LI. Снова пустые улицы, немые бульвары и проспекты, магазины, набитые товарами, многоэтажные дома с мертвыми окнами, скомканная кино- и магнитофонная пленка, тысячи брошенных ботинок, бесчисленное количество стульев и диванов. Маленький прямоугольник правительственного, по всей вероятности, или занятого военными квартала со всех сторон огражден баррикадами или ежами с колючей проволокой. Рыльца автоматов, укрытых за мешками с песком, переплетенные кабели полевых телефонов, антенны радиостанций. Пагода на холме заросла внутри тамариском и ржавыми побегами лопуха. Город-призрак, город-привидение.

LII. Мы поехали смотреть «новую жизнь», то есть первое пущенное в ход промышленное предприятие Пномпеня. Промышленное — слишком громко сказано. Это просто лимонадный цех, который был частью прежнего пивоваренного завода. Он работает один час в сутки, собственно говоря, на нужды армии, потому что нет никого, кто бы мог покупать его продукцию. По-видимому, заводу придается символическое значение. Главное, чтобы в чанах сдвинулись мешалки, зафыркали автоматы, наполняющие бутылки, заработал скрипучий конвейер. Завод набирает воду из рукава Меконга и сам ее фильтрует. Система фильтров расположена в подземных камерах и только поэтому не была уничтожена.

Пивоваренный завод практически перестал существовать. В течение двух недель в июле 1975 года здесь в поте лица трудилась специальная бригада полпотовцев, которая получила задание уничтожить все оборудование без использования взрывчатки. Кроме пивоваренного завода, здесь были цех по разливу виски и пепси-колы, большая вулканизационная мастерская и авторемонтная — для грузовиков. Осмотр этого объекта, оборудованного на современный лад, заставляет, что ни шаг, не верить собственным глазам. Шведские котлы и бродильные чаны аккуратно продырявлены автоматными очередями. Латунная аппаратура демонтирована, выпускные клапаны брошены в реку, прокладки и манометры уничтожены при помощи штыков. Вырваны проводка, ламповые патроны, выключатели. Распределительные щиты сорваны со стен. Из амперметров вытянуты даже катушки и магниты. Баки для солода вытаскивали во двор и давили их машинами, пока не превратили в нелепые рогатые лепешки. В лаборатории следы буйного помешательства, ибо никто, будучи в нормальном состоянии, не смог бы все так добросовестно уничтожить. Не уцелели ни одна колба, ни один химический стакан. Аптекарские весы прогнуты и разбиты. Реактивы рассыпаны на столах. Сосуд с соляной кислотой разбит о стену. Рецептура, торговые документы, результаты проб, копии заказов выброшены из шкафов и свалены в кучу в административном здании, частично сожжены. Несмотря на возражения сопровождающего, я проскользнул в глубь фабричных построек и попал в заводскую столовую, которая также не избежала разгрома. Гора разбитых мисок и фаянсовых ложечек доходила почти до потолка. Разворочена кухонная плита, продырявлены суповые котлы. Сохранилась только длинная полка с фамилиями служащих, где лежали их миски, палочки и ложки. Во дворе разбросаны ботинки, истлевшая одежда, бумага, ампулы, заклепки, инструменты.

Я попал в ремонтную мастерскую, где стоял токарный станок, похожий на творение Дюшана или Сальвадора Дали: ведущий вал и направляющие станины были для ускорения коррозии политы азотной кислотой или хлористым железом. На месте задней бабки виднелся бачок из-под масла. Суппорт был размонтирован на составные части. Корпус суппорта каким-то образом, вероятно при помощи молота, смещен с вертикального положения. В развороченной коробке передач одиноко сверкали валики. По полу были разбросаны шестеренки.

В стороне, между берегом реки и заросшим полотном железнодорожной ветки, стояло двухэтажное строение без окон, видимо, нечто вроде элеватора для хмеля и ячменя. Я заглянул туда через сорванные с петель двери и сразу отшатнулся как ошпаренный. Среди остатков зерна извивались змеи, числом около пятнадцати, длинные, метровые, с коричневой полосой на спине и бело-зеленой подбрюшиной. Кажется, я появился, когда шла охота, потому что вокруг с писком носились десятки ошалевших черных крыс, в темноте завязывались схватки, одна змея лежала неподвижно, прямая как палка.

