В конце марта-месяца, и в конце нашего последнего с Серегой евроремонта случилось то, о чем я давно уже к тому времени подсознательно и околосексуально мечтал, и что впоследствие стало, как я и боялся предвидеть, одной из причин почти полной потери моей веры в себя.

Давно уже, что называется загодя, обрабатывал я Дулова, прекрасно при этом понимающего, что я занят не чем иным, как именно «обрабатыванием», но позволяющего мне это по причине своей душевной широты, на предмет того, а нельзя ли, мол, вот Серегу нашего звукорежиссером устроить к Андрею Бочко на студию. Я, конечно, не говорил прямым текстом, но постоянно вдохновенно пел, что Серега — звукорежиссер от Бога, что уши у него золотые (что, кстати, правда), как и руки, и он, Серега, талантлив, как я не знаю, и что ему бы только дать шанс попасть в тусовку — он, бля буду, таким бы мог стать звукорежиссером, каких немного, ей-богу.

Этими восхвалениями я преследовал несколько целей, или не преследовал, а потом придумал, чтобы ещё более себе меркантильным и расчетливым в своих же глазах казаться говном, не помню.

Но, во-первых, я и впрямь так тогда… да и сейчас считаю. Во-вторых, очень меня грузил в то время тот неописуемо крупный объем всего того хорошего, что сделал мне за всю нашу совместную мысле- и жизнедеятельность Сережа. Казалось мне, что настал мой час отдавать сполна неафишируемые как таковые долги. Потому что, как я правильно рассудил, если мне удастся косвенно повлиять на всю будущую серегину жизнь, причем в том направлении, которое было тогда желаемым для него самого, то вроде как я буду чувствовать себя независимей и необязанней, не говоря уж о том, что всегда приятно сделать добро человеку, который этого, блядь, добра так много сделал тебе. В том, что Серега приживется на бочковской студии и станет там более чем своим человеком, на которого, не пройдет и трех месяцев, (как оно все и случилось!), все будут расчитывать больше, чем на себя самоих, я не сомневался ни единой секунды и обходными путями Дулушку заранее за Серегу настраивал.

Ну, а в-третьих, ужасно мне хотелось, чтобы мои самые, пожалуй, близкие из мужиков друзья, эти мрачные тупые зодиакальные тельцы с ранимой, блядь, душой, подружились и между собой. Ибо не имея ранее близкого знакомства, они, будучи тельцами и обоюдояркими баранами от искусства, друг друга конечно же подсознательно ненавидели по ряду слишком простых, очень понятных всем нам, дилетантам психоанализа, причинам.

Они, эти два мудака, ненавидели друг друга, а я их обоих любил. Они внутри моей глупой водолейской душонки являли собой два полюса, непримиримых лишь потому, что им, тельцам, недоступно долгое время было понимать всю водолейскую широту мира. То есть, хотел я путем провоцирования дуло-сережиной дружбы, восстановить СВОЕ душевное равновесие; внутри себя хотелось мне мира и согласия. Тем более, что я, будучи водолеем, наперед понимал, что оснований у этих двух моих полюсов для дружбы между собой ещё больше, чем с давно равноблизким им мною. Наивный! Конечно, я был прав, но никогда, видимо, нельзя полагать, что ты знаешь себя. Хуем по лбу я получил вместо ожидаемого душевного равновесия.

А они, Сережа и Саня Дулов, что вы думаете, распрекрасно, конечно же, подружились.

Трудно передать, какой первое время ловишь невыразимый кайф от того, что люди, которых столь давно и по отдельности любишь, начинают дружить друг с другом уже безо всякого твоего участия. Начинают они находить общие темы. Появляются у них свои какие-то тайны и секреты, свои какие-то темы, на которые они говорят лишь друг с другом, а со мной ни-ни. Но потом, во всех таких, блядь, инициаторах, мне подобных, без исключения начинает поднимать голову бабское ревнивое начало; начинает грузить та фишка, что когда ищешь кого-нибудь из них, ищешь-ищешь, и находишь не где-нибудь, а дома у другого такого же полюса бывшего. Только и остается тогда вспоминать, что ты мужик, и тебе не престало!.. Такие дела. («Такие дела», — это, надеюсь понимаете, что из Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей». Про эту книгу я ещё упомяну ниже.)