Планшетка

   Неисповедимы охотничьи тропы. Они-то и привели меня в зимовье на берегу таёжной речушки Листвянки, приютившее морозной ночью. Там я и познакомился с егерем Самсоном Павловичем Дымарём. Уссурийские охотники зовут его Сам Палычем. А браконьеры нарекли Самопалом. Так и говорят промеж себя:

   -- Без путёвки на охоту пойдёшь - на Самопала нарвёшься... В тайге от Самопала не скроешься... Тайга большая, а куда не сунься - везде Самопал!

   Даже поговорку придумали: "Без лицензии ходил - к Самопалу угодил!". Задержит егерь браконьера и первым делом сумку с плеча снимет. Солидно расстегнёт её, не спеша вытащит чистый бланк и спросит строго:

   -- Ваша фамилия, гражданин?

   Об этой видавшей виды сумке рассказывают самые невероятные истории. При этом хозяин её вроде и ни при чём, а лишь сумка - участница всех приключений егеря. Грубо сшитая из желтоватой свиной кожи, она не раз выручала Самсона Палыча из беды.

   Когда на него напала рысь, ружьё дало осечку. Со свирепым рыком хищник вцепился в сумку, в бешеной ярости стал грызть сыромятный ремень. Выхватил егерь охотничий нож, ударил им зверя в левый бок. И уложил рысь наповал. Так и обошлось.

   А вот при встрече с голодным шатуном плохо пришлось бы Сам Палычу. С рёвом бросился на него медведь из-за выворотня горелой ели. От неожиданности егерь карабин выронил. А медведь уж рядом. Косматая извалявшаяся шерсть дыбом торчит на нём, жёлтые обломанные зубы оскалены. Не растерялся егерь, швырнул в смрадно дышащую пасть сумку. Медведь схватил её и давай драть когтями. А Самсон Павлович изловчился, подхватил из снега карабин и выстрелом в упор свалил шатуна.

   Не сдобровать бы егерю на скалистой круче, откуда оступился в снежную круговерть, да спасла сумка, зацепилась за коряжину.

   Немым свидетелем многих других таёжных происшествий стала эта служебно-походная принадлежность, уважительно именуемая Сам Палычем "планшеткой".

   Протёртая на сгибах и обшарпанная "планшетка" тонула вместе с ним в бурном весеннем потоке, цеплялась за острые камни и колючки аралии - "чёртова дерева". Её трепали когти совы, рвали кривые клыки кабана, а в зимовье точили мыши.

   Однажды Самсон Павлович застиг в молодом осиннике браконьера возле ободранной туши лося. Пока егерь составлял протокол за незаконный отстрел рогача, здоровенный парняга недобро посматривал. Резко повернулся и вдруг замахнулся ножом. В лицо ему тотчас полетела "планшетка". Отпрянул браконьер, а Сам Палыч уже карабин наставил: "Руки вверх!". Так и привёл задержанного в село с поднятыми руками.

   Каждая вещица в "планшетке" Самсона Павловича - на своём месте. Аккуратно очиненные карандаши, резинка, линейка, компас - пристёгнуты ремешками, разложены по кармашкам.

   Главное достояние "планшетки" - толстый блокнот в зелёной коленкоровой обложке. Иногда егерь записывал в него свои наблюдения в тайге. При последней встрече Дымарь отдал мне эти записи, и я с радостью привёз блокнот домой.

   Дневник Самсона Павловича Дымаря с мятыми замусоленными страницами, прилежно исписанными простым графитным карандашом, стал моей самой ценной "добычей" за время охоты в уссурийской тайге. Записки из этого дневника читатель найдёт в конце книги. А сейчас встанем мысленно на таёжную тропу, заглянем на приветливый огонек в зимовье радушного старого егеря, скоротаем ненастную ночь в обществе его добродушных гостей -- охотников, шишкарей, корневщиков, собирателей трав и многих других искателей таёжных приключений.

