В мае 1989-го года я уже знал, что такое магнитофон, не понаслышке. За год до этого у меня появился магнитофон «Электроника-302».

Вследствие этого, прошлым летом я увлёкся рок-музыкой, да и «поп», что греха таить, тоже. И уже в сентябре, когда нужно было выбирать себе профиль по предмету, обозначенному аббревиатурой УПК (Учебно-производственный комбинат), у меня всё было без вариантов. Химию я ненавидел, чертить не умел от природы, зато «магнитная звукозапись» показалась мне перспективным занятием. (Тут надо заметить, что сей действительно блестящей перспективой я, по своему мудацкому обыкновению, так толком и не воспользовался.)

Целый год, весь мой девятый класс, каждую божью субботу, мы осваивали невнятное ремесло «оператора магнитной звукозаписи». Мы крутили ручки на микшерном пульте, гоняли взад-вперёд фейдера, записывали какие-то идиотские передачи для школьного радио, конспектировали нудные «откровения» товарища Домогацкого о том, что такое реверберация или чем отличаются динамические микрофоны от конденсаторных, и бесконечно резали и клеили магнитные ленты, дабы овладеть искусством монтажа. Как известно, компьютерная техника в тот период ещё не достигла сегодняшнего размаха, и то, что теперь делается одним движением «мышки», нас учили делать вручную при помощи ножниц (разрез на ленте надо было делать под углом в 45 градусов в строго определённом направлении) и клея (если повезёт, то специального скотча). Хуй знает, может это и правильно было. Тогда. Правильно. Было.

Из лекций товарища Домогацкого более всего мне запомнилась следующая гениальная сентенция, каковая со всеми основаниями могла бы претендовать на роль припева и в поныне ненаписанном гимне советской звукорежиссуры. Звучала она примерно так: «Почему мы не можем записать шум падающего осеннего листа? Ведь мы же слышим его. Его частота составляет бу-бу-бу-бу-бу-бу герц, что очевидно находится в пределах порога слышимости. Так почему же мы не можем его записать, а? Да потому что этот слышимый звук заглушают собственные шумы записывающей аппаратуры!..»

И это было абсолютной правдой. Записывающая аппаратура действительно была ещё та. Нашими рабочими лошадками были удивительные машины МЭЗ-28, дошедшие до нас с пятидесятых годов, то есть с самого основания нашей школы. Стараниями директора нашего УПК, по совместительству преподавателя английского, Григория Яковлевича Дорфа, все они, а было их штук пятнадцать, работали, как звери, на обеих проектных своих скоростях (19 и 38 см/сек (19, как правило, использовалась при стереозаписи (для стереозаписи существовали специальные ленты с полосатым бело-зелёным ракордом))), хоть внешне МЭЗы едва отличались от первых, советских же, персональных стиральных машин.

Знакомство с их младшими и VIPодобными родственниками, венгерскими эСТээМами состоялось у меня в ГДРЗ (Государственный Дом Радиовещания и Звукозаписи), куда я был направлен на практику в мае 1989-го года. Знакомство сие оказалось полезным, ибо STMы, в свою очередь, познакомили меня с Зоей, хотя сама Зоя, видимо, придерживалась иной точки зрения насчёт того, кто кого с кем познакомил, ибо была она, Зоя, мой оператор-… наставник.

Ей было лет тридцать с небольшим, и, естественно, она казалась мне наглухо взрослой, хотя именно в это время в моих эротических грёзах уверенно доминировали тридцатилетние. Кем она работала на самом деле в свободное от звукозаписи время, я не знаю и судить не берусь, но в друзьях у неё ходил чуть не сам Марчелло Мастроянни и ему подобные VIP-типусы.

Внешне в Зое было хорошо практически всё: и глазки, и носик, и попка, и, само собой, ножки. Короче, все мои товарищи по практике похотливо облизывались и истекали слюнями, скорбно посасывая собственные хуи. Разве что грудки у Зои были на мой вкус маловаты — хороший первый размер. Однако, когда Зоя, облачённая в просторную блузку, однажды перегнулась через пульт, чтобы передать мне какую-то бабину с лентой, и я увидел её здоровенные, вероятно, по жизни стоячие, темно-коричневые соски, я впервые подумал, что дело действительно не в размерах. По крайней мере, не в размере груди. Возможно, в размерах сосков… Такой вот, блядь, оральный педерастический комплекс!

