Охота пуще неволи

   Стая стремительных чирков пронеслась в багряном небе. Дачники, ожидающие электричку, не обратили на неё внимания. Может, они останутся равнодушны и к призывному крику журавлей, к сидящим на зимней берёзе тетеревам, к замысловатым строчкам следов на пушистом нетронутом снегу. Не приведёт их в трепет отделанная гравировкой новенькая двустволка, приятно пахнущая свежим ружейным маслом. Эти люди, вероятно, предпочтут млеть у телевизора в пижаме и мягких комнатных туфлях. Лишь несколько человек из стоявших на перроне пассажиров проводили табунок восторженным взглядом. Эти ради одного выстрела из дробовика согласны одиноко мёрзнуть на "номере", мокнуть под дождём в камышах. Какая страсть гонит таких бедолаг на мороз, в продуваемую всеми ветрами степь, вынуждает продираться сквозь колючие заросли или брести по горло в ледяной воде? Что заставляет карабкаться по таёжным крутоярам, сгибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков?

   Охота!!! Однажды завладев пылкими чувствами наивного любителя "просто побродить по лесу с ружьишком", она покоряет навсегда. Так случилось и со мной. День, когда отец впервые дал мне ружьё, запомнился на всю жизнь...

   На закате тёплого сентябрьского вечера пришел я на Калиново озеро. Синие стрекозы сновали над камышами. В мокрой траве всё время что - то шелестело и плюхалось. Где -- то совсем близко в зарослях осоки крякали, плескались отяжелевшие утки. Жирные селезни, отливая перламутром подкрылков, со свистом рассекали воздух над моей головой, с размаху шлёпались в блестящую гладь воды, горящую золотом заката. А незадолго перед этим я сидел дома у стола и с завистью смотрел, как отец заряжает патроны. Я надеялся, что он доверит мне почистить старую потёртую двустволку. Мне в тот день шестнадцать лет исполнилось. И вдруг отец протянул мне ружьё и сказал:

   -- Не балуй с ним - не игрушка. Промажешь по дичи - потом долго не получишь.

   И дал мне всего-навсего два патрона. Не передать словами радость, какую испытал я, неся ружьё на плече. И хотя ноги сами несли меня к озеру, я не удержался от соблазна пройти мимо дома Шурки Кульги, моего школьного приятеля. Но вот и Калиново. По колено в холодной воде, спотыкаясь за кочки и падая, в намокшей одежде подобрался я к берегу. Кувшинки, густая ряска зеленели на поверхности озера, скрывая плавающих уток. Озноб и дрожь азарта колотили меня. Зубы постукивали, ружьё тряслось в руках. Кряквы то и дело неожиданно и шумно взлетали из-под самых ног. Я вскидывал ружьё, ловил на мушку хлопающую крыльями утку, но не решался нажать спуск. Я боялся промазать. Быстро смеркалось. А скоро стемнело совсем Я уже знал, что приду домой с пустыми руками. Но это не смущало меня. Патроны остались целы, а значит, завтра опять смогу прийти сюда с ружьём. Вот оно в моих руках! Курковка шестнадцатого калибра! Как приятно сжимать в руках холодную сталь воронёных стволов, ощущать их тяжесть! Как волнующе пахнет смазкой и гарью старых выстрелов! Где-то совсем рядом крякали и бултыхались утки. С наступлением темноты невидимая таинственная жизнь озера становилась всё более слышной. Вот шлепнулась в воду лягушка. Большая щука с шумом плесканулась под корягой. Оставляя на воде длинный след, проплыла ондатра. Маленький хорёк неожиданно выскочил из камышей. Увидел меня и мгновенно исчез. Промелькнул куличек. Сел неподалеку и слился с землёй. Уже ничего нельзя было различить. Я сильно продрог, но уходить не торопился. Тогда я ещё не знал, что страсть охоты уже захватила меня всего. Это было новое, неведомое мне чувство. Светлое, как первая любовь. Когда вернулся домой, мать огорчённо сказала:

   -- Промок весь до нитки. И всё понапрасну! И не лень зря ноги бить? Хоть бы одну утку подстрелил. Не получится из тебя охотник...

   Отец, однако, был другого мнения.

   -- Охота - она пуще неволи. За день так намотаешься, что еле живой домой плетёшься. И всё это не ради того, чтобы обязательно принести домой дичь.

   -- Зачем же тогда торчать на болоте?

   -- Эх, женщина, тебе не понять! -- безнадежно махнул рукой отец и ободряюще кивнул мне:

   -- Ничего, ещё добудешь свою утку.

   Я вернул ему два так и не выстреленных патрона. Он взвесил их на ладони, заглянул в чистый, сверкающий хромом ствол. Снял со стены полный патронташ и вместе с ружьём отдал мне:

   -- Держи. Охотник из тебя получился.

   Есть у меня сейчас другие, более совершенные и красивые ружья. Но то, первое, до сих пор храню как самое дорогое.

 

Таежная робинзонада

   В безлюдной Берестовке присмотрел я зимой крайнюю избу. И хотя стекла в ней были выбиты почти во всех окнах, печь и двери оказались целы. А нашёл я молчаливую деревеньку случайно. В сильный снегопад сбился с тропы и забрёл в непролазную чащу. Высокие деревья и тернистые кустарники, обвитые виноградом, актинидиями, лимонником, образовали труднопроходимые заросли. В поисках тропы я часто оступался, машинально хватаясь за колючие побеги элеутерококка, шиповника, заманихи. Вскрикнув от боли, тотчас отдёргивал руку.

   Вечерние сумерки быстро окрашивали безмолвную тайгу в сиреневые, лиловые тона. Ещё каких-нибудь полчаса и холодная иссиня-чёрная ночь поглотит меня в этих мрачных джунглях. Я отчаянно полез напролом, оставляя клочки одежды на шипах аралии, калопанакса и прочих уссурийских "красавцев". Эти пальмовидные реликты с восторгом описаны многими путешественниками, но мне в тот вечер они не показались привлекательными. Наклонив голову, прикрыв глаза от веток, я пробивался сквозь чащобу, надеясь, что рано или поздно выберусь из дебрей. И, действительно, густые переплетения орешника, барбариса сменились тёмным подлеском. С ободранным лицом, с горящими от заноз ладонями спустился, наконец, я в низовья ключа Белкин хвост.

   Неожиданно увидел строения и радостно зашагал в посёлок, рассчитывая на тёплый ночлег и горячий ужин. Но чем ближе подходил, тем больше удивлялся тишине улицы, погруженной в темноту. Не лаяли собаки, не скрипели калитки, не постукивали топоры. А главное - не вился над белыми крышами сизый дымок. Выглянувшая из кучи облаков полная луна осветила тёмный массив тайги, уходящий к горизонту, нетронутый снег на улице. Я остановился перед заснеженной усадьбой ближней избы и всё понял: в ней никто не живёт. Тоской и холодом повеяло на меня от заколоченных окон деревушки, давно покинутой лесорубами. Выхватив кедрачи на пологих, доступных тракторам склонах, они уехали пластать тайгу дальше. А вокруг заброшенного посёлка навсегда остались лежать стволы спиленных кедров и пихт, лиственниц и дубов, лип и других деревьев. Я натыкался не раз на огромные поляны, захламленные железными бочками и ржавыми тросами, заросшие бурьяном Штабеля не вывезенных с этих лесоскладов брёвен уже превратились в труху. Глубокие дороги, прорытые бульдозерами, ощетинились густыми осинниками. На обрывах, словно обнаженные нервы земли, торчали сухие корни.

   Про забытую в тайге Берестовку, случалось, заводили разговор охотники и пчеловоды. Но не всяк из них смог бы, доведись, указать верный путь к ней. И вот теперь я один пожинал славу первооткрывателя, чувствуя себя не совсем уютно на пустынной улице. О пребывании лесозаготовителей напоминали десятка полтора изб, бывшая кузница, длинные поленницы дров. В сарае валялись щепки, завитки берёзовой коры.

   Скоро я блаженствовал, сидя на чурке перед открытой дверцей печи. Смолистые дрова полыхали вовсю, освещая ярким пламенем разостланную на коленях тряпицу с хлебом и колбасой. Конечно, лучшего зимовья для будущего охотсезона не сыскать. Тайга вплотную примыкает к забитому крапивой и полынью огороду. Зайцы и белки натоптали тропы во мшистом ельнике сразу за изгородью. Много видел соболиных и колонковых следов, обглоданных изюбрами молодых побегов. Всё это сулило успех в предстоящей охоте...

   И вот настал день, когда я вновь устало ввалился в пустую избу, сложил на грубый стол тяжёлую поклажу. Скорее бы утро! Махнуть спозаранку на синеющие вдали гольцы, и сделав добрый крюк по примолкшей, пахнущей прелыми листьями тайге, вернуться затемно. И в нетерпеливом ожидании охотничьего азарта я снимал со стены новенькую вертикалку, любовался серебряной отделкой.

   Был конец сентября. С большой страстью я занялся приготовлениями к охоте на пушного зверя. Красная заря восхода - предвестница ненастья не охладила моего пыла. Обутый в резиновые сапоги, затянутый в непромокаемые брюки и штормовку, я, поначалу, не очень-то обращал внимание на белесую пелену, сквозь которую еле угадывались размытые очертания сопок. И даже когда хлынул нескончаемый дождь, я продолжал бродить в мокрых зарослях, прорубал путики, сооружал кулёмы.

   В один из таких промозглых дней я возвращался в Берестовку по склону извилистого Белкиного хвоста. Вдруг я увидел дрожащий язычок огня. Защищённый от мокрого ветра выступом скалы у костра сидел старик и длинным ножом выстругивал плашку. Одет он был в замшевый халат с кожаными завязками и такие же штаны, вправленные в мягкие ичиги. На голове старика торчала островерхая берестяная шляпа. Одежду украшал затейливый орнамент из кусочков кожи. Вид незнакомца говорил, что передо мной охотник-абориген. При моем появлении старик не выказал удивления. Он лишь ближе подвинул к себе потёртый карабин. Радушно предложив мне более удобное место на валежине, старик, напротив, принял меня как старого знакомого.

   -- Твоя ловушки ставил в Белкин хвост. Рябчика шибко плохо обманывай. Твоя из города, охота понимай мало. Вот как надо!

   И старик свистнул, подражая рябчику в только что вырезанный манок.

   -- Здорово! -- сказал я. - От настоящего не отличишь. Вот бы мне такой...

   -- На, возьми, -- добродушно отдал старик свою поделку.

   Днем я и в самом деле безуспешно пытался подозвать рябчика манком, купленным в охотмагазине. Но моя затея не осталась незамеченной для старого охотника, видимо, находящегося в тот момент поблизости.

   -- Вы кто? Удэгеец? -- спросил я, почти не сомневаясь в своем предположении.

   -- Нет, -- доставая из мешка берестяную табакерку, ответил хозяин бивака. - Моя люди -- нани.

   -- Нанаец?!

   Старик помотал головой, не спеша сыпнул в длинную трубку табак.

   -- Нани и есть нани. А ещё русские нас орочонами зовут.

   Он прикурил горящей веточкой и покачал головой:

   -- Шибко большой вода идёт. Много зверя водяной дух к себе забирай. Твоя надо в Джуанко уходи. Шибко хороший охота на Ботчи.

   -- А это далеко? -- полюбопытствовал я, заинтересованный столь заманчивым предложением.

   -- За горы Сихотэ-Алинь иди, там на реке Ботчи стойбище Джуанко находи.

   -- Далеко, значит... Пока туда да обратно - отпуск кончится. А мне еще в город добираться... Нет, не могу, -- отказался я. - Да и плашки у меня в этом ключе расставлены...

   -- Зачем отпуск? В Джуанко всегда живи, моя дочка Намунка замуж бери, на охота вместе ходи, рыба лови, -- просто, как о вполне обычном деле заметил старик. Вряд ли для него существовали такие понятия, как зависимость от работы, семьи, начальства...

   -- Зачем в город? В большой каменный мешок сиди? -- пыхнул трубкой ороч.

   -- Что поделаешь? Мы привыкли к городу...

   -- Привыкли к городу? Тогда зачем твоя в тайга ходи? Моя люди тайга люби - в город не ходи! А твоя люди в тайга приходи, кедр вали. Ай-яй, нехорошо, -- проговорил старик, подбрасывая в огонь сушняк. - Твоя люди шибко много плохо делай. Всё забирай, орочам, ульчам, удэ ничего не оставляй.

   Старик замолчал, глядя немигающими глазами на костёр. В них отражались блики огня. Не поворачивая лица ко мне, задумчиво сказал:

   -- Давно это было: нани на реке Тумнин большими стойбищами жили: Сенку, Онге, Аукан, Дзоло, Сидима, Укому, Хади... Свадьбы играли, песни пели. Каждый день красный рыба ели, нарядный одежда носили. В море хуту-нерпу били. Про жизнь свою нани на бересте умели рассказывать... Твоя люди на большой железный лодка приплывай - всё у лесной люди забирай. Много воды утекло в реке Тумнин с тех пор, как берега её покинул наш род. Бисянка, Кэнду, Пуэлянка тоже ушли. Твоя люди опять на Ботчи приходи. Тайга руби, кедр вали. В стойбище Джуанко совсем плохо стало.

   От моей мокрой одежды шёл пар. В котелке на ягодах лимонника настаивался ароматный чай. Я слушал рассказ охотника - потомка древнего народа и мне было обидно за его судьбу. Не всё понимал я в нескладной речи старика. Догадывался о её главном смысле: болит душа ороча за утраченные обычаи исчезающего народа. А ведь когда-то аборигены Дальнего Востока имели богатую культуру. Они изображали свои истории на бересте, дереве, камне. Но берестяные грамоты с рисунками зверей и птиц, сцен охоты порвали пришельцы с Большой земли. Растащили на сувениры за глоток "огненной" воды поделки из кости и дерева, украшенные изящной резьбой. В этих произведениях искусства хранилась и передавалась из глубины веков мудрость аборигенов Приморья. И в изображении природы, злых и добрых духов была своего рода поэзия. Как спасти то, что ещё сохранилось в малочисленных общинах орочей, ульчей, удэгейцев? Как сохранить в памяти их легенды, сказки, поверья от цивилизации, противоречащей старинному укладу жизни этих народностей? И ещё многое понял я, слушая старика. У этого ороча до сих пор свое представление об окружающем мире. Но мы, считающие себя грамотеями, никак не хотим признать: аборигены живут в слиянии с тайгой, в созвучии с её удивительной природой.

   Молчание наше затянулось: мне хотелось выведать у старика причину его скитаний в этом глухом урочище. Но охотник и не думал делать из этого тайны:

   -- Моя корень жизни копал.

   -- Не время сейчас корень искать...

   -- Зачем искать? Моя здесь плантация женьшень сажай, -- посматривая на меня сквозь струйку дыма ответил ороч.

   -- Много лун прошло. Сейчас один корень копай для Монко. Шибко муж Намунки болей. Ай-яй, совсем плохо, -- наливая мне чаю, вздохнул охотник.

   -- Что с ним? Может, в больницу надо?