 

Змеинные истории

   Я шёл июльской душной тайгой. Давно нехоженная тропа петляла среди мшистых валунов каменистого ключа, журчащего неторопливым мелким ручьём. В заросшей ёлками впадине, захламленной буреломом, даже в солнечный день сумрачно и прохладно. Сойкин ключ - так называлось это урочище, зажатое с обеих сторон крутыми сопками и дремучим кедрачом, заслонившим небо. Продираясь сквозь заросли, я выбился из сил и присел отдохнуть на источенную короедами валежину. Сижу, вокруг поглядываю, к шорохам прислушиваюсь. Белка на косогоре шеборшит, рябчики где-то неподалеку сухие листья ворошат. А вот и совсем близко от меня зашуршало. Тихо так, осторожно: шир, шир... Мышка, думаю, или ящерка копошатся. Может, бурундучок в норку пробирается с горсткой орехов за щекой. Любопытство меня взяло. Присмотрелся... и похолодел: то змея шевелилась, потревоженная моим присутствием. С виду неприметная сухая веточка у моих ног. Вскочил, как ошпаренный, и бегом оттуда. Выбрался на чистую полянку, задышал ровнее. Иду, размышляю: и чего люди змей боятся? Никакой беды от них, если их не трогать. А укусят кого, то защищаясь. Первыми никогда не нападают. Крайне редко услышишь, что человек от змеи пострадал. Зато люди во множестве гибнут под колёсами автомобилей, но никому и в голову не приходит по этой причине крушить ломом сверкающие эмалью чудища. А змею непременно стараются убить. Просто так, из безотчётного страха перед этим животным. И ещё гордятся и похваляются, что не побоялись, трахнули палкой, придавили камнем, рубанули лопатой, переехали машиной. Даже поверье есть: "Убей гадюку на закате солнца и тебе будут отпущены все грехи". Трудно, сказать, кому и сколько их было отпущено, но гадюк в наших лесах осталось мало. Раньше встретить змею не составляло труда. То на старом пне лежит, греется на солнышке, то под скошенной травой притаится. А сейчас и за все лето не увидишь. Может случиться, что эти рептилии совсем исчезнут. Останутся на марках, на рисунках в книжках, да ещё в сказках, народных преданиях...

   Ещё находясь под впечатлением встречи с гадюкой, я в потёмках отыскал зимовье деда Дымаря. Здесь ночевали двое охотников из Листвянки - Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. Отужинав, мы разместились на лежанке, устланной еловым лапником. Никому не хотелось спать. И как всегда в таких случаях, начались рассказы о всяких таёжных происшествиях.

   -- А знаете, сегодня чуть на гадюку не наступил, -- начал я. - С перепугу такого дёру дал, как и от медведя не бегал...

   -- Поубавилось их, -- сказал Дымарь.

   -- Терпеть не могу этих тварей, -- передёрнулся на топчане Иван Горовец.

   -- Противные они, гадкие, -- поддакнул рядом лежащий Ермолай.

   -- Зато полезные, -- убежднно ответил старый егерь. - Мышей поедают, всяких вредных насекомых. Сами кормовой базой для хищников служат. Опять же яд от них берут для лекарства... Не помню, в каком журнале читал, развелось на Гаити змей тьма-тьмущая. Что делать? Привезли мангуст - это вроде наших хорьков. Проворные зверюшки! Живо с ними расправились. А крысы и мыши расплодились. Да в таком количестве, что их полчища начисто посевы уничтожили. Островитянам пришлось отловить мангуст и заново змей разводить. А уж сколько неприятных рассказов об этих мирных существах...

   -- Неприятных - да, а вот насчёт "мирных" сомневаюсь, -- зевнул Лабекций. - За одной девкой, сказывали, гадюка гналась. Свернулась колесом и катилась за ней по пятам. Да благо - речка рядом оказалась. Девка по брёвнышку перебежала, а гадюка в воду свалилась. Так и отстала...