Битву между змеями и крысами я до сих пор видел только в индийских зоопарках, где за две рупии показывают отчаянную гибель крысы и триумфальное шипение кобры. Сейчас я увидел это зрелище в натуре, в центре красивейшего города Азии.

LIII. От рабочих цеха безалкогольных напитков мы узнали, что до апреля 1975 года на пивоваренном заводе вместе с примыкающими к нему предприятиями работало 720 человек. По местным масштабам это много. В настоящее время на уборке территории и в лимонадном цехе работает 41 человек, из них только 17 работали здесь раньше. Что стало с остальными? Выселили, как и всех. Рабочих тоже выселяли? Да, выселяли. Вернутся ли? Неизвестно. Никто этого не знает.

Пивоваренный завод принадлежал второму, после Лон Нола, богачу Кампучии. Это был китайский бизнесмен по имени Сянь Тай, мультимиллионер, завсегдатай Монте-Карло и Лас-Вегаса, советник Лон Нола, личный друг американского посла в Пномпене и, как говорят, родственник высокопоставленных персон в Тайбее. Он монополизировал торговлю горючим и стал фигурой, крупной до такой степени, что во времена монархии одалживал Сиануку деньги на постановку его сумасшедших балетов и на производство фильмов с Сиануком в главной роли. Надо полагать, что, согласно каталогу «красных кхмеров», Сянь Тай совершил все прегрешения, какие только можно вообразить.

Его, конечно, расстреляли?

Рабочие, которым мы задали этот вопрос, лишь чуть улыбнулись. Нет, Сянь Тай не был расстрелян. У его дворца была выставлена охрана. Двадцатого апреля, через три дня после взятия города, за Сянь Таем прислали из Пекина «очень большой самолет». Очень большой. В течение целого дня на борт грузили ящики с золотыми слитками (если быть точным — шестнадцать ящиков), наиболее ценные из антикварных вещей, дорогую одежду, старые книги, телевизоры, даже кое-что из мебели поценнее. Наконец появилась семья Сянь Тая, которую один из рабочих хорошо знал, так как какое-то время служил во дворце Сянь Тая помощником садовника. Прибыла и жена, молодая танцовщица, трое сыновей и три невестки, четыре дочери с тремя зятьями и семеро внучат, а сверх того — камердинер и старшая прислуга. Город в те дни изнемогал в конвульсиях эвакуации. Улицы были заполнены перепуганными, отчаявшимися толпами, В какой-то из колонн шли босиком дочь и внучка Сианука. Беспрерывно расстреливали офицеров армии Лон Нола, буддийское духовенство, крупных капиталистов. Но семья господина Сянь Тая спокойно проследовала на «мерседесах» в аэропорт Почентонг, а затем вылетела в Китай.

LIV. Мы отправились завтракать, но машины вдруг остановились посреди какой-то пустынной замусоренной аллеи. Солдаты выскочили из машин. Метрах в трехстах протрещала короткая автоматная очередь. Потом наступила тишина, и мы двинулись дальше.

LV. Прием в нашу честь дал Кео Ченда, который занимается в новом правительстве вопросами культуры и информации. Прием происходил в бывшем королевском дворце Сианука. Это довольно-таки аляповатое, банальное и безвкусное здание, построенное в XIX веке каким-то мастером на все руки. После свержения Сианука здесь находился Лон Нол, а затем дворец стал резиденцией «Ангки». Но ни Пол Пот, ни кто-либо из его приближенных здесь не жил: они скромно расположились в хорошо охраняемых виллах, а во дворце только заседали или принимали важных гостей из-за границы, то есть практически из Китая. Интерьер выглядел точно так же, как в день свержения Сианука: столики, не слишком изящные, но зато инкрустированные перламутром, стол красного дерева на тридцать шесть персон, этажерки, вазы, разные финтифлюшки. Довершала картину кошмарная мазня, вероятно кисти Сианука, который стремился быть избранником сразу всех муз.

Но все-таки это был настоящий королевский дворец, Шестого февраля у меня день рождения. Никогда еще не доводилось отмечать его в подобном месте,

Хозяин — он был в ранге министра — приветствовал нас от имени руководства Единого фронта национального спасения Кампучии и извинился за скромное угощение. Солдаты внесли жестяные миски с рисом, который одновременно с нами был доставлен из Хошимина, а также котелки с ручками, в которых были кусочки говядины с зеленым перцем, капустными листьями и соевыми макаронами. Мы накладывали обильные порции на позолоченные тарелки из королевского сервиза. Если точнее, тарелки были сделаны из листового серебра, покрыты довольно толстой позолотой и укреплены ободком из золота пятьдесят восьмой пробы. В хрустальные бокалы ручной работы нам налили чистой холодной воды, тоже доставленной самолетом.

