Глава первая

КАК ОНИ ОСТАНОВИЛИСЬ У СУХОГО РУСЛА

В помещении актеров царил невообразимый беспорядок. Все три сундука были отперты, крышки откинуты, шелк и атлас костюмов переливались всеми цветами радуги. На крюках, вбитых в шесты, висели бороды, парики, шлемы, сапоги на толстых белых пол-метках, мечи и алебарды и украшенные разноцветными кистями палки, которые изображают коней. Некоторые актеры были уже совсем готовы к выходу, другие еще только гримировались. Жена Лэй Чжень-чженя, певица Яо-фэй, сосредоточенная и хмурая, обвивала голову узенькой черной тесьмой, которая, перекрещиваясь надо лбом, притягивала углы век к вискам. Вторая актриса Юнь-ся, жена умного Лю Сю-шаня, помогала ей, подавая отдельные локоны и длинные пряди искусственных волос, без которых нельзя было соорудить грациозную и сложную прическу театральной героини. Сама Юнь-си выступала только в третьем действии и поэтому не торопилась одеваться. Семь локонов для ее собственной прически, уже намазанные клейким раствором из деревянной стружки, размятой в воде, сохли на дощечке, похожие на семь дохлых мышат, которых усердный кот поймал и положил у порога своей хозяйки.

Хэй Мянь, хранитель сундука, затягивал на Лэй Чжень-чжене ватник, от которого огромный актер казался еще шире. Лицо Лэй Чжень-чженя уже было раскрашено в черный цвет и расписано красными и белыми завитками и полосами. Хэй Мянь подал ему окладистую черную бороду, подшитую к проволоке с загнутыми концами. Лэй Чжень-чжень сунул эти концы за уши, и борода прозрачной занавеской закрыла ему рот и грудь. Он дунул, и каждый отдельный волосок взлетел кверху. Тогда он снова обеими руками пригладил бороду.

Кто-то разжег в углу жаровню, и на ней кипятилась вода для чая. Старая госпожа Лэй в великолепной круглой пелерине, которая закрывала ее до самых пят, и в сверкающем головном уборе присела около жаровни. В одной руке она держала головку чеснока и с удовольствием грызла его еще крепкими зубами. Другой рукой она баюкала своего годовалого внука, малютку Лэй Да. Ребенок был очень грязный, но тоже с нарумяненными щечками. Время от времени бабушка совала ему в рот разжеванный зубчик чеснока. Лэй Да сосал, причмокивая, и смотрел круглыми глазками в огонь.

Снаружи, словно бурный ветер, долетал шум толпы. Актеры торопились.

Погу-барабанщик крикнул:

— Начинаем!

И музыканты вышли на сцену…

Маленькая Э сидела, обхватив руками колени, на склоне сухого русла и, не сводя глаз с пустой сцены, ждала.

Еще было утро, когда все три тележки въехали в русло высохшей речки и остановились. Возчики выпрягли мулов и отвели их в сторону. Актеры принялись разбирать шесты и циновки и понесли их на крутой склон русла.

Маленькая Э присела на противоположном склоне и стала смотреть, что будет.

Вскоре отовсюду, словно оповещенные невидимым глашатаем, бежали по межам полей деревенские мальчишки и тесной стайкой сбились за спиной Маленькой Э. Они не решались подойти ближе, но между собой шумно обсуждали и внешность актеров, и предстоящее удовольствие, и то, как двигалась постройка театра. Один за другим подходили старики, степенно садились, щурились, улыбались и тоже смотрели. Появились женщины и присели в сторонке. Мужчины бросили работу в полях и пришли, прямо как были, в засученных до колен штанах, с обнаженной потной грудью. Сняв головные повязки, утирали ими влажное лицо. Деревенский трактирщик притащил тачку с двумя дымящимися котлами и бойко торговал чаем и горячен лапшой.

Вскоре весь склон русла был усеян зрителями, а среди холмов длинной лентой тянулись толпы людей, спешивших из более отдален ных деревень.

Актеры разровняли площадку и по четырем углам вбили по бамбуковому шесту. Сверху скрепили их поперечными шестами и покрыли циновками. Пестрая занавеска отделила открытую с трех сторон квадратную сцену от заднего помещения, закрытого циновками. Туда внесли сундуки с костюмами. Один за другим скрылись там актеры.

Лэй Чжень-чжень вышел и повесил на передних столбах дне таблички с иероглифами. Деревенский грамотей медленно прочел их вслух. На одной было написано:

— «Мы, актеры, хвалим добро, злодейство казним, различая, что славно, что скверно».

На другой:

— «Мы скажем о мире, споем о разрухе, укажем, где счастье и где разрушенье».

Маленькая Э сидела, ждала, не сводя глаз с пустой сцепы,

Вдруг занавеска шевельнулась и из-за нее вышел Погу, как всегда растрепанный и небрежно одетый. Он нес треножник, на котором стоял барабан. Барабан был деревянный, и кожа прикреплена к пгму железными гвоздями.

Погу ударил по коже двумя легкими бамбуковыми палочками. Раздался резкий, ясный, почти металлический звук. Вслед за тем вышел старик с двухструнной скрипкой — хуцинь, у которой смычок накрепко пропущен между струнами так, что его нельзя сияй. Последним выскочил, будто его подтолкнули сзади, мальчик чт пятнадцати с маленьким гонгом. Музыканты расположились на сцене справа от зрителей. Погу посредине, хуцинь налево, маленький гонг по другую сторону.

Погу поднял левую руку, в которой он держал две дощечки, соединенные веревкой. Поворотом кисти он ударил их друг о друга, И они издали отчетливый и чистый звук. Тотчас маленький гонг стремительно забил, залился, захлебнулся медным пульсирующим звоном, и, откинув входную занавеску, показались два человека.

 

Глава вторая

КАК ЛЭЙ ЧЖЕНЬ-ЧЖЕНЬ БАЮКАЛ РЕБЕНКА

Они вошли странной походкой — колени были согнуты, ноги заплетались, туловище покачивалось. Хотя их глаза и переносица были обведены белой краской и это изменило их лица, Маленькой Э показалось, что она узнала господина Гуаня и Цзинь Фу, но возможно, что она ошибалась, — уж очень роскошно они были одеты.

На том, который был похож на братца Цзинь Фу, была белая атласная куртка с узкими рукавами и двойным рюшем по подолу. Спереди куртка была затянута серебряными шнурами. Атласные широкие панталоны заправлены в низкие сапожки с мягкой подошвой. Восьмиугольная мягкая шапка с большим помпоном была озорно сдвинута на одно ухо. У второго человека костюм был похожий, но черного цвета, кафтан был подлинней, и твердая шапка надета прямо.

Зрители встретили их взрывом хохота, и Маленькая Э тоже улыбнулась немножко неуверенно. Ей еще не было смешно, только любопытно, но она понимала, что дальше будет, наверно, очень весело.

Гонг замолчал. Погу повернул кисть руки, дощечки стукнулись друг о друга, и под резкий отчетливый треск оба нарядных господина запели скороговоркой, перебивая друг друга, подчеркивая смысл слов гримасами и нелепыми телодвижениями:

Поднятые улыбкой губы Маленькой Э внезапно опустились, а брови поползли вверх на лоб. Теперь уже не было сомнений, что это Цзинь Фу — она узнала его по голосу. Но что это он поет? Может быть, он шутит?

А они оба сели и, беспрестанно ерзая на стульях, падая с них в вновь на них ловко вскарабкиваясь, то сближая лица так, что одна не стукались носами, то отскакивая кувырком, заговорили ничуть ев стесняясь тем, что столько людей их слышат. Они рассказывали, чти они монголы, сыновья знаменитого полководца, который разбил китайские войска.

Он обещал подарить им целый город, но им хочется получить другой, побогаче, который обещан третьему сыну — приемышу. И, пожалуй, удастся добиться своего, стоит только напоить полководца допьяна.

Этот хитрый замысел так им понравился, что господин Гуань (теперь уже не было сомнения, что монгол в черном костюме — это он и есть), что бессовестный господин Гуань начал смеяться. От этого смеха, продолжительного, в высоком тоне, разнообразного и вибрирующего, от стука трещотки и выкриков Цзинь Фу у Маленькой Э начала кружиться голова. Но вокруг нее зрители, будто заразившись смехом, хохотали и вопили.

В это время из-за занавески вышел сам монгольский полководец с черным лицом и бородой. Он был точь-в-точь похож на страшного идола, которого Маленькой Э как-то случилось видеть в одном xpаме. Он был такой же огромный, толстый и пестрый.

Негодные сыновья начали его угощать. Противно было смотреть, как они перед ним лебезили. Они согнулись чуть не вдвое, начали стирать пыль со стула, рукава так и летали по очереди то взад, то вперед через плечо. Они так старались, что с грохотом стукнулись лбами. Или это ударил барабан?

Полководец сел, широко расставив ноги. Ему подавали чашечку за чашечкой, наливая вино из чайника, и он все их осушал, приподымая бороду и прикрывая рот рукавом.

Пронзительно высоко завизжала скрипка, и вышел приемный сын. До чего он был красивый, с лицом белым и розовым, как у женщины, в чешуйчатых доспехах цвета бирюзы, опоясанных широким поясом, на котором была вышита голова тигра. На плечах у него была накидка в виде бабочки, а за спиной восемь бирюзовых флагов. Он топнул ногой и запел:

Я родом китаец. Мои родители рано умерли, и мне пришлось пасти овец у помещика. Голыми руками убил я тигра. Полководец узнал о моей храбрости и сделал меня своим приемным сыном. С восемнадцатью всадниками я разбил целую армию. За мои подвиги мне дали прозвище Крылатого Тигра.

Вслед за Крылатым Тигром вышла его жена. Она была похожа на Яо-фэй, но куда красивей, в юбке, заложенной тысячью складок, в длинной, до колен, оранжевой кофте, в круглом воротнике с кистями и с золотой райской птицей в сверкающей камнями прическе.

Она запела, уговаривая мужа не приближаться к приемному отцу, потому что, опьянев, полководец теряет рассудок и может поверить клевете злых братьев и убить Крылатого Тигра.

Ах, как она пела! От этого голоса, высокого и нежного, сердце Маленькой Э забилось и замерло. Любовь и счастье, гнев и мрачные предчувствия передавала она дивными звуками, небесная певунья, удивительная Яо-фэй.

Действительно, ее предчувствия оправдались. Подлые монголы оклеветали храброго китайца Крылатого Тигра, и пьяным полководец поверил им. В страшном гневе он дохнул и вздул свою бороду так, что она взлетела черной тучей. Не в силах сдержать свою бешеную злобу, он весь дрожал и трясущейся рукой тыкал прямо в лицо сыновьям. Перекинув рукава за плечо, он сел с громким стуком. Еще бы — такая тяжесть садится.

Полководец грозным гнусавым голосом стал сзывать свое войско, чтобы отомстить приемышу:

Барабан беспрерывно гудел, надрывно звенел гонг. От страшного голоса дрожал воздух.

— Не убивай Крылатого Тигра, китайского пастушонка! — а причала Маленькая Э. — Ты был пьяный, ничего не понимал! И, чип. Фу обманул тебя!

Но полководец ее не услышал — так громко загремела музыка. Из-за занавески вышло войско — Хэй Мянь, и умный Лю Сю-шань, и все три возчика, и еще пять незнакомых крестьян. Вес они были в своей обыкновенной одежде, но в руках держали и алебарды, и копья, и мечи. Три раза обошли они вокруг полководца и вместе с ним скрылись за занавеской.

Тут появилась приемная мать Крылатого Тигра и начала ужасно волноваться: что с ним? А ее служанка, бойкая девушка, оказалось, видела все своими глазами и всю дорогу бежала, без отдыха, не давая покоя ногам, руками крутила, как ветряная мельница. Что же, все кончено, кровь пролита, зачем скрывать правду? И она запела:

Маленькая Э рыдала, царапая пальцами свой халатик:

— Убили! Убили!

И снова появилась Яо-фэй. Уже не прежняя счастливая супруга, а горемычная вдова. Ее волосы были распущены, длинная прядь отделилась и свисала над левым ухом. На ней была белая траурная одежда. Широкие рукава опустились, как крылья раненой голубки, струились, как половодье слез.

Уже порок был наказан, представление кончилось, сцена опустела и зрители разошлись, а Маленькая Э все сидела, очарованная дивным пением. Слезы капали с кончика носа, она глотала их, не замечая, только во рту было солоно. Подражая Яо-фэй, она взмахнула грязной ручонкой, и пальцы вспорхнули, будто маленькая серая птица.

— Это ты поешь, сестричка? — спросил подошедший Цзинь Фу. — Какой у тебя славный голосок!

Маленькая Э молча от него отвернулась.

— Твоя матушка послала меня за тобой. Пора спать. — И он взял ее за руку.

Маленькая Э выдернула руку и крикнула:

— Не трогай меня, проклятый монгол! Я тебе никогда в жизни не прощу! — и побежала вперед.

Цзинь Фу шел за ней и со смехом уговаривал:

— Сестричка, что же ты сердишься? Ведь этого ничего не было. Ведь это пьеса и Гуань Хань-цин выдумал этих людей и события. Все это нарочно. «Споем о разрухе, укажем, где счастье…» Сестричка, послушай же меня.