   -- Шаман говорил - не помогай больница. Шибко болей Монко, детей рожай нету. Намунка в мужья старого Монко бери. Старый Монко скоро помирай, маленький охотник оставляй нету. Ой, плохо, сокрушался ороч, раскачиваясь у костра своей сухой сгорбленной фигурой. И где теперь девка замуж выходи? Нет больше мужчин в стойбище...

   -- Привози её в город, у нас столько парней, -- пошутил я, но старик бросил на меня гневный взгляд.

   -- Твоя город весь тайга погубил, -- резко и холодно сказал он. - Город кедр шибко руби - орех нет, белка, соболь, кабан, медведь помирай. Кедр нет - река высыхай, рыба, выдра, норка помирай. И люди нани тоже помирай! Все... помирай, -- горько заключил старик и молча уставился прищуренными глазами в догорающий костер.

   Мне стало жаль этого неграмотного в моём представлении человека - большого знатока тайги. Я чувствовал себя виноватым перед ним за наглое вторжение, с каким вламываются в небольшое жизненное пространство маленького народа огромные полчища лесозаготовителей, браконьеров, туристов.

   Я подбросил хвороста в огонь. Пламя осветило немигающее лицо старого охотника, испещренное сетью мелких морщин. О чём думал он в эту минуту? Далёком счастливом времени, когда ещё плыло весло, зажатое боками лососей в период нереста? Или о шумном стойбище, где в день медвежьего праздника взрослые и дети щеголяли в нарядных национальных одеждах, украшенных разноцветным бисером, состязались в ловкости?

   Остаток ночи я скоротал, прижавшись к каменному выступу, горячему от близости костра. Утренний лес дышал холодной свежестью прошедшего дождя. Порозовевшее небо высветило лианы лимонника с тугими кисточками тёмно-красных ягод. Клочки белесоватой дымки зацепились мохнатыми облачками за тяжёлые пригнутые ветви хвои.

   С первыми признаками занимающегося дня старый охотник стал готовиться покинуть бивак. Я еще оттягивал минуту, когда придётся подняться с нагретого места, ибо в этот ранний час приятно понежиться, размышляя о своём. Старик приготовил варево и постучал деревянной ложкой по котелку, приглашая к завтраку. Я нехотя поднялся, освежил лицо из ручья. В просветы между деревьями пробивались первые солнечные лучи. Денёк обещал быть отменным.

   -- Твоя в Белкин хвост охотиться не надо, шибко большой вода приходи, -- как бы между прочим заметил ороч. -- Ночью кабан, олень, кабарга быстро бежал, от водяного духа спасался.

   Я с усмешкой слушал эти предостережения, поглядывая на красный шар утреннего солнца, повисший на вершинах далёких елей. Вряд ли уместны предсказания старика о какой-то большой воде. А может, боится, что найду его плантацию? Я подсел к костру и взял протянутую мне деревянную плошку с рисовой кашей, заправленной медвежьим салом. После завтрака, прощаясь, выложил из рюкзака свой неприкосновенный запас: сгущёное молоко, тушёнку и пакет с рисом. Старый ороч равнодушно отнёсся к моему подношению. И я вновь почувствовал укоры совести: это ли плата потомку целого народа за те богатства, что отняли у него? Уходил я с чувством не то чтобы вины, но, по крайней мере, некоторого долга перед этим мудрым человеком. И не только потому, что тот принял меня радушно и бескорыстно, одарил гостеприимством - даром, который невозможно оплатить.

   Туман понемногу рассеивался, подымаясь вверх белыми слоистыми прядями. Различные цвета и оттенки ожили вместе с рассветом. Капли влаги, повисшие на гроздьях винограда, на листьях и хвоинках, казалось, тонко и нежно позванивали, падая в прозрачные лужицы. И свет, и холод, и капель слагались в ничем не тронутую первозданную тишину. Но в полдень, когда я подходил к Берестовке, заброшенный посёлок обложили сизые тучи с лиловыми окалинами по краям. Негромкие раскаты грома и молнии напоминали о приближающейся грозе. И небо, и речка Серебрянка сделались пепельного цвета. В тусклой сиреневой дымке шумела угрюмая тайга. Ураганный ветер обрушил на неё невиданный ливень.

   Я рано поднялся с лежанки, вскипятил чай и прислушался к дробному стуку на крыше: нет, не перестал дождь. И откуда берётся столько воды - уму непостижимо?! Вот чёртово решето! Я ругнулся, глядя на сизое марево над головой и вышел на крыльцо с двустволкой и рюкзаком.

   -- Ничего, не раз, бывало, хмурится, дождит, а там, глядишь, и солнышко выглянет, -- утешал я себя, чавкая сапогами по глине, но у поваленной изгороди пришлось остановиться. Изъеденные гнилью жерди и столбики покачивались в пенящемся водовороте. Досадуя на неожиданную преграду, повернул вправо, но там шум стремящейся куда-то воды был сильнее. В предутренних сумерках, скользя и падая, обежал заброшенную усадьбу и обескуражено стал: быстрая, смывающая всё на своем пути вода окружала меня со всех сторон! От страха ли, от волнения или, быть может, промокла штормовка, но я почувствовал, что к телу неприятно прилипла одежда. Простояв в нерешительности несколько минут, уныло побрёл в избу дожидаться дня. Но после полудня положение моё ещё более осложнилось. То и дело выбегая во двор, я с тревогой обнаруживал, что суши становится меньше, вода прибывает всё заметнее. К вечеру она подступила к крыльцу. Вода поднялась выше колен, когда я залез на чердак по ветхой лестнице. Тяжело переведя дух, сбросил с плеч рюкзак с продуктами и ружьё. Это была последняя ноша, с которой мне пришлось карабкаться сюда, опасливо поглядывая на трухлявые перекладины. Газовую плитку с баллончиком, ведро и другие вещи я затащил наверх ещё утром. Через пролом в крыше осмотрелся: вся низина Серебрянки превратилась в огромное озеро. Над ним косо стояла серая стена затяжного дождя. Вышедшая из берегов Серебрянка залила не только близлежащие луга, но и таёжные распадки, глухие урочища. Мутная вода с шапками рыжей пены бурлила, увлекая за собой ветки, пучки травы и прочий лесной мусор. Среди торчащих из неё верхушек деревьев плыли скособоченные избёнки, брёвна, стожки сена. Схлынет паводок, и долго ещё будут гадать и удивляться таёжные путники, как очутилась телега в густом осиннике? Кто повесил корыто на развилку берёзы? Откуда взялась копна соломы на макушке сухостойной осины? Но, судя по непрерывному ливню, охотники и корневщики, лесники и шишкари ещё долго будут обходить стороной заболоченное место. Пройдет немало времени, прежде чем земля впитает такое обилие влаги. И не скоро ещё мелкая, но быстрая, чистая речушка Серебрянка весело зажурчит по гладким разноцветным камешкам. А пока все дома и подворья, построенные вдоль её песчаного берега, стали островками, отрезанными бурлящим потоком от окружавших их сопок. Прав, выходит, был орочский охотник, предупреждавший о половодье. Не внял совету коренного таёжника и очутился в роли Робинзона. С той лишь разницей, правда, что моряка из Йорка волны выплеснули на берег райского острова. А моё ненадёжное прибежище, ограниченное чердаком, того и гляди рухнет под натиском прибывающей воды. Мое кораблекрушение ещё впереди, и неизвестно, куда вынесет меня грязный холодный поток.

   Я присел на потолочную балку и задумался над своим незавидным положением. Попытки позвонить в зверопромхоз по мобильному телефону оказались бесполезной тратой времени: сотовая связь была недоступной. Выбраться отсюда без плота или лодки ранее двух-трёх недель - безнадёжное дело. Да и как добираться до города? Мосты наверняка разрушены или смыты вовсе, дорога во многих местах скрыта водой. Но не надо падать духом. Если дом устоит - запаса провизии хватит до зимы. И от жажды мне не погибнуть. А там, глядишь, вода спадёт, мороз накинет на стремительный поток ледяную узду. У меня есть газовая плитка, а кружка горячего чая в этой продуваемой конуре - настоящий подарок! В старом чулане валялись дырявые валенки, замасленная ватная спецовка и драный полушубок. Это барахло я тоже перед затоплением снёс на чердак, где из оторванных досок соорудил нары, застелил их найденным тряпьём.

   Забившись под крышу, как воробей под стреху, я приготовился коротать скверную ночь. Долго не решался заснуть, тревожась за прочность дома. Часто вскакивал и светил фонариком на воду, пенящуюся в дверном проёме. Ветер, порывистый и холодный, рвал и раскачивал крышу, хлестал по ней струями дождя. Чёрная непроглядная темнота поглотила затопленную тайгу. Иногда на стену с наветренной стороны с глухим ударом натыкались плывшие куда-то брёвна. Изба сотрясалась и дрожала, повергая меня в ужас. Стены её царапали и скребли ветвями проплывающие мимо деревья. Но ко всему привыкаешь. Помню, отец рассказывал, что в войну спал в окопе во время бомбёжек, под артобстрелом, закутав голову шинелью. Постепенно я перестал вздрагивать от резких порывов дождя, хлопков отрываемой ветром доски. Борясь с дремотой, я вынул из-за пазухи радиоприёмник и настроил на волну "Маяка". Во мраке ночи раздались весёлые голоса, заиграла музыка. Было что-то дикое и страшное в этом радиоконцерте посреди разбушевавшейся стихии. Но я не выключал транзистор, боясь остаться одному. Так, ночуя в палатке или маленьком зимовье, не чувствуешь себя одиноко, слушая ровное тиканье часов.

   Монотонная мелодия сморила меня, уставшего от постоянного напряжения. Закрыв глаза, я забылся тревожным и чутким сном.

   От страшного удара в стену я очнулся и подскочил, потирая ушибленный лоб. Очевидно, огромное бревно, подхваченное бурным течением, врезалось в моё пристанище, отчего вся постройка задрожала, затряслась как бешеная. Потолочные доски, готовые разверзнуться подо мной, вздыбились. На них с ужасающим грохотом, подняв облако пыли, свалилась печная труба.

   -- Помогите, тону-у! - дико закричал я, но даже эхо не откликнулось на мои отчаянные вопли: лишь темнота и шум половодья окружали меня. Ошалело, уже не отдавая отчёта своим поступкам, я схватил ружьё и принялся палить, лихорадочно опустошая рюкзак от патронов. Выстрелы со снопами пламени, вылетающими из стволов, вселяли надежду, что меня услышат люди, придут на помощь. Но дробовик выплеснул в никуда последнюю порцию свинца, и тлеющая во мне искорка на спасение потухла.

   Шелест холодного дождя, завывание ветра, плеск воды и треск ломаемых деревьев заполняли мрачную черноту ночи. И я был один посреди этого хаоса разбушевавшейся стихии. Отбросив ненужное теперь ружьё, я полез на крышу. К счастью, я заранее привязал себя к перекладине. Зубы стучали от стужи и страха, и в этой кутерьме наверняка бы не подумал о страховке. Я уже не обращал внимания на струи дождя, затекающие за воротник, на резкие посвисты ветра, стегающие по лицу водяной дробью. "Смоет избу! Неужели конец?! -- эти лихорадочные мысли были, пожалуй, единственными, чем жило сознание.

   Близилось утро. Серая пелена посветлела, проявляя очертания сопок. Но что это? Тёмная гряда Белкиного хвоста уже не слева, а справа! А вот она и вовсе оказалась почему-то сзади. Я приник лицом к мокрым доскам крыши, стараясь унять головокружение. Дом качнуло сильнее. Он медленно наклонился, погружаясь окнами в воду. Вершины сопок снова проступили передо мной через завесу дождя. Сцепив руки на стропильном брусе, я приготовился к самому худшему. И вдруг я понял, отчего всё вокруг не стоит на месте. Это не головокружение. Это мой хлипкий островок, подхваченный водоворотом, устремился навстречу неизбежной гибели. Избу, готовую вот-вот перевернуться, крутило, вертело из стороны в сторону, несло всё дальше и дальше. Всякий раз, как передо мной вырастал чёрный, сучковатый ствол дерева, я в испуге закрывал глаза, считая, что всё кончено. Изба с треском наскакивала на препятствие, ломая сучья и собственные карнизы, угрожая сбросить меня ветвями в воду. Медленно разворачивалась и, словно неуправляемый корабль, вновь выплывала на стремнину. Дождь хлестал по-прежнему, и ветер с неослабевающей силой рвал и трепал ветхие доски крыши. Я ослабел настолько, что давно свалился бы в клокочущую пучину, если бы не догадался привязать себя.

   Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась моя таёжная робинзонада, но судьба оказалась ко мне благосклонна. Бурлящий поток неожиданно выбросил избу на отмель посреди реки. Это был крохотный взгорок, на котором сиротливо стояла косуля. Она не металась в панике по клочку земли, безучастно смотрела на близкий, но такой недоступный берег. Животное покорно ждало своей участи. Островок на глазах уменьшался в размерах, и косуля сгинула бы, подхваченная неудержимой рекой, но вдруг я увидел лодку. Она приближалась к островку, и сидящий в ней старый охотник усиленно налегал на вёсла.

   Да, это был он, мой вчерашний знакомый.

   Я узнал его по длинной трубке, зажатой в зубах и берестяной шляпе. Я громко крикнул ему и замахал руками, но охотнику, казалось, не было дела до меня и моих призывов о помощи. Старик-ороч подвёл нос лодки к узкой полоске ещё не затопленной земли, и косуля легко вскочила в неё и улеглась на дно лодки. Лодка развернулась и течение быстро понесло её, но старик опять взялся за весла и берестяное суденышко вскоре оказалось на берегу. Косуля выпрыгнула из него и, мелькнув на мгновение белым пятнышком хвоста, исчезла в зарослях. Я продолжал кричать, но ветер относил мои хриплые стоны, а старик не спешил возвращаться. Наконец, он оттолкнулся от берега и погрёб в мою сторону. Но как долго он плывёт! Прошла, как мне думалось, целая вечность, прежде чем старый охотник ухватился за крышу моей плавучей избы.

   -- Твоя шибко стреляй. Моя в Белкин хвост приходи, твоя яранга не находи. Река кругом теки. Моя на остров приходи, здесь твоя яранга поджидай, -- спокойно рассказывал ороч, словно я сидел верхом не на стропиле скособоченной крыши посреди бурлящей реки, а рядом с ним на валежине у костра.

   Ножом я освободился от верёвки, торопливо достал из-под обломков рюкзак и ружьё и с помощью старика спустился в лодку.

   Едва мы выбрались на берег, и я бессильно плюхнулся на мокрую траву, как под натиском течения строение перевернулось и рассыпалось. Брёвна, доски - всё, что ещё минуту назад было моим прибежищем, рухнули и, ныряя в водовороте, вскоре скрылись за излучиной реки.

   Патроны были расстреляны, припасы утонули вместе с избой, и о дальнейшей охоте нечего было и думать. Отдышавшись от пережитых волнений, я засобирался в город.

   -- Зачем в город? Твоя в город приходи и шибко болей. В Джуанко надо. Намунка травами лечить будет, помирай нету. Пойдём в Джуанко, -- старик просительно потянул меня за лямку рюкзака. Глаза его, мокрые от слёз или дождя, неотрывно и тоскливо смотрели на меня.

