И вот лежал я себе тихо в депрессивном отделении больницы имени Ганнушкина и, как мне это свойственно, никого не трогал. Надо сказать, меня тоже никто особо не трогал. Попробовал бы тронуть! Сразу бы пизды получил. Конечно, уже после некоторых моих размышлений на тему, стОит или не стОит, и, как правило, безуспешных попыток достучаться до чужой совести. Есть маза, что людей, обладающих совестью, кроме меня наберётся ещё человек пять, не больше. Но это так, к слову.

Прямо скажем, когда у меня глубокая депрессия, я неспособен ни к чему, как только к заведомо бессмысленному законотворчеству. Так и в тот раз. Опять мои мозги, накачанные… Впрочем, я даже не помню, что мне там давали. Помню лишь, что корректировали «циклой». Но об этом чуть позже.

Как писала поэтесса Ирина Шостаковская, будучи ещё совсем юной и, кажется, ещё не отказавшейся от «винта»: «…Антиутопий хочется ужасно. /Ужасно…/ Антиутопий хочется писать…» И вот я их и писал.

В моей голове нарисовалась некая идеальная инфраструктура, содружество умных, хороших, талантливых людей с повышенным чувством ответственности за происходящее вокруг, словом, пассионариев. Называться всё это должно было не иначе как ГА «ИКи», то есть Гуманитарная Ассоциация «Индивидуальные культурные инициативы». Как обычно, от абсолютного «нЕ-хуй-делать» были разработаны программы «максимум» и «минимум». Даже были указаны проекты, которые следовало реализовать в первую очередь. Так, например, в направлении, которое можно было назвать «просветительской» деятельностью, планировал я забацать новую, соответствующую духу нашего примитивного времени, оркестровку основных вокальных циклов Модеста Мусоргского «Песни и пляски смерти» и «Без солнца». И именно оркестровки, а не аранжировки.

О других проектах я уж и не говорю, но скажу тем не менее больше — я разработал даже нечто вроде морального кодекса нового русского пассионария. Тут я должен признаться, что уже через пару месяцев, когда в один из дружеских визитов к Кате Живовой я ознакомил её с оной безумною моею документацией, она сказала, что эти бумажки изобличают во мне только сердитого щенка и более ничего. Услышав подобное, я перечитал написанное как бы катиными глазами и, конечно, не смог позволить себе с нею не согласиться. В конце концов, математика — она и в Африке математика. По крайней мере, хотелось бы в это верить.

Сейчас, по прошествие ровно трёх лет с той весёлой поры я вообще не очень-то помню, о чём там шла речь, в этих страстных писульках, но скорей всего, я, как обычно, был прав. Ошибка же моя главная состояла в том, что тогда я ещё не знал, что малодушными ничтожествами являются все люди без единого исключения. Теперь я знаю, что это так. Перефразируя господ Агутиных, «всё в моих руках. И даже я…»

И вот я лежал в депрессивном отделении больницы имени Ганнушкина и тихо мотал свой срок.

На исходе второй недели Главный Бездарь Вселенной или, памятуя о мудацкой привычке главной газетной шавки «Комсомольской правды» превращать всё и вся в аббревиатуры, ГБВ, решил, видимо, от, опять же, святого своего не-хуй-делать, подсластить, блядь, мне жизнь.

Иными словами, явился в нашу палату юноша Андрей, ровесник А, то бишь на пару лет младше меня, с целью избавления от героиновой зависимости. То есть с той же целью, каковой, как я тогда полагал (что, в свою очередь, как показало время, было ещё неправдой), мне удалось достичь три с половиной месяца назад. И он, этот Андрей, оказался довольно клёвым парнем. В его свободное от лежания под капельницей, посредством которой ему, посредством, опять же, неоправданно толстой иглы загоняли по вене чарующий Элексир Нормальности, время мы очень содержательно с ним пиздели о том-о-сём в туалете, задумчиво посасывая цигарки: он — «Союз — Аполлон Особый», я — «LD».

Андрей часто не верил мне, что такое говно, что представляет из себя наша отечественная попса, сочиняют нормальные, зачастую реально очень талантливые люди, парируя все мои аргументы тем, что, мол, «нормальные» талантливые люди сочиняют музыку для «Chemical brothers» или «Rammsteine». Честно признаться, на данный момент я не знаю, кто тогда был из нас прав. Да и тогда не знал.

Ещё у него была мечта постоять на сцене среди музыкантов, будучи одним из них. Моим тогдашним рекордом было выступление перед пятнадцатитысячной аудиторией на Дне Города в Тюмени с относительно трогательными девичьими песнями Вики Морозовой, бывшей вокалистки и поныне популярной в определённых кругах группы «Хуй забей!», разумеется, с моими же аранжировками. Однако, я что-то не помню, что я в этой связи отвечал Андрею. Да сие, видимо, и неважно, как, впрочем, и всё остальное и никогда. И не при каких обстоятельствах.

В принципе, я благодарен Андрею за две вещи, существенно облегчившее моё пребывание в «дурке».