Ночью Маленькая Э долго ворочалась на своей циновке, в помещении за сценой. Когда она наконец заснула, ее разбудил пронзительный детский плач. Вслед за тем она услышала грозный гнусавый рев:

Маленькая Э вскочила с криком:

— Убивают!

Но с соседней циновки раздался голос Юнь-ся:

— Спи, ничего нет страшного. Это Лэй Чжень-чжень баюкает своего сына. Яо-фэй завалилась спать и ничего знать не хочет. Вот и приходится Лэй Чжень-чженю самому петь колыбельную.

Яо-фэй подняла голову и сказала своим нежным голосом:

— Юнь-ся, замолчи! Что ты сплетничаешь среди ночи? Чтобы я этого больше не слышала! Удивляюсь, чем противней у лягушки голос, тем громче она квакает.

Юнь-ся завизжала скороговоркой:

— Сама лягушка, жаба, черепаха!

Такого оскорбления Яо-фэй не смогла стерпеть. Она молча встала, подойдя к Юнь-ся, нагнулась, словно стебель цветка качнулся под дуновением ветра, и дала Юнь-ся звонкую оплеуху, запачкав себе при этом ладонь румянами. Задумчиво посмотрела она на свою ладонь, обтерла ее о халат Юнь-ся, повернулась и снова легла.

Гуань Хань-цин приподнялся на большом сундуке (место почетное, не каждому разрешалось там спать) и продекламировал:

— Вы хотите, чтобы актриса была домашней хозяйкой — шила, варила, чинила платье, нянчила ребятишек?

Через мгновение все снова уснули.

Лэй Чжень-чжень осторожными большими шагами ступал между спящими, баюкал сына.

 

Глава третья

КАК ОНИ ВСЕ РАССМЕЯЛИСЬ

Так постепенно двигались они к востоку и югу, часто останавливаясь на два-три дня во встречных деревнях и городках, чтобы дать несколько спектаклей. Маленькой Э такая жизнь очень нравилась. Она скоро помирилась с Цзинь Фу и громче всех смеялась его шуткам и выходкам. Иногда она спрашивала:

— Ты правду говоришь или это выдумал господин Гуань?

И Цзинь Фу клялся, что, когда он не на сцене, он всегда говорит правду.

— А когда я играю, я тоже говорю правду. Только ты еще мала и не можешь ее понять. Я показываю людям, где добро и где зло. Я учу их быть честными и хорошими, потому что во всех пьесах добродетель всегда вознаграждается, порок наказан и обиды отомщены. Зрители видят, кто их обидчики, и учатся ненавидеть их.

— Я очень хорошо понимаю, — отвечала Маленькая Э. — Я знаю, кто нас обидел и выгнал из дому, и я знаю, кто нам помог в беде, дорогой братец.

Каждое утро натощак Цзинь Фу учился своему новому ремеслу. Ведь обычно актеров начинают учить с семи-восьми лет, а Цзинь Фу было уже семнадцать, и, хотя ему приходилось выступать чуть не ежедневно, многого он еще не знал и не умел. Например, голос его был слабоват и не всегда покрывал шум толпы, особенно, когда приходилось им играть на городских перекрестках.

На все лады кричали и пели продавцы всевозможных товаров, под звуки труб и медных тазов проходила похоронная процессия или свадебное шествие, стучали посудой слуги в открытых уличных харчевнях, дрались пьяные, хрюкали свиньи и гоготали гуси. Но, словно мелодия над аккомпанементом, голоса актеров господствовали над всеми этими звуками.

Не так с Цзинь Фу. Случалось, сказанные им слова не долетали до зрителей, и тогда зрители справедливо сердились. Поэтому каждое утро натощак Лэй Чжень-чжень уводил Цзинь Фу к городской стене, если были они в городе или в открытом поле, если они ночевали в деревне. Здесь Цзинь Фу в течение часа пел лицом к стене или со ртом, открытым навстречу ветру. Он кричал во всю свою силу, чтобы голос получил необходимую звучность и мощь. А Лэй Чжень-чжень следил за тем, чтобы он вдыхал животом, выдыхал медленно.

На китайской сцене нет никаких декораций: ни стен комнаты, ни ограды сада, ни улицы, ни поля, ни гор или рек. Сцена совсем пустая, только стоят на ней два стула и стол. Лэй Чжень-чжень учил Цзинь Фу, как выходить в невидимую дверь, если она отперта, и как снимать воображаемые затворы запертой двери, как подниматься и спускаться по лестнице, перелезать через забор, чтобы зритель ясно понимал, что происходит, и не спутал бы день с ночью, а кровать с городской стеной.

— Как изобразишь ты бег? — говорил oн. — Если ты на самом деле побежишь, то через два шага свалишься вниз со сцены. Следовательно, должен ты не бежать, а лишь представлять бег. Ноги широко расставлены и движутся из стороны в сторону, тело согнуто и кажется короче. Руки машут как можно сильней. Или едешь ты верхом на беспокойной лошади. Как это сделать? Никкой лошади ведь нет. Всего-навсего в руке у тебя хлыст с кистями, указывающий на то, что ты верхом. Сдвинь ноги и двигайся назад очень короткими шагами. Тело качается. И зритель вообразит, что ты натягиваешь поводья, конь задрал голову вверх и мелко переступает ногами.

Еще Лэй Чжень-чжень учил Цзинь Фу различным походкам, свойственным изображаемому характеру, и различным движениям рук, передающим разнообразные чувства. При всех этих уроках Маленькая Э обязательно присутствовала, а после, когда никто ее не видел, старательно повторяла. Подолгу упражнялась, высоко поднимая ноги, чтобы научиться балансировать, кувыркалась, училась ходить на руках.

Конечно, никто об этом не знал и Сюй Сань только удивлялась, почему ее дочка вся в синяках и ссадинах.

Самой Сюй Сань было очень невесело, и тому было несколько причин. Самая главная была — безделье. Ей, привыкшей всю жизнь непрестанно работать, было странно, что она не могла найти себе дела. Она всячески старалась всем помогать. Нянчила малютку Лэй Да, подавала, приносила, уносила, чистила и мыла, и все это не было настоящей работой, а лишь мелкими услугами. И Сюй Сань было стыдно, что ей приходилось есть хлеб этих добрых людей, которых она недавно еще так презирала. Кроме того, хмурая певица Яо-фэй всячески отравляла ей жизнь. Сюй Сань никак не могла понять, за что та ее не взлюбила. Но сама, своими ушами слышала раза два, как Яо-фэй то одному, то другому говорила, что она удивляется, с какой целью Лэй Чжень-чжень подобрал эту нищую бездельницу. Наконец, не выдержав, Сюй Сань пошла к Лэй Чжень-чженю, поклонилась ему в ноги, поблагодарила за его доброту и сказала, что боится она с дочкой быть в тягость и не пора ли ей вновь начать самой о себе заботиться.

— Подожди прощаться, еще успеешь, — сказал Лэй Чжень- чжень. — Куда ты пойдешь, одинокая и без денег? Может быть, еще найдется тебе какая-нибудь работа.

И действительно, неожиданно работа нашлась.

В одном городке они остановились дольше обычного, и Хэй Мянь решил воспользоваться этим. Он открыл один из сундуков, вытащил из него все костюмы и начал перебирать их, встряхивая и разглядывая на свет.

Кое-где распустилась вышивка, кое-где оборвался подол или отскочили пуговицы и отпоролись завязки, а во многих местах ткань поредела или расползлась, образуя прорехи. Хэй Мянь сел, достал иглу и ножницы и принялся за починку.

Работал он быстро и ловко, но Сюй Сань умела лучше.

«Вот, — подумала она. — Здесь есть мне возможность показать свое искусство и хоть немного отплатить этим добрым людям за всю их заботу».

Тотчас она подошла к Хэй Мяню и, поклонившись, сказала:

— Господии Хэй Мянь, я швея и вышивальщица, и в этом ремесле есть у меня незначительный опыт и умение. Разрешите мне от скуки помочь вам, потому что неприятно мне сидеть со сложенными руками. Конечно, я не сумею исполнить эту работу со свойственным вам мастерством, в чем и прошу вас заранее меня извинить.

— Ну что ж, помоги, — сказал Хэй Мянь. — Я решил воспользоваться остановкой, чтобы привести костюмы в порядок. Но, как посмотрю, работы здесь столько, что и на десятерых хватит. Если ты умеешь отличить ушко иголки от острия, то уже подмога.

Сюй Сань вынула из прически игольник и достала из него две иглы. Одну она дала Маленькой Э и велела ей пришить пуговицы И завязки, потому что эта работа легкая и ей под силу. Сама же она выбрала богатое одеяние с шитым золотом драконом в круге. Тонкие шелковинки, которыми прикрепляют по рисунку золотую нить, перетерлись, и золотые нити топорщились и торчали, портя узор. Сюй Сань начала закреплять их мелкими стежками, а там, где золото обтрепалось, она сумела слегка изменить узор, кое-где подрезав или подогнув золотую нить.

Хэй Мянь исподлобья следил за ее работой и вдруг воскликнул:

— Женщина, ты искусней меня!

— Ах, нет, господин Хэй Мянь, — возразила, покраснев, Сюй Сань. — Вы слишком снисходительны.

Затем выбрала она одежду с косым воротом и завязками на боку. Эта одежда была сшита из тяжелого атласа темно-вишневого цвета с вытканным на ней в цвет узором. Тяжелый атлас посекся по складкам, а подходящих ниток не было. Сюй Сань осторожно вытянула из подола несколько ниток и, делая стежки то с лица, то с изнанки ткани, воспроизвела узор с таким совершенством, что невозможно было отличить штопку от первоначальной выработки.

Хэй Мянь опустил на колени «Пеструю одежду храбреца» — куртку с узкими рукавами, у которой подшивал он двойную оборку на подоле, распустившуюся от прыжков, полетов и кувырканий носившего ее актера. Несколько времени сидел он молча и наконец с убеждением проговорил:

— Женщина, я не встречал подобную тебе. Счастливый человек твой муж. Поневоле позавидуешь.

— Я вдова, — ответила Сюй Сань, опустив голову.

— Я очень этому рад! — воскликнул Хэй Мянь и, растерявшись, уронил ножницы.

Сюй Сань не ответила, а Хэй Мянь, шаря по полу в поисках ножниц, не сводил глаз с ее лица и продолжал:

— И дочка у тебя воспитана в послушании и уже сейчас хорошая рукодельница. Почему бы тебе вновь не выйти замуж? Человек, которого ты выберешь, будет добрым отцом твоей девочке, и, если сам он усердно и честно трудится и с такими золотыми руками, как у тебя, мы могли бы жить в достатке и довольстве.

— Люди осуждают вдову, вторично вышедшую замуж, — ответила Сюй Сакь. — Прошу вас не говорить об этом.

Хэй Мянь, вздохнув, замолчал. Сюй Сань тоже молчала, вздыхая. Но Маленькой Э наскучила тишина, и она запела:

В это время вошли Гуань Хань-цин и Погу-барабанщик.

— Голос чистый и звонкий! — воскликнул Погу. — Иди сюда, девочка. Я проверю твой слух.

Тотчас достал он хуцинь и, извлекая укрепленным меж струн смычком звуки различной высоты, заставил Маленькую Э повторять их.

— Есть и голос и слух. Можно предсказать хорошую будущность.

— Лицо выразительно и тело гибкое, — подтвердил Гуань Хань-цин. — Эта девочка рождена быть актрисой, и я напишу для нее пьесу.

— Эта девочка может стать хорошей вышивальщицей, — вмешался Хэн Мяиь, — если она пойдет по стопам своей добродетельной матери.

— Как можно сравнивать вышивание и пение! — закричал сердито Погу. — Девочка, попробуй взять вот эту ноту!

— Она рождена играть красавиц древних времен! — воскликнул Гуань Хань-цин. — Девочка, попробуй пройдись. Правой ногой переступай через левую, левой накрест через правую. Выверни слегка пяточку, чтобы виден был кусок подошвы. Не мешает этой девочке сшить туфли! Вот так, тело чуть-чуть наклони влево. Правую руку, округлив, выдвинь вперед, левую округли назад на уровне талии. Покачивайся справа налево, слева направо. Вот походка красавицы!

— Извините меня, господа, что осмеливаюсь вмешаться, — спокойно прервала Сюй Сань. — Я ее мать, и мне надлежит решать ее судьбу. Эта девочка из почтенной семьи, и я стремлюсь отвести ее к дяде — брату моего отца, который живет в Линьани за воротами Цяньтан, в переулке у знаменитого ресторана «Рыбная похлебка пяти сестер Сун». И я надеюсь, что из моей девочки вырастет скромная женщина, соблюдающая все четыре правила поведения. И нельзя ее назвать красавицей, потому что она похожа на меня, и у нее самое обыкновенное лицо. Кроме того, ей следует пришить эти пуговицы, петли и завязки, а не ходить по комнате, кривляясь подобно актрисе.

