Холодная ночь на Таюре

   Неоглядной туманной синью простёрлась осенняя тайга. Свежее ноябрьское утро занялось над ней бледным рассветом. Быстро алеет розовая полоска неба, нежной киноварью разливается по зубчатой кромке гор. Вот вспыхнула пурпуром, и утреннее солнце багровым шаром выкатилось из-за скалистых вершин. Алмазами в золотой оправе засияли гольцы горного хребта. В ослепительных лучах засверкала прозрачная Таюра, неудержимо стремясь к Лене. Серебрятся инеем ледяные кружева на прибрежных камнях...

   На правом берегу Таюры - таёжный поселок. На левом - тёмно-зелёный пихтач стеной поднимается на крутой склон. Скалистый утёс чернеет вдали. Под утёсом, на галечной отмели колышется в волнах грузное тело. Пятнистые брюки и куртка истрёпаны о каменистое дно. Скрюченные, иссиня-лиловые кисти рук и босые ступни ног, искромсанные на перекатах, то появляются над водой, то исчезают в ней. Тело человека, шевелимое белопенным потоком, вздымается на волнах, бьётся о камни.

   В этот ранний час в доме, издали приметном синими резными наличниками, громыхнула дверь, и на крыльцо вышел Георгий Войлоков, участковый инспектор милиции. В каждой руке по ведру. В одном - овсянка для кроликов. В другом - мешанина поросёнку.

   Звякнула щеколда калитки. Во двор торопливо вошла Настя Мукачёва, работница леспромхоза. Муж её, Илья, известный в посёлке силач и выпивоха, с бригадой охотников - промысловиков белковал в тайге. И Войлоков немало удивился, увидев наспех одетую женщину. Пальто распахнуто, на растрёпанные волосы небрежно наброшен цветастый платок. Войлоков поставил вёдра, нахмурился.

   -- Не иначе, Илюха с охоты прикатил и опять бузит спозаранку? Ну, еп-понский бог! Хватит с ним нянькаться! Заявление написали?

   -- Да я, Георгий Георгиевич, не на Илюшу жаловаться... Утопленника на Таюре нашли. Под утёсом... Туда все наши леспромхозовские побегли.

   -- Побегли! Да они же мне, еп-понский бог, место происшествия затопчут.

   На бегу застёгивая форменную тужурку, Войлоков пустился к высокой скале, угрюмо нависшей над рекой. Разбухшее тело уже выволок на мокрый песок главный инженер леспромхоза Стукалов. Шагнул навстречу запыхавшемуся Войлокову.

   -- Еле вытащил. Тяжёлый как бочка.

   -- Кто вас просил? Напрасно старались! До приезда опергруппы не следовало этого делать. Отойдите от места происшествия!

   -- Хм, пожалуйста, -- недовольно поджал губы Стукалов. -- Хотел помочь вам, а вы... -- обиженно махнул рукой, и громко хлопнув дверцей новенькой "Хонды", укатил в контору.

   Войлоков медленно повернулся к бесформенной массе, некогда бывшей человеком, и содрогнулся, глянув на обезображенное лицо. В стороне тихо переговаривались рабочие.

   -- Белов... Мастер наш.

   -- Одежда его... Вот и сыскался один.

   -- Где-нибудь и другого прибьёт к берегу.

   Через несколько дней после этого происшествия Войлокова вызвал в райотдел следователь Смирнов.

   -- Привет, Георгий! Ознакомься с актом судебно-медицинской экспертизы.

   В акте неоднократно упоминался алкоголь. Среди подробно описанных многочисленных ссадин особо выделялась запись, подчёркнутая карандашом. Ссадина на затылочной части головы.

   -- Спьяну Белов из лодки вывалился да и шарахнулся башкой о камень, -- пыхнул сигаретой Смирнов... -- Ночь, холод, погода мерзкая... Поддали мужики. Обычное дело на рыбалке. Может, в скалу потом врезались или наскочили в потёмках на бревно. Вон сколько бурелома плывёт после паводка...

   -- Второго ещё не нашли... Рановато заключение делать...

   -- А если тело Касьянова не найдём? Река на месте не стоит. За месяц могла утащить его в море Лаптевых. Чего нам выжидать?

   -- А письмо его жены? О хищениях пиломатериалов?

   -- Одни рассуждения и предположения... Нам нужны факты. Где доказательства?!

   -- Копнуть хорошо - будут!

   Смирнов снисходительно улыбнулся.

   -- Думаешь, так просто?

   -- Получается, еп-понский бог, Касьянов и Белов утонули, а с ними и концы в воду?

   Смирнов развёл руками.

   -- Начальству, конечно, виднее, -- берясь за ручку двери, сказал Войлоков. Надел фуражку и, не прощаясь, вышел из кабинета.

   Смеркалось. По мутному небу ползли свинцово-серые тучи. В пасмурной мороси качались мокрые ветви оголённых от листвы деревьев. Над Таюрой вились сизые облачка. Гонимые холодным ветром белесые дымки стлались по таёжным распадкам. Там, у дальних сопок впадает в Таюру студёный и чистый Соболиный ключ. Ледяной купелью плещется на гранитных порогах бурная река. Шумит, перекатывает камни, сшибает с ног неосторожного охотника, обманутого мелководьем.

   Спустя неделю на Харюзовом плёсе обнаружили другого утопленника. По оранжевой рыбацкой куртке опознали бывшего директора леспромхоза Сергея Касьянова. Корчажник, острые камни истерзали тело до неузнаваемости. Измочаленные конечности обглодали рыбы. Взять с пальцев отпечатки для Адактилоскопического анализа было невозможно. Однако, личность погибшего сомнений не вызывала. Слишком часто жители посёлка видели в этой куртке заядлого рыбака Касьянова. В тот ненастный вечер в болотных сапогах и со спиннингом в руке он прошагал в ней берегом Таюры к синей моторке, где его поджидал мастер Белов...

   "Несчастный случай на рыбалке... Алкогольное опьянение..." -- отстучал на компьютерном пульте капитан милиции Смирнов. Распечатанный на принтере лист подшил в тощую бумажную папку, хлопнул по ней ладонью:

   -- Вот и вся история!

   А началась она так...

   В сентябрьское ненастье широко разлилась Таюра. Ревущая на порогах река несла в Лену таёжный хлам. По распадкам, размывая берега, хлынули в Таюру потоки мутно-рыжей воды...

   Ещё не утихла стихия, когда синяя моторка надрывно завыла на реке. Хлестал холодный ливень. Непоседы - мальчишки пускали на лужах кораблики из сосновой коры. Нипочем им, промокшим, шмыгающим носами, осенняя слякоть. Они первыми рассказали Войлокову о синей моторке и двух смельчаках, рискнувших отправиться на рыбалку в столь неподходящее время. Дети хорошо разглядели жёлто-красную куртку Касьянова и зелёно-пятнистую энцефалитку Белова, сидящего на руле.

   Синяя дюралевая лодка в посёлке одна. Её владелец главный инженер Стукалов припозднился в этот вечер в своём кабинете за составлением месячного отчёта о лесозаготовках. Рубиновая "Хонда" Стукалова, поблескивая мокрой эмалью, краснела у ворот конторы.

   Ветер налетал порывами, раскачивал вершины деревьев. Тайга, скрытая моросью, глухо шумела.

   Войлоков, накинув поверх фуражки капюшон плаща, спешил в контору леспромхоза, в свою служебную комнату. Войдя, стряхнул с одежды влагу, придвинул ближе телефон.

   -- И чего они, еп понский бог, в такую погоду на рыбалку поехали?

   Навязчивая эта мысль не выходила из головы. Казалось странным, что люди, не один год живущие в этих суровых краях, выбрали для рыбалки сентябрьскую непогодь. Рыбачить Касьянову не впервой. Ему ли не знать, каково, на ночь глядя, переться по бурной реке? Дождь... Ветер. Чуть зазевался на руле и пиши: пропало. А если мотор заглохнет или оборвёшь винт? Закрутит быстрым течением лодку, швырнёт на камни, опрокинет... А вода в Таюре - голимый лед. И минуты не продержаться в ней...

   Струи дождя сбегали по оконному стеклу. Темнело.

   Войлоков набрал номер дежурного по райотделу.

   -- Здорово, Степаныч! Войлоков беспокоит. Чего звоню? Да тут, понимаешь, Касьянов и Белов - начальство наше, леспромхозовское, вверх по Таюре пошли... На моторке Стукалова. Знаешь его? Как, ну и пусть?! Не дети малые, говоришь? Оно так. Но погода, еп-понский бог! Разбушевалась нынче Таюра... Мало ли чего... Это вам лучше знать, вертолёт вызывать или вплавь вдогонку за ними... Моё дело прокукарекать, а там хоть не рассветай... Пока, Степаныч...

   Озадаченный непонятной выходкой Касьянова и Белова, Войлоков глухо пробухал сапогами по коридору пустой конторы. Постучал в дверь стукаловского кабинета, подёргал за ручку. Заперта. "Надо было зайти сначала к нему", -- сожалея, что не застал Стукалова, подумал Войлоков. Вышел на улицу. На месте "Хонды" чернела в грязи глубокая размытая колея.

   В понедельник посёлок облетела тревожная весть: рыболовы не вернулись. Не возвратились они и через несколько дней.

   Начались поиски.

   Из бесед с родственниками и знакомыми пропавших рыбаков выяснилось, что Касьянов и Белов намеривались ловить рыбу в верховьях Таюры. На тайменей собирались. В пятницу вечером носили в лодку снасти, канистры с бензином, продукты.

   -- Спрашиваете, где муж? В тайге. На рыбалке. Где же ему ещё быть, если целый ящик выпивки с собой взял? Почему до сих пор нет его? А я почём знаю. Он передо мною не отчитывается о своих бесконечных отлучках, -- с раздражением отвечала на вопросы Войлокова Тамара Касьянова, супруга директора. -- Давно искал приключений. Может, и нашёл...

   Громыхая на кухне посудой, сердито ворчала:

   -- Говорила ему - добром не кончатся твои рыбалки - попойки на природе с дружками и девицами.

   Войлоков окинул глазами неуютную обстановку в квартире Касьяновых. На полу валяются старые газеты, обрывки бумаг, стоптанные шлёпанцы. На стенах выцветшие обои. В углу старый телевизор. Напротив затёртый диван с неприбранной постелью.

   -- Он дома почти не бывает. Все дела... Какие - известно. Пьянки, гулянки, шуры-муры... Поездки за границу. Махинации с лесом...

   -- Есть факты?

   -- Догадаться не трудно. Лес прут за кордон вагонами, а денег всё нет, чтобы с рабочими рассчитаться. Который месяц зарплату не получают... А какой лесок! Брус-листвяк да доски кедровые! А взамен что?! Жвачка! Тряпьё гнилое. От людей стыдно. Ворюгой Касьянова зовут. А Белов как шестёрка у него. Что Касьянов скажет, то он и сделает. Деловую древесину дровами оформит, облицовочной рейкой вагон забухает, сверху для отмазки осиновых горбылей нашвыряет и поехал вагончик в Китай. Как же? Бартер! А если разобраться - так обыкновенное жульничество. Зато сыну Белов "Мерседес" купил. Дочери - "Тойоту". У самого "Лэнд-Крузер". И дружок касьяновский - Стукалов - не отстаёт от них: последней модели "Хонду" взял... На Канарах отдыхал... В Штаты дочь на учёбу отправил... За какие шиши? А вы говорите, где факты?

   Касьянова отбросила на столе край скатерти и подала тетрадный лист с неровными строчками письма. - Вот, написала в милицию... Пусть выведут этого гуся на чистую воду. Мне Касьянов ещё и копейки не дал, а у самого чемодан долларами забит.

   Тамара оглянулась на дверь, зашептала:

   -- Схватил он второпях "кейс", а крышка возьми и откройся. Денежки зелёные и посыпались из него пачками. Не нашенские. С лица сошёл Касьянов. Как закричит: "Чего уставилась? Не мои это деньги. Леспромхозовские". Чего же их тогда дома прятать? Вот, а вы говорите, где факты...

   -- И где он сейчас?

   -- Касьянов?

   -- Нет, чемодан.

   -- Вон, за шифоньером. Да только денег в нём нет. В ту самую пятницу сложил их в рюкзак и увёз. В тот день приезжал какой-то хамоватый мужик. В куртке кожаной, в шапке норковой. Плечист. И рожа, как у Касьянова: сытая, наглючая. В бане нашей парились. За пивом меня послали. На каменку брызгать, чтоб, значит, дух лучше был. А я, когда пиво в предбанник несла, слышала, как гость доллары требовал.

   -- И что Касьянов?

   -- Поедем, говорит, Эдик, на рыбалку, в Соболиный ключ. Там и расплачусь. На природе отдохнём. Тайменей во-о каких поймаем!

   -- Самое время для отдыха: дождь, слякоть... Холод собачий.

   -- Не знаю, -- пожала плечами Тамара. -- Напарились, распили коньяк и укатили к Стукалову. И рюкзак с долларами увезли.

   Войлоков не спеша шёл по улице, обдумывая неожиданное признание Тамары Касьяновой. Заявление её, впрочем, мало отличается от жалобы Насти Мукачёвой, избитой пьяным мужем. Обе женщины не от хорошей жизни решили обратиться в милицию. На прошлой неделе приезжал Илья домой. Привёз берестяной туес брусники и мешок кедровых шишек. Гульнул с приятелем, а утром зареванная Настя выложила перед Войлоковым заявление.