Во-первых, Андрей дал мне, как, надеюсь, взаимно и я ему, некий суррогат дружеских отношений, состоя в которых, срок всё-таки мотать веселее. Изрядно веселее. Мы действительно стали товарищами по «несчастью». Двойными товарищами. Во-первых, оба «крэйзи», а во-вторых относительно опиатообязанные.

Во-вторых, его появление в нашей палате и в моей жизни избавило меня от необходимости общаться с неким юношей Сашей, студентом журфака, каковой Саша до появления Андрея безусловно был лучшим вариантом для сортирных «выпизденей», неизменным спутником которых были сигареты: его — «Marlboro», мои — «LD».

Этот Саша главным образом раздражал меня двумя вещами: во-первых, он очень любил «музицировать» на раздолбанном пианино «Лирика», стоящем в холле; во-вторых, чуть не любую свою сентенцию он начинал следующей тирадой: «Прежде всего надо понимать, что в мире каждую секунду его существования происходит борьба Добра и Зла, и Зло всегда побеждает. Поэтому…». Дальше он уже мог сказать всё, что угодно, но как большинство мужчин, страдающих комплексом неполноценности, в основном, говорил о ебле. Бесспорно, Саша всегда был логичен, и невъёбенно скучен. Впрочем, в его глазах, это его не портило. А мне, в принципе, было насрать. Соответственно, это тоже так, к слову. К слову о полку Игореве, например, и о том, что Андрей тогда очень помог мне жить.

На третий день знакомства он помог мне и вовсе по-настоящему. Каким конкретно говном его, наркомана, кормили, я не знаю, но так называемая «коррекция» ему требовалась изрядная. Судите сами, моя суточная норма «циклодола» составляла 2 таблетки, его же — 3 или 4. Ещё накануне вечером он заговорил со мной об употреблении «колёс» в целях банального торча. Выяснилось, что я к своим тогдашним двадцати шести ещё ни разу этого не делал, да и не знал, что это хорошо и прикольно. Спасибо Андрею!

Не скрою, что в районе двадцати лет у меня были относительно тесные отношения, тогда с отличным поэтом, ныне же с не менее отличным вэб-дизайнером, Олегом Пащенко, который уже тогда предпочитал «колёса» любым другим средствам «расширения» сознания (ебучая «Комсомолка» без каких бы то ни было комментариев назвала бы их СРС), что, впрочем, впоследствие, не помешало ему жениться по любви на молодом литераторе Яне Вишневской, поселиться в собственной квартире в Жулебино и успешно репродуцироваться.

Поэтому, конечно, ряд названий лекарственных препаратов заочно вводил меня в творческий трепет, как то «Сиднокарб» (любимые колёса юного Пащенко), «Паркопан» (то, от чего чуть не сдох Никита Балашов. В смысле, «смертельная доза — 10, я съел 20, меня откачали») и, собственно, «Цикла», с которой, благодаря Андрею, я познакомился достаточно близко.

С вечера до тихого часа мы копили таблетки. Тут надо сказать, что лекарства принимались и выпивались строго в присутствие медсестры и поэтому что бы то ни было не принять и спрятать стоило известной ловкости рук, в просторечии — сноровки. Страшно даже подумать, что было бы если бы меня засекли. Ведь мне было уже двадцать шесть и под категорию подростковой шалости подобный проступок явно не подпадал. В особенности, если учесть моё наркоманское прошлое. Возможно, если бы вскрылись оные нарушения, меня бы там продержали до лета.

Так или иначе, мы с Андреем накопили-таки шесть колёс (по первости по 3 на брата было достаточно) и после вялого обеда наш час пробил. Мы запили «циклу» горячим компотом (чтоб быстрей переварилось, всосалось слизистой желудка, попало в кровь и достигло мозга) и пошли в сортир, курить в ожидании прихода.

Минут через тридцать приход пришёл. Тогда опытный Андрей предложил поиграть в домино. Это действительно весьма развлекло нас обоих. В процессе игры Андрей всё приговаривал: «Ты их потрогай, потрогай! Правда клёво?» Я трогал. Да, правда. Было клёво.

Ещё через два дня, лёжа под своей утренней капельницей, Андрей сказал: «Макс, у меня к тебе один разговор есть. Сейчас эта хуйня докапает, и пойдём покурим!»

Уже в сортире он сказал следующее: «Макс, ты не мог бы мне одолжить две своих „циклы“, а то мне сегодня после обеда в город ехать». (Надо сказать, что режим у нас был нестрогий, и нам вполне разрешали отлучаться из клиники на пару-тройку часов, что было совершенно исключено в «наркологичке»). Так вот, говорит Андрей: «Мне надо после обеда в город ехать, девушку проводить. Сам понимаешь, в метро на эти хари смотреть… Не могу на трезвяк. Я тебе завтра отдам».

Ну, о чём разговор? Конечно я дал, и он мне очень хорошее спасибо сказал. Я спросил тогда, а что за девушка-то? И он ответил: «Моя, в принципе, девушка. Хорошая. Но всё без мазы. Сам знаешь. Ей уже тридцать пять, я — наркоман. Она сегодня уезжает Ригу. На ПМЖ». Потом Андрей замолчал, видимо, раздумывая, стоит или не стоит говорить, и добавил: «С моим бэбиком… Ему уже год».