Погу сердито охнул, Хэй Мянь ухмыльнулся, а Гуань Хань-цин засмеялся так переливчато, звонко и долго, что Сюй Сань сперва ПО краснела от стыда за свои невежливые слова, а потом тоже рассмеялась. Маленькая Э запрыгала и завизжала от смеха, Хэй Мянь не смог удержаться и захохотал басом, а Погу фыркнул отрывисто, будто бил в кожаный барабан.

 

Глава четвертая

КАК СЮЙ САНЬ НАДЕЛА РОКОВОЕ ПЛАТЬЕ

Когда Лэй Чжэнь спрашивал Гуань Хань-цина, скоро ли будет написана обещанная ему еще в Ханбалыке великолепная пьеса, Гуань Хань-цин сердился и говорил:

— Оставь меня, пожалуйста, в покое. Сам ты прервал мою работу на полслове, не дал закончить, а теперь пристаешь ко мне. Когда хочу, тогда и кончу. Мне весело играть шутов, и не хочу делать ничего другого. Отстань от меня! Не могу я писать, когда ни не мгновение нет ни досуга, ни покоя. Вот, когда поедем по каналу.

«… Когда поедем по каналу.» — мечтали актеры. Все они устали трястись по дорогам, ночевать то за сценой, то в постоялых дворах и хотелось, хоть временно, хоть ненадолго, иметь определенный, свой собственный угол, подобие дома, домашней жизни, домашнего уюта. Все повторяли в радостном ожидании: «Когда поедем по каналy…»

«…По каналу, — с беспокойством думала Cюй Сань. — Уж мне-то не придется ехать. На лодку меня, наверно, не возьмут, и без меня будет тесно. И так уже сколько времени терпели они, сами бедняки, лишний рот и бесполезную обузу».

Об этих своих опасениях она сказала Хэй Мяню, но тот загадочно ответил:

— Не только возьмут, а еще попросят. Ты только молчи. Я сам буду говорить.

Наконец настал день, когда они увидели на горизонте мачты и паруса множества лодок и вскоре добрались до маленького городка, расположенного на высоком берегу канала. Здесь Лэй Чжень-чжень рассчитался с возчиками. Они трогательно простились с актерами, сгрузили сундуки, шесты и циновки, и три пустые тележки повернули и уехали.

Затем Лэй Чжень-чжень пошел на пристань, чтобы нанять лодку, и Гуань Хань-цин, шутя, предложил ему захватить с собой Погу-барабанщика.

— При виде Погу, — пояснил он, — лодочник поймет, что мы не какие-нибудь знатные господа, а самые обыкновенные оборванцы. Тогда уж он не сдерет с тебя лишнего.

Погу очень обиделся и пробормотал:

— Музыка — дитя небес, а я ее служитель. Это ли не высшая знатность? — но спорить не стал и пошел.

Едва вышли они за ворота, как Погу остановился посреди улицы, напевая что-то себе под нос и отбивая пальцами такт на ладони другой руки. Лэй Чжень-чжень подтолкнул его, и оба скрылись за углом. С пристани они вернулись в прекрасном настроении. Лэй Чжень-чженю удалось по сходной цене нанять превосходную лодку, вместительную и удобную. Не только была там большая общая каюта, но нашлась на носу каморка для Гуань Хань-цина. В этой каморке хранились запасные канаты, паруса и всякий хлам, но было довольно места, чтобы спокойно сидеть и писать.

На корме, в небольшой каюте, жил лодочник с семьей, и жена лодочника разрешила варить пищу на ее печке. Но, самое главное, палуба была достаточно велика, чтобы можно было устроить на ней сцену и давать представления прямо на лодке, не сходя на берег.

— Живей, живей собирайтесь! — кричал довольный Лэй Чжень-чжень, и все уже были готовы идти за ним, когда Хэй Мянь вдруг заявил, что одному ему с костюмами не справиться и пусть Лэй Чжень-чжень даст ему помощника, иначе он не поедет. Ведь в каждой порядочной компании обязательно есть три гардеробщика — Хранитель большого сундука, Смотритель второго сундука и Слуга малого сундука. Костюмы все поизносились, и нет ни времени, ни сил самому и чинить, и штопать, и гладить, и помогать при одевании.

Удивленный неожиданным требованием, Лэй Чжень-чжень закричал:

— Где я тебе возьму помощника? На деревьях они не растут. Самому родить, так сынок мой Лэй Да, ничтожный поросенок, еще сосет соску и умеет только пачкать свою одежду, а не чинить ее, Хочешь, подожди, пока он подрастет.

Хэй Мянь угрюмо настаивал:

— Эта женщина, Сюй Сань, искусна в обращении с иглой. Прикажи ей помогать мне.

Таким образом Сюй Сань и Маленькой Э не пришлось прощаться с актерами; теперь уж по праву, a не из милости они вместе со всеми погрузились на лодку.

Никогда в жизни Сюй-Сань не была так счастлива. С утра она выходила на палубу со своей работой и прилежно шила. Свежий ветерок обдувал ей лицо, вода под лодкой тихо журчала. Рядом с ней сидел Хэй Мянь и тоже шил. Оба молчали, лишь изредка вздыхая.

Время от времени Сюй Сань поднимала глаза и смотрела на канал. По воде непрерывно двигались большие лодки, везущие в столицу рис, бамбук и соль. Ветер надувал прямоугольные, темные, плетенные из тростника паруса. На носу лодок были нарисованы большие круглые глаза с неподвижными черными зрачками. Когда ветер спадал, лодочники привязывали крепкий канат к верхушка мачты, выскакивали на берег и, перекинув лямку через голую грудь, тянули лодку вперед. Весь берег, точно движущимся частоколом, был унизан людьми, тащившими тяжело нагруженные лодки.

Иногда, словно нарядная хищная рыба среди мелких рыбешек, проплывала длинная, двухъярусная, вся в резьбе и позолоте, лодка с носом в виде головы дракона и кормой, украшенной его хвостом. С высоких шестов свисали пестрые фонари и флаги, на которых монгольскими квадратными знаками был написан титул владельца, знатного чиновника, спешившего с докладом в столицу.

Один раз на двух соединенных вместе лодках проплыло огромное, удивительно искривленное, все в узлах и наростах, дерево. Его корни вместе с комом земли были обернуты циновками и тщательно перевязаны. Изогнутые ветви укреплены подпорками. Это дерево везли с юга, чтобы посадить в императорском саду в Ханбалыке. Сюй Сань проводила дерево глазами и, вздохнув, снова опустила их на работу.

В эту минуту из своей каморки вышел Гуань Хань-цин. Его халат был расстегнут на груди, пучок волос заколот так небрежно, что брови опустились и лицо казалось растерянным. Он подошел прямо к Сюй Сань и, размахивая руками, заговорил:

— Я ей велел простегать мне одеяло. Вхожу, одеяло стоймя стоит на кровати. Я кричу: «Жена, где ты?»

— Неправда, — перебил Хэй Мянь. — У нее нет мужа, и не пойдет она за вас!

Но Гуань, не обратив на него никакого внимания, продолжал, удивленно разводя руками:

— «Я здесь», — отвечает она мне из одеяла. «Что ты там делаешь?» — «Когда я сунула сюда вату, я нечаянно сама себя зашила». Я беру палку поколотить ее, а она говорит: «Бей меня, но только не попади в мою соседку». — «Как, ты и соседку зашила вместе с собой?»

— Какую соседку? — испуганно спросил умный Лю Сю-шань. Он играл в карты тут же на палубе и только что собирался взять взятку, когда услышал слова Гуань Хань-цина. Тут он бросил карты, забыл про деньги, подскочил поближе и спросил: — Какую соседку? Ведь она спит рядом с Юнь-ся. Дайте мне скорей это одеяло, чтобы я мог его распороть и выпустить ее. Моя Юнь-ся такая деликатная, она задохнется. Да выпустите же ее, говорю я вам!

Но Гуань Хань-цин, глядя мимо него, говорил обиженно и сердито:

— Я ей говорю: «Пришей пояс к халату». Она говорит: «Готово». Я говорю: «Где ж он?» Она отвечает: «Я пришила его накрепко». Смотрю кругом, не могу найти. Где он может быть? Смотрю в зеркало, а она его пришила к плечу. Вот что ты делаешь, неряха! Я тебя поколочу, я тебя убью, но не отпущу живой. Вот подожди, я с тебя спущу шкуру!

Этого Хэй Мянь не мог вынести. Он вскочил и бросился на Гуань Хань-цина с криком:

— А, ты еще бранишься и грозишься убить ее! Какая она тебе жена? Сперва женись, а потом маши кулаками, а ее тебе не видать. Не отдам!

В то же время умный Лю Сю-шань, забыв осторожность, попытался их разнять, жалобно восклицая:

— Где моя Юнь-ся? Отдайте мне ее!

А Сюй Сань повторяла:

— Не велел он мне пришивать пояс! Не пришивала я пояс!

Гуань Хань-цин обвел всех изумленным взглядом и спросил:

— Что вы накинулись на меня? Не понимаю! — и, пожав плечами, снова скрылся в своей каморке.

Погу, обучавший свой оркестр новой песне, прервал свое занятие и крикнул:

— Перестаньте шуметь, я самого себя не слышу. Из-ва вас маленький гонг опять сбился. Что вы, не понимаете, что господин Гуань пишет свою новую пьесу и прочел вам монолог, который только что закончил. Нельзя ли потише? — И он снова обернулся к музыкантам.

В китайских нотах не указывается продолжительность звука, а только его высота. Прочесть новую музыку невозможно, а надо услышать ее и выучить наизусть. Мальчуган Ли Юй, бивший в маленький гонг, все время путал. Погу рассердился, ловко захватил барабанными палочками длинные волосы Ли Юя и оттрепал его. Снова сначала раздались звуки песни — высокий пронзительный скрип хуциня, резкий, ясный стук барабана, медное дрожание маленького гонга. Из каморки Гуань Хань-цина долетел взрыв смеха, высокого, переливчатого и такого заразительного, что даже лодочник у руля затрясся от смеха. Лэй Чжень-чжень поднял толстый палец и проговорил шепотом, который даже на берегу был слышен:

— Тише, тише! Гуань Хань-цин пишет свою великолепную пьесу. Все зрители лопнут от хохота!

Теперь, когда эта пьеса близилась к концу, актеры, еще ни разуее целиком не прослушав, уже обсуждали, какие найдутся им роли.

Яо-фэй заявила:

— Конечно, всего важней моя роль. Господин Гуань уже рассказл мне, что в первом действии я буду прекрасна и горделива, во втором — прекрасна и печальна, в третьем — прекрасна и гневна, в а в четвертом — прекрасна и празднична. Значит, мне нужен новый костюм. Я знаю, у Хэй Мяня на дне сундука есть еще несшитые ткани и есть у него помощница, хоть и незаметно, чтобы была от нее большая польза. Пусть он сошьет мне для этой роли новое платье.

Хэй Мянь, подумав, что раз есть время и есть материя, почему бы не сшить платье, принялся за работу.

Китайское женское платье свободное, и портные шьют его без примерки. Хэй Мянь достал кусок нежно-розового атласа, раскроил его так бережно, что все обрезки поместились бы на ладони, и сшил мелкими красивыми стежками. Сюй Сань вышила его цветами и бутонами лотоса.

Но, когда платье было готово, Хэй Мянь сказал (о, злая судьба, лучше бы ему не говорить этих роковых слов):

— Эй, Сюй Сань! Ты с Яо-фэй одного роста. Не хочу просить эту упрямицу накинуть это платье, как бы не обругала меня. Надень-ка ты его, чтобы я мог посмотреть на него.

И Сюй Сань надела платье.

В это мгновение на палубу вышла ленивой походкой сама Яо-фэй. Как только она увидела Сюй Сань в розовом платье, она запустила обе руки в волосы, выдрала большой клок и закричала:

— Чуяло мое сердце, что готовится здесь предательство и измена. Подобрали из милости нищую побродяжку, и уже красуется она в моих одеждах. Неужто я так состарилась и подурнела, что уже готова мне преемница, и я буду играть кумушек и свах, а она молодых красавиц. Не бывать тому! Пусть я умру, но, пока жива, никому не отдам своих ролей! — С этими словами она взмахнула руками и хотела броситься в воду.

Но выбежавший на крик Лэй Чжень-чжень подхватил ее и не дал свершиться печальному делу. Яо-фэй билась и извивалась в его руках и расцарапала Лэй Чжень-чженю все лицо. Он же, как ни был осторожен, посадил ей на руках несколько синяков.

Всю ночь Яо-фэй кричала и грозила убить Сгой Сань. Наутро она связала свой узелок и объявила, что возвращается к своим родителям, которые живут здесь неподалеку.

Сколько ее ни уговаривала свекровь, как ни рыдал Лэй Чжень-чжень, как ни кланялась ей в ноги Сюй Сань, клянясь, что надела она платье без злого умысла и лишь подчиняясь приказанию, сколько все актеры ни умоляли ее остаться, повторяя, что заменить некому, — хмурая красавица твердила, что не может она снести тлкмп обиды и унижения, да еще в придачу синяков и побоев от мужа. Лучше всю жизнь будет она полоть огород и таскать воду, но не потерпит соперницу. И пусть они не воображают, что если для них она стала стара и нехороша, то не найдутся люди, которые поймут ее и оценят. Возможно, еще встретит она кого-нибудь из прежних своих женихов, который почтет за счастье ввести ее в свой дом, и будет она жить там побогаче и получше, и всем, кто посмеет ее обидеть, она сразу выцарапает глаза.