   -- А я ещё слышал, -- приподнялся на локте Горовец, -- не знаю, правда то или небылица... На покосе женщина спала с открытым ртом. Вот медянка в неё и вползла незаметно...

   -- Ишь ты, окаянная! Надо же, страсть-то какая! -- хлопнул себя по боку Ермолай. -- Вот и спи после этого в лесу!

   -- И стала та женщина чахнуть, -- продолжал Горовец. -- Сколь не бились врачи, а всё без толку, не могли вылечить. Позвали знахарку. Посмотрела та и говорит: "Приходи, как стемнеет, выгоню хворобу из тебя". Явилась к ней женщина, знахарка дала ей снадобье. Больная выпила и заснула. Поставила старуха перед спящей блюдце с парным молоком, сама спряталась, ждёт. Не дождалась - сама заснула. Открыла глаза, а молока-то в блюдце и нет. На другой вечер старуха дождалась да поторопилась: только замахнулась поленом, чтоб прихлопнуть змейку - та юрк обратно в рот и нет её! Знахарка блюдце подальше поставила. Выползла медянка и принялась молоко пить. Бабка ударила её поленом и в горящую печь бросила, а блюдце то забыла убрать. Кошка полакала из него и к утру издохла.

   -- А женщина-то как, поправилась? -- спросил Лабецкий.

   -- Проснулась и спрашивает: "Выгнали хворь из меня, бабушка? Уж мне так легко, так хорошо..." Знахарка ей ничего про змейку не сказала и та выздоровела.

   -- Чушь, выдумка, -- раздался в темноте голос егеря. -- Мне в больнице шланг тонкий в желудок толкали, так я думал конец мне, еле вытерпел мучительную процедуру. А тут змея! Враньё!

   -- Как знать? -- опять зевнул Ермолай. -- У нас в деревне у одной бабки гадючка под крыльцом жила, чужих в дом не пускала. Как идёт кто - выползет на ступеньку и шипит. А бабка идёт - лежит тихо, не шевелится. Знала, поди, что бабка не тронет её.

   -- А я когда был маленький, -- начал рассказывать Ермолай, -- в нашей избе зимними вечерами гости собирались. Женщины пряли, мужики в лото играли. И страшные истории рассказывали. О покойниках, убийствах, змеях. Считалось, чем страшнее, тем интереснее. Электричества не было. При тусклой керосинке сидели. За окнами тьма непроглядная, вьюга бушует, на стенах тени косые мечутся, в душу страх жуткий заползает...

   -- Что было-то? -- нетерпеливо подался вперёд Иван Горовец.

   -- У одного охотника кот пакостный жил. То сметану в горшках слижет, то рыбину со стола стянет. А лентяй был ужасный. Мимо носа мышь пробежит, Васька только глаза жёлтые скосит и дрыхнуть продолжает...

   -- Я бы такого лодыря живо со двора выставил, -- смеясь, заметил Иван.

   -- Вот-вот. И охотник этот тоже задумал отдать лежебоку кому-нибудь. А тут колыбельку с его мальцом во дворе поставили. Кот заскочил в неё и замяучил надрывно, как в мартовскую ночь. Прыгнул на ребёнка и лицо ему оцарапал. Заплакал малыш громко. Подбежала мать, увидела злющего кота и насилу прогнала. Принялась качать и баюкать дитё. И только затих ребёнок, как Васька дико мявкнул, снова прыгнул в кроватку и разбудил ребёнка. Рассердился охотник, погнался за котом и прибил бы его. Но рыжий котяра на берёзу сиганул и в густых ветвях запрятался...

   -- Дурной какой-то кот, -- усаживаясь на постели, сказал Иван. - А вот у нас был случай...

