что? — спросил Шорер.

— Ну, Кестенбаум посмотрел справочники и сказал, что такая возможность есть, — поморщившись, ответил Михаэль.

— Значит, нам нужно эксгумировать тело и провести вскрытие? — спросил Шорер. — Другими словами, я хотел спросить, есть ли у нас для этого достаточные основания?

— Это как посмотреть. Я все-таки не сказал Нахари, как он пришел в такому выводу.

— Кто пришел к выводу? — спросил Шорер.

— Дейв. Как Дейв пришел к такому выводу, — сказал Михаэль и тут же вспомнил большую грузную фигуру человека, сидевшего в своем жилище для холостяков на самом краю кибуца, недалеко от домика, где жил Янкеле, с которым, по его словам, у него были особые, тесные отношения.

— Пожалуйста, расскажи поподробней про этого Дейва, — попросила Авигайль. — После всего, что произошло сегодня, я нервничаю — как все обернется завтра, когда я появлюсь в кибуце. Меня эта перспектива вообще не радует. Но, как бы там ни было, мне бы хотелось узнать заранее как можно больше.

— Не напрягайся, — по-отцовски захотел успокоить ее Шорер, — ты там одна не будешь. Он, — Шорер посмотрел на Михаэля, — постоянно будет с тобой на связи.

— Это будет непросто. Все знают, кто я на самом деле, а их телефонный коммутатор фиксирует все входящие и исходящие звонки. Мы же не хотим, чтобы на телефон Авигайль шли звонки из полиции.

— А ты будешь прокрадываться к ней по ночам, — засмеялся Шорер, но, посмотрев на них и слегка улыбнувшись, уже серьезно сказал: — Ты решишь эту проблему, я в тебя верю.

— Я помню, что ты нам рассказывал, а также все материалы дела о семье и о Моше, — сказала Авигайль. — Мне понятно все, что говорилось о Янкеле, Гуте и Фане. Но я практически ничего не знаю про Дейва. Пожалуйста, расскажи о нем поподробнее. — Ее серые глаза смотрели выжидающе.

— Не знаю, что я тут делаю, — сказал Шорер, — и зачем ты меня во все это втянул, но раз уж скоро утро, то давай поговорим.

Михаэлю хватило нескольких фраз, чтобы описать домик, странные кактусы перед входом и отношения между Дейвом и Янкеле.

— Он живет здесь уже десять лет. Его приняли в члены кибуца после двухлетнего испытательного срока. — Рассказывая, он как будто слышал незлобивый смех канадца и его историю о том, как Дейва приняли в кибуц, несмотря на все его странности, которые, правда, сводились всего лишь к тому, что он усовершенствовал упаковочную машину и разводил кактусы. «Это наш самый большой успех, — твердил Дейв, размахивая кактусом в руке. — Мы из них делаем самый дорогой косметический крем». Увидев недоумение Михаэля, он засмеялся и пояснил: «Это мое изобретение».

Дейв рассказал, что в свободное время прививал кактусы друг другу и сумел получить интересные гибриды. В теплице, куда он отвел Михаэля, буйно цвели кактусы. Сам себя он называл мастером на все руки и утверждал, что нет такой вещи, которую он не смог бы починить. Кроме того, Моше отозвался о нем как о хорошем работнике, а Шула сказала, что он единственный, с кем у нее нет проблем при изменении рабочего расписания. Во время второго года кандидатского срока его отправили рабочим в столовую, и он убирал столы так, словно осуществилась самая большая мечта в его жизни. Он ни разу не пожаловался. Он также был единственным, кто работал на молочной ферме вместе с Гутой, которая с тех пор всегда просила присылать ей именно его. По словам Моше, Гута считала, что он умеет обходиться с коровами и они в него просто влюбились.

Авигайль поправила упавшие на лицо волосы и сказала:

— Когда человек умеет ладить с животными, это много о нем говорит.

— Итак, хотя ему уже сорок пять, он вегетарианец, приехал из Канады и живет один, хотя многие считают его человеком со странностями, его все-таки приняли в члены кибуца, — сказал Михаэль, вспоминая голос Дейва и его сильный акцент, не мешавший ему тем не менее бегло изъясняться на иврите.

— Поначалу меня старались познакомить со всеми одинокими женщинами в кибуце, а когда это не сработало, то меня стали посылать на все семинары и идеологические мероприятия по выходным. — Тут Дейв засмеялся, но, вновь приняв серьезный вид, сказал, что даже представить себе не мог, как серьезно в кибуце относятся к семейной жизни. Это вполне понятно, поскольку кибуц — одна большая семья, и семейная ячейка должна быть ее неотъемлемой частью. Однако, по мнению Дейва, эта семья была слишком буржуазной. Кибуц становился единой семьей, когда приходилось сталкиваться с бедой, какой, например, стала смерть Оснат, но в радостях жизни и праздниках энтузиазм семьи уже начинал угасать. — Вы заметили это? — спросил он у Михаэля.

Нужно отдать Дейву должное; в течение всего разговора с Михаэлем он не задал ему ни одного вопроса относительно кибуца. Он любил обстоятельно заваривать травяной чай, никогда не ходил в столовую на ужин, а вместо этого пек себе кексы с сухофруктами, которые ему очень нравились. Михаэль рассказал Шореру и Авигайль об отношениях между Дейвом и Янкеле, ограничившись тем, что Дейв считал Янкеле несколько отличным от других и что, по мнению канадца, лекарства, которые Янкеле должен пить, приносят больше вреда, чем пользы, а сам факт такого лечения говорит лишь о консерватизме кибуца, который в принципе отрицает всякое отклонение индивидуума от нормы.

— Что значит «в принципе»? — спросила Авигайль. — Почему он думает, что в кибуце существует такой принцип?

— Дейв сказал, что Янкеле полностью изолирован и что он — его единственный друг. Действительно, за ним присматривают и мать, и другие члены кибуца. Он бывает на всех вечеринках, относятся к нему хорошо, как и к другим людям, но в принципе, — Михаэль подчеркнул это «в принципе», — кибуц не одобряет любое отклонение в поведении. Да, в кибуце есть даже пара лесбиянок. Это не одобряется, но поскольку они оба хорошо работают, их терпят, хотя в то же время их сторонятся.

Опять Михаэль вспомнил слова Дейва: «Их можно порицать, но в них есть и особая красота — индивидуум торжествует над принципом. Пусть подсознательно, пусть не желая того, но члены кибуца не дают идеологическому принципу восторжествовать над человеком. — Дейв опять улыбнулся, но тут же посерьезнел и продолжил: —Психологически Янкеле очень одинок. Экономическое равенство с другими противоречит возникающей вокруг него социальной пустоте. — Тут он вздохнул и стал наливать кипяток в маленький заварочный фарфоровый чайник. — Есть что-то примитивное, зловещее в таком консервативном обществе. Периодически они путают его болезнь с умственными способностями, а на самом деле Янкеле умен и даже по-своему мудр, не говоря уже о том, что он много читает и хорошо информирован. Когда болезнь отступает, его даже интересно слушать. Он очень многое понимает, и с ним можно рассуждать даже о вещах мистических».

Дейв сделал глоток чая и заметил, что он и сам всегда стремится к новым ощущениям. Одним из основных достоинств жизни в кибуце, по его мнению, является свобода кибуцников от многих предрассудков, которые закабаляют людей. В кибуце тоже можно стать рабом материального достатка, но это совершенно необязательно, поскольку тот минимум, который ты получаешь здесь, более чем достаточен для сносной жизни. Дейв говорил не только о вещизме, но и о других человеческих ценностях, о своем желании жить чистой жизнью. Он считает, что именно в кибуце можно жить такой жизнью, творя и работая. Здесь хорошие люди, но его больше привлекают те, кому трудно найти свое место. Лично его не волнует, что о нем думают другие: это плата за то, что ты хочешь быть не как все. Здесь есть даже семья, которая его приняла — это Дворка; он имеет право принимать участие в общих собраниях, ему не запрещают вести кружки, в которых изучается мистицизм. Его поставили во главе всех волонтеров, и таким доверием он не перестает гордиться. Живя в кибуце, приятно осознавать, что о тебе непрестанно заботятся, что ты всего лишь винтик в большой, отлаженной машине. Но у него на этот счет нет никаких иллюзий, поскольку он считает, что такое общество не имеет ничего общего со справедливостью.

Когда Михаэль спросил, что же все-таки привело его в кибуц, Дейв со всей серьезностью и абсолютно без самоиронии сказал, что оказался здесь в поисках смысла жизни, предварительно объехав почти весь белый свет. Ему нравится, как люди здесь относятся к его открытиям, как любил его Срулке за увлечение кактусами. Он считает, что Срулке был очень интересным человеком, заслуживающим уважения хотя бы за то, что именно благодаря труду его рук эта земля стала цветущим садом.

— Срулке был немногословен, но истинную цену себе знал, — сказал Дейв. — И ко мне, и к нему люди относились с уважением. И между прочим, я не думаю, что он умер от сердечного приступа.

— Отчего тогда? — с усиливающейся тревогой спросил Михаэль.

— Его душа не позволила бы ему умереть от сердечного приступа, — заявил Дейв так, словно это был совершенно очевидный факт.

— Простите, о чем вы говорите? — Михаэль начал сомневаться, стоит ли серьезно относиться к тому, что ему до сих пор рассказывал Дейв.

— Я думаю, что он тоже умер от паратиона, — спокойно сказал Дейв.

— Почему вы так думаете?

После этого вопроса Михаэль услышал объяснение, которое теперь хотел изложить Шореру и Авигайль. Дейв знал, что Срулке опыляет розы паратионом, аккуратно разводя его до нужных пропорций. Но Моше сказал, что его отец умер, когда занимался своими розами, и что, когда Срулке нашли, его руки были мокрыми от жидкости из опрыскивателя. Более того, Дейв, который в момент смерти Срулке был на празднике, испытал в этот момент приступ странного удушья — он связывает это со смертью Срулке и поэтому убежден, что Срулке умер от паратиона.

Шорер заказал еще кружку пива и, не глядя на Михаэля, произнес:

— Что бы я ни сказал, все равно это не выразит моих чувств.

— Я предупреждал тебя, что в этом нет никакой логики. Но логика нас может завести только в тупик.

— Будешь объяснять это суду, когда обратишься за разрешением на эксгумацию, — без улыбки сказал Шорер.

— Извините, — сказала Авигайль, — но я бы с ходу не отрицала такие вещи, как интуиция и телепатия. Однако у меня вопрос: раз Срулке умер во время работы, раз это был несчастный случай, то куда делась бутылочка с паратионом? Почему ее нашли на свалке? Смерть от паратиона наступает очень быстро, поэтому он не мог сам пойти и выбросить бутылочку в мусорный бак. Вы понимаете, о чем я?

— Да, — ответил Михаэль. — Но ответа на этот вопрос не будет до тех пор, пока мы не узнаем главного. Мне потребуется согласие семьи, в данном случае — Моше, а я пока еще не знаю, как ему об этом сказать.

— Другими словами, — сказал Шорер, — ты хочешь настоять на эксгумации только на основании того, что тебе сказал какой-то псих?

— А что мы при этом теряем? Мы все равно пока в тупике, — с отчаянием сказал Михаэль. — У меня нет версии, нет мотива. Дейв сказал, что одно время они с Оснат были в хороших отношениях, но что-либо к известному о ней добавить не смог. Ни мотива, ни малейшей идеи… Я уже готов выкапывать труп. Мертвые не испытывают боли, они ничего не испытывают. Хуже все равно не будет. Что может быть хуже «висяка»?

— То, что говоришь, не выглядит серьезным аргументом, — сказал Шорер. — Кроме того, Авигайль права, спрашивая, куда делась бутылочка. Почему ее не нашли? Ну что ты на это скажешь?

— Скажем так: кто-то проходил мимо и увидел, что Срулке лежит мертвый. Взял бутылочку, попользовался ею и выкинул, — быстро ответил Михаэль. — Или такой возможности нет?

Шорер помолчал, потом спросил:

— Что сказал Нахари об эксгумации?

— Свое любимое: «Я должен подумать».

— И сколько он намерен думать?

— Я хочу, чтобы все было ясно уже завтра.

— Значит, ты внутренне готов сбросить еще одну бомбу на кибуц, ни с кем не советуясь? — Михаэль молчал. — Ты даже не знаешь, что делать с этой информацией, если это вообще информация, — сказал Шорер и посмотрел на Михаэля с неожиданной теплотой.

— Не совсем так, — заговорил Михаэль, вытягиваясь в кресле. — Мы оба знаем, что иногда самые невероятные вещи оказываются единственно правильными. А нам с тобой правду нужно узнать во что бы то ни стало. И я считаю, что ради этого можно пойти на все.

Принесли чек, Шорер расплатился и, когда уже все сидели в машине, сказал:

— Сначала отвезите меня. В моем возрасте уже давно пора быть в постельке.

 

Глава 14

Авигайль посмотрелась в зеркало, расправила белый халат и вздохнула. С тех пор как она стала работать в полиции, Авигайль и в голову не приходила мысль о том, что ей когда-нибудь придется облачаться в халатик медсестры. Теперь она снова находилась в сияющем чистотой медпункте — белом одноэтажном здании, обсаженном эвкалиптами и тополями, с широким газоном перед входом и извилистой бетонной дорожкой, ведущей к дверям.

Две комнаты и кухонька сияли. Авигайль открыла медицинский шкафчик. Они уже исследовали его три раза, но никаких следов обыска не осталось. Она достала из потайного места, которое ей показал Джоджо, ключик от шкафа с опасными препаратами и наркотиками и стала перекладывать лежавшие там коробочки. Лекарства, которые предназначались для Янкеле, находились в отдельном пакете рядом с транквилизаторами и снотворным. Там же находились и другие препараты, которыми она не имела права распоряжаться. Психиатр из клиники в Шаар-а-Негев пояснил ей, что она может выдавать человеку не более одной таблетки снотворного, если возникнет такая потребность. Он пообещал, что в связи со сложившейся ситуацией в кибуце постоянно будет находиться их врач. В экстренных случаях больных можно было доставлять в Ашкелон на «скорой», а в остальных — ждать, когда прибудет доктор.

Ей объяснили, что штатный врач, Реймер, несколько дней назад отправился на пять недель на службу в тюрьму Наблуса. «С докторами так всегда, — философски заметил Йошка, который заехал к ней домой, чтобы доставить ее в кибуц, — им до самой смерти не дают покоя и призывают то в армию, то на другие сборы». Тут он затормозил и замолчал. Они стояли на последнем светофоре перед выездом на шоссе, ведущее из Тель-Авива в Ашкелон, и он сделал вид, что вынужден следить за движением.

Она закрыла дверцу шкафчика. При медпункте были свой психиатр из Шаар-а-Негева и несколько социальных работников и психологов, которые разошлись по разным помещениям кибуца, включая секретариат, бухгалтерию и клуб. Она столкнулась с ними во время обеда, когда они позволили себе отдых от, как они выразились, «разрешения кризисной ситуации».

Идея пригласить их в кибуц принадлежала Зиву а-Коэну, который заявил, что пришла пора воспользоваться их услугами, которые как раз и предусмотрены для таких ситуаций. Ему пришлось преодолеть возражения Гуты, чьи крики, как выразился Джоджо, можно было слышать в самом Ашкелоне. Гута просто вышла из себя: «Кризис-шмизис, нет никакого кризиса!» Ее поддержала Йохевед. Авигайль стало не по себе, когда она вспомнила, как три женщины набросились на Зива а-Коэна словно стая фламинго, защищающих своих птенцов.

Вся сцена происходила в холле столовой, и Авигайль, делая вид, что читает сообщения на доске объявлений, внимательно прислушивалась к тому, кто что говорил и с какой интонацией. Она хотела понять, как ей придется уживаться со всеми ними каждый день и встречаться в столовой. Услышав, как все женщины за ее спиной сразу замолкли, она поняла, что к ним приблизилась Дворка — и не ошиблась.

— Почему шумим? — спросила Дворка. — Еще пока ничего не известно, а психологи могут помочь. По крайней мере, вреда от них не будет. И если Зив хочет, чтобы они приехали, то, наверное, у него есть для этого причины. — Авигайль незаметно взглянула на Дворку и увидела, что женщины стояли перед ней, как дети перед строгой учительницей. — Наша роль, — тихим, но твердым голосом объясняла Дворка, — заключается в том, чтобы поддерживать людей, чтобы показать, что нас не так-то легко сломать и что жизнь продолжается. Каждый должен делать свою работу и исполнять все, что положено, и тогда вместе мы преодолеем всё.

После обеда Авигайль прошла мимо детского сада и заглянула через окно в зал. Пять женщин склонились над маленькими детьми, которые были заняты рисованием. Женщины обменивались многозначительными взглядами, рассматривая рисунки. Но Авигайль отметила, что в детских рисунках не было ничего неожиданного — лишь то, что обычно рисуют дети: дома, тракторы, цветы, небо.

Она уже два дня находилась в кибуце, который был полон полицейских. Те вежливо, но настойчиво допрашивали жителей. Они появлялись рано утром, и жители настолько горели желанием помочь, что никто из них не требовал от полиции предъявить ордер на обыск.

Авигайль была далека от мысли, что поиски могут дать какой-нибудь результат. Столкнувшись в бухгалтерии с Махлуфом Леви, где он что-то тихо объяснял полицейским, она сделала вид, что они не знакомы. Авигайль хотелось узнать, слил ли убийца остатки паратиона на землю, или отправил их в унитаз, или же они остались в мусорном ящике. Или, может, в бутылочке вообще ничего не осталось после того, как была отравлена Оснат. Тем не менее поиски продолжались. Она вдруг представила себе, как женская ухоженная рука разбрызгивает паратион из флакона от духов на кожу лежащего в постели больного, и ее обуял ужас.

После ее жизни в кибуце прошло много лет. За время службы она стала ее забывать. О своем прошлом она не рассказывала никому — ни Охайону, ни Шореру, ни Нахари. За последние дни с ней беседовало много начальников, и все в один голос просили ее быть как можно осторожнее. Слова «будь осторожна!» звучали так часто, что ей, в конце концов, пришлось напомнить, что она много лет проработала медсестрой, поэтому ей нечего бояться разоблачения.

«Тут же докладывай, если заметишь что-нибудь подозрительное», — твердили ей все, когда она в последний раз звонила в управление из своей квартиры в Тель-Авиве. После звонка она закрыла на ключ дверь и спустилась вниз с двумя чемоданами, чтобы сесть в пришедшую за ней машину. По дороге в кибуц она весело отвечала на вопросы водителя, а тот, в свою очередь, успел пересказать ей всю свою жизнь. Он спрашивал, какой у нее стаж медсестры, где она успела поработать и почему решила приехать в кибуц. Ему хотелось знать, замужем ли она, была ли когда-нибудь замужем, и, услышав на все свои вопросы односложное «нет», тяжело вздохнул. Йошка, как звали водителя, объяснил, что возвращается в кибуц после того, как ему удалось договориться о «большом заказе» для косметического производства, где он работает бухгалтером. Он рассказал, что производство это крупное, поэтому ему нужна отдельная бухгалтерия. Помимо основной работы, он выполняет и другие функции, и вечером у него тоже есть дела — после этих слов он заговорщицки ткнул ее в бок. Какое-то время он молчал, и она, размышляя над услышанным, решила, что он человек славный. Только она так подумала, как он, словно заправский сплетник, спросил: «Как же так получилось, что такая красивая девушка никогда не была замужем?»

Вопрос ее, конечно, разозлил, и она хотела поставить своего спутника не место, но потом, успокоив себя, все-таки ответила, что так сложилась жизнь. Что иногда требуется много времени, чтобы заполнить пустоту вокруг себя. Однако после каждого нового вопроса и бородатого анекдота Йошки ее злость лишь возрастала.

О смерти Оснат не закрывающий рот водитель сказал как о трагедии, и Авигайль успела отметить про себя, что об этом стоит доложить Михаэлю. Однако рассказ оказался кратким, да и кто в дороге будет рассказывать, как убили Оснат, когда эта тема для члена кибуца настолько трудна, что потребуется не один день, чтобы кто-то с ней захотел об этом говорить.

Йошка тем временем, не стесняясь, говорил, какие трудности испытывала его жена, стараясь забеременеть, как лечится бесплодие, какие побочные эффекты имеет лекарство под названием «пергонал». Он рассказал, что после лечения у него уже родились тройня и двойня, поделился с Авигайль сведениями о том, чем болеют его дети, и даже успел рассказать, что у его престарелой матери старческое слабоумие. Она все это терпеливо сносила, лишь изредка успевая вставить слово или два, в надежде, что разговор зайдет об Оснат, но услышала только одно: «Это для нас большая трагедия».

В свой первый день работы в кибуце она слушала, как за окном распевают птицы, и ей даже показалось, что нет ничего страшного в том, что она снова надела белый медицинский халат. Как и ожидалось, все здесь было не так, и ничто не напоминало ей отделение внутренних болезней в одной из больниц Тель-Авива, где Авигайль пришлось проработать целых девять лет. Когда она только начала учиться на сестринских курсах, ей нравилось представлять себя в беленьком халате — такой ангел милосердия, спасающий и лечащий людей. Разве могла она заранее представить, как при виде чужого несчастья будет каменеть ее сердце и как скоро она станет глуха к страданиям других людей. «Зачем тебе сестринские курсы? — сердилась мать. — Если судить по твоим оценкам, то можно найти что-нибудь поприличней и попроще. Можешь и в медицинский поступить. Мы всегда думали, что ты выберешь себе серьезную профессию». Но Авигайль хотелось стать медицинской сестрой. Может быть, такое желание возникло у нее из-за Эстер — младшей сестры ее отца, которая была медсестрой и жила в небольшой квартирке в Тель-Авиве, заваленной фотографиями и сувенирами благодарных пациентов, многих из которых она лечила бесплатно. Было время, когда тетушка Эстер целыми ночами не отходила от постелей умирающих, давая им обезболивающее, утешая, поддерживая им голову и ожидая, когда же наконец ночное небо начнет светлеть и наступит утро, вместе с которым уйдут мысли об одиночестве и смерти.

Эстер часто говорила ей, что в мире нет ничего благороднее, чем быть рядом с умирающим человеком и не дать ему умереть в одиночестве. Когда Авигайль навещала ее в больнице, где она работала, и оказывала ей посильную помощь, больные спрашивали: «Это твоя мать? Ты ее дочь? Это же не женщина, а ангел», — и говорили, что они очень похожи. Авигайль рано узнала о Флоренс Найтингейл, которой с детства восхищалась ее тетушка. Только когда ее тетушка умерла, Авигайль задала себе вопрос: почему она предпочла жить в одиночестве и никогда не огорчалась этим обстоятельством?

Эстер была младшей из шести детей, из которых только она и отец Авигайль (они бежали в Россию перед немецким вторжением) сумели пережить Холокост. Авигайль помнила, как тетушка хотела вернуться к своему жениху и как, вернувшись, узнала, что никого в живых не осталось. Потом, объясняя свое одиночество, она говорила, что любить можно только раз в жизни, особенно если тебе шестнадцать.

Авигайль отработала медсестрой целых девять лет. Ей к тому времени исполнилось тридцать три, и ее не отпускало ощущение внутренней опустошенности. Все, что ей рассказывала Эстер, стало забываться. Когда магия профессии совсем исчезла, ей становилось работать труднее день ото дня. Для романтики совершенно не осталось места. Сначала появились боли в пояснице. В первый раз она их почувствовала на четвертый год работы. Она не стала учиться на хирургическую сестру, отказалась от возможности стать старшей сестрой отделения. Потом отклонила предложение освоить специальность акушерки. Ей казалось, что в глубине ее сердца живет желание быть рядом со страданием — без какой-либо особой мысли, просто быть рядом, и все. Когда у нее начался псориаз, она поняла, что ей пора избавляться и от этого желания.

Псориаз появился неожиданно. Однажды она обнаружила покраснение на правом локте, а потом на левом. На покраснениях появились уродливые чешуйки, пораженные места стали невыносимо чесаться. Потом появилась боль. Она сразу поняла, что с ней, правда, какое-то время убеждала себя, что это аллергия. Она стала носить форму с длинными рукавами. Когда болезнь проявилась ниже колен, она отправилась к дерматологу. Он подтвердил известный ей диагноз, и она расплакалась.