В полдень лодка пристала к берегу поблизости от деревни, где жили родители Яо-фэй. Не взглянув на сына, ни с кем не простившись, она сошла на берег, и больше ее не видели.

 

Глава пятая

КАК ОНИ ВСЕ ПОССОРИЛСЬ

«Певичка Инь-чжан обещала выйти за бедного студента, и он уже приготовил ей венчальное платье и убор, а она взяла да передумала, собралась замуж за богатого бездельника. Сколько ее ни уговаривали и мать и названая сестрица Пань-эр, заносчивая красотка стояла на своем. Новый жених так нарядно одевался и так хорошо умел ей угождать!

— Он заботится обо мне круглый год! — восклицала влюбленная Инь-чжан. — Летом обвевает меня веером, зимой греет мой халат, чтобы я не простудилась. Соберусь погулять, он расправляет складки моего платья, сам прикалывает мне украшения. Он такой добрый, я хочу за него замуж!

— Ах, вот как, — ответила Пань-эр.

Предупреждаю, не бегите ко мне, когда он начнет вас лупить!

Инь-чжан гордо ответила:

— Даже если меня приговорят к смерти, я не обращусь к вам!

Действительно, брак оказался очень несчастным. Муж всем жаловался, что Инь-чжан, стегая одеяло, сама себя зашила внутри, а пояс халата накрепко пришила к вороту. Уж он бил и колотил ее и обещал избить до смерти.

Несчастная Инь-чжан горько каялась, что не послушалась советов матери и Пань-эр, и написала им письмо, умоляя о помощи.

Когда мать получила письмо, она горько зарыдала, а Пань-эр принялась ее утешать:

Не предавайтесь кручине!

Разгладьте на лбу морщины!

Я сейчас поеду туда и поговорю с ним. Уж я буду щипать его и гладить его, обнимать его и ласкать его, пока он растеряет весь свой разум. Я положу ему на нос кусок сахару, но не сможет он его ни лизнуть, ни съесть, пока не даст Инь-чжан развода.

Она надела вышитое платье, заколола прическу булавками из зеленого нефрита, наняла повозку и поехала в город, где жила Инь-чжан. Здесь она пригласила негодяя-мужа в трактир и призналась ему, что давно его любит и хочет выйти за него замуж. В этой любви она поклялась самыми страшными клятвами:

— Пусть в моей каморке переедет меня лошадь! Пусть мне ноги переломают фитилем от лампы!

— Эй, слуга, тащи вино! — завопил на радостях муж.

— И не надо вина, у меня десять бутылок в повозке.

— Пусть зарежут барана!

— И этого не надо. У меня в повозке есть жареный.

— Тогда я куплю тебе красивый шелк!

— Не надо. У меня два куска красного шелка в сундуке. Что ваше — то мое, что мое — то наше!

Негодяй поспешил домой, дал жене свидетельство о разводе и опять побежал к Пань-эр. Но хитрой красотки и след простыл.

— Эй, слуга, приведи мне лошадь, я поеду ее догонять.

— У кобылы родился жеребенок.

— Приведи мула!

— Мул охромел!

— Приведи осла!

— Осел потерял подкову.

Тут он понял, что его обманули, побежал домой, вырвал из рук Инь-чжан свидетельство о разводе, сунул его в рот, разжевал и проглотил. Инь-чжан ужасно испугалась, как бы он не убил ее. Но — о счастье! — хитрая Пань-эр подсунула копию, а свидетельство цело. И счастливая Инь-чжан выходит замуж за студента».

Гуань Хань-цин закончил чтение новой пьесы и обвел актеров сияющими глазами. Они кричали от восторга, смеялись, поднимали кверху большой палец в знак одобрения.

— Ах, что за очаровательная роль! — воскликнула Юнь-ся. — Сколько в ней кокетства, ужимок, улыбок. Мне не терпится сыграть ее! — Она вскочила, скользнула правой рукой от груди к колену, будто поправляя костюм, и поворотом кисти откинула руку назад.

— Погоди, Юнь-ся, ты вечно выскакиваешь! — прервал ее красавец Цзи Цзюй-нэн. — И без того понятно, что ты будешь играть Пань-эр, а почтенная госпожа Лэй — матушку Инь-чжан. А вот кто будет играть самое Инь-чжань. Без Яо-фэй эту пьесу не придется ставить.

— Может быть, Яо-фэй завтра вернется, — сказал Лэй Чжень-чжень и шумно вздохнул.

Уже целую неделю лодка качалась на якоре в маленькой бухте, актеры слонялись без дела, еда становилась все скуднее. Ежедневно в течение недели Лэй Чжень-чжень с утра уходил умолять Яо-фэй о возвращении, и каждый вечер приходил хмурый, как грозовая туча, так и не повидав жену. Ее родители заперли ворота и сидели, как в осажденной крепости, а Лэй Чжень-чжень целые дни стоял на улице перед домом, и ни на посулы, ни на угрозы не было ответа. Только кумушки высовывали носы в щелки своих ворот и хихикали, да деревенские мальчишки провожали его и на почтительном расстоянии кричали непочтительные слова.

Наконец наступил день, когда кончились и деньги, и припасы, и на обед было подано лишь по зубчику чеснока, завернутого в тонкий блин. Умный Лю Сю-шань посмотрел на эту еду, выкатил глаза и закричал:

— Эй, Лэй Чжень-чжень! Моя жена не обязана голодать по вине твоей жены. Пора нам тронуться в путь и сыграть новую пьесу. Роль Инь-чжан может сыграть любая женщина, было бы личико смазливо. Моей жене надо каждый день давать мясное блюдо, иначе она ослабеет. Для роли Инь-чжан не надо ни голоса, ни таланта. Кто хочет, может сыграть!

Погу задумчиво поддержал его:

— Это верно, в роли Инь-чжан вовсе нет пения.

— И нет акробатики, — сказал Цзинь Фу. — Все движения простые.

— Я могу кувыркаться, — робко вытянув шейку, сказала Маленькая Э. — Пожалуйста, если это нужно. Я могу кувыркаться вперед и назад, ходить на руках, стоять на голове…

Сюй Сань гневно дернула ее, и она замолчала.

— Ну, и что же! — завопил Лэй Чжень-чжень. — Из зависти к Яо-фэй вы принижаете роль.

Но Лю Сю-шань не обратил на него внимания и продолжал кричать:

— Моя жена не привыкла к такой пище! Доставайте Инь-чжан где хотите! Из-за Сюй Сань остались мы без актрисы, пусть она теперь играет эту роль!

Сюй Сань ахнула и закрыла лицо рукавом.

— Сюй Сань — скромная женщина, — гневно вмешался Xэй Мянь. — Не пристало ей играть на сцене, да еще изображать актрису.

— Все женщины здесь скромные, — завизжала Юнь-ся. — Paз Сюй Сань надела платье Инь-чжан, пусть его и носит.

— Но, может быть, Яо-фэй завтра вернется и сама захочет играть, — возразил было Лэй Чжень-чжень.

Тогда почтенная госпожа Лэй, не вставая с места, ударила его по склоненной голове палочками для еды и строго сказала:

— Я твоя мать, Чжень-чжень, и ты обязан мне повиноваться! Что мы здесь корни пустили, в этой грязной луже? Не надеешься ли ты, что вместо головы вырастет у тебя цветок лотоса и ты всех нас накормишь его семенами? Завтра же снимайся с якоря. Я сама покажу Сюй Сань, как сыграть эту роль. Два-три движения рук, подходящая походка — больше ничего и не нужно. Стольких актрис сумела я выучить и эту научу. Ведь не так уж она глупа, как выглядит. Вы согласны со мной, господин Гуань?

— А мне все равно, — ответил Гуань Хань-ции. — Я написал бессмертную пьесу, и теперь ее будут играть тысячу лет. Не стану я себе ломать голову, как ее исполнят десять тысяч актрис. Пусть играет Сюй Сань. Чем она хуже других?

 

Глава шестая

КАК ИГРАЛА БЕЛАЯ МЫШКА

Сюй Сань никак не понимала, чему ее учат.

— Как ты ставишь ноги? — в сотый раз повторяла госпожа Лэй. — Шлепаешь ступнями, как деревенская женщина на рисовом поле. Поверни пятку бочком, чтобы чуть-чуть был виден край подметки, будто узенькая луна выглянула из-под облака юбки. А ты вывернула всю ногу, будто тебя побили бамбуковой палкой и у тебя болят пятки. Еще раз! Еще раз повтори. Вот, как будто не плохо, но идешь ты так уныло, будто на собственных похоронах.

После того как Сюй Сань целый час повторяла все тот же первый шаг, начиналось мучение с руками.

— Руки у тебя висят, как плети. С висящими вниз руками ходят только духи и привидения. У молоденькой женщины руки вообще никогда не висят, а обе сложены на одном бедре, как две птички на одной ветке.

Но всего трудней были первые слова роли.

— «Об этом не беспокойтесь! Я твердо решила выйти за него замуж», — старательно выговаривала Сюй Сань.

— Почему ты говоришь таким почтительным тоном? — насмешливо спрашивала госпожа Лэй.

— Но, ведь если я Инь-чжан, а вы ее матушка, я обязана вам почтением.

— Инь-чжан упряма и капризна. Слушай, как я говорю: «Oб этом не беспокойтесь!» Инь-чжан вовсе не хочет успокоить свою мать, напротив, она возражает ей. Что ты смеешься?

— Все соседи засмеют такую невоспитанную девушку. Как мне не смеяться? Вы сказали эти слова таким дерзким голосом.

— Повторяй таким же голосом!

— Я не посмею.

— Повторяй!

— «Об этом не беспокойтесь!..»

Госпожа Лэй жаловалась сыну:

— Она бестолкова и бездарна. Ведь если бы она не хотела, но она хочет научиться, она старается изо всех сил. Но нет в ней ни мысли, ни чувства.

— Она научится, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Об этом не беспокойтесь!

Госпожа Лэй взвизгнула, будто ее ущипнули:

— Не смей повторять эти слова. Я слышала их тысячу раз. Не могу их больше слушать!

Но наконец терпение госпожи Лэй и старания Сюй Сань принесли свои плоды. Шаг за шагом, слово за словом Сюй Синь выучила роль Инь-чжан и уже могла, репетируя с другими актерами, отвечать им вовремя, нужным тоном и не сбиваясь в движениях.

Все это время лодка понемногу плыла в югу, и актеры играли в встречных деревнях и городках. Правда, без Яо-фэн нельзя было поставить ни «Крылатого Тигра», ни какую-нибудь другую большую пьесу, но они показывали отрывки и смешные сценки, бой на мечах или алебардах, Юнь-ся танцевала, Цзинь Фу ходил колесом, проскакивал через обруч и сквозь бочку, кувыркался, прыгал как кошка, и падал на ноги.

Таким образом они зарабатывали достаточно, чтобы не нуждаться и спокойно ожидать, когда можно будет впервые сыграть пьесу Гуань Хань-цнна.

Во время одного из этих представлений к Лэй Чжень-чженю подъехал пожилой монгол и сообщил, что он доверенное лицо господина Эзеня Мелика — сборщика податей этой провинции. Господин собирается устроить в своем поместье большой пир по случаю новой награды, полученной от императора. Не хватает только актеров, чтобы было кому развлекать гостей. За актерами пришлют повозки, представление будет щедро оплачено. Согласен ли Лэй Чжень-чжень?

Лэй Чжень-чжень согласился.

На следующее утро приехала крытая повозка, такая большая, что все актеры в ней поместились. На лодке остались только Маленькая Э и малютка Лэй Да. Жену лодочника попросили присмотреть за детьми и обещали вернуться не позже чем через день.

На прощание Сюй Сань прижала Маленькую Э к своей груди и никак не могла с ней расстаться. Ей было так страшно, что казалось, она идет на казнь. Госпожа Лэй прикрикнула на нее, и она заняла свое место. Повозка тронулась.

Господин Эзень Мелик, сборщик податей, устроил большой пир, и с самого рассвета начали прибывать гости. Были тут и судьи, и смотрители канала, и начальники обменных касс, и многие другие. Они приезжали верхом, с женами и слугами и привозили свои дары. Господин Эзень встречал их, сидя в кресле, в большой зале. Принимая подношения, он улыбался так широко, что глазки совсем скрылись за толстыми щеками, а лоснящаяся кожа вся потрескалась сетью блестящих жирных морщинок. Дары были хороши — пять кубков, пять кусков шелка, пять бочек вина, пять конских попон. Самый бедный из гостей поднес пять яблок на блюде. Всего было по пять штук, как полагалось по его чину.