   -- Да погоди ты, дай доскажу... Успокоила мать ребёнка и спать уложила. И только отошла от качалки, как кот уж рядом. Глаза круглые бешено таращит, шерсть дыбит, хвостом подёргивает. Кинулась к мальчонке да поздно: выползла из-под подушки толстая змея, обвилась вокруг головы ребёнка. Закричала женщина страшно и упала в обморок. На крик люди прибежали. Увидели змею, а подступиться не могут: гадюка над лицом малыша шипит. И ни ударить её, ни схватить - того и гляди вонзит в ребёнка ядовитые зубы. Вдруг Васька метнулся на гадюку, вцепился в неё когтями и давай рвать. Свалилась змея на землю плетью бездыханной. Но и коту досталось: крепко его ядом нашпиговала. Распухший, чуть живой ушёл Васька неизвестно куда и не показывался всё лето. Поздней осенью притащился худой, облезлый, с отвисшей шкурой. И с той поры спал и ел сколь хотел. Всё позволялось ему, -- закончил свой рассказ Ермолай.

   Дымарь глубоко дышал, я даже подумал, что он спит, но тот поднялся, приоткрыл дверь избущки. Пахнуло душистым мёдом цветущей неподалеку липы.

   -- Да-а, история, увидеть такое - заикой на всю жизнь остаться. Однако, брехня всё, выдумка -- сказал Дымарь. Огонёк его папиросы краснел в темноте.

   -- Вот у нас в Листвянке раньше конюх Митрохин жил. Вредный до чего был мужик! Сварливый, склочный, просто словами не передать. А у лесника Фрола Останина дочка на выданье была. Манькой звали. Красивая была зараза. Я тоже к ней клинья подбивал. Так она отбрила: "Хороша Маша, а не ваша!". А тут Митрохин. Полез приставать к Маньке. Ну, и наподдавала ему по мордасам. Озлился Митрохин, козни затеял. Захотел погубить девку. Поймал на болоте гадюку, в окно к леснику стал запихивать. Считал, что гадюка в постель к Маньке заползёт и укусит её. Торопился злодей. Змея вывернулась и цапнула его самого в левую руку выше локтя. Еле спасли Митьку...

   Под заунывное гуденье комаров слушал я эти не правдоподобные рассказы. Решил в долгу у охотников не остаться. Рассказал, как из-за шаловливой выходки пострадал пчеловод Овсянников. Привёз он домой с луга воз сена. Зимой дело было. Бросил охапку в ясли. Смотрит, корявая ветка на вилах торчит. Схватился за неё и тотчас руку отдёрнул: то стылая змея оказалась. А по натуре Овсянников - весёлый, юморной человек. Хохмы всякие любит, проделки забавные. В деревне привыкли к его выкрутасам. Но когда пасечник выкинул последнюю "шутку", все шарахнулись от него как от чумного. Покрутив мёрзлую змею и так, и сяк, Овсянников не нашёл ничего лучше, как принести её в сельский клуб. Держа змею за хвост как прут, Овсянников поднес её сидящим в зале женщинам. "Не бойтесь, змея не настоящая, игрушечная, -- хохотал пчеловод. -- Я её в городе в "Сувенирах" купил". "Ух ты, и правда, словно живая!", -- удивлялись сельчане, но прикоснуться к "игрушке" желающих не нашлось. И хорошо. В тёплом помещении гадюка незаметно проснулась, обмякла и жиганула незадачливого шутника. От неожиданности и боли Овсянников вскрикнул и выронил гадюку. Кутерьма поднялась! Не передать словами! Люди в панике выбивали стёкла в окнах, лезли на улицу. Некоторые отчаянные смельчаки вооружились палками, и переворачивая скамьи, искали виновницу переполоха. Но та бесшумно исчезла под скрипучими половицами здания.