Врач был пожилым человеком, собирающимся уйти на пенсию. Когда он прикасался к ее коже, руки его дрожали. Когда они прощались, он с отеческой улыбкой произнес: «Сестричка, эта болезнь всегда начинается от нервов, поэтому тебе лучше избавиться от стрессов. Сходи к невропатологу — не помешает».

Авигайль не пошла к невропатологу. Она попросила отпуск на год за свой счет и решила за это время закончить курс криминологии, не переставая размышлять над тем, где бы ей зарабатывать на жизнь в течение этого времени. На помощь пришла подруга, работавшая в полиции, которая сказала, что ей с ее образованием там будет хорошо. Вскоре, глядя на недовольное лицо матери, она объявила, что будет работать в полиции. Не прошло и года, как ее вызвали на собеседование, в течение которого ей было приятно слышать в свой адрес только лестные слова: «добросовестность», «прекрасная работа» и тому подобное. После собеседования она оказалась в подразделении, расследующем особо опасные преступления, в котором насчитывалось одиннадцать мужчин. Она оказалась единственной женщиной в этой мужской команде (Сарит появилась позже). Работа помогала ей успокоиться, но псориаз все равно не проходил. Летом, когда уже стало казаться, что наступает улучшение, она обнаружила покраснение на груди.

После Охада, с которым она дружила во время службы в армии и жизни в кибуце, куда она попала после действительной службы, мужчин у нее не было. Она надолго запомнила урок, когда он ее покинул, и больше не позволяла себе сближаться с кем бы то ни было. Однажды учитель литературы процитировал мысль Фрейда о том, что «эго» строится из заплаток и что каждое расставание добавляет заплатку, укрепляющую «эго». Но Авигайль казалось, что ее разлуки не превращались в заплатки, а если и превращались, то ей не удавалось сделать из них строительный материал для «эго». Она никому не говорила о псориазе и не ездила, как ей советовали, на Мертвое море, поскольку стеснялась раздеваться. Она понимала, что в ее поведении есть что-то самоубийственное. Тетушка Эстер умерла в возрасте сорока шести лет, и Авигайль все чаще задумывалась, не хочется ли ей того же.

Хотя иногда на нее накатывала тоска, ей хотелось ощутить себя в мужских объятьях, услышать в своей квартире мужской голос или посидеть с задушевной подругой и поболтать обо всем на свете, Авигайль подчинялась какому-то внутреннему правилу, которое запрещало ей сближение с людьми. Она много читала, много отдавала сил работе, а когда добиралась до своей однокомнатной квартирки, то чувствовала во всем теле смертельную усталость. Иногда она просыпалась ночью от эротических снов, в которых ей грезился Охад. Она не видела его с момента их разрыва тринадцать лет назад. Тогда он несколько месяцев пытался объяснить ей, почему ему нужна свобода. Стараясь забыть его, она бродила ночами по улицам Тель-Авива и не могла избавиться от мысли, что ей пора что-то менять в своей жизни, но она не в силах этого сделать. Труднее всего ей давались летние ночи: сквозь открытые окна с улиц доносился смех, а слышавшиеся порой голоса добавляли нотку гротеска в затворническую жизнь, которую она сама для себя определила.

Этим апрелем дорога в Петах-Тикву благоухала запахами цветущих апельсинов и акации. Этот запах терзал ее. Сны, которые ей снились, казалось, скоро разрушат ее равновесие, а лицо мужчины, являвшегося в ее сны, все больше напоминало лицо Михаэля Охайона. Им до сих пор не удалось ни разу перекинуться словцом, и она понятия не имела о его личной жизни.

Именно такие настроения предшествовали ее появлению в кибуце на следующий день после того, как Охайон «взорвал свою бомбу», как выразился Джоджо, когда провожал ее от секретариата к медпункту. Но и Джоджо ничего не сказал о том, как умерла Оснат. Он лишь что-то пробубнил про кризис, который сейчас переживает кибуц, и про то, что многие агентства им оказывают помощь, а полиция «заставляет всех излишне нервничать».

Когда утром Авигайль добралась до кибуца, она почувствовала, как горят ее локти. Даже не заворачивая рукава, она уже знала, что состояние ее ухудшается. Особенно плохо дело обстояло под коленями. Ей показалось, что ухудшение началось после ночного разговора с Шорером, когда тот сказал, что ей придется «иметь дело со всем кибуцем в состоянии шока». Теперь, глядя на шкафчик с лекарствами, она опять стала чесаться. Не выдержав, она закатала рукава, увидела, что больные места сильно покраснели, открыла сумочку и достала из нее синий тюбик кортизоновой мази.

Когда она мыла руки, стараясь избавиться от остатков мази, в ванную заглянула женщина. Она стала быстро опускать рукава и, пока она это делала, заметила, что от резиновой обуви женщины на полу остались грязные следы. Из-за дверей доносились голоса. В дверном проеме стояла грузная пожилая женщина и почти кричала:

— Ей нужно было хоть что-нибудь захватить с собой, а она явилась с пустыми руками!

Авигайль постаралась разглядеть, что делается за спиной женщины и спросила:

— Что случилось? — скрывая тревогу за бесстрастными профессиональными интонациями.

— Моя сестра заболела, — сказала женщина, хватая Авигайль за руку. — Идемте!

Авигайль послушно вышла за ней на улицу. У дверей пожилая женщина ростом пониже стояла, прижимая руку к груди. Ей было тяжело дышать.

— Да вызовите скорее «скорую»! — закричала первая женщина. — Видите, что Фаня уже дышать не может!

Несмотря на всеобщую суматоху, Авигайль сохранила спокойствие и ей удалось понять, что за женщины оказались перед ней. Позднее Авигайль удивилась, как она смогла командным голосом заставить Фаню войти внутрь, лечь на узенькую кушетку и расстаться со своими резиновыми сапогами и шерстяными носками. За ними неотступно следовала Гута. На ее бледном лице сильно выдавался красный нос, а короткие седые волосы топорщились во все стороны, стоило ей только провести по ним рукой привычным нервным движением. Позднее Авигайль скажет Михаэлю, что они выглядели, как ведьмы из детской книжки с картинками. Она положила под ноги Фани высокую подушку. Фаня не жаловалась ни на головную боль, ни на тошноту. Давление у нее было нормальное, пульс хоть и частый, но ровный, однако дышала она с трудом.

— У нее что-нибудь с сердцем? — спросила Гута, когда Авигайль измеряла ей давление.

— Я не думаю, — ответила Авигайль, — но холодной воды вам стоит выпить, чтобы успокоиться. А потом вы расскажете мне, что произошло. — Конец фразы предназначался Фане, которая лежала, закрыв глаза и морща лицо. — У вас что-нибудь болит? — участливо спросила Авигайль.

— Что у тебя болит? — громко повторила Гута. — Фаня, ты должна нам сказать, что у тебя болит? Это все из-за этих хулиганов? — Авигайль молча ждала. — Из-за полиции? — не унималась Гута. — Сперва они забрали Янкеле, а потом вырыли тело Срулке.

— Не волнуйтесь, — сказала Авигайль. — Давайте все по порядку. Скажите мне точно, что произошло?

Гута вытащила измятую пачку сигарет из кармана синего домашнего халата.

— Они вызвали меня с молочной фермы прямо посреди рабочего дня. У меня раньше, может быть, только раз случалось такое. А Фаня была в своей мастерской. Когда ей сказали, что тело Срулке было эксгумировано, она чуть не потеряла сознание.

— А что случилось со Срулке? — спросила Авигайль, не сводя глаз с наручных часов и держа в своих руках запястье Фани. Пульс становился реже.

— Срулке… — Гута посмотрела на Авигайль так, словно раньше ее никогда не видела. — Срулке умер с месяц назад от сердечного приступа. Срулке… — тут Гута умолкла и глубоко затянулась. Фаня открыла глаза и испуганно уставилась на свою сестру, дышать ей стало еще труднее. Испуг, который почувствовала Авигайль, когда увидела Гуту, стал усиливаться. В ней боролись два чувства — медсестры, которая старалась помочь больному, и полицейского, которому хотелось все узнать как можно быстрее. — Вы знаете, у нас в кибуце недавно умер человек. Убийство, — пояснила Гута. — Вы, наверное, слышали, что кто-то отравил Оснат. — Авигайль молчала. — Кто-то дал ей паратион, и она умерла, — сказала Гута, глядя на белую стену, у которой стояла кушетка. Фаня застонала. Авигайль сжала ее запястье и почувствовала, как зачастил пульс. — Вчера вечером они выкопали тело Срулке и узнали, что и его тоже. А утром они пришли в мастерскую, — говорила Гута, глядя на свою сестру.

— И что случилось? — спросила Авигайль. — Что они ей рассказали утром?

— Что и его тоже, — ответила Гута, затягиваясь дымом.

— Что тоже? — недоуменно переспросила Авигайль.

— В его теле тоже нашли паратион. Теперь они снова всех допрашивают, и опять говорили с Янкеле.

Фаня снова закрыла глаза. Ее рот скривился от боли, дыхание стало частым и громким.

— Он у них подозреваемый, хотя он и муху не обидит. Извините меня. — После этих слов Гута вытащила из кармана туалетную бумагу и шумно в нее высморкалась. — С нас уже этого хватит, а тут еще Срулке.

Фаня захрипела.

«Истерика, — позднее скажет Михаэлю Авигайль, — самая настоящая истерика, я знала это с самого начала».

Гута посмотрела на свою сестру и сказала:

— Для нас Срулке был как… — и она снова вздохнула и закашлялась. — Он был как наша семья. Он привез нас сюда, он спас нас. Он всегда заботился о Фане и о Янкеле. А теперь они говорят, что раз Янкеле гуляет по ночам, то он… Они забрали его на допрос. А здесь даже поговорить не с кем. Даже Моше… И я хочу… — Гута перевела взгляд на кушетку. — Тебе лучше? — спросила она Фаню. Фаня не отвечала. Она лежала молча. Голые опухшие ноги выглядели как поленья на белой простыне, худые морщинистые руки торчали из широких рукавов линялого платья. Черты ее лица были мягкими, ничем не похожими на Гуту. — Они раскопали могилу. Они вынули тело Срулке, — причитала Гута, — вот поэтому ей и плохо. — Руки ее дрожали. — Они сказали, что он тоже умер от паратиона. А теперь они говорят, что Янкеле взял у Срулке паратион и что он… что он…

Фаня снова захрипела.

— Нам нужно держаться, — сама себе сказала Гута. — Ну чего мы хотели от жизни? Разве чего-нибудь необычного? Нам всем хотелось лишь немного покоя. И больше ничего. Но они не дают нам спокойно жить, не дают!

Авигайль стала расспрашивать Гуту о Фане. Нет, ответила Гута, сердечных приступов у нее не было, и ничем она не болела. Когда приехала сюда, у нее был туберкулез. Но потом болезнь отступила, рентгеновские снимки не выявляли никаких признаков болезни. Туберкулез был от войны и от голода, как бы извиняясь, объяснила Гута. Авигайль вложила в ее руку маленькую желтую таблетку и сказала:

— Примите ее сейчас.

Гута послушно положила таблетку в рот и проглотила ее, а потом спросила:

— Что это было?

— Успокоительное, — ответила Авигайль.

— Посмотрите! — сказала Гута, показывая на Фаню. — У нее пена на губах. А все из-за того, что они явились в пошивочную мастерскую, и высокий полицейский увел Янкеле на допрос. Янкеле привык здесь повсюду бродить, и поэтому полиция думает, что он убил Оснат. А его там даже не было, — добавила Гута таким тоном, как будто только что об этом вспомнила. — Он ведь не расстается с Дейвом. Как он мог это сделать?

— Может быть, они просто хотят, чтобы он им помог как свидетель, — предположила Авигайль.

— На праздник, когда умер Срулке, Янкеле все время был с нами, а потом дежурил на кухне.

— Все будет хорошо, — заверила их Авигайль.

— Сегодня этот полицейский с усами сказал Фане, что им и с ней нужно поговорить. А я не хочу отпускать ее одну. Она никуда одна не пойдет.

— Когда приедут врачи, я попрошу их осмотреть ее, — сказала Авигайль.

Фаня села на кушетку.

— Не надо, — сказала она глухим голосом. — Мне врач не нужен.

— Они думают, что с нами легче всего справиться, — продолжила Гута. — Они ничего не спрашивают про паратион у Джоджо, который все о нем знает, зато допрашивают Янкеле, который его в руках никогда не держал.

— Джоджо знает про паратион? — спросила Авигайль.

— У него даже диплом специальный есть, — сказала Гута, ни к кому специально не обращаясь. — И ему дали лицензию на опрыскивание, когда он был бригадиром. Но никто его ни о чем не расспрашивает. Янкеле, видите ли, им нужно было забрать.

— Они ведь только беседуют с ним, — попыталась успокоить ее Авигайль.

— Конечно, мы работаем здесь не покладая рук, и только для того, чтобы однажды пришла полиция и забрала нас, — пробурчала Фаня, медленно натягивая шерстяные носки.

 

Глава 15

Как Шорер и предполагал, поздно ночью Михаэль прокрался к домику Авигайль. Через задернутые занавески пробивался луч света. Когда он постучал в дверь, окинув взглядом пустынную округу, то почувствовал неловкость — мальчишеское возбуждение, учащенно бившийся пульс повергли его в крайнее смущение.

— Меня никто не видел, — первым делом сказал Михаэль. Он сразу отмел возможность встреч за пределами кибуца. — Интифада, поэтому нечего судьбу искушать ночными прогулками по окрестностям кибуца. Пожалуй, кому-нибудь стоит изучить влияние интифады на любовную жизнь бездомных, — добавил он, чтобы как-то сгладить возникшую неловкость, когда они оказались рядом в замкнутом пространстве.

Весь день Михаэль беседовал с членами кибуца, стараясь придерживаться самого дружеского тона. Было решено никого не приглашать в управление, поскольку три сотни людей — это слишком много, однако эксперты отказались ехать в кибуц с детектором лжи, и кое-кому из кибуца пришлось отправиться в Петах-Тикву.

После посещения медпункта Гута и Фаня отказались от проверки на детекторе лжи. «Сначала докажите нам, что это имеет смысл!» — и Гута сделала угрожающий жест рукой. «Что значит — не хотят? — удивился Нахари. — Арестуйте их, тогда сразу захотят». — «Давайте немного подождем», — посоветовал Михаэль, и Нахари углубился в изучение бумаг, лежавших перед ним.

Оказалось, что и жена Боаза Това тоже лгала, когда говорила, что готова убить Оснат. Ощущение стыда, которое она заставила Оснат пережить во время скандала в столовой, было для нее вполне достаточно. «Если бы я отравила всех, на кого Боаз положил глаз, — сказала она, — то в кибуце в живых не осталось бы ни одной женщины». Михаэль потом не без удовольствия пересказывал другим эту фразу.

Среди тысяч слов, которые Михаэлю пришлось услышать за последние три дня, он порой с удивлением замечал, как тиха и спокойна жизнь в кибуце. Ему казался совершенным абсурдом покой, который излучали ухоженные дорожки и аккуратные лужайки, игровые площадки для детей и площадь перед зданием столовой, а также тишина на кладбище со специальным участком для тех, кто погиб в боевых действиях. Тишина и покой были такие, что ему порой казалось: да никакого убийства и быть не могло! — особенно когда ночью или во время послеполуденного зноя пустели дорожки кибуца.

По ночам он пробирался в домик Авигайль. Он любил смотреть, как она помешивала кофе в турке, и ему казалось, что этому она научилась в кибуце. Он любовался ее стройной фигурой, ее волосами, которые струились при каждом движении, ее маленькими ладошками. Она была одета в черный японский халатик с крохотными пуговками, застегивающимися до самой шеи, и широкими рукавами, собранными на запястьях. Уютно шумел кондиционер, а песни сверчков на улице не проникали через закрытое окно. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ее щеке, посмотреть на ее руки, прятавшиеся в широком рукаве, но, не ощутив встречного знака, он почувствовал к ней странную нежность и желание защищать ее хрупкую фигурку. Он вытянул ногу, взял поудобнее чашку кофе и стал выжидающе смотреть на то, как она помешивала чай. Она тоже не торопилась и выжидала.

— У тебя что-нибудь есть для меня? — наконец спросил он.

— И да, и нет, — ответила Авигайль. — Ты и сам, наверное, увидел, все в кибуце потрясены произошедшим. Но конкретного я ничего не заметила, если не считать того, что я тебе уже рассказала про Гуту и Фаню.

— Тогда расскажи поподробнее, что ты здесь вообще видишь, — попросил Михаэль. Она взяла два мелко исписанных листочка. Он протянул к ним руку.

— Думаю, тебе этого не стоит читать — вряд ли разберешь, я это писала для себя, — сказала Авигайль. — В целом об этом деле все предпочитают помалкивать, где бы я ни была и с кем бы ни говорила.

— Все? — недоверчиво спросил Михаэль.

— Никто не говорит ничего конкретного. Любят говорить «в данной ситуации», как, например, эта девушка, — и она заглянула в свой листок, — Ронит ее зовут. Она пришла в лазарет и попросила снотворного, жалуясь на то, что не может заснуть «в данной ситуации». Я дала ей валиум. Она пришла уже под вечер, бледная и с кругами под газами. После нее пришел Цвика, он успел уже и ко мне домой заглянуть — рассказывал о проекте, который он организует для детей. Мне он показался несколько странным.

— Почему?

— Говорил с придыханием, весь такой энергичный, даже слишком. Он тоже сказал «в данной ситуации». Но конкретного — ничего. Только заметила, что он слишком увлекся организацией детской игры по поиску «сокровищ». Между прочим, вчера вечером приезжал парень из Ашкелона, с собакой. Все перерыл, но паратиона не нашел.

— Я эту мысль уже оставил, — сказал Михаэль.

— Если не считать преступления, здесь такая тишина, — мечтательно произнесла Авигайль, не переставая мешать чай. — Могу сказать, что здесь многие смотрят по ночам кабельное телевидение, и есть такая Матильда, которая вообще рта не закрывает. Я слышала ее разговоры, когда она приходила за таблетками, которые принимает постоянно. Это персонаж, должна я сказать.

— Я знаю, она работает в продуктовом магазинчике.

— Она говорила о какой-то женщине, которая допоздна смотрит телевизор. А у Моше, по-моему, кровоточащая язва желудка, и его пора отправлять на обследование в больницу, пока чего-нибудь с ним не случилось. Как бы там ни было, но здесь все вещи взаимосвязаны. То, что история попала в газеты, нам только вредит. Сегодня уже отваживали журналистов. Хорошо, что мне удалось приехать до всей этой шумихи.

— Мы сказали Моше, отчего умер его отец, и он перенес эту новость очень плохо. Мы также сказали ему, что сейчас нельзя утверждать, было ли это убийство или несчастный случай. Но это его не успокоило.

— Кое-кто здесь словно бы впал в кому. Ни с кем не разговаривает. Но есть и другие, как, например, жена этого, казначея…

— Жена Джоджо, — пояснил Михаэль.

— …для кого словно праздник наступил — говорят без умолку. Я видел ее в столовой, она болтала за столом позади меня. Одна женщина закричала, что «убил кто-то не из наших». Дальше эта компания стала обсуждать Янкеле и его мать Гуту, которая должна неотлучно находиться на молочной ферме.

— Авигайль, — с особым выражением произнес Михаэль, — его мать не Гута, а Фаня из пошивочного цеха, о которой я тебе уже говорил.

— Она больная, — произнесла Авигайль, — эта Гута. Они обе ужасны, но и страдают тоже. — Она вытерла губы тыльной стороной ладони. — Вряд ли мои наблюдения приблизят нас к разгадке, но написать статью о кибуце, пребывающем в состоянии шока, я уже могу. Хочу сказать, что страх — дело заразительное и тревожное. Но дело не только в этом… — Здесь она замолчала, и они оба напряглись от звука шагов и сминаемых сухих листьев, после чего раздался стук в дверь.

Авигайль задержала дыхание и посмотрела на замок. Михаэль осторожно встал и вышел в соседнюю комнату, притворив за собой дверь. Авигайль неуверенным голосом произнесла: «Минуточку!» — и, не спрашивая, кто пришел, открыла входную дверь.

Михаэль присел на двуспальную кровать и посмотрел на открытый платяной шкаф. В нем висел целый ряд белых рубашек, под которыми аккуратно были сложены джинсы. На прикроватной тумбочке лежало несколько книг. Михаэль старался узнать по голосу, кто пришел. Он четко слышал голос Авигайль, который слегка дрожал от волнения. Ему пришлось встать и приложить ухо к двери. Голос принадлежал мужчине, которого он не знал. До него донесся обрывок фразы «…не боишься в такое время одна», на что Авигайль, не скрывая злости, сказала: «Эта ситуация меня совершенно не волнует, а вот вам в такое время нужно быть дома с женой. Насколько я помню, вы женаты. Не кажется ли вам, что это уже слишком — появляться в моем доме в два часа ночи под таким смехотворным предлогом? Может, таблетка аспирина подождет до утра? И наверное у вас есть кто-нибудь поближе, кого можно будить посреди ночи из-за такого пустяка?» Снова раздалась невнятная мужская речь, на которую Авигайль резко ответила: «Я сама решаю, кому и что говорить. Не стоит ко мне больше приходить без приглашения, даже если вы увидите свет в моих окнах». После этого он услышал, как закрылась дверь и два раза в замке повернулся ключ. В дверях спальни появилась Авигайль:

— Он ушел.

— Кто это был? — спросил Михаэль.

— Не важно. В нем тоже чувствуется испуг. Его зовут… Забыла я, как его зовут, но он сегодня разговаривал со мной в столовой. Мне кажется, его зовут Боаз, и он — сын Матильды. Думаю, он возомнил себя местным донжуаном. Нет, он сын не Матильды, а Йохевед. Помнится, он пытался соблазнить Оснат, а его жена устроила по этому поводу скандал в столовой…

— Такой ухоженный мальчик средних лет? — спросил Михаэль.

— Да, — с улыбкой ответила Авигайль, — ухоженный мальчик средних лет. Он все время, что я здесь, работает в столовой.

— У него разные обязанности, — сказал Михаэль. — Сегодня он отвечает за садовое хозяйство. Он ненормальный, его поведение слишком показное. В конце концов, ты всего третий день здесь.

— Он спрашивал, одинока ли я по жизни, — сказала Авигайль, — и я ответила, что у меня есть друг, но здесь я пока живу одна. Но даже это его не остановило. Так вот, я слышала, как Йохевед говорила, что есть одна женщина — не помню, как ее зовут, — которая даже на работу не ходит, а все время смотрит телевизор. Видела я двух отцов, которые шли на работу в поле вместе со своими малолетними детьми. Но если не присматриваться, то ничего особенного не видно. Правда, обеденный зал все время наполовину пуст. Да, чуть не забыла: одна женщина потребовала немедленно созвать общее собрание. Рядом с ней была Дворка, но она промолчала, и лишь Моше спросил, не хочет ли она, чтобы на собрании убийца встал и вышел вперед? Все в руках полиции, добавил он. На это женщина закричала, что убийца не может быть одним из членов кибуца, это, скорее всего, тот, кто когда-то ушел из кибуца, а теперь вернулся, чтобы его разрушить, и что об этом нужно каждому сказать. Моше ответил, что созывать собрание смысла нет до тех пор, пока все не закончится и убийцу не поймают, а ей посоветовал обратиться за помощью к психологам.

— А что Дворка? — спросил Михаэль. — Что Дворка ответила на все это?

— Она сказала, что в собрании нет необходимости, потому что все идет своим чередом. Просто эту трагедию нужно пережить, как и любую другую.

— Это она так сказала? — удивился Михаэль. — Что эта трагедия — как любая другая? Интересно.

— Судя по тому, что я видела, она ведет себя так, словно ничего не произошло. У нее на лице выражение совершенной будничности. По своему прежнему опыту я знаю, что, если в семье трагедия, всегда найдется хоть один человек, который будет вести себя как ни в чем не бывало и следить, чтобы остальные не слишком отклонялись от нормы. Такой человек всего лишь хорошо владеет собой, и ничего болезненного в этом нет. Но здесь ты прав — в ее поведении есть определенная патология.