   -- Всё, делайте с ним, что хотите, но жить с пьяницей больше не буду, -- всхлипнула Настя. -- Разведусь...

   Войлоков вдруг замедлил шаги. Как же сразу не вспомнил?! Зимовье Ильи в Соболином ключе!

   Очертания сопок тонули в черноте надвигающейся ночи. С берега Таюры, бурлящей в темноте, несло сыростью прелой хвои. Из ворот мукачёвской избы выскочила остроухая коренастая лайка с туго закрученным хвостом. Завертелась у ног, пытаясь лизнуть в лицо.

   -- Узнала, Тайга?

   В избе, у жарко натопленной печки, понурив голову, сидел хозяин. Настя всхлипывала в комнате. Войлоков сел к столу, постучал ладонью по планшету.

   -- Здесь, Илья, заявление Насти... Ну, выпил... Так чего жену гонять? Ты вон какой медведь! Совсем одичал в тайге, что ли? Еп-понский бог! Нашёл с кем воевать! Герой! На работе навкалывается она, да ещё дома хозяйство, ребятишек обстирать, накормить... А ты?! Нет бы пособить ей чего - так кулаками машешься...

   -- Не помню как вышло... Прости, Георгий Георгиевич! Брошу пить...

   -- Не у меня - у Насти моли прощение.

   -- Пробовал... И слушать не хочет.

   Войлоков подошёл к заплаканной Насте, тронул за плечо.

   -- Не передумала с заявлением?

   -- Не хочу я сажать Илью в тюрьму, -- горячо зашептала Настя. -- Да кабы не бузил спьяну-то. Вот, поглядите, -- показала Настя синяки и кровоподтёки на локтях. -- А трезвый - золотой человек... Вы припугните его хорошенько!

   -- Ну, еп-понский бог! Я что, пугало?!

   -- Нет, что вы! Это я так, -- смутилась Настя. -- Чтоб вы построже с ним.

   -- Ладно, наскучается в тайге -- подобреет... Вот что, Илья. Больше заявлений ждать не буду. Составлю протокол... О мальчонке подумай. О дочери. Ботинки у Кольки починить надо. Да тебе когда за пьянкой-то? И как уроки Наташке делать, если отец дебоширит? Кольку, помнится, ты за двойки ремнём стегал. А тебя, взрослого детину, тоже прикажешь пороть? В общем, в последний раз сошло тебе. Повинись перед Настей.

   -- Спасибо, Георгий Георгиевич!

   -- Чуть не забыл: случаем, в своём зимовье Касьянова не встречал? И мастера Белова с ним? Рыбачить они собирались в Соболином ключе.

   -- Так вот, стало быть, какие бутылки я нашёл в зимовье на той неделе! На те выходные, как пропали рыбаки, дома я был. Хотел Насте чего...

   -- Вижу, помог, -- указывая на немытую посуду и кучу нестиранного белья, буркнул Войлоков.

   -- Перебрал малость... Тут Настя прицепилась, давай донимать за выпивку. Не сдержался...

   -- Сезон охоты начался... Чего у печки бока греешь?

   -- Так ведь заявление настрочила... Ну, думаю, хана. Какая теперь охота?

   -- Ты про бутылки в зимовье говорил..., -- напомнил Войлоков.

   -- Я и говорю... Как с Настей повздорил, уехал наутро в тайгу. В понедельник, значит. А в избушке побывал кто-то. Пустых бутылок -- батарея! Решил -- залётные, городские наведались... Хотел белку промышлять. Не смог. Всё из-за Насти переживал. Домой воротился. Тут и узнал, что Касьянов с Беловым пропали. Выходит, они были там...

   По всей Таюре искали исчезнувших людей. Охотники обшарили тайгу, неводами и баграми избороздили реку. Осмотрели отмели и перекаты. Излазили омуты, забитые корчажником, и болотистые поймы.

   Посыпал первый снежок. Тонким ледком подернулась кромка воды у берегов.

   Охотники вернулись в посёлок, уверенные, что течение отнесло погибших рыбаков далеко вниз.

   -- Таюра большая... Кто знает, за каким плёсом навернулись, -- рассказывал о своих поисках Илья Мукачёв. И сдвинув шапку, скрёб затылок:

   -- Ума не приложу, чего попёрлись в моё зимовье на моторке? Проще на машине добраться...

   В конце октября стихла Таюра. Покрытые хрупкими льдинками обнажились мели. Утопленников нашли. Понемногу стихли разговоры о трагической рыбалке. Новым директором леспромхоза назначили Стукалова.

   Служебные дела привели Войлокова в кабинет нового директора. Стукалов обставился компьютерами, видео и аудио аппаратурой, телефонами, дорогой офисной мебелью. Он не ожидал прихода Войлокова и засуетился, увидев сотрудника милиции.

   -- Садитесь... Слушаю вас, Георгий Георгиевич...

   -- Подмораживает, Юрий Витальевич. В самый раз по первому снежку в тайгу сбегать. Нынче, говорят, белки уйма.

   -- Да какое белкованье, -- Стукалов кивнул на кипы бумаг на столе. -- Работы невпроворот. А вы, извиняюсь, по какому вопросу?

   Войлоков вынул из планшета лист бумаги, положил перед Стукаловым.

   -- График дежурства пожарной дружины занёс. Ознакомьтесь...

   -- Хорошо, оставляйте, посмотрю.

   Стукалов успокоился, откинулся в кресле.

   -- Обижаете, лейтенант. Мимо проходите. А мы "Панасоники" плазменные привезли. Прямые поставки из Японии. Могу предложить. Недорого...

   -- Это для кого как... У меня "Шарп". И знаете - прекрасно показывает! Так вы, Юрий Витальевич, с графиком-то не тяните... Особенно с дежурной машиной для опорного пункта.

   Стукалов выдвинул ящик стола, чтобы положить в него бумаги. Там лежал круглый металлический предмет: дюралевый колпачок с цепочкой. Стукалов испуганно схватил его, в замешательстве поискал глазами, куда деть и швырнул в мусорную корзину.

   -- Валяется тут всякий хлам... От прежнего хозяина остался, - пробормотал он, со стуком задвигая ящик.

   Круглая белая луна уже повисла над островерхими елями, когда Войлоков занялся домашними делами.

   Сосновые кругляши раскалывались легко, и гора желтоватых, пахнущих смолой поленьев, росла быстро. Колоть дрова ему нравилось. И телу разминка. И отдых душе. Поразмыслить можно. Отчего так встревожился Стукалов? Понял, что я увидел побрякушку с цепочкой и с лица сошёл...

   Войлоков размахнулся, примериваясь к чурке, но вдруг опустил топор.

   -- Еп понский бог! Никакая это не побрякушка! Это сливная пробка от днища лодки! Не от той ли самой синей моторки?

   Эта мысль так взволновала Войлокова, что он почти бегом направился к дому Мукачёва. Собака залаяла, взвизгнула, признав, но из сеней уже вышла Настя.

   -- Уехал Илюша в тайгу. Водку не пил. И с собой не взял, - поспешила Настя заверить милиционера.

   -- Ты вечернюю уборку в кабинете Стукалова сегодня делала?

   Настя удивленно вскинула глаза.

   -- Нет ещё... Сейчас пойду.

   -- Внимательно в мусорной корзине посмотри. Найдёшь круглую железку с цепочкой - сразу скажешь мне. И никому!

   Настя прибежала через полчаса.

   -- Всю корзину вытрясла, а железки нет. Одни газеты рваные.

   -- Я так и думал. Спасибо, Настя! Но никому об этом! Слышишь?!

   Настя ушла, озабоченная непонятной просьбой, а Войлоков вновь принялся за дрова. Поглядеть со стороны, так нет занятия проще: размахнулся, ударил и... завяз топор в древесине по самый обух! Насилу вытащишь. Без сноровки намучаешься. А Войлоков поставит чурку, покрутит её туда-сюда, выискивая слабое место. В этом деле тоже соображать надо. Не колотить куда попало. Где по трещинке ударить. Где вдоль сучка. Иные чурбаки волокнистые попадают, словно витые. Здесь надо края обколоть, а уж потом в серёдку бить.

   Вот и к человеку так. К каждому особый подход нужен. У каждого своя слабинка есть. По ней и бить надо... Как выведать у Стукалова, отчего он прячет пробку от лодки в кабинете? А главное, как она у него оказалась? Может, не завинтил её, а заткнул отверстие деревяшкой? Пойти и спросить у него? А он, конечно, сразу всё рассказал начистоту! Нет, Стукалов не из тех, кому красное служебное удостоверение покажи, а он и расплакался, всё выложил... Хитёр Стукалов! Из тех упрямых молчальников, которые ни за что не признаются, пока фактами не прижмёшь. А какие против него улики? Касьянов и Белов выпросили у Стукалова лодку. Он, якобы, отговаривал их от рыбалки. Да где там?! Настояли! Что ещё? Отпечатки пальцев на бутылках в зимовье? Да, но Касьянов и Белов брали спиртное у него, тогда и полапал бутылки. Эдик в кожаной куртке? Понятия о нём не имеет. Знакомый Касьянова, только и всего. Махинации с лесом? Доллары в чемодане? Всё на Касьянова свалит, а у того поди теперь, спроси! Стукалов - орешек крепкий. Чтобы его расколоть - трещинку найти надобно. Ударить по ней изо всей силы и не промахнуться! Эх, еп-понский бог! Найти бы лодку!

   Не прошло и недели, как к дому Войлокова подкатил на заляпанном грязью "Минске" охотник Илья Мукачёццйв. Торопливо прислонил к забору мотоцикл, вбежал на крыльцо. Войлоков проводил гостя в комнату, поставил на стол чай, мёд, хлеб.

   -- Пей, Илья! Замёрз, поди, на своем драндулете?

   Согревая горячей кружкой широкие ладони, охотник рассказывал:

   -- Капкан настораживал я в устье Соболиного ключа. Смотрю - синеет что-то. Подошёл ближе, а это...

   -- Лодка?!

   -- Она самая. Стукаловская...

   -- Ты её осмотрел?

   -- Знамо дело. И знаете, что нашёл?

   -- Дырку на месте сливной пробки?

   -- Да-а, -- опешил Мукачёв. -- Выходит, зря колотился по колдобинам?

   -- Не зря, Илья. Сам в этом убедишься. Скоро поедем туда на твоей тыртыкалке. На моем "Урале" нельзя - след приметный. А сейчас вот тебе мобильник - звони Стукалову. Порадуй находкой. И точное место укажи. А ещё добавь, что сообщил в милицию, и завтра Войлоков поедет осматривать лодку. Понятно? Завтра!

   Мукачев позвонил и услышал в ответ громкий голос Стукалова:

   -- Завтра?! Ясно... Благодарю за приятную новость. Сам понимаешь, Илья, без лодки в наших краях не обойтись...

   Войлоков бросился к вешалке.

   -- Заводи, Илья, свою колотушку и скорее едем с тобой в Соболиный ключ! Давай, жми на всю катушку!

   Рискуя упасть, они тряслись по замёрзшей колее разбитой лесовозной дороги. Войлоков, уцепившись за скобу, думал лишь о том, как бы не свалиться и не свернуть себе шею.

   Фиолетовые сумерки сгустились в распадках. Белесые клочки тумана зацепились за космы елей. Уже в темноте добрались Войлоков и Мукачёв до Соболиного ключа. Позади, на перевале, блеснул яркий луч автомобильной фары.

   Мукачёв завалил сучьями мотоцикл и двинулся к устью ключа. Войлоков еле поспевал за ним. Послышалось тихое журчанье воды. Чёрный силуэт лодки проявился в чернильном мареве ночи.

   -- Спрячься за выворотень и замри, пока не позову, -- негромко сказал Войлоков. Прислонился к сосне и стал невидим.

   Всё стихло. Студёная октябрьская ночь нависла над тайгой, над шумящей неподалеку Таюрой. Мерцали звёзды, предвещая ненастье. Поскрипывали сухие деревья. Нескончаемо и монотонно плескался под наледью ручей, пробиваясь среди камней к реке.

   Вдруг на просеке вспыхнул свет. Вскоре стал слышен хруст сушняка. Чьи-то осторожные шаги зашуршали на опавших ветвях ельника. Зазвенели льдинки. Посвечивая фонариком, путник вышел на русло ключа, белеющее в темноте нагромождениями окатышей. Совсем близко ломается лёд под ногами ночного пришельца. Вот приблизился к лодке, посветил внутрь. Пошарил в кармане, сопя что-то достал из него и наклонился над лодкой. Раздалось бряцанье по дюралевому корпусу. Что-то не ладилось у этого человека. Он чертыхался, шумно вздыхал и нервничал.

   Вдруг сноп света высветил фигуру согнувшегося над лодкой человека. Это Войлоков включил фонарь.

   -- Заржавела резьба, Юрий Витальевич?

   Стукалов вскрикнул, рванулся бежать, но Войлоков схватил его за меховой отворот куртки. Рослый и сильный Стукалов легко вывернулся, выхватил из-за пазухи газовый пистолет. Выстрелить не успел: Войлоков ловко выбил пистолет, но и сам тотчас растянулся на каменистой россыпи, больно ударился спиной.

   -- Илья!

   Словно медведь из берлоги вымахнул охотник из-за выворотня, обхватил Стукалова здоровенными ручищами.

   Войлоков встал, поднял пистолет и, потирая ушибленное место, спокойно произнёс:

   -- Пойдём, Илья, с Юрием Витальевичем в зимовье. Там и потолкуем.

   В охотничьей избушке Стукалов неожиданно раскис. Обхватил голову руками, застонал, всхлипывая.