   Как объяснить ему, таёжному человеку, свободному от всяких условностей, что не могу я вот так, одним махом, бросить всё и уйти к нему в стойбище, полюбить неизвестную мне Намунку?

   -- Вот, возьми на память, -- снял я с себя чудом уцелевший транзистор и, поблагодарив спасителя, решительно зашагал в сторону ближайшей деревни, где и заночевал.

   На другой день на попутном лесовозе добрался до райцентра, откуда самолётом местной авиации отправился домой.

   Простудное заболевание надолго уложило меня на больничную койку.

 

Алый лимонник

   Евгений ввалился в зимовье с охапкой смолистых поленьев. С грохотом швырнул дрова на пол. Согревая над печкой озябшие руки, сказал:

   -- Подстыло. Дай чайник, Тимоха. Заварю лимонничка.

   Я протянул ему закопчённую посудину с проволокой вместо ручки. Евгений зачерпнул из берестяного туеса горсть алых ягод, бросил в кипяток. Ладонь его, мокрая от сока лимонника, стала красная. Словно в крови вымазанная. Снятый с огня котелок исходил паром.

   -- Думаешь, проедет Федькин по зимнику?

   -- Проедет... Если морозец не отпустит...

   Таёжная страсть, подогреваемая желанием с пользой провести отпуск, загнала меня в глухое урочище уссурийской тайги. Долго бродил я в густых и колючих зарослях заманихи, элеутерококка и аралии, отыскивая заброшенную охотниками избушку. Продирался сквозь переплетения лиан, виноградных лоз и ветвей орешника. С прогнувшейся крышей и узким оконцем она показалась среди кудрявых дубков, озарённая закатными лучами. Узкая тропинка, усыпанная жёлтыми листьями, вела к россыпи камней у ручья. Над скалистым берегом темнел дубняк, побуревший от первых заморозков. Туман голубой дымкой висел над Белым ключом, разливался в низинах и распадках. Лёгкий ветерок шевелил радостную листву золотисто-жёлтых берёз и багряных клёнов. Хорошо в эту пору в тайге! Я открыл скрипучую дверь и вздрогнул, увидев перед собой небритого бродягу в рваных штанах. В разлохмаченных волосах путались травинки. В голубых глазах, широко раскрытых и ясных, застыли удивление и растерянность. Мы молча уставились друг на друга. Он не отводил взгляда от моего карабина, взятого наизготовку. Я же достойно оценил мускулистую грудь, обтянутую футболкой, бугры бицепсов, синие наколки на руках, берестяную рукоятку ножа за голенищем кирзового сапога.

   -- Тимофей Кудинов, егерь, -- первым нарушил я молчание и передёрнул затвор -- не лишняя предосторожность при такой встрече в тайге. Разные люди шастают в лесной глухомани. И не все -- с добрыми намерениями. Откуда знать, что на уме у этого молодца, выжидательно смотрящего на меня. Трос ручной лебёдки кольцами вился у его ног. Очевидно, парень занимался им в ту минуту, как я вошёл.

   -- Кто такой? -- строго спросил я.

   Незнакомец криво усмехнулся. Блеснула жёлтая коронка зуба.

   -- На понт не бери, начальник!

   Парень не спеша обтёр ладони о штаны, вынул из кармана затасканный лист бумаги - разрешение зверопромхоза на заготовку корня аралии в Белом ключе. Точно такое имелось и у меня. Конечно, документ, заверенный подписью заготовителя Федькина, мог быть и чужим. Бродяга, предвидя и этот вопрос, достал из-под соломенного матраца паспорт.

   -- Держи ксиву, начальник!

   -- Вот как! -- обескуражено, опустил я карабин. - И у меня договор на корнёвку в Белом ключе.

   Мое огорчение заметно успокоило непредвиденного конкурента. Он обрадовано протянул широченную ладонь.

   -- Евгений Лебедев... Короче - Джон... Ништяк, начальник! Давай корневать общаком. Пушку заныкай подальше...Зону напоминает, кайф в тайге портит.

   Радушная улыбка парня располагала к нему. Его благодушное настроение передалось и мне.

   -- Похавай с дороги. Пристал, небось, -- загремел он посудой. - Я щец сварганил - мечта нанайца!

   Поставил передо мной тарелку с горячими щами, пахнущими необыкновенно вкусно. Нарезал хлеб, сало.

   -- Лебёдку подшаманим и по утрянке рванём в Белый ключ. Аралии там прорва. Я уже надрал кучу. Но то - моё! А с тобой в общак будем корень рвать.

   Занятые разговором о корнёвке, мы скоро болтали как старые приятели.

   -- Слышь, Тимоха, шнырял я недавно по тайге, медведя шуганул. Или он меня! Сделал я ноги от мишки и не помню как в зимовье очутился, -- рассмеялся Евгений.

   Рассказывая о своих приключениях, мой новый знакомый пересыпал речь заковыристыми, не всегда понятными словечками.

   -- У тебя майдан есть?

   Я недоумённо посмотрел на него.

   -- По фени не ботаешь? Ну, мешок большой. Корень - то в чём из тайги выносить собрался?

   -- В рюкзаке...

   -- Много ли в него затаришь?! Я дам тебе майдан - ноги согнутся, когда попрёшь.

   -- Ты сидел, Джон?

   -- Сидят бабки на завалинке. А я торчал... Три ходки к хозяину делал. И все - от звонка до звонка!

   -- Что это за деньги на окошке валяются? -- пошевелил я несколько смятых купюр, покрытых пылью.

   Евгений испуганно схватил меня за руку:

   -- Не трожь, прошу тебя! Ну, их в баню! Не знаю, чьи они и знать не хочу. Лежат и пусть себе...

   Денег было немного. Лежали они здесь, судя по слою пыли на подоконнике, давно. Честность бывшего заключённого ошеломила меня. В непролазной чаще Белого ключа, заваленной буреломом, выворотнями, заросшей мелким колючим кустарником, несколько лет никто не охотился. Лишь случайно забредший искатель женьшеня мог забыть здесь эти мелкие деньги. Никто не вернётся за ними, даже если вспомнит о них. Не захочет тащиться в такую даль по ельникам и густым, тёмным зарослям барбариса, карабкаться по острым выступам скалистого ущелья. Я почувствовал неловкость перед бродягой, более порядочным, чем думал о нём прежде.

   На рассвете мы вышли из зимовья с пилой, топором и лебёдкой. Предутренняя голубизна разлилась над тайгой. В небе ещё перемигивались блеклые звёздочки. Мелководный ручей весело журчал на галечной отмели. Склон сопки, на который мы поднимались, рдел спелым лимонником китайским. Его тугие гроздья висели так густо, что всё вокруг казалось обрызганным кровью. Евгений на ходу срывал сочные горьковато-кислые плоды, горстями запихивал в рот. Продравшись сквозь подлесок, заплетенный лианами лимонника, мы вышли на давнюю кедровую вырубку. Одиноко возвышались вокруг могучие липы, ильмы и тисы. Тайга просыпалась, светлела. Багрово-огненный шар солнца выглянул из-за дальних елей, позолотил вершины. И вот уже вся тайга озарилась яркими солнечными лучами. В распадке, где мы остановились, чернели невысокие, пальмовидные деревья, утыканные толстыми, словно калёными иглами. Тёмно-синие несъедобные ягоды обильно свешивались с перистолистных ветвей. Это - аралия маньчжурская. Шип-дерево. Или, как его чаще называют таёжники - чёртово дерево. Лекарственные свойства его корней - сродни женьшеню.

   Евгений закрепил лебёдку на стволе кедра, обвитого лимонником, а я принялся рубить аралии, оставляя пни. Распускал трос во всю длину и цеплял крюк за ближайший пень. Евгений вращал ручку лебёдки. Капли пота катились по загорелой мускулистой спине. Клубки мышц вздувались от напряжения. Казалось, не выдержит, лопнет струной натянутый трос. Отломится ручка. Или хрустнут зубья шестерён. Но сдавался пень. Ком земли с торчащими в разные стороны корнями с треском отрывался, нехотя выползал из ямы. Я перецеплял трос, и Евгений с яростью разъярённого хищника набрасывался на лебёдку. Выдёргивал пень, и пока я, спотыкаясь за валежник, тащился с тросом к другому, срывал горсть лимонника и выжимал в рот. Алые струйки сока текли по плечам и груди, обагряя татуировку с силуэтом Сталина. От мышечных движений изображение отца народов, страшное от красных подтёков сока, щерилось недоброй ухмылкой. Такое же подобие портрета другого вождя мирового пролетариата синело у Евгения и на спине. Во время короткого отдыха я поинтересовался, почему он сделал наколки.

   -- Знаешь, был такой случай в одной зоне... Приговорили одного зэка к расстрелу. Поставили к стенке. Взяли на прицел. "Нате, стреляйте!" - рванул зэк рубаху на груди. Смотрят энкэвэдэшники, а на груди у него Сталин наколот. Испугались. Нельзя в Сталина стрелять! "А ну, - говорят ему, -- лицом к стене!". Повернулся, а на спине - Ленин! Так и не стали в него стрелять...

   Наивную эту историю я слышал много раз, но разубеждать Евгения не стал: почитатель пролетарских кумиров уже взялся за лебёдку.

   Золото приморской осени медленно угасало. По утрам иней серебрился на листьях и травах, но днём по - прежнему было тепло и душно. Донимали какие-то мелкие жучки, похожие на муравьёв с крылышками. Всякий раз я готов был бросить это нелёгкое занятие, вернуться домой. Но Евгений молча взваливал лебёдку на спину, шёл дальше. Я плёлся за ним, увешанный карабином, тяжёлым рюкзаком, флягой с водой, топором и пилой. И с тоской поглядывал на солнце, которое не торопилось спрятаться за горизонт.

   Весь октябрь длилась наша добровольная каторга. Мы наворочали огромные кучи аралиевых пней. Спилили с них остатки стволов у самых корней, стряхнули землю и взялись за топоры. Это было самое приятное время из всей нашей аралиевой эпопеи. Мы усаживались друг против друга на сухой валежине, с удовольствием крошили мягкие, пахнущие аптекой корни. Секли их неторопливо, довольные, что надрали корней много и оттого могли позволить себе маленькую передышку. Евгений с пристрастием рассказывал разные истории из своей жизни в исправительно-трудовой колонии. А в ней, как и в любой другой, случалось и грустное, и смешное. Я слушал, не перебивая, понимая, что, быть может, впервые у Евгения есть собеседник, проявляющий неподдельное внимание к его не совсем удачной биографии.

   -- За что тебя, Джон, посадили в первый раз?

   -- За девчонку... Шёл с работы. Зима. Темно. Вижу, три хмыря жмут её возле забора. Плачет, отбивается. Выломал штакетину и давай их отоваривать. Двое смылись, один замешкался. Тут в запарке и ему по чердаку! Девчонка неизвестно куда смылась, а кента в больницу уложили. Смеяться стал он без причины. Трояк мне влепили...

   -- А второй раз?

   -- Опять из-за бабы... Пришкандыбал в клуб с чувихой. Не мне одному, как понял, она мозги пудрила. Подваливают два хмыря с заточками. Попросили выйти... Побазарили немного... Который с монтировкой был, без зубов остался. Ну, а другой, с напильником, без моргала... Им ничего, а мне - срок!

   -- Надо же! -- искренне сожалея о банальности происшедшего, вздохнул я и воткнул топор в колоду.

   -- Перекурим, Джон...

   Я не курю, но сказал так, чтобы сделать приятное Евгению. Он не спеша оторвал клочок газеты, насыпал в него из баночки самосада, свернул самокрутку. Прикурил. Блаженствуя, затянулся и, выдохнув облачко дыма, доверительно подвинулся ко мне.

   -- Знаешь, Тимоха, брошу пить, начну житуху по путю! Поди не всё потеряно? А? Как думаешь, Тимоха?

   -- Ты уже начал. По - моему, неплохо...

   -- Не сорваться бы. Не поверишь - боюсь с людьми разговаривать. Не умею. Лишок скажу чего - орут: "Милиция!". Как откинулся, в сельмаг зашёл. Продавщица губы малюет. Причесон перед зеркалом наводит. Толпа ждёт, не возникает. Подхожу культурно. Ты, говорю, мымра ряженая, чего народ собрала у прилавка? Подай мне бульбулятор, пожалуйста... И что ты думаешь? Ноль внимания! Наштукатуренными шарами набычилась на меня как на пустое место, фыркнула и болт забила на покупателей. Стоит себе, малюется. Нервишки сдали у меня. Ты, говорю, кошка облезлая, коза драная... Завязывай со своими помадами... Гони бухало да поживее! Сушняк давит, боты заверну из-за твоих маникюров! А она мне: "От тебя тюрягой воняет..." Ах, ты, говорю, овечка сивая, курица общипанная, кобыла из троекуровской конюшни! В моргалы тебя! В рыло свиное! В нос поросячий! В ухо собачачье! Как заверещит паскудница: "Милиция!". А те вот они! Как с горы на лыжах! В чём дело, Валечка? Пройдемте, гражданин!". И сразу руки мне выкручивать. Всё, думаю, кранты... Ну, тут очередь взбухла. Деды да бабки заступились за меня... Отпустили...

   -- А последний раз опять из-за женщины?

   -- Нет... Сам виноват... Когда освобождался, хозяин наш, полковник Дроздов, предупреждал... "Две судимости, -- говорил, -- Женя, имеешь, за хулиганство. Не рыпайся больше. Заметут. Так и сказал: "Женя!" И руку подал... Путёвый мужик. Крутой, но справедливый...

   Евгений придвинул к себе кучу корней, потрогал пальцем острие топора.

   -- Давай рубить, Тимоха. Что толку ворошить прошлое?

   -- И всё-таки, за что?

   -- Еду в автобусе. Дед стоит. Инвалид с палочкой. Согнулся, чуть живой. Планки у него наградные. Фронтовик. А напротив жлоб сидит. Морда - во! Сытая! Газету читает. Я ему вежливо: "Слышь, фраер, уступи место пахану". А он мне: "Из тюрьмы давно? Опять туда захотел?". Обида меня взяла. Про всё забыл. Ах, ты, говорю, фуфло вонючее! Козел плешивый! Схватил его за шкибло, выволок из автобуса и по харе! По жирной! Толпа набежала. Автобус - ходу! А мне срок намотали...

   Мы продолжали махать топорами. Как нелепо можно сломать жизнь. И странно! Евгений не возмущается. Принимает удары судьбы как неизбежное. Не ругает судей, надзирателей, лагерных начальников. Я понял: другой жизни, кроме той - с лаем собак и сторожевыми вышками, с грубыми выкриками конвойных и непристойными шутками заключённых он и не знает. Где было познать ему добрые нравы? В колонии строгого режима? Там иные понятия о чести. Брань, блатные выходки стали для него нормой поведения, возможностью самоутверждения. Выйдя на свободу, он оказался в положении дикого оленя, выпущенного в центре шумного города. Ошалело мечется зверь, в страхе бросается на стены, под колёса ревущих чудищ. И неминуемо гибнет.

