Подозреваю я, что всякой Человечкин всегда в искусстве ищет неустанно не что иное, как сокровища духовной красоты. А Красота же есть, с чем не поспоришь, понятье непростое и складывающееся из мириадов разнообразных сверкающих и тусклых, предметных и сигнификативных, ароматных и зловонных, волшебных и элементраных, впечатляющих и опять же элементарных, блядь, хуйней. И вот постепенно стал я, как мне казалось, и Серега, а впрочем за него я отвечать не вправе, находить сокровища духовной красоты не только во всевозможной воинственной и жуткой борьбе за самую, блядь, суть, но и в иных, на первый взгляд, не очень впечатляющих раздроченные всяким свободомыслием наши непримиримые мозгА, вполне себе попсовых и масскультурных, блядь, хуйнях. (Вот так всегда: волну поймаешь — и плаваешь в говенной луже!)

А семиотика при том здесь, что смотришь ежели ты пристально, ежели на пристальный и «до самой сути» взгляд вообще способен ты, а не так всё по верхам, блядь, нахвататься и сидеть с задумчивою харей, то очевидно ж, блядь, что там где у Шостика (Шостаковича то бишь) то-то, у Кая Метова, блядь, то-то, но это, блядь, при всем при том одна и та же, и не иная никакая, блядь, хуйня. Сие мировоззрение меня-то и сгубило, и вынужден теперь я совершенно голым и безоружным предстать, блядь, перед горячо любимой мною С, которой, сколько ни вращай, не нужен, что б она сама себе не придумывала, философ, а нужен токмо Истинный Мужик.

И вообще по радостям слишком человеческим стосковалося авангардное сердце. И все то, что мы дружно отрицали из некоторых эстетических соображений, как, например, насыщенную ритм-секцию, женский вокал, запоминающиеся простые мелодии и цепляющие самые что ни на есть близлежащие к любому человечкиному сердечку жизненные сферы тексты и ещё многое-многое прочее, из некоторых уже других эстетических соображений мы как-то в одночасье (а катарсис — это, блядь, всегда одночасье, в худшем случае один день или уж, что совсем трудно переносимо, неделя) стали боготворить. По-крайней мере, я. Сережа по-моему тоже, ибо заебался искать Смысл Жизни немало.

(Вы люди — суки!!! Я никогда вам не прощу своего неизбывного горя! Никогда! И горя моей Имярек, из которой вы, суки, выкачали все жизненные соки, которые были в моей единственной девочке, я тоже вам никогда не прощу! И горя моей милой С, не знаю, предстоящее ли нам совместно или же, как вы суки-чужеземцы выражаться изволите, separate, тоже я вам не прощу во веки веков! Ненавижу вас, суки! И Серегиного горя тоже никогда не прощу! И горя всех тех, кого я имею несчастье знать, тоже! И никогда я всем нам горя нашего не прощу!.. (Хотел эту сентенцию для финала, ебаный формалист, приберечь, но нЕ хуя, блядь!..))

(Я опять шел по улице сегодня и думал, что хули толку, что я Имярек деструктивное письмо накатал, и С от души люблю. Потому что все равно Имярек — Женщина-для-меня, что ты не делай! И не смогу я никого никогда так полюбить, хоть и заведомо ненавижу ее за то неизбежное, с коим не в человеческих скромных силах бороться, самодовольство, которое обязательно вызовут в ней эти строки, если случится ей их прочитать. Я чувствовал, что я иду и одновременно люблю ее. И я сказал себе, чтоб я не смел этого думать и чувствовать, и у меня по-моему получается. Еб мою мать! Я хочу счастья! Мне по хую, в какой форме, лишь бы я чувствовал, что это оно. Когда я с С, я чувствую это. Кстати, когда я с тобой, Имярек, я не чувствую его. Я чувствую, что ты и моя былая любовь к Шостаковичу — это явления одного порядка. Я боюсь этой старой любви, потому что от нее очень больно и очень плохо. Я слабое загнанное ничтожное существо. Я не могу так долго терпеть боль. У меня нет сил. Я заебался страдать. Поймите меня все. Я не могу больше! Одна лишь физиология мне бог и Царь! Остальное не ебет. Я устал. Папа Небесный, когда же ты соизволишь дать мне давно заслуженное мною отдохновение?! Неужели ты не видишь, как заебался твой Единственный Сын и Внук?! Что же ты все никак не закончишь пытать меня?! У меня почти больше нет сил. Ведь едва ли ты наказываешь меня за Ленку? Ведь нет. Ведь ей же только лучше без меня стало, и она многое для себя поняла и увидела то, чего раньше не могла без меня увидеть, точней научилась обращать свой чистый взгляд в ряд других сторон помимо тех, каковые ей до меня были известны. Папа, дай же отдохновение моей усталой душонке! Дай мне милую добрую нежную и, не побоюсь этого слова, ибо слишком боюсь антонима, верную подругу! Дай нам наслаждение кроткое, как тихое добро! Молю тебя!..)