— Не патология, — возразил Михаэль, — а что-то непонятное. Мне поначалу казалось, что она будет вести себя сдержанно до тех пор, пока об этом никто не знает, а потом она, по моему разумению, должна была сломаться. Но, похоже, она круче, чем я думал. А что Зив а-Коэн?

— Он слишком занят собой, как и все эти отцы-основатели. Но для него это лишь поза. В его поведении мне не удалось увидеть что-либо странное.

— А Дейв?

— Дейв, — Авигайль улыбнулась, — советует расширять кружки по изучению мистицизма. Ты знаешь, что у него есть мескаль?

— А что это такое? — спросил Михаэль.

— Кактус с галлюциногенными свойствами, своего рода наркотик.

— Откуда ты знаешь? — не без удивления спросил он.

— Я читала про наркотики, используемые в Центральной Америке, и кто-то мне его показывал. А он даже не старается его спрятать. Я у него спросила, как называется кактус, который растет около его двери, и он без всякого смущения ответил, что это мескаль.

— А что ты делала около его дома? — спросил Михаэль, тут же почувствовавший ревность.

— Я присутствовала на занятии его кружка. А вчера я ходила в литературный кружок, а перед этим — в музыкальный. Я здесь живу всего три дня. Эти кружки — великая вещь. Каждый в кибуце что-нибудь да изучает. Кружок Дейва, в котором изучают мистицизм и историю мистицизма, собирается у него дома за чашкой травяного чая. Никто о происшествии не разговаривал, но по глазам людей я смогла понять, что они себя чувствуют ужасно. Я вот думаю о Фане, — неожиданно сказала Авигайль. — Она могла себя так вести, чтобы защитить Янкеле, а ее сестра Гута решила помочь ей в этом. А еще я думаю об Аароне Мерозе: я слышала, его опять допрашивали.

— Он был в Иерусалиме, — ответил Михаэль, — и вряд ли ему хватило бы получаса, чтобы приехать сюда и кого-нибудь отравить. Фаня с десятком других людей была в пошивочной мастерской. Янкеле был на фабрике с Дейвом. Гута работала в столовой, и ее все видели. Вот мы говорим полчаса, три четверти часа, а за это время кто-нибудь мог незаметно отлучиться и вернуться, особенно если вокруг много суеты. Но все говорят, что были там-то и там-то или шли откуда-то и куда-то. А кроме того, хорошо бы знать мотив.

— А мотива нет, — сказала Авигайль.

— Это и приводит меня в отчаяние, — признался Михаэль. — Я всю ее жизнь прочесал частым гребешком, прочел все письма, все бумаги. Я даже обыскал дом Мероза с его разрешения. И ничего. Единственное, что на меня произвело впечатление, — это то, что у Оснат в спальне на тумбочке лежала местная газетка, которая называется «Времена и события». Я даже взял подшивку за прошлый год в надежде натолкнуться хоть на что-нибудь, но это труд не для ленивых: газетка выходит еженедельно. — Он развел беспомощно руками и потом положил их на колени. — Я просматриваю их при малейшей возможности. Сарит их изучает. Я думал, что смогу найти в них то, что никто не удосужился спрятать по причине несущественности фактов. Но в итоге мне удалось лишь подтвердить правильность заявления Мероза о том, что она целиком отдавалась общественной работе и идеологии.

— Идеологии? — скептически переспросила Авигайль.

— Да, — сказал Михаэль. — Что ты об этом думаешь?

— Слишком романтично рассуждать об идеологии, когда речь идет об убийстве, — произнесла Авигайль. — Мы ведь знаем, почему люди совершают убийства.

— И почему они их совершают? — Авигайль промолчала. — Значит, мы не должны искать того, чего не знаем? Так, Авигайль? Мы должны бросить все поиски? У тебя есть конкретная мысль о мотиве, которую ты не считаешь романтичной?

— Я не знаю. У меня нет ни малейшей идеи, — ответила Авигайль.

 

Глава 16

В старом секретариате, где решил устроиться Охайон, на тоненьком паласе были разбросаны экземпляры местного еженедельника. Михаэль сидел в еле живом кресле, одна ножка которого отсутствовала и была заменена подпоркой в виде кирпича. Откинувшись, он в одной руке держал чашку остывшего кофе, а в другой — газету.

Он снова и снова пробегал глазами отпечатанные на мимеографе страницы, пока наконец между рекомендациями, как изменить систему баллов, начисляемых за выполненную работу, и обзором программы кабельного телевидения на следующую неделю, он не увидел статью, которая заставила его забыть о прочих темах. Его заинтересовал отчет о выполнении плана по сбору хлопка — традиционно к этому моменту приурочивают праздник, на котором чествуют сборщиков хлопка, одетых в бело-голубое национального флага и красное флага трудящихся. Трудящиеся в едином порыве собирают урожай хлопчатника и дружно складывают его в корзины. Попытка сделать репортаж этого года смешным («Рука Мики оказалась не в том месте и, в конце концов, помешала режущей кромке выполнить свой долг») вызвала в нем резкое раздражение. Аналогичный неуклюжий юмор при описании срочного ремонта сельхозтехники заставил его загасить окурок, придавив его о стенку треснутого цветочного горшка, которым он пользовался вместо пепельницы.

Покинув жилище Авигайль, он целую ночь читал местную газетку. Он не пропускал даже объявления, благодарности и поздравления. Когда в пять часов утра через поломанные жалюзи стали пробиваться первые лучи света, его виски пульсировали в такт голосу Нахари, звучавшему в его сознании. Чтобы заглушить головную боль, он начал сжимать зубы, но вместо облегчения почувствовал боль еще и в челюстях. Неожиданно он представил, как ему выговаривает Иувал: «Отец, как ты мог…» Последние слова повторялись несчетное количество раз. Тут ему пришло в голову, что он Не знает, как ему себя вести, если кто-нибудь в кибуце решит свести счеты с жизнью. Ему подумалось о Фане, которая вернулась из больницы Ашкелона и стояла у дверей дома, где шел допрос почти все время молчавшего Янкеле; о закатывавшей скандалы Гуте; о нездоровой желтизне на лице Аарона Мероза; о черных кругах под глазами Джоджо. Взгляд Дворки преследовал его всякий раз, когда ему хотелось кого-нибудь заподозрить или обвинить. Он вспомнил о солдате-сыне Оснат, не зная, как тот отнесется к переживаниям членов кибуца.

Воздух был прохладен и чист, но даже медленное дыхание в это раннее утро не могло спасти его от ощущения, близкого к панике.

— И зачем тебе так трясти деревья? — со свойственной ему выразительностью спросил Нахари. И сейчас, когда Михаэль смотрел на этот февральский номер газетки, ему снова слышался этот вопрос.

— Чтобы кролик из норы вылез, — не очень вдумываясь в смысл сказанных им слов, ответил Михаэль.

— А ты уверен, что он вылезет? — спросил Нахари. — Только потому, что ты так хочешь?

Делая вид, что не слышит сарказма, Михаэль стал серьезно объяснять:

— Потому что испугается, что кто-то узнает, или из желания защитить себя.

— В таком случае, — предупредил Нахари, — ты должен серьезно подумать, какие это будет иметь последствия. Я не знаю, думал ли ты о том, чтобы обеспечить охрану людей, близких к Оснат. Ведь когда кролик выскочит, то он может вести себя не как кролик, а как разъяренный тигр.

Михаэль решил промолчать.

— Тебе лучше глаз не спускать ни с Дворки, ни с Моше, ни со всех остальных.

Эта перепалка произошла на совещании, где обсуждались сроки расследования. В отличие от ворчания Арье Леви, начальника иерусалимского подокруга, слова Нахари всегда имели больше смысла.

— Я ничего не имею против того, чтобы расследование продлилось на несколько дней дольше, дело будет солиднее выглядеть в суде, но в этом случае фактор времени имеет огромное значение в свете рисков, на которые мы идем. Я хочу сказать, что если твой кролик-тигр не выскочит из леса в течение ближайших двух недель, то тебе придется иметь дело с целым кибуцем уставших от напряжения людей. Люди долго так не выдержат. Каково просыпаться каждое утро с мыслью о том, что кто-то в твоей семье — убийца? Я не знаю, чем это может закончиться. Что ты будешь делать, если кто-нибудь из них совершит самоубийство? А такие случаи уже были. — Михаэль хотел было открыть рот, но Нахари поднял руку и сказал: — Я знаю, я знаю, что вы работаете с психически здоровыми людьми, но есть вещи, которые вы не можете контролировать. Помимо всего прочего, длительный стресс делает кроликов очень опасными. Вы должны прийти к какому-нибудь результату. Пусть это будет не окончательное решение, но, по крайней мере, направление, в котором следует двигаться. Про тебя говорят, что ты умен, а иногда способен на чудеса. — Здесь Нахари прервал свою длинную речь, чтобы лизнуть кончик сигары, церемонно раскурить ее и продолжить свое выступление. — Я уже не говорю о том, что Авигайль была внедрена в кибуц. Наша страна не настолько велика, чтобы однажды она не встретила своего знакомого. Поэтому долго правду о ней скрывать не удастся. Да и ты по ночам пробираться к ней незамеченным долго не сможешь. Или тебя увидят, или подслушают, о чем вы с ней говорите.

Михаэль отложил газетку и, тяжело ступая, пошел в туалет, который находился рядом со зданием старого секретариата. Там, склонившись над треснутой раковиной, он подставил голову под струю холодной воды. Пока он вытирал голову армейским вафельным полотенцем, которое Моше предусмотрительно оставил на его кровати, он думал об Авигайль и о том, что ее струящиеся шелковые волосы — слишком слабая защита в нынешней ситуации. Вдруг он подумал о Майе, и его пронзила почти физическая боль и тревога за нее, а потом в сознании снова, как удары барабана, зазвучали предостерегающие слова Нахари.

Статья Оснат была помещена в рубрике «Колонка секретаря» и оказалась зажатой между сообщением о завершении сбора хлопка и поздравлениями некому Деди по случаю окончания лётных курсов. Статья оказалась отчетом о семинаре, на котором присутствовали секретари десятков сельскохозяйственных поселений и обсуждалась тема «Взаимная свобода в кибуце». Он уже несколько раз перечитывал предпоследний абзац, как будто хотел выучить его наизусть:

Помимо всевозможных вопросов, обсуждавшихся на семинаре (например, распространяется ли наша свобода на растрату общественных фондов или продажу общественной собственности даже в тех случаях, когда такая продажа делается во благо всех, или могут ли отдельные руководители вести себя так, словно им закон не писан), все признавали наличие серьезного кризиса, который нельзя преодолеть, изменив всего лишь отдельные статьи и правила. Необходимо подвергнуть смелому и разумному пересмотру основополагающие принципы существования кибуцев.

Затем его взгляд снова упал на отчет секретариата о предоставлении кредитов детям кибуца, которые в течение года проживают за его пределами. Он механически запомнил слова о том, что кредит предоставляется для обзаведения на новом месте и подлежит погашению в течение четырех месяцев. После этого он снова вернулся к сообщению Оснат, в котором последний абзац звучал следующим образом:

Кибуц должен перестроиться как общество, в котором личное является целью, а коллективно-эгалитарное — лишь средством (которые выше всех остальных) для развития и реализации устремлений каждой личности. Такой кибуц сможет конкурировать с такими же кибуцами на рынке за достижение «хорошей жизни», которая обретает все большее значение на фоне уменьшающегося значения идеологии и основных ценностей сионизма. Атмосфера тем не менее совсем не мрачная, поскольку мы видим, что можно сделать с огромным человеческим потенциалом, который оказался на историческом перекрестке и решает, каким путем идти дальше. И как только станет ясно, какой путь мы должны выбрать, движение вперед возобновится с новой силой.

Вся статья была полна благородных лозунгов, и похоже, что ее написали, не меняя ни слова в материалах семинара. Но его заинтересовала фраза из предыдущего абзаца, которая отличалась деловым тоном и стояла в скобках.

Забыв об осмотрительности, Михаэль понял, что нужно действовать, не теряя ни секунды, и кинулся к столовой. Моше еще не было, и Михаэль налил себе чашку кофе, добавил в него молоко, взял булочку с сыром и намазал на нее оливковую пасту. Потом выбрал место за дальним столиком и сел. Было начало восьмого, и в зале сидело всего несколько человек в комбинезонах, молча поглощая завтрак. В противоположном конце зала он увидел Гуту, обутую в свои обычные резиновые сапоги. Она была поглощена нарезанием салата. Когда чашка оказалась пустой, он отодвинул от себя недоеденную булочку, не в силах заставить себя отнести ее к контейнеру для объедков, и вышел из столовой. Контейнер назывался колбойником, но Михаэль вспомнил, что так же называли таких людей, как Дейв, который мог починить все, что угодно. Ему стало интересно, как одно и то же слово могло означать мусоросборник и мастера на все руки.

Моше уже был в своем кабинете. Михаэль слышал его голос через открытую дверь. Заглянув внутрь, он увидел лишь спину Моше, который говорил по серому телефону, развернув вращающееся кресло и глядя в открытое окно. Михаэль тоже стал разглядывать видневшуюся в окне лужайку, обсаженную кипарисами. Лишь немного погодя, он постучал в дверь и попросил разрешения войти. Моше был бледен. Разговор он закончил очень неожиданно, произнеся: «Сообщите мне, когда будет подсчитана сумма ущерба». После этого он повернулся к Михаэлю, который спросил, все ли в порядке. «Ничего нового, — сказал со вздохом Моше, — шакал забрался в курятник и устроил там погром».

Михаэль достал местную газетку из коричневого конверта, расправил ее и выложил перед Моше на аккуратную стопку бумаг, лежавшую посреди стола.

Моше просмотрел ее и после этого спросил:

— А в чем проблема?

— Есть ли в этом номере что-нибудь, что вызывает у вас особую озабоченность? — Михаэль рассеянно достал фломастер из самодельного стаканчика, сделанного из выкрашенного в синий цвет цилиндрика от рулона туалетной бумаги и укрепленного на картонке с разноцветной надписью: «ПАПОЧКЕ ПО СЛУЧАЮ ЕГО НОВОЙ РАБОТЫ».

— Вроде ничего, — сказал Моше, добавив: — Но я не настроен сегодня разгадывать загадки. Почему бы вам просто не сказать, чего вы хотите? — Он перевернул страницу и посмотрел на фото, запечатлевшее уборку хлопка. На мгновение его взгляд затуманился, когда он посмотрел на парня в углу фотографии: — Это мой старший сын, а рядом — сын Оснат. — Он вздохнул, а потом тоном полного непонимания спросил: — И что вы здесь такого нашли?

— А почему вы сами не хотите это прочесть? — и Михаэль кончиком фломастера указал на «Колонку секретаря».

Моше поднял страницу, отодвинул ее подальше от своих глаз и стал читать. Михаэль заметил, что при этом он шевелил губами. Закончив чтение, он закрыл глаза рукой и сказал:

— Я прочел, но все равно ничего необычного не увидел. К чему вы клоните?

Михаэль спокойно опустил его ладонь на прочитанную страницу:

— Вот смотрите, здесь в скобках написано кое-что странное.

Моше перечитал предложение, потом, выделяя каждое слово, произнес его вслух, словно зачитывал перечень товаров, которые ему нужно было приобрести в магазине. Затем он закрыл глаза, закачал головой и сказал:

— Все равно не пойму, к чему вы клоните.

— Как вы понимаете эту фразу? — спросил Михаэль.

— Никак не понимаю, меня не было на этом семинаре.

— Был ли кто-нибудь еще на этом семинаре из кибуца, кроме Оснат?

— Я не знаю, — ответил Моше, — просто не помню. Посмотрите на дату: уже полгода прошло. Неужели можно помнить такие вещи?

— Неужели никто на нее не обратил внимания?

— Все эти бесконечные вопросы уже изрядно меня раздражают, — ответил Моше. — И когда все это закончится? — После некоторой паузы, уже более спокойно он произнес: — Извините меня, это от бессонницы. Да и то, что у нас происходит, это далеко не пустяк. Да еще история с моим отцом, которая тоже никуда нас не продвинула.

— Несмотря на то что его смерть может быть простым несчастным случаем?

— Даже если это несчастный случай, то все равно — где оставшийся паратион и чем все может закончиться? — Михаэль промолчал. — Когда вы сможете ответить на все эти вопросы? — спросил Моше, и в его голосе было больше отчаяния, чем гнева.

— Я хочу знать, — медленно произнес Михаэль, — сама ли Оснат составила эту фразу или ее кто-нибудь произнес во время семинара? Точнее — как она попала в газету? — Моше беспомощно развел руками, на что Михаэль задал еще один вопрос: — Как можно прочитать протокол этого семинара?

— Я даже не знаю, велся ли протокол. Такие семинары проводятся ежегодно, и на них съезжаются многие руководители кибуцев.

— Хорошо. Кто еще был на семинаре?

— Люди из соседних кибуцев. Я даже не знаю, кто там точно был.

— Она никогда не рассказывала вам о том, что происходило на семинаре?

— Мне не говорила, но могла рассказать Дворке или еще кому-нибудь.

— И все-таки кому?

— Говорю же вам, что я не знаю. Поговорите лучше с Дворкой.

— Хорошо, я поговорю с Дворкой. Но хочу, чтобы вы помогли мне связаться с секретарем какого-нибудь соседнего кибуца, если вы, конечно, не возражаете, — продолжал настаивать Михаэль.

— Ну кто будет помнить такие вещи? — произнес Моше со вздохом. Тем не менее он протянул руку к телефону и нажал одну из кнопок. Затем он заговорил: «Это ты, Миша? Нет, это Моше. Ну, да. Нет, нам не просто с таким вторжением… — Его голос стих, когда он взглянул на Михаэля. — Миша, ты, часом, не помнишь семинар для секретарей кибуцев, который состоялся в феврале? Не волнуйся, просто мне кое-что нужно узнать. Слышишь меня? Скажи, от нас только Оснат была или кто-то еще приезжал с ней? Только Оснат. — После этих слов он снова посмотрел на Михаэля, который закуривал сигарету и, вытянув ноги, так же пристально глядел на Моше. — Да здесь есть один человек, который хотел бы задать несколько вопросов о том, что было на семинаре. Ну нет же. Ну не по телефону. Ты бы мог к нам подъехать? Да, это связано с… Это срочно. Лучше если ты приедешь сюда, а не этот человек к тебе поедет. Нет, по телефону я тебе больше ничего не скажу. Ты когда сможешь быть у нас?»

— Через двадцать минут он будет здесь, — сказал Моше, повесив трубку. — И он знает, что это связано с… ну, в общем, с… — Ему так и не хватило решимости завершить фразу. Он стал рыться в ящике стола, и через какое-то время в руках у него появился рулон туалетной бумаги. Он оторвал от нее кусок и громко в него высморкался. — Аллергия, — пояснил он. — Каждый год у меня аллергия. — Он скомкал бумагу и швырнул ее в мусорную корзину. — Дейв дал мне какой-то кактус, который должен помочь, но я не верю во всю эту чушь, — раздраженно сказал он.

— Откуда этот секретарь кибуца узнал о происшествии? — спросил Михаэль.

Моше издал звук, одновременно похожий на смех и храп:

— Как только об этом узнали у нас, узнали и все, кто рядом с нами. Наши дети ходят в одну и ту же школу, у нас есть общие проекты, да и контактов всевозможных много… Кроме того, люди по телефону говорят. Уверен, что нет ни одного кибуца, где бы не знали про наш случай. Я удивляюсь, почему еще репортеры не наехали.

Михаэль вспомнил слова Шорера, произнесенные не без издевки: «Как долго, ты думаешь, все удастся сохранять в тайне? Неужели ты надеешься, что в городе у кого-нибудь не найдется тетушки, чей сынок промышляет публикациями в разделе криминальной хроники? Как долго ты сможешь держать журналистов на расстоянии, распуская дымовую завесу из слов?»

Голос Моше вновь стал доноситься сквозь головную боль, от которой ломило виски:

— Слишком наивно надеяться на то, что все останется в тайне. Я воспринимаю как чудо каждую минуту, которая отделяет меня от звонка из какой-нибудь газеты.

Михаэль наконец нарушил повисшее молчание:

— Вам известны какие-нибудь подобные случаи?

— Подобные чему?

— Растраты, воровство, продажа собственности кибуца — ну, что-нибудь из перечисленного в статье Оснат?

Моше надолго задумался, потом сказал:

— Пожалуй, не известны. Было время, когда кто-то грабил дома членов кибуца, но мы даже не звали полицию — сами нашли виновника и разделались с ним сами. Оснат к этому никакого отношения не имела. Это был один из волонтеров, который подсел на наркотики, если не вдаваться в подробности. Были еще случаи воровства, которые раскрыл наш офицер безопасности. — Михаэль в удивлении вскинул брови, и Моше с недоумением посмотрел на него. — Это было много лет назад, когда за безопасность отвечал Алекс. Такие вещи происходят периодически во всех кибуцах. Вдруг кто-нибудь из кибуцников сходит с ума. Как это происходит, я не знаю. Ведь красть в кибуце — это все равно что красть у своих родителей: зачем красть, когда и так можно взять все, что тебе нужно? Однако это произошло, и Алекс попросил у полицейских собак-ищеек. Собаки привели к дверям одного из ветеранов кибуца. Зачем ему это понадобилось? Но кто это был, я до сих пор не знаю, а всю историю услышал от пограничников.

— А полицейские могли проговориться?

— Есть определенная негласная договоренность о том, что в кибуце все дела решает сам кибуц, — сказал Моше. — Никаких финансовых злоупотреблений у нас не бывает. Правда, я знаю один кибуц, в котором женщину, ответственную за швейное производство, обвиняли в том, что она бесплатно отсылала одежду своим родственникам в городе. Есть еще кибуц на севере, где столкнулись с растратой: один сотрудник пересылал деньги со счета кибуца на частный счет в городе, но и там никто не вызывал полицию. Кибуц сам справился с этой проблемой.

— Каким образом? — спросил Михаэль.

— Существуют разные способы, — с трудом выдавил из себя Моше. — Что касается этого случая, то парня заставили уехать из кибуца, и он вернул деньги, до последнего гроша. Но все кончилось трагедией, потому что в кибуце остались его жена и дети, с которыми просто перестали общаться. Случилось это два года назад, но до сих пор с ними общаются с большой неохотой. Они уже жить не хотят.

— А как дела обстоят в вашем кибуце?

— Я же рассказывал вам. У нас есть несколько маленьких проблем, но мы их сами решаем. Но такого у нас никогда не было, и я не знаю, что Оснат имела в виду, когда писала о продаже собственности кибуца. Правда, у нее всегда была склонность все преувеличивать.

— Например? — спросил Михаэль.

— Ну, может быть, не преувеличивать. Просто она принимала все слишком близко к сердцу. Почитайте другие ее статьи.

— Я их уже читал, — сказал Михаэль, — и ничего подобного в других статьях не встречал.

— Во всех других номерах она поднимает довольно острые вопросы, но везде оговаривается, что это лишь гипотетически, и ничего конкретного она не имеет в виду.

— Хорошо, давайте подойдем к этому вопросу гипотетически. Что могло ее заставить так написать?

— Не знаю, — после некоторого раздумья произнес Моше. — Я вообще не понимаю, что она имела в виду, когда писала о «продаже общественной собственности».

В этот момент в дверь кто-то постучал, и в комнату вошел мужчина средних лет. Отерев рукой пот со лба, он произнес:

— А вот и я! Что случилось?

— Кофе? — спросил Моше вошедшего, уже успевшего плюхнуться в кресло, которое он вытащил из угла комнаты.

— Не откажусь — во мне всегда найдется немного места для чашечки кофе, — сказал Миша, улыбаясь щербатым ртом. — Черный, без сахара. — Моше встал и подошел к старенькой кофеварке с обмотанным изоляцией, слегка обгоревшим шнуром. — Эта изоляция плохая, лучше купи новый шнур, — заметил Миша. — С такой изоляцией когда-нибудь током дернет. Не понимаю тебя: такая телефонная автоматика, у всех радиотелефоны, а поставить кофеварку-автомат ты не можешь?

