Волчек

   Егерь Анучинского зверопромхоза Иван Гончарук -- мой давнишний приятель. Он первым научил меня разжигать костёр в ненастье, скрытно подходить к изюбрам, снимать, не порезав, шкуры с медведей, ставить капканы. Немало и других охотничьих премудростей перенял я у следопыта, для которого, казалось, не было ничего дороже тайги. Как-то осенним вечером Иван заглянул ко мне в брезентовой штормовке, достал из карманов несколько крупных кедровых шишек, рассудительно заметил:

   -- Щедра нынче тайга на орех. Есть чем зверю кормиться. Белки много, значит, и соболь будет. Медвежьих, кабаньих следов тоже полно. Пушнины, должно, возьмём в этот год хорошо.

   Он взял ружьё, которое я начал чистить перед его приходом, привычно осмотрел стволы. Удовлетворённо хмыкнул:

   -- В порядке содержишь. На водоплавающую, стало быть, собрался? -- Увидел он приготовленные в углу резиновую лодку, чучело подсадной утки, болотные сапоги.

   Я знал, что Иван не признаёт охоту на уток, считая её баловством, и начал оправдываться:

   -- Да вот путёвку достал на озёра. Многие туда едут.

   -- А-а, -- огорчённо протянул Иван и потянулся к шляпе. -- Тайгу, выходит, на болота сменял. Я-то хотел предложить поехать зимовье подремонтировать. Одному несподручно. Вот и зашёл к тебе.

   -- Чего же сразу не сказал? На озёрах как-нибудь в другой раз побываю, -- складывая ружьё в чехол, ответил я. -- Когда едем?

   -- Завтра, -- сразу оживился егерь. -- Ничего с собой не бери. У меня все припасы сложены в мешке.

   Утром следующего дня мы выехали на рассвете. Миновали поля с пожухлой картофельной ботвой, тронутой первыми морозцами, и через два часа езды по неровной таёжной дороге начали подниматься на перевал Тигровый.

   В кабине "уазика" было далеко до комфорта. Сзади громоздились кирпичи, мешки с цементом, песком и провизией, ящики с инструментами и гвоздями, бензопила и прочие нужные в зимовье вещи. И даже на переднем сиденье, которое я занимал, ногам моим мешала Белка - молодая лайка, подаренная Ивану зверопромхозом за хорошую работу. Сначала она лежала неподвижно, настороженно поводя носом и принюхиваясь к моим сапогам. Но постепенно обвыклась и, разморенная жарой от включенной печки, нашла более удобное для себя место у меня на коленях.

   Мотор натужно выл на высокой ноте, пока мы взбирались по серпантину на вершину сопки. Но вот дорога стала ровнее, запетляла вниз, и мы увидели встающее над тайгой солнце. Лучи его пробили голубоватую дымку, растопили туман в распадках, засверкали радужными искорками на росистых деревьях, кустах, травах. Отсюда, с высоты перевала безбрежное лесное море напоминало мягкий волнообразный ковёр по-осеннему нарядной расцветки, жёлто-красными, оранжевыми пятнами на зелёном фоне ярко выделялась засыхающая листва клёнов, дубов, берёз.

   У разлапистой ели, поваленной бурей на краю обрыва, Иван затормозил, вышел из машины. Зябко поёживаясь и передёргивая плечами, он поднял капот, повозился в моторе, подошёл к обрыву.

   -- Люблю встречать зарю в тайге, -- всматриваясь куда-то вдаль, сказал Иван. -- Её разве обскажешь? Это видеть надо!

   Лайка, выскочившая вслед за хозяином, сразу скрылась в чаще, откуда послышался громкий нетерпеливый лай.

   -- Белку, не иначе, нашла, -- прислушался егерь и стал звать собаку. Она прибежала в радостном возбуждении, послушно заскочила в кабину.

   -- Умная псина, -- погладил её Иван.-- Посмотришь в глаза, ну, чисто, человек. Только говорить не умеет. И характер у собак - тоже как человеческий, по-разному проявляется. Вот только верности такой собачьей, нам, людям, не всегда достаёт. Взять одного моего знакомого: бил собаку, на цепи впроголодь держал. А не предала хозяина, с медведем сцепилась.

   Слушая Ивана, не заметил я, как добрались мы до Муравейки - таёжного посёлка лесорубов, откуда до зимовья осталось менее часа езды.

   -- Зайдём в магазин, -- объяснил Иван, притормаживая у деревянного дома с вывеской "Сельмаг". -- Хлеб здесь продают особенный. Своей выпечки, как домашний.

   И верно. Буханки на прилавке лежат большие, с зажаренной, хрустящей корочкой. Нажмёшь на такую булку - ходуном ходит. Один запах душистый чего стоит.

   Купив хлеба, мы направились к машине. Иван уже взялся за ручку дверцы, когда внимание его привлёк пес, вылезший из-под крыльца. Серая, вывалянная в пыли шерсть, не скрывала выпяченных рёбер. Собака равнодушно глянула в нашу сторону и устремилась за женщиной, вышедшей из магазина с хозяйственной сумкой.

   -- Пшёл вон! -- резко обернулась женщина, норовя пнуть собаку. Та увернулась и, отбежав, жалобно завыла. Подбежал мальчуган, запустил в нее коркой хлеба. Она кинулась на неё, жадно принялась мусолить, помогая передними лапами. Пасть собаки, неестественно открытая, показалась мне странной.

   -- Да ведь это Волчок! -- воскликнул Иван. -- Ну, конечно, он! Иди сюда, Волчок! -- позвал он собаку, торопливо отламывая от пышной, еще горячей булки большой кусок.

   Некоторое время собака словно с удивлением смотрела на незнакомцев, потом, поджав хвост, приблизилась. Видимо, её часто здесь обижали. Но голод взял верх над осторожностью. Выхватив хлеб из рук егеря, пес стал как-то неумело есть, катая его во рту языком, давясь и кашляя.

   -- Не спеши, Волчок! Вот, ешь, -- подал Иван собаке еще ломоть. - Надо же, как дошёл, бедолага. В чём только душа держится. Как ты забрёл сюда? А, Волчок?

   Насытившись, пёс подошёл к Ивану, лизнул ему руку, приветливо вильнул хвостом.

   -- Что, узнал, да? -- ласково потрепал пса Иван. -- Отменный был пес. Наверно, отстал от хозяина и бродит беспризорно по чужой деревне.

   Присмотревшись, я понял: у собаки не доставало передних зубов, а искривленная нижняя челюсть не совмещалась с верхней.

   -- Завезём Волчка к пчеловоду Голодяеву. Это его собака, -- обратился ко мне Гончарук. -- Небось, обрадуется. Правда, круг придётся сделать. Заодно мёдом побалуемся. Много нынче он мёду взял, найдет и нас чем угостить.

   Волчка мы кое-как впихнули на кучу мешков, и немало взволнованные жалким видом собаки, продолжали путь.

   -- Со Степаном Голодяевым белковали прошлую зиму вместе, -- начал рассказывать Иван, ловко объезжая на дороге промоины от дождя, камни, толстые сучья, сбитые ветром с нависших над нами кедров. - Пчеловод он и заядлый охотник-любитель. Уж не знаю, остался бы Степан жив-здоров, Волчок выручил.

   Егерь, не оборачиваясь, протянул руку назад, нашёл голову собаки, потрепал за шею.

   -- Степан тогда новую лайку приобрёл. Чистокровную. Все хвалился. С ней, говорит, хоть куда. Не то, что на белку -- на кабана пойдёт! А этого беспородного всё на цепи держал. В лес не хотел брать. Дурным считал.

   Волчок, слыша, как в разговоре Иван упоминал его имя, навострял уши, преданно вскидывал глаза на егеря.

   -- Собрались мы по первому снежку белковать. Лайку с собой взяли, -- продолжал Иван. -- Ружья, понятно, дробью зарядили. Было у меня в подсумке несколько патронов с пулями на всякий случай. Тайга все-таки! Да кабы знать, где упасть! В горячке и не вспомнил о них.

   Идем, стало быть, распадком, километра три от Еловки ушли. Вдруг, глядь, Волчок догоняет нас. Язык высунул от бега. Без ошейника. Оборвал или стащил с головы. И рад-радёшенек, что вырвался на свободу. То возле нас прыгает, лает, то, как угорелый, по кустам носится.

   Не понравилась Степану его беготня. Чуть не пристрелил со зла, да я удержал. Пусть, говорю, порезвится. А Степан сердится, не унимается. "Он, -- кричит, -- нам всю обедню испортит".

   А Волчок туда-сюда, рябчика поднял на выстрел, белку посадил, облаял.

   Советую Степану: ты, мол, иди со своей знаменитой лайкой, а я с неучем пройдусь. Куда же его теперь девать, неслуха?!

   В полдень сошлись, как и условились, в Медвежьем ключе. У того места, где, помнишь, соль изюбрам сыпали? Посчитали трофеи. Я троих рябчиков сшиб с помощью Волчка, а белок больше десятка добыл. А Степану и показать нечего: одну белку подстрелил, да и ту лайка истрепала, бесхвостую ему отдала. Сидим, значит, молча обедаем. Вокруг посматриваем: не промелькнёт ли где белка. Тут Волчок и кинься к толстому заломышу -- кедру. Схватил Степан ружье, побежал. Вертится он вокруг ствола, никак белку увидеть не может, а Волчок весь из себя выходит, заливается до хрипоты. Я даже подумал: "Что-то больно рьяно лает". Степану бы поглядеть на заломыш, весь ободранный медвежьими когтями, да где там в азарте? Решил, что где-то за сучком притаилась белка, и вздумал шугнуть её. Стукнул несколько раз валежиной по стволу, а оттуда как посыплется труха. Пыль столбом, дикий рёв, и снежный вихрь! Пока я сообразил, что к чему, крепко помял Стёпу медведь. В дупле, в заломыше сидел. Берлогу там себе устроил. Бегу я ближе, а с перепугу не знаю, что делать. Понимаю -- стрелять надо. Да дробью по медведю все равно, что по стене горохом. А про пули и догадаться не могу. Сколько раз ходил на медведя -- страху не испытывал. Может, потому, что зверь на меня шел, а здесь он товарища терзает. Оторопь взяла, не соображу никак, чем помочь. Не оттаскивать же его руками! Стою, что-то ору, а в снегу сплошной клубок: не поймешь, где медведь, где Степан, где собака? Как стрелять, хоть бы дробью? В человека угодишь. Лайка-та, я успел заметить, сразу в чащу с визгом сиганула. А Волчок повис на медведе, рвёт сзади за штаны, отвлекает на себя. Это рассказывать долго. А всё длилось какие-нибудь секунды. Рявкнул мишка и ходу, напрямки, через бурелом. Я для острастки выпалил по нему вдогонку и к Степану: жив ли? Смотрю, вскочил, ружьё своё, затоптанное в снег, ищет. Руки, лицо изодраны, куртка суконная распорота на боку. Ну, думаю, отделался ты, братец, легким испугом. Неизвестно, чем бы всё кончилось, не вцепись Волчок в медведя. Гималайский был, с белым галстучком на груди. Такой, сам знаешь, злее бурого.

   -- Волчок тогда, видимо, и пострадал? -- нетерпеливо перебил я Гончарука.

   -- На него в первую минуту не обратили внимания. Потом вижу: снег покраснел и вся морда собаки в крови. Как мотнул медведь лапой, так и снёс ей когтями зубы. Не надеялись, что выживет. Ан нет, выправился. Такая история вышла...

   Мы остановились у тесовых ворот большого деревянного дома, крытого железом. Разминая затекшие ноги, с одобрением наблюдал я, как егерь бережно вытащил собаку, спустил на землю.

   -- Приехали! -- объявил он и толкнул калитку. Во дворе блестела рубиновой эмалью новенькая "Тойота". Чуть дальше виднелись добротные сараи, кирпичный гараж, омшанник с ульями.

   -- Принимай гостей, Степан! -- с обычной своей непосредственностью заявил мой приятель вышедшему навстречу нам хозяину. Был он упитан, немногословен. И в том, как Голодяев снисходительно улыбнулся, чувствовались его уверенность в себе, самодовольство и сытость. К нашему удивлению, Степан не выразил восторга забежавшему в знакомый двор Волчку. Крепкая, широкогрудая лайка, с коротко торчащими ушами и туго закрученным хвостом вздыбила шерсть, глухо зарычала. Она была готова броситься на исхудавшего, боязливо прижавшегося к егерю Волчка.

   -- На кой леший вы его привезли? -- с сожалением пробормотал пчеловод. -- Толку-то от него. Ну, ладно. Пусть посидит до поры, до времени здесь.

   С этими словами Степан затащил Волчка в сарай, задвинул тяжелый засов.

   -- А говорил, кашу манную для него варить будешь за то, что спас тебя, -- несколько обескураженный таким приёмом, попробовал пошутить Иван.

   -- Вы по делу или так? -- спросил Голодяев, сделав вид, что не расслышал шутки.

   -- Что же, ты нас и чаем не угостишь? -- не унимался Гончарук.

   -- Анна, -- окликнул Степан полную, и такую же, как он сам, круглолицую женщину. -- Накрой на стол.

   -- Проходите в хату, самовар поставлю, -- пригласила нас хозяйка таким тоном, что мне расхотелось заходить в дом. Но Иван, балагуря по обыкновению и не смущаясь отсутствием особого расположения к нежданным гостям, ободряюще подмигнул мне и пошагал вслед за Анной.

   Ожидая, пока накроют на стол, я от нечего делать, рассматривал обстановку в доме. Современная дорогая мебель. Стены увешаны коврами. Японский телевизор "Панасоник". На полу тоже огромный ковер. Полки шкафов заставлены сервизами, хрустальными вазами и бокалами, всякими безделушками. Анна принесла самовар, две эмалированные кружки, несколько пересохших бубликов и старый, с отбитым носиком, заварник.

   -- Что же ты медку не подала? -- нарочито строго прикрикнул на жену Степан.

   Анна засуетилась, прогремела тарелками на кухне и вернулась с деревянной плошкой, до середины наполненной мёдом. В нём виднелись крошки хлеба.

   -- В достатке живёте, -- простодушно заметил Иван, однако к мёду не прикоснулся.

   -- Ничего, не жалуемся, -- ответил Степан, расставляя упавших на серванте фарфоровых слоников.

   -- Зимовье еду ремонтировать. Да к тебе по старой дружбе заехал. Кстати, овчина моя жива? Помнится, унты обещал мне сшить, не забыл?

   -- Овчина та негодна оказалась, плохо выделана. Я тебе другую шкуру подыщу. Недельки через две готовы будут.

   Так и не отведав голодяевского угощения, мы двинулись дальше, торопясь поскорее добраться до зимовья и заварить там отменный супец.

   -- Ну и куркуль же стал этот Голодяев! -- пробурчал егерь, когда мы отъехали от Еловки.

   Почти весь октябрь мы пробыли в тайге. Подвели новые балки под сруб, перестлали пол и крышу, сложили печь, законопатили стены. По дороге домой Гончарук вновь завернул к Голодяеву за унтами. Не приглашая нас в дом, хозяин вышел за ворота с парой сапог, голенища которых были подбиты серым мехом.

   -- Он верно служил, -- опешил Иван, -- как ты мог?

   -- Мне служил и тебе ещё послужит, -- засмеялся Степан. -- Ну, так что, берёшь?

   -- Иди ты... в баню со своими унтами! Разве для этого я привёз тебе Волчка, хапуга! -- выругался Иван и резко дёрнул машину с места.

   Весь обратный путь мы ехали молча.

 

По следу тигра

   Ночью меня разбудил подложенный под подушку мобильник. Встревоженный настойчивыми позывными, я ошалело достал его и приложил к уху.

   -- Здорово, таёжник! - услышал я басовитый голос егеря Ивана Гончарука, моего старого товарища. -- Слышал, ты в отпуске?

   -- Со вчерашнего дня...

   -- Отлично! Заеду за тобой минут через десять. Поторопись. Прихвати палатку. Возможно, ночевать придётся в тайге...

   --А продукты? На сколько дней брать? Я же не готовился...

   Но сотовый уже молчал. Ошарашенный столь неожиданным приглашением ехать глубокой ночью неизвестно куда и зачем, и ещё не отойдя от сна, я оторопело и не без сожаленья смотрел на тёплую постель. Ополоснув лицо холодной водой, поглядел в окно, наблюдая за снежинками, плавно падающими в свете фонарей, и соображая, одеваться ли потеплее или отправиться налегке. Сомнения насчёт одежды не напрасны. Уж такая в Приморье погода: в середине декабря может пойти проливной дождь, а весной вдруг сыпанёт по нежной зелени снег.

   Наскоро побросав в мешок все необходимое, подпоясанный патронташем поверх серой суконной куртки и обутый в войлочные сапоги, я осторожно снял со стены новенькую вертикалку. Великолепное ружьецо, что и говорить! Удобный приклад. Украшено гравировкой. Хочешь - дробью стреляй, а зверь подвернётся - пулей бей. И калибр - шестнадцатый. Конечно, кто к какому приноровится. Одни хвалят двенадцатый, другие - двадцатый. А иные и вовсе предпочитают всем прочим тридцать второй. А по мне так нет лучше шестнадцатого. И для пули хорош, и для картечи, и для дроби.