   А ещё забавный номер отколол учитель биологии местной школы. Засадил в стеклянную банку ужа и отправился домой на рейсовом автобусе. По дороге крышка отскочила. Уж очутился в салоне. Автобус ровно гудел мотором. Пассажиры подрёмывали. Водитель степенно курил сигарету, придерживая баранку одной рукой. И вдруг перед ним возникла змея. Она плавно качалась на рулевом колесе, неслышно обвивая оплётку и сливаясь с ней. Шофёр издал громкий вопль, вскинул руки и по привычке, выработанной годами, нажал на педаль тормоза. Неуправляемая машина, скрипя тормозами, съехала в кювет и тяжело завалилась на бок. "В кабине гадюка! Она меня чуть не ужалила!" - выл перепуганный водитель. К счастью, никто не пострадал от этой аварии и все шумно обсуждали происшествие. "Это не гадюка, это уж. Он не ядовит! -- растерянно бормотал зоолог...

   -- Оно так, конечно, но мог ли об этом знать шофёр? -- усмехнулся Иван.

   Наверное, ещё долго мы будоражили бы себя подобными страстями, если бы Ермолай не захрапел, открыв рот. Мы засмеялись, вспомнив медянку. Перевернули охотника на бок, и поговорив ещё немного, затихли. Вскоре ровное дыхание моих собеседников свидетельствовало, что и они крепко заснули, сморенные усталостью. Я же ещё долго перебирал в памяти всякие были и небылицы, в которых народная молва причисляла к коварным змеям совсем безобидных ужей. И чего не навыдумывали! Будто ужи у коров молоко высасывают. А иные хозяйки, чтобы молоко не кисло и не охлаждалось, якобы в кринку ужа садят. Но этого никто не видел. Пастух Федулов долго выдаивал чужих коров, а спирал на ужей. Хозяйки не поверили его россказням и решили выследить воришку. Понаблюдали за пасущимся стадом и застали Федулова сидящим с подойником под чужой бурёнкой. Впрочем, ужи и другие змеи и впрямь любят пить молоко из блюдечка или пролитое на пол. У моего приятеля-охотоведа Станислава Хоменко жил амурский полоз Тиша. Это был великолепный представитель амурской тайги полутора метров длины. Упругое тело красавца покрывала бархатно-чёрная кожа с ярким золотисто-оранжевым узором от головы до хвоста... Затейливый орнамент восхищал изящностью линий и богатством расцветки. Тишка хорошо знал время обеда. Стоило охотоведу забреньчать на кухне посудой, как он плавными движениями, будто подплывал к столу и приникал к блюдцу с молоком. И нельзя было понять, пьёт полоз или нет, но молоко постепенно убывало, и насытившись, змея неспеша удалялась в темный угол под диваном. В солнечные дни Тишка выползал на светлое пятно на полу, нагретое теплыми лучами, нежился. Пушистый сибирский кот Макар заигрывал с ним, но полоз оставался безучастным к его ужимкам. Макар разваливался рядом и дремал ничуть не обеспокоенный присутствием полоза. Любил Тишка вползти на кресло-качалку и забраться к охотоведу за пазуху. Высунув голову из рукава, медленно и настороженно обвивался вокруг руки, ласково прижимался к ней. Маленькая голова то и дело касалась обнаженного локтя охотоведа. И со стороны казалось, что полоз кланяется. Охотовед, рассказывая о своих таёжных проблемах, поглаживал питомца, смотрящего на меня маленькими блестящими глазками-бисеринками. И столько затаённой мудрости в этом немигающем взгляде, что невольно брала оторопь: а может, и вправду, змеи обладают непостижимым для человека разумом? Ведь недаром в сказках и преданиях они наделены мудростью и колдовскими чарами, олицетворяют зло и коварство. В детстве, проходя через болото, я наткнулся на клубок змей. Они не шипели и не двигались. Молча и выжидательно смотрели на меня. Я почувствовал на себе их пристальный взгляд и ощутил озноб. И вдруг я услышал тонкий, еле уловимый свист. Колени задрожали. Страх сковал меня. Хотел убежать, а ноги словно отнялись. Какая-то властная сила удерживала на месте. Когда я, наконец, пришёл в себя и отступил на несколько шагов, клубок распался, змеи, шурша прелой осокой, исчезли под кочками. Я с криком бросился назад, на открытый и чистый склон, но ещё долго приходил в себя и воспоминание о пережитом леденило душу. Обладая гипнотическими свойствами и способностью пускать яд, змеи снискали недобрую славу вредных созданий. Каждая встреча человека со змеёй часто заканчивается гибелью последней. Её преследуют, настигают в траве, изгоняют из трухлявой колоды, где животное пряталось в поисках спасения, и с ликующими криками убивают. Однажды весной я стал свидетелем расправы охотников над щитомордниками. Раскатав для ремонта заброшенное зимовье по брёвнам, промысловики обнаружили оцепеневших от холода змей. Ещё осенью, с наступлением заморозков те укрылись от стужи в пазах бревенчатых стен, зарылись в сухой мох и замерли. Напрасно я уговаривал товарищей не губить их: они и слушать не хотели, неистово взмахивали топорами.