   Вечерело. Солнце закатилось, но ещё светло. В той стороне, где оно спряталось за гряду гор, багровое небо играет зарницей. Молодая ель, опутанная хмелем, зеленеет неподалеку. Золотистые шарики новогодней гирляндой свисают с неё. Пожухлое разнотравье, опавшая листва источают запахи сырости и перегнивших растений. Жёлтые, красные, лиловые, малиновые листья клёнов, дубов, ильмов, берёз неслышно кружатся, устилают прелую землю Гора изрубленных корней выросла на разостланном брезенте. Уже в сумерках Евгений достал из рюкзака матрацовки с лямками. В таких мешках кузнец Вакула таскал в рождественскую ночь женихов Солохи! Евгений доверху наполнил свой мешок, встряхнул хорошенько, чтобы насыпать побольше. Я набрал меньше, но всё равно не смог поднять, пришлось отбавлять. Запинаясь о сучья и валежник, с передышками, почти в темноте добрались до зимовья, разбросали корень на брезенте, прикрыли сверху на случай дождя, и лишь тогда устало упали на траву, облегчённо вздохнули. Ночь играла крупными мохнатыми звёздами. В густом лапнике хлопали крыльями кедровки, устраивались на ночлег. В сухой листве шуршали мыши. В эту благодатную ночь не хотелось растапливать печь в зимовье. Мы развели огонь у ручья. По мере того, как дрова, потрескивая, разгорались, ярче освещались кусты и деревья. Горячий дым костра колыхал ветку ольхи. Дразнящий аромат кипящего варева щекотал в носу, заставлял нетерпеливо зачерпывать ложкой из котелка. После ужина я спросил Евгения, почему он решил заготовлять корень аралии.

   -- Как откинулся, хотел всё по уму чтоб было... Пришкандыбал в стройуправление. - Привет, -- говорю, -- начальник! Каменщики требуются? Пятый разряд у меня, не хвост бычачий. - Посмотрел на меня, как лимон съел. Ксиву полистал и спрашивает: "Судимый?" - Да было, -- говорю, -- дело под Полтавой... А он чаёк помешал в стакане ложечкой и говорит: "Нет, такие нам не нужны." На судимость, значит, хмырь болотный, намекает.-- Ну и сосёшь, ты - говорю, -- лапу медведя! Потолкался туда, сюда. Везде от ворот поворот. Потом чертила один подсказал в зверопромхоз сунуться. Так вот и дошёл до тайги. А что? Мне здесь нравится. Тихо. Птахи щебечут. Солнышко светит. Мёдом пахнет. Смолой. Ночью звёзды блестят. Слышно как ручей журчит. Красотища! Подкоплю деньжат - пасеку заведу. Совсем в тайге окопаюсь. Не умею, выходит, среди людей жить. Одно спасенье - тайга!

   Прохладная октябрьская ночь прояснилась на востоке малиновой зарёй. Туман рассеялся. Лишь в распадках ещё плавали сизые облачка. Капельки росы искрились на камнях и травах. Новый день, тёплый и солнечный, занялся над тайгой. Неподалеку от зимовья рос невысокий дубок, обвитый лианами лимонника. Тугие, вишнёво-алые кисточки плодов настолько густо обвесили дерево, что самого дубка и не видно. Издали он выглядел сплошным кроваво-красным пятном. Евгений отсек ножом плеть лианы вместе с ягодами, бросил в чайник. Лучшей заварки не сыскать! Мы неторопливо пьём чай, принимаемся таскать мешки с просушенным, готовым к сдаче корнем, к устью Белого ключа. Поближе к затянутой мелким ивняком болотистой дороге. По ней, как подстынет, подъедет на грузовике заготовитель Федькин. Спускаясь с сопки с тяжелым мешком, я поскользнулся, больно ударился боком о камень. Ушиб был столь чувствителен, что я корчился и стонал, но встать не мог. Евгений подбежал, легко, как ребенка подхватил меня на руки и отнёс в зимовье. Обеспокоенный моим состоянием, он собрался тащить меня в Еловку, к фельдшеру. И утащил бы, несмотря на мои отчаянные возражения. Но мне стало лучше. Боль понемногу утихла, и скоро я смог продолжить работу.

   Наступил ноябрь. Тайга сбросила осенний убор. Оголившийся лес сквозил пустотой, чернел обнаженными ветвями. За окном зимовья сумрачно и уныло возвышался пожухлый склон сопки. Инеем заблестели по утрам камни ручья, кусты и травы. В тот последний вечер мы сидели на берёзовых чурках перед раскрытой дверцей печи. Евгений курил, ворошил пылающие дрова, рассказывал всякие смешные истории. Я смеялся от души. Приподнятое настроение так и распирало нас. Каждый по-своему радовался завтрашней сдаче корня. Я рассчитывал не только поправить материальное положение, но и выкроить часть денег на покупку надувной резиновой лодки - предмет моих долгих мечтаний. Евгений задумал построить в тайге дом, обзавестись хозяйством, жениться на доброй, ласковой женщине.

   У печки невыносимо жарко. Мы вышли на улицу освежиться.

   Тайга дышала стужей близкой зимы. Солнце опускалось за вершины далеких елей. Лучи его золотили неровную кромку горизонта, и на фоне багрово-лилового неба чётко чернели контуры деревьев. Сквозь густую хвою ещё проглядывали всполохи зари, но в распадках уже собрались сумеречные тени. Белые дымки вились над ущельем, быстро таяли в прохладном воздухе.

   Вздрагивая от озноба, мы вернулись в избушку, налили в кружки горячего чая.

   -- Если завтра получим деньги, перво-наперво куплю ботинки. На кожаной подошве...

   -- Костюм купи... Белую рубашку, галстук.

   -- И жилет! Из кармашка цепочка от часов блестит. Я такие у нашего прапора видел... Подруливаю этак важно к какой-нибудь вдовушке и ножкой - шарк! Вашу ручку, фрау - мадам!

   Мы рассмеялись и потом ещё долго обсуждали как потратим заработанные деньги. Прикидывали, сколько получим. По нашим подсчетам выходило прилично. Легли спать в нетерпеливом ожидании утра.

   Евгений часто вздыхал, ворочался на соседних нарах, курил. Крохотный огонёк папиросы краснел в темноте.

   -- А может, ну его к чертям собачьим этот костюм?! До сих пор матери рубля не послал. Стыдоба! Отец отвалил от нас, когда я ещё под стол пешком ходил. С тех пор матушка всю жизнь одна горбатится. В деревне мантулит. Телятницей. Куплю ей телевизор. Рехнётся старая от радости! Как думаешь, Тимоха? Что, спишь уже?

   Погруженный в свои мысли и дрему, я не заметил, как крепко заснул. А утром, едва забрезжил рассвет, торопливо поднялся. Евгений уже возился у печки. Наскоро закусили вчерашним супом и, стуча сапогами по стылой земле, заспешили к дальней гряде сопок. Там, где устье Белого ключа белело огромными известковыми валунами, лежали мешки, туго набитые корнем.

   Подогреваемые желанием поскорее получить деньги за свою таёжную продукцию, мы без устали отмахали несколько километров. Издали увидели синюю кабину грузовика и, не сговариваясь, прибавили шагу.

   Заготовитель Федькин хмуро поздоровался. Мы показали ему большую кучу мешков. Федькин заулыбался, подобрел. Ещё бы! Хороший навар ему будет. По килограмму скинет с мешка при взвешивании. На усушку, на утруску.

   -- Славно потрудились. Молодцы! -- похвалил нас Федькин.

   -- Старались, начальник, оправдать ваше доверие, -- весело подмигнул мне Евгений, забрасывая мешки в кузов машины. Я стоял на машине и едва успевал их складывать. Хотя мы добросовестно просушили аралию - корешки ломались со щелчком - Федькин сбавил с каждого мешка по два килограмма. Я хотел возмутиться, но Евгений толкнул меня в плечо.

   -- Спокойно, Тимоха.

   Федькин долго рылся в накладных, сверял расценки. Подсчитывал, прикидывал, прибавлял, отнимал. Вздохнув, словно отдавал свои кровные, отсчитал нам деньги.

   Привыкший получать скромный оклад, я обалдело уставился на толстые пачки, оклеенные банковской бумагой.

   Мой напарник получил ещё больше. Ведь он и до меня добывал корень.

   Евгений, не торопясь, пересчитал деньги и, как мне показалось, равнодушно сложил их в потрёпанный рюкзак. Проверил застёжки, накинул на плечи заскорузлые лямки.

   -- Погнали, Тимоха. Наведём шухеру!

   В райцентр мы добрались на исходе дня. Магазин и ларьки уже закрылись.

   -- Невезуха, -- огорчился Евгений, напяливая изодранную в тайге телогрейку. Ему не терпелось выбросить её и надеть приличную одежду. Пожимая на прощание ему руку, я спросил:

   -- Ночевать где будешь?

   -- У тётки...

   -- Давай ко мне...

   -- С такой видухой? Не-е! Не пойду!

   -- Ну, бывай, Женя!

   -- Пока ещё - Джон! Вот сброшу завтра эту рвань... Заживём, Тимоха! Крепко стиснул меня и размашисто зашагал на другой конец села.

   На другой день у ворот моего дома скрипнула тормозами новенькая "Нива" Федькина. Я вышел заготовителю навстречу

   --А твоего дружка, того... Засадят, не иначе, -- ошарашил он меня новостью. -- Пьяный в раймаг припёрся, скандал учинил. Там милицию вызвали. Забрать его хотели. Да куда там?! Как шибанул милиционера дверями, так у того глаз заплыл. И убежал. Да куда ему кроме Белого ключа податься... В зимовье печурка есть, а на дворе сейчас холодрыга. Я так и сказал участковому Шумилову. Он туда сразу с двумя сержантами укатил. Поймали... Говорят, рецидивист этот Лебедев. И как ты не побоялся жить с ним? Карабин бы спёр, или ишо чего.

   Я уже не слушал Федькина. Выкатил из сарая мотоцикл и, не разбирая дороги, рванул в Белый ключ.

   Дверь зимовья, распахнутая настежь, поскрипывала на холодном ветру.

   В избушке что-то краснело на полу. Не то кровь. Не то растоптанный сапогами лимонник.

   Я наклонился и поднял с полу милицейскую пуговицу, какую-то бумажку. Это оказалась квитанция на почтовый перевод. Евгений все деньги отправил матери.

   Смятых купюр на подоконнике не было. Чья-то рука сгребла их вместе с пылью.

 

Братья Ильмаковы

   В предгорьях Сихотэ-Алиня есть таёжная деревушка Ильмаковка. Высятся вокруг неё кудрявые ильмы - огромные деревья с крепкими узловатыми корнями, подпирающими толстые корявые стволы. Летом здесь полно грибов-ильмаков, обильно облепляющих сырые валежины. А ещё в посёлке живут братья Ильмаковы: Иван, Степан и Фёдор. Все трое - бывшие охотники-промысловики. Каждому из них уже за шестьдесят, а потому капканы братьев давно пылятся в углу за печкой. Избёнка их самая первая за мостом через Калиновку, и при случае, спускаясь с перевала, загляните к этим добрым бородачам. Вас встретят радушно, напоят и накормят, предложат истопить баньку. Уходя, оставьте им пачку сахару, пакет крупы, банку консервов, коробку спичек. Они молча примут подарки, но в душе, конечно, обрадуются. Начнут хлопотать, чем отблагодарить вас, и непременно всунут в рюкзак берестяной туесок с лимонником или мёдом. Но если вы не поделитесь со стариками остатками своего таёжного провианта, то и тогда вас дружелюбно проводят до калитки, пожелают хорошей дороги, всыпят в карманы, чтоб не скучно было, калёных орехов. Но советы бывалых таёжников, охотничьи премудрости, которыми они наделят вас, окажутся самыми щедрыми дарами. Вы оцените эти наставления, когда вспомните о них в трудный момент.

   Так случилось и со мной. Заплутав в тайге в снежную метель, я долго и безуспешно разводил костер. И совсем упал духом, но выручил совет братьев Ильмаковых. В глубоком сугробе я вырыл яму, набросал в неё лапника, прикрыл сучьями и ветвями. Забрался в сумрачное логово, и подложив рюкзак под голову, вытянулся на стылой постели. Снег скоро завалил моё убежище, и я подумал, что в норе этой не так уж плохо.

   А вот ещё некоторые поученья, услышанные мною за ужином в доме Ильмаковых.

    Случай с Иваном.

   Один сезон бедствовали охотники с ружейными припасами. Не завезли их к сроку в район. Приходилось добывать порох, дробь и пули в городе. Ездить туда - только время терять. То магазин закрыт, то автобусы не ходят. А ноябрь для охотника всё равно, что август для хлебороба - самый страдный месяц. Каждый день дорог. Как нарочно по первой пороше Иван медвежьи следы отыскал. Но как пойдёшь тропить зверя с пустым патронташем?

   Тут подвернулся ему знакомый лесник. Узнал о нужде Ивана, намекнул:

   -- Помоги лесничему земельный участок под коттедж выбить - патронами завалю.

   -- С какой же полки я достану этот самый участок? -- удивился охотник.

   -- Ты медвежью шкуру добудешь, лесничий отвезёт её в город нужному человеку. Тот его вопрос решит, а мне лесничий за услугу лицензию на отстрел лося выхлопочет. Уразумел?

   Делать нечего. Пришлось Ивану пообещать леснику ещё не добытую шкуру в обмен на пулевые патроны.

   -- Сам лил, -- похвастал лесник, -- не пули, а снаряды бронебойные. Наповал косолапого уложат.

   Забрал Иван второпях патроны, наскоро собрался и в тайгу. Быстро нашёл старые медвежьи следы и без труда начал их распутывать. Лёгок на ногу Иван. Через три дня след заметно посвежел. Иван пошёл осторожнее. Медведь крутился по чащобе, подходил к кедровым заломышам, выворотням, дуплистым деревьям и углублениям в скалах. Обнюхивал и осматривал их, готовясь залечь. Уже на закате солнца Иван заметил впереди огромную толстую липу. Он обошёл её на расстоянии вокруг. Следов медведя нигде не было."Залёг в корнях липы", -- смекнул Иван, и, сняв двустволку с плеча, взвёл курки. Он всегда ходил на медведя в одиночку. Поправил нож на поясе, снял рюкзак, чтобы не мешал, и спокойно двинулся к липе. Он знал, что в это время медведь ещё не впал в зимнюю спячку, и чутье его обострено. Зверь затаился, подпуская нежданного пришельца, но чем ближе подходит охотник, тем больше вероятность, что медведь выскочит из берлоги. Потревоженный в начале залегания, он свиреп и опасен. Взметая снег и труху гнилушек, в неукротимой злобе бросается на человека. Уж здесь будь наготове в любое мгновение вскинуть приклад к плечу и выстрелить. Горе тому, чьё ружьё в этот момент даст осечку или кто сгоряча промахнётся. Но Ивану не впервой встречаться с разъярённым зверем. Он лишь озабоченно посмотрел на красный шар солнца, коснувшийся дальних вершин чернеющих на горизонте елей: успеет ли до темноты снять шкуру и разделать тушу?