   Из-за угла дома выкатился знакомый "уазик", лихо затормозил напротив меня. Иван выбрался из машины, помог сложить в багажник мои припасы и уселся за руль. Был он хмур и сосредоточен. Зная характер товарища, я ни о чем не расспрашивал его, ожидая, что он сам объяснит, куда и с какой целью едем в столь ранний час. Когда у Ивана дела идут хорошо, он весел и разговорчив. Но если что-то не ладится, тут уж помалкивай. Преображался егерь и в тайге. Едва лишь за стёклами кабины начинали мелькать хвойные деревья, как Иван смолкал. Думая о своём, Гончарук управлял машиной, а я старался понять, куда он держит путь. Если повернём за городом направо - на старые лесосеки поедем. Там в зарослях молодого осинника любят кормиться изюбры. Все вырубки вдоль ключа Горелого истоптаны копытами оленей и косуль. Но нет, проскочили поворот. Теперь, если по прямой, дорога приведёт в Пихтовый - заброшенный посёлок лесорубов и корневщиков, где все дома заколочены досками. И только над самой крайней избой, у реки, зимними вечерами вьётся дымок из трубы. Это брусчатое строение облюбовали городские охотники-любители. Три просторные комнаты в нём, кухня, кладовая и сени, листвяный амбар во дворе. Хорошее зимовье в Пихтовом, тёплое. Но всегда людно в нём. Летом здесь полно искателей женьшеня, заготовителей трав, а осенью в благоустроенном доме находят приют шишкари, грибники, собиратели винограда и лимонника. Зимой же в пихтовском зимовье почти до утра не смолкают смех и разговоры, бряцают капканы, хлопает скрипучая дверь.

   Иван сторонится шумных охотничьих ватаг, гурьбой вываливающих в свои угодья. Так что вряд ли сегодня станет искать удачи в тех людных местах. Скорее всего, за деревней Покровкой повернём налево, в дремучий Соболиный Яр, где у подножия крутолобой сопки приютилась бревенчатая избушка с маленьким оконцем.

   Захотелось курить. Я привычно вытащил пачку сигарет и, спохватившись, поспешно сунул обратно: Иван не терпел курения в тайге. "Мнётся курево в кармане, табак рядом с хлебом - непорядок. И опять же запах табака зверя отпугивает. Пожар от брошенного окурка произойти может. Да и выносливость при ходьбе по крутякам у курильщика совсем не та. Нет, курение таёжнику - одна неприятность", -- убеждал меня Иван, когда, случалось, в забывчивости я закуривал на привале у костра или в зимовье. Сам он не пил вина, никогда не курил. Розовощёкий, коренастый, крепко и ладно сбитый Гончарук вызывал во мне чувство зависти тугими мышцами, обтянутыми тельняшкой. Бывало, еле приволочив ноги в зимовье, я в изнеможении падал на постель. Иван же, после изнурительной ходьбы по тайге, разжигал печь, готовил ужин, перед сном обливался холодной водой и плюхался в постель. Спал без одеяла, раскинув лохматые руки и вздымая волосатую грудь. Внешне неповоротливый, Гончарук чем-то напоминал медведя, хотя неповоротливость приятеля обманчива. Мне доводилось видеть, с какой ловкостью и сноровкой Иван колол дрова, вступал в единоборство с браконьерами и перебегал по тонкому дереву через бурный весенний поток. Впрочем, сравнение с медведем не соответствует бытующему в народе представлению об этом звере, как о неуклюжем увальне. Медведь - расторопный, вёрткий и коварный хищник, шустро убегающий от погони, стремительно нападающий на жертву, на противника.

   По утрам, когда тайга еще сокрыта холодным мраком ночи, Иван вставал первым, выпивал натощак через край сковороды медвежий жир. Протягивал мне:

   -- Пей, полезно.

   -- Бр-р..., -- передёргивало меня от одного лишь вида жира, в котором плавали шкварки.

   -- Слабак, -- говорил он мне, когда я отходил в сторону во время подобной трапезы. -- В тайге съедобно всё, что прыгает и ползает.

   ... Часа через полтора миновали притихшую в темноте Покровку - захудалую деревушку, огороды которой вплотную примыкали к тайге.

   Вот и знакомый свёрток, но егерь налево не поехал.

   "Как, все-таки в Пихтовый?" -- терялся я в догадках.

   И вдруг меня осенило: "Ловить браконьеров едем. Давненько не проверяли этот отдаленный участок. Вот, стало быть, и решил Гончарук нанести визит пихтовцам..."

   На всякий случай я потрогал нагрудной карман, нащупал твёрдые корочки охотбилета и удостоверения нештатного егеря и успокоился. Чтобы убедиться в правильности предположения, я раскрыл было рот для вопроса, но егерь опередил:

   -- На, читай.

   Сунул мне аккуратно перегнутый пополам листок плотной бумаги и включил подсветку приборов. "Разрешение на отстрел уссурийского тигра выдано...", -- пробежал я глазами короткий текст, отпечатанный на принтере. Внизу стояла размашистая подпись охотоведа, заверенная печатью.

   Я с изумлением посмотрел на егеря: стрелять красавца зверя, занесённого в "Красную книгу"?

   Видимо, считая, что достаточно дал мне выдержку, чтобы произвести впечатление, Иван ответил:

   -- Непростой тигр. Людоед!

   -- Дела-а, -- протянул я, -- перекладывая бескурковку ближе.

   -- Такие лицензии всем нашим егерям вчера выдали, -- не отрывая блестящих глаз от дороги, сказал Иван. -- Сегодня вся орава нагрянет сюда. Разве это охота? Убийство! Наша с тобой задача - отыскать след первыми и угнать тигра как можно дальше в тайгу.

   Кажется, я снова ничего не понимал.

   -- Да все дело в том, что никакой он не людоед. С голодухи бесится. В капкан залез правой передней лапой. Угоним его отсюда в сторону села Партизан. А там у меня друзья есть, тигроловы. Поймаем, капкан снимем и отпустим. Жалко ведь, загубят зверя.

   -- Сказать охотоведу надо, объяснить людям, что капкан снять можно с живого тигра...

   -- Знают в конторе, да слушать ничего не хотят. Людоед - и баста. А я так понимаю: охотоведу предлог, чтобы шкуру дорогую ухватить. С живого - что? Только капкан снять можно, а с убитого и шкуру редкую. Премию за него назначили - путёвку в санаторий, как будто в тайге хуже, чем на курорте. Тишина, свежий воздух, аромат хвойный. Так нет - за путёвку готовы тигра изничтожить... Один Кузьма Сычёв, старший егерь - ты знаешь этого плешивого хапугу - недоволен: "По мне, -- говорит, -- лучше бы деньгами отдали, чем путёвкой". Такой уверенный, мерзавец, что получит премию... На, вот, шиш с маслом, -- выругался Иван, показывая кукиш.

   -- А если мы не отыщем первыми?

   -- Отыщем. Тигр вокруг Таёжки бродит, запах скотного двора его привлекает. На ферме сторож дед Михайло покажет нам место, где тигр был в последний раз. Оттуда и начнём гон.

   -- Погоним, конечно, -- деланно- равнодушным тоном поддакнул я, -- греметь на всю тайгу - дело не хитрое.

   -- Напрасно так думаешь. Или для тебя снять капкан с тигра - всё равно, что с колонка? Разницы нет?

   Сонливое состояние, в котором я пребывал до сих пор, разом прошло. Новость, услышанная от егеря, буквально потрясла меня. Еще бы! Не каждый день приходится гонять тигра.

   -- И многих съел этот самый людоед? -- спросил я, озираясь на чёрную стену леса.

   -- Никого не съел. С капканом не разгуляешься. На тракториста в голодном отчаянии набросился, грудь помял. В больницу увезли парня. Так ведь сам виноват, -- хлопнул себя по колену Иван. -- Браконьерил. Капкан у привады на медведя поставил. Приехал на тракторе, видит - тигр попал. Наехал гусеницей на трос. Тот, понятно рассвирепел. Рванулся в злобе неукротимой, оборвал бревно-потасок и кинулся на обидчика... Да на счастье зацепился поначалу капканом за валежину, а то бы насмерть загрыз несчастного.

   -- Что же дальше?

   -- Я в тот день на лесопункт приехал в Таёжку. Сидим с мужиками в мехмастерской, сетуем на неурожай в тайге желудей и орехов. Туго кабанам придется, подкормку надо делать. Вдруг завгар влетает с криком: "Федьку, тракториста, тигр задрал! На Лысой горе, возле Белого камня". Я мигом на машину и туда. Нашёл полянку, где все случилось. Жуткое дело - кровь на снегу. Сразу - то и не понял чья. А пригляделся - отлегло. Тигр раненой лапой окровянил снег. Кругом клочья одежды валяются. Федьку увезли к тому времени в больницу на лесовозе. Отыскал я след без труда. Рядом, справа, борозда тянется. Пошёл стороной. Пройду километра два и обрежу след за какой-нибудь чащобой. Все надеялся, что заляжет тигр где-нибудь в буреломе. Не залег. Вижу, в Сухой лог тянет. По отметинам в снегу определил: молодая тигрица и сукотая. Нет - нет, да и черкнёт отвисшими сосками по нетронутому снегу. Как понял, что преследую брюхатую самку, да ещё и с тяжелым капканом, всякое желание стрелять в людоедку пропало. Сами же люди довели ее до такого состояния! И хоть она ещё упорно вела меня в самую глухомань, чувствовалось, что силы постепенно покидают ее, шаги становились все короче. В Сухом логу, в зарослях камыша, на всякий случай снял затвор с предохранителя. Иду, вперёд поглядываю. Вдруг сзади как рявкнет! Я так и сел в снег со страху, скажу тебе откровенно... И карабин выронил...

   -- Ну?! -- подался я в нетерпении к Ивану.

   -- Что ну? -- покачал головой егерь. -- Вот, как тебя, видел её вблизи. Стоит, не шелохнётся, только кончик хвоста: туда - сюда, туда - сюда...

   -- Стрелял бы! -- необдуманно выпалил я.

   -- Стрельнёшь, пожалуй, когда сидишь в снегу, карабин валяется чёрт знает где, а зверь - вот он, в пяти шагах над тобой. Застыл я, как в гипнозе. Ничего кроме глаз тигра не вижу. А в них, не поверишь, мольба и слезы...

   -- Ну, это тебе показалось...

   -- Может, и показалось, а только запомнились мне эти глаза: жёлтые, с капельками в уголках и какие-то совсем не злые, а просящие... Рыкнула тигрица, звякнула железом и прыгнула в густой ельник, что по склону растёт. А там и стемнело скоро. Поднялся я ни живой, ни мёртвый. Еле-еле до машины добрался, так разбило всего. То ли от пережитого стресса, то ли еще от чего...

   Дорога запетляла промеж наклоненных снегом тонкоствольных пихт. Машина юзила на раскатанной колее, вихляла на поворотах. Иван молчал, следя за тем, чтобы не врезаться в деревья, возникающие перед самым капотом.

   "Гончарук не из робкого десятка, -- вцепившись в скобу, думал я. -- И уж если на него страх напал при встрече с тигром - каково же мне придётся!" Словно угадав мои мысли, тот попытался успокоить:

   -- Вместе пойдём. Надёжнее. Один, в случае чего, сзади прикроет...

   -- Где же мы тигрицу искать начнём? Тайга большая.

   -- Найдём, вокруг фермы гуляет, голод её заставляет идти. Собаку у пастуха недавно съела, бычку годовалому спину перебила. Доярка поблизости оказалась, завизжала. В сеновал заскочила и дверь за собой прикрыла. Сидит в сарае, криком исходит. А тигр на неё ноль внимания. Бычка разодрал в два счета, но не успел подкрепиться: зоотехник некстати вернулся с вилами. Ткнул тигра в бочину и вскочил на пожарную лестницу. Рявкнул тигр и за ним. Походил вдоль кирпичной стены кормоцеха и перемахнул через забор. И снова кадило раздули: тигр чуть доярку не загрыз. Зоотехник в героях ходит - спас женщину от верной гибели. И пошло, и поехало. Одна история страшнее другой. Уйти бы тигру в тайгу, утихомириться. Да голод не тётка, вновь на ферму гонит, запах скота привлекает.

   А силы уже не те. Отощал зверь. С пудовой побрякушкой на лапе кабана не одолеть, изюбра не догнать. Вот и мается, на последнем издыханьи, считай. На ферме в Таежке псы скулят, в конуры позабились, хищника чуют. И люди боятся, из домов не выходят. Скот в загонах не кормлен, не поен. Коровы мычат не доены. А недавно шофёр остановился у моста воды из проруби набрать. Глядь - лежит тигрица под обрывом, не шевелится. Посчитал: издыхает. Добить решил. Шкурой соблазнился. Схватил монтировку и - трах тигра по лбу. Сейчас и сам с переломанной ключицей в больнице отлёживается. Этих оснований вот как хватило, чтобы объявить тигрицу людоедкой. Теперь понял, что к чему?

   Я молча кивнул.

   Уже совсем рассвело, когда наш "уазик" въехал в распахнутые настежь ворота фермы на окраине Таежки. С высокой кучи прелой соломы сполз старик-сторож в драной ондатровой шапке, в валенках и залатанной шубе. В руках он держал видавшее виды ружьё. Деду порядком наскучило сидеть всю ночь один на один с холодным безмолвием угрюмой тайги, и он обрадовался приезжим. Торопливо выйдя навстречу старику, Иван о чём-то недолго говорил с ним. По жестам сторожа, показывающего рукой в сторону Дремучего ключа, я понял: тигр приходил под утро, но пробраться в закрытый наглухо коровник не смог. Из своего укрытия старик пальнул в темноту дробью, и тигр нехотя удалился.

   -- Поехали, -- возбужденным голосом проговорил Иван, включая зажигание.

   Мотор, однако, не заводился. Иван, нервничая, подал мне рукоятку. Я крутанул несколько раз и быстро выбился из сил. Егерь не вытерпел, выскочил из машины и начал вращать так, что автомобиль задёргался, запрыгал, зачихал. Наконец, мотор ровно загудел...

   -- Скоро понаедут сюда остальные егеря, штатные промысловики - всю обедню испортят, -- выезжая за ворота фермы объяснил Иван причину своей горячности, -- а нам надо первыми след ухватить.

   Возбуждение Ивана передалось мне. Пальцы, тискавшие двустволку, онемели от напряжения. За деревней мы загнали машину под крышу ветхой, заброшенной кузницы, наскоро перекусили и помогли друг другу надеть рюкзаки. Оба ствола я зарядил круглыми пулями, а Иван загнал в свой егерский карабин обойму боевых патронов. Через полчаса Гончарук, шедший впереди, показал глубокие ямки в снегу. Сначала мне показалось, что это следы человека, обутого в валенки, но борозда справа заставила меня вздрогнуть: тигр прошёл!

   Мы осторожно двинулись вперед, просматривая заросли орешника и лимонника, беспокойно оглядываясь. Повадка тигра заходить в спину преследователю - хорошо известна. И я в душе был горд от мысли, что Иван взял меня с собой, чтобы прикрыть себя с тыла. Однако через полчаса, когда следы потянули влево, в сторону фермы, Иван остановил меня жестом.

   -- Стой здесь, -- распорядился. -- Она где-то неподалеку. Я пойду проверю, попробую обрезать её от деревни и завернуть обратно в тайгу. Погоним к Партизанскому. Если увидишь зверя - пугани дуплетом. Я дам тебе сигнал двигаться вперёд ответным выстрелом.

   Он ушел, а я остался наедине с заснеженными деревьями, высоко взметнувшими в небо недосягаемые вершины. Тишину ясного утра изредка нарушали возня кедровок, цоканье белки и теньканье каких-то маленьких пичужек. Я прислонился спиной к прямому стволу остроконечной пихты, раскрыв рот, вслушался в необычный бело-зеленый мир, всегда загадочный и прекрасный. Что-то тихо звякнуло в сотне шагов от меня и смолкло. Потом ещё раз, ещё... Я напрягся, держа вертикалку наизготовку, не шелохнувшись, всматривался в сторону непонятных звуков. Вдруг меня словно пронзило чем-то острым, отчего тотчас стало жарко. Сомнений нет: тигр брякает капканом! Неожиданно я увидел впереди тёмно-рыжее пятно. Оно качнулось, переместилось влево.

   Тигр!

   Я вскрикнул, подбадривая себя, и дважды нажал на спусковые крючки. Грохот почти одновременных выстрелов шумной волной прокатился над лесом... Свирепый рык, постепенно удаляющийся, напомнил мне, что зверь еще силен и опасен.

   -- Уходит! -- торжествуя, заорал я, обретая уверенность от того, что теперь не нужно бояться каждого куста. Тигр - вот он, впереди, я вижу его и потому не боюсь.

   Новая волна выстрела прокатилась над примолкшей тайгой. Это Иван давал сигнал продвигаться вперёд. Я ответил ему, послав пулю в голубое пространство над головой. Страсть преследования всё больше захватывала меня. Волосы под шапкой стали мокрыми. Я напролом лез через кусты, стараясь настичь тигра и ближе его рассмотреть. Время от времени я пулял в розовое небо свинцовыми шариками. Несмотря на все мои усилия, тигрицу догнать не удавалось.

   -- Ничего себе, отощала, -- возмущался я, с трудом продираясь через валежник. -- Такими темпами мы к вечеру не только до Партизанского - до Сихотэ-Алиня дойдём.