Потом на столе появились бутылки. И тут мы на минуту смолкли от удивления. Виски «Чивас ригл» двадцатилетней выдержки, одна из самых дорогих марок. Белые мозельские вина из первоклассных погребов. Восьмилетней выдержки «Блэк знд уайт». Коньяк «Наполеон», пять звездочек. Португальское черри-бренди. Ямайский ром. Какой-то редкий французский сотерн, бургундское, настоящий бенедиктин. Все это было извлечено из нетронутых погребов Сианука. Видимо, сочли, что наш визит — достаточный повод для уменьшения этих запасов.

Сюрреализм этой сцены не поддается описанию: у кхмерских солдат, с автоматами за плечами, на руках были белые перчатки. Город за стенами дворца был пустыней, кладбищем, призраком, а мы пили вина, которые редко случается попробовать в Европе,

В шум беседы за королевским столом врывались эхо выстрелов и бешеное, бесшабашное пение цикад.

LVI. Чуть погодя в комнате рядом за горячим зеленым чаем Кео Ченда отвечал на наши вопросы. В Кампучии, сказал он, сегодня не хватает практически всего: you name it and we haven't got it, назовите что угодно, а мы ответим, что этого нет. Но наиболее тяжелы, ибо невосполнимы, потери в области культуры. Полиотовцы уничтожили практически все памятники национальной культуры, за исключением, к счастью,

всемирно известных храмовых комплексов Ангкорват, Ангкортхом и Байон, которые были обнесены колючей проволокой, заминированы и сохранены как заповедники, чтобы показывать заграничным туристам. Да, правда, сохранились «прокаженный король» и семиглавая Нага, богиня змей. Но это, собственно говоря, и все. Мы думаем, что снесено или разрушено не менее 90, может быть, даже 95 процентов пагод, зданий, являющихся памятниками старины, буддийских монастырей… Уничтожены, по сути дела, все книги..

Что такое?

Да. Уже осенью 1975 года полпотовцами были созданы специальные отряды, которые разыскивали и сжигали не только книги, но и все печатное: исторические документы, старые журналы, хроники, счета, учебники. Вы сами сможете в этом убедиться.

Но зачем?

Преступная клика Пол Пота — Иенг Сари решила уничтожить все документы, чтобы строительство, как они говорили, «нового общества» начиналось с нуля, без груза прошлого. Поэтому была полностью ликвидирована и система просвещения.

Правильно ли перевели ваши слова? Действительно полностью?

Да. Я уже сказал. Большинство школ было превращено в тюрьмы или казармы, остальные, оснащенные современным оборудованием, разрушены. Учителей разослали по «коммунам», как правило, с низшими категориями. Учить чему-либо было запрещено. Пол Пот планировал создание новой школьной системы лишь на вторую половину восьмидесятых годов, когда появятся новые учительские кадры.

Значит ли это, что последние четыре года не учили даже читать и писать?

Нет, не учили. Товарищи, наверное, знают, что наша письменность очень трудна. Существуют, собственно говоря, четыре разных алфавита. Чтобы овладеть искусством чтения, а тем более письма, требуется много лет. Мы предварительно подсчитали ущерб, который нанесен делу образования, и пришли к выводу, что процент неграмотных в нашей стране вырос с 60 процентов в 1975 году по меньшей мере до 92, а может быть, и 95 процентов. В данный момент у нас всего лишь двадцать учителей…

Сколько?

Двадцать.

На шесть миллионов населения?

Численность населения мы точно определить пока не можем. По последним подсчетам ООН, основанным на переписи 1962 года, население Кампучии должно составлять в 1975 году чуть больше восьми с половиной миллионов… Поскольку людские потери составляют два с половиной миллиона…

Два с половиной? Мы слышали, что полтора миллиона.

Нет, нет, это исключено. Минимальная из возможных цифр — два миллиона. Например, в провинции Стынгтраенг осталось в живых не больше пятнадцати процентов жителей..

Хорошо, примем два миллиона. Иначе сказать, полпотовцы сократили численность населения почти на четверть, но увеличили процент неграмотных с 60 до 95 процентов?