Работы у нас бывало не слишком много. Иногда мы по полчаса сидели без дела и просто пиздели на общие темы. Гулять по ГДРЗ меня отпускали редко, в отличие от большинства моих товарищей, которым ставили зачёт за весь день ещё в десять утра и отправляли домой. Мне почему-то уже тогда не «везло». Зоя оказалась на редкость серьёзной девушкой и, мало того, что держала меня до окончания рабочего дня, так ещё время от времени натурально пыталась чему-то меня научить. То по-человечьи делать всё тот же ебучий монтаж, а именно вырезать всякие причмокивания, поцокивания, а то и вовсе попукивания всяко разных деятелей советской культуры (ведь я работал в литературно-драматической редакции на шестом этаже), ни говоря уже о бесконечных «ме-бе» оных «писателей у микрофона» (словосочетаньице, надо сказать, сродне «слон в посудной лавке» — та же схема!).

Однажды, сразу после полудня нам с Зоей снова стало нечем заняться. Ещё утром девочка не поленилась потратить минуты две на комплименты в адрес моей новой необыкновенно короткой стрижки. Основным аргументом, естественно, было то, что так я «стал больше похож на мужчину».

Когда же мы с ней окончили монтаж какого-то, блядь, писателя и даже переписали наш результат на отдельную ленту, ибо такова норма (не дай бог, в эфире порвётся на месте склейки!), началось самое интересное.

Поняв, что отпустить меня погулять Зоя совершенно несклонна, а заняться реально нечем, я решил позаниматься английским, ибо, как обычно, ни хуя не подготовился к предстоящему мне вечером частному уроку. С сиими праведными мыслями я извлёк из my bag учебник Бонк и сел за столик.

— Ты чего, — спросила Зоя, — чего читаешь?

— Да я не читаю, — блядь, ответствовал я, — я просто английский хочу поучить.

— Слушай, это же супер! — сказала Зоя, — А я как раз летом в Италию еду. Давай вместе учить!

Как вы понимаете, отказать я не имел никакого морального права, и в следующую же секунду Зоя уселась на соседний стул.

Будучи девственным козликом, я немедленно почувствовал странное, незнакомое, блядь, доселе волнение, захлестнувшее всю мою душонку закоренелого онаниста. Дрожащим голосом я начал лепетать какие-то английские фразы, а когда девочка, плотоядно при том улыбаясь, делала вид, что чего-то не понимает, я вынужден был в ответ делать вид, что что-то ей объясняю с неуверенно дидактическими интонациями.

Вдобавок ко всему у меня шумело в голове от неописуемо прикольного запаха взрослой Зои. Ровесницы так не пахли. Они пахли чем угодно, но только не самими собой и уж конечно не сексом. Самые выдающиеся из них, 16-17-летних козочек, в лучшем случае, пахли своими скромными представлениями о нём. Даже те, кто уже якобы ёбся. Зоя же пахла как надо. Она пахла бабой в лучшем смысле этого слова. Возможно, этот чарующий аромат был обобщённым запахом всех её многочисленных ёбель (это, блядь, такое моё новообразование. Кстати говоря, грамматически не менее верное, чем еблей + лучше звучит!) со всеми её мужчинами, пропахшими каждый сугубо своим мировоззренческим кризисом. Да, Зоя была воплощением Секса, Жрица Кризисов (соответственно, кризисов юности, как в моём случае, кризисов среднего и пожилого возраста, как, вероятно, в случае Мастроянни).

Но вот беда! Видит так называемый бог, в то время я был антропоморфным воплощением мудизма. Если угодно, во многих смыслах я был Яйцом. И будучи, соответственно, тупым шестнадцатилетним яйцом, я полагал, что вся эта хуйня, мол, «умри, но не давай поцелуя без любви» и прочий бред — являются святой правдой, в которой грешно даже сомневаться.

Невдомёк мне было тогда, что, собственно, ебля возможна и без поцелуев. Поебись я тогда с Зоей, глядишь не стал б я великим русским писателем, но стал бы человеком счастливым! Ан нет, блядь!

Между тем, напряжение нарастало. Воительница Зоя, сидевшая ко мне вполоборота, не нашла ничего лучше, как продолжить свою экспансию, и непринуждённо поставила обе свои очаровательные ножки на мой стул. Тут надо заметить, что в тот день она была в вызывающе короткой мини-юбке. «Дело — труба!» — лихорадочно подумал я и подумал: «Я не хочу ебаться в первый раз в жизни лишь потому, что я просто хочу ебаться! Я хочу ебаться в первый раз в жизни по большой и чистой Любви! Я хочу ебаться с Милой!».

И я сказал: «Зоя, а можно я выйду? Мне надо…»

Описывать Зоину улыбку, каковой она одарила меня в ответ, нет нужды. Любой нормальный мужчина меня поймёт, если покопается в воспоминаниях юности. А если не поймёт кто, так пусть идёт на хуй, ибо козлу — козлово, а волку — волчье.

«Ну иди-иди!.. Погуляй-погуляй!» — сказала Зоя. И я пошёл-пошёл. На тот момент Яйцо во мне ((8-a) Я — Бог! Я хочу созидать миры!!! ) победило…