   Иван спустился в Скалистый ключ, намереваясь подойти к липе с подветренной стороны, и вдруг по шею провалился в омут. Речка в этом месте пряталась под тонким ледком, запорошенным ровным чистым снежком. Не спуская глаз с липы, Иван ступил на неё и, охнув, чуть не с головой очутился в студёной воде. Чертыхаясь, выбрался на берег, вылил воду из ружейных стволов. Мокрые ичиги и промокшая насквозь одежда тотчас взялись колом. Какой тут, к лешему, медведь?! Добраться до горячей печки да обсушиться! Прихватив брошенный неподалеку рюкзак, охотник опрометью бросился в зимовье. Скрежеща ледяными одеждами словно бронированными листами и стуча от холода зубами, он в потёмках вошёл в него, растопил печурку. Плита накалилась докрасна. Развешанные на верёвке бельё, одежда и обувь скоро высохли. И кружка горячего чая возвращала к блаженству, если бы не мысли об испорченной охоте, о подмоченных патронах. Именно патроны не давали ему покоя. Он расставил их на чёрном от копоти чувале в надежде, что ещё не всё потеряно. Едва восток забрезжил зарею, Иван выбрал два патрона, зарядил ружьё и вышел на улицу. Нетерпеливо отмерил пятьдесят шагов и прицелился в березовую чурку, белеющую на куче дров. Хлопки, которые никак не назовёшь выстрелами, странно прозвучали в морозной тишине рассвета. Подмоченный порох потерял силу, и пули застряли в стволах. Так думал Иван, угрюмо шагая в зимовье, и отчасти был прав. Выбив пули шомполом, поочередно приложил их на срезы стволов и обомлел! Свинцовые рубчатые шарики оказались толще, чем нужно. Какое счастье, что провалился в воду! Не случись порох испорченным, пули наверняка застряли бы в стволах, но тогда их разорвало бы непременно. Ивану сразу припомнилась апрельская лужайка, вытаявшее на ней тело незадачливого браконьера. Пытаясь убить лося, тот погиб от взрыва ружья, закупоренного не по калибру отлитой пулей. И браконьер, и лесник подгоняли пули по гильзе патрона, которая значительно шире, чем выход ствола. А надо, чтобы пуля проходила через него от легкого надавливания пальцем.

   Через несколько дней Иван купил в городе порох и отыскал в тайге липу с берлогой. Медведя, как он и предполагал, в ней уже не было. Ушёл. Обильный снегопад, прошедший накануне, покрыл его след.

    Заповеди Фёдора.

   Много каверз ожидают начинающего охотника, прежде чем тайга станет ему близкой и понятной. И ногу подвернуть ничего не стоит, и заплутать, и обморозиться. Случаются происшествия и куда более печальные. Иные любители побродить с ружьём в глухих урочищах не всегда ясно представляют, какие опасности в них таятся. Таким охотникам чаще всего видятся оскаленные пасти свирепых тигров и когтистые лапы вставших на дыбы медведей. И готовясь к открытию сезона, они вооружаются длинными ножами, тяжёлыми, немыслимой формы пулями. Ведь как при этом рассуждают:

   -- Медведь нападёт, а у тебя осечка! Что тогда? Ножом надо отбиваться...

   Напуганный такими предостережениями о возможной встрече со зверем молодой охотник запасается огромным секачом, годным, разве что, рубить капусту на засолку. Никто, однако, из опытных промысловиков не станет подтрунивать над ним. И начинающий вскоре сам незаметно отстегнёт огромный нож от пояса и спрячет в рюкзаке. Теперь этому тесаку с фирменным клеймом красоваться лишь на ковре под лосиными рогами - самое подходящее место заводскому клинку. А в тайге нужен нож с лезвием на длину своей ладони, с деревянной или берестяной рукояткой, удобной в руке при снятии шкуры со зверя. Чтобы острие не тупилось, не ржавело, не гнулось и не выкалывалось при ударе по костям. Такой в магазине не купишь. Самому надо изготовить, как братья Ильмаковы.

   Опасности же подстерегают новичка иные. Они таятся в старых трухлявых деревьях, готовых рухнуть при небольшом ветре, в заснеженных речушках, скрытых под тонким льдом. Человек, неискушённый в тонкостях таёжного бытия, не придаст значения мышам, бегающим в зимовье, укусам раненой белки, клеща. Он с удовольствием зачерпнёт пригоршню воды из ключа, с аппетитом поужинает после охоты не прожаренной свежениной. Такому - сущий пустяк вывихнуть на косогоре ступню, напороться на сук или свалиться с кручи, стать жертвой неосторожного обращения с оружием.

   Иван, Степан и Федор в молодости испытали немало злоключений, прежде чем научились осмотрительности. И если вы хотите избежать в тайге беды, не пренебрегайте советами этих бывалых следопытов. Однако, если спросите у них: "Как стать опытным таёжником?" братья только усмехнутся. Нет, здесь придётся не единожды скоротать ночь в жарко натопленной избе, слушая их рассказы о таёжных приключениях.

   Вот и в тот морозный вечер, направляясь за Муравейский перевал, я завернул на ночлег к старым знакомым, чтобы с утра пораньше махнуть в сторону кедрачей, угрюмо чернеющих на гольцах. Хозяева встретили радушно, помогли стянуть с плеч заскорузлые рюкзачные лямки. Иван молча придвинул мне лавку к печке. Степан вынес в сени, чтобы не отпотело, ружьё. А самый младший из братьев - высокий сутуловатый Фёдор заторопился собирать на стол. Он, как и его братья, приветлив, но более разговорчив и для своих шестидесяти трёх достаточно подвижен. На нём держится нехитрое стариковское хозяйство: коза, десяток куриц, петух, собака и кошка. По весне братья выставляют в конце огорода несколько пчелиных ульев, возле которых задумчиво, спокойно возится Иван. Степан в это время постукивает молотком, вжикает рубанком за верстаком: столярные работы по его части. Так и живут бобылями. Смолоду всё в тайге да в тайге, семьями не обзавелись, а в старости уж и ни к чему стало - сами о себе заботятся.

   Закончив хлопотать с приготовлением ужина, Федор нарезал свежеиспечённый хлеб, разлил по глиняным чашкам молоко, вытряхнул из чугунка на сковороду горячую рассыпчатую картошку и пригласил вечерять. Иван и Степан, приглаживая бороды, степенно усаживаются. А я, нерешительно потоптавшись, выкладываю перед ними сгущёнку, конфеты, печенье, мармелад.

   -- Угощайтесь, пожалуйста.

   Братья благодарят, скромно берут по конфете. "Оставляют к празднику", -- догадываюсь я, поднося ко рту еще тёплый ломоть с румяной хрустящей корочкой.

   -- И с этими припасами в дальнее зимовье собрался? -- снисходительно улыбаясь, кивнул на мои сладости Фёдор.

   -- Забыл, что ли, как сам начинал охотничать? -- размачивая в молоке хлеб, заметил строгий, рассудительный Степан. - Не забыл, поди, как на уток ходил. Набрал ты припасов полный мешок, а до Марьиного колка добраться только и достало сил-то. А чтоб не вертаться попусту, серую домашнюю утку возле мельницы зашиб, надеялся - за дикую сойдёт... Не сошла. Распознал батюшка, царство ему небесное, и крепко выдрал тебя супонью.

   -- Я тоже не забыл, как он деревенскую корову тропил - за изюбря её принял...

   -- Всяко бывало, -- встал из-за стола Фёдор. Прибрал остатки трапезы, вымыл посуду, протер чистой тряпицей старую клеенчатую скатерть. Снял с припечка ведро с горячей водой, плеснул в деревянные шайки.

   Отужинав, Иван и Степан опускают в них старческие ноги, долго парят и растирают. Приговаривают, покряхтывая:

   -- Ох-хо-хо, устали ноженьки по сопочкам, по ельничкам лазючи...

   -- Так ведь не потопаешь - не полопаешь...

   -- Эт-так...

   Фёдор в расстёгнутой рубахе прислоняется спиной к нагретой печи, почёсывает бока с дряблыми отвисшими мышцами, зевает.

   -- Да-а..., -- повторяет он, -- всяко бывало... А всё от чего? От спешки. А в тайге торопись медленно. Это - первая заповедь. Потому как в нашем охотницком деле торопиться никак нельзя. Забудешь, к примеру, второпях взять чего - как потом? Вот шёл я как-то за раненым быком...

   -- Колхозным? -- хохотнув, подначил его Иван.

   Фёдор, оставив шутку старшего брата без внимания, продолжал:

   -- Рослый изюбрь был, семилеток. Это я уж потом по царапинам на осине определил. А тогда след свежий нашёл, прям горячий еще. Пошёл по нему крадучись. Вдруг вижу - стоит, рогами об осину трёт. Оторопь меня от азарта или от страха взяла: вот он, считай, рядом. Заторопился я, как следует не прицелился и нажал на спуск. Ка-ак он ломанётся в кусты и был таков. Кинулся я к осине - кровь на снегу. Я бегом за ним, вот-вот догоню. С такой раной, думаю, далеко всё одно не уйдёт. Слышу - впереди кусты трещат. Я бегу - он бежит. Я остановлюсь - он стоит. Мне бы не торопиться, дать зверю залежаться, тогда и подходить на верный выстрел. Да где там, в азарте? Так до сумерек и гонялся за ним. А утром снег выпал глубокий, все следы замел начисто. Потерял того изюбря, загубил зверя ни про что... А коли ранил его - не гони, подожди часика три-четыре, потом иди и бери его на том же месте. Потому - не торопись в тайге, иди торопко, но тихо, почаще останавливайся да прислушивайся, зверь и выдаст себя.

   Фёдор задул керосиновую лампу и опять сел на лавку, прислонился к печи. Всполохи затухающего огня через трещину в раскалённой докрасна дверце высвечивают его худые длинные руки, сложенные на груди. Я приподнимаюсь на лежанке, чтобы видеть скрытое полумраком лицо старого охотника, стараюсь не пропустить ни одного его слова.

   -- Вторая заповедь - даже летом не ходи в тайгу раздетым, -- после некоторого молчания говорит Фёдор. - Это об одёже. Она должна быть лёгкой и удобной, не жаркой, но и не холодной. Не такой, конечно, как у нас в промхозе выдают...

   -- Та одёжа нам не гожа, -- поддакнул Иван. - Толстая, грубая да тяжёлая. Чёрная, издали приметная...

   -- Из-за одёжки в прошлом годе погиб агроном здешний, -- пробасил из тёмного угла Степан. - Завалил лося, шкуру сымать начал, а тут дружок его в сумерках на него вышел. Смотрит - что-то чёрное в кустах шевелится. Секач, думает, не иначе, на хвощах пасётся. Приложился - бац - и нет человека... И рыжую, и бурую куртку нипочём одевать нельзя - с изюбрём спутают. Как того городского парня в дублёнке крашеной, картечью по нему лупанули...

   -- Таких случаев немало, -- вздыхает Фёдор. - Не убедился в кого целишься - не стреляй. Вот тебе третья охотницкая заповедь. Опять же с ружьём баловства не допущай. Оно раз в год само стреляет. Как? А вот эдак! Шёл я однажды с охоты, давно это было. Хорошо помню - разрядил двустволку. А тут телок соседский бродит. Взял его из озорства на мушку под левую лопатку, курки взвёл да спустить их не успел - бабка Матрёна из дому вышла, загнала телка во двор. Стал я ружьё чистить и похолодел со страху: в каждом стволе по патрону пулевому! Не вынул, оказывается, заряды, а только помышлял. А в голову запало, что вынул. Вот ведь оказия какая... Микита Коваль, механик нашенский, тоже учудил: повесил на стенку заряженный дробовик с взведённым курком. А мальчонка уж тут как тут, возьми и нажми на курок. Обошлось: в потолок картечь ушла... Своего ружья никому не давай. Не тяни его к себе за ствол. Годов так сорок назад мы с Митькой Панчиным охотничали на Калиновом озере. Утка шла хорошо. Славно зорьку посидели. А как подгребли к берегу, Митька выпрыгнул из лодки и двустволку потащил из неё. Курок зацепился - она и пальни в упор. Потаскали меня по судам да прокуратурам. Докажи, дескать, что не ты убил Митьку. Вместе были. Или взять Петьку рябого. Руки и ноги на охоте обморозил. Проломился лёд под ним. Ичиги и рукавицы враз намокли, застыли, как железные. А день был студёный, мороз с ветром жгучим. Хватился Петька запасных шерстяных носков - не взял. И других рукавиц не взял. Ему бы сухого бурьяну в ичиги да в рукавицы натолкать - не догадался! До зимовья пока добрался - калекой сделался. Идёшь в тайгу зимой - клади в рюкзак пару вязаных носков - не помешает. И шубинки-рукавицы широкие за пояс заткни. Аль на верёвочке на шею повесь. Застудил руки на морозе - сунул их в рукавицы овчинные и шагай себе. Штаны одевай поверх ичигов, внизу связывай ремешками сыромятными, чтобы снег не набивался. Шарф - лишняя обуза, лучше свитер с воротом и рубаху с длинным подолом. А короткая при ходьбе по крутякам из штанов выбивается, спину оголяет, недолго и простудиться. Никита Колесников от того и помер. Гнался за медведем три дня, распотел, поясницу застудил. Неделю повалялся в жару и готов.

   -- А Николу Шумилова в ту зиму от простуды лечили, а к нему мышиная хвороба прицепилась, -- заворочался в постели Иван. - сгинул Никола через мышей, что в зимовье у него к посуде и припасам доступ имели.

   -- Воду в тайге пить - заразу подцепить, -- соглашается Фёдор. - Я весь день хожу - глотка из ключей в рот не возьму. А коли жажда нападёт - котелочек на костёр, чаёк заварил и дальше топай... Что с собой в тайгу брать? Первое дело - топорик. Лёгкий, с деревянным топорищем, в чехле кожаном. Нож крепкий, надёжный. Компас обязательно. Как пойдёт снег, свету белого не видать, всё пуржит кругом, тут он и выручит тебя. И в дождь, и в потёмках с ним в нужную сторону пойдёшь. Часы на руке необходимы. Про носки я уже упоминал. И про котелок лёгкий. Ложку деревянную не забудь. Особо спички. Их разделить надо. Те, что под рукой всегда. И запасные. Эти в целлофановый пакет замотай, чтоб не промокли. Ещё соль, флакончик с йодом и бинт. Кусок тонкого непромокаемого брезента метра два, чтобы укрыться от непогоды, полог сделать у костра. И короткую верёвку - зверя добытого оттащить или ногу перетянуть, подвязать чего. Остальное - лишнее.

   -- А продукты? -- засомневался я.

   -- Это - само собой. Они завозятся в зимовье заранее: крупы, сахар, картошка, жиры, квашеная капуста. С собой в тайгу на день я брал отварное мясо, шматок сала, буханку хлеба, чай, масло, немного сахару. Если предполагаю ночевать - прихватываю пакет крупы, банку консервов. С такой ношей не трудно отмахать за день километров тридцать.

   -- А как же капканы? -- удивляюсь я лёгкости ильмаковского рюкзака.