   ... Следы тигра петляли через бурелом то вправо, то влево, а я выбирал путь на открытых местах, обходил чащобу, устремив глаза вперёд. Вот-вот я догоню зверя, увижу вблизи. Тигрица не делала попыток остановиться, и я подумал, что напрасно трачу для отпугивания пулевые заряды. Для этой цели вполне сгодится и дробь. Я так увлёкся погоней, что не придал значения отсутствию следов: сейчас увижу их за косогором. Резкий звон раздираемого металла раздался позади меня так внезапно, что я сразу ничего не понял. Я замер, лихорадочно соображая, что бы это могло быть. Позади меня что-то звякнуло. И вдруг словно ударили молотком по железной заслонке

   - И-аа-х...!!!

   Я мгновенно обернулся и похолодел: метрах в двадцати от меня, поводя впалыми боками, стояла тигрица. Отчетливо видны длинные усы. Они топорщились вокруг оскаленной пасти. Так вот каков голос властителя уссурийской тайги! Рёв его подобен грому металлического листа, по которому с силой бьют чем-нибудь. С минуту мы оценивающе смотрели друг на друга.

   Где-то справа грохнул выстрел Ивана. Тигрица отпрыгнула влево и медленно побрела, бряцая железом. Я даже успел рассмотреть обрывок стального троса на капкане. С облегчением переведя дух, я вложил дробовой заряд в верхний ствол и выстрелил, давая ответный сигнал егерю. Вскоре неподалеку затрещали ветки и ко мне подошёл мой приятель. Я рассказал ему, что произошло несколько минут назад.

   -- Услышал рёв и скорее к тебе, -- сказал взволнованно Иван, осматривая место, где тигр залёг, пропуская меня. -- Да, твоё счастье - с капканом зверь, -- протянул он, огорченный моей оплошностью. -- Благодари судьбу - в рубашке родился. Дальше вместе пойдём.

   Иван взглянул на часы и сбросил рюкзак:

   -- Привал устроим. Дадим ей передышку, а то загоним до смерти.

   Он достал копёную грудинку дикого кабана, отхватил ножом большой кусок и подал с улыбкой мне:

   -- Может, отнесёшь своей знакомой в знак дружеской встречи на таёжной тропе?

   Шутка товарища немного сняла с меня нервное напряжение. Присев на мягкий, трухлявый пень, я с жадностью накинулся на еду. Близился вечер. В азарте преследования незаметно пролетел день.

   -- Всё, -- поднялся Иван и вставил в карабин новую обойму. -- Пора двигать, иначе Кузьма Сычёв со своей сворой нас догонит.

   Где-то позади послышался отдалённый собачий лай.

   -- Сегодня наша взяла, а завтра посмотрим. Есть у меня идея, -- хитро подмигнул егерь и махнул рукой в сторону синеющей в дали цепи гор. -- Пошли...

   До темноты мы успели отогнать тигрицу ещё на несколько километров. Обессиленная голодом, капканом и мучительной болью, она уже не делала попыток обходить преследователей. Близко подпустив к себе, злобно рычала, вздыбив шерсть на загривке, и неохотно отступала, беспрестанно прыгая на трёх ногах. Правая передняя лапа волочилась по снегу. Иногда тигрица садилась, выпятив отвислые соски и оскалив клыкастую пасть, хлестала хвостом по снегу, отказывалась идти дальше. Металлические нотки в рыке сменились хриплым клёкотом, сипением. Мы швыряли в неё обломки сухого валежника, камни, заставляли прыгать в нужном направлении. До Партизанского оставалось не более десяти километров, когда в фиолетовых сумерках окончательно растворились следы тигра, деревья, кусты, каменные глыбы. И длинная цепочка горных вершин, и таежные распадки, и склоны круглых сопок - все потонуло в чёрном мареве наступающей ночи. Несмотря на непроглядную темень, Иван легко ориентировался в лесу.

   -- Сейчас перейдём ключ, а за ним лесовозная дорога, -- вглядываясь в темноту, сказал Иван. -- По ней вернёмся в Таёжку, а по утрянке рванём к тигроловам. Свору Сычёва попробуем задержать. Припасена у меня для них парочка "гранат"...

   -- Чего? -- переспросил я, не поверив услышанному, -- гранат?

   -- Две бутылки водки подкинешь им. Сычёв и компания выпить не откажутся. Вот какие гранаты, -- рассмеялся Иван, -- а там, глядишь...

   Егерь не договорил.

   Он вскрикнул, наткнувшись на валежину, и повалился со стоном в снег.

   -- Иван, что с тобой? -- подскочил я к нему, стараясь поднять товарища на ноги.

   -- Ой, нога, кажется, вывих, -- болезненно корчась, ответил егерь. Он поднялся, опершись на карабин, и тотчас обхватил меня за плечи.

   -- Вот напасть... Вывихнул ногу, факт.

   Уже под утро мы дотащились до кузницы, и я, усадил пострадавшего товарища в холодную машину. Иван завёл мотор, и вскрикивая от боли, тихо повёл машину в Таёжку, нажимая на педаль здоровой ногой.

   -- Не повезло нам... Убьют тигрицу не сегодня, так завтра, а заодно и тигрят маленьких, ещё на свет не народившихся, -- глухо простонал егерь. -- Угораздило же меня...

   В Таёжке, у ворот дома начальника лесопункта Катохина, стоял гусеничный вездеход, крытый брезентом.

   -- У главного браконьера остановились на постой. Рыбак рыбака видит издалека, -- со злом бросил Иван.

   -- Слушай, Мефодьич, -- положил я руку на руль. -- Поезжай в больницу, а я на попутном лесовозе отправлюсь в Партизанское к тигроловам. Идёт?

   Иван благодарно посмотрел на меня и вытащил поллитровки из-под сиденья. Болезненно морщась, улыбнулся:

   -- "Гранаты" возьми на всякий случай. Вдруг придётся "подорвать" кого-нибудь... Ногу вправлю - приеду. Держись, старина!

   Он уехал, а я медленно побрёл по деревенской улице в ожидании попутного лесовоза. Из дома Катохина раздавались громкие голоса. Шумная орава Кузьмы Сычёва готовилась к выезду в тайгу. "К концу дня непременно отыщут тигра и прикончат, если не освободить его от капкана", -- подумал я, подыскивая способ задержать вездеход. Гусеницы - не шины. Не проколешь. И проводку замкнуть не удастся - капот незаметно не откроешь. В глаза бросилась массивная крышка топливного бака. А что, если...? Я сбросил рюкзак, вынул пакет с сахаром и пересыпал его в горловину бака. Через полчаса я уже торчал на выезде из Таёжки, в ожидании попутной машины. Отсюда мне хорошо было видно, как из дома Катохина вывалила ватага егерей и охотников, залезла в кузов вездехода. Гусеничная самоходка круто развернулась и, выпустив облако сизого дыма, рванулась в тайгу. Перед мостом она дёрнулась, будто споткнулась о невидимую стену и заглохла. Водитель и егеря с громкой руганью выбрались из неё, столпились у двигателя. Они протоптались возле вездехода до полудня и отправились на перевал пешком. Там егеря надеялись обойти тигра с восточной стороны, отыскать свежий след.

   День быстро клонился к закату. Ни один лесовоз в Партизанское не прошёл, и я уже в потёмках вернулся в Таёжку. Следовало подумать о ночлеге. У дома Катохина опять стоял вездеход, который притащили сюда на буксире. Под открытым капотом при свете фонаря возился водитель. Узнав меня, развязно махнул рукой:

   -- А, пресса, привет! Давай к нашему шалашу хлебать лапшу!

   И недовольно пробурчал:

   -- Хитёр Гончарук, успел всех опередить. Убили тигра?

   -- Да, и шкуру содрали, -- солгал я, считая, что это лучший способ отбить у егерей желание преследовать зверя.

   -- А нам не повезло. Не могу завести эту дохлятину, хоть тресни, -- со злом пнул водитель свое стальное чудовище.

   -- Убили, говоришь? И шкуру содрали? -- расхохотался Кузьма Сычёв. -- Как бы, не так!

   Старший егерь незаметно подошел к вездеходу, и я отшатнулся, прикрыв лицо рукавицей: от Сычёва нестерпимо несло перегаром спиртного.

   -- Слышал я, как вы вчера палили в белый свет, как в копеечку. Да остались ни с чем. Не подверни Иван ногу, может и в самом деле премия была бы ваша. А завтра я не упущу момент, -- продолжал пьяно куражиться Кузьма Сычёв. -- Я и сегодня два километра шёл по следу, да ночь прихватила, вернуться пришлось. А всё из-за твоей колымаги, -- напустился Сычёв на водителя. -- Прождал напрасно полдня... Но ничего, завтра не я буду, если не спущу шкуру с матраца полосатого...

   -- Да Бог с ним, с тигром, -- с безразличным видом сказал я. -- Пойдём лучше выпьем...

   В доме Катохина я выставил водку на стол под общее ликование и первый, наполненный до краёв стакан подал Сычеву.

   -- Врежь, Кузьма, за удачу...

   До утра не прекращалось пьяное бормотание приезжих в доме начальника лесопункта. Старший егерь в одной майке храпел под столом. Остальные гости разместились на домотканых половиках рядом с хозяином. Крепко накачались, не скоро встанут. А там, глядишь, успею в Партизанское...

   Под утро я проснулся от непонятного шума. Что-то горохом тарабанило по крыше. Набросив на плечи куртку, я вышел на улицу и не поверил своим глазам: настоящий ливень начисто растопил снег. Теперь-то уж точно егерям не найти тигра! Но чувство ликования смешалось с горечью: какая разница, от голода погибнуть тигрице или в капкане от пули?

   Через пару дней сковало обильно намоченную землю морозом. Всё это время вызванная мною бригада тигроловов безрезультатно бродила по тайге в поисках тигрицы. Отыскать её никак не удавалось. Однажды на рассвете меня поднял пасечник, у которого я ночевал.

   -- Слышал новость? К бабе Насте во двор тигр с капканом приполз...

   Отказавшись от чая, я побежал к бабе Насте. Хибара её чуть живая и столь же дряхлая, как и сама старуха, скособочилась, по самые окна вросла в землю. Во дворе, на подстилке из соломы лежала тигрица, уложив голову на лапу.

   -- Тебе чего, сердешный? -- спросила бабка, выходя на шаткое крыльцо с чашкой какой-то мешанины.

   -- Капкан снять с неё надо, бабушка, да на волю выпустить...

   -- У, родимый, -- закряхтела старуха. -- Нешто один управишься? Да и слаба она. В чём только душа теплится...

   Я с опаской подошел ближе. При моем приближении тигрица оскалила пасть. На неё без сострадания нельзя было смотреть. Остро выпирающие рёбра, отвисшие щеки, на грязной облезлой шкуре кровоточащие раны. Баба Настя подставила ей миску с бульоном. Зверь понюхал; высунул шершавый язык и лениво, словно нехотя, полакал. Видя, как запросто ходит возле тигра старуха, я осмелел и притронулся к капкану. Стальные, зазубренные дуги мёртвой хваткой держали лапу. Разжать их одному - пустое занятие.

   -- Кабы перепилить...

   -- Поищи здесь, родимый. Мой дед хороший кузнец был,-- отворяя дверь в кладовую, сказала баба Настя. Я нашёл там ножовку по металлу, несколько полотен к ней, зубило, молоток, небольшую наковальню и всё это вытащил во двор. Не теряя времени, сбросил куртку и принялся за дело. С огромным трудом, сломав почти все полотна, я перепилил дугу и отбросил злополучный капкан. Баба Настя принесла чистую тряпицу, смоченную в каком-то отваре, и перевязала лапу.

   -- Залижет, как на собаке заживёт, -- уверенно сказала она, -- а сейчас пусть куриные потроха поест.

   Зверь спокойно относился к хождениям старухи перед самой мордой, видимо, чувствуя доброту. Слизнул мокрые куриные пупки и приподнял голову, следя за своей благодетельницей. Неожиданно стукнула калитка.

   -- Вот он где развалился, людоед, -- раздался прокуренный, осипший голос Кузьмы Сычёва. Клацнул затвор.

   Я выскочил на крыльцо. Кузьма вгонял в магазин патроны.

   -- Не дам, ирод окаянный! -- кричала баба Настя. -- Убивай, проклятый меня, старую, а тигра не дам. Он сам ко мне с миром пришёл.

   Баба Настя загородила тигрицу своим немощным телом, заголосила:

   -- Люди-и добрые... Убивают...

   -- Вот ещё выдумала, старая ведьма, -- опустил карабин Кузьма Сычёв. -- Ладно, отсюда теперь он далеко не уйдёт. Сам сдохнет, людоед. До вечера не дотянет... Завтра шкуру с него драть приду, бабка.

   -- У, окаянный, -- сердито бросила вслед Сычёву баба Настя. Старуха поднесла тигрице таз со свиной требухой и распрощалась со мной.

   Вечером я долго не мог заснуть, часто выходил курить на улицу. Большими хлопьями густо повалил снег. К утру его нападало по колено. С тяжелым сердцем я побрёл к дому бабы Насти, взрыхляя ногами пушистый лёгкий снег. У калитки, навалившись на ветхий забор, стоял Кузьма Сычёв. Внутри у меня всё оборвалось: старший егерь держал в руке остро отточенный нож с кривым, хищно загнутым концом. Такими ножами мясники сдирают шкуры с быков. Под сараем, на соломенной подстилке валялся тазик с наполовину съеденной требухой и бурый от крови капкан. Тигрица ушла. Там, где она прошла через огород, остались неприметные глазу точки. А снег всё падал, надёжно укрывая землю от стужи.

 

Медвежий коготь

   Прошлым летом на ферму повадился медведь. Дважды средь белого дня подходил зверь к загону, обнюхивал шаткую изгородь и убегал, напуганный истошными воплями женщин. В третий раз пришёл с наступлением темноты, когда на ферме оставался один сторож Ерохин. Услышав мычанье, Ерохин поспешно выбежал из бытовки с дробовиком, но выстрелить не успел. Медведь схватил когтистыми лапами упитанную тёлку, с рёвом перевалился через дощатый забор и скрылся в лесу. А тайга -- вот она, за выгоном. Вплотную, считай, подступила к деревушке Гордеевке, окружила глухой чёрной стеной. Директор акционерного общества не стал ждать, когда медведь ещё убыток принесёт. Приехал в зверопромхоз с просьбой прислать опытного промысловика.

   Главный охотовед Станислав Яковлевич Хоменко вспомнил, что к нему только что по служебным делам заходил егерь Иван Гончарук. Выскочил во двор.

   -- Иван Мефодьевич! Дело есть! -- окликнул он егеря, уже севшего в машину. -- Медведь в Гордеевке бедокурит! Тёлку задрал...

   -- Давно? -- сразу оживился егерь.

   -- Директор здесь, он лучше объяснит...

   В тот же день Иван приехал в Гордеевку. На крыльце конторы сидел небритый мужчина, перекатывал зубами окурок, рассказывал.

   -- Слышу, доски затрещали. А ночь непроглядная, темнотища. И вдруг -- рёв страшенный. До сих пор мороз по коже дерёт. Не-е, -- замотал он заросшей, давно не чёсанной головой, -- не по мне энта работа. Я так и сказал управляющему Грибанову -- нехай всё стадо задерёт, а я туды боле не ходок. Пущай те, кому своя шкура не дорога, стерегут загон.

   Сидящие рядом доярки испуганно посматривали по сторонам, словно медведь и сюда, в контору, мог наведаться. Желающим заменить Ерохина, а это был он, не нашлось. И таким образом, приехавший на ферму Иван Гончарук невольно оказался в роли пастуха и сторожа одновременно. По-военному закинув карабин за спину, помогал дояркам раздавать корм, не спуская, однако, пытливых глаз с густых ельников. Почти неделю он проторчал здесь, но медведь не появлялся. За это время егерь внимательно изучил свежие царапины на потемневших досках забора, оставленные острыми когтями хищника. Присмотрелся к вдавленным на грязи отпечаткам лап. Судя по когтям и размерам следов, это был крупный зверь. В надежде разыскать место, куда медведь утащил тёлку, Иван потратил целый день, пытаясь отыскать следы зверя. Они хорошо отпечатались вблизи коровника, довели егеря до каменистой речушки Ильмаковки и там оборвались.

   Лето было в разгаре. Примятая медведем растительность быстро оправилась, скрыла под сочными листьями и стеблями медвежий след. Егерь с трудом отыскивал на траве капельку крови от задранной тёлки. Определял направление по сломанной сухой ветке или пригнутой былинке. Находил по близости мазок крови на дереве, на листочке, на цветке и шаг за шагом продвигался вперёд. "Если бы найти тёлку! -- думал Иван. -- К ней медведь обязательно вернется".

   Повадка медведя не есть сразу, а зарыть животину в землю, дать провоняться, а уж затем лакомиться пропастиной, общеизвестна. Об этом, в первую очередь, и подумал егерь, рассчитывая подкараулить зверя у привады. Но засаду пришлось устраивать на стожке соломы, подвезенной на ферму для подстилки коровам. Потому, что в густых зарослях за речкой Ильмаковкой Гончарук потерял след окончательно. Сидеть в полудрёме одному несколько ночей подряд ему порядком наскучило. К тому же не сподручно и фонарь включать, и стрелять. А без яркого луча попасть в медведя в кромешной тьме нечего и думать. А медведь всё не приходил. Терпению егеря пришёл конец, и он слез со стога. Завёл машину, спрятанную неподалеку, и поехал домой. На следующую ночь сторож Ерохин, якобы, слышал рёв медведя. В загоне не досчитались племенного быка.