   -- Знал, что этим кончится... Знал... А всё Касьянов... Кабы не он...

   -- Кто приезжал требовать доллары в тот день, как отправились они на моторке в это самое зимовье?

   -- Морозов... Эдуард... В городе на станции работал... Рэкетир... Бандюган...

   -- Пронюхал про ваши аферы с лесом? Вымогал деньги?

   -- Сдать в милицию угрожал, подонок..., -- зло проговорил Стукалов.

   -- Убрать его решили?

   -- Касьянов решил... Я никого не убивал. Я всего лишь привёз Морозова в зимовье. Здесь нас ждал Касьянов и Белов. Погода холодная была. С дождём и ветром. Всю ночь пили. Белов хвалился, каких здоровенных тайменей ловил в устье Соболиного ключа. Уговорили Эдика порыбачить. Под утро надел Белов на Эдика красный резиновый костюм Касьянова. Всунул ему в руки спиннинг... Дай воды, Илья, что-то в горле пересохло...

   Охотник зачерпнул ковшом из ведра. Руки Стукалова тряслись. На пол, застланный лосиной шкурой, плескалась вода. Постукивая зубами о края ковша, Стукалов жадно, взахлёб, пил. Достал сигарету, долго разминал.

   Войлоков молча ждал, пока новоявленный директор закурит. Здесь, в зимовье, на дощатых нарах, прикрытых соломой, в нём уже не было спесивой вольяжности и надменного высокомерия преуспевающего дельца. Он смял одну сигарету, другую. Наконец, прикурил, пыхнул дымом.

   -- Прошу учесть: я сам все рассказываю... Без утайки. Чистосердечное признание... Я хотел прийти в милицию...

   -- Говорите, Юрий Витальевич, мы слушаем вас.

   -- Белов пробку вывинтил... Мотор запустил. Эдик в лодку уселся. А был он того... Крепко его поднакачали "Распутиным". Понеслась лодка... В устье ключа. Темно было. Кричал он... На помощь звал...

   Мукачёв, растапливая печку, присвистнул:

   -- Получается, не утонул Касьянов?!

   -- Я отвёз его в ту ночь на станцию, -- отрешённо глядя на дрожащее пламя керосинки, ответил Стукалов. -- Где он сейчас, не знаю... На Кипр собирался уехать. А, может, в Канаду...

   Войлоков подвернул фитиль. Огонь загорелся ярче, осветил грубый стол, железную печку, полку с посудой.

   Положил перед Стукаловым бумагу и ручку.

   -- Пишите, Юрий Витальевич. Чистосердечное признание суд учтёт.

   Стукалов писал долго. Зачеркивал написанное, исправлял, переписывал заново. Отбрасывал ручку и снова хватался за неё. Войлоков не торопил его. Не обращая внимания на Стукалова, молча и обыденно чистил картошку, помогая Илье приготовить ужин.

   В зимовье стало жарко. На печке зашкварчала сковорода, засвистел закопчеённый чайник. Запахло смородиновыми листьями, брошенными в кипяток, маринованными грибами, горячим хлебом, распаренным в духовке. Илья нарезал сало, посыпанное красным перцем, сдвинул на край плиты сковороду с зарумяненной картошкой, исходящей топлёным маслом и приправленной зажаренным луком. И выстави на стол, застеленный клеёнкой, главное блюдо - кастрюлю с супом из рябчика.

   - Шулюм готов, - сказал Мукачёв. -- Прошу вечерять.

   Не поднимая головы, Стукалов протянул Войлокову исписанный лист бумаги, зашелестел сигаретной пачкой. Войлоков пробежал по нему глазами, вернул Стукалову.

   -- Вы забыли написать о ссадине на голове Белова. О рюкзаке с долларами.

   -- Касьянов ударил Белова веслом. В реку столкнул. "Зачем, -- говорит, -- нам лишние свидетели?". По дороге на станцию вспомнили, что пробка от лодки у Белова в кармане осталась...

   -- И вы забрали её тогда, под утёсом? Из кармана утопленника?

   Стукалов кивнул.

   -- А деньги?

   -- Их сначала на четверых поделили...

   -- Потом на двоих?

   Стукалов промолчал, разминая сигарету.

   -- Ну, еп-понский бог! Однако, придётся попотеть Смирнову над писаниной об этом деле! Но это уже его проблемы. А мы будем ужинать. Присаживайтесь к столу, Юрий Витальевич! А ты Илья, подбрось в печку дровишек. Ночь на Таюре холодная.

 

Хохма

   Январское утро. Под фиолетовым небом чернеют сопки.

   В ложбине, вдоль заснеженной речки - длинная улица брусчатых листвяных домов. Село Завьялово... Напротив конторы леспромхоза - колодец с наледью. В разные стороны разбежались от него натоптанные в снегу тропинки. За околицей - штабеля брёвен и досок, темнеют силуэты кранов, лесовозов, трелёвщиков. В окнах некоторых изб вспыхнул свет. В гараже загудели моторы. Забренчали у колодца вёдра. Проснулось село...

   В одном из дворов залилась звонким лаем собака. Скрипнула в сенях дверь. На крыльцо вышла женщина в наброшенной на плечи пуховой шали.

   -- Цыц, Найда! Замолчи, кому сказала!

   Вгляделась в морозную синь. Ба-а! Мишка Хлебников пожаловал. В шапке закуржанной барсучьей, в куртке суконной охотничьей. Второпях, наверно, легко оделся. Стоит, сапожками о калитку постукивает, рукавицами похлопывает. Крепок мороз в Забайкалье! Усы и брови у Мишки побелели, инеем припушились.

   -- Чаво припёрся в таку рань?

   -- Тёть Лиз... Терпежу нет... Займи на бутылку...

   -- Ещё чаво?! Надысь брал - не отдал...

   -- Верну, тёть Лиз... Вот те крест, верну! Не дай помереть. Всё во внутрях горит синим пламенем.

   Голос хриплый, осипший. Моляще протяжный:

   -- На коленях прошу, тёть Лиз... Сил нету мучиться... Ну, хоть на краснуху дай. Ведь погибаю, тёть Лиз. Живьём горю...

   -- Ни совести в тебе, Мишка, ни стыда. Всё пропил...

   -- Женюсь - брошу пить... Мне бы только огонь потушить...

   -- Кто же за тебя, забулдыгу пойдёт?

   -- Это я с перепою такой... Опохмелюсь - разверну гармозу - ни одна завьяловская деваха не устоит!

   И то, правда. Мишка высок, плечист, силён. Усы чёрные, волосы пышные. На артиста Боярского похож! Балагур и шутник! Нравятся девкам такие развесёлые парни.

   -- Чаво так назюзюкался?

   -- Васька Зайков стенку мебельную купил... Обмывали... Опосля повалихинского самогону добавил... Отравился, видать, этой гадостью... Тёть Лиз, собольков тебе изловлю... На шапку Лариске...

   -- То када ещё будет?

   -- Валеночки принесу... Размером Борьке твоему подходящи...

   -- Спёр, поди, где?

   -- В зверопромхозе вчера выдали...

   -- Тащи. Посмотрю.

   -- Я мигом, тёть Лиз!

   Убежал и скоро вернулся с парой серых, добротно скатанных валенок.

   Елизавета Пронькина, жена лесника, помяла их в пухлых руках, надавила пальцем на подошву.

   -- Тонковата... Протопчется быстро...

   -- Да им сносу не будет, тёть Лиз, если подшить. Новьё валенки!

   -- Ладно, на! Заливай свой пожар, - извлекла из халата смятую купюру. - Должок вернуть не забудь!

   Последние слова Елизаветы Мишка вряд ли расслышал. Зажав деньги в кулаке, ломанулся на улицу, к проезжавшему грузовику.

   -- Стой, Колян! Ты в райцентр?!

   "Камаз" сипнул тормозами. Шофёр наклонился, распахнул дверцу.

   -- Колян, помираю! Жми на всю! Довезёшь живого - не знаю. Башка трещит, -- вопил Мишка, хватаясь за голову. -- У Васьки Зайкова вчера перебрал малость... Повалихинской сивухой траванулся...

   Шофёр понимающе кивнул.

   Мишка залез в кабину, и "Камаз", выпустив белые клубы выхлопных газов, рванулся к мосту на перевал, розовеющий на горизонте бледным рассветом.

   Елизавета вернулась в дом, довольная задарма приобретёнными валенками. Одела полушубок, примерила валенки: как раз впору! Прихватила вёдра, коромысло и скорее к колодцу. Новости узнать, свои рассказать. За привычку совать нос в чужие дела завьяловцы прозвали её Носихой.

   Елизавета наполнила вёдра, подождала, пока к колодцу подойдёт ещё кто-нибудь. Вот на тропинку к колодцу свернула Галина Москалёва. Жена завгара, учётчица лесопильного цеха.

   Елизавета подняла вёдра, покачиваясь и расплёскивая воду, пошла навстречу.

   -- Новость-то какая, соседушка! Мишка Хлеб отравился!

   -- Насмерть?!

   -- Как знать? Колька Панов его сейчас в райцентр увёз чуть живого... У бабки Повалихи самогону купил и всё нутро спалил...

   -- Надо же! Аккурат перед свадьбой! -- уронила пустые вёдра Галина.

   -- Трепал он мне про женитьбу-то... Думала, брешит... Кто же невеста его?!

   -- Нашлась одна... Верка Рябова, бухгалтерша.

   -- От ненормальная! Всю жизнь с алкашом маяться...

   -- А сама-то Верка, лучше? Со всеми завьяловскими парнями перегуляла...

   -- Всё же не ровня ей Мишка. Она с образованием. На этом, как его, на кампютере работает. На пианине играет...

   -- Доигралась, выходит, с Мишкой. Он на гармошке. Она на пианине. Хороший дуэт!

   -- И не скажи! Ей, по её-то образованности, не такой мужик нужен. Культурный. К примеру, как твой Юрка. А Мишка - кто? Охотник?! Бич таёжный?! Конечно, всё же лучше за такого пойти, чем на чужих мужиков зариться...

   Минувшим летом козёл Пронькиных забрался в огород Москалёвых. Погрыз капусту. Потоптал грядки. Принародно, в магазине, в очереди за колбасой, отчитала Галина нерадивую соседку:

   -- Чем лясы точить и людей обсуждать, загон бы починила да козла привязала, сплетница!

   Елизавета зло затаила, знала, как стреляла глазами блудливая Верка на симпатичного механика. Как крутилась перед ним в короткой юбчонке. Так и присох бы к ней завгар, да Галина вовремя оттаскала соперницу за волосы, лицо оцарапала. Знай наших! Но слова про чужих мужиков больно кольнули. Молча проглотила пилюлю.

   Елизавета ушла, растянув губы в ехидной ухмылке.

   К колодцу подогнала корову Марья Лосева. Загремела цепью, опуская ведро. Подняла, поднесла корове. Раздувая ноздри, корова фыркает, нехотя пьёт, словно цедит, холодную воду.

   -- Здравствуй, Галя!

   -- Привет, Мария!

   -- Носиху видала? Сарафанное радио, а не баба. Беспроволочный телеграф! Не переслушаешь её... Трепала-то чего?

   -- Сказывала: ухажёр Веркин отравился... В больницу его Колька Панов ни свет, ни заря потартанил.

   -- Митьку - гармониста, что ли? И чем же отравился? Стеклоочистителем, небось?

   -- Самогонкой повалихинской!

   -- Ведьма старая! Доколе мужиков спаивать будет?! Управы нет на неё!

   Степаниду Поваляеву завьяловцы промеж себя бабкой Повалихой звали. День и ночь курится дымок над закопчённой банькой в её огороде, разнося сивушный запах. В самогон Степанида всякий дурман подмешивает. Белену, табак, хмель... Чтоб шибче с ног валил. За то и получила прозвище.

   Муж Марии Лосевой, бульдозерист Иван, частенько наведывался к Степаниде, возвращаясь от неё "на рогах". И Мария поспешила разнести по деревне печальную весть.

   В полдень у конторы зверопромхоза, где Мишка Хлебников числился штатным охотником, столпился народ. Тихо переговаривались...

   -- И где он сейчас?

   -- В морге. Где же ещё ему быть? Экспертизу делают. Найдут отраву - судить Повалиху будут...

   -- Давно пора... Давеча купил бутылку у неё. Уверяла - первач. А попробовал - вода голимая! И табаком воняет!

   Мишку жалели, вздыхали.

   -- Безобидный был. Весёлый. На гармошке здорово играл! Как даст, бывало, "цыганочку", ноги сами в пляс идут! И куды усталость деётся!

   Васька Зайцев, таёжный напарник Мишки Хлебникова, переживает больше других. Плачет:

   -- Нормально вчера посидели... Кто бы мог подумать? Эх, Мишка, Мишка...Говорил я ему - хватит, домой иди. Не послушал... К Повалихе занесло его. А какой мужик был?! В прошлом годе я на охоте ногу подвернул, так он меня до самого зимовья на себе нёс...

   Мишка Хлебников одинокий. Домишко у него маленький. Кошка, собака. Родных нет. Хоронить некому. Начальство зверопромхозовское гроши на похороны выделило. Мало... Пошёл Васька по дворам с картонной коробкой.

   -- Подайте, сколько можете, на Мишкины помины.

   Сельчане опускали в прорезь коробки мелкие деньги, удивлялись:

   -- Здоровяк был! Оглоблей не перешибёшь! А супротив "повалихи" не устоял. И одеколон пил, и лак мебельный, и всё ничего.