   -- Так ведь они ещё с осени по путикам разнесены, в нужных местах разложены. Кто же ходит с имя?

   -- А ставите вы их как? -- нетерпеливо перебил я Фёдора, с сожалением думая о том, что осенью не сообразил завезти капканы в тайгу и завтра пойду навьюченный.

   -- Об этом лучше Степан расскажет, -- зевнул Фёдор. - Он всегда ловчее нас промышлял. Верно, Стёпа?

   Но из дальнего угла избы, где стояла кровать Степана, уже слышалось ровное посапывание.

   -- Давай и мы будем спать, -- проговорил Фёдор и полез на печь

    Секреты Степана

   Разбудил меня грохот стылых поленьев, занесённых Фёдором с улицы и брошенных к печке. Я взглянул на небольшое окно, задёрнутое ситцевой занавеской и заставленное горшками с геранью: бледно-синий рассвет ещё только занимался. Несмотря на ранний час, бородатые братья уже хлопотали в избе, шаркая по скрипучим половицам лохматыми тапками, сшитыми из барсучьих шкур. Фёдор растапливал печь. Иван чистил картошку, Степан смолил дратву, готовясь подшивать валенки. Вставать не хотелось, но Степан, увидев, что я открыл глаза, добродушно пробасил:

   -- Охоту проспишь. В самый аккурат топать сейчас в тайгу.

   Я наскоро оделся, ополоснул лицо ледяной водой, позавтракал и поднял тяжеленный рюкзак. В дверях меня остановил Степан.

   -- Ты вот чего - оставь свои железки здесь. В том зимовье, куда идешь, под нарами мои капканы сложены. Доску отвернёшь в полу и найдёшь. Мне они теперича ни к чему.

   Освободив свой мешок от лишнего груза, я легко забросил его за спину.

   -- А ставить-то их знаешь как7 - спросил Степан.

   Я неопределенно хмыкнул:

   -- Да вроде...

   -- Пойдём, погляжу, какой ты мастак, -- увлекая меня на улицу, сказал старый охотник.

   На снегу, еще голубом от утренних сумерек, он двумя пальцами наметил строчку следов: точь-в-точь колонок прошёл!

   -- Ставь! -- приказал Степан, протягивая мне один из моих капканов.

   Я неуверенно подошёл к мнимому следу, вынул из рюкзака лопаточку, долго подрывался под углубление, оставленное пальцами Степана. Но пушистый мягкий снег тотчас осыпался, несмотря на мои старания.

   -- Понятно, -- покивал головой Степан. - Так ты не токмо колонка - кошку домашнюю не поймаешь. Вот, смотри, как это делается... Перво-наперво проверяем капкан, чтобы срабатывал легко. Провод, который ты привязал к нему, не гож: зверёк перегрызёт его, открутит. Тросик тонкий подвязывай, а лучше цепочку. Теперь вешку-потасок готовь. А лучше ветку упругую пригни, зацепи за сучок. К её вершине тросик и подвяжи. Попадёт колонок в капкан, начнёт биться, сдёрнет ветку. Распрямится она и поднимет зверька над землёй. И мех не изваляется, и мыши шкурку не испортят.

   Говоря это, Степан слегка примял снег, поставил в ямку открытый капкан поперек следов, пружиной к себе, бросил на дуги и язычок несколько сухих листьев, валявшихся на завалинке избы. Ладонью снял верхний слой лёгкого, как пух, снега. Припорошил им листья. Затем согнул ветку черёмухи, занявшей весь палисадник, насторожил её в этом положении, а к макушке прикрутил провод.

   -- Вот и вся недолга, -- отходя в сторону, проговорил Степан. Подул на руки, согревая их дыханием:

   -- Однако, денёк сегодня морозный будет.

   -- А если соболь учует запах? -- недоумевал я. - Ведь вы за капкан голыми руками брались...

   -- Это лисица носом по снегу чертит, для неё капкан проваривают в настоях разных. А соболь, колонок, харза на прыжках идут, не принюхиваются. Другое дело - приваду устраивать. Тут зверёк на запах идёт. Камни, валежник, из которых кулёму делаю, рыбой тухлой, мясом натру - вот он и бросается на приманку. Но в дуплистую валежину или кулёму соболь не боится заскочить, если на другом конце через щели свет пробивается. Вокруг привады клочья заячьей шкурки или перья рябчика бросаю. Соболь издали увидит приметное место, заглянет проверить, нельзя ли поживиться остатками пиршества.

   "Как всё просто", -- обрадовался я наставлениям Степана. И не выдержал, спросил:

   -- А как же насчёт секрета? Охотники говорят, будто вы какую-то премудрость знаете, отчего соболя так и прут в ловушки...

   Степан простодушно улыбнулся и отпер дверь чулана. Тусклый свет керосинки проявил висящие на стенах столярные инструменты, соторамки, пчеловодческие маски, дымари. Я с недоумением глядел на эту старинную обстановку, не понимая, зачем охотник завёл меня сюда. На подоконнике стояла пол-литровая бутылка, закупоренная длинной пробкой. В ней виднелась серая масса: не то воск, не то шелуха какая-то. Уж не есть ли это вещество тем самым диковинным препаратом, о котором ходят слухи? Перехватив мой взгляд на бутылку, Степан взял её, смахнул пыль и протянул мне:

   -- Мой секрет. Возьми, если хочешь. Сам я им никогда не пользовался.

   -- А что это? -- удивился я, беря бутылку из рук Степана.

   -- Сопревшая гадюка...

   -- Ай! -- вскрикнул я, отшатнувшись.

   Оброненная бутылка звякнула о лежащий на полу топор. Зазвенели осколки. Смрадный, тухлый запах вырвался наружу, ударил в нос пропастиной. Зажав рот, я в ужасе бросился на свежий воздух. Следом за мной выбежал Степан.

   -- Чего она в бутылке-то оказалась? -- отдышавшись, спросил я.

   -- Несколько лет назад поймал змею на покосе, в бутылку засадил и запечатал. Один таёжник присоветовал: "Посыпь, говорит, змеиным прахом приманку - соболь на неё как кот на валерьянку пойдёт". Да вот не пришлось испытать... Теперь ты знаешь этот секрет. Может, попробуешь когда?

   При напоминании о содержимом бутылки я почувствовал тошноту и замахал руками:

   -- Нет, нет! Не надо секретов! Уж лучше я как-нибудь без них обойдусь. До свидания!

   Забросив за спину ружьё и рюкзак, я чуть не бегом заспешил к темнеющей вдали цепи гор.

 

За клюквой

   Сентябрь... За окном дождь моросит. Холодный. Противный. А мне до него и дела нет. Сижу у телевизора. В плед закутался, пиво свежее потягиваю. Кресло придвинул к обогревателю, смотрю футбольный матч. Вдруг всю благодать нарушил телефон. Звонил корреспондент редакции городской газеты Виктор Глебов.

   --Футбол смотришь? А наши денежки уплывают из-под самого носа!

   -- Что случилось?

   -- Как? Ты не в курсе? Выгляни на улицу!

   Я нехотя поднялся с нагретого места, распахнул балконную дверь. Сыро на дворе. Слякотно. Серые унылые здания в косой пелене дождя. Одинокие прохожие, накрывшись зонтами, домой торопятся. Под карнизом крыши одиноко чирикает нахохленный воробей. Как хорошо, что я в отпуске. Никуда идти не нужно. Вспомнил дырявый редакционный склад, разбухшие от влаги газетные рулоны.

   -- Что-нибудь с бумагой?

   Виктор усмехнулся.

   -- Стал бы я переживать из-за такой чепухи! Знаешь, крючкотворная душа, по чём на базаре клюква?

   -- Не-е...

   -- То-то и оно, что не знаешь! -- Торжествующе звучал у моего уха голос Виктора. - Посмотри в окно - люди клюкву мешками прут... Озолотиться можно! Я прикинул: кругленькая сумма, считай, у нас в кармане. Собирайся!

   Настырный характер товарища мне известен. Про него в редакции говорят: "Не пустят в дверь - в окно влезет". Отказываться от предложенной им затеи было бесполезно. Но я и сам был не прочь побродить по неизведанным местам. Тайга... Болотные топи... Страсть новых приключений уже захватила меня.

   Весь следующий день ушёл на сборы. Каждую походную вещь мы подолгу обсуждали... и непременно бросали в рюкзак.

   -- В тайге и пулемёт сгодится, -- запихивая в рюкзак кастрюлю, сказал Виктор.

   -- Ножи надо? -- спросил я, с сомнением глядя на распёртые рюкзаки.

   -- В тайгу без ножей? Спятил? -- возмутился Виктор.

   -- А топор?

   -- Как дрова для костра готовить? Подумал?

   -- Медицинскую аптечку?

   -- Ну, а случись чего... Рану перевязать... Живот заболит...

   -- Палатку брать?

   Он посмотрел на меня как на законченного идиота. Я поспешно привязал палатку к рюкзаку.

   -- А спальники?

   -- Если ты намерен ночью зубами чакать, это твоё право. Лично я предпочитаю спать в тепле.

   Предметом долгих споров стала надувная лодка.

   -- Может, через таёжную речку переправляться придётся.., - в раздумье закусил губу Виктор. Наконец, согласился с моими доводами, что, в крайнем случае, построим плот.

   -- Тогда понадобится верёвка, -- воскликнул Глебов и затолкал в рюкзак моток бечевы. Ещё два широченных рюкзака набили консервами, пакетами с крупой, сахаром, солью, буханками хлеба.

   -- Компас не забыл? -- проверял Виктор.

   -- Вот, в кармашке...

   -- А запасной? Вдруг этот разобьёшь... Что делать? Блуждать по тайге? Кричать: "Ау! Спасите, люди добрые!"

   Пришлось взять запасной.

   -- Спички?

   Я кивнул.

   -- Свеча?

   -- Зачем? У костра светло...

   -- А в палатке...

   Положил и свечу.

   -- Фляжка спирта? Носки шерстяные? Кружки для чая? Котелок?

   Свалили мешки в кучу. Попробовали всё унести. Не получилось.

   -- Придётся спальные мешки оставить, -- сокрушенно вздохнул Виктор. - Кстати, где мешки под клюкву?

   -- В гараже... Пойду схожу за ними.

   -- Смотри, не забудь...

   -- Не забуду.

   Мы сделали ещё один подход к вещам. На полу остались примус "Шмель", кастрюля, свеча и моток бечевы. Наконец, всё готово. Навьюченные, как ишаки, мы притащились на вокзал. Здесь вышла заминка с выбором маршрута. Оказалось, мой приятель не решил, куда ехать. О клюквенных местах, он, как и я, знал понаслышке. И как добираться до них, имел смутное представление. Торговцы этой ягодой, у которых Глебов выведывал дорогу, надавали много советов. Правда, у нас хватило ума не последовать им. Иначе, заберись мы в те места, наверно, и по сей день сидели бы там.

   -- Поедем сюда, -- Виктор ткнул карандашом в карту. - Место отдалённое, и, надо полагать, безлюдное. Тайга кругом... Жаль, только, мешки с клюквой на себе тащить придётся... Ну, да ничего, своя ноша не тянет.

   Я пригляделся к мизерному кружочку, в который упирался карандаш Виктора... Лесосибирск... Дальше железная дорога обрывалась.

   -- Глухомань... Клюквы там - море, -- сказал Виктор и радостно запел:

     ... Далёк, далёк бродяги путь,

   Укрой тайга меня глухая,

   Бродяга хочет отдохнуть...

   Я представил неприступные скалы вдоль берегов... Гранитные пороги в бурном течении реки... Болотистые поймы, красные от клюквы... Да, судя по зелёному пятну на карте, места дикие, необжитые... Итак, едем на Енисей!

   Не стану рассказывать о дорожных неудобствах. О вокзальной сутолоке и мытарствах с тяжеленными рюкзаками. О штурме плацкартного вагона. О бесконечном хлопании туалетной двери, возле которой нам достались спальные места. На эти мелочи мы не обращали внимания и сожалели лишь о ночной темени за окном, в которой утонули воображаемые скалы и таёжные дебри. Ранним утром подъехали к Лесосибирску. Вместо суровых обветренных скал увидели горы... почерневшего от времени и дождей распиленного леса. На десятки километров от Лесосибирска высятся вдоль енисейских берегов портовые краны. И огромные штабеля не вывезенной древесины. Скрученные в пакеты доски, брусья, половые рейки, вагонка, шпалы. Наваленные в беспорядке брёвна, плахи. Сложенные аккуратно и навороченные как попало. Высоченные кучи леса... Они - выше пятиэтажных домов и беспредельны, как сами енисейские берега. Горы леса... Кажется, им нет конца. Миллионы кубометров гниющей под открытым небом древесины. А как учесть затраченные силы лесозаготовителей и деревообработчиков? Во что оценить пот и кровь лесорубов, пролитые в гудящей гнусом тайге? Риск плотогонов, сплавляющих кругляк? Мужество водителей лесовозов, ведущих машины по обледенелым трассам крутых перевалов? А выпластанные таёжные массивы, заросшие после могучего кедрача худосочным осинником? Высохшие речки среди мелкого редколесья, покинутые зверьём и птицами? И всё это - ради грандиозных по величине плесневелых штабелей древесины, превращённой в труху на необъятных по размаху складах. С изумлением первопроходцев, взирающих на открытый ими остров, смотрели мы на необыкновенное творение рук человеческих. Столь великому вширь и ввысь памятнику головотяпства в книге рекордов Гиннеса можно отвести целую страницу. Жаль, не сосчитать безвестные кубометры, загромоздившие енисейские берега, причалы, заваленные брёвнами... Краны, поднимающие пакеты досок... Буксиры, толкающие баржи с лесом... Затоны с плавучим кругляком... Вот что такое Енисей вверх и вниз по течению от Лесосибирска. Но мы ещё верим, что портовые лебёдки грохочут в городе. А как отъедем от него, так в дремучей тайге окажемся.

   Сгибаясь под тяжелой ношей, поплелись на автовокзал по кривой и длинной улице. Дома, в основном, двухэтажные. Снаружи рейкой отделаны. Окна на них обколочены нелепыми навесами из вагонки. Или мода такая? Вот уж действительно, ни ума, ни фантазии! А может, некуда доски девать? У многих домов возле сараев сложены поленницы дров из обрезков струганных брусьев. Нашим дачникам обрезки бы эти! А в Лесосибирске такими брусочками печки топят. И оттого, что живут среди богатства, не ценят его. Иначе каждая доска отделкой играла бы! Резьбой замысловатой, как на уральских избах. Олифой желтела бы да лаком блестела... Как попало, помногу и от того бестолково набиты доски на стены домов, на заборы и бани. Такое впечатление, что временно живут люди, одним днём, с надеждой уехать. Но прошёл не один десяток лет, а они всё здесь, никуда не уехали...