Да. Именно так.

Но ведь в это трудно поверить. В двадцатом веке?

Нам приходится верить. Мы здесь живем.

Правда ли, что истреблены «кру сангкриэч»?

Да. Уничтожены также почти все старые книги и рукописи. Действительно, товарищи, мы стали народом без истории, культуры, без памятников. Не осталось ничего от нашего когда-то великолепного искусства, и никто не может сказать, возродится ли оно когда-нибудь.

Каковы ваши планы на ближайшие месяцы?

Мы хотим спасти то, что еще можно спасти. Прежде всего людей, людей с образованием. Есть проект постановления, согласно которому им устанавливается повышенный рацион риса. Мы стараемся привести в порядок школы. Может быть, осенью или на будущий год нам удастся открыть хотя бы несколько в крупных городах.

А в деревнях? В маленьких городках?

Этого я не знаю. В самом деле, не могу ответить.

Нужна ли вашему ведомству какая-либо международная помощь?

Мы нуждаемся практически во всем. Но наш язык так мало знают в мире. У нас нет достаточных запасов продовольствия, нет транспорта, есть трудности с питьевой водой… Вы окажете нам самую большую услугу, товарищи, когда сообщите миру о том, что произошло. И о том, что народ свободной Кампучии со всей энергией приступает к восстановлению страны.

LVII. Мы уже собрались уйти, когда Кео Ченда внезапно вызвали в одну из комнат рядом, вокруг засуетились, и наконец кто-то сказал, что нас ждет председатель Единого фронта национального спасения Кампучии Хенг Самрин. Должность его в общепринятой терминологии соответствовала бы должности премьер-министра.

Хенг Самрину сорок пять лет, он родился в бедной крестьянской семье в провинции Прейвенг. В 1959 году стал членом Народно-революционной партии. У партизан, сражавшихся против Сианука, он командовал ротой, потом батальоном. С частями «красных кхмеров» вступил в Пномпень 17 апреля 1975 года. Вскоре был назначен комиссаром, а затем командиром Четвертой дивизии. В 1976 году занял пост заместителя начальника штаба Восточного военного округа, одновременно являясь членом парткома Восточного района. В мае 1978 года возглавил самое крупное восстание против Пол Пота: восстание охватило двадцать бригад и несколько десятков «коммун» в пяти пограничных с Вьетнамом провинциях. После подавления восстания верными Пол Поту частями Хенг Самрин вместе с несколькими тысячами солдат ушел в джунгли в северо-восточной части страны и командовал там партизанским соединением, на этот раз против «красных кхмеров». В декабре 1978 года стал во главе Единого фронта национального спасения Кампучии — политической организации, которая объединила противников Пол Пота из всех классов и групп населения. 8 января 1979 года, на следующий день после взятия Пномпеня, Хенг Самрин был избран председателем Единого фронта национального спасения Кампучии.

Он невысокого роста, с лицом, на котором заметны легкие следы оспы, неразговорчивый, осторожный в выборе слов, у него хмурый, проницательный взгляд. Двадцать лет в армии, из них семнадцать — в партизанском отряде. После майского восстания 1978 года его портрет был роздан всем солдатам Пол Пота вместе с подробным перечислением провинностей.

Было приказано доставить Самрина живым или мертвым.