   -- Сейчас не знаешь, что и пить... "Рояль" нельзя, "Амаретто" нельзя... Водку продают - денатурат, водой разбавленный! Самогон и тот отравой стал!

   В столярке зверопромхоза дед Прокоп доски фугует. Ворчит старый:

   -- Мерку снять в таких случаях полагается...

   Ему объясняют:

   -- Да рази в город уедешь, дед Прокоп? Ты видишь, погода какая?! Метель поднялась, свету белого не видать. Дорогу перемело...

   -- Да, пурга окаянная, не унимается зараза, -- соглашается дед. -- А всё ж мерку с покойника завсегда сымают. Обычай такой...

   -- Сыми, дед мерку с Васьки Зайкова. Он с Мишкой одного росту...

   Накануне директор зверопромхоза Сысоев с трудом дозвонился в райбольницу. Голос дежурного врача как из-под земли:

   -- Что? Плохо слышу... В морге? Хлебников? Ничего не понять... С алкогольным отравлением? Есть один... без документов... Чернявый... Да, усатый. Алло! Алло!

   В трубке затрещало, зашумело. Связь оборвалась.

   -- Да, это он... все приметы сходятся, -- сказал директор. -- Допился!

   Спросить бы у Кольки Панова про Мишку, да тот всё ещё не вернулся. Высокие сугробы намело. Не проехать на машине. Пока бульдозер дорогу не прочистит, Кольке и думать нечего из райцентра выбраться.

   Через неделю стих буран. Ударил мороз трескучий.

   В зверопромхозе за Мишкиным телом снарядили трактор с санями. Поставили на них гроб, пахнущий сосновой смолой. Прикрыли соломой. Заодно дорогу пробить. Не гонять же технику дважды. А Мишке теперь всё равно - в автобусе колотиться или на санях волочиться.

   Поехали. В кабине трактора Иван Лосев и охотник Васька Зайков. Сидят, покуривают. В заднее окошечко искоса поглядывают. Ветерок солому на крышке гроба шевелит. И сами собой руке к бутылке тянутся. Четыре поллитровки начальство выдало. В морг заходить, Мишку в гроб ложить... Не каждый по трезвянке на такое решится...

   Почти до самого райцентра доехали. Вот уже и городок виден вдали. Смотрят - впереди маячит кто-то. Присмотрелись: мужик в серой куртке, в шапке лохматой. Шагает размашисто, руками размахивает.

   -- Никак, Мишка Хлебников пёхом домой чешет, -- хрипло проговорил Васька, вытирая пот со лба.

   -- Шапка е-его... П-походка т-тоже, -- заикаясь, промямлил Иван, проводя рукой по вспотевшим волосам. Оба, не сговариваясь, потянулись к железному ящику под ногами. У Ивана в руке молоток оказался, у Васьки - ключ накидной. Белее мела сидят.

   А Мишка подошёл, увидал своих, деревенских, как ни в чём ни бывало, крикнул:

   -- Здорово, орёлики! Куда вас черти несут по такой дороге? Да ещё в такой дикий мороз?

   -- Так мы...того. За тобой...

   -- Директор послал? Сысоев?

   Иван и Васька переглянулись, всё ещё сжимая железяки в руках, и не зная, что сказать.

   -- Сысоев, кто ж ещё, -- сглотнув, произнёс Васька.

   -- Вот это, я понимаю, забота о кадрах, -- хохотнул Мишка. - Ну, так поворачивайте оглобли!

   -- А ты...где был?

   -- Киосков в райцентре понастроили... А в них пойла разного - море не меряно! Взял пузырь. Только пробку сковырнул - дружок подрулил. Белковали один год вместе. А он пушнину сдал, при деньгах был. Как загудели! Не помню, что было дальше. В вытрезвители очухался. Тут погода не в масть пошла. Запуржило... Автобус не ходит. Пешкодралом пришлось. А мне в зимовье надо. Капканы переставить. Занесло, поди, все...

   Трактор развернулся, Мишка увидел на санях гроб.

   -- Помер кто, что ли?

   -- Так все в деревне о твоей смерти болтают. Будто повалихинской самогонкой ты отравился...

   -- Было дело. Чуть не окочурился. Подмешала карга старая какой-то дряни. Ну, приеду, я ей устрою весёлую жизнь! А гроб, в самом деле, для кого?

   -- Так сказали же - для тебя! Везём, чтоб из морга тебя забрать...

   Мишка пристально уставился на гроб.

   -- Ну и шуточка у вас! Нет, я серьезно, мужики...

   -- Стали бы мы ради смеха тридцать вёрст по тайге тащиться. Да ещё с гробом!

   -- Ну, дела-а... Извините, мужики, я здесь ни причём, не хотел я...

   -- Да, ладно, с кем не бывает... Чего теперь с ним делать? -- кивнул Васька на гроб. -- Расколотить и выбросить? Или сгодится кому...

   -- Назад везите, -- со смешком сказал Мишка.-- Себе заберу. Мыши у меня мешки с мукой поточили. Поставлю в кладовку - заместо ларя будет.

   -- Во даёт, -- покачал головой Васька.

   Мишка похлопал по крышке гроба, засмеялся:

   -- Плотно сделан. Надёжно. Не иначе, дед Прокоп смастерил?

   -- Его работа. Постарался для тебя... А ты чего трясёшься весь, как в лихорадке? Замёрз?

   -- Знобит с похмела... Сушняк давит... Нет ли чего?

   Васька вытащил из-под сиденья начатую бутылку, подал Мишке.

   -- Держи, покойник! Накати за своё воскресенье из мёртвых. А мы - за твоё! Сто лет проживёшь, Хлеб!

   Шутка понравилась. Дружно расхохотались, чувствуя облегчение. Иван и Васька налили себе по полному стакану, выпили. Мишка с жадностью опорожнил в рот остальное. Отбросил бутылку в кусты, притопнул ногой.

   -- Эх, гармошечку бы сейчас!

   -- Залазь в кабину, плясун...

   У Мишки лицо раскраснелось. Распахнул куртку.

   -- Не-е. Я и так взмок весь, пока брёл в снегу по колено. Да опять в кабине жариться. В ящике своём полежу, отдохну малость.

   Мишка бросил в гроб пучок соломы под голову, завалился в него.

   -- Во даёт! -- заржал Васька, глядя как Мишка удобно сложил руки на груди.

   -- Во хохма будет, когда привезём его в Завьялово!

   -- Наливай! -- сказал Иван.

   -- А я что делаю?! -- смеясь, ответил Васька, распечатывая новую бутылку. Обернулся в окошко, пробормотал:

   -- Нет, ты глянь на этого хохмача! Нашёл местечко для отдыха! Ну, даёт!

   Мишка, разморенный ходьбой и водкой, скоро захрапел. Сани дернулись, встряхнули солому на гробу, понеслись по рытвинам и ухабам.

   Уже в сумерках трактор остановился у дома охотника Хлебникова. Остроухая лайка проворно заскочила на сани, обнюхала на Мишке одежду со столь знакомым ей запахом тайги. Тихо заскулила.

   В кабине, съехав с сиденья, пьяно насвистывал носом Васька Зайков. Иван Лосев тяжело спрыгнул с гусеницы трактора, упал на обочину. Что-то бормоча, поднялся, подошёл, шатаясь, к саням.

   -- Вставай, Хлеб, приехали... Слышь, Хлеб?

   Мишка не шевельнулся. Лицо его, присыпанное снежной крупой, посинело от мороза, и мелкие колючие снежинки, опускаясь на него, уже не таяли.

 

Объяснение

   Скажите Борису Кугоколо, что он браконьер, обидится.

   -- Ну, какой я браконьер? Белок, рябчиков, уток и прочую живность мелкую не стреляю. Соболя, колонка и другую пушнину не промышляю. Ну, лося завалю одного в зиму и на целый год... Что же, мне с голоду помирать, что ли? Зарплату уже полгода не платят... Семейные в города поубегали, а мне куда податься? Здешний я, и тайга моя кормилица... Так рази я браконьер?

   Вечером пришёл к нему мастер лесопильного цеха Крутиков. Спрашивает:

   -- Ты чего сегодня на работу не вышел?

   Борис печку растапливал. Стружки подложил под поленья, поджёг. Огонь быстро охватил смолистые дрова, и он закрыл топку, неприветливо глянул на вошедшего.

   -- Тебе-то что?

   -- Как что? Лесовозы приехали, а пилорама стоит, древесины нет... Вот, и объясни, почему не явился в цех?

   -- Встал утром, смотрю - вороны летят. Каркают, торопятся за сопку...

   Крутиков знал привычку пилорамщика на любой вопрос отвечать издалека, с подходом и дотошными подробностями. За то в леспромхозе Бориса называли "Кугоколо - вокруг да около".

   -- Я ему про пилораму, а он мне про каких-то ворон... Что к чему? Какое отношение они имеют к твоему прогулу?

   -- Очень даже прямое... Вороны зачем летели? Мяса поклевать! Не иначе сохатого охотники добыли, тушу разделывали, на снегу накровянили... Так?

   -- Допустим...

   -- Ну, вот, а говоришь, какое они имеют отношение к пилораме...

   -- Слушай, Кугоколо, вокруг да около... Мозги мне не пудри. Или сейчас ступай на работу, или я напишу докладную директору.

   -- Писать кляузы ты мастер... Передай директору, что я болт забил на пилораму, и на тебя, Крутиков. Даром работать, дураков нет. Понял?

   Мастер глазами заморгал. Не ожидал такого ответа от пилорамщика, всегда весёлого и бесшабашного.

   -- Ты с начальством вась-вась, тебе зарплату вовремя. А мне уже полгода бухгалтерия одни квитки расчётные выдаёт. Что, прикажешь есть их вместо хлеба?

   -- Так бы и сказал. А то про ворон начал...

   -- Так ведь где охотники, там и вороны. Вот я и подумал: "Чем они лучше меня? Возьму ружьё, добуду лося и всю зиму ноги в потолок... А на столе шашлык, котлеты, пельмени", -- мечтательно протянул Борис.

   -- Так-так, вокруг да около, браконьерить собрался?!

   -- Ах, ты ещё и обзываться?! А ну, дёргай отсюда!

   Крутиков замешкался в дверях, и Борис поддал ему коленкой под зад. Мастер вылетел из сеней, кувыркнулся на крыльце через ступеньки и закопался в сугроб...

   -- Ну, ладно, -- прошипел он. -- Ты у меня ещё один срок получишь.

   -- Вали пока цел, стукач директорский! -- Борис пнул с крыльца оброненную Крутиковым шапку и плотно прикрыл дверь.

   Неспроста Крутиков про срок упомянул. По молодости дело было. Подрался в деревенском клубе из-за девки с приезжим парнем. Два года за хулиганство давали. По специальности отбывал... На лесоповале. Там, в зоне многому научился. Ножи охотничьи делать, шкатулки резные, доски разделочные - загляденье, глаз не оторвать! Ещё может из бересты плести корзиночки, вазы, лукошки. Во всей округе егеря и охотоведы - ему лучшие друзья. Дарит им свои поделки.

   Охотовед Максимов как-то заявился домой пьяным после очередной попойки, называемой в отчётах "рейдом по борьбе с браконьерством". Жена Екатерина треснула его карабином по спине - приклад в щепки разлетелся! Горе Максимову, да какое! Карабин-то служебный! И охотсезон начался. Пришёл к Борису Кугоколо:

   -- Сделаешь?

   Тот покрутил деревяшки в руках, усмехнулся:

   -- О чём жалеть? Об этих дровах? Будет тебе шикарный приклад!

   И сделал. Резными узорами украсил, наборным затыльником. Не приклад - загляденье искусства. С таким не охотиться - дома им любоваться. Максимов гоголем ходил среди охотников. Только избранным даёт подержать карабин, приклад погладить. Кугоколо смеётся:

   -- Пусть теперь Катька лупит тебя прикладом сколь хочет - не сломается. Из витой березы сделал.

   Весть о роскошном прикладе районного охотоведа дошла до главного охотоведа управления. Приехал к Максимову, просит:

   -- Познакомь с этим умельцем.

   Пошли к Борису. Того дома нет. В тайгу шишковать отправился. Огорчился главный охотовед, уехал ни с чем...

   Прогнал Борис Крутикова со двора, сам спать завалился. Время позднее, а вставать рано: в березняк бежать, что за сопкой вдоль ручья тянется. За чагой туда ходил - ямы, нарытые в снегу лосями, видел. Там же, неподалеку ружьё и патроны в дуплистой валежине припрятаны.

   Поднялся чуть свет. Сунул в карман краюху хлеба. Заткнул топор за ремень, рюкзак за спину забросил.

   Вдруг шаги на крыльце. В дверь постучали.

   Открыл. Вот те раз! Участковый инспектор Шабулин пожаловал! С ним ещё двое милиционеров. В окно выглянул: "Уазик" милицейский у забора...

   -- Гражданин Кугоколо?

   -- Он самый. В чём дело?

   -- Сигнал поступил... Ружьё есть? Прошу сдать.

   -- Было...

   -- Куда дели?

   -- Утопил.

   -- В таком случае произведём досмотр. Пригласите понятых.

   Понятые - соседи Петр и Валентина Обуховы смущаются. Неловко им у Бориса на обыске сидеть.

   Шабулин искал долго и тщательно. В огороде, в бане, в сарае, в подполье всё осмотрел, перевернул, перетряс. Ничего...

   -- Ладно, гражданин Кугоколо, поедете с нами, напишете объяснение, как утопили ружье.

   Привезли Бориса в райотдел.

