Гребцы до самых до костей промокли, ни одной ниточки на них не осталось сухой, они хотят костёр развести, обсушиться. А один из них, бывалый человек, не позволяет, говорит:

— Нельзя костёр жечь. Дерево-то, плавун, рекой выкинутое, сырое, дыму будет много. А здесь во всех местах половцы бродят, таких, как мы, потерпевших крушение, поджидают. Увидят они дым, придут, всех нас пленят.

Сидят мужики мокрые, злые, на господина Гензериха косятся. А он бегает по бережку, смотрит, нельзя ли чего спасти.

Видит, ныряет в волнах всё его достояние, ящик с лоскутом.

Господин Гензерих приказывает:

— А прыгайте, люди, в реку, вытащите ящик! Тут они вовсе обозлились, в ответ кричат:

— А сам прыгай, коли тебе жизнь не дорога. У нас дома жёны и детушки. Мы им кормильцы, нам помирать неохота. Не послушал ты доброго совета, товар на берег не вынес. Сам виноват, так тебе и надо!

Господин Гензерих к ладейникам подбегает, поспешно им руки развязывает, кричит:

— Прыгайте в реку, вытащите ящик! А они молчат, с места не двигаются. Господин Гензерих кричит:

— Все вы глупые люди! Товар потонет, нечем мне будет с вами рассчитываться.

Как гребцы это услыхали, вовсе обезумели, вопят:

— Мы сколько труда положили, сколько мук приняли, а ему, вишь, рассчитываться нечем! Возьмём тебя, убьём и в реку кинем, тогда будешь знать, как людей обманывать!

Они на него наступают, кулаками машут, а он на коленки стал, кланяется, просит его пощадить. Он прощенья просит, если кого невольно обидел, а злого умысла у него не было. Он кланяется, кается, если что не так сделал, так теперь видит, что нехорошо вышло. Как вернутся в Киев, он им втрое, вдесятеро за всё заплатит.

Они кричат:

— Ты нас сладкими словами не улещивай, выкладывай денежки!

А у него нет.

Тут они накинулись на него, стали колотить. Уж он вопил-вопил, хрипеть начал. Мудрила их разнимает, уговаривает:

— Да бросьте его, братцы. До смерти его убьём, на нашей совести будет.

Они отпустили немца, он в сторонку отполз.

Тут стали они обсуждать, как им дальше быть. Не век здесь торчать, надо домой ворочаться. Мимо порогов ладью на плечах обратно перенесут — она стала много легче, а народу-то теперь много прибавилось. Дальше потащат ладью на бечеве, которой ладейники были перевязаны. В Киеве ладью починят, продадут, поделятся. Сколько ни выручат, всё не даром трудились.

А немца с собой не хотят брать. Опять обманет, собака.

Они ладью из валунов высвободили, опять вниз дном перевернули, к скале привязали. А уж ночь наступает, они спать полегли.

Господин Гензерих к Ивашке с Ярмошкой подполз, лежит, жалобно стонет.

Ивашка спрашивает:

— Больно тебе?

— Ой, больно, пить хочу! Ярмошка говорит:

— А, такой-сякой, не нравится? А нам, думаешь, под палубой сидючи, нравилось? Нам, верёвками связанным, нравилось? Не нравится, то-то!

Ивашка говорит:

— Не дразни его, Ярмошка. Он хоть немец, а тоже человек. Его тоже пожалеть надо.

Взял у господина Гензериха шапочку, пошёл, зачерпнул воды, напоил немца.

Вот они лежат рядышком, господин Гензерих и говорит:

— Эти злые люди хотят меня здесь оставить. Я один тут умру, моё тело птицы исклюют, кости растащат.

— Небось подавятся! — пищит Ярмошка. Господин Гензерих всхлипывает. Стонет, сквозь слезы жалуется!

— Я слабый, мне самому не спастись. Мне самому до ладьи не добраться, от берега её не оттолкнуть, Я бы в ладье отсюда убежал, добрые люди бы мне встретились, спасли бы меня.