Гостей рассадили за длинными столами; между каждых двух приглашенных стоял большой сосуд с вином. Гости черпали вино чарками, пили и ели досыта и сверх того. А когда кончили пировать, перешли в один из внутренних дворов, где заранее была сооружена сцена, и в помещении за ней актеры спешно кончали гримироваться. Юнь-ся, уже совсем одетая, причесывала Сюй Сань,

Опытными пальцами она брала одну за другой короткие прядки волос, свернутые петлей и смазанные клейким раствором. Самый маленький локон приклеила над серединой лба, вторую пару рядом, третья касалась оттянутых к вискам бровей. Два больших локона легли над щеками, а их концы Юнь-ся укрепила тесьмой на макушке. Прикрыла двумя кудряшками уши, завязала тесьму узлом и натянула на голову сетку — тесно прилегающую шапочку из конского волоса. К сетке прикрепила фальшивую накладку, проткнув ее большой шпилькой с двумя острыми концами. Сверх нее привязала широкую прядь натуральных волос, обернула ими накладку, обвила все газовым шарфом. Воткнула в прическу шесть длинных шпилек с сверкающими стекляшками. Голова Сюй Сань, оттянутая тяжелой прической, как неживая, качалась под руками Юнь-ся.

— Посмотри на себя! — сказала Юнь-ся и протянула ей круглое зеркальце. Оттуда смотрел, не узнавая, какой-то чужой глаз, необыкновенно ярко блестевший от окружающих его румян.

Сюй Сань положила зеркальце, и рука, державшая его, была тоже чужая, набеленная, с кольцами на указательном и безымшптм пальцах.

— Чего ты боишься? — сказала Юнь-ся и усмехнулась, — Если бы ты знала, какая ты красивая. Лучше Яо-фэй.

На сцене за занавеской слышался голос Гуань Хань-цина, игравшего роль богатого негодяя:

— Сегодня счастливый день. Пойду я к ним в дом, скажу ее матушке: «Как поживаете?» И сделаю предложение.

Госпожа Лэй, в кофте и юбке из темного шелка, дернула Сюй Сань за руку и шепнула:

— Пора!

Можно было подумать, что помпоны на туфлях сделаны из свинца — ноги никак не хотели отделиться от пола.

Вдруг скрипка заиграла знакомый мотив, под который она училась театральной походке. Госпожа Лэй откинула занавеску, вышла на сцену и запела:

и вдруг правая пятка Сюй Сань повернулась бочком, так что стал виден край подошвы, правая нога переступила через левую и Сюй Сань оказалась на сцене.

Голос госпожи Лэй, говорившей вступительный монолог, шум гостей, сидевших вокруг сцены, мелодия скрипки — все слилось в мерный шум, в котором Сюй Сань не могла разобрать отдельные ввукн, Вдруг она услышала отчетливые слова:

— Я все откладываю и откладываю свадьбу. Боюсь, что после придется страдать.

Будто кто-то дернул ее за челюсть, Сюй Сань открыла рот и выговорила высоким, капризным голосом:

— Об этом не беспокойтесь! Я твердо решила выйти за него.

Тут она как будто раскололась надвое. Смертельный холод, который только что сковывал все тело, залило волной жара, и лед начал таять, и только где-то глубоко в груди торчала острая льдинка и больно колола:

— Повернись, отступи два шага, нагнись, подними рукой кончик рукава, говори громче, тебя не слышно.

А лицо пылало, все тело горело, очаровательная Инь-чжан семенила по сцене, тяжелая прическа клонила ее голову к плечу, сверкающие кольцами руки изгибались, она кокетничала и с бедным студентом, и с богатым женихом и, не слушая уговоров Пань-эр, упрямилась.

— Ах, он так нарядно одет, как его не любить!

— Ах, он так обо мне заботится. Летом обвевает меня веером, зимой греет мой халат.

Когда после ссоры с Пань-эр она вдруг оказалась за сценой, она, никого не видя, ничего не слыша, только прислушивалась к тому, как внутри нее льдинка опять растет, замораживает руки и ноги, и ужасалась, что сейчас она опять станет Сюй Сань, а Инь-чжен навсегда исчезнет.

Но снова позвали се звуки скрипки, снова задвинулась за ней занавеска, снова стояла она на подмостках, несчастная жена богатого негодяя. Невыносимая жалость к себе жгла ее, высокий голос Инь-чжан звенел скрытыми слезами. Рукава, не касаясь лица, слегка его закрывали. Она печалится, что не послушалась советов Пань-эр, она жалуется, что муж ее избивает:

— Ах, небо свидетель! Похоже, что он забьет меня насмерть.

Наконец прозвучали последние слова пьесы. Инь-чжан получила развод и, сияя счастьем, вышла за своего студента. Оркестр сыграл мотив «Вэй мэн ся», который обозначает конец спектакля. Все вокруг Сюй Сань стирали грим с лица, снимали парики, переодевались, а она стояла в своем розовом платье и не могла двинуть ни одним пальцем. В это время вошел пожилой монгол, доверенный господина Эзеня, чтобы расплатиться с Лэй Чжень-чженем, а вслед за ним ввалился сам Эзень Мелик. Он был пьян, и его коричневое старое лицо сияло. Он закричал:

— Я доволен. Очень хорошо. Я очень доволен! Где Инь-чжан? Подойди сюда!

И, не дожидаясь, сам подошел к Сюй Сань, оторвал от своего халата пуговицу, сунул ей в руку и опять ушел, покачиваясь и радостно смеясь. Сюй Сань открыла ладонь и увидела круглый красный камень, сияющий скрытым в нем огнем, такой пламенный, что, казалось, вся ладонь окрасилась кровью.

На другом конце комнаты старый скрипач рассказывал:

— Когда я был молод, я ходил из дома в дом, зарабатывая себе на чашку риса. Через плечо висел у меня на ремне ящик, а на ящике был укреплен небольшой бамбуковый шест с перекладинами. С них свисала деревянная рыбка и ведерко с водой, стояла там деревянная пагода и лежала деревянная дыня. Вниз до самого ящика спускалась веревочная лестница. В ящике, в теплом гнездышке из хлопка, жила у меня белая мышка с красными, как вишни, глазами. Она умела карабкаться вверх по лесенке, ловила лапкой рыбу, пила из ведерка, шмыгала сквозь пагоду и пряталась в дыне. Зрители были очень довольны и платили пять вэней за представление.

— Действительно, похоже, — сказал Гуань Хань-цин и улыбнулся.

— Я не понимаю, к чему вы это рассказали, — пробормотал Погу.

— А вот господин Гуань понял, — ответил скрипач. — Можно шаг за шагом, движение за движением научить белую мышку выступать перед зрителями, но от этого она еще не станет актрисой.

 

Глава седьмая

КАК СЮЙ САНЬ ВЫШЛА НА ПРОГУЛКУ

Сюй Сань открыла глаза — было еще совсем темно. Из темноты выступило прекрасное лицо — семь локонов на лбу, яркий румянец вокруг глаз, пунцовый кружок краски на верхней губе и от этого пятнышка рот круглый и спелый, как вишня.

«Это я», — подумала Сюй Сань и нежно улыбнулась.

Под прелестным лицом струился розовый атлас платья, руки в кольцах взлетели, как белые птицы.

«Это я, — подумала Сюй Сань. — Такая я была вчера». И, взмахнув рукой, она оцарапала ее о солому рваной циновки. Тотчас видение исчезло, и она опять смотрела в темноту.

— А вдруг этого не было, вовсе не было вчерашнего вечера, и все это только приснилось?

Сдвинув брови, Сюй Сань думала о своей жизни. Грубая одежда, скудные речи, лишения и беспрерывный труд — серые годы сливались друг с другом. Что было раньше, что позже? Все это время сердце как будто не билось, кровь горячей волной не бежала по жилам, голос не звенел, ноги не плясали — будто прожила она в печальном, неподвижном сне, А может быть, это и был только сон. Быть может, как-то вечером, после спектакля, блистательная актриса заснула, и во сне, длившемся несколько мгновений, ей привиделась жизнь бедной Сюй Сань.

— Не хочу таких снов, лучше опять засну и проснусь наутро актрисой.

Наутро Сюй Сань попросила у Юнь-ся зеркало, долго расчесывала волосы и попыталась уложить их вчерашней прической. Юнь-ся с усмешкой следила за ней, потом лениво встала и предложила сама ее причесать и сама накрасила ей губы. После этого Сюй Сань с отвращением завязала тесемки холщового халата и вдруг спросила:

— Я актриса?

— Актриса, — ответила Юнь-ся.

— А если я актриса, почему я должна ходить в старом халате, а не носить яркие платья, как ты или Яо-фэй?

Юнь-ся ответила лукавым вопросом, скрывая смех:

— А какое платье ты хотела бы?

— Розовое! — воскликнула Сюй Сань и тотчас прикусила губы, опустила глаза и вдруг заплакала.

У Юнь-ся было доброе сердце. Она пошла к Лэй Чжень-чженю и сказала:

— Ведь Сюй Сань теперь будет играть с нами все время и можно считать ее актрисой. Не годится ей ходить в одежде простой женщины. Можно было бы дать ей платье, а она отработает его цену.

— Какое же платье дать ей? — спросил Лэй Чжень-чжень.

— Возьми у Хэй Мяня розовое платье. Пусть взамен он купит другую ткань и сошьет новый костюм для этой роли.

— На какие деньги он будет покупать? — строго возразил Л;т Чжень-чжень. — Это дорогой атлас и принадлежит не мне в не ему, а его хозяину, который дает костюмы напрокат. Ему в этой материи отдавать отчет.

— Она отработает, — повторила Юнь-ся.

— Ивгод ей не отработать, — возразил Лэй Чжень-чжень и ушел.

Юнь-ся рассказала об этом своему мужу, умному Лю Сю-шаню. Тот подумал, и по тому, как шевелилось все его лицо, видно было, как он усиленно думает. Подумав, он сказал:

— Эту пуговицу, которую ей вчера подарил Мелик, я хотел бы еще раз посмотреть.

Юнь-ся принесла ему пуговицу. Красный камень светился глубоким внутренним огнем. Лю Сю-шань осмотрел его и так, и этак, и на свет сквозь кулак, что-то подсчитал, загибая пальцы, и сказал:

— Я мог бы продать эту пуговицу какому-нибудь торговцу. Думаю, что получу за нее цену платья. А деньги я могу дать сейчас.

Сюй Сань схватила деньги и отнесла их Хэй Мяню. Он вынул платье из сундука и отдал ей. Он был так сердит, что Сюй Синь немного смутилась, но надела платье. После этого она разволновалась и уже не могла шить, а ушла в каюту, села на сундук и так сидела.

После полудня лодка пристала у небольшого городка, и Cюй Сань сказала, обращаясь к Юнь-ся:

— Сегодня хорошая погода. Пойдем погуляем по берегу.

— Будет дождь, — ответила Юнь-ся. — Вечером, наверно, придется нам играть. Я лягу и отдохну.

Но Сюй Сань не хотела отдыхать. Розовое платье не давало ей покоя. Тут ей на глаза попался Ли Юй, музыкант, игравший на маленьком гонге.

Он был еще совсем мальчик, лет не больше шестнадцати, худенький и некрасивый. Но он был способен к музыке, и Погу был им доволен. Поведения он был тихого и скромного, считал великим счастьем, что его приняли в оркестр, и всем старался услужить. Сюй Сань сказала ему:

— Я хочу прогуляться по берегу, нарвать цветов, а одной мне неприлично. Идем со мной.

Ли Юй ответил:

— Слушаю, госпожа.

Сюй Сань не пошла в город, а сразу от пристани свернула к северу, где виднелась роща. Вероятно, неподалеку был храм, но она не стала его искать, а пошла дальше. Тропинка, изгибаясь, поднялась на небольшой холм, деревья стали гуще, тропа уже. Сюй Сань вдыхала свежий воздух, собирала лесные цветы, то бежала несколько шажков, догоняя бабочку, то, махнув рукой, опять останавливалась. Ли Юй шел за ней следом, неловко рвал цветы с чересчур короткими стеблями и целыми охапками предлагал их Сюй Сань. Так незаметно пробродили они несколько времени, и вдруг небо сразу потемнело и без предупреждения полил проливной дождь.

— Мое платье! — закричала Сюй Сань и бросилась бежать туда, где между деревьев виднелась изогнутая крыша храма.

Храм был старый, запущенный, и никого не было видно поблизости. Сюй Сань и Ли Юй взбежали по заросшим травой ступеням и, тяжело дыша, прислонились к облупленной колонне. Но прямой дождь вдруг полил косыми струями и настиг их. Ли Юй открыл решетчатую дверь, и они вошли внутрь.

Здесь было тихо и сумрачно, у стены свалены доски и сено, но у северной стены стояло огромное изображение Будды. У статуи были длинные, до плеч, уши, выпуклая родинка на лбу. Она задумчиво смотрела на свои сложенные на коленях руки. За ее спиной узкий проход вел к задней двери храма. С западной и восточной сторон зала было еще два помещения. Сюй Сань приоткрыла дверь и заглянула туда. Там стояло десятка два гробов с телами тех, кто умер вдали от родных мест и дожидался, когда за его гробом приедут, чтобы захоронить его в могиле предков. А также были здесь те, чьим родственникам гадатель еще не указал счастливый день для погребения.