   -- Вот вам бумага, ручка. Напишите объяснение, подробно, как, где, при каких обстоятельствах утопили ружьё... На имя начальника милиции Потехина.

   -- Бумаги маловато...

   Шабулин удивился, дал ещё несколько листов.

   Борис придвинул стул, наморщил лоб и размашисто начал писать.

   "15 сентября в 8 часов 17 минут я вышел из дома. Одет я был в куртку "Аляску" чёрного цвета с красным капюшоном. На ногах у меня были китайские кроссовки. Брюки камуфляжные, свитер серый с надписью "рэд" по-английски. Эти вещи я купил на базаре. В руках у меня было ружье: одностволка шестнадцатого калибра. Это ружьё я нашел в тайге и решил отнести его в милицию. Когда я вышел из дома, шёл сильный дождь. Я вернулся домой, чтобы взять плащ. В шкафу плаща не оказалось. Я вспомнил, что отдал плащ мотористу Скосыреву. Я пошёл к нему домой, но того дома не застал. Он уехал в райцентр за продуктами. Его жена Скосырева Елена Павловна может подтвердить, что я приходил к ним в это время. Тогда я снова вернулся домой и решил подождать, пока перестанет дождь. Но дождь в тот день так и не перестал. В 9 часов 26 минут ко мне пришёл шофёр леспромхоза Иван Тимофеевич Елсуков. Он принёс с собой бутылку водки. Мы выпили. Водка называлась "Столичная". Но качество её плохое. Почему к нам в магазин завозят такую некачественную продукцию и никому до этого нет дела? Когда мы выпили, Елсуков предложил напилить дров пенсионерке бабе Дусе. Я сначала согласился, но потом вспомнил, что у моей пилы "Дружба" не точены цепи. А дождь все лил..."

   -- Написали? -- спросил Шабулин.

   -- Нет ещё...

   Прошло ещё около часу. Борис успел написать о том, как вместе с Елсуковым они сходили к продавщице Малаховой и купили ещё поллитровку. Потом Елсуков сбегал куда-то и принёс бутылку самогону...

   Борис отложил ручку, чтобы передохнуть. Собраться с мыслями...

   Шабулин спросил нетерпеливо:

   -- Готово?

   -- Я только полдня объяснил, как нёс ружье сдавать в милицию...

   Участковый подозрительно посмотрел на кучу исписанных гражданином Кугоколо листов.

   -- Разрешите взглянуть?

   Шабулин начал читать. По мере того, как он перелистывал "объяснение", лицо лейтенанта милиции краснело, брови поднимались, а глаза выпучивались:

   -- Вы что себе позволяете? Роман про пьянку сочиняете?

   -- Так вы просили подробно...

   В кабинет заглянул начальник милиции Потехин. Увидел Кугоколо и к немалому удивлению Шабулина поздоровался с ним за руку. Поинтересовался:

   -- По какому вопросу к нам?

   -- Да вот объяснение пишу, как ружьё свое утопил.

   Потехин бегло пробежал мелко исписанные листы, расхохотался:

   -- Ну, ты даёшь! Пройдём ко мне в кабинет, разберёмся...

   Уже в коридоре Потехин отвёл пилорамщика в сторонку, просительно и даже немного заискивая, сказал:

   -- Борис, я как увидел приклад на карабине Максимова, у меня чуть глаз от зависти не выпал. Ты не мог бы и мне такой сварганить?

   -- Такой - нет.

   -- Почему? -- опешил Потехин.

   -- Дважды один и тот же не делаю. Я вам другой выстрогаю, но лучше.

   -- Ну, спасибо, дружище! Дежурный! Отвезите Бориса Васильевича домой на моей служебной машине!

   На следующий день Борис спозаранку отправился в заветный березняк. Шёл медленно и осторожно, прислушиваясь, не треснет ли где сухая ветка.

   Лося он увидел неожиданно, выйдя на опушку леса. Метрах в тридцати перед ним стоял могучий красавец, увенчанный огромной короной тяжёлых рогов. Борис спокойно навёл мушку под левую лопатку зверя, нажал спуск. Сохатый взметнулся, подняв облако снежной пыли, рухнул в сугроб.

   Борис развёл костёрчик, присел возле туши, начал шкуру снимать. Из-за дальних сопок вертолёт показался. Всё ближе стрекот. Вот уж видно: на посадку заходит, место выбирает. Борис знает: охотнадзор пожаловал. Вертолёт взвихрил винтами снег на поляне, иней осыпался с пушистых ёлочек. Люди, вооруженные карабинами, вышли из вертолёта, направились к убитому лосю. Кугоколо узнал охотоведа Максимова. За ним с трудом продвигался в снегу грузный человек в соболиной шапке и замшевом полушубке.

   -- С полем, Борис Васильевич! -- подавая руку, радушно сказал Максимов. -- Знаешь, мне вчера Потехин твоё объяснение давал читать, как ты ружьё утопил по дороге в милицию. Я едва со смеху не умер. Классика, а не объяснение! Умора! Да, вывозить-то как будешь? Может, подмогу надо?

   -- Сам управлюсь. У соседей Обуховых лошадёнку возьму...

   -- Бывай. Вечером заглянем к тебе на огонёк... Полетим дальше, Виктор Иванович. Здесь всё в порядке.

   Вертолёт поднялся над тайгой. Главный охотовед ещё раз посмотрел в бинокль на фигурку человека у распростёртой на снегу туши лося. Заметил недовольно:

   -- Ты даже документы не спросил у него на отстрел лося. Что это за шиш с бугра? Генерал какой, что ли?

   -- Извини, Виктор Иванович, совсем забыл: это тот самый шиш, который мне приклад сделал...

   -- Как?! -- вскочил с места главный охотовед. -- Что же ты мне там не сказал? Не представил меня? Ведь обещал! Забыл?! Эх, Максимов, Максимов...

   -- Не переживай, Виктор Иванович! Вечером наведаемся к Борису на свеженину. Печёночки жареной отведаем, мясцом загрузитесь. Заодно и за приклад договоритесь.

 

Барон Вова

   -- У, злыдень! Оттаскаю за патлы  - будешь знать, как целыми днями шляться по деревне... Я тебе, окаянный, что наказывала сделать? Грядку заборонить? А ты? Опять одна опохмелка в голове? Вот как двину сейчас!

   Толстая рыжая баба, губастая и конопатая, замахнулась граблями и, вероятно, опустила бы их на спину мужа - плюгавого длинноволосого мужичонки, но тот быстро отбежал к забору.

   -- Да будет тебе беситься... Ну, не успел я...

   -- Чем же таким важным занимался? По дворам шастал? Самогонку выпрашивал?

   -- Так тебе, Надя, разве понять нашего брата? Как во внутри всё горит?

   -- Где уж мне? Эх ты, пропащая душа... Огрею вот черенком по башке - хворь-то и пройдёт!

   Рыжая продолжала держать грабли наперевес, как винтовку, всё ближе подступая к испуганному мужичку. Он виновато втянул голову в худые плечи, скрытые космами давно не стриженных волос.

   -- Надюша, мне если не опохмелиться - всё, считай, конец!

   -- Алкашиная твоя морда! Откуда ты взялся на мою голову? Пьяница чёртов. Ни стыда в тебе, ни совести... Барон фон Шлыкерман! Надо же додуматься до такого вранья! Тьфу! И как людям в глаза смотришь, срамотник?

   Раздосадованная женщина швырнула в мужа грабли, но тот, привычный к подобного рода беседам, ловко от них увернулся.

   -- Бери грабли, барон паршивый! К вечеру не заборонишь - видал?!

   "Баронесса" помотала перед носом мужа конопатым кулаком, тугим и увесистым как кочан капусты. Несчастный супруг поднял злополучные грабли, проводил жену понурым взглядом...

   -- Эх, женщины, женщины! Не можете вы с вашими куриными мозгами вникнуть в психологию мужчины! У вас одно понятие о выпивке, у нас другое. Вот и получается разнобой в суждениях по такому жизненному вопросу... Выпивка - это что? Стимул! Нет бы по-хорошему, ласково попросить, без крику... Пузырёк в конце грядки поставить. Чтоб, значит, доборонил и выпил. А уж я бы постарался! Как трактор.

   -- Вова Шлыкерман! Привет! Чего разоряешься в одиночку?

   Это сосед кузнец Рябов мимо с работы идёт. Так, от нечего делать, качнул забор, чуть не завалил хлипкое сооружение из прогнивших столбиков и жердей.

   -- Да как не разоряться-то, Ваня? Вишь, приморила меня рыжая бестия. А нутро моё синим пламенем полыхает... Охладить нечем... 

   - Забор починить бы надо... Мои свиньи разроют грядки, баронесса твоя опять ругаться придёт.

   -- До городьбы ли, когда душа из меня вот-вот улетит?

   -- Пошли, плесну бормотухи. Опохмелишься...

   Сорокалетний охотник-промысловик Владимир Шлыков по прозванью барон фон Шлыкерман потёр грудь ладонью. Ощутил жар и с тоской окинул глазами длинную широкую гряду. Хозяйственная супруга намеревалась посеять на ней в зиму морковь. Деревенские со смехом называли её, скупую и вредную, баронессой. Она страшно злилась. А муж, наоборот, даже гордился своим незаурядным прозвищем. Ведь, не какой-нибудь там Сморчок, как конюх Марчук, или Зюзя - шофер Зюзякин... Барон фон Шлыкерман! Звучит! Правда, полным титулом Шлыкова величали реже. Чаще просто: барон Вова.

   Вова поелозил граблями по рыхлой земле.

   -- Вот наворочала пластов! Ей что?! Лопата острая, сам наточил. Копай да копай... А мне теперь ворошить и разбивать ссохшиеся комья...

   -- Да брось ты это неблагодарное дело! -- засмеялся Иван Рябов. -- Слышь, фон барон? Пошли, пока предлагаю...

   -- Я чё? Я разве против?

   Вова опасливо посмотрел на угол избы, за которым скрылась тучная фигура жены, и небрежно закинул грабли на крышу сарая.

   В магазине Иван взял "краснуху" - бутылку дешёвого портвейна. У Вовы денег, понятно, не было. Протягивая стакан, он промямлил:

   -- Рассчитаюсь с получки...

   Никакой получки, конечно, не будет. Сказал так, чтобы как-нибудь оправдаться за дармовую выпивку. Пить на чужие Вова стыдился. "Баронство", видимо, давало знать о себе.

   -- Нет, правда... Сдам пушнину, рассчитаюсь...

   То когда ещё будет? На дворе лишь начался сентябрь. И соболей ещё поймать надо... Поймать - не проблема. Вова - охотник опытный, в тайге с малолетства. Да есть ли они нынче в тайге, соболя-то? Год на орех неурожайный выдался, белки мало. Значит, и на соболя охота неважнецкая будет. Про всё это Рябов знает не хуже Вовы: в таёжной деревне живёт, среди охотников. Сам любит зимой по тайге с ружьишком полазить...

   Кузнец молча сковырнул пробку зубами, плеснул Вове.

   -- Хватит, барон. Заладил: "рассчитаюсь"... В первый раз что ли на мои пьёшь? Я же сам пригласил...

   Вова пил медленно, растягивая глотки и смакуя вино. По телу разлилась приятная теплота. Отлегла тяжесть ругани с женой. На душе стало легко и просторно. Эх, ещё бы самую капелюшечку! Хоть на донышке! Но кузнец неумолимо сунул бутылку в карман.

   -- Баста, Вова. Остальное домой понесу. Баньку протоплю - выпью с устатку, а после бани сам Суворов велел. Портки, говорил, продай, а после бани выпей!

   Рябов ушёл. Вова повертелся немного у магазина, но никто не подходил. Мысли в голове Вовы завертелись, как в компьютере, и всё в одной программе: где добавить? Перебрал в памяти старух-самогонщиц, но ни одна из них не налила бы в долг... Стоп! А ведь не зря кузнец про баню-то! Суббота сегодня... Городские охотники прикатят, про озёра начнут выспрашивать... А вон и автобус пылит по дороге. Эх, была, не была!

   Вова занял позицию на взгорке за околицей. Выгодное место! Отсюда тропа начинается на болота. Остановка автобуса видна как на ладони. А, главное, ни один любитель, согнутый в три погибели палаткой, рюкзаком и ружьём, мимо не пройдёт... Вон они, выбрались из автобуса, мешки разбирают, по сторонам озираются. Впервые, видать, сюда пожаловали... Милости просим!

   Вова на пеньке сидит. Ждёт... Это ничего, подождать можно. Было бы только ради чего! А мешки у них увесистые. Вон как пыхтят! Еле тащат! Торопиться да суетиться здесь не нужно. Они сами подойдут как миленькие. Интересоваться начнут - как да чего? Где пострелять удачливо? Лишь бы на старых знакомых не нарваться. Тем второй раз уши не притрёшь. Те сами так притрут... Как прошлый год... После того случая и стал Вова прозываться в деревне бароном фон Шлыкерманом. Да лучше о том не вспоминать! Нет, старых не видать. Все новички... Опасное дело, что ни говори. По шее схлопотать - дважды два! Но чего не сделаешь из-за неодолимой жажды! Вова шёл на риск с дрожью и волнением. Он казался себе разведчиком, выполняющим важное спецзадание... А городские всё ближе. Есть ещё время унести ноги подобру-поздорову. Но нет силы, которая столкнула бы его сейчас со злополучного пенька.