LVIII. Из блокнота. Хенг Самрин (заявление). Кампучийский народ вытерпел больше, чем можно перенести. Сперва под гнетом амер. имп., затем при китайцах. (Так он говорит: ничего о феодализме!) За то, что произошло в Кампучии, ответственно исключительно только китайское правительство. Они доставляли оружие, боеприпасы, инструкторов, определяли вместо ПП — ИС внешн. политику. Эти люди не представляли народа Кампучии, ненавидели его, вели себя хуже любого оккупанта. Правили китайцы. Повторяет. Клика ПП — ИС довела до того, что страна перестала функционировать. Нашу страну разорили. Уничтожены все объекты, важные для жизни и экономики. Население страны истреблялось. Он говорит, что убито 3 млн. (Выяснить точно!) В Кампучии происходили настолько страшные вещи, что мы сами не можем еще поверить. Что ни день, новые массовые захоронения. У нас огромные, неисчислимые нужды. Не хватает всего. В первую очередь — лекарств, он призывает дать лекарства, перевяз. средства. Мы стараемся возродить страну к жизни. Это очень трудно. Страшно не хватает людей. Нет транспорта, нет горючего, продовольствия, машин. Сперва надо восстановить жизнь в столице. Спасибо за ваш приезд. Вопросы. (Спраш. венгры.) Каково воен. положение в Кампучии? Х.С.: Мы контролируем положение в стране, полпотовские недобитки в некоторых городах, на границе с Таиландом. Заключительная фаза операции. Венгр (настойчиво): Порт Кампонгсаом? Х.С.: Частично под контролем, не имеет значения (?). Венгр (В камеру! Так нельзя!): Какова роль вьетнамцев? Х.С.: Вьетнамские товарищи оказали помощь, очень важную помощь. СРВ оказала братскую помощь, но освобождение Кампучии совершено кхмерским народом, его лучшими силами. Советские корр.: Какова роль китайцев? Х.С.: Не 20, а 30 тыс. китайских инструкторов и советников. Они знали все. Это делалось по их указаниям. — И физическое уничтожение тоже? Х.С.: C'est sûr. Вопрос польск. телев.: Чего больше всего недостает? Х.С.; Все надо строить сначала, по всей стране, не хватает всего, но главным образом лекарств, перевязочных средств, медикаментов… Полпотовцы уничтожили весь запас лекарств. — Угрожают ли эпидемии? Х.С.: Нет, народ Кампучии — мужественный народ, он выдержит. Операторы просят Хенг Самрина выйти к подъезду дворца, там лучше освещение. Охрана берется за оружие. Далекая пальба, пулеметы, возм. минометы (?). Опять венгр, вопрос о международном признании ЕФНСК. Х.С.: Нас признали 13 стран, друзья, социалистические страны. Венгр: Есть соц. страны, которые не признали, как это объяснить? Х.С.: Важнее всего признание братских стран, остальные убедятся, что ПП — ИС преступники, разбитые, отвергнутые народом. Я говорю Андрею: сплошная журналистика. Андрей: что поделаешь, потом привыкнет. Хенг Самрин уходит, три человека охраны. Черный костюм, белая рубашка.

LIX. У въезда в королевский дворец нас ждал японский автобус «Изусу», со стертыми покрышками, без тормозов и стартера. Ему предстояло стать нашим верным товарищем и участником нашей работы. У солдата-шофера на поясе настоящий кольт в американской кобуре, фляга с чаем, финский нож и отвертка. На носу — солнечные очки, «made in Italy».

Осмотр города предстояло начать с Центрального рынка, но в трехстах метрах от королевского дворца операторы подняли крик. Они хотели наконец-то заснять пустые улицы, засыпанные листьями тротуары, мертвые окна многоэтажных домов.

Водитель затормозил скоростью. Мотор заглох. Начальник охраны загородил единственный выход из автобуса и снова напомнил, что город заминирован, что кое-где притаились диверсанты, что он, командир, который за нас отвечает, просит соблюдать дисциплину. Нельзя ходить в одиночку. Нельзя чересчур отдаляться от автобуса. Нельзя входить в пустые дома и магазины. Нельзя поднимать или трогать какие-либо предметы. Стоянка — десять минут, и ни секундой дольше.

За двадцать секунд мы разбежались во все стороны, как можно дальше от автобуса. Ни у кого не было ни малейшего желания следовать полученным указаниям.

От круглой площади расходились лучами восемь улиц. Я пошел прямо по узкой невзрачной улочке, которой не выбрал никто из моих коллег. У перекрестка машинально глянул на табличку, чтобы записать название, но таблички, разумеется, не было. Миновал длинную стену, из-за которой была видна крутая заостренная кровля пагоды, и зашагал по середине улицы. На полопавшемся асфальте росли высокие, сантиметров в двадцать, кустики травы и лопуха. На тротуарах валялись новенькие мотороллеры без колес, граммофонные пластинки фирмы «Колумбия» и «Полидор», очки, ботинки, бутылки, французский ключ, шариковые ручки, календари на 1975 год.

Было около половины третьего. Улица была совершенно пуста. На восточной ее стороне уже ложились резкие черные тени. С минуту я прислушивался к оглушительной тишине. Потом вошел в первый попавшийся магазин.