Сюй Сань тихо закрыла дверь и вернулась обратно в большой зал. Теперь дождь шумел однообразно и глухо. Сквозь полуоткрытую входную дверь видно было, как серой пеленой застлал он все вокруг. Сюй Сань и Ли Юй присели на сено и стали ждать.

— Если господин Лэй договорился о спектакле, — сказал Ли Юй, — то скоро начало. Если мы не придем вовремя, господин Лэй разгневается.

— Как мы пойдем? — ответила Сюй Сань. — Мы промокнем насквозь. Когда дождь кончится, мы побежим поскорей.

— Пожалуйста, пойдем, — попросил Ли Юй. — Если не будем мы на месте при первом звуке оркестра, актеры будут нас судить. Господин Погу будет судьей и может в наказание изгнать нас из труппы. Что мы будем тогда делать?

— Что ты боишься, некому нас заменить, — упрямо сказала Сюй Сань. — Под таким дождем зрители не придут. Подождем еще немного.

Вдруг сквозь шелест дождя и шорох листвы послышался топот скачущих коней и громкие голоса. Ли Юй дернул Сюй Сань за рукав, оба вскочили и спрятались в узком проходе за статуей.

Дверь распахнулась настежь, и человек десять монгольских всадников верхом въехали в храм. Они спешились, привязали коней к колоннам и, увидев сено, потащили его коням. Седла сложили посреди зала. Важный монгол сел, рядом с ним женщина в высоком головном уборе, остальные разместились вокруг, Из дорожных сум достали вино и закуски и с дикими криками и варварским пением принялись пировать.

— Бежим через заднюю дверь, — шепнул Ли Юй.

Дождь лил, как будто небо разверзлось. По дорожкам, захлебываясь, бежали потоки воды. Сюй Сань в отчаянии посмотрела на свое платье.

— Они пьяны и не заметят нас, — шепнула она.

Но важный монгол услышал шепот и повернул голопу.

Сюй Сань узнала блестящее от жира, морщинистое лицо Эзеня Мелика — сборщика податей.

Но и он увидел розовый шелк, мерцающий за спиной статуи. Качаясь, он поднялся, ступил два шага и, протянув руку в проход, схватил Сюй Сань за рукав и вытащил ее.

— Хорошо! — завопил он. — Ах, хорошо. Актриса, которой я подарил пуговицу. Выпей с нами и попляши! — И, хлопая ее жесткой рукой по спине, толкал на середину зала. — Хорошая актриса! Красивая! Ах, красивая!

Тут женщина, сидевшая на седле, вспрыгнула, как дикая кошка и вцепилась в волосы Сюй Сань. Сюй Сань попыталась ее оттолкнуть, уперлась ей в грудь руками. Но пьяная монголка тяжелым грузом висела на ней и визжала, не помня себя от злобы.

Слуги бросились разнимать их, но монголка не отпускала жертву, бранилась как безумная и брыкалась, никого к себе не подпуская. Эзень Мелик хохотал и кричал, подзадоривая ее. Но, когда она ударила его ногой по колену, он зарычал от гнева, выхватил из ножен меч, и сверкающий клинок свистя завертелся в его поднятой руке.

 

Глава восьмая

КАК ХЭЙ МЯНЬ ПОВЕРИЛ СВОИМ ГЛАЗАМ

Храмовыи сторож переждал непогоду в лавчонке, куда он зашел купить квашеных овощей на ужин. Едва дождь приутих и немного прояснилось, он пошел обратно, осторожно ступая по размокшим тропинкам и бережно прижимая к груди миску с капустой. Дверь храма была открыта настежь. Это его удивило. Он не зашел внутрь, а только вытянул шею и заглянул. То, что он увидел, так испугало его, что он выронил миску, и она разбилась о каменные ступени. Потрясая в воздухе руками и призывая имя Будды, он бросился бежать в город. Несколько раз он падал, но, оглянувшись через плечо, снова кричал, хотя ничего уже не мог видеть. Так он добежал до города.

Весть о том, что в храме найдено тело обезглавленной женщины, распространилась мгновенно и достигла лодки актеров. Здесь давно уже беспокоились, куда девалась Сюй Сань. Когда Лэй Чжень-чжень услышал страшную весть, он решил пойти в храм посмотреть, что это за женщина.

— Конечно, это не может быть Сюй Сань, — сказал он. — С чего бы с ней случиться такому происшествию? Она женщина скромная и бедная. Врагов у нее нет, и грабить ее никто не станет. А все же схожу.

— Спектакля сегодня нет, — сказала госпожа Лэй. — Почему бы тебе не сходить, не поразмять ноги? Ты нам потом все расскажешь. Любопытно, что такие случаи бывают не только на сцене, но и в жизни.

— Я тоже хочу посмотреть! — воскликнула Юнь-ся. — Я еще никогда не видела женщины без головы.

Но умный Лю Сю-шань прикрикнул на нее:

— Я тебе запрещаю ходить. После дождя сыро, ты промочишь ноги и можешь простудиться.

Таким образом, пошли только Лэй Чжень-чжень, Гуань Хань-цин, Погу и Хэй Мянь.

Старый храм был полон любопытными, но перед широкими плечами и громоподобным голосом Лэй Чжень-чженя толпа раздалась, и актеры увидели у подножия статуи обезглавленное тело женщины в платье из нежно-розового атласа, разорванном и испачканном кровью. У ее ног сидел, опираясь на окровавленные руки, мальчик Ли Юн, музыкант. Все трое — статуя, тело и человек — были одинаково неподвижны, холодны и безмолвны.

Вдруг Хэй Мянь судорожно вздохнул, будто проглотил рыдания, и, рванувшись вперед, склонился над телом.

Лай Чжень-чжень проговорил удивленно и тихо:

— А ведь это Сюй Сань!

И Погу пробормотал:

— Кто бы мог поверить?

А Гуань Хань-цин ничего не сказал, только поднес руку к лицу и опустил глаза.

В это время Хэй Мянь приподнялся, обвел всех удивленным взглядом, снова нагнулся, осторожно взял руку женщины, повернул ее, опять опустил и пошел обратно к товарищам. Лэн Чжень-чжень, взглянув ему в лицо, вдруг отступил и испуганно проговорил:

— Хэй Мянь сошел с ума. Посмотрите, его щеки мокры от слез, а он смеется.

Хэй Мянь подошел и сказал громким голосом:

— Это не Сюй Сань.

— С ума сошел, — повторил Лэй Чжень-чжень, — И бредит. Расталкивая толпу, Хэй Мянь пошел к выходу. Остальные трое поспешили вслед за безумцем. Хэй Мянь, очень бледный, но уже овладевший собой, стоял, прислонившись к облупленной колонне, повторяя:

— Это не Сюй Сань. У этой женщины руки никогда не работали, а у Сюй Сань пальцы были исколоты иглой. Мне ли этого не знать?

— Опомнись! — проговорил Лэй Чжень-чжень. — Конечно, в лицо ее не признаешь, раз нет у нее головы. Но на ней то самое платье, в котором она ушла. И зачем бы Ли Юй сидел около чужой женщины, застыв от горя? А иголочные уколы могли зажить за то время, когда она не работала, а учила роль. Приди в себя, милый Хэй Мянь! Разве ты не видишь, что это она? Или ты не веришь своим глазам?

— Я верю своим глазам, — сказал Хэй Мянь. — Это не ее руки, и, значит, это не она.

— Ах, не спорьте, — прервал Гуань Хань-цин. — Как ни скорбно, но сомнения не может быть. А Ли Юй подтвердит это.

В это время они увидели, что стража ведет Ли Юя.

Руки мальчика были связаны, и конец веревки обмотан вокруг кулака одного из стражников. При виде Погу Ли Юй рванулся и хотел что-то сказать, но из его широко открытого рта вылетел не то стон, не то мычание; стражник толкнул его в спину и потащил дальше. За ними несли на двух досках тело убитой. Сзади валила любопытная толпа.

— Ах, это моя вина, — печально сказал Гуань Хань-цин. — Не играй она в моей пьесе, она была бы жива.

— Она жива, — упрямо повторил Хэй Мянь.

— Скоро ночь, — перебил Лэй Чжень-чжень. — Вернемся на лодку и там решим, как быть дальше.

— Идите, я вас догоню, — сказал Хэй Мянь.

Как только актеры ушли, он снова вернулся в опустевший храм. Теперь, когда здесь побывало столько людей, трудно было себе представить, как произошло страшное событие. Но у одной из дальних колонн Хэй Мянь увидел свежий навоз — след того, что совсем недавно здесь стояли лошади.

Это открытие навело Хэй Мяпя на разные мысли. Он еще раз обошел зал, заглянул в боковые помещения, осмотрел проход за спиной статуи, но ничего больше не нашел. Тогда он снова вышел наружу, чтобы проследить, куда делись лошади. Дорога в сторону города была вся истоптана, и искать тут было нечего. В противоположной стороне, на размокшей от дождя тропе, виднелись отпечатки копыт.

Мянь пошел было по этому следу, но уже настолько стемнело, что он побоялся сбиться.

«По этой тропинке ночью никто не пройдет. — подумал ОН Вернусь с рассветом и посмотрю, что можно будет увидеть».

Когда Хэй Мянь вернулся домой, все актеры уже разошлись и только Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин сидели, тихо беседуя на носу лодки.

— Я ухожу, — сказал Хэй Мянь. — Я знаю, что убита не Сюй Сань, и думаю, что ее похитили люди, которые въехали верхом в храм. Я твердо решил отыскать ее. Прошу тебя, Лэй Чжень-чжень, сохрани сундуки с костюмами. Если я не вернусь, сам отдай их в Линьани сыну моего хозяйка, у которого есть там лавка. Я не хочу, чтобы думали об мне, как о бесчестном человеке.

— О костюмах не беспокойся, — ответил Лай Чжень-чжень. — Но не лучше ли будет, если ты подождешь суда и узнаешь точно что случилось? Подумай сам, если бы ты был прав, разве мальчик не прибежал бы на лодку и всех нас не поднял, чтобы выручить похищенную? То, что он остался на месте н не посмел вернуться, доказывает, что убита Сюй Сань. Ты престо не хочешь этому верить и потому тешишь себя пустыми мечтами.

— Я верю своим глазам, — упрямо повторил Xэй Мянь. — Я видел ее пальцы и видел следы неизвестных всадников в храме.

— Пусть он идет, — сказал Гуаиь Хань-цин. — Если он ее любит, как ему жить без нее?

Едва рассвело, как Хэй Мянь снова был у храма. За ночь отпечатки засохли, и было отчетливо видно, что сперва вели они к храму, а затем обратно на север. Хэн Мянь пошел по следу.

Вскоре он увидел стоявшую у тропинки хижину. На пороге сидела древняя старушка и смотрела вдаль. Хэй Мянь вежливо поздоровался, а она в ответ заулыбалась и закивала. Тогда он подошел и сел рядом с ней.

— Вам не печально одной так далеко от людского жилья? — спросил Хэй Мянь, чтобы как-нибудь начать беседу.

— Нет, нет, — ответила старушка. — Я не одна. У меня есть сын и добрая невестка. Каждое утро, перед тем как уйти в поле, они сажают меня на пороге, чтобы я могла любоваться на все, что увижу. Надо вам знать, что ноги у меня не ходят, а глаза видят хорошо, и чем я старше, тем дальше вижу.

— А что же вы вчера видели?

— Утром я видела, как синица учит летать своих птенцов. Пришла кошка, притаилась на суку. Но синица, защищая своих детей, налетела на нее и чуть не выклевала ей глаза.

— Какая храбрая синица, — сказал Хэй Мянь. — А что вы еще видели любопытного?

— Потом я видела, как паук плел паутину. Паук был совсем маленький. Пролетел большой шмель и порвал паутину. А паучок снова начал ее плести. Я подумала: так наша жизнь — трудишься, возделываешь свое поле, проскачут монголы и растопчут его. А мы опять начинаем сначала — мы, маленькие люди.

— А монголы здесь часто скачут?

— Не скажу, что часто. Вчера во время дождя проскакали здесь к городу. А немного погодя вернулись обратно.

— А не было ли с ними женщины?

— Была женщина. Туда скакала веселая — кричала и гикала громче мужчин. А обратно, видно, выпила не в меру: уже не могла держаться в седле. Один из всадников посадил ее на своего коня и крепко держал, чтобы не упала. А у нее голова опустилась на грудь, волосы растрепались и закрыли все лицо. Такая молодая, а нет в ней стыда. Нехорошо пить до потери памяти.

— Куда же они поехали?

— Наверно, к себе домой. Откуда же мне знать? Проехали по этой тропинке и скрылись за тем холмом.

Хэй Мянь поднялся и низко поклонился старушке.

— Спасибо вам, матушка, — сказал он. — Вы вселили в меня надежду.

— Где надежда, там жизнь, — ответила она, улыбаясь и кивая головой. — Ступай, сынок. Да найдешь ты, что ищешь, и достанется тебе, что пожелается! А в долгом пути не теряй ни смелости, ни настойчивости, ни надежды.