   -- Пока егерь дома прохлаждался, топтыгин бычка и уволок. А куды иначе делся? Знамо дело -- медведь, кто же ещё? -- убеждал сельчан Ерохин. - Этот егерь -- шляпа! Так, глядишь, медведь нам всё стадо растащит...

   Гончарук ходил как в воду опущенный. Несколько дней провёл в зимовье. В сердцах стучал топором, старался не думать о проишествии. Потом воткнул топор в недотёсанное бревно, прикатил ко мне в редакцию.

   -- Сколько себе говорил: терпение и ещё раз терпение! И вот опростоволосился, -- сокрушался егерь.

   -- Смотри, какой настырный! -- удивился я беспримерной наглости зверя, когда выслушал рассказ товарища о его неудачах. Перевернул страницу настольного календаря: завтра суббота. По-плану -- окучивание картошки на домашнем огороде.

   -- Какое прозаическое занятие! -- вздохнул я. -- Ничего, подождёт до следующей субботы. На эти выходные, Мефодьевич, махнём в Гордеевку вместе. А?

   Иван, по-моему, только этого и ждал. Лицо егеря прояснилось, расцвело радостной улыбкой.

   -- Какие возражения? Сегодня вечером и махнём...

   Собирались мы недолго, потому что в мешке Ивана вещи и продукты припасены, по-моему, на все случаи таёжной жизни. Я прихватил с собой лишь одностволку тридцать второго калибра, патронташ и дождевик. Уже в потёмках мы въехали в деревню. Свет фар выхватил из темноты парочки парней и девчат, идущих в кино. Кое-где у калиток еще сидели хозяева бревенчатых изб, не торопились покидать улицу. Мы оставили машину метрах в двухстах от коровника, вытащили ружья и направились к загону. Здесь нас встретил Ерохин.

   -- Коли вы приехали, мне здесь делать нечего, -- сказал сторож и ушёл домой.

   Мы остались одни. Залезли на солому и стали ждать. Моей обязанностью было включить фонарик, если появится медведь. Я проверил его и положил рядом с собой. Тихая, тёплая ночь поглотила тайгу, коровник, избушку сторожа. Всё потонуло в чёрном мареве, окрасилось в тёмные тона. И только звезды ярко мерцали в безоблачном небе, наводя мысли на извечный вопрос: откуда взялась Вселенная и как представить её бесконечность? Иногда мы шёпотом обменивались незначительными фразами и тотчас замолкали, настороженно прислушиваясь к каждому шороху. В загоне возились коровы, мычали, поддевая друг друга рогами, мотали хвостами, отгоняя нудящих в темноте комаров.

   -- Если отгадаешь в какой руке патрон, спишь первым, -- шепнул Иван.

   -- В левой, -- ответил я.

   Иван разжал кулак, и я увидел на его ладони тускло поблескивающий патрон.

   -- Моя очередь дежурить, -- скучным голосом сказал Иван, пристраивая карабин поудобнее. -- Спи, в случае чего толкну.

   Я перевернулся на спину, закрыл глаза, но сон почему-то пропал. Я слышал вздохи Ивана, шорохи мышей, отдалённый лай собак, возню скота. Мне всё время что-то мешало: то травинка колется, то поза неудобная, то комар привяжется, то вдруг пятка зудеть начнёт. Так я проворочался до трёх часов ночи и уже стал забываться сном, но егерь растолкал меня.

   В отличие от меня Иван не ворочался с боку на бок, а тотчас заснул, громко прихрапывая. Я даже забеспокоился: "Кабы не отпугнул своим храпом медведя..."

   Коротая предутренние часы, самые трудные на вахте, я размышлял о том, о сём... Вдруг гром прогремел над моей головой. Я ошалело вскочил.

   -- А, что такое?

   Иван стоял на коленях и, не целясь, стрелял, торопливо передёргивал затвор и опять стрелял, пока не опустел магазин. Я спросонья не сразу пришёл в себя, бросился искать фонарик. Нашёл его под собой да спохватился: светло и без него.

   -- Проспали, вот что такое! -- сердито бросил мне в ответ Иван, вставляя в магазин новую обойму и сползая со стога вниз. -- Ушёл косолапый!

   Сгорая от стыда, я тоже спустился на землю, понуро поплёлся вслед за егерем. Мы осмотрели изгородь, где только что перелез медведь. Иван увидел зверя, когда тот уже бросился наутёк, почуяв опасность. Пока егерь снял затвор с предохранителя и вскинул карабин, медведь перескочил забор, кубарем перекатился через наваленные у загона бревна и сиганул в тайгу.

   -- Смотри, Мефодьевич, он ранен! -- показал я на брызги крови на траве. Мы кинулись бегом, приглядываясь к алым капелькам крови. Но их становилось всё меньше. Перед самой тайгой они и вовсе пропали. Очевидно, выстрелы егеря особого вреда медведю не причинили.

   -- Надо же, из-под носа ушёл! -- удрученно взмахнул рукой Иван. -- Опять невезение... Эх, я мазило! Горе-охотник! -- ругал себя Иван, хотя последние два слова больше относились ко мне. Возвращаясь к загону, я поднял с земли окровавленный клочок шерсти с загнутым черным крючком.

   -- А это что?

   Иван обтёр находку травой, подал мне:

   -- Возьми на память. Всё, что добыли сегодня...

   Это был коготь от медвежьей лапы. Зацепила-таки пуля косолапого, навсегда отметила. Я сунул коготь в карман. Мы разрядили ружья и отправились к машине.

   -- Где же медведь? -- встретил нас Грибанов.

   -- Ушёл. Тайга большая, а дорог у него много, -- нехотя ответил Иван. -- Больше не придёт. Пуганули изрядно...

   -- Как знать... Хозяин тайги о своих визитах не докладывает, -- с иронией сказал Грибанов и распрощался: -- бывайте, охотнички...

   Через пять или шесть дней телятницы обнаружили пропажу годовалого бычка.

   -- А говорил: "Не придет". Нет, коли повадился, теперь всё стадо задерёт, -- возмущался Грибанов. -- И сторожить никто не соглашается...

   Теперь над Гончаруком посмеивались не только в Гордеевке, но и в зверопромхозе.

   -- А расскажи, Иван Мефодьевич, как вы с корреспондентом сладко спали, когда у вас под носом медведь гулял? -- ехидно подначил Гончарука старший егерь Кузьма Сычёв. Заготовители и егеря, приехавшие в кассу за получкой, дружно гоготали.

   -- А примерно так же, как и вы, когда у вас под носом в бензобак сахару сыпанули и вы надолго застряли, -- в тон ответил Иван. Самодовольная улыбка сползла с лица Сычёва, вытянулась в злой усмешке:

   -- Ваших, оказывается, рук дело. То-то корреспондент всё возле вездехода вертелся...

   То была старая история. Бригаде егерей поручили отстрелять попавшего в капкан тигра. Ивану стало жаль губить полосатого красавца и мы помешали замыслу Сычёва. С тигра, ослабевшего от голода, удалось снять капкан, и тот ушёл в тайгу. Об этом случае Гончарук и напомнил Сычёву. Не сказав больше ни слова, он сел в машину и поехал в Гордеевку, где провёл на стогу ещё несколько бессонных ночей. Когда егерь вернулся ни с чем домой, ему сообщили, что прошедшей ночью медведь утащил племенную корову.

   В пятницу вечером мы снова ехали в Гордеевку. Я говорил о разных пустяках, но только не о медвежьей охоте. Егерь слушал рассеянно, занятый своими мыслями.

   Не доезжая до деревни два километра, Гончарук повернул машину налево, повёл ее по малонаезженной дороге, заросшей мелким осинником. Тонкие ветки хлестали по стёклам кабины, но егерь упорно ехал вперёд. Я не понимал, отчего егерь выбрал столь неудобный путь. Наконец, мы остановились у полуразрушенного мостика через Ильмаковку.

   -- Бери фонарик, ружьё, -- распорядился егерь. -- Дальше пешком пойдём.

   Пройдя заросли дубняка, мы вышли к ферме, минуя деревню. Почему егерь решил приехать сюда тайком? Хотел спросить, но Иван приложил палец к губам и замер. Егерь долго приглядывался к ветхим постройкам, убедился, что никого возле коровника нет, и кивком головы пригласил следовать за ним. Когда мы подошли к воротам, Иван тихо сказал:

   -- Сиди за этим забором. Если свистну, включай фонарик и кричи: "Руки вверх, стрелять буду!".

   -- Зачем? -- спросил я.

   -- Потом объясню, -- шепнул Иван и скрылся в темноте. Звуки шагов егеря затихли где-то возле сторожки.

   Прикрыв платком нос от вонючего запаха прелого навоза, я сидел за грязными досками, время от времени посматривая через щель внутрь скотного двора. Там, как и прежде, сопели, шлепали хвостами коровы и тёлки. Натерев лицо, руки и шею мазью от комаров, я привалился спиной к забору и стал ждать сигнала. Признаться, я толком ничего не понял и потому особого значения словам егеря не придал. Какая разница медведю, "руки вверх" кричать или "лапы вверх"?! Главное, пугнуть хорошенько. Я тогда так и думал: заберётся медведь в загон, шугану его, он бросится от меня в другую сторону, а там Иван в упор -- бац!!! А вдруг медведь полезет возле меня? От этой мысли стало не по себе. Я плотнее прижался к забору, и держа ружьё наизготовку, взвёл курок. Как медленно тянется время, когда ожидаешь... А если зверь опять не придёт? Ведь не раз случалось: сидит Иван в засаде -- медведь не приходит. Но стоит уехать -- и коровы нет. Не знаю, сколько времени прошло в томительном ожидании: часы я второпях забыл на редакционном столе. У меня занемели ноги, спина колом взялась, и я решил хоть немного размяться. Едва я приподнялся, ощущая, как тысячи иголок впились в тело, вдали мелькнул огонёк папиросы. Или мне показалось? Да нет же! Красный огонёк качается... Кто-то идёт к ферме! Может, Иван? Но егерь не курит... Я услышал глухие шаги и различил в темноте силуэт человека и что-то большое, тёмное за ним. Грузовик! Так и есть, урчит на низких оборотах двигатель. Это открытие вмиг разогнало сонливое состояние, в котором я пребывал. Машина с потушенными фарами едет сюда. И человек с папиросой идёт впереди, видимо, для того, чтобы служить ориентиром для водителя. Но ведь они нам всю охоту испортят! И чего вздумалось тащиться сюда среди ночи?!

   У загона машина остановилась. Из кабины вылезли двое, о чем-то тихо посовещались и открыли ворота. Затаив дыхание, я смотрел в щель. Я не верил глазам: в загон вошли Грибанов и Ерохин. Шофёр открыл кузов грузовика, а Ерохин шагнул к стаду.

   -- Пошёл, пошёл, -- пинками загонял сторож рослого бычка в загородку для молодняка. Грибанов включил фонарик, и в руке Ерохина блеснул узкий длинный нож. Послышалось хриплое мычание. Свет фонарика потух, и я услышал как Грибанов приглушенным голосом торопил:

   -- Скорее тащите в машину!

   Вдруг раздался резкий свист. Я немедленно включил фонарик и заорал:

   -- Руки вверх! Стрелять буду!

   Грохнул выстрел Ивана.

   -- Ни шагу с места, вы окружены! Стреляю без предупреждения! -- крикнул егерь.

   -- Кидай нож, Ерохин, и подыми руки,-- выкрикнул я и направил луч света на сторожа. Тот отбросил нож, поднял руки. Всех троих мы затолкали в сторожку и подпёрли дверь доской. Утром пришли доярки и телятницы, узнали, каких медведей мы держим в будке, и опрометью кинулись в контору. Вскоре сюда приехали директор и участковый инспектор Сидоркин.

   -- Выходит, медведь только одну корову порешил, а всех остальных двуногие звери под шумок утащили, -- возмущённо сказал директор. Мы расписались в протоколе под свидетельскими показаниями и поехали домой.

   -- Как же ты догадался обо всём? -- в нетерпении спросил я Ивана на обратном пути. -- По следам от протекторов машины?

   -- Машина приезжала часто. Солому привозила, комбикорм, воду. На это и надеялись воры, что не догадаюсь. А царапины от когтей на заборе не учли. Я их там все наизусть выучил. И свежих не добавилось, когда племенная тёлка исчезла. Тогда ещё заподозрил неладное, да ты сманил в засаде на стогу посидеть. А зверь и вправду пришёл, с толку сбил...

   Медведь тот, меченый, больше на ферме не появлялся.

   Нынешней зимой из берлоги подняли охотники здоровенного мишку, да промахнулись стрелки. Ушёл косолапый далеко в тайгу. Говорят, на отпечатке следа его передней лапы когтя одного не доставало. Не знаю, так ли это. А тот коготь, что я нашёл у коровника, до сих пор валяется в моей шкатулке вместе с разными безделушками.

 

Сувенир

   За окном зимовья бесновалась метель, а я сидел у жарко натопленной печки и деревянной ложкой прихлёбывал чай, заваренный сушёной малиной. Рядом за грубо сколоченным столом устроился мой таёжный спутник Иван Мефодьевич Гончарук. Неторопливо и бережно егерь разобрал карабин, аккуратно разложил на тряпице детали. Тщательно осмотрел каждую из них и протёр. Чистка оружия для Ивана - святое дело. Это занятие доставляет ему огромное удовольствие. Случалось, притащимся из тайги ни живы, ни мертвы от усталости. Я своё ружье в сенях оставлю, чтоб не оттаяло. А Иван карабин обязательно в зимовье занесёт. Дождется, как выступят на нем капельки влаги, и за разборку возьмётся. Делает это всегда сосредоточенно, даже, я бы сказал, торжественно. Пошоркает шомполом и на свет внутрь ствола заглянет, не появилась ли где раковинка. Но ослепительно блестят нарезы, сверкают радужными кругами.

   -- Эх, красотища! Северное сияние! -- восхищается Иван и протягивает карабин мне:

   -- Глянь-ка...

   Я гляжу, соглашаюсь, что истинно - северное сияние. И уж тогда Иван протаскивает через ствол промасленный ёршик.

   -- Ружьё любит ласку, чистоту и смазку, -- непременно добавляет егерь, вешая карабин на штырь, забитый в прокопчённую стенку. Закончив это приятное дело, тотчас принимается за другое. Извлекает из вместительного рюкзака оселок и начинает точить нож. Время от времени пробует и без того острое жало большим пальцем, поворачивая нож то одной, то другой стороной. На отполированной стали отражается пламя керосинки, искажённое, как в кривом зеркале, лицо Ивана. Повертев клинок, любуясь, вкладывает его в ножны, мастерски обтянутые замшей. Этим ножом мне доводилось снимать шкуры с добытого зверя. И я не мог не оценить по достоинству всех его качеств. Главное из них, конечно, острота. Особенно, если приходится полосовать медведя. Это не то, что содрать шкуру с изюбра или косули, где её и чулком стянуть, как с зайца, можно, и кулаком подсобить, отделяя от мяса. А медвежью шкуру снять - дело тонкое. Здесь, помимо сноровки, не обойтись без такого ножа, как у Ивана. Ведь надо сохранить на шкуре когти и морду зверя. А нож Ивана долго держит жало, не тупится. Выкован из прочного металла. Не гнётся, не ломается. Ударишь ненароком по костям и в страхе поглядишь на лезвие - не выкрошилось ли. А ему хоть бы что. Попадись гвоздь, и тот, наверно, перерубил бы. А уж как в руке удобен - слов нет! Рукоятка, набранная из бересты, не скользит в жирных ладонях во время разделки туши, и руку на морозе греет. Но самое удивительное свойство егерского ножа -- как ни кинь -- всё одно острием воткнётся.

   Иван догадывался, что нож этот -- предмет моей давнишней зависти. И я уверен -- подарил бы мне его, но егерь и сам дорожил этим ножом.

   Гончарук не любит рассказывать о своих таёжных приключениях, считая свою работу обычным занятием, ничем не примечательным. Каждую историю удаётся вытянуть из него не сразу. А порой неожиданно узнаёшь такое... Ложимся спать, а Иван и говорит:

   -- Плечо разболелось, к непогоде, не иначе...

   -- Ушиб где или застудил, -- высказал я предположение.

   -- Да нет, медведь помял.

   Я так и вскочил на топчане:

   -- Как, медведь помял?

   -- Очень просто. Навалился на меня всей своей махиной и давай драть... Жаль куртку меховую лётную. Всю изодрал косолапый.

   -- А ты, что же? -- нетерпеливо спросил я.

   -- Я-то? Выхватил нож, этот самый, с берестяной ручкой, да и всадил ему в левую подмышку. С тех пор и берегу как память.

   -- А медведь? -- не унимался я.

   -- Что медведь? Придавил меня, насилу выбрался из-под него. Кто-то ранил его, отлёживался в кустах. Да меня угораздило мимо идти. Как вымахнул из-за выворотня, я и "мама" крикнуть не успел. Отскочил назад, да запнулся за валежину. Упал на спину, а медведь уж вот он, дышит в лицо пропастиной, клыки из красной пасти торчат. "Ну, -- думаю, -- хана..." Не помню, как нож выхватил, лёжа ударил снизу...

   -- Мефодьевич, а откуда у тебя этот замечательный нож? -- поинтересовался я.

