В Кобякича доме пусто и тихо. Сам-то опять уехал в степь.

У Параски руки ни к чему не лежат. По хозяйству распоряжается нехотя — работы будто поменьше стало, а делать её некому. Кое-как всё идёт, спустя рукава. Ой, скучно!

"И-а", — закричал осёл.

— А не съездить ли нам в город? — говорит Параска. — У меня там подружка живёт. Десять лет не виделись, а может, ещё жива. Навестить её, что ли? Ивашка, почисть осла. Вон он какой лохматый стал.

На таком в город показаться стыдно.

Вот они едут в город. Параска на ослике, а Ивашка идёт рядом, ведёт осла за уздечку.

Город от них часа за четыре ходьбы, а они едут все восемь часов без малого. Осёл иной раз побежит рысцой, Параску растряс, чуть наземь не сбросил. То вдруг упрётся, не хочет идти. Они его ласкают, уговаривают:

— Идём, Серенький, идём, милый. Ах, да какой хороший и красивый. Ушки-то длинные, шёрстка-то шёлковая! Идём, хорошенький! Пошли, что ли! Вот приедем, я тебе морковку дам.

Это ещё когда будет, а на горном склоне рыжие колючки пышно растут. Как ему не дать полакомиться? Ведь тоже живая тварь.

Ивашка тянет осла за узду, а он всеми четырьмя ногами упёрся — и ни с места.

Однако ж на заре они выехали, а вскоре после полудня увидели вдали город.

А сперва только видят высокую скалу, увенчанную крепостными стенами. Поближе подъехали, там по всей долине цветут сады и ручьи журчат. Домики встречаются всё чаще, народу по дороге всё больше. Идут и едут в обе стороны. В ином месте так густо прут, едва меж двух повозок протиснешься. Ослик присмирел, послушно идёт, только длинные уши вздрагивают.

Вот и в город въехали. Улицы камнем мощённые. Конские копыта цокают, колёса скрипят, вода в фонтане плещет, людской гомон громче морского прибоя. Параска чего-то кричит, Ивашка её не слышит. Она с седла нагнулась, пальцем ткнула его в плечо:

— В этот проулочек заворачивай. Здесь, помнится, подружка живёт.

Они в одну, в другую калитку покричали, нашли подружкин дом.

— Ой, ты ли это? Постарела-то как! Я б тебя на улице и не признала!

— Ой, и ты не моложе стала! Ишь, вширь раздалась!

Обнялись, целуются, уж не чаяли, что свидеться придётся. Подружка хлопочет. Накрывает на стол, в погреб сбегала, по дому мечется. Параска достаёт из корзинки белую курочку-хохлатку, гостинец привезла. Они стрекочут, как сороки, друг дружку перебивают, вс поминают старые годы.

Ивашка сидит на приступочке, ему сушёные фиги дали. Со своей смоковницы плоды — таково сладкие! Он поел, облизал пальцы, ему больше нечего делать. Он просит:

— Тётка Параска, можно мне пойти погулять?

— А пойди, пойди, только не потеряйся, город-то большой, незнакомый.

Подружка кричит ему вслед:

— Обратно пойдёшь, примечай — где большая смоковница, тут мой дом. Выше, раскидистей моей смоковницы во всей Сугдее не найти. Её издали видать, не заблудишься.

— Далеко не ходи, — говорит Параска, — скорей возвращайся. Нам бы ещё засветло вернуться домой.

— Я скоро, — говорит Ивашка.

Он идёт по городу, по большому, по незнакомому, а по сторонам не смотрит и под ноги не глядит. Его взор устремлён вверх, на крепость. Венцом вьётся крепость вокруг всей горы, вздымается к вершине скалы, там высокая башня на все четыре стороны света смотр ит. С той башни за море видать, за туманы, за облака, за водную гладь, за бурные валы, до того, до отдалённого берега, где Царьград по краю земли.

Ивашка под ноги не смотрит, а камни-то неровные. Многими столетиями по ним ступали, они износились, стёрлись, скользкие. Где ребром торчат, где вовсе ямка, а где ямка, там лужа.

Ивашка споткнулся, чуть в лужу не угодил, а его подхватывает чья-то рука.

— Господин Гензерих!

— Ивашка, мейн либер кнабе, мой милый мальчик, как ты живёшь?

Ивашка открыл было рот ответить, а господин Гензерих ему говорить не даёт, спешит про себя рассказать.

— О! Я живу очень хорошо, зер гут! Я живу в крепости, во дворец.

Он Ивашку одной рукой обнял за плечи, другой рукой машет, хвастает:

— Я теперь очень важный человек!

— А как же ты от Сотана ушел?

— Фуй, Сотан грязная свинья. Я уже давно у него не живу. Я уже всю зиму у него не живу. Меня выкупила госпожа супруга правителя, эйне вундершёне фрау. Я ей вундершёне платье шью. Одно платье, два платье, очень много платье. Зер филь — очень много.

— Так ты больше не купец теперь?

— О нет! Я лучше.

Они идут в гору. Крепостные стены над ними нависли. От них тень и прохлада. У подножия фонтанчик, тонкой струйкой льётся вода. Ивашка нагнулся, ловит воду ртом.

— Вода невкусно, — говорит господин Гензерих, — я лучше дам тебе пить вино. У меня есть дома дорогое вино.

— Ну уж нет, — говорит Ивашка, — я твоё вино не стану пить. Один раз попил — учёный.

Господин Гензерих хохочет, сквозь смех едва выговаривает:

— О, это было, это прошло. Не надо помнить.

— Нет, — говорит Ивашка, — я с тобой не пойду. Давай здесь простимся. Меня уже ждут давно, наверное.

— Простимся! — повторяет господин Гензерих. — Ауф иммер — навсегда! — И на глазах у него, на голубых, на белёсых, большая слеза, будто пузырь.

— Зачем навсегда? — говорит Ивашка. — Может статься, опять повстречаемся.

— Ниммермаль! — говорит господин Гензерих. — Никогда!

Ивашка не поймёт, что так, да почему и с чего бы у господина Гензериха такой торжественный вид. Господин Гензерих махнул рукой, господин Гензерих говорит:

— Я уезжаю! Ауф иммер — навсегда!

— А далеко ль?

— В Царьград! Госпожа супруга правителя — она уезжает и берёт меня. Я буду ей ещё много платья шить в городе Царьград.

— В Царьград? Ох, господин Гензерих, в ноги тебе поклонюсь, возьми меня в Царьград! Мне очень туда надо. Вспомни, как мы от Днепровских порогов в ладье в Царьград бежали, да не пришлось достигнуть. Тебе бы тогда без меня не спастись. Возьми меня! Слёзно прошу.

Господин Гензерих морщит свой длинный нос, говорит:

— Зачем? — Повернулся, идёт к крепостным воротам.

А Ивашка бежит, бежит за ним, слёзно умоляет:

— Возьми меня, возьми меня, что тебе стоит! Господин Гензерих остановился, подумал, ударяет себя в грудь, говорит:

— Я теперь очень важный человек. Я скажу госпоже, она для меня сделает всё — аллес!

Он берёт Ивашку за руку, они входят в крепость.