 

Глава девятая

КАК СУДЬЯ СУДИЛ ЛЮДЕЙ И ДУХОВ

У судьи лицо было широкое, сердитое и невыспавшееся. Он сидел за столом на высоком помосте. На ширме за его спиной был изображен однорогий цилинь — древний зверь, отличающий добро от зла, карающий дурных людей, символ справедливости.

Судья плохо понимал китайский язык, особенно грубое наречие простых людей— крестьян, лодочников, носильщиков, и потому рядом с ним за низким столиком сидел писец-переводчик. Речь богатых и знатных людей редко приходилось переводить. Они обычно владели монгольским языком, да и звон золота говорит за себя и всем понятен.

Около судейского стола стояли три чиновника. Они держали в руках три страшных деревянных орудия: кангу — колодку, которую надевают на шею преступника, так что он не может лечь и принужден спать сидя, ручные колодки, которые мешают поднести пищу ко рту, и кандалы. Два пристава держали бамбуковые трости и кожаные ремни, которыми вразумляют ответчика и свидетелей, если бы вдруг взбрело им на ум сказать неугодное суду. Впрочем, этими палками нередко били самих приставов и писцов, но они гордились этими шрамами, доказательством отчаянного поведения.

Приставы ввели деревенского парня. Он был высок и крепко сложен, но едва влачил свое изломанное пыткой тело. С него сняли кангу и он упал на колени перед помостом. Судья приподнялся и и упор посмотрел ему в лицо.

С древних времен китайские судьи решают дела по пяти выражениям чувств обвиняемого. Во-первых, вникают в его речь; во-вторых, следят за сменой движений лица; в-третьих, прислушиваются к дыханию, которое способно выдать скрытое волнение; в-четвертых, обращают внимание на его уши, как воспринимает он слова свидетелей и судьи. И, наконец, смотрят ему в глаза, так как глаза человека не могут скрыть правды.

— Ты Ван Второй, и ты украл лошадь из стада своего хозяина? — спросил судья.

Лицо парня ничего не выразило, глаза были тусклы, дыхание едва слышно. Он собрался с силами и отчетливо проговорил:

— Да.

Судья зевнул, откинулся на спинку кресла, сказал:

— Надеть на него кангу, отвести в камеру смертников, — и, обращаясь к писцу, добавил: — Я не выспался и хочу немного отдохнуть.

Писцы и приставы закричали:

— Тише, не шуметь. Его милость отдыхает.

Судья склонил голову на сложенные на столе руки. Послышался легкий храп. Писцы и служители замерли. Любопытные в дальнем конце залы не смели ни дохнуть, ни шевельнуться.

Прошло немного времени, судья приподнял голову, тряхнул ею, выпрямился и спросил переводчика:

— Еще есть дела?

— Дело о женщине, убитой в храме.

— Пусть введут обвиняемого.

— Ввести обвиняемого! — крикнул переводчик.

Писцы повторили его крик. Два пристава втащили на веревке Ли Юя. Халат на нем был разорван, волосы нечесаны, голова бессильно моталась на тоненькой шее. Приставы толкнули его в спину, он упал на колени перед помостом.

— Ты, Ли Юй, убил женщину в храме? — спросил судья, и повторил переводчик.

Ли Юй открыл рот, из его горла вырвалось бессмысленное мычанье.

— Это ты Ли Юй? — повторил судья.

Ли Юй снова замычал,

— Почему он молчит? — с беспокойством шепнул Лэй Чжень-чжень. — Что за выгода ему корчить из себя немого?

— Может быть, он действительно онемел от страха? — тоже шепотом ответил Гуань Хань-цин.

Они оба стояли в дальнем углу в толпе любопытных.

— В медицине известны такие случаи, — шептал Гуань Хань-цин, — Старые врачи умели их лечить, и мой отец научил меня. Как-то пригласили меня к больной. Родители выдали ее замуж; своего жениха она никогда не видела. Сваха сосватала, жених прислал дары, гадальщик указал счастливый день. Девушку принесли в дом жениха в закрытых носилках. Когда она вышла из них и подняли покрывало, закрывавшее ей лицо, она увидела, что жениху за пятьдесят, что он крив на один глаз, что у него заячья губа, щеки изрыты оспой и на спине горб. Тотчас лишилась она дара речи. Жених не пожелал принять немую и отослал ее обратно к родителям. Я ее вылечил.

Между тем судье надоело ждать, когда Ли Юй заговорит. Он: подал знак, и пристав ударил Ли Юя бамбуковой палкой. Мальчик поднес руки к горлу, пытаясь что-то объяснить, и опять издал тот же бессмысленный звук. Оба пристава принялись осыпать его ударами, но без толку.

Судья сказал:

— Придется применить пытку, пока он не заговорит и не сознается.

— Ваша милость! — закричал Гуань Ханъ-цин и, растолкав толпу, направился к помосту; тут пристав ударил его по спине, он упал на колени и уже на коленях продолжал: —Ваша милость, Я врач, и способом, который передавался из рода в род, умею лечить немоту. Если милостивый судья позволит, я попытаюсь применить мои скромные знания.

Судья сказал, и переводчик перевел:

— Суд согласен повременить с пыткой.

— Мне нужна дудочка или свисток из бамбука, дерева или кости.

Тотчас из толпы зрителей протянулись руки со свистками и дудочками. Гуань Хань-цин выбрал одну из них и подошел к Ли Юю

Судья поспешно подобрал полы халата и полез вниз с помоста. Два писца подхватили его под локти, помогая спуститься. Переводчик вытянул шею, смотрел сверху, улыбался недоверчиво. Приставы выпустили веревку, стояли, выпучив глаза.

— Открой рот пошире, Ли Юй, и не бойся. Я не сделаю тебе больно.

Мальчик доверчиво прижался к Гуань Хань-цину. По его лицу текли слезы. Он храбро и жалобно улыбнулся и открыл рот широко как галчонок. Гуань Хань-цин ловким движением вставил свисток ему в гортань.

Раздалось пронзительное верещание. Судья отскочил как ужаленный. Переводчик спрыгнул с помоста, спеша на помощь. Ли Юй пищал, взвизгивал, булькал, пытаясь заговорить. Иногда звук становился таким высоким, что почти нельзя было его услышать. Из хаоса звуков выделялись слова.

— Я невинен, невинен! — пищал, захлебываясь, Ли Юй.

— Это колдовство! — закричал переводчик. — Хватайте врача, как бы не причинил зла его милости.

Но судья был в восторге. Он приседал, хлопал себя по коленям, тыкал Ли Юя пальцем в плечи и грудь.

— Пусть говорит. Рассказывай, как было дело.

Ли Юй пищал отрывисто и невнятно. Отдельные слова вырывались пронзительным визгом:

— … Пошли гулять. сильный ливень… Спрятались в храме… Вдруг цоканье копыт…

— Что это за копыта? — сердито прервал судья. — По закону китайцам запрещено держать лошадей. Что ты хочешь сказать этими копытами? Не собираешься ли ты обвинить какого-нибудь монгола? Эй, дать ему палок!

Но Ли Юй отрицательно замахал руками, завизжал:

— Не монголы, не китайцы, не люди! Черти или горные духи. Так кричали, так дико, так страшно, не как люди. Воют, гремят, ветер и гром. Мы испугались, спрятались в проход, за статуей. Согнулись, чтобы не было видно. Они злетели в храм бурей. От вихря у нас волосы на голове поднялись. Они в храме начали пирозать. Подняли адский шум, н грохот, к пение, и ржание, и гром гремит, и молнии красные, как отблески факелов. И вдруг — а-а! а-а! — из-за статуи рука. Тянется, тянется, увернуться некуда. Огромная. Заполнила весь проход. Каждый палец толще, чем все мое тело. Пальцы шевелятся, ищут. Схватили Сюй Сань. Сюй Сань взлетела под потолок и перелетела через статую. Я закрыл голову руками, закатился в уголок. А там шум еще громче, и визги, и вопли, и звон. Вдруг все стихло. Я вылез и увидел: черти убили Сюй Сань. Я так испугался, не могу двинуться с места. Хочу позвать на помощь — говорить не могу. Больше ничего не знаю.

По мере того как переводчик переводил, лицо судьи становилось все сосредоточенней. Он пристально вглядывался в лицо Ли Юя, дергал себя за ухо, почесал угол рта, усиленно что-то соображая. Спросил:

— А ты видел этих духов в лицо? Ты мог бы их узнать, если бы где-нибудь встретил?

— Ваша милость, я не посмел смотреть. Я зажмурил глаза и прикрыл их рукавом. Если бы я взглянул, они бы меня тоже убили

Судья шумно вздохнул и, опираясь на плечо переводчика, снова взобрался на помост. Когда он вновь занял свое место за столом, выражение его лица было важно и спокойно. Он произнес:

— Черти и духи мне не подвластны, и я не могу их судить. Мальчик невиновен, и его следует освободить. Дело закончено.

На обратном пути Лэй Чжень-чжень сказал:

— Это удивительное дело похоже на те древние истории, которые бродячие рассказчики рассказывают в харчевнях и чайных. Но ведь они говорят, что это случилось тысячу лет назад. Вот не думал, что и теперь такое бывает. Как ты думаешь, друг Гуань, это правда или только померещилось мальчику от великого страху?

— Это правда! — пронзительно запищал Ли Юй. — Это такая же правда, как то, что бедная госпожа Сюй Сань лишилась головы.

 

Глава десятая

КАК ЦЗИНЬ ФУ ВЕРНУЛСЯ НА РОДИНУ

Цзинь Фу стоял на палубе и не сводил глаз с плывущих мимо берегов.

— Нету второй такой прекрасной земли, — сказал он. — Это моя родина.

— Это очень красивые места, — ответила Маленькая Э. — Мне тоже очень нравится. Ты рад, братец, что опять видишь их?

— Нет! — сказал Цзинь Фу и нахмурился. — Как же мне радоваться? — снова заговорил он. — Когда ничего, что было, уже не осталось, и никогда мне этого больше не увидеть. Если бы ты знала, как здесь было хорошо! У меня был дружок в школе. Теперь никто, кроме меня, и не помнит о нем, и даже я забыл его имя. Мы приносили с собой в школу сверчков и устраивали сверчковые бои. Если сверчок ке хотел драться, его дразнили крысиным усом, пока он разъярится. А дома у меня была мохнатая желтая собачка. Ее звали Динь-пуговица, потому что у нее на лбу было круглое белое пятнышко. Зимой она забиралась ко мне на циновку, чтобы погреться. У меня была подушка из светлой глины. На ней был нарисован коричневый зайчик. Внутри подушка была пустая. Туда наливали горячую воду, и она не остывала до самого утра. Один раз. Смотри! Смотри! — вдруг воскликнул ои. — Вот сейчас уже виден был бы Чанчжоу, если бы его не разрушили монгольские войска. Вон за той тутовой рощей уже можно было бы различить изогнутые крыши его башен.

— Братец! — закричала Маленькая Э. — За тутовой рощей я вижу крыши башен.

— Этого не может быть, — сказал Цзинь Фу и нахмурился. — Это облако. Ничего там не осталось, кроме груды мертвых развалин.

Но внезапно за поворотом показалась оживленная пристань. Множество лодок грузилось, и носильщики сновали по сходням, таща на упругих коромыслах тюки с товарами. Крестьяне в соломенных сандалиях погоняли осликов, которых едва было видно под высокими корзинами с шелковыми коконами. Мелочные торговцы кричали на разные голоса, бродячие повара гремели посудой, гадальщик раскинул свой шатер рядом с циновкой, на которой врач разложил свои лекарства от глазных болезней и от нарывов. Девушка выпевала: «За один вэнь помойте свое лицо!» — предлагая прохожим тряпку, смоченную в горячей воде.

За пристанью вздымались стены города, и в открытые ворота входили и выходили толпы людей.

— Что это? — спросил изумленный Цзинь Фу.

— Чанчжоу! — ответил лодочник. — Ты не был здесь семь лет. За семь лет раны заживают, деревья вырастают вновь и люди строят новые жилища.

— Только мертвые не воскреснут, — угрюмо сказал Цзинь Фу.

Едва лодка пристала к берегу, он пошел в город. Но напрасно искал он знакомые места. Улицы расположились по-иному, сеть переулков заплелась новым узором. Даже люди были не те.

Вдруг Цзинь Фу остановился. Что-то в очертании дальних холмов показалось ему знакомо, как будто много раз, не гляди на них, он их видел. Сердце забилось сильней. «Здесь я стоял, — подумал он. — Желтая собачка Дин лежала у моих ног и била по земле пушистым хвостом. Если я обернусь, я увижу свой дом. Эта линия холмов была так привычна, как лицо матери. Я не замечал их, а теперь узнал. Если я сейчас повернусь… нет, лучше еще подожду мгновение».

Он повернулся. Там, где когда-то теснились невысокие домики и среди них дом его семьи, вздымалась серая стена, В сквозную кладку кирпичного бордюра пробивались ветви цветущих кустов. Между деревьев виднелась блестящая крыша с вздернутыми углами. Прислонившись к лаковым воротам, стоял слуга-монгол.