   -- О, это совсем другая история, -- нехотя ответил егерь и задул лампу.-- Давай спать. Вставать рано. В Синегорье пойдём. Верные люди сообщили - шарятся в тех местах браконьеры.

   В тот раз я так больше ничего не добился от приятеля, вскоре засвистевшего во сне носом. Но прежде, чем меня одолела дремота, я решил во что бы то ни стало выведать при случае упомянутую Иваном историю с ножом, хранившим, быть может, страшную тайну. И я не ошибся. То, что я узнал впоследствии от знакомого следователя прокуратуры, превзошло все мои ожидания.

   ... А всё началось с того, что в начале сентября Гончарук приехал в Еловку. Хотел пригласить на районный слёт охотников активного своего помощника милиционера Сидоркина. В Еловку он въехал, когда из-за дальних сопок только-только выкатилось яркое солнце. Золотая приморская осень вступила в свои права.

   Несмотря на ранний час у магазина столпился народ.

   -- Неужто за водкой спозаранку? -- изумился егерь, зная, что в глухих таёжных поселках редко торгуют этим товаром. И в день привоза жители посёлка всегда осаждают двери сельмага. Но в пёстрой толпе он заметил детей, понуро стоящих рядом со взрослыми.

   -- Неладно в Еловке, -- заключил егерь, разглядывая хмурые, горестные лица стоящих полукругом людей.

   -- Что все кислые такие? -- спросил Иван у подошедших к его машине лесорубов. В ответ те молча расступились, открыв зелёную лужайку, заросшую подорожником. В траве лежал участковый инспектор Сидоркин. Из-под головы лейтенанта милиции торчал козырёк форменной фуражки. Пригреваемый ласковым солнцем, Сидоркин безмятежно смотрел немигающими глазами в безоблачное небо. Гончаруку даже почудилась презрительная улыбка участкового, любившего спьяну покуражиться в посёлке. Упадёт у чьих-нибудь ворот и горланит: "Всё хорошо, прекрасная маркиза!" Еловцы понимающе выражали сочувствие:

   -- Самогон, видать, опять по хатам проверял...

   -- Слабоват Сидоркин. Только до третьего дома дойдёт с проверкой и готов. А вот ранешный-то полномоченный аж до десятого доходил...

   Со стороны, пожалуй, так и подумалось бы: "Нахлестался участковый сивухи с утра пораньше и развалился на солнышке, всем доволен..."

   Вот сейчас Сидоркин встанет и обязательно скажет:

   -- Всё хорошо, прекрасная маркиза!

   Но инспектор оставался в неподвижной позе с кривой усмешкой на плотно сжатых губах. И под левым боком у него проступало бурое пятно, окрасившее в такой же зловещий цвет листья подорожника. Мошкара досаждала бледному лицу лейтенанта, и никто не отгонял её.

   -- Дела-а, -- протянул Иван, потрясённо глядя на расстёгнутую кобуру лейтенанта. Эта кобура завладела сейчас вниманием егеря.

   -- Не может быть... Неужто Макрушин отомстил? -- вслух пробормотал Гончарук. Стоящий рядом рабочий не расслышал всей фразы и только глухо переспросил:

   -- Не может быть, говоришь? Как видишь -- может.

   И остановил Ивана предупредительным жестом:

   -- Ближе не подходи - следы затопчешь.

   -- Да, конечно, затопчу, -- машинально согласился Гончарук, думая о своём. Он отошёл в сторону, прокручивая в памяти свои встречи с участковым.

   Владимир Сидоркин охотно помогал егерю в охране охотугодий. Но была у него слабость - страсть к выпивке. По этой причине Гончарук лишь в крайних случаях прибегал к его услугам. Но отношения с ним поддерживал - тайга кругом, мало ли что... Вот и пригласительный билет на слёт привёз ему... Да кто знал, что всё так обернётся.

   В том, что Сидоркина убили, егерь не сомневался. Иначе куда подевались пистолет, запасная обойма? Самоубийство тоже отпадает. Да и отчего ему стреляться? На жизнь не жаловался. Дом в соседней деревне просторный выстроил, двое крепышей сыновей в нём, жена хозяйственная, услужливая. Две машины в гараже. Скотины полон двор. Жить человек намерен был, а не умирать.

   На крыльцо магазина вышла продавщица в белом халате с заплаканными глазами. Узнала Гончарука, подавленно кивнула, вновь разрыдалась.

   -- Как чуяла беду, -- всхлипывая, запричитала женщина. Вчера плазменный телевизор, видеомагнитофон и холодильник продала. Несколько ящиков водки и вина... Лесозаготовители зарплату получили... И свадьба в деревне намечается. Хорошо наторговала, а выручку не сдала. А тут Сидоркин перед закрытием зашёл, пообещал доглядеть... Выпивши, правда, был... И вот горе-то какое вышло... Всю кассу выгребли... Что теперь со мной будет? -- вытирая слезы рукавом халата, завывала продавщица.

   Иван так и не понял, что больше ее удручало: гибель милиционера или украденные деньги. Перед тем, как сесть в машину, ещё раз взглянул на убитого. "Эх, Сидоркин, Сидоркин... Непутёвая твоя головушка. Детишек осиротил, жену вдовой сделал... Так и есть, -- убеждённо подумал егерь, -- убили тебя недавно. Ночь сухая была. К утру растения изморозью покрылись. Везде солнце высушило траву, а под лейтенантом, с теневой стороны, ещё заметны капельки влаги.

   -- Часа три, четыре прошло, не больше, -- продолжал размышлять Иван, разговаривая сам с собой. Такая привычка выработалась у него за долгие годы одиночества в тайге. Он советовался с собой, как с другим человеком. Спорил, доказывал. Такое поведение моего товарища выглядело, по меньшей мере, странным. Иван и сам как-то признался мне, что не может отучить себя разговаривать с самим собой.

   -- Да и ни к чему отучиваться. Рассуждая вслух, лучше думается, -- сказал он тогда. И в это трагическое утро, егерь не изменил обычаю поспорить с мнимым собеседником.

   -- Преступник за четыре часа далеко уйти не мог, так? Встречных машин в сторону города не попадалось, значит, в тайгу подался... Пока спецгруппа приедет, пройдет немало времени, а там ищи ветра в поле...

   И хотя он настроился ехать в Покровку, круто повернул машину в обратную сторону.

   -- А что если наведаться к бухгалтерше Дуське? Вьются возле неё всякие типы. Баба она незамужняя. Может, заглянул к ней кто этой ночью на огонёк...

   У старой лесопилки егерь заглушил мотор и пешком направился к заросшим подсолнухами огородам. В конце первого из них вился дымок над избой бухгалтера лесопункта Евдокии Самохиной.

   -- Весь посёлок глазеет на убитого, а этой дела нет до происшествия, -- отметил егерь. -- Очень Дуська любопытна и склочна, а не пошла судачить к магазину.

   Евдокия в этот момент прошла с вёдрами, и егерь присел за изгородью, обдумывая: заговорить с ней сейчас или не стоит.

   Хозяйка между тем набрала воды и скрылась в избе.

   Егерь выпрямился и нахмурился:

   -- Если преступник гостил у Дуськи, чего ему переться по улице? Наверняка к ней с задов скрытно зашёл. А коли Дуську навещал, она промолчит. Стало быть, и спрашивать незачем.

   С этими мыслями Иван пробрался в огород Самохиной и стал присматриваться к земле, рыхлой от недавней копки картошки. И вдруг увидел следы огромных сапог...

   Три года назад Иван проводил рейд по борьбе с браконьерами. В том рейде принимал участие и лейтенант милиции Сидоркин. Уже вечером, пробираясь через Горелую Падь, они обнаружили крупные следы размашистых шагов, которые вели к пасеке, оставленной в зиму без присмотра.

   -- Зайдём? -- предложил Гончарук. Участковый инспектор мотнул головой в знак согласия, и они тихо подошли к двери, рывком рванули её на себя. И не напрасно. Высокого роста широкоплечий мужчина кинулся к автомату, прислонённому к стене. Всего на мгновенье опередил его Сидоркин. Стукнул пистолетом бандита по лысой голове и тот грузно осел на пол. Вдвоём они надежно скрутили преступника и отдышались.

   -- Макрушин это. Рецидивист. Ухажер Дуськи Самохиной из Еловки. Здоровый бугай, -- довольно похлопал Сидоркин бандита по спине. Устало вытащил сигарету, сокрушенно произнес:

   -- Солдата на станции он пырнул ножом. Автомат забрал. И квартиру грабанул.

   На той пасеке Макрушин устроил склад краденого. Гончарук и Сидоркин нашли чемоданы с вещами, ящик коньяка, видеомагнитофон. Макрушин пришёл в себя и набыченно наблюдал как Сидоркин пишет протокол. Низко посаженные глаза сверкали волчьей злобой.

   -- Ну, обожди, петух краснопёрый, встретимся ещё.., -- процедил сквозь зубы Макрушин.

   -- Не встретимся, Лёха. Так, кажется тебя зовут? -- застёгивая планшет, спокойно сказал Сидоркин. -- Надолго тебя упрячут. А может, и навсегда...

   -- "Мокрый" моя кликуха. Слышал? Замочу, как вырвусь от ментов. И тебя, егеришка, найду. Ноги вырву, спички вставлю, -- задыхаясь от лютой ярости, хрипел Макрушин.

   -- Погрози так перед сном своей бабушке, если она у тебя есть, -- улыбнулся Сидоркин и тотчас переменил тон:

   -- А ну, пошёл! -- грубо подтолкнул он бандита к двери.

   Событие трёхлетней давности промелькнуло перед глазами Гончарука, когда на чёрной мягкой земле егерь разглядел внушительного размера отпечатки рубчатых подошв.

   -- Дела-а, -- словно не веря глазам, потрогал егерь свежий след. -- Собачку бы сюда, она бы мигом. Да нет в райотделе поисковой собаки, это точно.

   Ползая на четвереньках среди подсолнухов, он вздрогнул, увидев прямо перед собой замусоленную купюру.

   -- Так, понятно, обратно шёл, впопыхах потерял в темноте, -- заключил егерь, осторожно и брезгливо заворачивая деньги в носовой платок. И покосился на хозяйку усадьбы, вышедшую во двор развешивать бельё:

   -- Хитра Дуська. Стирку ни свет, ни заря затеяла. А следы-то вот они, в тайгу тянутся... Она, поди, а то кто же, сказала Мокрому об оставленной в магазине выручке?

   Прежним путём следопыт вернулся к машине, ничем не привлекая к себе внимание. С пригорка хорошо просматривалась улица посёлка, злополучный магазин, толпа перед ним.

   -- Милиция еще не приехала, -- отметил егерь, выбрасывая из рюкзака лишние вещи. Он оставил в нём спички, деревянную ложку и нож, бинт, буханку хлеба и шматок сала. Немного подумал и добавил сюда пару брикетов пшённой каши и банку тушенки.

   -- Тогда придётся действовать самому, -- с огорчением вздохнул Иван, захлопывая дверцу "уазика".

   Под словом "придётся" он имел в виду серьёзное обстоятельство, осложняющее выполнение задуманного: отсутствие карабина. Как назло - именно сегодня закрыл его перед отъездом в сейфе, решив, что во время бесед с охотниками оружие станет лишней обузой. Он толком не знал, что конкретно будет делать, если настигнет преступника. Но то, что надо немедленно идти, он знал точно.

   -- Суть не в том, чтобы Мокрого поймать и судить, -- убеждал себя егерь, обходя стороной усадьбу Самохиной,--- а в том, что бандит на кого-нибудь ещё нападёт, терять ему нечего...

   За поваленной изгородью в конце огорода егерь вновь отыскал рубчатые следы макрушинских подошв и, не торопясь, пошёл рядом. Следы часто терялись в траве, и тогда он приседал или ложился, заходя к свету, по наклону травинок определял направление.

   -- Скоро тайга начнётся, -- подбодрял себя Гончарук, боясь оторваться от едва приметных следов.

   Действительно, через два с лишним часа напряжённого ползанья на коленях, следопыт достиг, наконец, прелой почвы, сплошь покрытой опавшей листвой и сухими хвойными иголками. Здесь Иван поднялся и осмотрелся. Зоркие глаза далеко вперёд проследили цепочку вмятин, углублений на слежалых листьях, взъерошенных бегущим напрямки Макрушиным.

   -- Куда бандит стремится? Скорее всего, спешит до лесовозной дороги добраться, а там -- на трассу и к морю.

   Уверенно взяв след, егерь уже не лез напролом. И как тропил обычно зверя, осторожно обходил следы стороной, обрезая их то слева, то справа. Входя в чащу, Гончарук медленно приближался к месту, где предполагал вновь отыскать след. А найдя, столь же тихо отдалялся в сторону, всё убыстряя шаги и переходя, где возможно, на бег. Описав дугу, пересекал макрушинские следы, но прежде чем пойти дальше, долго стоял, вслушиваясь в тишину сумрачной тайги. Следопыт легко отличил бы посторонний шум от шуршания мыши или порсканья белки. И всё же при каждом шорохе мгновенно замирал, сжимая в руках узловатую дубинку из елового корня, заменившую привычный карабин.

   К вечеру следы бандита потянули в дремучее Змеиное урочище. Находить их становилось всё труднее и, чтобы не потерять совсем, Иван решил сделать привал. К тому же в темноте легко подставить себя под пулю бандита. Он поднялся на вершину Гремучей сопки, перевалил через гольцы и опустился в лощину. В яме под выворотнем могучей ели, опрокинутой бурей, развёл костёр. Неподалеку журчал ручей. Следопыт долго и жадно пил из него. Зачерпнув котелком воды, вернулся к костру. Сухие ветки потрескивали, шипел над огнём котелок. Когда вода закипела, Гончарук раскрошил в неё концентрат, вывалил в котелок тушёнку и в нетерпении стал помешивать варево.

   За ужином егерь прикинул пройденный за день путь. Если ехать в Змеиное урочище по серпантину, опоясавшему кольцом сопку Гремучую, километров восемьдесят будет. А по прямой - в два раза меньше. Прилично отмахал!

   Завтра столько не пройти - опасно. Бандит где-то шарится за перевалом, может, в нескольких километрах. Видел Иван по следам, как пёр тот, не разбирая дороги, через чащобу, колючие заросли и сплетения лиан. Торопится уйти от возможного преследования. К лесовозной дороге, точно, пробивается. А там сядет в машину и - поминай, как звали. Да только судя по вдавленным сапогами листьям, ходить по тайге не умеет. Притомился. С размашистого бега на короткий перешёл. Или почувствовал себя в безопасности? Ничего, скоро запаникует. Ночью Макрушин вряд ли решится на отдых. Всё бежать будет. Страх погонит. Но далеко ли уйдёт в кромешной тьме? Без сна из сил скоро выбьется.

   -- Что ж, пусть полазит пока в кущах, а нам не помешает хорошенько выспаться, -- сказал Иван, поднимаясь с валежника и направляясь к ручью. Он почистил котелок, наполнил водой и снова повесил над огнём. Пока совсем не стемнело, наломал охапку хвойных веток, готовя постель. Заварил в кипятке пригоршню лимонника, красным ковром нависшего над биваком. Напившись душистого горячего напитка, растянулся на мягком ложе. Накаленная костром земля под выворотнем приятно подогревала спину, а спереди ещё долго дышали теплом красные угли...

   В тёмно-синих красках предутренних сумерек смутно угадывались очертания стволов и крон деревьев, но тайга уже просыпалась. Свистнул в отдалении рябчик, где-то поблизости откликнулся другой. Процокала чем-то испуганная белка. Легкими прыжками, едва касаясь лапками земли, прошуршал колонок. А вот и стадо диких кабанов чмокает хвощами, фыркает, потрескивает сушняком. Осторожны эти животные. И уж если кормятся - значит, не напуганы, не чуют присутствия человека или тигра.

   Иван бодро вскочил, звякнул нечаянно котелком. В кустах затрещало и тотчас стихло. Восточная сторона склона розовела, проявлялась выступом скалы, обломанной вершиной сухого кедра, тёмными гроздьями лимонника, мохнатыми ветвями угрюмых елей. Разведя небольшой огонь, Гончарук подогрел чай, наскоро позавтракал, успев, однако, умять толстый ломоть хлеба и кусок сала. Залив костёр водой из ручья, заторопился к россыпи камней, за которой вечером прекратил преследование.

   Уже совсем рассвело, когда он продолжил своё рискованное путешествие. При утреннем свете следы Макрушина четко выделялись на поверхности жёлтых, багряных листьев, слегка тронутых осенним заморозком. Как и предполагал егерь, уже через пять-шесть километров обнаружились ночные блуждания Макрушина. Не видя в темноте преграду, преступник напрасно продирался через колючие заросли аралии и элеутерококка. Он уткнулся в отвесную базальтовую скалу и потом долго спотыкался о мшистые валуны в поисках выхода из этого гиблого места. Черпая впотьмах воду голенищами, Макрушин лез вдоль извилистой речушки, загромождённой упавшими деревьями, осклизлыми корнями. И только при свете нового дня он выбрался на склон сопки, побрёл по равнине.