   Со стороны глянуть на Вову: сидит на пеньке писатель какой, художник или композитор. Вдохновенный взгляд. Бородёнка коротенькая, только отрастать начала. По нынешним понятиям - самая модная. И волосы длинные, аккуратно на пробор уложенные, потому как причёсываться - слабость Вовы. Любит повертеться у зеркала, волосинку к волосинке прислюнивать да приглаживать.

   Не шевелясь сидит Вова на пенёчке. Руки на коленях, задумчиво на пламенеющий закат смотрит. Один приезжий охотник, кандидат каких-то наук, однажды увидел Вову на этом пеньке и сказал с затаённой завистью:

   -- Вот истинный творец! Отрешился от суеты, набирается вдохновения.

   Уже слышны шаги охотников. Шаркают тяжёлыми резиновыми сапожищами. А могли бы и в ботиночках приехать, кабы знали, что с Вовой встретятся. Шлыков как бы невзначай оборачивается, приценивается: сопят охотники, хорошо нагрузились снедью и выпивкой: ничего не добудут, так хоть у костра расслабятся.

   Сумерки всё гуще. Плотнее туман по низине.

   -- Эй, товарищ, можно вас спросить?..

   Вова не сразу оборачивается на голос. Выжидает, как бы схватывая в памяти последние краски догорающей зари. Какие поэтические слова, какие чудные мелодии рождаются сейчас, быть может, в голове этого одухотворённого человека!

   -- Извините, товарищ... -- напоминают о себе горожане.

   Вова не спеша встает, мечтательно произносит:

   -- Нет, вы только посмотрите на этот закат! Почему я не Рафаэль? Почему не Айвазовский?

   Охотники одобрительно и согласно кивают. Как-никак, тоже любители природы. Приехали полюбоваться, отдохнуть. Конечно, каждому в душе хочется уток набить, да побольше. Но и марку любителей держать надо.

   -- Да, закат - чудо...

   -- Великолепно...

   -- Хороши краски, так и просятся на холст...

   -- А вы, господа, на охоту, как я понимаю?

   Несколько удивленные таким обращением, охотники поддакивают:

   -- Да вот, вырвались из городских трущоб свежим воздухом подышать, пострелять малость... Утка-то как? Держится в здешних местах?

   -- Это надо к Синь-озеру... В прошлую субботу ваши приезжали, по мешку набили... Стволы у них перегрелись от пальбы...

   У городских от нетерпения руки к патронташам и ружьям тянутся.

   -- Далеко ли до Синь-озера?

   -- Километров с пяток будет...

   Городские радуются:

   -- Ерунда! За часик дотопаем...

   -- Не скажите. В таком тумане, господа, да в сумерках вам без провожатого не обойтись...

   Любители опять улыбнулись при слове "господа". Нерешительно просят:

   -- Сослужите нам службу... Простите, как вас..?

   -- Владимир Карлович...

   -- Проводите, пожалуйста, до этого... Синь-озера...

   -- Как говаривал великий Грибоедов: "Служить бы рад - прислуживаться тошно...".

   -- Ну, что вы, Владимир Карлович...

   -- Да нет, я так, к слову... Хотя, быть слугой мне претит с самого рождения... Но это... Впрочем, господа, вряд ли для вас интересно...

   -- Как же, расскажите, -- просят охотники, согласные на что угодно, лишь бы попасть на кишащее утками Синь-озеро. -- Да и стемнело уже. Всё одно без вас теперь нам не добраться до Синь-озера.

   -- Ладно, с рассветом будем на месте. Патронов хватит? Стрелять много придётся. Утка там сплошным косяком идёт...

   -- Патронов нам не занимать!

   -- Тогда традиционный костёр?!

   Охотники, обрадованные присутствием бывалого человека, обещающего добычливую охоту, с готовностью согласились провести ночь за околицей деревни в компании интересного собеседника. Радостно принялись таскать сучья и бересту. Скоро костёр пылал, котелок под ним шипел и плескался похлёбкой из куриных окорочков. Позвякивали ложки, банки, стаканы.

   -- Владимир Карлович, вы как насчёт горячительного?

   -- Это ничего, господа. Это можно...

   Охотники, улыбаясь, переглянулись. Странный человек этот Владимир Карлович. Судя по манерам, не простой. Интеллигентный. Учёный, наверное, или артист...

   Выпили. Вова глотнул слегка, отставил стакан. Закусил ломтиком колбасы. Куда торопиться? Тянуть удовольствие можно сколько угодно. Он знал по опыту: к ночи все сопьются. Упадут в палатки вповалку и проснутся к полудню. Не раньше. И до заманчивого Синь-озера, нарисованного воображением Вовы, им никогда не дойти. Невозможно дойти до того, чего нет. Но сейчас разговор только начинался. И закрыв глаза, Вова млел, слушая бульканье из горлышка бутылки. Упоительные звуки! Пламя костра высвечивает лица охотников, счастливых от ожидания предстоящей охоты, тишины тёплого вечера и треска костра. Хорошо!

   -- Владимир Карлович! -- осторожно начал один охотник. -- Мы тут с мужиками заспорили: вы кто - музыкант? Писатель? Артист?

   Вова грустно качает головой.

   -- Кто был никем, тот станет всем... Помните, в известном гимне? У моего деда Франца Шлыкермана наоборот вышло... До революции был бароном, а после неё стал таксистом...

   Охотники опять переглянулись. Но куда делись усмешки, иронические улыбки? Они потрясены...

   -- Так вы... барон?

   -- По происхождению, сами понимаете... А без денег, господа, какой я барон? Вот отрою в кургане клад деда, завещанный внуку, мне то есть, и стану владельцем огромного состояния. Барон фон Шлыкерман был сказочно богат... Кстати, господа, нет ли у вас знакомого археолога? Я могу хоть завтра начать раскопки, но боюсь повредить вещи, которые бесценны: древнегреческая золотая посуда, богемский хрусталь, старинное оружие...

   Примолкли охотники. Вот это да-а! Первый раз в жизни вот так запросто с наследственным бароном сидят. Скажи кому...

   Тихо потрескивают сучья костра. Тоненько позванивает горлышко бутылки о край эмалированной кружки: подрагивают руки у наследника барона. Оно и понятно. Тут кого хочешь дрожь возьмёт. Такое состояние вдруг заполучить!

   -- Вы думаете я от нечего делать торчу в этой Гусинке? Нет, господа. Я обдумываю план раскопок. Одно неосторожное движение - и может погибнуть произведение искусства.

   Вова ещё выпил. Закусил плотно сардинами. Налил охотникам.

   -- Приезжайте следующей осенью, господа. Я в Гусинке такой отель для охотников отгрохаю! Такой сервис устрою на Синь-озере!

   Разгорячённые водкой и взбудораженные таинственным рассказом Вовы, охотники и не заметили, как осушили все бутылки. Скоро они храпели в холодных, окутанных туманом палатках. Костёр краснел затухающими угольками, и струйки дыма ещё вились над ним. Где-то в темноте лаяли в деревне собаки, раздавались пьяные выкрики:

   -- Надька! Дура конопатая! Ты на кого с коромыслом? Ну, я тебе покажу! Брось коромысло! Брось, говорю!

 

Облом

   Живёт в Комаровке охотник-промысловик Виктор Бычков по прозвищу Облом. Виктор - бывший оперуполномоченный уголовного розыска, лейтенант милиции, но об этом в деревне мало кто знает.

   С середины февраля до поздней осени охотничий сезон закрыт. В это время промысловики готовят новые ловушки, мастерят кулёмы и черканы, прорубают путики в таёжных дебрях к местам будущих привад, собирают грибы и ягоды для сдачи в заготпункт. А больше занимаются личным подворьем. Ведь ещё неизвестно, повезёт ли зимой, какой будет промысловый сезон, а когда во дворе корова мычит, свинья хрюкает и куры кудахчат, оно, конечно, надёжнее.

   У Бычкова в тайге всё давно приготовлено к зимнему промыслу: капканы разнёс по местам лова, путики почистил от бурелома, зимовье подремонтировал. Семьёй он не обзавёлся, домашнее хозяйство ему ни к чему. А вот пчелы - занятие для души. Всё-то у них организовано, подчинено своим пчелиным законам. Вот бы и людям так! Бычков подолгу просиживал у пчелиного летка: нервишки успокаиваются, философские мысли в голову приходят. Хорошо бы, думал он, самому на время стать пчелой. Узнать, что чувствуют они? Как, улетев за километры, находят свой домик?

   Пасека Бычкова - самая дальняя. В ключе Горелом, за Комаровкой. Если ехать в Кедровую падь, километров через пятнадцать будет свёрток. Это и есть дорога в Горелый ключ. Узкая и каменистая, она взбирается на перевал, спускается в распадок и обрывается у переката. Сверкает брызгами ручей; за ним, на золоте одуванчиков - ряды ульев. Синих, жёлтых, белых... Пахнет скошенным сеном, цветущей липой и мёдом. И над всем - несмолкающий пчелиный гул...

   Чёрная "Волга" прошуршала колёсами по галечной россыпи, мягко вкатилась на песчаную отмель. Четверо мужчин, наголо остриженных, с автоматами выскочили из машины, подбежали к ручью. Трое жадно припали к прозрачной, прохладной воде. Четвёртый, худой и длинный, прислушивался к знойной тишине. У ног его, обутых в адидасовские кроссовки, искрился на солнце журчащий поток. Худой облизнул губы, отвернулся и пристально всмотрелся в край безоблачного неба. Там, где небесная голубизна сливалась с туманной синью тайги, зоркие глаза различили еле приметную точку. Вытянутое лицо худого исказила злобная гримаса.

   -- Машину в кусты! Ну, живо! -- пинком поторопил он низкорослого крепыша в клетчатой рубахе и синих джинсах.

   Сам упал грудью на гладкий окатыш, зачерпнул воду ладонями. Сделал несколько глотков, и до слуха донёсся глухой рокот. Худой вскочил и бросился в придорожную чащу. Автомобиль тускло поблескивал эмалью под наспех наброшенными ветками и лапником.

   -- Стёкла прикройте! -- крикнул худой, стаскивая с себя штаны и куртку, и набрасывая их на фары. Другие тоже спешно раздевались, накидывали одежду на машину.

   Приглушенный расстоянием стрекот нарастал. Четверо полуголых людей прыгнули под выворотень ели, притихли.

   Вертолёт с грохотом навис над распадком. Окна кабины открыты. Окуляры биноклей нацелены на пятачок поляны. Внизу, как на ладони: крошечные домики для пчёл, маленькая собачонка шариком катится по тропинке от речушки к бревенчатому сараю; избушка, возле которой возится фигурка человека. Он что-то стружит: руки взад - вперед снуют над верстаком. А вон и дорога выныривает из ключа, серпантином опоясывает сопку и теряется за перевалом. Пусто на ней... Одинокий изюбр на взгорке, покачивая рогами, трётся о сухое дерево.

   Пятнисто-зелёная махина, всколыхнув горячий воздух в распадке, понеслась дальше. Душная, нудящая гнусом, дремотная тайга простёрлась под вертолётом. Стрекочущий звук его стал тише и скоро затих совсем...

   Бычков полюбовался гладко струганной потолочиной для улья, неприязненно посмотрел на грохочущий вертолёт. Не спустился бы ниже... Ветром от винтов цвет с липы собьёт, пчел расшугает... И чего надо? Растарахтелся тут...

   Вертолёт сделал круг над распадком и устремился к дальним вершинам гор. Бычков проводил его глазами, ещё пару раз вжикнул рубанком и смёл стружки под верстак. Оттуда выбежала вислоухая пёстрая дворняжка непонятной масти. Тявкнула на пчелу, надоедливо жужжащую перед носом, и снова свалилась на кучу обрезков и опилок. В мокрой от купания шерсти надолго застряли репьи, стружки, вощина.

   -- Видал этих придурков, Малыш? -- весело спросил Бычков. -- Сесть, наверно, хотели, да облом у них получился. И умно сделали... Не приведи, Бог, смели бы пасеку винтами!

   Бычков разжёг дымарь, взял ящик с соторамками, проковылял к улью. Снял крышку, пофукал дымарём и склонился над лежаком.

   Со стороны глянешь - не человек - кочерга какая-то скрюченная. Правая нога колесом. Левая рука в локте согнута - не разгибается. Голова набок наклонена, а нос приплюснут. Зато глаза - живые, весёлые, с задорным блеском. На губах улыбка. Нет, душой не согнулся Бычков. Своему искалеченному телу скидки не делает. Приспособился... И на охоте сноровист, вынослив. Уродцем не родился. Это сейчас небритый, с длинными волосами. перевязанными тесёмкой, хромой и перекорёженный. А на фотографиях, что в дембельском альбоме?! На одних - стройный, симпатичный сержант. Краповый берет на затылке, чуб из-под него. На груди автомат, парашютные лямки. Знаки "Парашютист", "Гвардия" и медаль "За отвагу". На других - в парадной милицейской форме, в лейтенантских погонах. В заросшем инвалиде, хромающем, в изодранных штанах и майке не узнать прежнего Бычкова!

   А было дело, послали Бычкова в Чечню... Под Гудермесом милицейский патруль попал под обстрел бандитов. Пуля разворотила Бычкову ногу. Еле собрали её хирурги, но срослась криво. Не получилось работать в милиции. "Нога кривая?! А мне что, стометровки на скорость бегать? В тайге спешить некуда!" - не огорчился Бычков. И подался в охотники...

   В зарослях малины медведь напал. Помял крепко. Шею повредил, руку. Когтем щеку разодрал. Хошь-не хошь, носи бороду.

   Бычков не унывает: "Ладно, совсем хоть не загрыз... Левая кривая - это не правая. Стрелять смогу... Да и капканы ставить. А с бородой я даже солиднее...".