Ивашка спрашивает:

— Куда же ты бежать хочешь? Господин Гензерих голову набок склонил, одним глазом в пего вглядывается, говорит:

— А ты куда хотел бы? Ивашка отвечает:

— Мне в Киев ворочаться ни к чему. Мне надо в Царьград.

— И мне в Царьград, — быстро говорит господин Гензерих.

Ивашка повернулся к Ярмошке, шепчет ему на ухо:

— Прощай, Ярмоша, не поминай лихом. Уж нам, может, не свидеться. Я с немцем в Царьград поплыву, меня там Аннушка дожидается.

— У, такой-сякой! — шепчет Ярмошка. — Хорош дружок! Меня на немца променял? Ладью-то уведёте, меня на растерзание оставляете? Мой дядька, такой-сякой, за ладью с меня шкуру спустит и гребцы руку приложат. Что у вас, места, что ли, мало? И я с вами.

Мужики-то, гребцы и ладейники, за день умаялись, крепко спят. Не слыхали они, как Ивашка с Ярмошкой немца в ладью перетащили, как бечеву отвязали, обломком шеста оттолкнулись от берега.

Поплыла ладья без вёсел, без паруса. Ночь тёмная, впереди ещё три порога. Вода ревёт, бушует, утопить грозится. Господин Гензерих без памяти лежит. Ивашка с Ярмошкой друг за дружку уцепились. В темноте хоть не видать, не так страшно смотреть, как гибель придёт.

Крутит, кидает ладью, волна захлестнёт её, накренит, с другой стороны опять вода выльется. Дно по камням заскрежещет, проедется, а пробоины будто нету.

К утру выплыли. Широкая река несёт их вниз по течению. Плывёт ладья то носом, то кормой вперёд, а то вовсе её боком повёртывает, к низкому, левому берегу относит.

— Эх, — говорит Ярмошка, — без таких-сяких вёсел нам к Царьграду не добраться, в этих местах всю жизнь будем крутиться! Седые бороды по пузо отрастим. Надо нам хоть какую-нибудь доску в воде подобрать или хоть ветку древесную. Я бы грести стал, опять на серёдку бы выгреб.

Ни доски, ни ветки в волнах не видать, а уж берег — вот он.

Вдруг господин Гензерих как вскочит, как закричит:

— Эйн вундершёнер энтенбратен — очень прекрасная жареная утка!

Они смотрят — у самого берега утиный выводок плавает. Впереди-то сама утка, а за пей цепочкой утята, а селезень плывёт сбоку, сторожит своё семейство. А как услышал громкий господина Гензериха голос, селезень круто к берегу повернул. Утята вмиг перестрои лись, плывут за ним цепочкой, и сама утка сзади плывёт, подгоняет.

Ярмошка разгневался, говорит немцу:

— Дурак ты, такой-сякой! Ты бы ещё громче орал, глотка лужёная! Ивашка говорит:

— Не дразнись! Нам бы их всё равно не добыть. У нас лука со стрелой нет, стрелять нечем. Ярмошка отвечает:

— А мне лука не надобно. У меня своё оружие всегда с собой. — И вытаскивает из-за пазухи пращу, из кармана, из штанов — пригоршню камушков.

Он выбрал подходящий камушек, в пращу вложил, надел петлю на запястье, другую верёвочку-узелок зажал в ладонь. Завертел пращу, отпустил узелок, камень вылетел, самого селезня уложил на месте, а утка утят скорей прочь увела.

Ладья ткнулась кормой в берег, они выскочили, подобрали селезня, а что с ним теперь делать?

Ивашка говорит Ярмошке:

— Зря ты его сбил. Сырого-то есть всё равно нельзя.

Господин Гензерих говорит:

— Очень хорошо убил. Нельзя сырого есть. Надо костёр жечь.

— Нельзя жечь костёр. Гребцы говорили, здесь половцы бродят, увидят дым.

Господин Гензерих ногами топочет, кричит:

— Надо жечь! Надо жарить! Надо есть!

— Не ори, немец! — пищит Ярмошка. — Ты своим таким-сяким голосом половцев приманишь. Господин Гензерих кричит:

— Эйн вундершё…

И не успел он договорить, как вдруг со свистом пролетела стрела и вонзилась в землю у их ног.