— Была одна, да сломалась, — сказал Моше. — Ее уже починили, да я все забываю привезти сюда.

Неуверенно и смущенно, Моше представил Михаэля Охайона Мише, который всем своим видом говорил, что будет только рад услышать какую-нибудь сенсацию. Однако глаза его при этом оставались совершенно серьезными. После быстро произнесенных слов о том, что это «трагедия для всех нас и для всего движения», он спросил, что интересует Михаэля касательно февральского семинара. Михаэль уже знал, что Оснат была единственной представительницей от кибуца на семинаре. Поэтому он сказал:

— Меня волнует вот эта статья, — и показал Мише номер местной газеты.

Миша водрузил на нос очки, которые свисали у него с шеи на черном шнурочке, и углубился в чтение. Закончив, он аккуратно положил газету на стол, ближе к Моше, чем к Михаэлю, и снял очки. После этого наступило молчание.

— Ну и что ты скажешь? — спросил Моше.

— Даже не знаю, что сказать. Пытаюсь вспомнить… Разговоров на семинаре было так много.

— Как можно не помнить вещи такого рода, когда они всплывают в разговоре? — удивился Михаэль.

— Да, мы говорили о преступлениях, которые случаются в кибуцах, о том, что мы слишком оберегаем своих членов, помню, что Оснат что-то очень взволновало, но что именно… — тут он произнес длинную фразу на идише, которую Михаэль не понял, но уловил слова альте коп — «старая голова», которые Миша повторил несколько раз. Потом, покачав головой, он окончательно произнес: — Нет, я вам ничем помочь не могу.

Затем, уже обращаясь к Моше, он участливым тоном спросил:

— Ну, как вы тут? Справляетесь? — Добавив еще несколько дежурных фраз, он сказал, что выпьет кофе в другой раз и что ему нужно ехать, потому что грузовик, на котором он приехал, нужен какому-то Ури. В этот момент кофеварка ожила, громко забулькала, и Моше выдернул шнур из розетки.

— Уверен, что в следующий раз?

— Да, — твердо ответил Миша.

— Я провожу тебя! — сказал Моше, выходя на улицу и закрывая за собой дверь. Михаэль еще несколько секунд слышал удалявшиеся голоса. Вскоре Моше вернулся и сказал: — Такие вот дела. Я не могу ничего вам сказать. Поговорите с Дворкой.

Его разговор с Дворкой в читальном зале рядом с библиотекой тоже не дал результатов. Она долго изучала газетную страницу, затем, посмотрев из-за стопок книг на Михаэля, она, несмотря на то что они были одни, произнесла шепотом:

— Я понятия не имею. Помню только, что она вернулась погруженной в свои планы и сказала, что для нее семинар оказался очень полезным. Но даже тогда, прочитав ее отчет, я не обнаружила в нем ничего необычного. Теперь, когда вы мне на него специально указали, я тоже вижу, что он не совсем обычен. Но сейчас я не могу вспомнить, на что конкретно она намекала.

На вопрос о том, с кем Оснат могла делиться своими мыслями о семинаре, Дворка обиженно сказала, что не знает, и решительно положила ладонь на стопку книг. Михаэль вновь почувствовал, что эта женщина в который раз заставляет его странным образом напрягаться. Он посмотрел на ее руки, на которых не было ни одного колечка и которые были больше похожи на мужские, и почувствовал, будто что-то притягивает его взгляд к глазам Дворки. Была ли она красива в молодости? Как одолевала постигшие ее утраты и одиночество? Ему хотелось понять, что скрывает от него эта женщина — ведь она все время была с ним начеку. Но эти мысли пришли к нему позже, когда он шел к парковке после обеда в столовой, во время которого все сторонились его, как чумы.

Аарона Мероза перевели из реанимационной палаты в терапевтическое отделение. В его палате лежал еще один больной. Аарон печально улыбнулся Михаэлю, отодвинул от себя поднос, на котором стояла тарелочка с картофельным пюре, и попросил Михаэля подождать немного в коридоре, пока он оденется и выйдет.

В коридоре Михаэль думал о своей так неожиданно возникшей симпатии к этому человеку. Несмотря на то что после сердечного приступа он еще не восстановил силы и у него были все основания избегать встреч, Аарон Мероз помогал, чем мог, и с интересом относился ко всему, что ему говорил Михаэль. Может быть, даже со слишком большим интересом, размышлял Михаэль, сидя в холле для посетителей, в мраморную стену которого была вделана пепельница. Окно выходило на зеленый дворик больницы. Мероз появился в полосатом халате, надетом на голубую пижаму, подошел к Михаэлю и указал ему на два стула, стоявшие в углу.

— Неужели здесь нет отдельной палаты для члена кнессета? — спросил Михаэль, и Мероз ответил, что, как правило, такие палаты выделяются, но вчера его спросили, не хочет ли он полежать с соседом, поскольку все палаты переполнены.

— Что мне было делать? Поднимать шум? — И со своей отрепетированной улыбкой он добавил: — Вы же знаете, положение обязывает, хотя в данном случае все совсем наоборот. В конце концов, я ведь не кто иной, как слуга народа.

Аарон Мероз улыбнулся еще раз, когда в его руках оказалась газета из кибуца:

— Когда-то я выпускал эту газетку. Столько лет прошло, и ничего не изменилось: повестка дня общего собрания, прием новых членов, решение жилищных проблем, предоставление отпуска за свой счет. Все как раньше.

— Не совсем, — возразил Михаэль.

— Согласен, что не совсем — и наш случай тому подтверждение. Но я уже сказал вашему офицеру, что через неделю меня выпишут и я смогу пройти проверку на детекторе лжи.

— Я бы не очень полагался на его легкое согласие провериться на детекторе лжи, — предупредил Михаэля Нахари. — Он может легко отказаться от такого теста. Тем более что у него есть на это право.

— Может быть, вы знаете, какой у него есть мотив? — спросил в свою очередь Михаэль.

— Смотри, — наставительно заговорил Нахари, — когда дело касается отношений между мужчиной и женщиной, никто, кроме них самих, не знает, как эти отношения развиваются на самом деле. И когда они говорят о них другим людям, и особенно когда они их скрывают. Что мы конкретно знаем о нем?

— У меня здесь было много времени порассуждать, — заговорил Мероз, — и о жизни вообще, и об Оснат, и о том, что случилось. Но чем больше я думаю, тем труднее мне объяснить все происшедшее. Все настолько странно. Я даже не могу представить, как к этому отнеслись в кибуце. Как они там? — спросил он у Михаэля голосом, в котором слышалась целая гамма чувств. — Впрочем, вы же не об этом хотите со мной поговорить. Вы хотите обсудить со мной газету. Что вам в ней показалось странным? — Мероз вопросительно посмотрел на Михаэля. — Неужели заключительный этап сбора хлопка? Оказывается, они до сих пор делают деньги на хлопке. — Теперь в его голосе звучала грусть, как тогда, когда он говорил об Оснат. Он просматривал газету и остановился на абзаце, отмеченном черным фломастером. Эти строки он прочел с особым вниманием, потом свернул газету и вздохнул. — И что вы здесь нашли? — спросил он у Михаэля. — Вы ведь даже отметили нужное место. Ради этого вы проделали весь путь? — Мероз поплотнее закутался в халат. — Что вам кажется в этом сообщении особенно важным?

— Собственно, я не знаю, — ответил Михаэль, — важно ли это, но то, что это странно, я не сомневаюсь. Вот эта фраза в скобках. — Мероз прочитал еще раз. — Я думал, что она с вами обсуждала эту статью. Может быть, что-то ее тревожило?

Мероз вздохнул:

— У нее были свои причуды, многое для нее было делом принципа. Я думаю, что в других номерах газеты вы тоже что-нибудь сможете найти.

— Да, я их читал. Но такого там не нашел. Это нечто особое. Как вы думаете, на какую общественную собственность она намекает?

— Я не знаю. Разве в кибуце есть что-нибудь такое, что можно продать без ведома остальных?

— Скажем, что-нибудь нематериальное — знания, информация? — произнес Михаэль, сам удивляясь тому, что говорит. — Она с вами говорила когда-нибудь о производстве косметики? — неожиданно спросил он.

— Нет, — ответил Мероз, — она почти ни разу не упоминала об этом, да и то только в связи с наемным трудом и многосменной работой. Но какое отношение эта статья имеет к косметическому производству?

— Подумайте, — сказал Михаэль, вставая, чтобы из кармана брюк достать пачку сигарет, — что можно продать в кибуце, чтобы никто об этом не знал? В вашем кибуце.

Мероз потер заросший щетиной подбородок.

— Однажды, — задумчиво начал он, — Феликс придумал систему орошения, которую украл один предприниматель и стал выпускать. Но это было очень давно. Феликс изготовил всего один экземпляр, который мы испытали. Тогда никто не говорил о техническом потенциале кибуца, и он сделал этот дождеватель, чтобы решить конкретную проблему. — Постепенно голос его стих, и он подозрительно посмотрел на Михаэля. — Куда вы клоните?

— Куда? К производству косметики. В вашем кибуце. Вы знаете, сколько может стоить рецепт дорогого крема для лица?

— Нет, — ответил Мероз, — я не знаю. Но это слишком по-американски, чтобы об этом можно было говорить здесь. Даже если существует промышленный шпионаж, то никто из кибуца… — Тут он сам засомневался в том, что хотел сказать. — Конечно, после того, что случилось, заявлять, что в кибуце чего-то не может быть, уже неуместно. Но я к этому пока не привык.

— Вы когда-нибудь читали, сколько прибыли приносит производство косметики? — спросил Михаэль, и Мероз ответил отрицательно, поскольку никогда не интересовался этим вопросом. — А я интересовался, — продолжал Михаэль. — Раньше я думал, что такие цифры возможны только для крупных компаний. В прошлом году, когда вся промышленность в стране переживала кризис, это предприятие процветало и давало огромную прибыль, благодаря патентам, принадлежащим кибуцу. Речь идет о креме Дейва на основе кактусов и о им же изобретенной упаковочной машине.

— Хорошо. Производство — прибыльное… — И тут на лице Мероза появилась гримаса боли.

— С вами все в порядке? — спросил Михаэль с неожиданным участием в голосе.

— Да, — ответил Мероз, — все нормально. Просто периодически накатывается слабость, особенно когда долго сижу.

— Она никогда не говорила с вами о производстве? О промышленном шпионаже?

— Никогда, — заверил его Мероз.

— Как вы думаете, кого она имела в виду, когда писала «отдельные руководители»?

— Чтобы догадаться, не нужно быть гением, — сказал Мероз. — Сколько начальников в кибуце? Секретарь, казначей, генеральный директор, а также члены нескольких комитетов. И если следовать вашей логике, то вас должен интересовать человек, имеющий отношение к экономическим вопросам.

В тот же вечер, после длительной беседы с Дейвом, Михаэль постучал в дверь дома Джоджо и попросил его выйти на улицу. Джоджо нерешительно поглядел через плечо в комнату, где работал телевизор, и сказал кому-то, что вернется через минуту. Уже на улице он спросил у Михаэля:

— Вы точно не хотите войти в дом?

— Будет лучше, если мы пройдем ко мне, — сказал Михаэль, глядя на тонкие ноги Джоджо и широкие шорты. Даже в тусклом свете фонаря Михаэль видел, как по лбу его собеседника сбегали крупные капли пота.

— Я только что пришел с собрания, — сказал Джоджо, — и очень устал.

Но Михаэль, не обращая внимания на его слова, пошел в направлении старого секретариата.

Джоджо не смог унять дрожь в руках, даже когда положил их на колени. Он прочел газетный лист, который Михаэль расстелил перед ним на кровати. Сам Михаэль сел в кресло, предварительно поправив кирпич, служивший ножкой.

Джоджо молчал.

— Итак, что вы хотите сказать? — спросил Михаэль, стараясь говорить как можно спокойнее.

Джоджо пожал плечами. Когда он попытался что-то сказать, вместо слов раздался невнятный хрип. Он уставился в пол, и Михаэлю пришлось сдержать желание основательно его потрясти. «Может, и вправду зря я затеял с ним разговор в конце дня», — подумалось ему, однако в его голове снова стал отстукивать метроном, и он понял, что лишнего времени у него нет.

— Смотрите, — сказал Михаэль, наклоняясь над кроватью, на которой сидел Джоджо, разглядывая кончики своих пальцев, — лучше без обиняков скажите все, что вы должны сказать. Поверьте, это для вас лучший вариант.

— Что я должен сказать? — спросил Джоджо. В свете голой лампочки, висевшей под потолком, Михаэль увидел, как его веснушки стали бледнеть.

— Вы прекрасно знаете, что должны сказать, и отпираться бессмысленно, особенно после того, как я поговорил с Ронни, менеджером производства косметики.

— И о чем же, по-вашему, я должен говорить? — упорствовал Джоджо.

Михаэль повысил голос:

— Не о погоде, конечно. Расскажите лучше о ваших разногласиях с Оснат по поводу производства. — Джоджо молчал. Михаэль закурил и посмотрел на часы. — Будем сидеть здесь до тех пор, пока вы не заговорите. Вы должны были рассказать мне об этом уже давно, по крайней мере три дня назад. — Джоджо продолжал молчать. — Ладно, — сказал Михаэль так, как будто его терпение на этом закончилось, — я знаю даже название крема для лица, который вы передали швейцарской фирме, и знаю, как выжил кибуц, когда накрылись акции банка. Я знаю почти все, но меня интересует, как Оснат об этом догадалась?

— Случайно. Так же, как и вы, — наконец произнес Джоджо. — Она не знала всех подробностей, и мне удалось убедить ее в том, что я был прав, поэтому она лишь сердилась — ведь это противоречило ее принципам.

— Когда вы говорили с ней об этом? — спросил Михаэль.

— После того как появилась эта статья. Не я начал разговор, я даже не видел этой статьи. Мы должны были вместе ехать на этот семинар, но я не поехал, потому что… — чувствовалось, что ему не удается унять дрожь в теле.

— Почему вы не поехали?

— Потому что в этот день мне нужно было сдать анализы в больнице Барзилай. Это касается моих глаз, — с трудом выдавил из себя Джоджо. — Они предполагали, что за глазным яблоком у меня опухоль, если уж вам так хочется знать, — вдруг выпалил он. — Но опасения оказались напрасными. — Михаэль решил не прерывать Джоджо. Тот, казалось, подбирал слова, а потом неуверенно произнес: — Я не знаю, что вам наговорил Ронни, но это не то, что вы думаете.

Михаэль продолжал молчать. Этому молчанию его учил Шорер, сказав: «Ты должен уметь молчать. Причем умело молчать. Молчать можно по-разному, но ты должен сам чувствовать, как тебе лучше молчать в каждом конкретном случае».

— После того как появилась эта статья, — продолжал Джоджо, — мы сидели с ней в ее кабинете и разбирались со счетами. К тому времени я уже видел статью, но не хотел затевать с ней разговор об этом. Я лишь сказал что-то про семинар, и она ответила, что давно ждала, когда я приду и поговорю с ней. Ведь эта фраза в статье адресовалась именно мне. У вас нет воды?

Михаэль заколебался. Ему не хотелось нарушать ритм этого разговора, а за водой нужно идти в другую комнату. Но с другой стороны, он чувствовал, что горло Джоджо пересохло, он уже давно облизывал сухим языком губы.

— Подождите, — сказал Михаэль, — сейчас я вам принесу воды.

— Детали этого разговора не представляют интереса…

— Я сам решу, представляют они интерес или нет.

— В итоге я понял, что она говорила с Ронни и он рассказал ей о конкурентах-швейцарцах. О них мы уже знали, ведь Ронни докладывал об этом на общем собрании примерно полтора года назад. — Джоджо снова просительно посмотрел на Михаэля и облизал губы. Михаэль молчал. — Короче, она быстро сложила все в одну картинку и пришла к выводу, что я узнал формулу крема и продал ее швейцарцам, чтобы кибуц смог пережить обесценивание акций банка.

— Значит, ей не приходило в голову, что вы можете извлечь из этого личную выгоду? — удивленно спросил Михаэль.

— Какую личную выгоду? — переспросил Джоджо. Он негодующе махнул рукой: — О чем вы? Какие деньги?

— Я не знаю. Мне сказали, что членам кибуца теперь разрешили иметь собственные счета в банках.

— Но у меня нет такого счета, — сердито возразил Джоджо, — как нет наследства, подарков, денежных компенсаций из Германии — и Оснат знала об этом.

— О какой сумме тогда шла речь?

— Почти о полутора миллионах долларов, — прошептал Джоджо, — но у меня выбора не было. Если бы я на это не решился, все бы сразу рухнуло, а так мы даже остались с прибылью, несмотря на обесценивание акций банка, из-за которого другие кибуцы остались без штанов.

— Значит, она даже не упоминала о вашем личном счете?

— Не упоминала. Ведь она знала, что у меня его нет.

— Часто люди думают, что они знают других людей, а на поверку оказывается совершенно обратное. — Теперь молчал Джоджо. — А что было потом? — спросил Михаэль.

— Когда — потом?

— Ну, когда она рассказала вам, что все знает.

— У нас состоялся долгий разговор, — с усилием произнес Джоджо, — который мне, естественно, не понравился.

— Когда это произошло?

— Несколько месяцев назад. Не помню точно — три или четыре.

— И как закончился ваш разговор? В каком духе? — Джоджо молчал. — Вам нечего сказать? — спросил Михаэль.

— Ну, теперь-то мне можно попить? — взмолился Джоджо.

Михаэль пошел в туалет и вернулся со стаканом воды. Теперь пауза была возможна и даже необходима.

— Итак, чем закончился этот разговор? — спросил Михаэль после того, как Джоджо поставил стакан на пол около кровати.

— Мы разошлись во мнениях.

— Другими словами?

— Она посчитала, что делать такие вещи, ни с кем не советуясь, — это преступление.

— И как она решила поступить? — Джоджо молчал. — Послушайте, дружище, — нетерпеливо произнес Михаэль, — в конце концов, мы все узнаем, а у вас, кроме всего прочего, имеется лицензия на использование паратиона. Сколько мне еще из вас все выдавливать — уже и так полночь.

— Она хотела вынести этот вопрос на общее собрание, — произнес казначей, вытирая рукой пот со лба.

В наступившей тишине Михаэль слышал, как за окном трещали цикады и квакали лягушки. Он впервые заметил, что один из углов — как раз над его кроватью — на потолке задернут паутиной.

— Итак? — Михаэль закурил очередную сигарету.

— Я не убивал ее! — сказал Джоджо. Михаэль молчал. — Даже если бы она вынесла этот вопрос на общее собрание, то что бы случилось?

— Не знаю, — ответил Михаэль, — вам это лучше известно.

— Да что могло случиться? Ну, покричали бы немного, немного поскандалили, но со мной бы ничего не случилось. Кибуц — это одна семья, и меня бы никто из нее не выгнал.

— Однако? — Джоджо молчал. — Что бы они сделали? Назначили бы другого казначея? — не унимался Михаэль.

— Да я только мечтаю об этом. Неужели вы думаете, что работать казначеем доставляет удовольствие?

— Я не знаю, — ответил Михаэль.

— Зато я знаю. Ни малейшего удовольствия. Если бы я вернулся в хлопководство, то зарабатывал бы значительно больше, — глухим голосом произнес Джоджо.

— А позор? — спросил Михаэль. — Это тоже серьезный фактор. Так почему же она не захотела вынести это на собрание?

— Она ждала, пока я с ней не соглашусь.

— Что? — удивленно спросил Михаэль. — Она ждала три или четыре месяца, пока вы не согласитесь?

— Да, — ответил Джоджо, впервые подняв глаза и посмотрев на полицейского. — Я просил ее, и она сказала, что будет ждать до тех пор, пока я сам не пойму, насколько это важно.

— Вам это трудно далось, — согласился Михаэль, и Джоджо вдруг расплакался, закрыв лицо руками. Руки тоже были веснушчатыми, заметил Михаэль, чье сердце вдруг стало холодным, как лед, и он снова стал прислушиваться к метроному в своей голове. — Кто еще в кибуце знал об этом?

— Никто, — ответил Джоджо, вытирая нос тыльной стороной ладони, как маленький ребенок.

— Даже Ронни? — спросил Михаэль.

— Нет, Ронни подозревал Дейва, он мне сам об этом говорил. Но я еще до того, как об этом узнала Оснат, сказал ему, что это не Дейв. Я не не хотел, чтобы…

В три часа ночи, дав жене какое-то туманное объяснение, Джоджо сел в «форд» рядом с Михаэлем. Ехали молча до самого пригорода Петах-Тиквы. Наконец Джоджо сказал:

— Вы водите машину, как сумасшедший. Всю дорогу я надеялся, что мы не доедем.

 

Глава 17

В полдень они ждали его в конференц-зале.

— Весь кибуц повис на телефоне, и на улице тоже стоят люди, — нервно сказала Сарит, — а в затылок нам уже дышит пресса, и я не знаю, что им сказать. — Она встретила его у входной двери, которая с шумом захлопнулась, как только она ее отпустила. — Что тебе удалось узнать? Это правда, что расследование близится к концу? — спросила она.

Михаэль ничего не ответил. Он поднимался по лестнице в конференц-зал, где во главе длинного стола уже сидел Нахари, а из пепельницы, стоявшей рядом с ним, вился дымок раскуренной толстой сигары.

— Ну вот, меня уже что-то радует, — сказал Нахари, когда все расселись. — Я никогда не поверю, что он ничего не взял для себя лично. Ведь не святой же он? Неужели он пошел на такое только для того, чтобы спасти кибуц? Для меня это не имеет никакого смысла. Я боюсь святош. А теперь все выглядит вполне логично.

— Я считаю, что будет ошибкой полагать, будто все можно объяснить личными мотивами, — осторожно вставил Михаэль.

Нахари состроил гримасу.

— В кибуцах растрата — дело обычное. Нам пришлось положить на полку три дела, поскольку кибуцы решили во всем разобраться сами. Почти все преступления в кибуцах так или иначе связаны с разбазариванием фондов, когда преступники открывают в городе личные счета и переводят на них деньги. Я полагал, что именно это произойдет и в нашем случае, — и именно это мы обнаружили.

— Да, но счет открыт не на его имя, — напомнила ему Сарит, — а на имя Оснат.

— Мы должны собрать воедино все известные нам факты, — сказал Нахари, — и рассмотреть их под разными углами. Начнем с самого конца. Вы ее видели? Правда ли то, что он рассказал о своей сестре?

Михаэль кивнул. Даже после чашки горячего кофе, который ему сварила Сарит, даже отсидев какое-то время в конференц-зале, он не мог выбросить из головы увиденное и услышанное перед этим. «Привет, красавчик, ты такой красавчик, дай закурить, красавчик», — говорила толстуха, прикасаясь к нему в лифте. Она перебирала пальцами пуговицы на своем клетчатом балахоне и открывала в улыбке беззубый рот, в полной уверенности, что выглядит вполне соблазнительно. Когда Михаэль вышел из лифта на третьем этаже и быстро направился к кабинету врача, она так и шла за ним. «Какой шикарный мужчина! Я хочу тебя. Такой статный, с карими глазами. Почему ты бежишь от меня?» — тащилась она за ним, попеременно повторяя: «Хочешь трахнуться?» и «Дай сигаретку!».

Сейчас, глядя на загорелое лицо Нахари, его голубые глаза и короткий седой ежик волос, он с трудом отделывался от увиденного в психиатрической больнице. Михаэль не стал описывать это место, просто сказал:

— Все, что он сказал, правда. Это его сестра-близнец. Еще до того, как они перебрались в Израиль, он просил, чтобы их разделили. Она уже тогда была больна. И никто, кроме Срулке, об этом ничего не знал.

— Откуда Срулке это стало известно? — спросила Сарит. Нахари молча глядел в большое окно.

— Срулке привез его в кибуц, — ответил Михаэль.

— И когда это произошло? — спросил Бенни.

— В сорок шестом, — сказал Михаэль. — Ему тогда было всего шесть лет, и мы никогда не узнаем, почему близнецов разделили и действительно ли он этого хотел.

— Непонятно, как они пережили войну, — заметила Сарит.