Цзинь Фу ступил шаг вперед. И, видно, выражение его лица не понравилось монголу, потому что, лениво качнувшись вперед, он внезапно ударил Цзинь Фу кулаком в лицо и нагло рассмеялся. В это время ворота распахнулись и выехала открытая карета. Цзинь Фу отскочил в сторону. Карета промчалась, ворота захлопнулись. Никого уже не было перед ними.

Когда Цзинь Фу вернулся на лодку, Лэй Чжень-чжень спросил его:

— Ты бледен, и твои глаза блуждают. Может быть, ты нездоров и не сможешь сегодня прыгать и кувыркаться?

— Почему ты так думаешь? — ответил Цзинь Фу и резко рассмеялся. — Напротив, никогда не было у меня такого веселого настроения. Почему бы мне не поплясать на могилах деда, отца и братьев? Ведь от них уже не осталось следа, а на их месте дворцы новых господ. Я вижу, что время печалиться прошло и кончилось.

— Я рад, что ты рассуждаешь так разумно, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Этот город богат, и у нас будет хороший сбор

Актеры построили помост на одной из площадей, и cйечас же собралась толпа зрителей.

Цзинь Фу в атласной куртке с узкими рукавами и шароварах, заправленных в мягкие сапожки, сказал Погу:

— Воздух родины вдохновляет меня. Хочется сегодня для моего выхода импровизировать под стук трещотки.

— Сумеешь ли ты? — усомнился Погу. — Ведь ты никогда еще этого не делал. Для такого выхода надо говорить в рифму. Здесь нужна привычка.

— Рифмы так и снуют у меня в голове, скачут, будто играют в мяч, от виска к виску. Здесь, — он стукнул пальцем по правому виску, — Чжун! Здесь, — он стукнул по левому, — Дун! Здесь — И! Здесь — Ци! Не беспокойся!

Когда Цзинь Фу вышел на сцену, его лицо с белым пятном на переносице вызвало привычный смех. Ритмично застучала трещотка на руке Погу, и Цзинь Фу запел скороговоркой, резким фальцетом:

Он поднял правую ногу под углом к телу и запрыгал на левой ноге, всем своим видом выражая крайнее недоумение, приглашая зрителей посоветовать, на что ему решиться, какую из двух возможностей выбрать. Но так как ему отвечали смехом, он нахмурился, упер руки в бока и сделал два шага вперед, будто наступая на зрителей.

— Что он делает? Он сошел с ума! — с беспокойством бормотал Лэй Чжень-чжень, подглядывая одним глазом в узкую щель занавески. — Сейчас он собьется и сорвет спектакль. Гуань, прошу тебя, намажь скорей лицо, выйди на сцену, помоги ему!

А между тем трещотка стучала, Цзинь Фу пел:

— О чем это он? К чему это он? — бормотал Лэй Чжень-чжень.

Гуань Хань-цин уже посадил пятно на переносицу. Переодеваться было некогда. Он схватил лежащую на сундуке белую юбку добродетельной женщины, повязал ее вокруг талии, подоткнул под пояс передние полы. Со сцены доносился голос Цзинь Фу:

Знатный чиновник, сидевший за столом против него, вдруг вскочил. Два пристава взобрались на подмостки и схватили Цзинь Фу. Он вырвался и прямо в лицо чиновнику-монголу крикнул длинную брань. В его широкие скулы, в его узкие глаза, в его жирные щеки.

Выбежал Гуань Хань-цин, рукой подал знак оркестру. Загремел барабан, завизжала скрипка. Приставы потащили прочь Цзинь Фу. Спектакль продолжался и кое-как наконец кончился.

Красавец Цзи Цзюн-пэн, стирая с лица грим, сказал сердито и презрительно:

— Вот что получается, когда на сцену пускают недоучек. Я знаю наизусть шестьдесят ролей, каждое слово и каждое движение В голову мне не придет выдумывать отсебятины.

— Тебе и не полагается, — ядовито ответил Погу. — Твое дело играть красавчиков. Многие шуты импровизируют под трещотку. Но Цзинь Фу отдался своим чувствам и забыл о том, что он на сцене. Его можно оправдать, потому что им овладела справедливая скорбь

— Это не оправдание, — возразил Лэй Чжень-чжень. Актер на сцене не должен переживать свои личные чувства, а изображать скорбь или радость, как того требует роль. А играть самого себя так жe не свойственно театру, как ввести на подмостки живую лошадь или затопить доски водой, чтобы показать море. Впрочем, вина не его, а моя. Я должен был сразу остановить его, зная, что он еще неопытен. Кто пойдет со мной к тюрьме, чтобы отнести ему еду?

— Я пойду, — сказал Гуань Хань-цин.

У ворот тюрьмы они дали тюремщику денег. Тот пересчитал бумажки, спрятал их в рукав и сказал:

— Он умер.

— Как? — спросил Гуань Хань-цин.

— От побоев, — ответил тюремщик.

Лэй Чжень-чжень помолчал, потупившись. Потом спросил:

— Можно нам взять его тело?

— Нет. Это будет не по закону, — ответил тюремщик. — Ночью мы выбрасываем тела преступников в канаву за городской стеной. Придите на рассвете и там возьмите его.

 

Глава одиннадцатая

КАК МАЛО-ПОМАЛУ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ

Уже звезды меркли и черное небо побелело на востоке, когда Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин вышли за городскую стену искать тело Цзинь Фу. Медленно двигались они вдоль рва, напряженно вглядываясь в его глубину. Несколько раз среди густых теней мерещилось им бледное лицо и блестящий отсвет атласной одежды. Поспешно спускались они ближе и видели, что это всего лишь белый камень, дохлая собака, груда черепков или лужица воды, отразившей рассветный луч. Так обошли они вокруг одной из стен, вступили в густую тень угловой башни, под которой ничего уже нельзя было рассмотреть, и вдруг, обогнув ее, заметили вдали небольшой огонек и колебавшуюся над ним серую полосу дыма. Кто-то двигался у огня, то сгибаясь, то вновь выпрямляясь.

Когда они подошли поближе, то увидели, что это старая женщина, которая разложила из щепок маленький костер и сжигает в его огне длинные полоски бумаги, какие приносят в жертву умершим. Высоко вздымая руки, она причитала:

— Дитя мое, милый Инь, вернись, услышь меня! Мальчик мой, Те, если ты еще не далеко ушел, возвратись в свое тело, утешь меня! Младший мой, Ши, плоть от моей плоти, не покидай меня, отзовись, вернись, услышь меня! — Громко рыдая, она выкликала: — Я держу ваши головы, поднимая вверх ваши лица! Дорогие мои сыновья, Инь, Те и Ши! Я зову вас всей силой моего старого тела. Я отчетливо кричу ваши имена. Где вы? Почему не откликнулись? Я пришли милостыню от дома к дому и купила вам жертвенную бумагу. Bсе напрасно! Вот вы лежите бездыханные, ваши лица подобны желтой бумаге, и я не могу вернуть вам жизнь! — Она бросилась на землю и начала бить ее кулаками. — О, мои дети!

— Без сомнения, эта женщина нашла тела своих близких, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Возможно, когда она искала их, могло ей встретиться тело Цзинь Фу. Подойдем и спросим.

— Почтенная женщина, — обратился он к старухе, — прости нас, что мы обращаемся к тебе, мешая твоей печали. Но и мы ищем дорогого друга и не можем его найти.

Женщина подняла лицо и села, подобрав под себя ноги. Вздыхая и всхлипывая, она заговорила:

— С вечера я ждала у тюрьмы и шли сюда вслед ва тюремщиками. Я не видела других тел, кроме моих трех сыновей.

— Как же постигло тебя такое ужасное несчастье? — спросил Гуань Хань-цин. — Расскажи нам и, быть может, наше сочувствие облегчит твою скорбь. Тяжко печалиться одной, а близость людей смягчает горе.

— У меня был муж и три добрых, послушных сына, и никого не осталось, — сказала женщина и замолчала.

Лэй Чжень-чжень уже хотел подняться и идти дальше, но Гуань Хань-цин дернул его за рукав, и так они продолжали сидеть на земле, и вдруг женщина опять заговорила:

— Мой муж шел по улице, никого не задирал, никого не трогал. На него наехал знатный господин, разгневался, как мой муж посмел подвернуться под копыта его коня. Господин ударил лежащего на мостовой мужа и убил его. Трое сыновей заступились за отца, началась драка, и господина убили. Они поступили справедливо и похвально по законам предков, когда отомстили за отца. Но господин был знатен, а мы простые люди, и судья осудил их на смерть. Я просила судью: «Оставь старших, убей младшего и убей меня». Но он казнил всех троих, и я осталась одна на свете, и некому позаботиться о моей старости. Лучше бы мне не жить!

— Почему же ты просила только за старших? — спросил Лэй Чжень-чжень. — Наверно, младший был тебе не родной сын, а только приемыш?

— Нет, господин, только младший сын был мой родной, а старшие от первой жены. Она умерла и оставила их мне. Позорно было бы, если бы я обманула ее доверие, показала себя злой мачехой и не отдала бы за их жизнь все, что у меня было самого дорогого. — Она снова упала на землю и зарыдала, а Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин тихо встали и пошли дальше.

— Какая добродетельная женщина, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Ее готовность пожертвовать собственным сыном, чтобы спасти чужих детей, уподобляет ее героиням древних времен.

Гуань Хань-цин ничего не ответил, и Лэй Чжень-чжень, искоса взглянув на него, с изумлением увидел, что его взор блестит и губы приоткрыты улыбкой.

Так они шли, и Лэй Чжень-чжень, вглядываясь в глубину рва, искал среди мусора и отбросов тело Цзинь Фу и не находил его. А Гуань Хань-цин, казалось, забыл, зачем он тут, и шагал, не глядя по сторонам, а уставившись в одну точку, и что-то бормотал, усмехаясь. Вдруг он остановился и воскликнул:

— Какой сюжет для трагедии!

Лэй Чжень-чжень тоже остановился и удивленно посмотрел на него, а Гуань Хань-цин говорил взволнованно и счастливо:

— Конец неудачен. Следовало бы закончить по-иному. Но жизнь — плохой драматург и не знает, как строить совершенное творение. То безмерно затянет действие, то оборвет его некстати. Не умеет, достигнув вершины напряжения в ожидании катастрофы, намотать вожжи на кулак и искусно спустить коней по крутому склону.

— О чем ты говоришь? — спросил Лэй Чжень-чжень.

— О великолепной трагедии, которую я напишу про эту несчастную женщину и ее трех сыновей. Ах, Лэй Чжень-чжень, я уже слышу голос актрисы, поющей эти проникновенные стихи. Ты, конечно, знаешь госпожу Фэнь-фэй, линьаньскую актрису. Она уже не очень молода, но по-прежнему прекрасна, и нет ей равной. Все вздрогнут, когда она воскликнет:

— Гуань Хань-цин, у тебя нет сердца, если ты мог забыть о Цзинь Фу и об этих трех, невинно казненных!

Гуань Хань-цин ответил не сразу, а когда он заговорил, его голос был печален и глаза погасли.

— О, Лэй Чжень-чжень, ты ничего не понимаешь! Сейчас ты испытываешь горесть, но вскоре утешишься. А мое сердце еще долго будет разрываться от боли. Я вновь переживу отчаяние матери, и пытку сыновей, и тяжкое раздумье судьи. Я не узнаю покоя, пока не будет каписано последнее слово трагедии. Актеры, которые будут говорить эти слова, вновь испытают их муку, и зрители, которые их услышат, зальются рыданиями. И так на века продлится скорбь этой матери, потерявшей трех сыновей.

— Ты прав, — сказал Лэй Чжень-чжень.

Молча еще раз обошли они ров за городской стеной и, не найдя Цзинь Фу, наконец решили вернуться на лодку. Здесь Погу встретил их потрясающей новостью.

— Пока вас не было, Лю Сю-шань и Юнь-ся ушли.

— Как? — спросил Лэй Чжень-чжень.

— Собрали свои пожитки, вежливо со всеми простились и сказаали, чтобы их не ждали, потому что они не вернутся.

— Проголодаются, так вернутся, — сказал Лэй Чжень-чжень.

— Вот уж этого не дождешься, — возразила госпожа Лэй. — Ты бы видел, какую крытую повозку нанял Лю Сю-шань. Можно было подумать, столичный чиновник едет занять важную должность.

— Они продали матушкину пуговицу, — сказала Маленькая Э.

— Что ж с того? — сказал Лэй Чжень-чжень. — Они только вернули деньги, которые дали ей, чтобы купить розовое платье.

— Вернули! — воскликнул Погу. — И еще раз вернули и еще десять тысяч раз вернули. Эта пуговица — драгоценным рубин, и, думаю, Лю Сю-шань с самого начала знал об этом.

— Надо мной проклятье! — закричал Лэй Чжень-чжень и с громким стуком сел на палубу. — Постепенно и по разным причинам лишился я всех актеров. Что мы теперь будем делать?

— Плыть в Линьань, что же еще остается нам? — сказал Гуань Хань-цин и рассмеялся. — За дорогу заплачено, и плыть уже недалеко. Без сомнения, счастье вновь обернется к нам лицом. Ты знаешь поговорку: «На небе рай, на земле Линьань».