   Был я однажды на берегу Чулыма в гостях у егеря Горовца Петра Лукьяновича. В черёмуховом цвету утопает весной Разгуляевка. Огоньки на лугах жаром горят. От подснежников на полях белым-бело. Красотища! Ароматом цветов и скошенных трав воздух напоен. Усадьба у егеря большая. Скотины полон двор. Да только удручает неухоженность всего. Забор повален, калитка хлябает. Свиньи рылами её толкают. Наспех сколоченные курятник, стайка и летняя кухня покосились. Сгнил и проломился пол в бане. Крапивой палисадник зарос. А рядом с домом большая куча соснового теса, в грязи вываляна, под дождём мокнет. Подсушить бы их, окромить да строгануть. Эх, засверкали бы своей природной красотой! Запахли бы смолой хвойной! Но топчутся по ним приблудные козы.

   -- Давай, Лукьяныч, починим забор, -- предложил я. - Вдоль ограды малину посадим, ребятишкам забава будет.

   Лукьяныч посмотрел на меня с улыбкой. Головой покачал. Взбредёт же городскому блажь в башку!

   -- Вона, тайга кругом. Сколь хошь малины там. И смородины. Некогда мне ерундой заниматься... Да и не собираюсь я здесь век вековать. Уеду отселева. Новый дом в райцентре построю. Забор... Малина... Для кого-то стараться...

   То было пятнадцать лет назад. Не уехал из Разгуляевки егерь. Состарился уже. Всё так же повален забор у него. Бродят по картошке чужие козы. Глубже в землю врос окнами дом...

   Пока я размышлял, автобус подошёл. Залезли в него, покатили по асфальту гладкой просторной трассы. Рубиновые "Икарусы" проносятся навстречу. С Красноярска идут на Енисейск. Отмахали от Лесосибирска порядочно, и Виктор нетерпеливо заёрзал на сидении.

   -- Вроде ничего тайга началась. Выйдем на Широком Логу. На пароме переправимся через Енисей и вперёд, на болото!

   Глебов вдруг треснул себя по лбу, скривился, как от съеденного лимона.

   -- Эх, балды мы с тобой. Так и думал, забудем...

   Я недоуменно посмотрел на него.

   -- А мешки? Не взяли! Во что клюкву насыпать?!

   Я растерянно пожал плечами, чувствуя себя виноватым. Приготовить мешки поручалось мне.

   -- Ладно, что-нибудь придумаем, не расстраивайся... Вот и Широкий Лог. Выходим...

   Широкий Лог - несколько неказистых изб на пристани. Подошёл катер. Не успели зайти на него, матрос убрал сходню, и катер отвалил от пристани. И вот мы на Енисее! Сколько мечтал об этом и в детстве, и в зрелые годы, жадно пожирая глазами географическую карту Сибири! Могучая река степенно несёт воды на север, к морю. На той стороне в золотисто-багряном уборе лес. Ярко выделяются на жёлтом фоне тёмно-зеленые остроконечные ели. В свинцово-холодной глади реки отражаются блики заката. Зрелище вечерней зари на Енисее завораживает разнообразием красок. Хочется запомнить каждый штрих, каждый оттенок этой чудной картины. Гремя десантными башмаками по палубе, подбегает Глебов. Он уже побывал в рулевой рубке, познакомился с экипажем.

   -- Бумагомаратель несчастный! -- тряс он меня в лихорадочном возбуждении. -- Ты только посмотри, красота какая необыкновенная! А что там, впереди?! Слияние Ангары с Енисеем! Нам крупно повезло, старик! Мы рванём с плотогонами вверх по Ангаре. Оттуда на моторке до Россошки. Еще немного, ну, каких-то паршивых двадцать-тридцать километров по тайге и вот она, клюква! Бери - не хочу!

   Я вытаращил глаза и раскрыл от удивления рот. Это рассмешило моего приятеля.

   -- Удивляешься, откуда всё знаю? У капитана буксира спроси, если не веришь.

   На другой стороне Енисея высились такие же, как и в Лесосибирске, портальные краны. Мы выгрузились в Стрелке. Большой посёлок, находящийся на мысе, образованном слиянием рек, несколько мрачноватый и многолюдный. По узкой, в частых изгибах улице то и дело шныряют "Газели", иномарки, мотоциклы. О близости дикой и глухой тайги не скажешь. Напротив, обилие штабелей древесины, распиловочных корпусов и крановых стрел напоминали о развитой лесопромышленности.

   -- Ничего, мы долго не задержимся в этой цивилизованной Стрелке. Нам нехоженую тайгу подавай. Чтобы... "только самолётом можно долететь", -- горячился Виктор. И возмущался:

   -- Нет, ты только посмотри - гаражи у них, автомобили... Лодок моторных - тьма! "КАМАЗы" пылят! Маршрутки носятся. И это - дикий край? Телеантенны спутниковые над каждой крышей!

   Мы переночевали в местной гостинице, где я плохо выспался. Среди ночи Виктор притащил в номер пьяного лётчика. Где он его нашёл, не знаю, но, проснувшись, я увидел их обоих, сидящих в обнимку на кровати с сигаретами в зубах. В комнате было сильно накурено. На столе поблескивали консервные банки, стаканы, пустая бутылка.

   -- Я самый настоящий второй пилот... Не веришь, Витёк? Вот пилотское свидетельство, -- доказывал лётчик. - Напишешь про меня в газету? Я на Север лечу. Давай со мной... А, Витёк?!

   -- Полетим, Санёк! Выпьем за нашу встречу в Арктике... У меня ещё бутылка есть...

   Они угомонились под утро. Едва улеглись, как дежурная подняла нас. Мы пришли на буксир, где Виктор представился корреспондентом какого-то журнала. Ему, видите ли, позарез надо очерк какой-то написать о плотогонах. И хотя буксир толкал впереди себя всего лишь пустую баржу, это не смущало Глебова. Бегал с "цифровиком" по палубе и снимал всё: матроса, отдающего швартовы. Чайку. Длинные плоты, проплывающие мимо. Скалистый берег. Каменные пороги... Спасательный круг с надписью "Ангара-8".

   Капитан-бородач в форменной фуражке с "крабом", приветливо улыбаясь, провёл нас в свою каюту.

   -- А что? -- захлопывая блокнот и довольно потирая руки, подмигнул мне Виктор. - Классный фотоочерк получится. Приятное с полезным совмещаю. Заодно бесплатно доедем.

   Поднявшись вверх по Ангаре, мы к вечеру отдали швартовы на причале Россошки. Поблагодарили гостеприимного капитана и по скрипучим доскам настила сошли на пустынный берег. Перевёрнутые вверх килем лодки, полузасыпанные песком брёвна, ржавые бочки, унылые домишки небольшого приангарского посёлка. Жёлтое берёзовое редколесье с одиноко зеленеющими над ним верхушками елей... Где же обещанная Виктором глухая неведомая тайга, через которую в известной песне продирался бродяга? Где болото с морем клюквы?

   У одной из лодок возился с рыбацкими снастями мужчина. Перебирая сеть, он недоуменно хмыкнул:

   -- Клюквенное болото, говорите? Дак это отседова километров шестьдесят будет... Вверх по Татарке... Туды... - и мужчина указал на мелководную речушку, белеющую вдали галечной россыпью. Она впадала в Ангару за каменным уступом, нависшим над перекатом. Прокатиться за "здорово живёшь" больше не фартило. Хозяин моторки затребовал "литряк". Я с готовностью кинулся к рюкзаку за бутылками с водкой, но вспомнил ночные бдения приятеля и остановился. Выручила солдатская фляжка со спиртом, припасённая на случай непредвиденного купания в холодной воде. Владелец лодки бесцеремонно переложил фляжку в свой карман, не забыв глотнуть из неё.

   Обдавая нас брызгами, моторка понеслась к синеющей на востоке полоске леса. Лавируя между огромными валунами, выступающими из воды, лодочник ловко обходил отмели и пороги. Не прошло и двух часов, как нос моторки уткнулся в песчаный берег. Приземистые избы старинного села близко подступали к нему.

   -- Шабаш, мужики! Приехали! -- объявил лодочник. Вынул фляжку, любуясь, подкинул на ладони. Я отвернулся. Мне до сих пор жаль эту походную вещь.

   Мальчишки с любопытством смотрели на чужих дядек в ярких "адидасах". Мы сунули им по конфете и расспросили дорогу на болото.

   -- А есть там клюква? -- нетерпеливо спросил Виктор.

   -- Есть, как же...

   -- Много?

   -- Мамка ходила - ажно целую банку плинесла, -- охотно ответил мальчонка, рыжеволосый и конопатый.

   -- Банку?! -- опешил Виктор.

   -- Тлёхлитловую, -- уточнил малыш.

   Виктор растерянно посмотрел на меня. Я пожал плечами. День клонился к закату и следовало подумать о ночлеге. Мы молча подняли рюкзаки и двинулись в тайгу. Желтеющая стена леса, расцвеченная багряными, зелёными пятнами осинников и ельников, вставала сразу за селом. В распадке, у тихо журчащего ключа поставили палатку. Набросали в неё лапника, подложили под головы рюкзаки и тот час уснули. Разводить костёр, варить похлёбку и балагурить у огня в ожидании ужина уже не хватило сил.

   Наутро, продрогшие и голодные, вылезли из палатки. Белесый туман косматыми клочьями висел на кустах и деревьях. Мы наскоро позавтракали холодной тушёнкой, переобулись в сапоги, захватили вёдра и отправились на поиски заветного болота. Шли долго и от места ночёвки отмахали немало. Тяжёлые рюкзаки уже начали водить нас из стороны в сторону, когда под ногами зачавкало, а скоро захлюпало и в сапогах. Виктор разулся, достал сухие носки, вложил их в целлофановые пакеты и в таком виде напялил на ноги. Я последовал примеру товарища. Ногам стало тепло и сухо. Но от усталости мы едва передвигались, утопая по щиколотку в болотной жиже. Кое-где выделялись островки пожухлой осоки с чахлыми берёзками. Поросшие мелким кустарником бугорки манили сухими листьями. Так хотелось упасть на мягкую траву, на рыжеватый мох, обильно растущий на трясине. Но стоило ступить на мнимую твердь, как мховый ковёр, плавно качаясь, опускался, и под ногой булькала вода.

   А вот и клюква. Темно-красные ягоды, прихваченные ночными заморозками, ледяными шариками застучали по дну ведра. Я с тоской заглядывал в него, время от времени бросая несколько ягод. Ведро казалось мне невероятно, просто чудовищно огромным в сравнении с горстью клюквы, набранной почти за час. При мысли, что надо наполнить его доверху, я совершенно пал духом. Если такими темпами брать клюкву, то за весь отпуск, возможно трёхлитровую банку мы и насобираем. Я поделился на этот счёт своими соображениями с Виктором. Мой неутомимый товарищ, оказывается, был такого же мнения.

   -- Надо выходить отсюда. Нечего время терять... Зато теперь знаешь, как растёт клюква.

   Как растёт эта очень целебная ягода, я и в самом деле видел впервые. Представьте себе кочку, густо поросшую мхом. В него вы невзначай уронили две-три темно-вишнёвые бусинки, связанные между собой длинными и тонкими паутинками -- стебельками. Поначалу вы ничего не замечаете. Повсюду мох да и только. Вдруг увидели красную горошину. А неподалеку рдеет другая. А вот ещё одна затаилась на траве... Вы наклоняетесь и берёте её. Именно берёте, а не отрываете от стебелька. Такое ощущение, что и не растёт она вовсе, а просыпана в траву. Мы без сожаления покинули болото, и вернулись в знакомый распадок. Ночь обещала быть холодной. Пока совсем не стемнело, заготовили кучу сушняка на дрова. Ссыпали клюкву из обоих ведер в один пакет. Получилась почти полная пригоршня. Развели костёр, повесили над огнём котелок с водой. Наконец, с таким трудом добытую клюкву заварили кипятком, подсластили сахаром. Нас окружали мрак и осенний холод. Мыши шуршали в сухой листве. Искры с треском поднимались над костром. Пламя высвечивало наши лица, парок вился над одеждой и сапогами, развешанными для просушки. Мы пили необыкновенно вкусный чай, придвигаясь зябшими спинами к раскалённым углям.

   -- Да, забрались мы... такая глушь кругом, - не торопясь прихлебывая чай, сказал Виктор. Как бы в подтверждение его слов внизу, у ручья, вдруг затрещали сучья.

   -- Медведь...- прошептал Виктор.

   Об этом я и сам догадался. Кто же ещё, не боясь, будет среди ночи ломать сухие ветки? Мы замерли, прислушиваясь к тишине непроглядной ночи. Всё стихло, но кто знает, не вернётся ли косолапый вновь? Забыв о сне, мы всю ночь таскали дрова.

   -- К огню мишка не подойдёт... Побоится, -- утирая пот, ободрил меня Виктор.

   -- Пусть попробует. Суну ему горящую головню в пасть, -- расхрабрился и я, беспрерывно заваливая в костёр охапки хвороста, пни, валежины, корневища, отставшую от гнилья толстую кору. Все эти подношения ненасытный огонь мигом пожирал и требовал новой пищи. Мы очистили от бурелома поляну вокруг костра, а когда и этого стало мало, принялись таскать сухие обломыши с другой стороны ручья. На рассвете, вконец обессиленные, мы упали на рюкзаки. Земля, прогретая жаром костра, источала приятное тепло. Нам было начихать на клюкву, на медведей и на всё остальное. Спать! И ничего больше!

   Солнце высоко поднялось над вершинами дальних сопок, когда мы вскочили, разбуженные треском сушняка. Забыв о топоре, воткнутом в бревно, затаились, настороженно вглядываясь в просветы между деревьями. "Му-у", -- раздалось неподалеку. Мы испуганно вздрогнули, но в эту минуту на поляне появилась пятнистая корова. Следом шла женщина в цветастом платке и с прутом в руке.

   -- Выходит, мы корову за медведя приняли. Далеко забрела бурёнка, -- рассмеялся Виктор, когда женщина поравнялась с нами.

   -- Та де ж далеко?! -- нисколько не удивляясь незнакомцам, ответила женщина. - Вона за этим бугром огороды нашенски.

   Женщина заглянула в пустые вёдра, всплеснула руками:

   -- А клюква дежь? Нэма клюквы! -- И растроенно покачала головой:

   -- Потравилы усё, ироды. Опылялы тайгу упротив заразы який-то. А рокив десять назад клюкву бочками бралы... Ну, Зорька, пшла...

   На обратном пути домой ничего примечательного не случилось. От Россошки до Лесосибирска добирались на моторных лодках. За неимением фляжек со спиртом расплатились новёхонькой палаткой и непромокаемыми куртками.

   Когда я вспоминаю поездку за клюквой, вижу огромные штабеля почерневшей древесины... Портальные краны Енисея... Добродушного капитана буксира... Унылые россошинские избы и так напугавшую нас корову Зорьку...

   А клюкву домой мы привезли... Купили на базаре на оставшиеся деньги... Одно ведро на двоих.

 

Добрая Настя

   Моя дочка Иринка тащит домой всякую живность. То хромого ежа притащит, то воробья со сломанным крылышком, то подберёт на снегу замерзающего снегиря. Лечит их, выхаживает... А прошлым летом наши соседи едва в обморок не упали, узнав, что Иринка принесла в дом... змею. Настоящую, ядовитую. Её привязанность к этой лесной гостье повергла в ужас и меня, бывалого охотника. Представьте себе: прихожу домой, сажусь в кресло и вдруг вижу на подлокотнике... гадюку! Я наверняка переполошил бы весь дом диким воплем, но тут в комнату вошла Иринка и спокойно так взяла змею.