   Гончарук всё осторожнее продвигался по следу, понимая, что в любой миг может встретиться с убийцей лицом к лицу. И всё-таки опытный следопыт просчитался. Возможно, Макрушин первым заметил преследователя и затаился. А скорее, другое: обрезая след, егерь слишком рано повернул вправо. Среди белых округлых камней, обточенных вешними водами, егерь вздрогнул от вздоха за спиной и резко обернулся. Он успел заметить, как взметнулась рука Макрушина, как зацепилась за ветку над его лысой головой. Невзрачная береёка, чахнущая в русле бывшей речки, каждую весну подмываемая стремительным горным потоком, отвела от Гончарука бандитский удар. Молнией промелькнул нож возле плеча, со звоном отскочил от камня. В ту же секунду егерь упал, перекатился через камни, не ощущая в горячке ушибов. Он кинулся прочь, а сзади гремели выстрелы: один, два, три, четыре... Споткнувшись, Гончарук упал, но только поднял голову, гулкое эхо раскатилось над Змеиным урочищем: пять, шесть, семь, восемь. Всё! Обойма кончилась! Пока перезарядит пистолет - бежать, не медлить ни секунды! Вскоре Иван был уже далеко от места, где лишь из-за оплошности бандита остался жив.

   Поднявшись на гольцы, откуда как на ладони виднелись склоны горного хребта, егерь в изнеможении привалился к гладкой плите. Горели ссадины на лице, тупой болью ныло колено.

   Итак, он обнаружен. Но почему Макрушин, подпустив его близко, метнул нож, а не стал сразу стрелять? Боялся поднимать шум? Или пожалел патрон? Ясно одно: искать преследователя не будет, не захочет терять время. К тому же не знает, сколько человек идут за ним, как вооружены. Наверняка после пальбы бросился бежать. На гольцы карабкаться не станет, значит, по Медвежьему ключу пойдет.

   -- У Гнилой балки сопки сойдутся вплотную. Тропа, зажатая с двух сторон отвесными скалами, уступами вверх пойдет. Там и встретить его...

   Как встретить, Гончарук опять не знал. Для него сейчас было важно одно - преследовать Макрушина, не дать ему уйти.

   -- К вечеру, не раньше, до Гнилой балки доплетётся, -- рассуждал Иван, мысленно проделывая весь путь по Медвежьему ключу рядом с Макрушиным. -- Стало быть, я приду туда раньше.

   Перепрыгивая с камня на камень, Гончарук почти бегом устремился к намеченной цели. Красное солнце уже коснулось горизонта, когда следопыт достиг утёса, под которым обрывался Медвежий ключ. Вершина утёса заканчивалась узким выступом, служащим отстоем для изюбров. Отсюда, с двухсотметровой кручи тропа казалась ниткой, брошенной на дно ущелья. Продолговатым блюдцем блестело озерко, краснел глинистый берег, истоптанный копытами изюбров. Сюда нередко приходят звери напиться воды и погрызть солоноватую землю у родника. А вот показалась внизу чёрная точка. Это идёт тот, кто ради кучки мятых купюр убил человека. Возможно, участковый инспектор милиции застал Макрушина в магазине и поплатился жизнью.

   -- Эх, Сидоркин, -- вздохнул Иван, подыскивая глазами увесистый булыжник. -- Говорил тебе - пей, да ум не пропивай. Не внял совету, подвела тебя выпивка...

   Егерь поднял камень и с усилием швырнул вниз. Потом ещё и ещё. С глухим стуком камни падали, разлетались вдребезги неподалеку от Макрушина.

   -- Бросай пистолет! -- крикнул Иван, стоя на скале во весь рост. Макрушин заметался по ущелью, ища спасения за стволами деревьев. Но и туда долетали камни, каждый из которых мог угодить в бандита. И тогда в ответ послышались выстрелы: один, два, три... Еще два, еще один... Пули с надрывным воем уносились в лиловое вечернее небо, рикошетили о гранит. Сколько патронов осталось у Макрушина? Два? Или больше?

   Чернильная темнота разлилась по ущелью, поглотила маленькую фигурку Макрушина, тропу, обволокла тайгу. Гончарук еще продолжал наугад кидать вниз камни, выкрикивая угрозы в наступающую ночь. Эхо далеко разносило его дикие визги, уханье, истерический хохот и прочие нечеловеческие вопли, наводя жуткий страх на всё живое. Неизвестно, что испытывал в это время Макрушин, но исполнять роль бесноватого пугала Ивану надоело. Прислонив к уху ладонь, он услышал лёгкую осыпь камней в конце ущелья. Поднимается Макрушин по уступам, пытается бежать, испугался камнепада...

   -- Эй, Макрушин-н! -- сложив ладони рупором, что есть мочи крикнул Иван. -- Хана-а тебе-е... Далеко не уйдёшь, тайга большая, не скоро кончится, -- уже тише, осипшим от крика голосом, сказал егерь.

   Ещё засветло он побеспокоился о ночлеге. Наскрёб в расщелину сухих листьев и зарылся в них, подложив под голову рюкзак. В такой берлоге было душно, но зато тепло и безопасно. В полночь егерь проснулся от леденящего душу крика. А может, это ему показалось спросонья? Вокруг стояла тишина. Слышно было, как шеборшит мышка. "Наверно, приснилось", - подумал Гончарук, впадая в глубокий сон. Он вылез из укрытия с первыми лучами солнца, весело заигравшими на капельках росы.

   Осматривая сверху ущелье, Гончарук резал хлеб и сало, не спеша ел, обдумывая план действий. Если Макрушин выбрался на плато, следы его непременно обнаружатся в долине, на мягкой земле. А если взял в темноте правее? Там отвесная скала...

   Перекусив, Иван спустился по северному пологому склону, обошел низом Гнилую балку, но нигде следов Макрушина не обнаружил.

   Неужто всё ещё сидит на плато? -- недоумевал егерь, осторожно, шаг за шагом поднимаясь к вершине. К полудню он достиг утёса и подполз к обрывистому краю. Не без опаски глянул вниз и в ужасе отшатнулся. На россыпи камней он увидел бездыханное тело Макрушина. Спустившись вниз, Иван некоторое время в раздумье взирал на погибшего Макрушина. Из кармана разодранной телогрейки поблескивал воронёной сталью пистолет...

   "Надо же! -- внутренне содрогнулся Иван. -- С такой головокружительной высоты свалился в темноте".

   Он уже не испытывал к нему ненависти, которую вытеснило недоумение: зачем жил человек? Во имя чего погиб?

   К исходу дня Иван добрался до лесовозной дороги, к которой так торопился Макрушин. Остановил попутную машину и поехал в райотдел милиции.

   Только нынче весной Иван Гончарук наткнулся на высохшее русло. Берёзка по-прежнему стояла, выдержав половодье, но теперь оделась в нежно-зелёный наряд из мелких листочков. Иван ласково погладил её по ветке, за которую зацепился нож бандита. После недолгих поисков он разыскал его и положил в рюкзак.

   -- Так вот откуда у тебя этот нож, Мефодьевич! -- воскликнул я, когда мы приехали этим летом в тайгу для заготовки сена косулям. -- Следователь Петров рассказал мне о твоих приключениях.

   -- Ну что ж, рассказал, так рассказал, -- безразличным тоном ответил егерь, налаживая косу. -- Кстати, ты говорил, что нож тебе нравится...

   Иван отстегнул нож от пояса и подал мне.

   -- Дарю как сувенир. Бери, не стесняйся. -- Имей в виду -- ножны я сам сделал...

   Я поблагодарил товарища за подарок, но странное дело! Узнав историю ножа с берестяной рукояткой, я уже не испытывал радости, что обладаю им. На охоту я этот нож не беру. Так и лежит клинок в моем письменном столе. Напоминая о жизни и смерти, о добре и зле.

 

Утро в кедровом лесу

   Вот уж в самом деле не знаешь, где и что тебя ожидает! Прихожу домой, открываю дверь и вижу: прямо передо мной на полу три медвежонка ползают. Маленькие, каждый с рукавицу овчинную. И всё жмутся друг к другу, урчат недовольно. Я так и ахнул: откуда в моей городской квартире этакое чудо взялось? Взял одного на руки, погладил по мягкой шёрстке, а он и затих, уткнулся мордочкой в полушубок и глаза -- пуговки закрыл. Совсем как щенок, которого только что от мамки отняли. Наверно, принял медвежонок полушубок за лохматый бок медведицы, потому что стал губами причмокивать и всё норовил зарыться в шерсть поглубже.

   -- Не видишь, дитё есть хочет. Те двое поужинали, а этому ещё не досталось, -- отняла у меня жена медвежонка. И соску, натянутую на бутылёк, в рот ему сунула. Медвежонок соску схватил, лапами передними бутылочку зажал, словно боялся, что отнимут. А двое других медвежат под кровать забились, прижались друг к другу. Тот, что был на руках жены, перестал сосать и жалобно заскулил: "э-э, э-э...". Низкий гнусавый голосок его напоминал стон больного старика.

   -- Ещё просит, -- отбирая у медвежонка пустой бутылёк, сказала Людмила. -- Нельзя больше, Мишутка, -- ласково потрепала она лохматого малыша. И радостно улыбнулась:

   -- Кашку варю им манную, кипячёным молоком разбавляю. Пьют, только дай...

   -- Объясни мне, наконец, где ты их взяла? -- не выдержал я.

   -- Хорошенькие, не правда ли? -- продолжала она испытывать моё терпение. И собрав всех троих зверят, уложила их на подстилку в корзину.

   -- Вот эта самая бойкая - Машка. А этот сердитый увалень - Мишка, -- по очереди подносила жена то одного, то другого медвежонка.

   -- Самую маленькую я назвала Мушкой. Но не смотри, что меньше всех - зато обжора и ещё обгонит всех в росте, вот увидишь.

   -- Ты хочешь сказать, что они надолго заняли эту комнату?

   Людмила в ответ лишь счастливо посмотрела на меня.

   -- Послушай, не в "Дарах тайги", в конце концов, ты купила их?

   -- Нет, не в "Дарах", -- рассмеялась она, унося корзину с медвежатами в дальний угол. -- Гончарук сегодня принёс, просил присмотреть, -- ответила Людмила, укрывая медвежат шерстяным платком. -- Вечером обещал заехать...

   Едва она это проговорила, как в дверь постучали, и в прихожую ввалился Иван Гончарук. От одежды егеря пахло смолистой хвоей и ещё чем-то привычным, таёжным.

   -- Лёгок на помине, Мефодьевич! -- восторженно приветствовал я приятеля. -- Горю желанием поскорее узнать, как и почему появились здесь будущие хозяева тайги?

   -- Хозяевами тайги им уже не быть, -- вздохнул егерь, давая понять, что в судьбе медвежат не всё благополучно. За чашкой чая Иван рассказал:

   -- Иду я вчера Кедровым ключом, от мороза лицо прикрываю. Солнце ярко светит, снег поскрипывает, всё вокруг седое, стылое, в дымке морозной. Вдруг слышу -- бах! Потом ещё: бах, бах... А в ключе этом, сам знаешь, лесозаготовители почти весь кедр вырубили, последние стволы валят. Одно название от ключа и осталось... Совсем загубят тайгу, начисто изводят кедр под самый корень! -- стукнул Иван, распалясь, кулаком по столу. -- Пни и те взрывчаткой рвут, на канифольный завод отправляют. А после взрыва, яма -- во! -- раскинул Иван руки во всю ширь. -- И на том месте остаются голые камни. Сколько лет пройдёт, пока на них что-нибудь вырастет?!

   Иван отодвинул чашку с чаем, решительно поднялся:

   -- Нет, я это так не оставлю, напишу куда следует. Нельзя молчать, когда на глазах гибнет тайга уссурийская.

   -- Но ты вдруг услышал выстрелы, - осторожно заметил я.

   -- Да, три выстрела, -- снова присаживаясь к столу, продолжал Иван. -- Я и подумал: редколесье там, вальщики работают, бензопилы трещат, топоры стучат. Зверь оттуда ушёл давно. А коли так -- какая надобность в стрельбе? Из баловства палят? Настоящий охотник шалить с оружием не будет. Так? Вот и решил проверить, кто хулиганит в Кедровом ключе спозаранку. Подхожу ближе: трелёвщик гудит, возле него мужики стоят, курят. У одного двустволка за плечами. Как увидели меня, их лица сменились. "И чего, -- думаю, -- перепугались? Неужто из-за ружья?" Медведицу-то сразу не приметил. Она за деревом спиленным лежала. Морда оскаленная из сугроба торчит, а вокруг снег красный. Как увидел кровь на снегу, так и понял всё. Нашли вальщики дуплистую липу. Одна такая толстенная сохранилась на той сопке. Ничего более подходящего, похоже, не нашла медведица. А тут время ей подошло. Вот и забралась под липу. Наткнулись вальщики на липу, а на ней -- свежие царапины от медвежьих когтей. Смекнули: под липой, в корнях -- берлога. Побежали в деревню за ружьем. Шуганули медведя жердиной -- не помогло. Молчал зверь, чуял погибель. Стреляли в дыру промеж корней -- то же самое. Не вышла медведица, не бросила малых детей даже в дыму, когда в берлогу швырнули горящую тряпку. И тогда у браконьеров хватило ума спилить старую липу! Долго возились с ней. Вековое дерево в пять обхватов толщиной -- не пожалели! Упала липа, из-под неё медведица выскочила, бросилась на людей: двое под сопку с обрыва сиганули, а третий, с ружьем, успел на кабину трактора вскочить. Кабы не дети -- ушла бы в тайгу. А малыши в открытом гнезде зябнуть начали, заверещали испуганно. Вот она и разъярилась, бросилась защищать детенышей. Двумя выстрелами свалил её тракторист, а третий саданул уже так, на всякий случай... Глянул я на эту бездыханную медведицу, распластанную возле своей норы, на несмышленых медвежат, замерзающих на снегу, и вспомнилась мне картина замечательного художника Шишкина, на которой три медвежонка резвятся, и мать их стережёт...

   -- "Утро в сосновом лесу", -- напомнил я название известной картины.

   -- Вернее -- в глухом сосновом бору. А у нас -- утро в кедровом лесу, наполовину вырубленном, бульдозерами изрытом. Ведь кедр только на гольцах сохранился, куда трелёвщики забраться не могут. И медвежатам этим уже не развиться. Посмотрел я нашенскую картину с медведицей и медвежатами, и сердце захолонуло. Чуть было сгоряча не саданул по башке того, что с ружьём стоял. Благо, вели себя браконьеры тихо, не лезли на рожон. Составил я на браконьеров протокол, медведицу велел в зверопромхоз сдать. А медвежат в рюкзак засунул, да вот тебе и привёз. Одна осталась надежда, что не погибнут малыши. Самому-то мне сейчас не управиться с ними, дома не бываю, всё в тайге. Ты уж пригляди за ними, пожалуйста, потом я их заберу, -- чуть не с мольбой в голосе попросил Иван.

   Но я и не собирался отказываться, тем более, что ухаживать за медвежатами охотно взялась Людмила. Но мы ещё толком не представляли, что значит держать в городской квартире пусть маленьких, но всё же диких зверят. Всю "прелесть" домашнего зоопарка мы поняли уже в первую ночь. Медвежата не дали сомкнуть глаз почти до утра. Выбирались из корзины, разбегались по разным комнатам и жалобно верещали. Они искали мать, и смотреть на осиротевших медвежат было тяжко. Когда один из них начинал скулить, я в отчаянии совал ему соску, надетую на бутылку. Медвежонок на минуту затихал, привлечённый запахом тёплого молока, но скоро переставал сосать и принимался стонать: "Э-э, э-э..."

   -- Может, у них разболелись животы? -- предположила Людмила.

   -- На что намекаешь? Чтобы я сделал им клизму?

   В ответ она лишь пожала плечами. Собрала медвежат в кучу и накрыла моим полушубком. Кажется, малышам только этого и не доставало. Уткнув мокрые носы в овечью шерсть, немного поурчали и затихли.

   Так в волнении за жизнь наших маленьких питомцев прошла неделя. А на следующей начались новые неприятности. Каким--то образом в городе распространился слух о том, что у нас живут три медвежонка. И потянулись в квартиру вереницы гостей, знакомых и незнакомых, родителей с детьми, учителей со школьниками, воспитателей с ребятишками из садика. Все просили показать им мишуток, немного погладить и обязательно сфотографироваться с ними. Эти каждодневные посещения утомляли и медвежат, и нас.

   Прошёл месяц. Медвежата заметно подросли и окрепли. Они с завидным аппетитом поедали кусочки варёного мяса и смешно урчали, вылизывая из чашек мёд, сгущёное молоко и малиновое варенье, которое мы понемногу давали им для забавы.

   Незаметно подкрался новый враг -- запах. Некоторые жильцы в подъезде нарочито брезгливо морщили носы, проходя мимо нашей квартиры. И хотя мы ежедневно убирали за животными, мыли и чистили их, неприятный запах устойчиво держался.

   Я пытался приучить зверей ходить на улицу. Купил ошейники, длинные поводки, и начал выводить медвежат во двор.

   Сначала вытаскивал разом всю троицу. Но это оказалось очень неудобно. Медвежата разбредались в разные стороны и удержать их становилось всё труднее. Я стал водить их по одиночке. Сперва Машку, проныру и забияку. Потом Мушку, капризуху и баловницу. И последним -- неуклюжего ворчуна Мишку. Распускал поводок на всю длину и приговаривал: "Гулять, гулять..." Рядом тотчас вырастала толпа любопытных.

   Побродив по занесённому снегом скверу, медведишки в сопровождении детворы возвращались в теплую квартиру и непременно проявляли свои медвежьи слабости. Я молча и терпеливо убирал за проказниками, с сожалением обнаруживая при этом то изодранную обшивку дивана, то изгрызенные сапоги, то растрёпанную книгу.