   Холодной, ветреной осенью сухостойная осина в двух шагах от него с треском ухнула наземь. Толстым суком по носу зацепила.

   Поглядел на себя в зеркало Бычков, ухмыльнулся: "Нос лепёшкой стал? Ерунда, девки приставать не будут с женитьбой... Главное, по башке осина не саданула...".

   Ещё бывший десантник на кедр за шишками забрался. Неосторожно наступил на сучок, а тот возьми да обломись. Полетел вниз чуть не с самой макушки. Удачно приземлился Бычков. Рядом пень торчал, угоди он на него - кранты!

   Потом строил омшаник. Уронил на палец бревно. Наложили ему гипс. "Мелочи, - смеется Бычков. - Кабы всю руку отшибло...".

   Когда прикладом ружья перебило ключицу: второпях сыпанул в гильзу две мерки пороху - Бычков (плечо загипсовано) только засмеялся: "Хорошо, ружьё не разнесло... А костей ещё много целых...".

   Из-под сдвинутой на лоб соломенной шляпы Бычков посмотрел на солнце. Полдень. До вечера управится с расплодом.

   Руки его облепили пчёлы. Ему без разницы: ползайте, если нравится. Всё внимание на соторамках: ещё недавно в ячейках копошились личинки, а сейчас - нате вам! Молодые пчёлки расправили крылышки, бойко снуют по вощине.

   -- Ах вы, лётчики! Видал, как завертели пропеллерами. Отроиться задумали? Облом, ребята! Сбежать с пасеки не дам. Гоняйся потом за вами по тайге, снимай с берёзы... Облом, пилоты! Летать будете на свой аэродром. Отсажу вас в новый улей...

   Бычков разговаривал с пчёлами, как дачники говорят с растениями, наездники с лошадьми. Да и все любители живности вслух общаются с птицами, рыбками, собаками, кошками. Видимо, и пчёлы понимали хозяина. Спокойно ползали по бородатому лицу, подбирались к губам, словно прислушивались к добрым словам, вдруг срывались и уносились в тайгу, призывно пахнущую медоносами. Набрав нектара, возвращались с дальних поисков и садились отдохнуть на человека, от рук которого исходил тот же медвяный запах. Быть может, на своем пчелином языке они жужжали хозяину, как труден был путь. Бычков снимал с себя то одну странницу, то другую, что-то тихо и ласково говорил.

   Он вынул тяжёлую, залитую мёдом соторамку. Золотистый липовый мед, запечатанный нежной вощиной, засветился дивным янтарём.

   -- Ах вы, соколики! Славно потрудились! Вот вам пустые рамки. Работайте!

   И пчёлы доверчиво гудели у глаз. Ни одна за весь день не вонзила в него жала. А может, Бычков привык к пчелиному яду и просто не ощущал боли?

   После полудня Бычков снял, наконец, с головы мятую соломенную тарелку, называемую шляпой. Побрёл в избу готовить обед. Малыш тоже выбрался из кучи стружек, отряхнулся и поспешил за хозяином...

   Четверо по камням перебрались через ручей и остановились в испуге: за кустами тальника их взору открылась пасека. Настороженно озираясь, попятились в густую листву. На поляне у избы ходил человек, звякал посудой.

   -- Все путём, -- раздвинул ветки худой. -- К обеду поспели, братаны. Пошли...

   Бычков с чашкой каши для Малыша вышел на улицу, наклонился, чтобы поставить чашку, и оторопел: рядом пара ног в кроссовках. Ствол автомата качается над ухом. Из-за угла вышли ещё трое. Угрюмые, в холодных глазах зловещий блеск, руки в наколках. Молчат, исподлобья смотрят на Бычкова. Эти убьют, не задумываясь, расчётливо и безжалостно.

   Откуда-то вывернулся Малыш, залился лаем.

   Веснусчатый коротышка в клетчатой рубахе вскинул автомат. Худой в "адидасе" поднял ладонь:

   -- Спокойно, Крот. Не поднимай шум. Наведи шмон в хате, пока я с дядей поговорю. И ты, Серый, ступай с ним...

   Худой мельком взглянул на собачью чашку с кашей, и Бычков понял: голодный.

   -- Ты кто? Пасечник?

   -- Зимой охотой промышляю, а летом здесь, -- спокойно ответил Бычков и отвернулся, чтобы не смотреть на чёрную дырку в стволе.

   -- Один здесь?

   -- А кому тут ещё быть? Малыш вот со мной... Да вы проходите... У меня и обед готов. И медовуха найдётся для хороших людей...

   -- Гляди, чего надыбал! Под матрасом заныканный был...

   Веснусчатый, щерясь вставными зубами, тащил за ремень карабин.

   -- Твой?

   -- А то чей? Для охоты выдан.

   Худой взял карабин, открыл затвор. Латунью блеснул патрон. Худой закрыл затвор, щёлкнул предохранителем.

   -- Сгодится! Гони, хромой, медовуху и закусь добрую!

   -- И мёду! С вощинкой! -- по-блатному кривляясь, прищёлкнул пальцами веснусчатый. -- Ох, давно медку не пробовал...

   -- Руками не маши, -- заметил Бычков, но две пчелы уже всадили жала в усыпанное веснушками лицо.

   С дикими воплями Крот кинулся в избу, одна пчела увязалась за ним, ужалила в ухо.

   Бычков выставил на стол сковороду с жареным мясом, ложки разложил, хлеба нарезал. В погреб нырнул, вынул из бочки припрятанные на всякий случай четыре бутылки водки. Осторожно перелил водку в бутыль с брагой.

   -- Ты чего там возишься, хромой?

   Над проёмом лаза склонился худой, чиркнул зажигалкой.

   -- Да вот заодно огурчиков солёненьких и груздочков прихвачу...

   При виде мутной бутыли компания оживилась, потянулась к стаканам. Худой с довольным видом подул на пену в кружке, выпил большими глотками. Привалился спиной к стене, закурил. Сморенный жарой, сытным обедом и усталостью, быстро пьянел.

   -- Все путём, братаны. Как стемнеет, рванём в Находку... И за кордон... Есть у меня в порту человек, устроит на судно. А там... Налей, хромой, ещё по ковшичку... Крот, глянь-ка на рожу свою в зеркало! Тебя, точно, ни один мент не признает...

   Компания дружно захохотала, задвигала стаканами. Ещё бы! Побег из зоны строгого режима удался. Теперь и погудеть можно, расслабиться, тайга кругом, глухомань...

   У Крота глаз заплыл, ухо булкой вздулось, нос как картошка. Сидит, осоловело тычет хлебом в тарелку с мёдом. Худой на соломенный матрац притулился, захрапел. Ещё двое несвязно бормочут, навалясь на стол...

   -- Облом, ребята, получился. Не устояли против моего ерша, -- забирая свой карабин и автоматы, сказал Бычков. -- Вертолёт, стало быть, не зря тут крутился...

   Скоро все четверо, стянутые ремёнными вожжами, вповалку сопели на дощатых нарах. Бычков спрятал в лесу автоматы. На дверь амбарный замок навесил. Узкое оконце - ребёнку не пролезть - доской заколотил. Забросил карабин на спину и, напрямки, через сопки, пошёл в Комаровку.

   О том, как Бычков задержал опасных преступников, позже сельчане узнали из районной газеты.

 

Непутевый

   Тайга. Глушь. Тишина... Куда ни глянь - зубцы ельников чернеют на светло-голубом небе. На склонах сопок, обступивших село, вдоль быстрой студёной Нии прилепились избы лесорубов, охотников, шишкарей. Один дом издали рыжеет жестяной крышей. Высокое крыльцо, навес над дверью с вывеской "Продмаг". Пополнишь здесь таёжный провиант и, прежде чем взвалить на себя тяжёлый рюкзак и отправиться в зимовье, присядешь на ступени крыльца, вымытые дождём, присыпанные жёлтыми листьями, и подставишь лицо скупым, но ещё тёплым лучам осеннего солнца. Заодно через распахнутую на улицу дверь деревенские новости услышишь.

   -- А что я тебе скажу, Валя: Колька Корякин опять женится!

   -- Вот непутёвый! В который раз?

   -- В пятый... Или в шестой... - И кто ж та дурёха, которая пошла за него?

   -- Нашлась такая. Учительница приезжая...

   --В народе говорят: "Горбатого могила исправит". Это, Клава, в аккурат про Кольку сказано... Поменяет он и учителку на тайгу!

   Пока в магазине судачили, пилорамщик Корякин и учительница начальных классов Ёлкина скрепляли в ЗАГСе брачный союз. Конечно, женитьба для Кольки была делом не новым, однако на сей раз он испытывал иные, неведомые ранее чувства. "Наверно, это любовь", - решил Колька после того, как его избранница призналась, что тоже любит... природу. И в мечтах виделось, как скользят они вдвоём на лыжах по заснеженной тайге, ночуют в зимовье, лакомятся подмороженной голубикой...

   Корякин - парень видный. Плечистый, лицом приятный. Работящий. Не драчливый. Девкам нравится. Были среди них и такие, которые "вникали" в его охотничий интерес, выслушивали длинные таёжные рассказы. С такими Корякин пытался создать семью, в которой и папа, и мама, и дети - все бы любили тайгу и охоту.

   Но жёны уходили от него. Не потому, что молодожёны характерами не сошлись. Нет... Колька добряк, весельчак и трудяга. На гармошке лихо наяривает, а станет анекдоты рассказывать - животы порвёшь со смеху... Не жмот Колька и не сквалыга какой-нибудь. Заработанные деньги до копейки отдавал бывшим избранницам. Что они на те деньги покупали - Кольке без разницы. А если за пушнину деньги выручит - тут не замай - моё! И тратил, как говорили в деревне, на пустяки - на охотничьи ножи, на патроны и рюкзаки. Нет бы плазменный телевизор купить или видеоплэйер! Но ведь это - с какой стороны на вещи взглянуть. Если с Колькиной, так это не он, а другие пускают деньги на ветер, на всякие там полированные деревяшки и заграничные тряпки. По нему, так прикрыл тело, есть крыша над головой, еда и печь в доме - чего ещё желать?! Ведь главное - там, в лесу! В таёжном распадке, на берегу реки или в болотных камышах. Для него нет большего удовольствия, чем спрятаться в высокой траве, в густой листве, слиться с природой воедино и слушать, затаив дыхание, каждый шорох, каждый всплеск. "Вот ради чего стоит жить! Вот на что надобно тратить деньги!" -- скажет Колька и бесполезно переубеждать его. Слушая собеседника о благах цивилизации, Колька будет в это время мысленно бродить в ключе, насвистывая рябчиком, хлюпать сапогами по мшистым кочкарникам, собирая клюкву. Или сидеть на зорьке в камышах, прислушиваясь к посвисту утиных крыльев и боясь вспугнуть стрекозу, дремлющую на стволах ружья.

   Всякий раз, как рушилась у Корякина надежда на семейное счастье, в деревне гадали: "И чего не пожилось с ним? Парень видный, без вредных привычек...".

   Потом поняли: уходят женщины от Кольки по одной причине - невмоготу им терпеть его неуёмную страсть к охоте. Не успеет с работы придти, как тотчас примется капканы чинить, патроны заряжать, шкурки мездрить. Задождит, запуржит погода - Кольке и тогда занятие по душе есть: шьёт ичиги, мастерит приклад к ружью или точит топор.

   В избе Корякина развешаны по стенам звериные шкуры, чучела птиц, связки пушнины, капканы, правилки, котелки, фляжки, кедровые шишки. В углах сложены спальные мешки, рюкзаки, лыжи. Но особая гордость Кольки - польская палатка. Удобная, прочная, лёгкая. С растяжками во все стороны, она красуется посреди комнаты. В ней всё время что-то подшивается, подстёгивается, крепится. А поскольку делать это удобнее в тепле и при свете, то лучшего места и не найти!

   Конечно, поначалу жена восторгается такой экзотикой, надеясь в скором времени устроить всё по-своему. Не тут-то было! Корякин ревностно следил, чтобы каждая охотничья вещица лежала на видном месте. Первая жена пыталась вместо шкуры повесить ковёр. Вторая задумала заменить палатку мебельным гарнитуром. Ещё две безуспешно пытались уговорить супруга навести порядок в доме, на что Колька удивлённо отвечал: "Порядок?! У меня итак всё прибрано, каждая вещь на своём месте...".

   Последняя жена, библиотекарша Зина, в отсутствие мужа выбросила в чулан всё охотничье снаряжение. Возвратясь с охоты домой и, увидев голые, чисто выбеленные стены, Колька чуть в обморок не упал. Если бы он застал Зину с любовником, то и тогда простил бы. Но такое...

   И вот, наконец, встретилась женщина добрая, чуткая, внимательная, возвышенно любящая природу.

   В дни свиданий они прохаживались по тропинке вдоль каменистого берега Нии и, слушая её, Колька счастливо улыбался: "Вот человек! Культурный, с образованием! Ей близки и понятны его таёжные переживания, охотничьи порывы".

   На другой день после регистрации радостный супруг торопливо поднялся с кровати, загремел котелком, ружьём, патронами. За окном чуть брезжил рассвет. Он поспешно складывал припасы в рюкзак.

   Жена проснулась и молча глядела на него из-под одеяла удивлёнными глазами. Такими они и запомнились ему: с насмешливым прищуром, с затаённой обидой.

   -- Ты лежи, спи. Сама понимаешь - отпуск у меня, охотсезон на пушных открылся... Да я тут со свадьбой... замешкался малость... Сбегаю в тайгу, побелкую немного...

