Пёсенька маленькая мне хорошего не забыла. Об этом любой не забудет, если, конечно, достаточно хорошо ему сделать.

Видите ли, когда я утром ранним в дверь позвонил, Пёсенька лай подняла, чтобы родственников разбудить, а то бы долго под дверью стоял.

А как впустили меня, Пёсенька деликатно удалился, давая понять, что это он для меня старался, а не оттого вовсе, что гулять хочется. Да и действительно не хотелось ему.

После того, как сонные разбрелись обратно, Пёсенька встал со своего коврика и подошел ко мне.

— Гав-гав! Где был ты?

— Я, Пёсенька, девочку убивал.

— Як же сие? Ты такой милый, добрый… Как же? — и глазоньки свои выпуклые округлил.

— Да сапогом, Пёсенька.

Тот вопросительно глядел на меня.

— Ладно тебе. Ступай, Пёсенька! Я спать сейчас лягу — сказал я ему и для вящей убедительности потрепал его за ухом.

Затем вошёл в комнату и грустить лег. Не успел, однако, постель расстелить, дверь заскрипела, — на пороге Пёсенька со смущенной улыбкой.

— Что тебе, дружок? — спрашиваю устало.

— Я… (пауза) за книгой, — и в глаза прямо так, а те, естественно, говорят: «Ни за какой такой не за книгой. Сам знаешь зачем».

Я же все не сдаюсь:

— И какую же тебе книгу, Пёсенька? Гофмана тебе, конечно, ещё?

— Нет, — отвечает. — Говно этот Гофман. Дай мне лучше свой роман «Псевдо».

— Что ты такое говоришь, Пёсенька? Видит Бог, книга эта не для собак.

Тогда Пёсенька в порыве смешной внезапной решимости порог мой переступил, отогнул простыню, на краешек примостился. Далее потянулся за пачкой «LM», хотел сигаретку двумя неуклюжими лапками вытащить, но, разумеется, все рассыпал. Засмущался тут же до невероятия, аж слезы в глазах.

Я ему сам достал, сунул в полугнилые собачьи зубки, зажигалку поднес.

Пёсенька кашлянул пару раз, но, состроив очень деловитую гримаску, задымил.

Мы молчали. Время от времени Пёсенька поворачивал ко мне голову, и в глазах его опять стояли слезы.

Наконец он решился:

— Как же ты?.. Зачем… — и снова глубоко затянулся.

Я намеренно сделал педагогическую паузу, чтобы Пёсенька подумал, что я думаю про себя следующее: «Кто такой этот Пёсенька, чтобы я перед ним исповедовался, да и в чем, собственно?» И когда он так подумал, сказал:

— Вот ты, Пёсенька, что? Прости пожалуйста, пудель, не знающий ни одной своей собачьей женщины. Даром, что к бабам моим все под юбку норовишь заглянуть (он пристыженно уставился в пол). А я (продолжал я), я нет, не пудель. Как хочешь понимай… И вообще, чего тебе от меня надо, Достоевский лохматый?

— Зачем? — едва не плача, не унимался Пёсенька.

— Да успокойся ты! Не убивал я никакой девочки. Да и при всей необходимости не смогу никогда. В том и беда моя. Правда. Так просто ляпнул. Не знаю, почему в голову взбрело так сказать.

Пёсенька повеселел. Если бы не его навязчивое стремление во всём походить на людей, вследствие чего он сидел своей кучерявой попкой у меня на кровати, закинув одну заднюю лапу на другую, он завилял бы хвостом.

— Знаешь что? — сказал я — Спой мне лучше песенку!

Некоторое время Пёсенька помолчал, чтобы я подумал, что он думает про себя так: «Вот ещё! Стану я, как собака, по первому зову песенки петь!», а потом запел. И так хорошо он пел, что сам в песенку превратился.

Так что нет у меня теперь Пёсеньки. Зато песенка не умолкает с тех пор.