   -- Випера берус - обыкновенная гадюка, я назвала её Настей, - объяснила она. -- Да ты не бойся, папуля, Настя очень добрая и ласковая, -- засмеялась дочурка, но... с работы вернулась мама. Иринка не придумала ничего лучше, как сунула змею за пазуху и, усевшись за пианино, принялась разучивать этюд.

   -- Молодец, Ира, наконец-то вижу тебя за инструментом, -- похвалила её мама. В это время гадюка медленно высунулась из-под майки и прислонилась своей маленькой головкой к загорелой шее Иринки.

   Глаза жены округлились от ужаса... Что было дальше - не поддаётся описанию... Одним словом, пришлось отнести Настю в лес. Мы выпустили змею на камышовом болоте, где полно зелёных лягушек. Настя не торопилась прятаться, наверно, не хотела расставаться с девочкой. Но Иринка загнала её под кочку, потому что возвращаться с ней домой было просто не мыслимо. Тихо шурша сухой осокой, Настя заползла в свое новое убежище, подобрала куцый хвост. Но все это было уже потом. А раньше?

   С самого рождения Насте не повезло, ей чудом удалось избежать гибели. Но обо всём по порядку. Давайте мысленно перенесёмся на опушку загадочного леса и узнаем историю Настиной жизни, полной смертельных опасностей.

   ...Душный летний день близился к закату. Красное солнце всё ниже опускалось в пурпур зари, окрашивая сопки и тайгу в мягкие розовые тона. Деревья и травы, уставшие от зноя, отдыхали, расправляя поникшие листья, жадно вдыхали прохладу тихого вечера.

   Толстая гадюка, поблескивая чёрной бархатной кожей, неуклюже выползла из трухлявой осины, где пряталась от жары. В тёмном дупле было сыро и неуютно, а внизу неяркие лучи ласково и заманчиво касались земли. И гадюке, как и многим другим обитателям тайги, захотелось понежиться в эти последние солнечные минуты. Неторопливо и бесшумно извиваясь по голым сучьям, она спустилась на горячий песок заброшенной лесной дороги. Когда-то по ней возили спиленные в тайге деревья, но теперь неровная колея заросла бурьяном и мелким кустарником. Песчаный бугорок на обочине был любимым местом отдыха гадюки. В погожие летние дни она осторожно выползала на него, сливаясь с кустиками полыни, надёжно скрывавшими её от зорких глаз ястребов.

   Вот и сегодня свежий ветерок доносил запах августовских желтеющих трав, и песок был нагрет и приятен. Она вытянулась во всю длину, прижалась тяжёлым, разбухшим брюхом к шероховатой поверхности бугорка. В животе её, в тонкой пленке яиц, теснились, ожидая выхода на свет, махонькие, похожие на ящерок, гадючата.

   Волею природы гадюке не предназначалось быть кормящей матерью, и она ждала лишь разрешения от бремени. Лёжа на дороге в этот сумеречный час, змея уловила стук и дрожание дороги. Кто-то неизвестный, большой и страшный, быстро приближался. Рептилиям не дано растить детёнышей, но врождённое чувство опасности за своё потомство заставило гадюку сделать попытку уйти в безопасное место. С трудом сдвинув онемевшее, словно глиняное тело, змея преодолела одну рытвину, но перебраться через другую уже не смогла. Шум становился ближе, перерос в настоящий грохот, и гадюка обречённо замерла, прислонив головку к самой земле. И если бы не блестящие бусинки глаз, её вполне можно было бы принять за горелую суковатую палку, каких немало валяется на старых лесных дорогах.

   Но вот кусты и трава зашелестели над ней, и круглые копыта лошади вдавились в песок рядом с лежащей гадюкой. Благородное животное, всхрапнув, осторожно переступило змею. Всё бы окончилось благополучно, но следом за конём, погромыхивая на корчах и камнях, тащилась телега. Двое мужчин, покуривая и негромко разговаривая, сидели на ней. Бородатый лесник в форменной фуражке не понял замешательства лошади и взмахнул ивовым прутом. Лошадь испуганно дёрнула, и тяжёлые окованные колёса переехали змею. Длинное туловище гадюки свилось блестящими кольцами, и в тот же миг возница заметил её.

   -- Змея-а! -- завопил он, соскакивая с телеги. Гибкий ивовый хлыст в его руке засвистел, забивая несчастное пресмыкающееся. И вдруг лесник увидел выскочившего из раздавленного чрева змеи маленького юркого гадючонка.

   -- Степан, топчи, пока не расползлись! -- кричал лесник, неистово прыгая в сапогах по чёрно-красному месиву, в которое превратилась хозяйка придорожного бугорка. Напарник, суетясь, помогал ему топором.

   Так они расправились с гадючьим семейством и очень довольные сели в телегу и уехали. Их возбужденные голоса ещё долго раздавались в сгущающихся сумерках примолкшего леса.

   Но одной змейке всё же удалось спастись. В суматохе она улизнула из лопнувшей оболочки яйца в густую траву и спряталась под корни старой корявой ели. Там, в холодном мраке, под скрип отживающего дерева, она долго таилась, и прошло немало времени, прежде чем змейка отважилась выползти на свет. Но скоро наступили холода, и змейка вновь забилась в мох под валежиной.

   Весной, очнувшись от зимнего оцепенения, она почувствовала голод и научилась отыскивать личинок и поедать их. Однажды маленький мышонок подбежал к ней и начал копошиться перед самым её носом. Гадючка ещё не знала, что наделена смертоносными ядовитыми зубами. Сжалась, слегка приподняв голову с раздвоенным язычком, с любопытством наблюдая за пушистым хвостатым шариком, шеборшащим в сухих листьях. Неожиданно для себя самой она сделала короткий выпад и ткнула мышонка ещё мелкими, но очень острыми ядовитыми зубами. Бедный мышонок упал, вытянув лапки, и скоро исчез в широко разинутой змеиной пасти. И наверно, пришёлся по вкусу, потому что с тех пор гадючка всегда караулила шуршащих в сушняке мышей. После удачной охоты молодая змея окуналась упругим скользким телом в прохладную росистую траву и надолго замирала под кочкой или в пустой норке.

   К осени гадючка подросла до размеров взрослой змеи, и её землисто-бурая кожа приобрела нарядный, бархатисто-чёрный оттенок. Она уже знала, что её острые ядовитые зубы не спасают от многочисленных врагов.

   Первым на неё напал обвешанный грибами ёж. Встретив змею, он фыркнул, зашипел и растопырил колючки. Решив, видимо, что змея к обеду лучше грибов, стряхнул с себя шляпки подберёзовиков и, грозно шипя, бросился на гадючку. Вцепился ей в хвост и принялся рвать и трепать его, быстро перехватывая извивающуюся гадюку всё ближе к её голове. Гадюка слабо защищалась, пытаясь укусить его, но всякий раз её короткий выпад натыкался на острые колючки, за которыми надёжно укрыто тело ежа. И плохо пришлось бы ей, но откуда-то сверху вдруг камнем упала большая хищная птица. Орлан- белохвост, распластав тяжелые крылья захлопал ими по земле, отгоняя ежа. Две когтистые лапы сдавили израненную гадюку, легко подняли и понесли. Безжизненной плетью повисла она над туманной тайгой, озарённой сиреневым рассветом утра. С высоты своего полёта орлан высмотрел внизу место на выступе скалы, где намеревался не спеша расклевать добычу, растерзать крепкими когтями и жадно проглотить лакомые куски. Но хищник просчитался. Круглые злые глаза его слишком поздно заметили метнувшуюся из-за ближней сопки размашистую тень. Другой орлан торопился навстречу с явным желанием отнять добычу. Над мелкой таёжной речкой, тихо журчащей меж скалистых берегов, соперники сшиблись в яростной схватке. Теряя перья, оба свалились на каменную россыпь, нанося друг другу удары мощными клювами. И первый орлан не устоял под натиском более сильного противника и разжал когти. Гадюка покатилась с крутого обрыва, и ни тот, ни другой не успели подхватить её. Изодрав и без того рваную кожу об острые камни, с оторванным кончиком хвоста гадюка шлёпнулась в прозрачную воду речушки. Увлекаемая потоком, она тащилась некоторое время по песчаному дну, белеющему галечником и ракушками. Но жизнь ещё теплилась в ней. Врождённый инстинкт самосохранения заставил её плыть. Она заскользила к берегу, плавно извиваясь и держа голову на воде.

   Взобравшись на плоский валун, прогретый солнцем и не успевший отдать тепло ночной прохладе, гадюка свилась на нём, замерла от глубоких ран и усталости. В отличие от других животных она не могла зализать раны, но страдала от боли не меньше, чем они.

   Солнце уже поднялось над тайгой, и хорошо было подставить изодранное тело его целебным лучам. Но слишком приметно чернела змея на сероватом граните, и она тихо сползла вниз, уступив место под солнцем более сильным.

   Под этим камнем, скрывшим её от врагов и непогоды, гадюка перезимовала.

   А прошедшее лето предъявило суровые испытания. Её поколотила граблями женщина, убиравшая сено, и, к счастью, сломавшая их. Жестокий злобный хорёк угрожал расправой. Стадо диких кабанов промчалось над ней. Но самым страшным врагом был огонь лесного пожара, захвативший змею мирно дремлющей на своем камне. Языки пламени лизали её. От невыносимой боли она скрутилась в тугой узел. Рядом горели кусты, и гранитный голыш превратился в раскалённую сковородку. И близок был конец мучениям, но река опять спасла её. Извиваясь, гадюка скатилась в воду и осталась цела.

   С приходом тёплых ясных дней наступило время весенней линьки. Обновляют мех лисицы, зайцы, колонки и другие звери. Меняют перо птицы. Сбрасывают старую кожу змеи.

   Обвившись вокруг березы, гадюка потягивалась и сжималась, понемногу стаскивая с себя словно рваный чулок желтовато-бурый выползок. В новом наряде, украсившем молодое гибкое тело змеи, не узнать было прежней избитой гадюки. Лишь оборванный кончик хвоста напоминал о пережитых страданиях. Оставив на берёзовом комле лёгкие прозрачные лохмотья, шевелимые ветерком, гадюка вернулась к камню. Гранитный валун стал её излюбленным местом уединения от посторонних глаз. За лето вокруг камня поднялась поросль тальника. Солнечный полуденный луч с трудом пробивался сквозь листву, высвечивая на граните небольшой пятачок. На нем она настороженно отдыхала после ночных охот за жучками, пучеглазыми лягушками и шустрыми мышами. Чутко различая шорохи грызунов, мелких птиц от резких движений других животных, змея поспешно уползала под камень в случае опасности. Так прошло ещё одно лето, и дни, проведенные на камне, стали лучшими в жизни гадюки.

   Как-то в сентябрьский дождливый вечер она удалилась от камня дальше обычного. Эта опрометчивость дорого обошлась ей. Змея наверняка угодила бы на ужин длинноногому журавлю, высмотревшему её среди сухих стеблей густо растущего белоголовника. Изогнув шею, сильная птица примерилась долбануть гадюку крепким клювом и проглотить с лёгкостью курицы, клюющей червяка. Но в эту минуту, чавкая сапогами по топкому болоту, в низине показался человек. Журавль протяжно курлыкнул, будто сожалея о брошенной добыче, и, разбежавшись по лугу, улетел. Человек заторопился к месту, где стоял журавль и не ошибся, найдя там змею.

   -- Великолепный экземпляр! -- довольно проговорил он. Ловко схватил гадюку и забросил в рюкзак. Вороша ногами мокрую прелую листву, змеелов захлюпал по речной пойме, уходя всё дальше и постукивая палкой по кочкам. Выйдя на открытую поляну, он вытащил гадюку и больно надавил её челюсти на края флакона. Капли светлой, чистой как вода жидкости потекли в бутылочку, и окончив эту мерзкую процедуру, сборщик яда отшвырнул гадюку, словно негодную тряпку. Шаги его вскоре затихли в ближайшем колке, и гадюка осталась одна посреди вырубки, в окружении горелых пней и бодро торчащих подберёзовиков.

   В тот промозглый злополучный вечер гадюка не нашла своего камня. Тщетно ползала по прибрежным зарослям в поисках привычного убежища, но повсюду были сырость, мокрые ветки и лужицы воды. Наконец, она устроилась на иле, и то была последняя ночь в родном лесу.

   На следующий день её нашли мальчишки - грибники. Побросав корзинки, они с криком накинулись на лежащую гадюку, рогулькой придавили к земле. Конопатый и рыжий как мухомор мальчишка сунул в пасть гадюке платок, сжал ей челюсти и с силой рванул его. Передние зубы, пускающие яд, загнутые и длинные, тотчас вылетели, и мальчишки заорали от восторга. Теперь змея стала им не опасна. Они забавлялись ей как живой верёвкой. Наматывали на руки, дёргали, каждый к себе, подбрасывали и раскручивали над головой. Когда им надоело это занятие, веснушчатый предложил:

   -- Давайте бросим гадину на муравейник!

   Эта идея пришлась всем по душе. Нашли огромный муравейник, разрыли его, зля муравьёв, и когда яма почернела от их множества, кинули в неё гадюку. Полчища муравьев облепили несчастную гадюку, виновную лишь в том, что для охоты на мышей природа наделила её ядовитыми зубами. Муки, испытанные животным в муравейнике, можно сравнить, пожалуй, лишь с огнём, опалившим её у реки. Она вырывалась из муравейника, но злые мальчишки с хохотом швыряли её обратно. Крохотные ничтожные твари безжалостно кусали хищными челюстями, и если бы она могла кричать, то видно взмолилась бы:

   -- Люди, остановитесь! Нет страшнее этой пытки!

   Но нет у змеи голоса выразить боль и отчаяние. Нет ног, чтобы ускакать, крыльев, чтобы улететь. И потому она молча корчилась, пока рыжий не поддел её палкой.

   -- Хватит, а то мураши сожрут её. Отнесём лучше змеюку в школу, девчонок пугать. Вот будет потеха!

   Они притащили гадюку в школу, и первой, кому сунули под нос живую змею, оказалась девочка из шестого "Б". К их удивлению, она не испугалась, а треснула "мухомора" по башке и попросила:

   -- Отдай гадюку мне.

   -- Во даёт, -- опешил рыжий и замотал головой:

   -- Не-е, самим надо. Мы из ейной кожи ремушков наплетём...

   -- Тогда продайте... за пять рублей.

   Глаза мальчишек забегали.

   -- Ладно, -- согласился рыжий. -- Бери, не бойся. У неё зубы вырваны.

   -- Я и не боюсь, -- сказала девочка, принимая гадюку и поглаживая её. А та, словно чувствуя ласку, прижалась к руке, тихо заскользила к плечу.

   -- Ты самая добрая и умная. Я буду звать тебя Настей, -- счастливо улыбаясь, сказала девочка. И довольная, что неожиданно стала обладательницей такой замечательной гадюки, заспешила домой.

   Что было дальше, вы знаете...