— Тут слишком много непонятного, — сказал Нахари, — но одно ясно: год назад он стал искать ее, нашел и перевел в учреждение, пребывание в котором стоит десять тысяч шекелей в месяц.

— И никто в кибуце об этом не знал, — сказала Сарит.

— Все эти годы никто даже не подозревал, что у него есть сестра, — добавил Бенни.

— Они, видимо, думали, что его сестра умерла вместе с остальными членами его семьи, и он остался один, — подал голос Михаэль.

— Десять тысяч шекелей в месяц! Мама дорогая! — не выдержал Нахари.

— Но почему он не привез ее в кибуц? Там бы за ней и присмотреть могли. Что-то мне здесь непонятно, — сказала Сарит.

Михаэль Охайон глубоко вздохнул.

— Может, то, что я собираюсь сказать, — слишком личное, но, мне кажется, это поможет нам его понять. — В комнате стало тихо. Все повернулись к Михаэлю. — Сколько мне было, когда мы сюда приехали? Всего три года. Что может понять трехлетний ребенок? Что он может запомнить? Но одно я помню во всех деталях. — Михаэль поднял глаза и увидел, что Нахари смотрит на него с большим интересом и без какой-либо иронии. — Я помню только одно: все эти годы я хотел стать настоящим израильтянином — саброй. Я бы многое дал за то, чтобы люди не знали, что я родился не в Израиле. Мы всегда думаем, будто эта проблема существует только для евреев, родившихся в арабских странах, для марокканцев, например. Но на самом деле приехавшие из Польши и других стран хотят того же самого и ощущают ту же проблему. — Михаэль зажег сигарету, выпустил дым и взглянул на Сарит, прежде чем продолжить. — Это желание забыть свое прошлое, оказаться в том, что раньше называли «плавильным котлом» нации. Но если задуматься, то человек, оказывающийся в «плавильном котле», просто сгорает. Трудно себе представить, что творится в душе шести-семилетнего мальчика, когда он оказывается в доме для детей в кибуце, а у него есть сумасшедшая сестра-близняшка, пережившая Холокост. И кроме нее во всем мире — никого. На что он пойдет, чтобы выжить? Посмотрите на Джоджо — даже имя у него ущербное. Так не зовут детей даже в Марокко. И как он мог смириться с таким прозвищем?

— В кибуцах умеют давать прозвища, — сказал Нахари. — Можно целую книгу написать о происхождении прозвищ. Но не будем отвлекаться.

— Подумайте о нем: иностранный ребенок, без родителей, оказавшийся в кибуце. Он хочет заработать авторитет. Он растет, становится солдатом, носит шорты и сандалии, отвечает за производство хлопчатника, он достигает всего, чего хочет. Наконец, он женится в кибуце.

— Его жена ждет на улице, — сказала Сарит. — Обычная крашеная деревенская женщина.

— Видите, перед вами — член кибуца с родословной. И что вы думаете? Он признается жене, что у него есть сумасшедшая сестра. Я ее только что видел — большое растение. Она не может ни говорить, ни что-либо делать. Ее нужно кормить, мыть… Иногда ее даже кормят насильно.

— И что с ним вдруг случилось? — спросил Бенни. — Почему после стольких лет у него проснулась совесть и он поместил ее в частную больницу?

— Он говорит, что не может этого себе объяснить. Мне кажется, что виноват возраст, поскольку, как он говорил, без нее у него нет прошлого.

— Почему тогда не рассказать все в кибуце, чтобы получить помощь? — спросила Сарит. — Разве бы они ему не помогли?

— И признаться в том, что он не общался с ней все эти годы? Только Срулке знал об этом. Так мне сказал Джоджо. А Срулке, который, судя по всему, был серьезным человеком, ни с кем такими сведениями не делился. Джоджо не мог в этом признаться своей жене, не говоря уже об остальных кибуцниках.

— Но на что он тогда надеялся? — возбужденно спросила Сарит. — Что сможет ее содержать в этой больнице и никто об этом не узнает? И при этом платить десять тысяч шекелей в месяц?

— Он думал, что возьмет себе немного от этих полутора с лишним миллионов долларов и сможет содержать сестру в хорошей больнице. Вот что он думал, — произнес Нахари, показывая пальцами на сигаре, как немного Джоджо хотел взять от этой суммы.

— Но тут возникла проблема — обо всем узнала Оснат.

— Давайте проанализируем все еще раз, — сказал Нахари, раскладывая на столе перед собой листки бумаги.

— Я уже распечатала все пленки его допроса, — произнесла Сарит. — Даже не знаю, как мне это удалось — работала, как сумасшедшая.

— Молодец, — сказал Нахари, глядя на страницы с распечаткой. — Его настоящее имя — Эльханан. Эльханан Биренбаум, и одному Богу известно, как его имя превратилось в Джоджо. Он поменял фамилию на Эшель, поэтому ты, наверное, прав в своей догадке, — последнюю фразу он произнес, повернувшись к Михаэлю. — Здесь написано, что все произошло совершенно случайно, — сказал Нахари. — Он получил от швейцарцев более полутора миллионов долларов, чтобы помочь кибуцу выбраться из долгов, когда акции банка обесценились. На основную сумму, кроме той, которую мы обнаружили на личном счете, он приобрел государственные облигации — никаких рисков, зато и прибыли немного.

— Но как ему удалось узнать формулу крема? — проявляя нетерпение, спросил Бенни.

— Здесь все написано, — сказал Михаэль. — У Джоджо университетский диплом химика, это потом он учился сельскому хозяйству в Рехово-те. Он получил формулу от Дейва. Дейву не пришло в голову его в чем-нибудь подозревать, поэтому он все ему выложил в мельчайших подробностях. Кроме того, у него были ключи от сейфа. Это был человек, который имел доступ ко всему и который мог понять то, что читал. У них был человек в Швейцарии, который помогал им, когда они только начинали строить эту фабрику. Швейцарцы постоянно делали им предложения и всячески соблазняли. Но мы это пока рассматривать не будем. У нас просто нет времени разбираться с промышленным шпионажем.

— Я не понимаю, как вам удалось так быстро до всего докопаться? — спросила Сарит у Михаэля.

В комнате возникла неловкость, которая длилась до тех пор, пока Нахари не произнес сдержанным тоном:

— Да, проделана впечатляющая работа. Вот поэтому вы и здесь. Мы сюда кого попало не зовем.

Михаэль прокашлялся.

— Мне просто повезло, — наконец произнес он, — не хочу показаться скромником, но все-таки удача сыграла свою роль. Особенно с брокером. В банковских счетах мы не нашли ничего подозрительного, но тут я вспомнил о брокере, которого допрашивал два месяца назад. Помните? — он обратился к Нахари, который утвердительно кивнул. — Я пришел к нему, чтобы он объяснил процедуру продажи акций и все с этим связанное.

— Да ты просто изучил этот предмет, — сказал Нахари с нескрываемой иронией. — Теперь ты эксперт по облигациям и другим ценным бумагам.

— Позвольте напомнить еще раз, — сказал Михаэль, — что главной его целью было спасение кибуца, когда тот оказался на грани банкротства из-за обесценившихся акций банка. Ему нужно было полтора миллиона долларов, и он их получил из Швейцарии. Он никому не сказал и купил на эти деньги надежные облигации. В кибуце он сказал, что успел избавиться от акций банка до того, как тот рухнул. По его словам, он не хотел признаваться, что из-за него кибуц мог оказаться на грани развала, и у него не было времени просить разрешение на продажу формулы крема. К тому же он был уверен, что такого разрешения не получит.

— Хорошо, эти все свои показания он подписал, — сказал Нахари, указывая на бумагу, которая лежала перед ним. — Мы ждем, когда ты нам расскажешь про брокера, — напомнил он Михаэлю.

— Два месяца назад я допрашивал одного брокера, который был за что-то задержан. Вчера я поехал к нему, и он свел меня с другим брокером, который, как оказалось, был знаком с Оснат. Так получилось, что он с ней был знаком и даже пытался за ней ухаживать. Как видно из распечатки, Оснат тоже узнала обо всем совершенно случайно. Ей позвонил старый ее ухажер и попросил о встрече. Они встретились, и он ей сказал, что и не знал, будто она стала богатой женщиной.

— И после этого она решила поговорить с Джоджо, — вставил Нахари.

— Именно. Она пришла к нему, как только увидела, о каких суммах идет речь.

— Когда я распечатывала допрос, я даже не догадывалась, о каких деньгах идет речь. У меня вообще с арифметикой плохо, — наигранно стыдливо сказала Сарит.

— Тут и понимать нечего, — резко сказал Нахари. — Джоджо и Оснат имели право подписывать банковские документы от имени кибуца. Он по собственной инициативе купил акции, подделав ее подпись. Присвоенные им деньги он перевел на счет, который открыл на имя Оснат, сделав ее участницей всей аферы. И что тут непонятного?

— Она хотела, чтобы он пошел и во всем признался Моше, — сказал Бенни. — Но она не знала, что он и себе немного денег оставил. Ей это даже в голову не приходило. Представляете, до чего она была наивна?

— Это, скорее, не наивность, — сказал Михаэль, — а незнание. Она совершенно ничего о нем не знала. Думаю, что ей даже было неизвестно, что он появился в стране в качестве беженца по линии молодежной «Алии». Он был всего на несколько лет старше нее, и к тому времени, когда она появилась в кибуце, уже полностью переделал свою биографию. Он сказал, что вложил все деньги от имени кибуца, и она поверила ему. Ей не понравилось лишь то, что он все делал сам, не ставя в известность кибуц и его финансовый комитет. Он все держал в тайне в течение года. Все были уверены, что он расстался с плохими акциями до того, как они превратились в простую бумагу, и спас кибуц от финансового краха.

— Раз в год они составляют финансовый отчет, — сказал Бенни, — и каждый член кибуца получает его копию, а кроме того, казначей отчитывается на общем собрании.

— Скукота, — заметил Нахари. — Помню, что на эти собрания никто, кроме нескольких фанатиков, никогда не ходил.

— Вот именно, — продолжил Михаэль, — и даже финансовые отчеты вряд ли кто внимательно читал.

— Неужели никто не заметил, что в кибуце кто-то крысятничает? — удивилась Сарит. — Ведь кто-то же ходил на собрания и читал финансовые отчеты? — Она указала на брошюрку, торчавшую из-под картонной папки с бумагами.

Бенни заговорил с самым серьезным выражением лица:

— Если казначей заявляет бухгалтерам, чтобы те не трогали акции, поскольку он сам за них отвечает, то обычно так и получается.

— Для него это было просто, — заметил Нахари. — Настоящая головная боль началась тогда, когда Оснат заставила его подписать бумагу, что он до конца года вынесет этот вопрос на общее собрание. Именно так указано в распечатке вчерашнего допроса.

— Да, — сказал Михаэль со вздохом, — у нее была такая бумага, потому что она не хотела стать доносчицей. Он сказал, что она хотела все это проделать в воспитательных целях.

— Не смешите меня, — вмешался Нахари. — Ей всего лишь хотелось снять с себя все подозрения. Она хотела на общем собрании устроить спектакль, чтобы доказать свою невиновность. А он пытался шантажировать ее счетом в банке.

Михаэль еще раз вздохнул:

— Подумайте обо всех фигурантах этого дела. Подумайте об Оснат. Не все так просто. Он действительно впутал ее, чтобы обезопасить себя. Но она была не из тех, кто позволял себя шантажировать. Ей действительно хотелось, чтобы все открылось.

— Не занимайся самообманом, — произнес Нахари, глядя на Михаэля, — и не льсти себе, думая, что никто другой не смог бы в этом разобраться. Где, к примеру, эта бумага с его подписью?

— Я просмотрел все ее бумаги, но ничего похожего не нашел. Может, она хранила бумаги не в кибуце, а в другом месте.

— Я не удивлюсь, если у нее где-нибудь в банке есть личный сейф, — сказал Нахари. Он вынул из ящика стола картонную коробку и открыл ее. Там лежали тонкие сигары, непохожие на те, что он курил обычно. Он выбрал одну. Михаэль следил за его действиями. — Кто-нибудь хочет? — предложил Нахари. Михаэль достал свою сигарету. — Тогда, может быть, пора еще по чашечке кофе? — громко спросил Нахари, глядя на телефон. Сарит набрала номер и что-то прошептала в трубку. — Так зачем понадобилась эта статья, которую она написала для местной газетки?

— Может быть, она захотела его припугнуть? — предположил Бенни.

— Меня волновали две вещи, — сказал Михаэль. — Во-первых, не в ее характере было вести себя так осмотрительно, не обсуждая ни с кем эту проблему и, в общем, поддавшись на своего рода шантаж. Во-вторых, эта бумага. В ней говорилось, что если к определенному числу он не раскроет свой секрет на общем собрании, то тогда она обнародует эту бумагу.

— К какому числу? — спросил Нахари.

Бенни и Сарит вопросительно посмотрели на него, но Михаэль быстро ответил:

— Осталось две недели. Через две недели должно состояться общее собрание.

— Я уверен, что у нее есть банковский сейф, — настаивал Нахари.

— У нее нет банковского сейфа, по крайней мере, сейфа, открытого на ее имя, — сказал Михаэль. — Я считаю, есть две возможности: либо она отдала эту бумагу кому-нибудь на сохранение, либо Джоджо уничтожил ее. Мы еще не проверяли его на детекторе лжи, но Джоджо клянется, что после того, как он подписал эту бумагу, он ее больше не видел.

— Это не главная проблема, — заметил Бенни.

— Главная проблема в том, — сказал Михаэль, — что, хотя у него есть мотив, у него есть и железобетонное алиби.

— Он все время находился с Моше, — напомнил всем Бенни.

— Может, Моше тоже замешан? — спросила Сарит.

— Мы проверяли, — сказал Бенни. — Есть и другие свидетели.

— Значит, у нас есть подозреваемый с мотивом, ключами к ящику с ядом, разрешением на использование паратиона. Единственная проблема заключается в том, как он смог совершить убийство, — подытожил Нахари и посмотрел на Михаэля: — Что на это скажет ваше высочество?

— Я ищу человека, который мог пройти мимо дома Срулке и взять бутылочку с паратионом. Я опросил уже много людей, но пока безрезультатно.

— Ты хочешь сказать, что твой поиск не ограничивался только Джоджо?

— Я хочу сказать, что надо работать сразу на двух фронтах: искать того, кто имел возможность забрать паратион у Срулке после того, как тот умер, и искать эту бумагу. То есть нужно возвращаться в кибуц и продолжать поиски.

— Кого ты спрашивал о передвижениях? — нетерпеливо спросил Нахари.

— После результатов вскрытия и обнаружения пустой бутылочки из-под паратиона я спрашивал всех абсолютно.

— Да я об этом знаю, — продолжил Нахари, — но мне нужны не слова, а факты.

— Удалось обнаружить девять человек, которые покидали столовую после первой части художественной программы. Их подписанные свидетельства находятся в деле. Но есть еще старики, которые оставались в это время дома, а также воспитательница, сидевшая с двумя больными детьми, и Симха Малул, — сказал Михаэль.

— А кто эта Симха Малул? — спросил Нахари.

— Ее пригласили на праздник, но во время праздничных мероприятий она отлучалась, чтобы проведать в лазарете Феликса. Она сказала…. Что она сказала? — Михаэль стал быстро листать страницы дела. — Вот. — Он передал дело Нахари. — Ей было жаль Феликса, потому что он не мог присутствовать на таком празднике, вот она и отправилась его проведать.

— И что ты на это скажешь? — спросил Нахари. — Может быть, взять под защиту и эту великую труженицу, нашу Флоренс Найтингейл?

— Я ничего не хочу об этом говорить, — пожал плечами Михаэль, — я ей верю, и детектор лжи тоже ей поверил.

— Ты подверг ее проверке на полиграфе? — спросил Нахари. — Снимаю перед тобой шляпу. Ну что я могу сказать? Только то, что у тебя на все есть ответ, о чем ни спроси.

Когда появился поднос с кофе, прохладительными напитками и бутербродами, Михаэль с трудом заставил себя промолчать: будь спокоен, говорил он себе, это у него, а не у тебя комплекс неполноценности.

— Все, с кем мы говорили, либо имели вескую причину не присутствовать на празднике, либо не имели мотива.

— Вы обыскивали дома тех, кто отсутствовал?

— Конечно, мы все тщательно осмотрели, но ничего не нашли.

— А там всего один выход?

— Из столовой? — спросила Сарит, не успев проглотить последний кусок бутерброда. — Нет, имеется еще черный ход через кухню, куда нужно подниматься по лестнице с задней части здания.

— Но ведь на кухне всегда есть дежурные, помогающие накрывать на стол, — напомнил ей Бенни, — и они все находились на месте.

— Кто в тот вечер дежурил на кухне? — спросил Нахари.

Михаэль посмотрел на дымок сигареты, которую держал между пальцев, и назвал четыре имени.

— Янкеле? — переспросил Нахари. — Сумасшедший Янкеле? Сын этой, как ее? Что-то он слишком часто фигурирует в нашем деле.

— Да. У меня такое же чувство, — согласился с ним Михаэль. — Но он молчит и со мной, и со всеми другими. Не разговаривает даже с психиатрами и психологами.

— Я не вижу, чтобы вы воспользовались информацией о том, что в теле этого старика был обнаружен паратион. Пока что от этого никакого толка.

— Паратион, найденный в теле Срулке, не служит доказательством убийства, — сказал Михаэль. — Здесь вообще не прослеживается мотива. Поэтому мы предположили, что это не убийство, а просто несчастный случай. На это указывает очень многое: он опрыскивал кусты паратионом и был неосторожен. Но ведь кто-то забрал у него бутылочку с ядом. — Он с минуту помолчал, потом продолжил: — Наша проблема заключается в том, что мы не можем найти ответы на многие элементарные вопросы. Но вы правы — и в этом направлении нужно продолжать работу.

— У вас осталось не так много времени. Это только в кино преступления раскрываются за двадцать четыре часа. И хотя ваш отчет о том, что произошло вчера вечером, очень интересен, он нас ни на шаг не продвинул вперед.

— Мне бы хотелось, чтобы ты продлил сроки, поскольку они достаточно необоснованны, а торопить события мы не можем. — Нахари молчал. — У нас нет достаточного количества людей, чтобы работать сразу со всем кибуцем, — продолжил Михаэль, — но я чувствую: что-то должно вот-вот произойти. — Нахари поморщился и затянулся сигарой. — Пусть это звучит театрально, — сухо произнес Михаэль, — но каждую минуту, которую я просиживаю здесь, человеческие жизни подвергаются опасности. Я должен быть там, и ты это знаешь. Вы можете переливать из пустого в порожнее, но я не могу сидеть здесь и разрабатывать версию с Джоджо.

— Никто тебя и не заставляет, — и Нахари громко задвинул ящик стола, предварительно положив в него коробку с сигарами. — Позвольте мне напомнить, что под твоим началом двенадцать человек, и работать одному тебе не обязательно. Она, — он указал на Сарит, — вполне может работать с Джоджо, а если нет, то ты можешь использовать людей, которые сейчас занимаются другими делами.

— Я закончил, — сказал Михаэль, складывая стопочкой листочки. Он отметил, что Нахари продолжал сидеть, когда он уже оказался у самого выхода, и все остальные тоже не сдвинулись со своих мест.

 

Глава 18

Авигайль огляделась и прикрыла рукой трубку таксофона. Хотя фойе столовой было пустынно, а ее скрывала от посторонних глаз бетонная колонна, она испытывала страх. В фойе было прохладно, там только что помыли пол. Там, куда не доставало субботнее солнце, на полу еще оставались мокрые пятна. Молодая девушка в коротеньких шортиках, плотно облегавших ягодицы, быстрыми движениями швабры вытирала пол. Авигайль посмотрела на часы и зашептала в телефонную трубку, что сейчас в столовой тихо, но скоро начнется обед, и люди пойдут сплошным потоком, не давая ей поговорить.

— Я не думаю, что он куда-нибудь денется отсюда, — сказала она в трубку. — Нам не стоит тратить время попусту, поскольку оно работает не на нас. Ты оставляешь меня один на один с этой истерикой по поводу Джоджо. — Локти у нее болели целый день, и сейчас они чесались так, что, казалось, кожа горела. Через стеклянную дверь, отделяющую фойе от площадки перед столовой, она увидела группу людей, направляющихся в столовую. Сверху до нее стали доноситься запахи кухни: вчерашняя курица, сосиски в тесте, фрикадельки и тушеная капуста. Ей даже стало смешно оттого, что она по запаху смогла полностью восстановить меню. Авигайль повернулась к зеркальной перегородке и снова зашептала в трубку: — Слушай, мне кажется, он должен быть здесь на общем собрании, и он знает об этом… Нет, — она повысила голос, — это невозможно. Мне нельзя туда. Я смогу следить за собранием только по кабельному телевидению. Но записывать не смогу. Мне же не на чем записывать. Пусть он хотя бы видеомагнитофон привезет. Не знаю, но, кажется, никто из наших присутствовать на собрании не имеет права. Конечно, он может делать здесь все, что захочет, но собрание никогда не пойдет так, как могло бы пойти, если бы его не было, — сказала она сердито. — Я знаю, что мне никто не хочет зла, но, может быть, кому-то другому зло причинить могут. Напомни ему еще раз: сегодня в кибуце общее собрание. Он даже не ознакомился с повесткой дня, а она весьма интересная. Нет, не по телефону, — сказала Авигайль. — Люди начинают подходить. Я должна идти. Просто скажи ему, ладно?

Михаэль Охайон посмотрел на маленький экран и почти улыбнулся, поскольку увидел, что Гута сидит рядом с Фаней, которая, как обычно, ловко орудовала вязальными спицами. Он отметил ее плотно сжатые губы и впалый рот. Потом камера пошла дальше, и он взглянул на Авигайль, сидящую рядом с ним, свернувшись в большом коричневом кресле. Она была в джинсах и просторной белой сорочке с застегнутыми на запястьях рукавами. Он обеими руками держал чашку с кофе, а на тарелочке рядом дымила сигарета, медленно превращаясь в пепел.

Авигайль не проронила ни слова, и излучаемая ею энергия стала передаваться ему. Пока они ждали начала собрания, он все думал, как бледный и потеющий Джоджо сидел в прохладном кабинете в Петах-Тикве и все повторял, что его разрешение на право пользования паратионом — это не больше чем совпадение, и что его выдали многие годы назад…

Молчание Авигайль мешало Михаэлю сосредоточиться. Он никак не мог понять, что произошло с ней между их последней встречей и задержанием Джоджо. Махлуф Леви сообщал ей все, что можно было узнать во время допросов. Махлуф смешно копировал Авигайль, повторяя ее слова: «У нас против него ничего нет». Но когда Михаэль захотел узнать, почему она так думает, то в ответ она лишь пожала плечами и сказала: «Не обращай внимания», — чем поставила его в тупик. Он понял, что больше не дождется от нее ни единого слова, пока она сама с ним не заговорит. Самая длинная речь, произнесенная ею с тех пор, состояла в том, что она зачитала повестку дня общего собрания, держа в руках листок бумаги. Самым нежным голосом, на который был способен, он спросил: «Что с тобой, Авигайль?» — уверенный, что его тон возымеет на нее действие.

Сначала она сказала:

— Тревога и напряжение оказались заразными. В понедельник заканчивается срок расследования, а сегодня уже вечер субботы.

Он понимающе кивнул головой:

— Тебе тяжело, Авигайль.

Глаза ее стали влажными, и ему показалось, что стены ее крепости рушатся. Он захотел прикоснуться к ней, но не мог оторвать взгляд от происходящего на экране: общее собрание должно было вот-вот начаться. Его кажущаяся победа оказалась настолько легкой, что он почувствовал угрызения совести. Он знал, что его слова всегда оказывают сильное воздействие на людей, попавших в сложную ситуацию, особенно если эти люди одиноки. Ему вспомнились слова Майи, которая говорила, что иногда голос Михаэля звучит так трогательно, что люди, которые его не знают, могут поверить в его искренность. Но что потом? Михаэль вздохнул. Он понял, что Авигайль вызывает в нем сильные чувства, которые долгое время дремали, причем больше всего его привлекало в ней то, как она страдала. Но выразить свои чувства словами он пока не мог.