   Многое ещё не изучено в образе жизни и повадках пресмыкающихся, ставших предметом истребления. Ненавистны они большинству людей. И говорят о них брезгливо, с отвращением. Отсюда выражения: гадкий, гадость. Но сравнения с гадами несправедливы. Змеи - животные чистоплотные, разборчивые в пище. Дохлятину, падаль есть не будут. Не переносят неприятных запахов. Особенно их отпугивает лошадиный пот. "Положи под голову хомут, седло или брось вокруг себя волосяную конскую верёвку - ни одна змея не подползёт", -- поучали старики. Приходилось слышать и такую историю: в палатку к геологу забралась гадюка и свернулась калачиком у него на груди. Конечно, всякое может приключиться в тайге, но почему-то все рассказчики ссылаются на кого-то: "А вот был случай..." Как всякое дикое животное змея спешит уйти, а если не успевает - затаивается, готовая сделать короткий, но стремительный выпад. Кто нечаянно наступит на неё - укус придётся не выше щиколотки. Достаточно быть обутым в сапоги, чтобы избежать этой опасности. При сборе грибов, ягод не следует хватать сучья или разгребать траву руками. Соблюдать это нехитрое правило - значит, избежать неприятных последствий своей неосторожности. Нежелательно оставлять на земле надолго одежду, рюкзаки, корзины. Подтверждением этому совету - происшествие в верховье Пихтового ключа, где поутру мы начали готовить сено для зимней подкормки изюбров и косуль. И хотя день был солнечный, на горизонте громоздились тёмные облака.

   -- Успеем ли управиться? Как бы дождь сено не замочил, -- озабоченно поглядывал Дымарь на тучи. Валки травы, скошенной пару дней назад, хорошо высохли и мы спешно принялись грести сено и стаскивать в копны. Жара вынудила Дымаря снять форменную фуражку и бросить на закосок. Вскоре подул прохладный ветерок. Егерь опять надел фуражку, но она то и дело мешала ему. Самсон Павлович снимал её, потряхивал и надевал снова.

   -- Мошка, что ли, залетела, зудит и зудит, -- беспокойно почёсывал егерь седую, облысевшую голову. Он ещё раз снял фуражку, недоуменно поглядел в неё и вдруг с криком отбросил от себя.

   -- Змея-я!

   Из фуражки выпала небольшая гадюка, извиваясь, скрылась в траве.

   -- Где она? Подскочил с вилами Ермолай Лабецкий. - Почему не убили?

   -- Не успели. Убежала, -- подмигнув мне, ответил Дымарь.

   -- Это ты, Сам Палыч, верно сказал, что убежала. - серьёзно заметил боязливый охотник. - В минуту опасности змея ноги выпускает...

   Я посмеялся над невежеством Ермолая, а сам с сожалением вспомнил, как в детстве из любопытства с другими сверстниками швырял гадюк на костёр.

   -- Бросьте змею в огонь, -- говорили старики, -- она и покажет ноги.

   Конечностей у змей, мы, понятно, так и не увидели, но погубили их немало.