Когда-то здесь торговали красками и химикатами. На прилавке сваленная набок разбитая автоматическая касса марки «NCR». В выдвинутых ящиках — штампики, скрепки, мелкие монеты. На стене — запыленные электрочасы. Их циферблат разбит ударом приклада. Погнутые стрелки показывают 9 часов 46 минут. Провод питания оборван, розетка вырвана из стены. В одном из ящиков я увидел штемпельную подушечку. Поставил штамп на упаковочной бумаге. После текста на кхмерском языке следовала англофранцузская надпись: «Lo So Kheu. Paint Suppliers, 12, rue Onalhon, Phnom Penh, Cambodge».

Теперь я знал, как называется улица, где я нахожусь.

Банки сброшены с полок, из некоторых тянутся длинные яркие языки засохшей краски. Разбитые бутылки с кислотой черны и покрыты пылью. Баночки с реактивами столпились в тесную кучку на покосившейся полке, которую, как видно, пытались сорвать со стены. Пахло нашатырным спиртом, скипидаром и нитроэмалью.

Я не мог противостоять любопытству. Перескочив через груду банок, разорванных мешков и запыленных коробок, прошел в заднюю часть магазина. Это была небольшая полутемная комната. Опрокинутый холодильник с разбитым агрегатом и вывороченной дверью. Сброшенные с плиты горшки. Поломанные водопроводные краны. Какие-то миски, тазы, черепки.

Я прошел еще дальше, в небольшой садик, помня все время, что вернуться должен тем же путем. Внезапный луч солнца на момент ослепил меня, а потом я увидел в траве сразу два предмета: снежно-белый собачий скелет и горку аккуратно сложенных 76-миллиметровых артснарядов. Все они лежали ко мне боеголовками. Я сосчитал их: четырнадцать.

Пора было возвращаться, но, глянув направо, я вдруг заметил деревянную лестницу, которая вела на второй этаж.

Осторожно ступая, я поднялся наверх. Двери салатного цвета были приоткрыты. На пороге лежала какая-то тряпка. Я осторожно переступил через нее, высоко поднимая ноги, и попал в жилую комнату. Она выглядела так, словно вот-вот появятся ее обитатели. Стол накрыт: шесть мисочек для супа, фарфоровые ложки, расписанные цветочками, корзиночка из рафии, небрежно разбросанные палочки для риса. Стулья отодвинуты от стола, один повален набок. Я огляделся вокруг. На выкрашенных наспех и запыленных стенах отчетливо видны светлые пятна от уничтоженных картин или портретов. Небольшой сервант распахнут настежь. Нижняя полка засыпана фаянсовыми осколками. На полу я увидел детские ботиночки, какой-то ремешок и свадебную фотографию двух молодых людей. Я наклонился поднять ее, но мне стало вдруг жарко. Ничего, в сущности, не случилось — ни звука не послышалось, ни тени не мелькнуло, — но я ощутил, что я не один. С полминуты я стоял выпрямившись, готовый отступить, ища какое-нибудь неуклюжее объяснение. Но по-прежнему ничего не происходило. Я наклонился еще раз и спрятал фотографию новобрачных в карман. После этого ко мне вернулось самообладание. Из столовой я вышел через другую дверь. Звук моих шагов был так отчетлив, как никогда раньше.

Соседняя комната была спальней. Низкая, очень широкая постель, на ней полиуретановый матрац, груда грязных тряпок, каких-то лохмотьев, пустых кассет, изодранных альбомов. В углу что-то похожее на шкаф, с занавеской из узорчатой ткани, на никелированных прутьях. Я отодвинул ее. На вешалке висели дамские платья и саронги, два мужских пиджака, зонтик, какая-то сумка. В картонной коробке — чистое дамское белье. У людей, которые ушли из квартиры над магазином, было мало времени. Видимо, им пришлось выселяться, не кончив еды.

Я заглянул в альков, отделенный от спальни пластиковой занавеской. Там стояли два раскрытых кофра с какими-то непонятными вещами, что-то вроде колыбели или детской кроватки. На полу я заметил яркую шляпку и смешные синие штанишки с широкими помочами. Этот ребенок, наверное, уже мертв. Семья Ло Со Кхеу принадлежала к классу эксплуататоров; торговала красками и наверняка выписывала что-то из-за границы.

Осенью 1942 года, после того как было ликвидировано «малое гетто» в Варшаве и снесена стена вокруг него, я видел на Лешно похожие комнаты. С той разницей, что оттуда грабители вынесли все ценные предметы. А здесь уцелело, в сущности, все. Кроме людей.