   Вечерами, когда усталые мы приходили с работы и находили дома сплошной кавардак, то в один голос восклицали:

   -- Когда же приедет Гончарук?!

   Но и это было не всё. Ночью весь дом затихал, а мы с ужасом наблюдали возню наших подопечных, переворачивающих стулья, горшки с цветами, роняющих на пол вазы, телефон, настольную лампу и другие предметы.

   Ежедневно ожидали мы приезда Ивана. Когда испытанию наших нервов настал предел, и я собрался ехать на розыски егеря, тот сам явился ко мне с бородатым попутчиком.

   -- Знакомься, -- радушно сказал Иван. -- Директор зоологической базы Николай Петрович Посохов.

   -- Вы за медведями? -- с надеждой спросил я, забыв представиться и торопливо пожимая протянутую мне руку директора.

   -- Да, за медвежатами, -- ответил Посохов. -- Как они себя чувствуют? О, да они уже богатыри...

   -- Вы и вправду их заберете? -- недоверчиво спросил я.

   -- Конечно, вы привязались к ним, -- смущённо сказал бородач. -- Но, понимаете ли, содержание диких животных в неволе у частных лиц запрещено, -- по-своему понял мое недоверие Посохов. -- Как ни горько для вас расставание, я должен забрать их...

   Гончарук и Посохов пристегнули поводки, потянули медвежат к двери. А те, глупенькие, ко мне бросились ладони лизать, угощение требовать.

   Мне стало до слёз жаль эти беззащитные существа, уже привыкшие к людям и доверчиво обнюхивающие незнакомцев. Отпусти их в тайгу сейчас -- они не смогут найти корм и погибнут голодной смертью. А продержи до лета - окончательно привыкнут к человеку. Остаётся один выход - зообаза.

   Я помог посадить медвежат в машину и помахал на прощание рукой: счастливого пути!

   Где вы теперь, наши четвероногие воспитанники?

   Машка и Мушка, как самые проворные и понятливые, наверное, артистками цирка стали. А Мишка где-нибудь в зоопарке у ребят конфеты выпрашивает. Но какими бы сладкими не оказались угощения, брошенные Мишке в железную клетку, жизнь в родной тайге для него, согласитесь, была бы милей.

   В память о медвежатах Иван Гончарук купил и подарил нам репродукцию картины И. Шишкина "Утро в сосновом лесу". Я повесил ее в спальне над кроватью.

   Об этом удивительном случае ещё напоминает фотография в альбоме: три медвежонка в грибном лукошке. Настоящее чудо природы!

   Позже я прочитал в журнале "Огонёк" статью одного "знатока", утверждающего, что талантливый живописец допустил ошибку. Дескать, не бывает у медведицы в одном помёте троих медвежат.

   Оказывается, бывает.

 

Лешева Гарь

   Однажды мне удалось раздобыть охотпутёвку в Лешеву Гарь, богатую пушным зверем. Многие искатели таёжных приключений плутали здесь. Гиблое место. Глухое. На десятки километров вокруг ни посёлка, ни дороги. Труднопроходимое урочище вздыбилось острыми камнями и поваленными деревьями, густо заросло колючими кустарниками, ощетинилось ельником. Пять горных ключей со скалистыми водопадами и обрывистыми гранитными ущельями прорезали его во всех направлениях. Стремительные потоки студёной воды, устремляясь вниз, доносят живительную влагу до корней густо растущих деревьев и кустарников.

   Особенно нелегко пробраться в Лешеву Гарь. Полно здесь глубоких каньонов, заваленных узловатыми корневищами и упавшими деревьями, распадков, переплетённых виноградными лозами, лианами актинидии и лимонника.

   Я и егерь Иван Гончарук добрались туда в конце октября. Егерь рано уходил на охрану охотугодий, а я прорубал путики на ближних сопках, устанавливал плашки и кулёмы, разносил к местам лова капканы. Работе мешал затяжной дождь, моросящий непрерывно несколько дней. Холодной осенней влагой напитались не только склоны сопок, деревья и травы на них, но и мои брезентовые брюки, куртка и рюкзак. Да и само озябшее тело, казалось, промокло насквозь.

   В сумерках, дрожа от озноба, я притащился к биваку, где надеялся согреться у жаркого костра. Однако, к немалому огорчению, нашел здесь мокрые головни былого очага, пустую палатку и одиноко висящий котелок, доверху наполненный дождевой водой. Мой таёжный спутник ещё не вернулся из обхода егерского участка. И мне, пришедшему на ночлег первым, предстояло позаботиться об очаге и ужине. Уныло смотрел я на это дикое место, прислушиваясь к монотонному шороху дождя, шуму ветра в вершинах кедров, пытаясь уловить потрескивание сучьев под ногами егеря. Но темнота быстро сгущалась, а мой товарищ всё ещё бродил где-то в ненастной ночи. Какое-то время простоял я в нерешительности, обеспокоенный отсутствием егеря, но убедив себя, что Иван -- опытный таёжник, принялся разводить огонь. Это удалось не сразу. И хотя я сжёг весь запас сухого горючего, сбереженного на случай плохой погоды, немало истратил спичек, прежде чем костер хорошо разгорелся. Капли влаги падали в огонь, шипели на раскалённых углях. Костёр потрескивал, разбрасывая в ночную темень яркие искры.

   Иван, как всегда, подошёл незаметно. Я вздрогнул, неожиданно увидев егеря перед собой.

   -- Э, брат, да ты не охотник, -- неодобрительно сказал он, присаживаясь рядом и протягивая руки к огню. Пахло сыростью тайги, дымом, смолистыми дровами и крепко заваренным чаем, остывающим в старом закопченном котелке. Дождь продолжал накрапывать. От мокрой одежды валил пар, но у горячего пламени было тепло и уютно. Мы молча пили чай, ощущая, как по всему телу разливается приятная слабость, и размышляя о своём.

   В эту непогожую неделю по заданию егеря я оттащил тяжеленный мешок соли к водопою, истоптанному копытами изюбров. Олени наведывались сюда погрызть солоноватой глины. Два дня потратил на ремонт зимовья, где переложил печурку, застеклил оконце, законопатил обветшалые стены и вправе был рассчитывать на похвалу. Но Иван повторил:

   -- Нет, не охотник ты.

   На лице Гончарука, красном в свете огня, играла усмешка. Он перехватил мой недоуменный взгляд и покачал головой:

   -- Кто же в костёр еловые ветки бросает?! Глянь, как стреляют они. Так и пожар учинить недолго.

   Только сейчас я понял свою ошибку: поленился собрать берёзовый валежник в мокрых зарослях и наломал ветвей от лежащей неподалеку ели.

   -- Дождь идёт, пожара не случится, -- ответил я, обиженный замечанием егеря.

   -- Согласен. Но ты и в сухую погоду мог бросить ёлку в костёр. Ведь не знал, что ель разбрасывает искры? Признайся...

   Я промолчал, и егерь хмыкнул:

   -- Гм, вот видишь... Э, брат, сколько ещё премудростей таёжных постичь надо, пока настоящим охотником станешь.

   Мы забрались в палатку, улеглись на спальных мешках. Усталый, я готов был сию минуту заснуть, но Иван, против обыкновения, сразу не засопел, а продолжал начатый разговор.

   -- Я ведь тоже поначалу ни огонь зажечь, ни след отыскать путём не умел. До всего сам доходил. И куролесил по тайге без толку тоже порядком. Сколько слышал, в книгах читал, что заплутавший человек по кругу на своё место выходит, не мог этому поверить. Как, думаю, так может быть? Идти прямо и на свой прежний путь выйти? Ну, пусть, собьюсь с дороги, буду блудить туда-сюда, так тем более выйду чёрт-те куда, но только не на то место, с которого ушёл. Так думал, пока сам не испытал. Признаться, и в лешего тогда чуть не поверил. Не иначе, подумал, бес водит. Не зря же ключ этот Лешевой Гарью прозвали...

   Иван примолк, что-то вспоминая и укладываясь поудобнее, а я, забыв о сне, нетерпеливо приподнялся на локте:

   -- А что же было на самом деле?

   -- А ничего. Про лешего выдумки всё. Но в этой обстановке всякое в голову втемяшится. Отправились мы втроем осенью белковать. Я в тот год начал штатным промысловиком. Страсть охотничья во мне через край хлестала, а пушнины в рюкзаке от того не прибавлялось. Соберёмся вечером в зимовье -- товарищи десятками шкурки вывешивают, а у меня -- раз, два и обчёлся. И такая меня злость на самого себя брала, что заставляла как угорелого носиться до темна по сопкам в поисках белки. А в любом деле спешка, сам знаешь, к добру не приводит. После я понял: иди не торопясь, почаще останавливайся, затаясь, и высматривай. Так-то надёжнее. А тогда зависть чёрная к успеху товарищей всё гнала и гнала без устали: на эту сопку сбегать, на ту. А белка - зверёк хотя и доверчивый, но чуткий. Услышит настороженные шаги и замрёт. А ты не спеши. Прошёл немного и прислонись к дереву или на валежину сядь. Она не заставит долго ждать, промелькнёт меж ветвей. Тут не зевай...

   Навыки беличьей охоты мне известны, но я не перебивал егеря, ожидая, что он вернётся к рассказу о лешем. И памятуя, что блуждал Иван в Лешевой Гари, не вытерпел, придвинулся к нему:

   -- Отправились вы белковать... И что, леший почудился?

   -- А то, что идёшь в тайгу на день - продуктов бери на три дня, -- ответил егерь. По тону этих слов я понял: недоволен Иван, что не дослушал его советы по белкованию.

   -- Ну, пришли в Лешеву Гарь. Остановились в том месте, где как-то с тобой браконьеров застукали с оленёнком ободранным. Помнишь? Ну, вот. Это сейчас бульдозеры тайгу изрыли, лесовозы дороги накатали. Сел на машину и вот она -- Лешева Гарь. А лет двадцать назад сюда не то, что проехать - пройти не просто было. Дремучие заросли стояли, как джунгли. Зимовьюшку в устье ключа захудалую разыскали. Наскоро перекусили и винтовки похватали. Ореха много уродилось. И белки шла прорва. То там шорох слышишь, то там. Не успеешь одну снять, глядь - а уж другая хвост перед тобой развесила. Успевай патроны вставлять! Распределились спешно: Стёпа Голодяев влево пошел; Кузьма Сычёв - прямо, а мне вправо досталось. Прикинул я: сначала по тропе вдоль ключа пойду, там старый мосток есть. Перейду речушку, поднимусь прямо на сопку. К вечеру, думаю, перейду обратно речушку в верховьях ключа и вернусь этой же тропой в зимовье. По привычке заприметил, что пошёл солнышку навстречу, на юго-восток, и рванул, как пёс с привязи. Молод был, горяч. Вот и подвела горячка. Не стал обременять себя ношей. Вытряхнул из рюкзака лишнее: хлеб, сало, банку тушёнки, пакеты с солью, спичками, сахаром, крупой и другими продуктами. Всё вывалил на стол в зимовье, прикрыл клеёнкой от мышей и скорее за порог.

   -- И спички не взял? И котелок? -- подивился я беспечности егеря, умудрённого таёжными лишениями.

   -- Это сейчас ты такой предусмотрительный. Вспомни, как первый раз со мной в тайгу пошёл! То-то! А мне в то время, не забывай, и двадцати не было.

   -- Кусок хлеба, шматок сала и коробок спичек плечи не оттянут, -- снова возразил я.

   -- Правильно. А тогда мыслями я уже был на охоте. Да и к чему, думал, спички, хлеб, если не только костёр разводить, даже перекусить времени не найдётся. Рассчитывал до темноты быть в зимовье.

   -- И не вернулся?

   -- Почему же? Вернулся, конечно... Через неделю...

   Егерь перевалился на другой бок и затих. По брезенту палатки накрапывал дождь. Я решил, что Ивана сморил сон и натянул на себя одеяло.

