Сейчас у меня нет бытоописательного настроя. То есть, если можно так выразиться, мой жизнеописательный настр стрёмен. Гораздо более интересно мне попиздеть об С. Я ей токмо что звонил. Если она ко мне чего-нибудь чувстствует, то фишку рулит грамотно, как ёб твою мать. Это же надо уметь, развести такую умудреную дерьмом штучку, как я, на какие бы то ни было действия! Ты, любимая, охуела! То есть, если, конечно, ты что-нибудь ко мне ощущаешь, то ты, любимая, совсем охуела! Как же ты беспроблемно разводишь меня на всякую такую хуйню со звонками и с двусмысленными телефонными разговорчиками о том, например, как сильно я жажду с тобой чаю попить. Что называется, «выпьем, покурим, посмотрим кино…» Ты, любимая мной уже весьма горячо, совсем охуела.

Блядь, мне не двадцать лет, чтобы так ухаживать за девочками! Ты чего, не понимаешь, что ли? Экое же ты чудо! Блядь, и это ведь надо так ни с того ни с сего недвусмысленно напороться на столь знакомые грабли! Ты охуела, любимая моя дорогая! И ведь такое чудо при энтом ты! Куда мне деваться? Куда преклонить, извините за грубость, головку? А, С? Как думаешь ты? Если тебе это интересно, то можешь не сомневаться: я к тебе чувствую все то, что надо чувствовать в том случае, когда ты до такой степени уже охуел, что не можешь совладать со всепоглощающим чувством, извините, Любви.

Я люблю тебя. И ты прости меня, Имярек, потому что в свое время я искренне и от всей, блядь, души говорил так тебе, а не С, которой тогда и не намечалось. И я бы не сказал, что я более тебя, Имярек, не люблю, но, пойми, я люблю С на том самом месте, на котором обыкновенные мужчинки сказали бы тебе, прости, любимая, но все… закончилось.

Что я могу сделать? С, ты тоже прости. Я отлично понимаю, что в этом мире никто друг другу не упал на хуй, и я со всей очевидностью тебе до пизды, а если и не совсем, то это только потому, что если ты и не младше меня по годам, то выпавшее на долю говно на твою ещё не упало, а то бы уж точно я был бы тебе до пизды. Я тебя люблю. Я, знаешь, при этом ужасно взрослый, хоть у меня и нет достаточных средств, чтоб обеспечить тебе уют и слишком человечие счастье. Я сужу по тому, что ранее я говорил друзьям: я счастлив — я влюбился, а теперь я говорю им: мне очень хуево, потому что я, кажется, опять полюбил…

И все совсем грустно, потому что в период пребывания во втором браке, ещё в тысяча девятьсот девяносто четвертом при том, что сейчас на дворе девяносто седьмой, мне была сказана моей любимой и любящей меня в тот период и всей душой Ленушкой Зайчиковой фраза: ну и живи себе в своих разрушенных замках!

Да и хуй бы с ними, с замками! Не в них, в замках, дело! У меня есть совершенно искреннее ощущение, что я до хуя всего пережил, а ты, С, делаешь из меня пацана, который звонит тебе и что-то такое лепечет о том, что вот хорошо бы с тобой, С, чаю попить и пластинки послушать в то время, как даже полному кретину понятно, что я тебя хочу и люблю.

Я тебя люблю очень-очень. И не имею я на тебя ни малейшого права, да только на это право, каковое ты, С, как ты рассказываешь, в высших учебных заведениях изучала, я свой ничем не примечательный хуй клал. И ебись все синим огнём! Я тебя хочу!

При этом ты пойми, что я не сунуть хочу. Это дело десятое и всегда я это успею, а ласкать тебя очень мне хочется. Чтобы не ты меня, а я тебя. Не надо мне никаких минетов, хотя и не откажусь, конечно, а напротив, нужно мне, чтобы ты лежала тихонько и удовольствие получала. А ты, блядь, хвостиком своим крутишь. Чего-то все, блядь, как-то не так. И я боюсь тебя к тому же. И ты сама, небось, не хочешь привязываться, а только нам по-моему, сколь ни вращай, придется-таки друг дружке опять-таки всю душу раскрыть и в ужасе вселенском пребывать: вдруг сейчас вместо счастья горе нахлынет.

С, ты меня извини, я не хотел. Но мне без твоего голоса в ушах — некомфортно. Мне тебя видеть хочется постоянно. Я ласкать тебя хочу и лелеять. И мне ещё хорошо бы, чтоб кто-нибудь по голове настучал, а то я совсем охуел с неуместной любовью своей.

Да, да. Вполне себе есть у меня подозренье, что я болен неизлечимой и заразной при этом болезнью. И что лучше всего было бы мне удалиться куда-нибудь на хуй, в степь там, в пустыню, в леса и тихонечко там терпеливенько сдохнуть, чтоб никого более своей хуйней не тревожить, а не то ужас испытываю я, когда с моей С разговариваю. Вот пизжу с ней о хуйне всякой и прямо чувствую, как с каждым моим словесОм она тоже заболевает. Тем паче, что предрасположенность налицо. С, я тебя люблю! Ебать меня в голову! Ты чудесна, как утренняя роса, блядь! Голосок твой, что птичкина песенка, блядь! Ты восхитительнейшее создание! Ты чудо из чудес! Ты волшебная флейта, которая, как говорят, наиболее близка по тембру к человеческому голосу! Ты хрустальная росинка! Ты, блядь, «волшебство «Queen» в Будапеште»! Ты самая чудесная из того, что мне доводилось видеть, а я видел немало, блядь! Пойми же ты, что я тебя пиздец — как хочу! Что я слова ненавижу, потому что Тютчев более, нежели прав! Спокойной ночи тебе! Пусть тебе приснится я, как говорит Катечкина подруга Даша. (То ли девочка, а то ли виденье!) С, С, С… а ты пускай приснишься мне, ладно?

Прости мне! Прости мне, о, человечество, что я у тебя такой, блядь, мудак! Я не виноват. Это мне все папа небесный подстроил. А я с благодарностью все принимаю. Я пиздец — как рад, что у меня появилась С. Она — чудо из чудес. Лишь бы только она свой, любимый мной, носик не задрала, прознав о своей невъебенной чудесности, а то я, боюсь, не вынесу больше этого бремени исключительности твоей собственной половины. Видит Папа, это пиздец — как не просто! Ебать нас всех в голову!..