Вдруг я заметил такое, от чего снова застыл на месте. Кровать была слегка отодвинута от окна. В пространстве между подоконником и изголовьем торчало нечто неопределенное, такого большого размера, что сердце у меня опять часто забилось. Рядом лежали новенькая солдатская кепка китайского покроя, шомпол для чистки ствола и около двадцати стреляных пистолетных гильз. Промелькнула мысль, что бежать поздно и прыгнуть ему на спину тоже поздно. Я машинально пошевелил пальцами правой руки, как бы снимая предохранитель, но пистолета у меня не было. Впрочем, я давно не брал в руки оружия. Он, верно, следил за мной с первой минуты, слышал мои шаги и теперь знает, что из спальни мне не выйти.

Все это заняло не больше пяти секунд. Кепка действительно лежала на кровати. Гильзы мне тоже не почудились. Видно, совсем недавно кто-то вел отсюда огонь. А непонятной фигурой была просто груда каких-то лохмотьев, засунутых за спинку кровати, их натолкали, как капусту в бочку. Может, это использовалось как укрытие.

В доме не было никого.

Орудие 76-миллиметрового калибра стояло двумя домами дальше. У него не было замка. Его тонкий ствол, похожий на жало, высовывался через забор прямо на улицу.

Возвращаясь к автобусу, я заметил, что оба тротуара были засыпаны сотнями блестящих пулеметных гильз. Я шел назад, и солнце высветило из мутного хлама, завалившего улицу Онналоум, следы недавнего боя.

LX. Все, кроме меня, стояли у автобуса, шофер нетерпеливо гудел. Мы уже собирались толкать наш «Изусу», и вдруг Карлос возбужденно сообщил, что минуту назад ходил по золоту. Каждый имел что рассказать: двадцать минут пребывания в этом городе, и рассказов будет черт знает сколько и еще малость.

Но золото нас заинтересовало. Где оно? Рядом, в пагоде? Мы заявили начальнику охраны, что нужно еще десять минут.

Это была как раз та пагода, мимо которой я прошел, направляясь к москательной лавке. Уже несколько сот лет она называлась Онналоум (отсюда и наименование улицы). Самый знаменитый храм в этой части страны. Была построена, как полагают, в золотой век кхмерского королевства: может быть, во времена короля Джайявармана VII. Ее, как это бывало в Кампучии, жгли, разрушали, восстанавливали и снова жгли. Нынешний ее облик восходит к середине XV века, поскольку пагоду возвели вскоре после того, как столица страны (ввиду того, что тайские войска сожгли Ангкорват) перенесена была в Пномпень. Боковые пристройки относятся к более позднему времени и не слишком удачны, но главный храм, высотой в пять этажей, с драконьими хвостами на гребнях кровель, — достопримечательное сооружение. Он упоминается уже в азиатских хрониках XVI века как место поклонения Золотому Будде и резиденция «кру сангкриэч». Государство кхмеров в ту эпоху включало в себя также Лаос, восточную Бирму, треть нынешнего Таиланда и южную часть Вьетнама.

Лишь в нескольких местах стены пагоды Онналоум продырявлены артиллерийскими снарядами малого калибра. Это, вероятно, одна из немногих, а может, и вообще единственная буддийская пагода в этой стране, стены которой не разрушены.

Но зато ее внутренний вид воистину ужасает.

Статуи Золотого Будды нет вообще, и мы никогда не узнаем, действительно ли она была вся из чистого золота, во что верили десяток с лишним поколений пилигримов. Деревянные алтари, перегородки и тайники разломаны с такой яростью, что трудно найти хотя бы одну доску, из которой не торчали бы желто-коричневые щепки. Купол из толстых панданусовых балок в нескольких местах обгорел. Подпаленные стропила разъехались. Пониже распорки и затяжки изрублены топорами. На месте давней святыни — следы от костра, человеческие испражнения, какие-то холщовые полотнища, ремни, грязные туфли, пустая обойма, кости животных.