   -- Все думали, что сгинул я в Лешевой Гари, -- вздохнув, снова заговорил он, видимо, растревожив в памяти давно пережитое. -- Не сразу понял, что заблудился, -- продолжал Иван. -- Бросился вправо, чтобы перейти ключ и выйти на тропу вдоль него. Спустился с сопки вниз -- нет речки. Лежат в корчах круглые, обточенные весенними ручьями белые валуны, желтеет песок, а речки нет. "Давно высохшее русло другого ключа, -- подумал я, -- а Лешева Гарь дальше, под склоном другой сопки". Забрался на другую вершину, уже впотьмах спустился вниз, надеясь увидеть там речушку. А когда и в этой низине ничего похожего на ключ не оказалось, не на шутку запаниковал. Постоял, потоптался на месте в отчаянии, осмотрелся немного. Вижу: склон непроходимый передо мной простирается, и сзади такой же. А низина густо заплетена. И темень непроглядная вот-вот скроет всё. Понял: до рассвета не выбраться. А через несколько минут всё померкло в черноте. Даже рук своих не видно. Ветер подул мокрый, со снегом. Тайга шумит, от холода пальцы немеют. Жутко стало. Затрясло всего от стужи и от страха. Первый раз выпало такое. Стою, топчусь, соображаю, как ночь скоротать в непогодь и темень. Тут и пожалел о спичках. Будь они, развёл бы костёр. У огня и ночь светла, и мороз нипочём. И как подумал, что в этой дремучей низине, в кромешной промозглой тьме предстоит маяться до утра, тоска меня взяла зелёная. Волком завыл. Сбросил с плеч тяжелый рюкзак, набитый белками. И вдруг мне пришло на ум, что мешок этот не мой, а Степана Голодяева, а в кармашки-то я и не заглядывал. Уверен, человек, мечтающий выиграть по лотерее автомобиль, не так проверял таблицу, как я на ощупь шарил в этих кармашках. Из одного вынул обрывок газеты, из другого -раздавленный коробок, в котором осталось несколько спичек. В общем, как в кино. Зажечь их стало моей главной задачей. Ничто в эту минуту не могло сравниться с важностью добывания огня. Я решил зажечь костёр во что бы то ни стало. И рисковать найденными спичками не хотел. Бережно спрятал коробок в карман и начал готовить место для костра. Ходил с вытянутыми вперёд руками, чтоб не напороться на сук. Выбрался в небольшую ложбинку, заросшую осокой. Здесь меньше дуло, да и почва под ногами чавкала, не было опасности устроить пожар. Помню, тогда именно так и подумал: " Не устроить бы пожар ". В темноте понемногу присмотрелся. Увидел ствол берёзы и обрадовался не меньше, чем спичкам. Береста! Вытащил нож и давай сдирать тонкие, как бумага, полоски мокрые, облепленные снегом. Поджечь их - нечего и пытаться. Сообразил: запихал бересту за пазуху и скорее сушняк собирать. Боялся в темноте глазами на ветку наткнуться, руки впереди себя выставил да широко их развёл: между рук ствол дерева попал. Как врезался об него, про страх забыл. В голове зашумело, шишка на лбу вспухла, и жарко стало. Насобирал сухого валежника, веточек мелких под низ наломал, травы надёргал, прикрыл дрова от ветра. Потом куртку снял, с головой накрылся над берестой, в которую смятую газету подпихнул. И тут меня осенило: порох бездымный достать из малокалиберных патронов! Целую пачку переломал, наугад высыпал из гильз порох на газетку. И вытащил коробок. Осторожно, как сапёр вынимает взрыватель из мины, так я извлёк из коробка спички, ощупал головки. Три к великому ужасу оказались горелыми. Что за глупая привычка совать горелые спички в коробок?! И только на четвёртой, последней, я ощутил в пальцах фосфорную головку. Затаил дыхание, чиркнул. Пламя с шипением ослепило меня. Это загорелся порох. От него тотчас занялись бумага и береста. Костёр разгорался всё сильнее, и вот уже огромное пламя осветило ложбину, разбросало косые, мятущиеся тени. Я наваливал в костер толстые брёвна, какие в состоянии был донести, и приседал отдохнуть. Душа ликовала. Страх прошёл. Вокруг стало светло и жарко. Я разделся до пояса и почувствовал приступ жажды. Вспомнил, что под ногами влажно. Ножом вырыл ямку, ладонями ил со дна вычерпал. Забулькала в ямке вода, заблестела при свете костра. Подождал немного, пока муть осядет, и припал к лужице жадно. И до того вода эта вкусной показалась, что лучше и не пил никогда. А потому, что нашёл выход из трудного положения, не растерялся. До полночи в поте лица трудился, дрова собирая. Метров на сто вокруг весь сушняк подобрал. Всё боялся, что костёр прогорит и потухнет. Приволоку бревно, брошу поперёк костра, присяду отдохнуть, а дровины почти уже нет, сгорела. Надоела мне эта канитель. Стал маленькие сучки в огонь бросать. Костёр получился небольшой, но вполне подходящий. И дров понадобилось немного. Пристроился рядом, стал с белок шкурки снимать. Подсушил их малость, в рюкзак сложил. Тут меня сон сморил. Дай, думаю, по примеру бывалых таёжников, костер сдвину, на прогретую землю лапника настелю. Так и сделал. Лёг, благодать! Снизу подогревает, как на русской печке. Да вот беда: сверху начал коченеть. Мороз пробирает, сил нет. Перевернулся вниз лицом. Снизу враз пришпарило, а спина колом взялась. Крутился, вертелся, какой тут сон? Встал, снова к костру присел... До рассвета промаялся и засобирался зимовье разыскивать. Степан да Кузьма там, конечно, переживают: пропал человек. И мне причинять беспокойство людям несерьёзным этим происшествием неудобно. Пораньше, считаю, надо выбраться отсюда. Встал, затоптал костер. Травой, смоченной в воде, закидал для надежности. Присмотрелся в какой стороне начало небо розоветь, и зашагал в сторону зари. В обед солнце припекло. И пить, и есть захотелось. Воду я вскоре отыскал в низине, утолил жажду и поспешил дальше. Намеревался к полудню разыскать зимовье, а потом вижу, хотя бы к вечеру добраться, и то ладно. Рябчики насвистывали, белки цокали вокруг, но мне было не до них: успеть бы засветло в зимовье вернуться. Съел несколько горстей лимонника и киш-миша. Орехи щелкал, пока язык не заболел. Вот и вся пища. Несколько сопок перевалил и к вечеру дымок впереди увидел. Обрадовался: вот, стало быть, и отыскал зимовье. Парни сидят, чай с мёдом пьют, меня, неудачника, поджидают. А солнышко все ниже, ниже. Красный шар за вершины сопок закатился, когда дошло до меня: и никакое это не зимовье. А просто дым от костра, брошенного каким-то нерадивым таёжником. Иду и ругаю этого неизвестного человека на чём свет стоит. Это ж так запросто тайгу поджечь. Ушёл, негодник, костёр незатушенным бросил. Чтоб тебе пусто было! А может, надеюсь, и есть возле костра кто. Хлебом, чайком угостит, дорогу к зимовью подскажет. Да и ночь в обществе людей не столь долгой покажется. Подхожу ближе -- никого. Лишь языки огня лижут рыжую осоку, которой был прикрыт костёр. И вдруг рядом с костром я увидел примятые пихтовые ветки. А вот и ямка с мутной водой. В луже барахтались пауки. Ещё не веря глазам, подошёл к трухлявому кедру и заглянул в дупло: вот они, ободранные тушки белок, оставленные на угощение соболям. Мной ободранные. И это -- самое ужасное. Быстро смеркалось. Мне ничего не оставалось, как вновь позаботиться о хворосте. Я загодя натаскал его целую кучу, подбросил дров в огонь и плюхнулся на уже готовую постель. Лежал и обдумывал своё незавидное положение. Нет, завтра буду более внимательным. Не буду кружить в поисках речушки, а пойду прямо на восток. По солнцу. С этими мыслями пожевал приторно-сладкого киш-миша и стал готовиться ко сну, благо ночь в отличие от прошедшей обещала быть тихой и не столь холодной. И всё же почему, размышлял я, на горячей подстилке мне было вчера невмоготу? А полог, который опытные таёжники носят в рюкзаке? Забыл? Куском брезента отгораживаются с наветренной стороны. И тепло от костра не уходит вверх, а собирается под тентом. Воткнул палки в землю, растянул на ней штормовку. Сразу согрелся и уснул. Правда, за ночь пришлось неоднократно вставать и подбрасывать в костёр, но эту ночь я провёл значительно лучше. На рассвете поднялся, напился всё той же мутной воды, освежил лицо и подошёл к костру с намерением погасить его. Жаль было губить этот спасительный огонь, приютивший меня в ненастье. Хорошо, если сегодня удастся, наконец, отыскать обратную дорогу. А если нет? Снова остаться голодному наедине с холодом и мраком? От этой мысли стало не по себе. Я позавидовал предкам, умеющим высекать искры камнем или разводить огонь трением двух палок. К сожалению, в этом отношении они были искуснее. И тогда я решил испытать более примитивный способ первобытных -- сохранить огонь в плетёнке. Это занятие настолько воодушевило меня, что на какое-то время даже вытеснило чувство подавленности и удручённости. Ивовых прутьев было предостаточно. Из них я связал нечто похожее на корзину, обмазал каркас глиной, обложил изнутри плоскими камешками. Насыпал в лукошко жару, потушил костёр и отправился в путь. Я шел строго на восток. Меня тошнило от ягод, пощипывало и першило во рту от орехов и съедобных кореньев. В сотый или тысячный раз пожалел, что не имел с собой соли. На исходе третьего дня, подстрелил рябчика, обжарил на костре и съел без соли. Уже смеркалось, когда вышел на старый водораздел давно высохшей речки. На буром песке отчётливо виднелись отпечатки рубчатых подошв. Изумление, с каким я разглядывал ещё свежие следы, вряд ли отличалось от душевного состояния Робинзона, когда тот обнаружил следы людоедов. Человек прошёл! И не так давно, может, день или два назад. Вот ещё не обсыпались края следов. Я смотрел на них с надеждой догнать ушедшего или выйти по этим отпечаткам к жилью. Чьи они? Кто наследил в этой глухомани? Свой или бродяга какой? Мало ли шастает по тайге беглых преступников... Да, нет, скорее Степан или Кузьма прошли в поисках пропавшего товарища. Я прислушался: может, сигнал подадут какой... Но все трое пришли белковать с мелкашками. Далеко ли услышишь щелчок малокалиберки? Не теряя времени, бросился в погоню за незнакомцем. Следы петляли, то тянулись в сопку, то вновь обнаруживались на песке. Идти мешала плетёнка с углями. Я размахнулся, чтобы швырнуть её на песок, но передумал. Кто знает, сколько ещё идти, а ночь близка. Я подложил в плетёнку несколько сухих гнилушек и торопливо зашагал дальше, перескакивая с камня на камень, обходя завалы и россыпи. И вдруг следы потерялись. Незнакомец неуверенно потоптался возле отполированной дождями колоды и круто повернул в сопку. Что-то нехорошее шевельнулось внутри, защемило грудь. Страшная догадка пронзила как током: не может быть?! Приставил свой сапог к отпечатку незнакомца и ужаснулся: сомнений нет -- я шёл по своим собственным следам. Признаюсь, чуть не заплакал: такая меня тоска взяла. Но у меня были огонь, нож, винтовка и две пачки патронов. А это, успокаивал я себя, не мало. Скоротал ещё ночь, сплёл новую корзину -- старая прогорела -- наложил в неё красных угольков и двинулся в путь. Решил идти по руслу бывшей речушки. В конце концов, рассуждал я, все речки собираются в одну большую. А там непременно деревня встретится или зимовье. Через несколько километров речка появилась из-под галечной россыпи, зажурчала по осклизлым камням. Идти стало веселее. По дороге я подстрелил двух жирных селезней, а в узкой протоке поймал сома. Через три дня речка привела меня на Еловский лесопункт... Так что, брат, идёшь в тайгу на день -- припасов бери на три. Да ты, никак, спишь? -- зевнул Иван.

   Ещё находясь под впечатлением рассказа, я не ответил.

   -- Ну, спи, спи, -- пробормотал егерь.

   Через минуту он спал крепким, здоровым сном спокойного, уверенного в себе человека.

 

Белая смерть

   В жаркий июньский полдень, изнывая от духоты в редакционной машине, я то и дело подталкивал разморенного жарой шофёра:

   -- Лаврентий Фомич! Прибавь скорость!

   Водитель взбодрялся, вытирал кепкой потную лысину и нажимал на педаль. Запыленный "УАЗ" устремлялся вперёд, но не надолго. Уже через минуту наш автомобиль снова напоминал вола, дремлющего на ходу.

   У деревянного моста через таёжную реку мы догнали путника, торопливо и размашисто шагающего по обочине. Вид пешехода ещё издали показался мне знакомым. Камуфляжная куртка, обшитая бахромой из замши, карабин, шляпа. Зелёные бриджи вправлены в сапоги. На тонком ремешке через плечо болтается планшет. А главное походка: моряцкая, с раскачкой. Мы поравнялись, и я радостно воскликнул:

   -- Останови, Фомич! Это егерь Иван Гончарук! Какими судьбами, Мефодьич?! -- распахнул я дверцу машины. -- И почему пешком? Где ваш лихой "конёк-горбунок"?

   Иван вскочил в машину и, не здороваясь, хлопнул водителя по плечу:

   -- Поехали! И скорее!

   Зажав карабин меж колен, Иван молча уставился на убегающую под капот дорогу.

   -- Радиатор потёк у моего "конька-горбунка". Эх, досада-а... -- первым нарушил он тягостное молчание. -- Будь моя воля, я бы всех этих бюрократов...

   В порыве нескрываемой ненависти егерь стиснул руками воронёный ствол, взглянул на меня с укором:

   -- Ваш хвалёный Катохин распорядился, чтоб ему...ни дна, ни покрышки!

   Вывести Ивана Гончарука из равновесия непросто. И коли разъярился егерь, верно, есть из-за чего. Таким я его видел лишь однажды в Красном Яру возле убитой оленихи, где рядом с ободранной тушей на апрельской проталине барахтался новорожденный оленёнок. Браконьер Катохин, бывший в тот год главным лесничим, благодаря знакомствам с влиятельными людьми, отделался небольшим штрафом. Вскоре он стал директором лесхоза, о чём наша газета не преминула сообщить. На последнее обстоятельство, конечно, и намекал Иван. Я хотел спросить, чем Катохин вновь вызвал недовольство егеря, но тот обернулся ко мне:

   -- Слушай, здесь недалеко, километров пять. Заедем, а?

   По мягкой просёлочной дороге быстро проскочили равнину, изрезанную рисовыми чеками, и вскоре углубились в тайгу.

   -- Стой! -- неожиданно скомандовал егерь, и "УАЗ" уткнулся в пушистую ёлочку, подёрнутую белым инеем.

   "Иней? Летом? Чертовщина какая-то", -- подумал я, выбираясь из машины. С другой стороны, кряхтя, протиснулся грузным животом Фомич. Он, как и я, удивлённо уставился на белую ёлочку, растерянно покосился на знойное солнце, на блеклую траву под ногами. И здесь, и дальше оцепенелые деревья и кусты неестественно белели в нетронутой тишине.

   -- Катохин дустом тайгу траванул, -- объяснил Иван. Егерь первым шагнул в чащу леса. За ним, опасливо озираясь, пошли мы. Повсюду, на тонких былинках и веточках, на листьях и хвоинках повисли тонкие кружева. При легком прикосновении они осыпались лёгкой пудрой, поднимались облачками пыли. Прикрыв лица носовыми платками, мы тихо брели по безжизненному, пустому лесу. Обувь наша и одежда тоже покрылись белым налётом. Сделав несколько шагов, егерь остановился, обвёл хмурым взглядом припорошенный ядовитой пылью лес, удручённо покачал головой. На пне, седом от зловещей пыли, скорчилась белка. У входа в норку скрючился бурундучок. С ветки, стряхнув дустовый налёт, тяжело снялся рябчик. Неуклюже хлопая крыльями, сел на соседнюю ель, раскрыл клюв. На сморщенном листе дуба замерла нарядная бабочка. Я пошевелил её прутиком. Бабочка упала в пожухлую траву. На кончиках растений прицепились клещи. Я провёл по одному берестинкой. Клещ мгновенно отвалился и бойко пополз по коре. Против него сыпанули дустом по тайге, а он ползёт себе целёхонький да здоровёхонький. Ещё будучи лесничим, Катохин предлагал "травануть" тайгу от клеща. И вот теперь, располагая руководящим креслом, осуществил задуманное, "траванул".

   Так доплелись мы до ручья, извилистой змейкой убегающего под гладкие валуны. Рядом с ним, на гранитной россыпи камней что-то темнело красно-бурым пятном. Подошли ближе. Это оказался погибший косулёнок.

   -- Да люди они или кто? Вот сволочи! -- выругался Иван и, закашлявшись, побрёл к машине. А мы ещё продолжали стоять над телом беззащитного животного, в застекленевших глазах которого застыл ужас.

   Нас охватила неодолимая жажда. Жадно напились из ручья, умылись и тотчас почувствовали удушье, головокружение. Мокрые руки, шею, лицо нестерпимо жгло, щипало в глазах. Кашляя и чихая, объятые страхом, мы кинулись прочь из этого ужасного места.

   -- Нет, это так не оставлю. Статью напишу разгромную, -- возмущался я.

   -- Толку-то? -- хмыкнул Иван. -- Пока статья выйдет, пока разум одержит верх над глупостью, Катохин последнее загубит в тайге...

   -- Что же делать?

   -- Посмотрим, где заправляют самолеты, там видно будет...

   Мы подъехали к складу железных бочек в тот момент, когда зеленовато-жёлтый "Ан-2" подруливал к нему за очередной порцией ядохимикатов. Пока рабочие возились с погрузчиком, мы подошли к пилотам-крепышам в джинсах и кроссовках. Их загорелые плечи обтягивали майки с надписями "Монтана". Лётчики не спеша курили, важные от сознания своей исключительности.

   -- Вы что, в Монтане живете? Или вам не жаль губить тайгу? -- сразу напустился на них егерь.

   -- В чём дело, дядя? -- подозрительно смерив взглядом карабин незнакомца, возмутился самый рослый из парней. -- А ну, кати отсюда! Эй, Маркелыч, почему посторонние на лётном поле?

   -- Катил бы лучше сам к едрени фени вместе со своим кукурузничком! То же мне, небесный тихоход! -- горячился Иван. -- Посмотрел бы, что натворил в тайге, не так разговаривал бы! Вот составлю протокол, по-другому запоёшь, опылитель крылатый...

   При слове "протокол" рослый лётчик умерил свой пыл.

   -- Мы выполняем задание. Спрашивайте с дирекции лесхоза... Из будки показался хромой сторож с всклокоченной головой, замахнулся дробовиком:

   -- Не велено никого пущать, а то, как пальну!

   -- Не шуми, Маркелыч! С бутылкой-то поди пустишь? -- недобро улыбнулся егерь.

   -- С бутылкой, ничего, приходи,-- осклабился сторож, опуская ружьё.

   -- Да что с ними препираться? Едем, Мефодьевич, в лесхоз! Уговорим Катохина прекратить безобразие, -- увлекая егеря к машине, сказал я.

   Иван нехотя забрался в кабину, пробурчал недовольно:

   -- Время только потеряем... Магазин закроется, где потом водку возьму? А на Катохина я уже протокол составил. Только ему от этого не жарко и не холодно.

   Тем временем подкатили мы к воротам лесхоза с нарисованными на них оленями. Навстречу нам вышел пчеловод Федор Останин. Старый пасечник шел, не разбирая дороги, с понуро опущенной головой.

   Гончарук попробовал было поговорить с ним, но тот лишь махнул рукой:

   -- Э-э, да что теперь...

   -- Ни одного улья не осталось у него, все пропали в том ключе, -- провожая глазами сгорбленную фигуру старика, заметил Иван. -- А как нынче липа цветёт! Как цветёт..

   Катохин встретил нас недобро.

   -- Знаю, в курсе. Дуст заменили жидкообразным препаратом, -- не дожидаясь моих вопросов, заявил он. -- Все согласовано с руководством. Нам дан срок - две недели. Штраф? Ну, что ж? -- презрительно посмотрел на егеря Катохин. -- Мне выгоднее заплатить штраф и получить премиальные, -- цинично рассмеялся директор и поднялся из-за стола.

   -- Всё. У меня срочное дело.

   Подавленные наглостью и хамством Катохина, мы вышли из кабинета с таким ощущением, словно нас переехали бульдозером.

   -- Две недели... -- бормотал Иван. -- Посмотрим, кто кого...

   Егерь заметно преображался из потерянного, разбитого человека в живого и деятельного. Знакомый блеск глаз: он снова готов к борьбе против насилия над природой. И в этой неравной схватке с её властными врагами Гончарук не рассчитывал на славу победителя. Напротив, его ждали неприятности на службе, выговоры недовольных начальников. Хитрые, матёрые хищники из управленческих кабинетов одним телефонным звонком ловко обойдут его, найдут промашку в работе для наказания. Но собственная совесть была ему судьёй и советчиком.

   -- Все! -- решительно бросил Иван. -- Здесь я выйду. Бывайте здоровы.

   Он вылез из машины, прихлопнул за собой дверцу, не желая вдаваться в объяснения. Напрямки, через клеверное поле, зашагал в сторону Гордеевки.

   Утром мне позвонил Катохин.

   -- Отколол номер Гончарук -- забрюзжала трубка.

   -- А что такое?

   -- Напоил сторожа допьяна, угнал с фермы трактор и вспахал взлётную полосу. И помпу дефицитную, закачивающую раствор в самолет, разобрал.

   -- А как же самолёт? Летает? -- спросил я первое, что пришло на ум.

   -- Где там? Стоит пока. А какие деньги всобачили на санобработку леса сельхозавиацией! - сокрушался Катохин. -- Кстати, вы вместе шастали возле самолёта...

   Я не стал дослушивать его угрозы и с яростью быка, раздражённого красной тряпкой, набросился на бумагу. Я не жалел эпитетов, рисуя трагедию в тайге. Напечатанную в нашей "районке" статью поспешно вырезал и отправил в краевое управление лесного хозяйства. Оттуда вскоре пришел ответ на фирменном бланке: "...Как нам сообщили из лесхоза, ядохимикаты для обработки тайги от вредных насекомых применяться не будут..."

   Следующим летом я вновь проезжал знакомым просёлком. С жёлтой поляны, усеянной одуванчиками, взлетел самолет. Надрывно гудя мотором, устремился навстречу утреннему солнцу, встающему над туманной молчаливой тайгой. Густой, белесый шлейф ядовитой пыли тянулся за ним...