Он спросил, есть ли у нее какие-нибудь новости. Она ответила, что если бы были, то она их не преминула уже давно рассказать.

— Что-нибудь произошло?

— Нет, если что и происходит, то в моей голове. Да еще сроки поджимают…

— Авигайль, — начальственно сказал Михаэль, — эти сроки не для тебя. Я их установил, мне их и соблюдать. Но никому не известно, что может произойти до понедельника. А произойти может все, что угодно.

— Это в книгах так бывает, — возразила Авигайль.

Он посмотрел на часы:

— Уже девять, а они не начинают.

— Наверное, ждут, когда побольше людей подойдет, — сказала Авигайль. — Всю неделю они боялись, что придет меньше двадцати человек. Я слышала, как Моше говорил кому-то, что если соберется тридцать пять человек, то это будет большое достижение.

— Это, конечно, низкий процент, — пустился в рассуждения Михаэль, — я читал в их газете, что в некоторых кибуцах для повышения явки на собрание пришедшим выдают подарки.

— Я это тоже читала, — сказала Авигайль. — В одном кибуце предложили даже делать небольшое застолье, чтобы привлечь людей.

— Я их не понимаю, — с недоумение произнес Михаэль, — как будто у них есть какой-то другой дом. Ведь это же их дом, в конце концов, и все вопросы нужно решать на общем собрании.

— Не знаю, бывал ли ты на собраниях в кибуцах, но мой опыт говорит, что это не самое приятное мероприятие.

Михаэль промолчал и стал глядеть на экран телевизора.

— Даже не столько неприятное, сколько отталкивающее, — поправилась Авигайль, добавив в последнее слово немного страсти.

— Не бери в голову.

— Вот подожди, сегодня мы всякого наглядимся. Всякого. Тут и сведение личных счетов будет, ведь людям надо самоутверждаться.

— Этот парень приходил к тебе? — спросил Михаэль, когда камера показала Боаза, рядом с которым сидели с одной стороны Това, а с другой Йошка. — Авигайль промолчала. — Он еще пристает к тебе? Стучится по ночам в дверь?

Она отрицательно покачала головой.

— Зато появился другой, — сказала она.

— Кто? — спросил Михаэль с кажущимся безразличием и закурил сигарету.

— Бухгалтер с фабрики, Ронни.

— Я его знаю, — враждебно произнес Михаэль. — Целый день с ним говорил вчера.

— Думаю, о Джоджо? — спросила Авигайль. — Когда ты мне расскажешь, что происходит?

— Когда это закончится, — сказал Михаэль, показывая на телевизионный экран.

— Он отслеживает все мои телефонные звонки. Ты знаешь, что они фиксируют все телефонные разговоры? — Михаэль кивнул. — Он хотел знать, есть ли у меня друг в городе, ну и все такое. — Михаэль подвинул к себе пепельницу и загасил сигарету. — Они во все суются. У них ни стыда, ни совести. С одной стороны, они не зовут меня к себе, если не считать приглашений на разные кружки, а с другой, Йохевед, например, спрашивает, какие у меня проблемы — такая красивая девушка, ну и так далее… Единственный человек, который пригласил меня к себе, да и то только раз, был Моше. Да, еще Дейв.

— Ты же здесь всего неделю, — напомнил ей Михаэль.

Авигайль стала подсчитывать в уме.

— Да, — сказала она, — но мне показалось, что я здесь уже давно, да и сроки поджимают. Хоть бы что-нибудь узнать — не могу же я отсюда уехать с пустыми руками. Мне все кажется, что я смотрю фильм-ужастик — ожидается нечто страшное, а я не знаю, откуда оно явится.

Михаэль посмотрел на экран и уже не в первый раз подумал, что лучше бы полиция сама взяла все под наблюдение, а не оставляла эту работу офицеру безопасности Балалти — бесцветному человеку, который пока был совершенно бесполезен, если не считать его связи с брокером на фондовой бирже.

Дейв расположился в первом ряду, недалеко от Товы и Боаза. Рядом с ним сидел Янкеле, а в следующем ряду Михаэль увидел Дворку, Йохевед и Зива а-Коэна. Было много пожилых людей, на лицах которых читались напряжение и беспокойство. Зив мерно качал ногой в библейской сандалии. В президиуме сидели Моше и члены комитета кибуца. Моше что-то прошептал Шуле, и она объявила о начале собрания.

— Добрый вечер всем! — Она сказала, что рада видеть в зале сорок три человека, что само по себе уже «значительное достижение» и что это лишь начало, а в будущем собрания станут еще многолюднее. Она вопросительно посмотрела на Моше и снова заговорила: — Несмотря на все произошедшее, мы должны продолжать нашу жизнь… — тут она запнулась, подыскивая нужное слово, — как обычно. Джоджо сегодня отсутствует, поэтому все финансовые вопросы мы будет рассматривать в другой раз. — После этого прозвучала повестка дня, включая мобилизацию на сбор персиков, и Шула заключила свою речь такими словами: — Товарищи, персики должны быть собраны. Вы хотите, чтобы мы привлекали людей со стороны? Мы уже пользуемся услугами молодежного трудового лагеря, поэтому прошу проявить сознательность — ситуация довольно трудная.

Михаэль посмотрел на Моше, который жевал кончик карандаша и покусывал губы всякий раз, когда ему нужно было использовать карандаш, чтобы что-нибудь написать в лежавшем перед ним блокнотике. Шула перешла к следующему вопросу: можно ли освободить Илана Т. от работы три дня в неделю, чтобы он мог рисовать?

— Точнее, — сказала она, — два дня в неделю, чтобы он рисовал в студии, которую мы ему предоставили рядом с коровником, а один день — для поездки в Тель-Авив, чтобы он смог учиться.

— Теперь ты узнаешь, что такое кибуц… — произнесла Авигайль.

В зале послышался шум, возникло движение, и несколько человек поменяли свои места.

— Комитет по образованию отказал ему в этом, поэтому мы решили вынести вопрос на общее собрание.

Авигайль подошла к экрану и показала на молодого человека, сидевшего в конце второго ряда, — на нем были шорты, он был длинноволос, в руке дымилась сигарета, он все время оглядывался и тряс головой.

Выступили пять человек. Матильда была последней, она сказала:

— У нас не хватает рабочих рук, и мы не хотим нанимать людей со стороны, а он уже брал отпуск в прошлом году. Ну что тут можно еще сказать?

Сидевшая рядом с ней Гута в знак согласия стала трясти головой.

— Если здесь каждый возомнит, что он художник… — закричала Йохевед.

Молодой человек покраснел от негодования.

— Это просто смешно. У меня уже были выставки картин в городе, и весь мир знает, что я — художник, только вы не хотите этого видеть. Это единственное место, где человек должен стыдиться того, что он художник. — В поднявшемся шуме он снова закричал: — Это единственное место в государстве Израиль, где нужно стыдиться того, что ты художник, потому что искусство — это не производительный труд. Мне вообще не нужно спрашивать у вас разрешения ни на что.

— Минуточку, — вмешался Зив а-Коэн, встав и повернувшись к художнику, — успокойся, пожалуйста, Илан. У меня есть предложение, — сказал он, повернувшись к залу, — давайте будем конструктивными и логичными. — При этих словах Дворка согласно кивнула головой, а художник сидел, дрожа и теребя волосы. — Его жена Дица родом из Хайфы. Они оба живут с нами уже двенадцать лет. Я предлагаю поступить так, как мы уже делали при рассмотрении другого случая. Пусть приедут специалисты из общекибуцного комитета по искусству, посмотрят работы Илана и скажут, что нам делать. Пусть специалисты решат, достоин ли он особого статуса художника.

— Я знаю, о каком случае идет речь, — взорвался Илан. — Приехали эксперты из вашего прекрасного комитета и сказали, что художнику нужно лечиться. Они сказали, что, судя по его работам, он ментально неуравновешен и нуждается в медицинской помощи. Я хочу сказать, — при этих словах вены на его шее надулись, — что сегодня он знаменитый и успешный художник, и стал таким только потому, что покинул кибуц. И я поступлю так же. Я не хочу, чтобы это прозвучало как угроза, — закончил он уже более спокойным голосом, — но вы не оставляете никакого выбора; если те идиоты, которые ничего не понимают в искусстве, сегодня судят обо мне так, как четыре года назад они судили о Йоэле, чьи работы признаны во всем мире, то я не останусь здесь ни за что.

— Товарищи, — сказала Дворка тихим спокойным голосом, как будто вокруг нее не было этого гула, — я хочу кое-что сказать. — Она встала. — Это не единственная возможность избежать несправедливости и достичь равенства, к которому мы стремимся, достичь равновесия между личным и общественным. Давайте лишь предположим, что нет других возможностей для сохранения такого общества, как наше. — Камера показала удивление на лице Гуты. Фаня продолжала вязать, как будто ничего не происходило. — Нам нужны художники, — твердо заявила Дворка, — нам нужны художники и искусство. Мы должны проявлять гибкость. Нам нет смысла создавать препятствия на пути талантливого товарища. У нас хорошая финансовая ситуация, и нет смысла экономить деньги, отказывая в таких просьбах. Возможно, — она посмотрела на группу молодых людей, сидевших перед Товой, — возможно, вместо того, чтобы рассматривать вопросы о совместном проживании детей и родителей и о выделении средств на реализацию проектов в духе времени, нам нужно изменить отношение к личности.

— И что ты предлагаешь, Дворка? — спросила Шула с выражением замешательства на лице.

— Я хочу, чтобы мы рассмотрели этот вопрос с иных позиций, — спокойно сказала Дворка. Матильда села, а Зив а-Коэн взял ее за руку, чтобы успокоить.

Члены кибуца проголосовали за то, чтобы отложить рассмотрение этого вопроса, и Шула готовилась перейти к следующему пункту в повестке дня. Но в этот момент Илан Т., глядя на Матильду, вновь взорвался:

— Только Оснат питала хоть какое-то уважение к художникам, она любила искусство и понимала его.

— Мы скорбим о ней, — сказал Зив а-Коэн, — но здесь много и других людей, которые уважают художников, и мы должны все вопросы на общем собрании решать по-товарищески. Есть и другие вопросы, которые нам следует рассмотреть. Не говори того, в чем ты будешь потом раскаиваться, Илан, — это все-таки твой дом.

По телевизору не было слышно, что ответил ему Илан, но они с женой встали и направились к выходу. Остальные притворились, будто ничего не произошло, и быстро проголосовали за прием семьи из Яффы, которые уже полтора года имели статус кандидатов.

Теперь оставалось решить только один вопрос. Шула повернулась к Моше и дала ему слово. Авигайль изменила позу в кресле, нервно заерзала и, вытянув ноги, замерла. Михаэль закурил еще одну сигарету. Напряжение, растущее в зале, стало передаваться и им, в эту маленькую комнату, где плотно завешанные окна создавали иллюзию пещеры.

— Всего две недели назад, — начал Моше, чье лицо было бледнее обычного, — мы потеряли Оснат. — В зале возникла гнетущая тишина. Зив а-Коэн и другие члены комитета кибуца опустили головы. Дворка сидела неподвижно. — Смерть Оснат оказалась для нас ударом, от которого мы еще не оправились. — Михаэль заметил, что он подглядывает в бумажку, которая лежала у него на коленях. — Нам потребуется еще много времени, чтобы мы пришли в себя… Но сегодня я хочу, чтобы мы поговорили не об этом, а о том, что я бы назвал делом всей ее жизни.

Зал застыл. Были слышны только голос Моше и его дыхание.

— Прежде чем продолжить, я хочу сказать, что мы полностью доверяем Джоджо, у нас нет никаких сомнений относительно его невиновности, и, пока нам не докажут обратное, мы не верим в то, что он мог совершить какое-то преступление.

Йохевед что-то прошептала Матильде.

Михаэль посмотрел на Авигайль, которая не сводила глаз с экрана. Он знал, что она чувствует, как он на нее смотрит. Когда она снова прислушался к телевизору, Моше уже говорил:

— Простите мне такие выражения, но по-другому я это сказать не могу. Меня смерть Оснат заставила думать более конкретно о том, что жизнь коротка. А потом этот инфаркт у Аарона Мероза, которого многие из вас помнят. Похоже, что наше поколение собирается сойти со сцены раньше, чем мы успеем что-либо совершить. — Кто-то крикнул, но Моше, не обращая на крик внимания, произнес: — Пожалуйста, не мешайте мне и не прерывайте меня, потому что мне и без этого очень тяжело говорить. — В наступившей тишине Моше, судя по всему, снова собирался с силами. Михаэль отметил, что его широкие ладони совершенно не дрожат. Только бледность и частое тяжелое дыхание выдавали его нервозность. — Конечно, скоропостижная смерть Срулке не дает нам думать по-другому. Не хочу сказать, что мы вообще ничего не успели сделать, но настало и наше время оставить после себя какой-нибудь след, как это сделало поколение наших родителей. Пока Оснат была с нами, я не чувствовал это так остро, как сейчас. А теперь, когда ее нет, у меня возникло острое чувство того, что зовется предназначением. Мне кажется, что Оснат… что мы должны завершить то, что начала она.

Моше умолк и взял в руки бумажку, лежавшую у него на коленях. Михаэль заметил, как стремительно мелькали спицы Фани и как хмурила брови Гута. Дворка, уперев подбородок в руку, не мигая, смотрела на Моше. Зив а-Коэн сидел, скрестив руки и наклонив голову. Михаэль подумал, что когда-то он был очень красивым, а сейчас выглядел до смешного молодящимся. Йохевед слушала с выражением, которое становилось все более печальным с каждым словом, сказанным Моше.

— Я чувствую, что пришла пора по-другому посмотреть на то, как мы должны изменить нашу жизнь в кибуце, взглянуть на это с точки зрения отношений между семьей и обществом. Я цитирую то, что было написано Оснат, и пусть я не так красноречив, как она, я хочу сказать, что ее начинания не могут закончиться ничем, — заключил Моше с глубоким чувством, — хотя бы потому, что Оснат мертва.

— Что значит — ничем? — с места спросила Това. — У нас есть комитет по развитию кибуца, и мы его именно для этого и создали. Любому понятно, что без Оснат…

— Да, я знаю, — прервал ее Моше, — но я хочу, чтобы мы обсудили эту проблему в целом, чтобы она прозвучала как наша дань уважения Оснат. — Он откашлялся. — В последние годы Оснат была одной из опор кибуца. Я хочу, чтобы сегодня мы приняли решение о совместном проживании детей и родителей, а также серьезно подошли к решению вопроса о создании домов со всем необходимым для престарелых.

Теперь уже Матильда поднялась со своего места и, замахав руками, закричала:

— Ты опять за старое!

Дворка тоже поднялась. Ее сухощавая прямая фигура сразу же произвела впечатление. Матильда затихла и села. Лицо Дворки тоже было бледным. Открыв рот, она заговорила назидательным, начальственным тоном, лишенным каких бы то ни было эмоций:

— Послушай, Моше, мы об этом говорили уже несколько раз. Это сложный, запутанный вопрос, который с наскоку не решишь. Мы не воздвигнем памятник Оснат, создав ситуацию, которая будет деструктивной и для личного, и для общественного. У самой Оснат не было ответов на все вопросы, даже на самые простые, например кому оставаться с больными детьми, если дома для детей будут упразднены. Ты иногда забываешь, что мы создали эффективное эгалитарное общество задолго до того, как феминистки начали сжигать свои бюстгальтеры. Это единственное место, где женщина может работать наравне с мужчиной, благодаря тому что здесь изначально были созданы условия, позволяющие ей реализовывать себя в осмысленной деятельности. Однако есть и второстепенные проблемы, которые, как любила говорить Оснат, мы будем решать так, как их решают в других кибуцах. Но меня волнует не это, а вопрос равенства. Мы создали эгалитарное общество благодаря единой системе образования. Совместное проживание детей и родителей разрушит эту систему. Я еще многое могу сказать по принципиальным вопросам, но сейчас для этого не время и не место.

Михаэль видел, как лицо Гуты исказилось ненавистью и злобой, когда она стала говорить, обращаясь непосредственно к Моше:

— Почему ты ничего не говоришь о том, что они хотели построить дом для стариков, чтобы решить жилищную проблему? Почему ты не говоришь об этом? Последний раз, когда я пожаловалась на то, что нам не дают новое жилье, Оснат мне сказала, что жилищный комитет задумал новый проект. Другими словами, они хотели построить дом для престарелых и продавать в нем часть мест старикам из города, как будто в кибуце мало денег!

— Гута, — сказал Моше, — пожалуйста, прошу тебя.

— Проси сколько хочешь, но ты нам рот не заткнешь, — закричала Матильда. — Она рассматривала это не только как решение жилищной проблемы, но и социальной. Она сама говорила мне, что старики могли бы знакомиться с новыми людьми в этом доме для престарелых или как там его называют.

— Вы просто хотите от нас отделаться, не выдвигая никаких причин, — крикнула Гута, — вот к чему сводится ваше новое видение.

— Это для того, чтобы мы не мешали внедрять им их нововведения, — сказала Йохевед, которая тоже встала с места.

— А что станет с институтом детских воспитателей? Как ты это видишь? Зачем тогда будут нужны воспитатели? — спросила ухоженная молодая женщина, сидевшая в центре зала. Михаэль не узнал ее, а Авигайль в ответ на его вопрос пожала плечами.

Дворка наклонилась вперед, достала из-под своего стула черную книгу и воскликнула:

— Товарищи! Товарищи! Позвольте мне сказать! — Постепенно установилась тишина, все, кроме Дворки, сели на свои места, а она, стоя с раскрытой книгой, стала говорить: — В трудные моменты, как этот, мы должны прислушиваться к тому, что говорили первопроходцы прежних времен, те коммунары, которые были искренни по отношению друг к другу — мы можем найти у них утешение, когда нам трудно, как сейчас. Я хочу вам прочесть отрывок из книги «Наша коммуна». Эти слова принадлежат Давиду Кахане, который в книге фигурирует как Давид К. Этим людям не нужно было оставлять свои имена для потомков, для них не важно, кто говорит, а важно, что говорят. Мы живем ради высшего идеала, когда счастье одного зависит от сплоченности коллектива, как сказал Давид Кахане. А теперь я прочту вам отрывок. — Она читала долго и с выражением о бедах первых основателей кибуцев, потом захлопнула книгу, села и медленно сняла очки.

— Я ей не верю, — вдруг сказал Михаэль. — Я не верю этой женщине… Наконец-то она показала свое истинное лицо.

Он подошел к раковине, наклонился и стал пить воду из крана.

— У нее крыша, что ли, поехала? — спросила Авигайль, ни к кому не обращаясь. — Зачем этот спектакль?

Михаэль вернулся в кресло и уставился на экран. Камера показывала Дворку.

— Ты не поняла главного. Никто не ходит по улице с книгой «Наша коммуна», а это значит, что она заранее готовилась. Я могу утверждать: прежде чем устроить этот спектакль, она знала, что должно произойти на собрании.

— У нее пугающий взгляд, — сказала Авигайль, — и мне она не нравится.

Михаэль закурил и встал, не отрывая взгляда от экрана. Он был полон тревоги, почти ужаса. В этот момент Дворка казалась ему совсем другой. Лицо его горело, словно он стал свидетелем чего-то ужасного.

— Я прочла этот отрывок ради последней фразы, — сказала Дворка, — чтобы подчеркнуть, что для нас опаснее всего — сомнения. Что даже в те времена люди не боялись выражать свои чувства, что семья, семья кибуца позволяет быть искренним. Мы должны постоянно анализировать себя, чтобы понять, тот ли мир мы построили, и если это правильный мир, мы должны его сохранять. — Дейв смотрел на нее широко открытыми глазами и периодически кивал головой. Так смотрят либо на мудрого учителя, который решил поделиться своей мудростью, либо на редкое животное. Театральный, страстный тон сменился у нее деловыми, спокойными интонациями, и она сказала: — Что касается совместного проживания детей и родителей, то я не вижу каких бы то ни было изъянов в нынешней системе. Задумайтесь над вашим собственным поколением — было ли что-нибудь неправильное с вами? А ваши общие воспоминания и опыт? А участие всего кибуца в развитии каждого ребенка? Мы знали, когда у него новый зуб прорезывался или когда ребенок делал первый шаг. Да вы сами служите доказательством успешности того эксперимента, который мы начали с такой верой и самоотверженностью.

Но Матильда с ехидной улыбкой сказала:

— Не рано ли говорить об успехе?

— А что с домом для стариков? — спросила Гута. — Это меня больше всего интересует.

— Невозможно говорить сразу о двух проблемах, — ответила Дворка.

— Оснат считала, что можно, — сказал Моше. — И даже необходимо.

Дворка поджала губы, которые у нее вытянулись в ниточку, а потом раскрылись:

— Вы же знаете, что я была с ней не согласна.

— Ну, разногласия у нас всегда были, — примирительно сказал Зив а-Коэн, — и нет нужды торопиться. Лично я не вижу, почему нам нужно отказываться от специального учреждения для пожилых, тем более что оно не лишает нас права голоса и возможности участвовать в жизни кибуца. Что касается совместного проживания детей и родителей, то мы не должны подходить к этой проблеме слишком узколобо.

— В любом случае, — перебила его Дворка с неожиданным нетерпением, — совершенно ясно, что для большинства эти планы неприемлемы, поскольку они подрывают главную идею, которая лежит в основе кибуца. — Она глубоко вздохнула и с презрением произнесла: — И не нужно ссылаться на другие кибуцы. Идея шагать в ногу со временем и следовать пагубным примерам для нас неприемлема. В Объединенном движении кибуцев постоянно идут разговоры о зарплате, о том, что кибуцники должны получать деньги за свою работу. Я, конечно, могу выглядеть анахронизмом, но в глубине души знаю, что наша жизнь обретает смысл не в материальных благах, а в самореализации.

— Только минуту назад ты говорила о необходимости перемен, — напомнил ей Зив а-Коэн.

— А что плохого в том, как мы воспитываем наших детей? — закричала Дворка.

У Моше дрожали руки, когда он встал и посмотрел на Дворку и на тот ряд, где сидели пожилые члены кибуца, совершенно по-новому — тяжело и непримиримо.

— Я скажу, что именно не так. Во-первых, плохо уже то, что мы об этом ни разу не говорили. Вы не позволяли говорить об этом и не хотели слушать. Я хорошо помню, как Срулке старался отвести меня в дом для детей, когда я ночью сбежал оттуда. Главное, что я понял после смерти Оснат, — это то, что нельзя молчать. Я хочу сказать свое слово, а вам придется меня выслушать. У нас сегодня такое же собрание, какое описано в книге «Наша коммуна». Я читал этот сборник монологов, в которых автор изливал свою душу, и первой моей мыслью было — до чего все изменилось с тех пор! Общее собрание превратилось в штампование: эту просьбу удовлетворить, в той — отказать, да еще в обсуждение мелких организационных дел. Что вы знаете о нас? Возможно, вы знаете, когда мы научились ходить или когда у нас появился первый зуб, но о том, что происходит в нас самих, у вас нет ни малейшего понятия. Вы никогда не говорили с нами, если не считать шуточек и пародий, которые появлялись по случаю юбилеев кибуца или бар-мицв. Это не значит, что в нашем взрослении не было ничего хорошего. Но разве можно забыть те страдания, которые мы испытывали по ночам, когда вместо матери к нам подходила чужая женщина, а вместо отца — чужой мужчина? — Михаэль слышал, как тяжело дышала Авигайль, и чувствовал, как ее рука гладила его руку. — Моя мать Мириам, — произнес Моше сдавленным голосом, — которую вы все знали, была простой и прямой женщиной. Она трудилась всю свою жизнь и никогда не выступала на общих собраниях, но всегда была преданным членом кибуца. — Он огляделся. Никто не говорил, никто не шевелился. Все пристально глядели на него — кто с негодованием, кто с удивлением. — Моя мать, — повторил Моше, — часто рассказывала мне о том, как вы вышвырнули первую воспитательницу Голду. Я помню ее имя только по рассказам матери, поскольку, как мне говорили психологи, человек не может помнить о том, что происходило, если ему было меньше полутора лет. А вы вышвырнули ее как раз тогда, когда мне было полтора года. А что было, когда я был еще младше? Где вы тогда были? Мириам сказала, что она запомнила меня, когда я только научился ходить и пытался ручонкой ухватиться за платье воспитательницы, а та отталкивала меня, всего в слезах и соплях. Где вы были тогда? — Его взгляд был направлен на Дворку, которая не опустила своих глаз. — Я хочу знать, где были вы? Что вы думали, когда по ночам нам было страшно? Как вы согласились с тем, что мать могла видеть своего ребенка только полчаса в день? Вы решили, что семья — ничто, а общество — все, и сами же посмеивались над этим во время праздников. Все, что Оснат говорила мне, — чистая правда. Она говорила, что вы противитесь изменениям потому, что сами чувствуете за собой вину. И чтобы защитить себя и оправдаться, вы хотите сохранить это безобразие! — Услышав недовольный ропот, Моше отмахнулся. — Не пытайтесь заставить меня замолчать. С этим пора кончать! Это слишком долго длилось. Может быть, у вас есть свои аргументы — трудности вашей жизни и все такое, — но мы должны положить конец вашим глупостям. Я хочу сам целовать своих детей на ночь, хочу слышать, когда они кашляют в соседней комнате, а если им снятся кошмары — пусть бегут к моей кровати, а не к местному телефону. И пусть не бегают по ночам в поисках родителей, спотыкаясь о камни и видя в каждой тени чудовище, а потом оказываясь перед закрытой дверью родного дома. Мои дети буду со мной, а остальное не имеет значения.