На полу толстым слоем (намного выше щиколотки) навалены всякие предметы, за которые любой европейский или американский антиквар без колебаний заплатил бы тысячи, десятки тысяч долларов. Богато разукрашенные жертвенные чаши и ритуальные кубки из темного серебра, на которых множество изящных и оригинальных узоров, картины сражений, эпизоды из жизни Гаутамы. Бронзовые магические зеркала в яшмовой или черепашьей оправе, которые украшены древнейшими идеографическими письменами, близкими еще к пиктограмме. Несколько сот, может быть, даже тысяч фарфоровых статуэток Будды, от самых маленьких, которые можно спрятать в ладони, до полуметровых — пузатых, улыбающихся, из простого каолина, из матового фарфора, из фарфора почти прозрачного, тонкого, как бумага, покрытых цветной глазурью с орнаментом из золотой проволоки; золоченые вазы для цветов, украшающих алтари. Мешочки с древнейшими монетами: китайскими, кхмерскими, вьетнамскими, тибетскими; чудесные вазы эпохи Мин с неповторимой кобальтовой голубизной тонких рисунков; статуэтки танцовщиц, жрецов, пророков, богов и учеников Будды; пергаментные свитки, накрученные, как Тора, на палочки из черного дерева; расшитые золотом одежды, покрывала, скатерти, завесы. Целых семьсот лет их свозили в дар Будде со всей Азии.

Нет буквально ни одного предмета, который не был бы растоптан, разбит, продырявлен штыком. Потребовались, вероятно, месяцы, чтобы привести в полную негодность это море вещей. Исключено, чтобы это был спонтанный акт исступления и уничтожения. Несколько сот человек должны были с утра до вечера и много недель подряд толочь фарфор, топтать сосуды из тонкого металла, отрывать у статуэток литые головы.

Но и это зрелище — ничто в сравнении с увиденным в крыле главного храма.

Почти в полной темноте поблескивали длинные ряды золотых статуэток Будды, стоявших когда-то, вероятно, перед главным алтарем. Поначалу я не хотел верить, что они золотые. Но чтоб сомнения развеялись, достаточно разглядеть вблизи их теплый мягкий блеск, которым не обладает никакой другой известный нам металл. Только несколько фигурок высотой от трех до десяти сантиметров были литыми, из чистого золота, примерно семьдесят пятой пробы, — и как раз они были наименее интересны. Остальные, около пятидесяти штук, выполнены древнейшей техникой, уходящей еще в хеттские времена: на остове из грубо отлитого чугуна выбивали, раскалив, тонкую золотую оболочку и после охлаждения шлифовали. Это такой вид ювелирного искусства, перед которым меркнут все европейские чудеса, начиная со Средневековья: простота и небесное спокойствие на лице могли появиться только в результате применения такой техники и только в сфере этой культуры.

Я наклонился и поднял с пола маленькую, отломанную от туловища голову королевской танцовщицы, которая украшала, надо полагать, ступени какого-нибудь пышного алтаря. Она тоже была сделана из тонкого золотого листа, непонятно каким образом натянутого на бурый бесформенный остов из чугуна с примесью шлака и гари.

Золото — единственный на земле материал, который все переживет. Даже полпотовцев.

Вдоль стен стояли опять ритуальные чаши, вазы и кубки, на сей раз инкрустированные золотом, украшенные жемчугами, рубинами, вероятно, и изумрудами, хотя в полумраке трудно было это определить. Надо полагать, самые ценные предметы складывались отдельно, чтобы их перетопить в слитки, а драгоценные камни продать на вес.

Я вышел во двор пагоды Онналоум, чтобы присоединиться к коллегам. Внезапный блеск солнца заставил меня зажмурить глаза, а затем глянуть вниз. В заполонившей двор высокой, около метра, «тигриной траве» что-то блеснуло. Я двинулся туда, пожалуй, слишком энергично, ибо трава поддавалась неохотно и острыми стеблями обдирала ткань брюк. Видимо, это меня и спасло. В какой-то момент мой ботинок оказался в нескольких сантиметрах от неразорвавшегося артиллерийского снаряда. Я отступил назад, но трава не давала мне покоя, влекла к себе, как топкое болото. Осторожно, шаг за шагом, я начал обходить пагоду сбоку. В траве зашуршала маленькая красноватая змейка, а потом вдруг выглянул улыбающийся лик лежащего навзничь Будды, забелели осколки, тяжело запрыгала цикада. Опять Будда из листового золота, покореженный латунный кубок, молочно-серебристый блеск помятого подноса.

Под конец я внезапно поскользнулся и какую-то долю секунды ждал взрыва: под каблуком что-то заскрежетало.

Но это была куча старых монет, золотых или по крайней мере позолоченных.

Так я в первый и, надо полагать, последний раз в жизни ходил по золоту.