   Громыхнув ружьём, выскочил на улицу. Светало. Колька чуть не бегом устремился к лесовозной дороге, серпантином обогнувшей угрюмую сопку.

   В поисках корма белка шла ходом. То здесь, то там слышались шорохи и цоканья. Колька без устали носился от дерева к дереву. Стрелял, подбирал добычу, а белка всё шла... Казалось, со всей тайги сбежались зверьки в одно место, чтобы не отпустить Кольку домой, к обожаемой им учительнице. В азарте не заметив, как подкралась ночь, Колька устало опустился на валежину. Развёл костёрчик, поужинал наскоро сваренным супчиком, выпил чаю и принялся снимать шкурки с добытых зверьков.

   "Ещё денёк завтра поохочусь, а уж тогда домой", -- вслух размышлял он, опьяненный удачей, весело развешивая на просушку беличьи шкурки.

   Едва забрезжил рассвет, бусая белка, в капельках крови, свалилась к его ногам. Вторая, третья... ещё и ещё... Он потерял счёт времени и выстрелам. Как и в прошлый день, ошалело бегал по распадку, оглушая тайгу стрельбой, и прислонил ружьё к толстому кедру лишь в темноте, когда не смог прицелиться. Заночевал у костра и утром засобирался домой. Но рядом, словно дразня его, уселась на сук белка. Не удержался, снял её выстрелом. Подскочила ещё одна, потом ещё... Забыв обо всем, кроме мелькающих беличьих хвостов, опомнился, когда стемнело...

   Так прошло несколько дней. Патроны кончились, и Колька поднял туго набитый шкурками рюкзак. "Как много в лесу ещё белки... Надо успеть до утра зарядить патроны", -- думал он, убыстряя шаги к дому.

   Он вошёл в нетопленную холодную избу. Включил свет. Всё было на месте. Лишь кровать тоскливо белела неубранными простынями. Корякин поднял со стола тетрадный листок, пробежал глазами по неровным строчкам: "Ты и в самом деле непутёвый. Прощай. Счастливой охоты!".

   Корякин сжал в кулаке бумажку, скрипнул зубами. Смахнул слёзы. Представил, как завтра засветло зашуршат в сухих листьях, закачаются на ветках пушистые белки. Как не торопясь, осторожно пойдёт он по туманной тайге. И не нужно будет спешить домой...

   Не раздеваясь, чтобы не тратить время на растопку печи, Корякин сел за стол и начал заряжать патроны. Последний из них он запыжевал запиской жены. Теперь уже бывшей...

 

Столбов воскрес

   Леспромхоз не работал семь дней. Искали пропавшего в тайге охотника.

   На выходные дни шофёр Иван Столбов собрался полазить по тайге с ружьём. Поохотиться... Определенной цели - на какого зверя или птицу идти - у него не было. Охотник-то Столбов не особый. Ни ружья у него стоящего, ни снаряжения доброго, не говоря уже о документах на право охоты. Да и какие лицензии и путёвки могут быть в Моховке, где тайга сразу за огородами начинается и до края её никто пока не дошёл?!

   Иван вытащил из чулана старое, расшатанное в замках ружьё, заглянул в стволы и поморщился: закисло... С прошлой осени не чищено... Всё некогда.

   -- Варвара! Где шомпол? Я вот сюда его, под потолочину затыкал...

   На кухне ненадолго стих грохот вёдер и чугунов, послышался недовольный голос:

   -- Куда затыкал, там и возьми...

   -- Опять, поди, шомполом корову в стойло загоняла...

   -- Отвяжись! Приспичило ему. Охотник! В сарае бы почистил... Корове лечь некуда. А от шастанья твоего по лесу всё одно толку никакого...

   Иван ещё пошарил в сенях на дощатом потолке. Нашёл черемуховый прут с остатками пакли на конце. Смочил его в жидкой древесной золе и со скрипом протащил через ствол.

   Жена Варвара, краснощёкая, с копной растрёпанных волос, подперев бока пухлыми руками, встала рядом. От замусоленной телогрейки и кирзовых сапог пахло навозом.

   -- Всё думаю, когда в тебе совесть проснётся, и ты почистишь в стайке... Или мне самой вилами ворочать?!

   -- Подумаешь, фрау нашлась... Промнёшься лишний разок - на пользу будет...

   Это он зря ляпнул... На полноту Варвары намекнул. Не надо было перед охотой задевать её. Теперь не остановишь.

   Иван Столбов - невысокий, коренастый, в шофёрской стёганке, стараясь не смотреть на жену, сосредоточенно вжикал шомполом. Ох, надоели ему эти придирки! Ещё час назад бегом домой бежал, торопился, а теперь, не глядя, хоть куда бы ушёл, лишь бы не слушать этих попрёков. А чем недовольна? Зарплату принёс, положила под клеёнку на столе. И ещё колым за левый рейс: дровишки подкинул бабке одной. Другие пропили бы, а он жене отдал до копейки. Сутками баранку накручивает, раз в год в тайгу вырваться нельзя... А октябрь на исходе. Вот-вот снег упадёт. Пока тепло и солнечно, пробежаться бы по чернотропу, косулю подстрелить, изюбра. А повезёт, так и лося...

   Иван закончил с ружьём, принялся в рюкзак продукты складывать. На два дня взял припасов. Сказал сухо:

   -- Ничего с коровой не случится. Другие мужики тоже сегодня в тайгу идут...

   Но Варвара не унималась:

   -- Лодырь ты, а не мужик! Шастать по тайге без надобности в то время, как дома дел невпроворот! И зачем я только за тебя замуж пошла! Подумаешь, красавец нашёлся! Жила бы сейчас без хлопот, без забот...

   А вот теперь и Варвара сгоряча наговорила не то, что думала. Можно стерпеть её грызню, но такое... Ясно, на кого намекает. Длинный, как фитиль, сгорбленный директор леспромхоза Шлиссель за Варварой ухаживал, замуж предлагал. Она, может, и согласилась бы, кавалеров-то в Моховке не особо. Да тут Иван Столбов со службы вернулся. В пограничной форме. Одна фуражка зелёная чего стоит. Стройный, подтянутый, симпатичный солдатик. А что Шлиссель? Одно достоинство - директор, при деньгах. Выйди за такого - горя знать не будешь. У Шлисселя коттедж в Германии, каждое лето отпуск в Баварии проводит. Но уж очень непригляден - белобрысый, нос крючком, уши, как два лопуха оттопырены. И отвратительный рот: с тонкими губами и редкими кривыми зубами.

   -- Так, по Шлисселю, значит, сожалеешь? Ну и вали к своему лупоглазому! В Баварию поедешь, слуг заведёшь... "Ах, фрау Варвара, не угодно ли кофе в постель?"

   Варвара набросила платок, задвигала на кухне чугунами. Намешала корове пойло, пошла к дверям с тяжёлыми ведрами. Обернулась, бросила зло:

   -- Да, вот возьму и уйду к Шлисселю. Давай, дуй в тайгу, прохлаждайся... На кой мне сдался такой лодырь. Можешь совсем не возвращаться...

   Столбов сорвал с вешалки линялую штормовку, схватил рюкзак и ружьё, пинком шибанул дверь и выскочил в огород. Перемахнул через изгородь и вот она, тайга. "Ничего, не пропаду... Завалю лося, перезимую в охотничьей избушке... А там видно будет...".

   Углубившись в тёмный ельник, Иван остановился, будто на пень наскочил: а патроны?! Он растерянно смотрел сквозь ветви на крыши Моховки: "Тьфу, леший тебя возьми! Как же я без патронов пойду? Про них-то забыл впопыхах...".

   Он понуро стоял, не зная, что делать. Шарахаться по тайге с пустым ружьём - глупо. Вернуться и выслушивать язвительные насмешки Варвары? Нет уж!

   Взгляд упал на бревенчатую завалюшку в конце огорода бабки Лукерьи. Когда-то баней-каменкой была, но заросла крапивой. Давно, видать, не ходит сюда Лукерья.

   Когда стемнело, пробрался в баньку, отворил кособокую дверь. Она противно заскрипела на ржавых петлях. Пригнувшись, вошёл. Наткнулся вытянутой рукой на шаткий полок. На нём ворох старых, облетевших веников. Пахло мылом, плесенью и дымом.

   Подложив под голову рюкзак, поворочался немного на шуршащих голиках и скоро заснул.

   Прошла неделя. Воды в большом котле, покрытом сажей, было достаточно, а вот хлеб и сало кончились. Опять же холодно... Ночью Столбов сделал вылазку в собственный сарай и вернулся в баню с курицей. Едва забрезжил рассвет, как струйки дыма завились над заброшенной избушкой. В ней было жарко и угарно.

   Иван выбрался на улицу, чтобы стащить с себя так надоевшую штормовку, как вдруг чуткое ухо уловило негромкие, но знакомые голоса. Двое мужчин, озираясь, направлялись к бане Лукерьи. Иван пригляделся - так и есть: Серёга Адаменко и Назым Бикмуллин. Столбов лихорадочно сгрёб с каменки курицу, запихнул в рюкзак, швырнул под полок, туда же сбрякало ружьё. "Принесло же этих алкашей!" -- сожалея о недожаренной курице, подумал Столбов. Встречаться с ними ему совсем не хотелось.

   Едва Иван забрался под вонючий полок, как дверь заскрипела и в низком проёме показалось бородатое лицо Назыма. Он повернул голову и тихо сказал:

   -- Иди, Серега, никого нет...

   Мужики уселись на полок, зашмыгали носами.

   -- Вкусно пахнет... Жареным...

   -- Ну вот, а ты говорил бабка самогон гонит. А она здесь курицу палила с утра пораньше... Уголья ещё красные... И перья вон валяются.

   Заляпанные грязью сапоги болтались перед лицом Столбова. Старые, прогнившие доски полка скрипели, и Столбов с ужасом ждал, когда они проломятся и дюжие мужики рухнут на него.

   -- Жалко, думал сопрём у Лукерьи бутыль самогону. Доставай нашу, помянем Ваньку Столбова. Теперь уж ясно, что хана ему. Ведь всё обшарили... Медведь его упёр. А иначе, куда бы делся? Вороны бы указали место. А медведь пропастинку любит. Зарыл где-нибудь Ваньку и пожирает в своё удовольствие...

   -- Хреноватый, надо сказать, мужик был... Попросила его недавно старая Агафья дров привезти, так он калым содрал с неё.

   -- Про покойников, Серега, говорят хорошо. Или вообще ничего... Выпьем за Столбова, а заодно лошадь мою помянем... Вот у кого добрая душа была.

   Звякнули стаканы, щёлкнула пробка из бутылки. Забулькало.

   Мужики замолчали, и Столбов затаил дыхание. В нос било сыростью, тухлятиной. Не чихнуть бы...

   Сергей и Назым выпили, шумно выдохнули. Столбов унюхал запах водки и чеснока. Сглотнул: салом закусывают.

   -- Да-а, дела, Шлиссель весь леспромхоз на ноги поднял, чтоб Столбова искать. Всю тайгу обшарили - как в воду канул, -- еле ворочая набитым ртом, пробубнил Адаменко.

   -- Медведь утащил. Я в тайгу верхом на Агате поехал... Столбова искать, -- тихо проговорил Назым. -- Тут медведь... Пальнул я для острастки из обоих стволов... Медведь убежал, а конь как сдурел. Не идёт и всё! За узду тяну, палкой колочу... Крутится на месте, а вперёд не сдвинуть никак... Три дня бился с ним... Бросить пришлось. Знаешь, какой был конь! Умница! И всё из-за Столбова!

   -- А Варька! Хаяла мужика на каждом углу, а сгинул - заревела. А чего сейчас слёзы лить? Живого жалеть надо, а не мёртвого. Вот пропал Столбов - кому горе, а кому радость.

   -- Кому радость-то?

   -- Не скажи... Столбов в очереди на новый брусчатый дом первым стоял. А теперь Юрка Бобров, электромонтёр, эту хату займёт. Шлиссель тоже рад: ему в аккурат за Варькой приударить, давно её Германией сманивает... Да и мне... Одному тебе скажу... На "Тойоту" не хватало - я у Столбова занял деньжат. Когда занимал, Столбов просил не говорить Варваре, она бы ни в жисть не согласилась одолжить. Ну, а теперь и отдавать не надо! -- засмеялся Адаменкр.

   -- Твоё дело... Радуйся, коли так.

   -- А Марчук? Японский лесовоз Столбова ему отдадут. И Витя-дурачок, который в кочегарке ночует, наплясывает: "Киселя, - говорит, - на поминках наемся!".

   -- Так и получается: жил человек, вроде был нужен всем, а ушёл на тот свет и... даже радуются...

   -- Зато Мишке Паршукову горе... Столбов у него бензопилу взял. Пошёл Мишка к Варваре за пилой - та не отдаёт. "Не знаю, -- говорит, -- ничего ни про какую пилу". По Ваньке рыдает, не верит, что сгинул Столбов. Да что толку не верить - не воскреснет...

   -- Ещё как воскресну! - громыхнул ружьём Столбов.

   Какое-то чумазое, обросшее чучело вдруг возникло перед застывшими в изумлении мужиками. Полминуты они ошалело таращились на это "чудо" в мятой шапке, облепленной прилипшими перьями. Адаменко сорвался первым, за ним - Назым. В дверном проёме они сшиблись, дверь сорвалась с петель, и приятели помчались по огороду с громкими криками:

   - Столбов воскрес! Столбов воскрес!