Он прервался, и его глаза встретились с глазами сидящих в первом ряду.

— Вы свыклись со своими ошибками, как это случалось в других кибуцах, — продолжил он уже более спокойным голосом. — Я хочу, чтобы вы почувствовали свою вину. Лотты уже нет с нами, но будь она здесь, я бы знал, что ей сказать о том времени, когда моя мать могла видеть меня только полчаса в день, и о том, чем были для нас ночи. Вы устроили все так, чтобы вам было удобно. Ради идеалов равенства вы развили в нас групповое «эго», но при этом разрушили наше личное, собственное «эго». Как вы думаете, могли дети, рядом с которыми никого нет ночью, расти здоровыми и уверенными в себе? Я уже не говорю о подростковом возрасте, когда мы все должны были мыться в общем душе, и о других ваших блестящих идеях. Я сыт по горло. Мне надоело играть в прощение и понимание трудностей прошлого. Я хочу понять, что руководило вами, когда вы запирали детей в доме и говорили охране, чтобы она проверяла нас дважды за ночь. Целых два раза! А мы иногда стояли и колотили в дверь ночи напролет и плакали, но никто к нам не приходил. Мне становится плохо каждый раз, когда я об этом вспоминаю. Это приводит меня в бешенство. — Моше наклонился вперед и прокричал: — Подумайте о маленьких детях этого поколения, которые стоят и плачут за закрытой дверью!

— Так, так, так! — произнес Михаэль, закуривая очередную сигарету. — Ты только посмотри, что там происходит!

Авигайль молчала.

— А когда мы стали старше и убегали к вам посреди ночи, то вы возвращали нас в дом для детей. Я хорошо помню, как Срулке вскочил с кровати и вернул меня назад. Дважды я спал на улице, у дверей родительского дома, только потому, что не хотел, чтобы меня возвращали назад. — Зив а-Коэн встал, но Моше прикрикнул на него: — Можешь сесть. Я еще не закончил. Теперь мне уже не заткнешь рот. — Зив а-Коэн снова сел с испуганным выражением на лице. — Мне наплевать на ваше равенство, — кричал Моше. — Может, нами гордится Израиль? Я спрашиваю вас: ради чего все это было? Люди говорят, что наши дети слишком прагматичны. И чему тут удивляться? Как еще они могут компенсировать то, чего им недоставало в детстве? У вас хотя бы были идеалы, за которыми вы могли прятаться. А за чем нам прятаться сегодня? За работой? Но неужели работа — это все? Кибуц? Процветание Израиля? Ну да, конечно! — Моше посмотрел в потолок, а затем снова на первый ряд. — Один из наших членов был убит; мы не знаем, кто это сделал и почему. Но то, что Оснат хотела сделать, мы воплотим в жизнь. На земле не может быть причин для того, чтобы наших детей растили чужие люди. — Он оглядел зал и зло произнес: — Нет, Матильда, я не сошел с ума. Наоборот, это до сегодняшнего дня я был сумасшедшим. Почти все кибуцы уже отказались от раздельного проживания детей и родителей, а мы все не торопимся, как будто это пустячная проблема. Моя девочка хочет, чтобы я ее укладывал в постель. Ты слышишь, Дворка? Я, а не воспитательница, не ночной сторож — я и никто другой! Ты можешь думать о нашем первом зубе, а не о наших страхах, которые мы даже не умели выразить словами, потому что были слишком маленькими. Я спрашиваю тебя, Дворка, какие из твоих идеалов стоят страхов и одиночества ребенка, который даже не умеет говорить? Моя сестра воспитывала своих детей в городе. Я не хочу сказать, что у них было все, о чем они мечтали, что они выезжали на пикник с термосумками, в которых было мороженое, или что брали уроки игры на кларнете с трехлетнего возраста, но зато они не испытывали страхов, от которых я страдаю до сих пор. Вот что я хотел сказать сегодня. У нас будет совместное проживание детей и родителей и все, о чем мечтала Оснат. И дом для стариков будет, если вы примете такое решение.

— Только через мой труп! — громко и внятно произнесла Гута, затем раздался неимоверный шум, и экран телевизора погас.

 

Глава 19

— Он согласен, — сказала Гута, вталкивая Янкеле в комнату. — Но вы должны помнить, о чем мы с вами говорили! — Михаэль кивнул. — Без Фани. Фаню в это дело не впутывайте, — мрачно произнесла она, а затем, смягчившись, закончила: — Только ради ее здоровья, а Янкеле все равно расстроен.

«Она говорит о Янкеле в его присутствии так, словно его вообще нет рядом, — подумалось Михаэлю, — так взрослые говорят о маленьких детях».

— Я хочу с ним поговорить наедине, — сказал он.

— У вас есть секреты от меня? — спросила Гута, заталкивая кулаки в карманы своей спецовки. — Я не оставлю его наедине с полицейским, — твердо сказала она.

— Гута, — умолял Михаэль, — я не полицейский. Я — это я. Мы уже все решили. Если вы хотите, чтобы правда восторжествовала, вы должны мне помочь.

— Я не уйду, — тихо сказала Гута, — и вы меня не заставите, и не смотрите на меня так своими красивыми глазами. Я за него отвечаю и одного его не оставлю.

Михаэль вздохнул.

— Вам же лучше будет, если вы уйдете, — наконец произнес он.

— Обо мне можете не беспокоиться, — не глядя на него, сказала Гута, — я слышала всякое, мне уже хуже не будет.

Янкеле присел на край старенькой кровати. Он до сих пор не произнес ни слова. Все это время он смотрел на свои сандалии и вдруг задрожал.

— Я ничего ей не делал, — сказал он, — ничего не делал.

— Но ты же той ночью видел, как приехал и уехал Аарон Мероз?

— Я присматривал за ней. Я должен был, — сказал Янкеле.

Он говорил тяжело, словно во рту у него были камни. Его тощее тело сильно дрожало. Гута продолжала стоять около двери, закуривая сигарету.

— Создается впечатление, что ты с ними слишком мягок, — недавно выговаривал Михаэлю Нахари. — Зачем церемониться? У нас достаточно оснований, чтобы арестовать всех троих, и дело с концом. Что ты разводишь с ними церемонии? Арестуй их, и они тебе скажут все. Ночь проведут в камере и ответят на все твои вопросы.

— Если они не согласятся мне помогать в течение этих суток, то я их арестую, — сказал тогда Михаэль. — Но я знаю, что с людьми, которым нечего терять, лучше обращаться так, как это делаю я.

— Нечего терять, — хмыкнул Нахари. — Что это должно значить? Откуда ты знаешь, что им нечего терять?

— Я знаю. Я знаю этих двух сестер. Я уже встречал таких людей, как они.

— Что ты имеешь в виду — как они? — не унимался Нахари. — В каком смысле?

— Как они, — не захотел уточнять Михаэль.

Сейчас, глядя на Янкеле, который казался страшно испуганным и потерянным, он размышлял над тем, кто из них двоих был прав. Гута так и застыла у дверей. Краем глаза Михаэль видел торчащую из ее рта сигарету.

— Я не хочу говорить с тобой про те ночи, — сказал Михаэль. — Давай поговорим о твоем дежурстве на кухне.

Янкеле с удивлением посмотрел на него. Вдруг он перестал дрожать. У него были длинные темные ресницы и грустные испуганные глаза.

— О каком дежурстве на кухне? — спросил с недоумением. — Я больше не дежурю на кухне. Последний раз дежурил на праздник.

— Вот об этом и поговорим. Дейв сказал мне, что во время банкета и концерта ты был у черного хода.

Янкеле вздрогнул.

— Дейв вам сказал? — прошептал он. — Он же обещал ничего не говорить, не посоветовавшись со мной.

— Да он только это и сказал, — успокаивающе произнес Михаэль, — и больше ничего. — Гута загасила сигарету в треснувшем цветочном горшке, стоявшем в углу комнаты, и закурила другую. Михаэль не сводил глаз с Янкеле. — Только ты можешь мне сказать, кто во время праздника выходил через черный ход. Понимаешь, только ты.

Янкеле молчал почти минуту. Михаэль затаил дыхание.

— Она выходила, — наконец сказал он. — Через черный ход, тихо и быстро. Никто ее и не видел.

Гута не проронила ни слова.

— А что ты сделал? — спросил Михаэль и положил свою руку на потную руку Янкеле. Тоном, каким он привык говорить с Иувалом, когда тот еще был маленьким, произнес: — Скажи мне точно.

— Я шел за ней полдороги, но она вдруг обернулась, и я побежал назад в столовую. Мне показалось, что она была чем-то расстроена.

— И ты хотел присмотреть за ней, — проговорил Михаэль.

— Ну да, чтобы с ней ничего не случилось, — объяснил Янкеле. — Я хотел… Я не знаю, — он стал заикаться и поднял глаза на Гуту. Та не шелохнулась. Глаза ее горели, она стояла, прислонившись к дверному косяку, и была бледна.

— Шел за ней полдороги? — переспросил Михаэль. — И дальше ты за ней не пошел? — Янкеле отрицательно покачал головой. Гута открыла было рот, но Михаэль, все время следивший за ней, сделал ей предупреждающий знак. — А почему ты все время говорил о бутылочках? — неожиданно спросил он уже другим тоном. — Если бы ты шел за ней только полдороги, то ты не видел бы, как она подошла к Срулке.

Янкеле стал заикаться. Он весь дрожал:

— Я все знаю про Дворку, все знаю.

Гута издала звук, а потом закашлялась.

— Он все время говорил про Дворку! — прошептала она. — Он все это время говорил о Дворке.

Янкеле закрыл лицо руками.

— Ты можешь идти, — ласково сказал Михаэль.

Никто из них не пошевелился. Затем Гута подошла к кровати и села. Подождав минуту, Михаэль вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Он успел стукнуть в дверь всего один раз, как изнутри раздался голос:

— Войдите!

Она не была удивлена его появлением, но и не пригласила его в дом, не меняя вопросительного взгляда.

— Я хочу поговорить с вами, — сказал Михаэль и вошел в комнату.

Она выключила телевизор и указала ему на кресло. Кондиционер не работал, и в комнате было жарко. Она глядела на него, спокойно ожидая вопроса, но тишина комнаты, казалось, была наэлектризована. Прошло несколько секунд, пока он сказал:

— Вы не сказали мне, что покидали банкет во время праздника, и не сказали, что виделись со Срулке.

— Если я об этом не говорила, — спокойно ответила Дворка, — то, значит, этого и не было.

Михаэль изучал ее лицо. Оно казалось застывшим.

— Но вы все-таки покидали банкет? — спросил он.

— Да, я покидала банкет, — согласилась Дворка. — И что это вам дает? Почему вы думаете, что я виделась со Срулке?

— Я не думаю, — заверил ее Михаэль. — Я знаю.

Дворка посмотрела на него без всякого страха.

— Могу лишь сказать, что вы ошибаетесь, — наконец произнесла она.

— Почему же вы не согласились пройти проверку на детекторе лжи? — быстро спросил он. — Все, кому нечего скрывать, проходят такую проверку.

— Я не привыкла к тому, чтобы правдивость моих слов проверяли, — жестко ответила Дворка. — За всю мою жизнь никто никогда не подвергал сомнению то, что я говорю. Мне уже семьдесят два года, молодой человек, и вы должны об этом помнить.

— Я хочу вас спросить кое о чем еще, — неожиданно для себя произнес Михаэль. — О совершенно ином. — Он заметил интерес в ее глазах. — Мне бы хотелось знать, почему вы подготовили этот отрывок из книги «Наша коммуна» для общего собрания кибуца прошлым вечером.

За несколько секунд, которые ей понадобились, чтобы прийти в себя, Михаэль увидел в ее глазах удивление и тревогу, но потом занавес вновь опустился.

— Я не поняла вашего вопроса, — после некоторого замешательства сказала она.

— Никто ведь не ходит с такой книгой повсюду, это все же не Библия, — заметил Михаэль. — Может, другие этого не заметили, но для меня было совершенно ясно, что вы устроили спектакль.

— Молодой человек, — сказала Дворка, — я не знаю, откуда вы черпаете свою информацию о том, что происходило вчера на нашем собрании, но думаю, что вы используете неправедные методы… — На ее лице появилось выражение отвращения.

— Мы говорим не об этом. Совершенно не об этом, поэтому давайте не будем менять тему.

— Вы слишком дерзкий молодой человек, — сказала Дворка. — Если уж вам так интересно, по дороге на собрание я зашла в читальный зал, чтобы взять книгу, которую часто читаю своим ученикам. — Она с иронией смотрела на него. — Я не знаю, почему я вообще вам отвечаю, может быть, потому, что не привыкла к грубому обращению. Думаю, вашу дерзость можно объяснить тем напряжением, которое наблюдается здесь в последние дни. Никто не может подолгу сдерживаться. Мне даже жаль вас.

— А вот Оснат вы не пожалели, — сказал Михаэль.

Она поразилась:

— Вы в своем уме? Вы о чем вообще говорите?

— Об отравлении, — сухо ответил Михаэль.

— Вы явно ничего не поняли, — сказала Дворка так, будто выговаривала ученику, — вы совершенно упустили из виду, что я воспитала Оснат, что я… — Она замолчала.

— Да, я знаю о вашем положении в кибуце, — сказал Михаэль. — Вы думаете, что вы вне подозрений, и на это надеетесь.

— Молодой человек, — ее голос оставался негромким, — вы говорите о чем-то, что выше моего понимания. Всему есть предел, даже той глупости, которую вы только что высказали. И не забывайте о разнице в возрасте — как вы вообще смеете так со мной разговаривать? — Тут она впервые повысила голос: — Пожалуйста, немедленно покиньте мой дом! — И она указала на дверь, не сводя с него глаз.

Михаэль понял, что угрожать Дворке нет смысла, как нет смысла подбираться к ней с других сторон. В его голове звучал голос Симхи Малул: «Я никого не видела, — беспрестанно повторяла она, — а если бы видела, то скрывать бы не стала». И она начала клясться своими детьми. Она не видела никого ни по дороге в секретариат, ни на обратном пути. «Вы хотите, чтобы я сказала, что видела ее выходящей из лазарета, когда я ее не видела? Но тогда я буду плакать — я всегда плачу, когда вру, а в других случаях я смеюсь». Симха Малул стояла около раковины на кухне лазарета. Она скребла и терла уже давно чистую тарелку. «Ты один из наших, — сказала она ему, — как ты можешь просить меня, чтобы я солгала, да еще о такой женщине?» Михаэль посмотрел на нее изучающе. Наконец она закончила возиться с пластиковой миской и села за маленький кухонный стол. «Слушай, — она заговорила с ним на марокканском арабском, — я бы помогла тебе, если б могла, но не заставляй меня лгать, — а потом продолжила уже на иврите: — Это же дама. Я не могу говорить про нее такие вещи. Ее здесь все уважают. Она ничего плохого мне не сделала, и я не знаю, как можно лгать — даже своему мужу».

Михаэль посмотрел на вытянутую руку Дворки. Она не дрожала, а твердо указывала на дверь. Он поднялся и вышел из дома.

 

Глава 20

— Вы еще здесь? — спросила Михаэля телефонистка. — Какая-то женщина искала вас, и я ей сказала, что вы уехали.

— И что дальше?

— Она не оставила никакого сообщения. Вы еще побудете здесь? Если кто будет вас спрашивать…

— Я хочу сам сделать несколько звонков, — сказал Михаэль, проходя по коридору. Он даже не слышал ее последних слов. Открыв дверь своего кабинета, он посмотрел на стопку бумаг, лежавших на столе, и водрузил на них картонную папку. За окном виднелся задний дворик без единого деревца, и ему захотелось в свой прежний кабинет на Русском подворье, где вокруг окна вился пыльный плющ. Он подумал, что зря забыл о том, что в кибуце есть секретарши и телефонистки. Его дневная работа не была бы такой пресной. Он сел в мягкое кресло за столом, который стоял в кабинете вдвое большем, чем тот, что у него был в Русском квартале, и стал быстро листать бумаги в картонной папке. Прочитав несколько раз распечатку допросов Джоджо, он позвонил телефонистке, и та, услышав его просьбу, ответила: «Да, прямо сейчас». За то время, что Михаэль ждал звонка, он успел выкурить пару сигарет. Он попытался читать бумаги в папке, но сосредоточиться не мог. Только услышав голос Аарона Мероза на другом конце провода, он понял, как сильно нервничал.

Слышимость была плохая, но Михаэль понял, что Мероз чувствует себя лучше, что ему нужно еще неделю полежать, а потом они встретятся.

— Я говорю с сестринского поста, — проговорил Мероз в ответ на поставленный Михаэлем вопрос. Слышался посторонний шум и крики. — Если вы не можете приехать сюда…

— Попросите их перевести разговор в кабинет врача, — с настойчивостью в голосе сказал Михаэль.

Ему пришлось ждать минуты три. За это время он успел набросать на конверте вопросы, которые хотел задать.

— Откуда вы узнали? — спросил депутат уже из кабинета врача.

Михаэль, сдержав раздражение, сказал:

— Почему вы мне не сказали об этом во время наших бесед?

— Потому что я обещал ей не открывать его в течение примерно двух недель. Оно находится в моей ячейке в банке. Я его еще не открывал. Клянусь вам, я даже не знаю, что в нем написано.

— Причем здесь обещание, если она мертва? — закричал Михаэль.

— Иногда бывает так, что наши обещания значат больше, когда люди мертвы. Она сказала, что письмо ни к кому не имеет отношения и носит личный характер.

— Теперь это уже не важно, — сказал Михаэль. — Я надеюсь, это именно то, что мы ищем. Я встречусь с вами, но сначала пришлю к вам человека, которому вы дадите доверенность на право вскрытия вашей ячейки в банке. — Прослушав ответ, он добавил: — Не волнуйтесь, с ним будет нотариус и все нужные бумаги.

Пока он шел к кабинету Бенни, в нем усиливалось чувство тревоги. Когда он диктовал Бенни свои распоряжения, его внутренний голос почти кричал: «Опасно!», «Будь осторожен!» Наконец Бенни оторвался от листа бумаги и произнес, глядя на часы:

— А не проще будет использовать ваши связи в Иерусалиме…

— Слишком многое от этого зависит, — сказал Михаэль. — Нет времени поднимать связи и искать людей. Мне это нужно уже сегодня.

— Я думал, ты спешишь, — заметил Нахари, взглянув на часы. — Полчаса назад ты мне сказал, что каждая минут промедления грозит опасностью.

Они стояли в широком коридоре около кабинета Нахари. Михаэль сказал:

— Бенни уже в дороге и вернется с письмом к вечеру. Я не знаю, когда сам смогу побеседовать с Джоджо, но, если у вас будет время, вы, может быть, сами проверите с Сарит, как идет допрос?

— У меня не будет времени, — важно сказал Нахари, — потому что через пятнадцать минут у меня встреча с генеральным прокурором.

Михаэль беспомощно махнул рукой и побежал к стоянке машин.

Когда он взглянул на спидометр, то увидел, что стрелка ходит между 130 и 140 километрами в час. Он постарался не так жать на педаль газа и унять внутренний голос, который теперь звучал, как голос Авигайль. Чем ближе он подъезжал к кибуцу, тем сильнее ощущал необъяснимую тревогу. Оставив машину около столовой, он с трудом сдержался, чтобы не побежать в направлении медпункта. «Почему ты думаешь, что с ней что-то может произойти?» — почти вслух спросил он самого себя, быстро проходя мимо секретариата. На дверях была записка: «СКОРО БУДУ», написанная от руки большими буквами и приколотая под латунной табличкой с надписью «СЕКРЕТАРИАТ».

Сидевшая в секретариате женщина, держа у уха телефонную трубку, вопросительно подняла на него глаза. Он спросил, где можно найти Моше. Женщина не знала, но сказала, что он вот-вот будет, поскольку отлучился всего на несколько минут.

Михаэль попросил справочник с номерами внутренних телефонов и позвонил в медпункт. Набирая номер, он повернулся спиной к женщине. Казалось, она была поглощена своими собственными делами. Она не спросила его, кто он такой, но по тому, как она подала ему справочник и указала на телефон, он догадался, что она прекрасно знает, кто обратился к ней за помощью. Всё ее копание в бумагах на столе было лишь притворством. Но даже это не остановило его. Услышав голос Авигайль, нервно произнесший «Алло?», он смог лишь сдавленным голосом сказать «Доброе утро!».

— Уже день давно. — В сухом ответе Авигайль было столько спокойствия, что он плюхнулся в кресло, стоявшее как раз напротив женщины, которая еще усерднее стала шелестеть бумагами, прислушиваясь к каждому его слову. Мышцы расслабились, и он ощутил дрожь в ногах.

— Я просто хотел узнать, нет ли чего нового, — произнес он, взвешивая каждое слово.

— Пожалуй, нет, — осторожно ответила Авигайль. — У меня сейчас один человек, но, я думаю, через полчаса смогу с тобой поговорить.

— Я иду к тебе, — сказал Михаэль, и в его голове уже снова гудели колокола, предвещавшие опасность. На другом конце провода установилось молчание. Он представил ее беззащитное лицо и то, как она отбрасывает прядь волос, упавших на щеку.

— А это разумно? — сдержанно произнесла она.

— В данный момент не могу тебе сказать, — честно признался он, — но в наших обстоятельствах это естественно.

Михаэль взглянул на часы и понял, что доберется до медпункта не раньше чем двадцать минут первого. Когда он положил телефонную трубку, его вновь охватила тревога.

— Значит, Моше скоро вернется? — спросил он.

— С минуты на минуту, — ответила женщина и, пожав плечами, добавила: — По крайней мере, он так сказал. Но тут был еще один человек, с усами. Он тоже его спрашивал, а потом ушел.

Михаэль поблагодарил ее и отправился к старому секретариату. Махлуфа Леви не оказалось в комнате, которую им выделили. Не было и офицера безопасности Лахишского района. Михаэль растерялся. Он пытался успокоиться и собраться с мыслями, но это ему не удалось.

— Все нормально, если не считать того, — сказал появившийся Махлуф Леви, — что он прямо посредине дня отправился говорить сначала с Дейвом, а потом с Дворкой.

— А что он делал с самого утра?

— Ночью он не покидал дом. Его жена устроила сцену, но он ее проигнорировал. После этого ему уже не спалось, я думаю, — рассказал Леви с нотками беспокойства в голосе. — Он вообще чувствует себя плохо — язва дело нешуточное. Я сам не видел, но Ицик, который дежурил в ночную смену, сказал мне, что он ходил по комнате. Жалюзи не были закрыты, поэтому Ицик видел все, что происходит внутри. Утром он отправился в столовую, но почти ничего не ел. Потом ушел на свое рабочее место в секретариат. Я беседовал с ним, но он еле говорил. Я не знаю, что его тревожит, но с тех пор, как ты велел не сводить с него глаз, у меня возникло впечатление, что у него просто крыша едет.

— Во сколько он виделся с Дейвом?

— Он отправился к нему сразу, как только тот появился на фабрике. Он ехал на велосипеде, поэтому у меня были проблемы, пока я сам не нашел велосипед. Но он был так чем-то поглощен, что даже не заметил слежки.

— И что там было?

— Он вошел внутрь, потом они с Дейвом вышли. У нас есть «жучки» в его доме и кабинете, но на улице мы не могли услышать, о чем они говорили. — Леви стал ждать реакции Михаэля, но тот молчал. — Дейв выглядел, как обычно. Моше взял его за плечи, — тут Махлуф показал, как тот взял его за воображаемое плечо, — и они ушли. Потом Дейв вернулся вместе с Янкеле. О чем они говорили, я не слышал. Я стоял за зеленым забором, мне было все видно, но ни одного слова я не слышал.

— А после этого ты с ним не говорил?

— Когда после? Он на своем велосипеде укатил оттуда прямо к Дворке.

— К Дворке? — повторил Михаэль.

— Да, и там он сейчас находится.

— А что ты тогда здесь делаешь? — резко спросил Михаэль.

— Они уже стоят на выходе и собираются идти в столовую, а я не хочу, чтобы они видели, как я слоняюсь повсюду в разгар рабочего дня. Кроме всего прочего, Барух стоит на своем посту недалеко от дома Дворки. Он и сейчас там.

— Надо было больше людей сюда направить, — с сожалением произнес Михаэль.

— Я уже говорил об этом, — сказал Махлуф Леви, переминаясь с ноги на ногу.

— А с тобой что? Я же вижу, что ты нервничаешь. Что случилось?

В глазах Махлуфа Леви росла тревога, когда он стал говорить:

— Во-первых, я нервничаю из-за твоих бесконечных предупреждений — не упускай его из виду здесь, не упускай его из виду там. Я даже не знаю, что конкретно происходит и что у тебя в голове. Я не маленький мальчик, который должен гонять днем по кибуцу на велике. — Михаэль посмотрел на габардиновые брюки Махлуфа Леви и его отглаженную сорочку. — Мне кажется, — продолжал Леви, — что этот Моше находится в ужасном состоянии. Ведь в доме Дворки мы поставили «жучки» — можно послушать, что там говорят?

— Можно? Нужно, и немедленно! — резко ответил Михаэль.

— Хорошо, — сказал Леви. — Я пойду, если хочешь. В любом случае я знаю, что он плакал — плакал, как ребенок. И он сказал: «Как ты могла?»

— А что он еще сказал?

— Я пошел искать тебя, — ответил Леви, — и больше ничего не слышал. Слышал только, как он повторял: «Как ты могла? Почему ты мне не сказала?»

Михаэль посмотрел на часы, большая стрелка подходила к цифре три.

— Мне ненадолго нужно забежать в медпункт. Сделай одолжение, скажи Моше, что я хочу с ним поговорить, скажем, через полчаса после обеда. Скажи, чтобы подождал меня у себя дома. А сам спрячься где-нибудь поблизости и не своди с его дома глаз.

— Лично я? — спросил Леви, вращая перстень на пальце.

— Лично ты, и он тебя не должен видеть. Стой за большим кустом, где прошлой ночью был Ицик.

— Это что — кино? — проворчал Леви. — Детективный романчик для детей? Почему мы не можем просто сидеть в микроавтобусе и слушать все, что они говорят? Зачем мы сюда столько аппаратуры привезли? Какой смысл кусты обивать? Да еще среди бела дня?

— Махлуф, — сказал Михаэль, стараясь не потерять терпения, — сделай одолжение мне лично — пойди и встань там. Делай что хочешь, но не попадайся никому на глаза. Я понимаю, что мы действуем не лучшим образом, но сейчас нет времени, поверь мне. — Он дотронулся до широкого плеча Леви, который был, по крайней мере, на голову ниже него.

Медпункт был пуст, если не считать Авигайль, которая стояла у раковины и мыла пробирку. Он сразу увидел испуг в ее глазах, как только открыл дверь. Она вытерла руки и быстро опустила и застегнула рукава халата.

— Оставь свои пуговицы, Авигайль, — сурово сказал Михаэль.

— Зачем ты пришел? Теперь кто-нибудь узнает. Они все узнают, в конце концов, — произнесла Авигайль.

— Я хочу задать тебе два вопроса, которые не терпят отлагательства, — сказал Михаэль, и неожиданно для себя прикоснулся к ее волосам, спадавшим на шею. В серых глазах Авигайль он прочитал испуг и отчаяние. Легким движением она отвела его руку и отступила назад. — Авигайль, — сказал Михаэль, — слушай внимательно и сделай то, о чем я тебя попрошу. Не отходи от телефона. Набери номер доктора Кестенбаума, спроси его о противоядии, и как быстро…

— В этом нет необходимости, — сказала Авигайль тусклым голосом. — Я все точно знаю, и все уже готово.

— Тогда будь у телефона и жди. Если уйдешь, то иди прямо домой и не выходи никуда, чтобы я мог тебя сразу оповестить.

— Не понимаю, почему ты так уверен, что мы близки к развязке, — сказала Авигайль и достала из большого шкафа одноразовый шприц в пластиковой упаковке. Он следил за ее грациозными движениями и еле сдерживал желание подойти к ней поближе.

— Я полночи провел в разговорах. Думаю, ты понимаешь, о чем я говорил.

— И что в итоге? — спросила Авигайль, пряча шприц и флакончик в карман халата.

— Карман — это безопасное место? — спросил Михаэль. — Не выпадет?

Авигайль покачала головой.

— Я не собираюсь бегать и прыгать, — без улыбки сказала она. И вдруг нерешительно добавила: — Ты думаешь, что все быстро закончится, потому что тебе нужно, чтобы все быстро закончилось. А между прочим, ко мне уже журналистка приставала сегодня.

— Откуда?

— Какая разница? Из «Голоса Негев». Когда снимут запрет на публикацию этого материала, она хочет первой взять у меня интервью, — засмеялась Авигайль.

— Почему у тебя?

— Потому что я — медсестра, а все знают, что от медсестры в кибуце ничего не скроешь.

— И что ты ей сказала?

— Что у меня сегодня утром было много пациентов и что я занята, но если она оставит мне свой телефон, то мы пообщаемся. Я была ласкова с ней, чтобы она не возвращалась и не вынюхивала все подряд.

— Кто был у тебя сегодня утром?

— Никого, если не считать Дейва, который находился в медпункте как раз во время твоего звонка. Он сказал, что у Янкеле вот-вот может быть приступ. А что говорили на совещании группы?

Михаэль поглядел на часы и в двух словах описал все, что произошло на совещании. Авигайль задумалась и, когда он уже был в дверях, сказала:

— Вообще-то я считаю, что есть веские основания подозревать Джоджо.

Михаэль отпустил дверную ручку.

— Почему ты думаешь на Джоджо?

— Он слишком много знает про лекарства, применяемые в психиатрии. Я это поняла, когда мы с ним несколько дней назад заговорили о Янкеле. Вот я и не пойму, почему казначей кибуца так много знает о препаратах против психических расстройств?

— Почему он оказался таким беспечным? — подозрительно спросил Михаэль.

— Когда люди приходят к врачу, они… они вдруг хотят рассказать о себе, — как бы размышляя, ответила Авигайль.

— Итак, ты ни на шаг не отходишь отсюда или от своего дома, — потребовал Михаэль.

— Но сейчас я хочу поесть, — сказала Авигайль. — Потом пойду домой, а к трем должна вернуться в медпункт. Но одно только обстоятельство, что сегодня понедельник, вовсе не означает, что все идет так, как ты думаешь.

Михаэль быстро пошел в секретариат. Воздух был раскаленным, и он шагал как по горячей сковороде. На улице никого не было. Только в четыре появятся дети, идущие в дома своих родителей. В пять народ начнет устраивать лежбище на лужайках, где сейчас работают дождеватели, разбрасывая капельки воды, которые тут же поглощаются сухим воздухом.

Моше сидел за своим столом. Он посмотрел на Михаэля с выражением отчаяния и опустошенности.

— Что случилось? — спросил Михаэль. — Расскажите мне, не таясь. Зачем нам терять время? — Моше посмотрел на него, открыл рот, но не произнес ни слова. — У вас трудное время, — сказал Михаэль, глядя на его руки, закрывавшие половину лица.

— Не знаю, — с трудом произнес Моше.

Михаэль попытался зайти с другой стороны:

— Не время раскисать. Вы знаете, что Джоджо не освободили? Я не думаю, что он от нас скоро выберется. — Моше молчал. — Может быть, мне нужно быть более конкретным, — сказал Михаэль. — Почему вы не рассказываете мне, о чем вы сегодня говорили с Дейвом?

— Дейв тут ни при чем, — ответил Моше.

— А кто при чем? — спросил Михаэль, но Моше промолчал. — Кто? — настаивал Михаэль. — У нас нет времени. Неужели вы не понимаете, что у нас не осталось времени?

— Вам меня уже не напугать, — ответил Моше. — Я больше ничего не знаю.

— Что вам нужно было от Янкеле?

— Он дежурил на кухне, когда умер мой отец.

— Но мы уже допрашивали его несколько раз о том вечере. Он ничего не сказал. Почему вы теперь решили, что он что-то видел?

— Дейв подсказал мне, — ответил Моше, хриплым голосом, отбрасывая седые волосы с бледного лба.

— Что вам сказал Дейв? — спросил Михаэль, закуривая сигарету.

Дрожащей рукой Моше налил воду из графина в голубую пластиковую чашку.

— Мне больно глотать, — сказал он Михаэлю, — и эта аллергия меня скоро доконает. Даже вода стала безвкусной. Хотите? — Он налил в пустую чашку воды и передал ее Михаэлю.

— Что вам сказал Дейв? — снова спросил Михаэль, взяв чашку и поставив ее на стол.

— Это все началось с субботнего общего собрания. Возвращаясь домой, я говорил с Дейвом. Он рассказал мне, что в последнее время Янкеле стал вести себя необычно. Что-то его сильно беспокоило. Он ожидал, что после общего собрания Янкеле может быть еще хуже. Я почти не слушал. Но что-то засело в моей голове. Дейв сказал, что Янкеле постоянно что-то говорил о каких-то бутылочках.

— Бутылочках? Что конкретно он вам сказал? — резко спросил Михаэль.

— В том-то и дело, что Дейв ничего не понял. Но утром я вдруг вспомнил о словах Дейва и пошел на фабрику. Не все умеют разговаривать с Янкеле. Я знал, что ни я, ни вы — мы ничего от него не добьемся. Но я попросил Дейва помочь мне, предварительно объяснив, о чем идет речь. Дейв поговорил с ним и рассказал мне, что Янкеле видел, как во время банкета Дворка выходила из столовой через черный ход.

Михаэль посмотрел на него и спросил:

— А как это связано с бутылочками?

— Янкеле пошел за ней, как он говорит, но прошел только полпути. Всего лишь… Всего лишь… до дома моего отца.

— А потом?

— Вот и всё, — Моше уставился на свои руки.

— Всё? — переспросил Михаэль. — Да ладно — это же не всё.

— Это всё, что я могу сказать вам сейчас.

— Слишком поздно, — сказал Михаэль. — Вы сказали слишком много для того, чтобы теперь пытаться кого-то защитить.

— В субботу вечером у нас было очень скандальное общее собрание, — сказал Моше, — и с тех пор я потерял покой. Неожиданно я понял, что мне нужно все пересмотреть.

— Что вам сказала Дворка? — спросил Михаэль.

Моше посмотрел на него с ужасом.

— Когда? — наконец спросил он.

— Сейчас, когда вы с ней разговаривали.

— Она мне ничего не сказала. Но откуда вам это известно? Вы следили за мной? Этот парень с усами? Что происходит? Вы уже разум потеряли? — Он почти кричал.

— Что вам сказала Дворка?

— Она ничего не сказала. Это я ей говорил, — ответил Моше изменившимся голосом.

— А что вы ей сказали? Что вы об этом думаете? Скажите мне, что вы об этом думаете?

— Мне плохо, — сказал Моше, весь дрожа.

— Скажите мне, что вы думаете. — Моше положил руку на живот. Его лицо посерело. — Вы ведь думаете, что Дворка приходила к вашему отцу?

— Я больше не знаю, что думать, — сказал Моше, делая некоторое усилие. — Вы не понимаете, что со мной происходит.

Михаэль произнес то, что он обычно произносил в таких ситуациях:

— Тогда объясните мне.

— Она не сказала мне правды. Вы спрашивали ее дважды в моем присутствии. И без меня вы тоже ее спрашивали. Я знаю, как вы умеете донимать людей своими вопросами. Я спросил ее. Мой отец был ее другом. Она никому не сказала, что видела его мертвым. Она не сказала, была ли там бутылочка с ядом или нет. Кого она старается защитить? Я не понимаю, почему она это утаила от меня. Для меня тот факт, что Дворка лжет, это… — Моше вытер лоб. — Я не могу так больше. Мои лекарства в доме, я должен вернуться в дом.

— У вас всегда в портфеле бутылочка, — напомнил ему Михаэль.

Моше стал шарить в портфеле и вынул знакомую пластмассовую бутылочку. Он посмотрел на нее и встряхнул содержимое.

— Пусто, — сказал он и выкинул ее в мусорную корзину.

— Я пойду с вами, — сказал Михаэль, заметив, с каким трудом Моше пытается встать. — Может, вам лучше пойти в медпункт? — спросил он. — Или позвать медсестру? Или доктора? Может, вам доктор нужен?

— Не нужен мне доктор, и медсестра не нужна, и никто не нужен. Я просто хочу лечь в постель. После лекарства мне всегда легче. Того лекарства, которое я оставил дома.

Они шли медленно. Михаэль, как мог, не показывал, что спешит. Для непосвященного они могли показаться двумя вышедшими на прогулку приятелями. Но на улице не было никого, кто бы мог их увидеть. Солнце горело в небе, и в его свете бледное лицо Моше казалось желтым. Перед входом в дом Моше остановился и сказал:

— Все будет хорошо. Поверьте мне. Теперь вы можете оставить меня одного.

Михаэль кивнул и сказал:

— Мы поговорим потом, когда вы отдохнете.

Но прежде чем вернуться в старый секретариат, он повернулся и еще раз посмотрел на дом Моше. Затем он подошел к большому кусту олеандра и раздвинул ветви. Махлуфа Леви там не было.

Михаэль почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит, и ему показалось, что он теряет чувство реальности. Он уже собирался отправиться дальше, как вдруг услышал звуки, доносившиеся из дома. Он подошел к окну. Моше лежал на полу, его рвало. Рядом с ним никого не было. Тело его билось в конвульсиях. Михаэль открыл дверь. Рядом с Моше на полу лежала пластиковая бутылочка, из которой вылилась белая жидкость, которая всегда пахла мятой. Теперь она пахла чем-то другим, и такой же запах исходил изо рта Моше.

Михаэль вновь обрел спокойствие. Его голос звучал решительно и уверенно, когда он позвонил по телефону:

— Немедленно приходи в дом Моше.

После этого он наклонился над лежащим в конвульсиях на полу телом. Моше был в сознании.

— Узнаете запах? — спросил его Михаэль.

— Никакого запаха не чувствую, — с усилием сказал Моше.

— Это паратион? — спросил Михаэль.

— Он был в бутылочке, я знаю. И теперь я умру.

— Умирать не всегда просто, вы не умрете.

Моше опять вырвало. Лицо его было белым, а по телу побежали судороги. Он издал какой-то странный звук, и Михаэль стал отсчитывать секунды.

— Все то же самое, — сказала Авигайль, упаковывая бутылочку, — я добралась за четыре минуты, а тебе показалось, что прошла целая вечность, поскольку ты не знал, успею ли я.

— Если бы помедлила, он бы умер, — сказал Михаэль.

— Если бы я не дача ему атропин, то он точно бы умер через пять минут, — добавила Авигайль. Михаэля передернуло. — Но есть еще одна вещь, которую ты, может быть, не ощущаешь, но которая страшит меня не меньше.

— Что именно? — спросил Михаэль, борясь с дрожью.

— Если человеку, который не травился паратионом, дать противоядие, то оно для него будет таким же опасным, как и сам яд, особенно с такой язвой, как у Моше.

— Но он был абсолютно уверен. И я помнил, что тебе говорил Кестенбаум сотню раз по телефону, хотя все равно больше доверяю своему обонянию.

— Может быть, нам не рисковать? — сказала Авигайль.

— А у нас есть выбор? — печально возразил Михаэль.

На улице послышались голоса. Зазвонил телефон.

— Где вас носит? — сердито бросил в трубку Михаэль. — Просто скажите мне, где вы находитесь? — Он выслушал ответ.

Медицинская бригада, вызванная Авигайль из больницы, вошла в дом.

— Мы прибыли через пятнадцать минут, — сказал врач и, осмотрев Моше, добавил: — Хорошо, что у вас был атропин. Без него он бы уже давно умер.

Михаэль положил трубку.

— Мне нужно идти, — сказал он Авигайль. — Оставайся здесь, пока не прибудут эксперты. При любом раскладе это место преступления, которое лишь по счастливой случайности не превратилось в место убийства.

— Где ты будешь? — спросила Авигайль.

— В доме Дворки.

Там его уже ждал Махлуф Леви. Он сидел напротив Дворки в кресле и не сводил с нее глаз.

— Он чуть не умер, — сказал Михаэль.

— Я стоял там, как вы сказали. Вижу, она входит. Услышал через окно в ванной, что она что-то там делает. Я встал на большой камень, который мы вчера предусмотрительно принесли. Она оказалась неосторожной — окно в ванную не закрыла. Я слышал звуки, но не мог видеть, что она там делала, и не мог захватить ее на месте преступления — боялся, что она меня заметит, когда поднимет голову. А вот то, что нам нужно. Я отобрал это у нее силой — бутылочка лежала у нее в кармане. Маленькая такая бутылочка с пипеткой, как лекарство от насморка. — И Махлуф передал Михаэлю бутылочку в пластиковом пакете. — Я был уверен, что Моше будет все время с вами, поэтому и пришел сюда. — Увидев злость во взгляде Михаэля, он произнес: — Я думал, что он с вами будет в безопасности, и решил проследить за ней. — Поскольку выражение лица Михаэля не менялось, Леви решил продолжить: — Откуда мне было знать, что вы его оставите одного? Вы же мне не говорили, что ее нужно арестовывать или следить за ней. Вы мне ничего не сказали. А кроме всего, — он потупил глаза, — радиотелефон Баруха вышел из строя, и он перестал слышать то, что я ему говорил. Я не смог с ним вообще связаться. Думал, если его вообще нет на месте, ей удастся ускользнуть. Но мы поймали ее на месте преступления, — довольный собой закончил он. — Она не убивала Срулке, а только взяла у него паратион.

Михаэль вдруг понял, кого она ему напоминала — Ливию из телевизионного сериала «Я, Клавдий», бабку-интриганку, которая направо и налево травила членов своей семьи и хотела, чтобы ее обожествили после смерти. Он больше не боялся ее. Дворка опустила глаза.

Только после того, как ее увезли — а все это время Махлуф Леви крепко держал ее за руку, — в дом Дворки вошли люди из криминалистической лаборатории. Оттуда они отправились в дом Моше.

— Хорошо, что дом пуст, — сказала незнакомая ему женщина из бригады криминалистов. — А где его семья?

— Они все сегодня поехали на пляж, — ответил Михаэль. Стоя у дверей, он мог наблюдать, как Авигайль медленно шла по бетонной дорожке. Она все еще была в халате медсестры.

Поравнявшись с ней, он сказал:

— Я провожу тебя домой. Можешь упаковывать вещи, если, конечно, не захочешь остаться, пока не приедет новая сестра.

— Даже лишних полчаса не хочу оставаться, — сказала Авигайль. — Я уже сыта этой работой.

— Как он себя чувствует?

— С ним все будет в порядке, они ему промыли желудок и сделали все, что надо. Моше знал, что это она, — задумчиво сказала Авигайль.

— Да, — подтвердил Михаэль, подбрасывая ногой камушек.

— Наверное, он чуть с ума не сошел, — сказала Авигайль. — А это правда, что Срулке умер от несчастного случая?

— Похоже, что так, — ответил Михаэль.

— А почему Моше ничего не сказал? — спросила Авигайль.

— Он хотел выгородить и ее. Ситуация действительно очень запутанная, тем более что все они — как одна семья, — пояснил Михаэль.

— Мне все-таки не понятен мотив, — сказала Авигайль. — Ты понял мотив? Почему она убила Оснат? — Михаэль молчал. — Почему ты мне не отвечаешь? — обиженно произнесла она. — Или сам не знаешь?

— Думаю, понимаю, — ответил Михаэль.

— Тогда объясни мне, — попросила она.

— Видимо, Оснат, а затем Моше стали угрожать самым основам ее жизни, и она их возненавидела. Мы еще поговорим об этом. — Они подошли к дому. — Тебе нужна помощь? — спросил Михаэль, хотя ему казалось, что Авигайль сумеет справиться с чем угодно.

Но в доме предзакатный свет сделал ее лицо опять беззащитным. Он положил свою руку на ладонь Авигайль, и она не отняла ее.

— Авигайль, — сказал Михаэль.

— Что?

— Можешь сделать одну вещь для меня?

— Какую?

— Покажи мне свою руку.

Авигайль долго смотрела на него, потом медленно расстегнула рукав сорочки.

— И это все? — спросил он с чувством облегчения. — Я-то думал… Даже не знал, что подумать. Это пройдет, Авигайль, — сказал он и улыбнулся. — По сравнению с тем, что я предполагал, это пустяки.

Зазвонил телефон. Авигайль недоуменно посмотрела на него и подняла трубку. Снова посмотрела на Михаэля и передала трубку ему.

— Это тебя, — без всякого удивления сказала она и пошла в спальню. Михаэль услышал, как открывается шкаф, и тут же вынужден был присесть, чтобы его не охватила паника.

— Ничего страшного, — говорила ему Сарит, — просто кто-то швырнул в него камень.

— Кто тебе сказал? — Михаэль не узнал свой голос.

— Звонила его мать. Она просила передать тебе, что ничего серьезного. У него сломана рука, а камень угодил рядом с глазом. Она просто хотела, чтобы мы тебе передали.

Авигайль стояла в дверях спальни.

— У меня есть сын, — произнес Михаэль дрожащим голосом.

— Да? — сказала Авигайль, глядя на него. — С ним что-нибудь случилось? На тебе написано, что с ним что-то произошло. Что с ним и где он?

— В больнице в Эйн-Карем, — ответил Михаэль, пытаясь унять дрожь в руках.

— Кто тебе сообщил? — спросила Авигайль, взяв у него из пальцев горящую спичку и затушив ее.

— Его мать. Я когда-то был женат, и у меня сын. Он уже почти отслужил в армии. Скоро его должны демобилизовать.

Авигайль глубоко вздохнула:

— Если хочешь, я поеду с тобой в Эйн-Карем и подожду тебя на улице.

Телефон зазвонил снова, Михаэль подскочил к аппарату.

— Да! — Он еще несколько раз повторил это слово. Потом сказал: — Я так и думал! Возьмите с него показания и отпустите.

Авигайль взяла в руки чемоданы. Он погасил сигарету и забрал их у нее.

— У тебя там камни, что ли? — Они вышли, и он плечом закрыл дверь.

— Что это был за звонок? — спросила Авигайль, когда они уже были в машине.

— Звонил Бенни. Письмо Оснат действительно было в банковской ячейке Мероза.

— Я все думаю про Джоджо. Жить с такой тайной и молчать — никому не пожелаешь. — Помолчав немного, она добавила: — Жаль, что он не один такой.

Они подъезжали к больнице, и Михаэль сказал:

— Люди сами запирают себя в той реальности, которую для себя же создают. Сначала придумывают тайны, а потом не знают, как от них избавиться.

Авигайль посмотрела на свои руки и не сказала ни слова. Но когда Михаэль парковал машину у входа в больницу, она растроганно улыбнулась ему и прошептала:

— С ним все будет нормально, с твоим сыном. Вот увидишь. Как его зовут?

— Иувал! — ответил Михаэль. — Его зовут Иувал!