   Наверное, никогда я не смог бы подавить в себе боязливый трепет и отвращение к этим "гадким" рептилиям, но случай свёл меня с хорошим человеком Петром Федоровичем Полянским, герпетологом. Однажды он пригласил меня посмотреть выпуск на волю обыкновенных гадюк.

   -- Наш серпентарий даёт сырье для производства ценного препарата, -- пояснил Петр Федорович. Герпетолог взял на руки свою любимицу Муську, ласково погладил.

   -- Самая продуктивная коровка, -- засмеялся герпетолог. - Но пришло время отпустить её на волю. - И грустно добавил:

   -- Все меньше змей остаётся в наших лесах. Англичане, те не дураки: в две тысячи фунтов стерлингов преподносят штраф за каждую убитую гадюку. Так-то вот. Ну, ползи, Муська! Спасибо за бесценный дар!

   Полянский открыл клетку и вытряхнул из неё змей. Ещё миг - и рептилии исчезли в густом подлеске. Неведомый мир, полный опасностей, предстал перед ними. Удастся ли им выжить?

 

Чудак из Листвянки

   Тихо в золотисто-багряной тайге, загадочно. Солнечная осень, не скупясь на краски, принарядила её. Каждый шорох далеко слышен. Благодать для белкования! Но короток октябрьский день. Ясный сиреневый вечер незаметно спускается в распадок, и вскоре всё тонет в сумерках приближающейся ночи.

   В зимовье деда Дымаря душно и сумрачно. Не хочется в ясную, теплую ночь кашеварить и ужинать в избушке. И не сговариваясь, охотники разводят костёр, располагаются вокруг. Пламя высвечивает их лица, длинные тени сидящих у огня людей мечутся по косогору. Белый пар из открытого котелка доносит аппетитный запах кипящей похлёбки. Прохладой веет от ручья, с шумом сбегающего вниз по скалистым уступам в речку Листвянку. Неторопливый говор и громкий смех сидящих нарушают таеёжную тишину.

   Не вспомнить всех невероятных историй, услышанных мною в зимовье деда Дымаря за охотничьим ужином. Но некоторые из них вряд ли забудешь. Особенно про Лёху Задиранника, пчеловода из Листвянки. Там, где Уссури сливается с Арсеньевкой, затерялся этот таёжный посёлок среди сопок в глуши кедрачей и ельников. Склоны в тех местах краснеют спелым лимонником, а в чистых ключах распадков мелькают пятнистые хариусы. Как все листвянцы Лёха промышляет тайге. Заготовляет мёд, собирает грибы, ягоды, орехи, лекарственные корни и травы. Умеет выпекать мягкий пшеничный хлеб и пироги с калиной. А ещё делает отменные дубовые кадки под бруснику, плетёт берестяные лукошки и шьёт удобные охотничьи обутки. Окна Лёхиной приземистой избы всегда приветливо светятся, приглашая в непогодь заночевать запоздалого таёжника. Над старой крышей вьётся дымок, а на раскалённой докрасна плите шкварчит жареная картошка. Связки соторамок, запах вощины и мёда, дымари, скребки, сетки-накомарники говорят о главном занятии хозяина. Удачлив на медосборе Лёха. Больше всех в промхозе сдает заготовителям сладкой продукции. Однако, не о том речь. Судите сами...

   Встретил я в тайге корневщика. Спрашиваю:

   -- Как пройти в Листвянку?

   Незнакомец пожал плечами, хмыкнул:

   -- Слышал про такую деревушку...

   -- Ну, там, говорят, чудак живёт один... Скворец у него говорящий...

   -- Лёха Задиранник?! Ну, так иди берегом этой речки. За сопкой деревню увидишь. Там и найдёшь его...

   Прихожу в посёлок, присматриваюсь, где бы мёду купить. Бреду по улочке, соображаю, в какую избу зайти, потолковать с хозяином о цене. Во всех домах собаки на цепях гавкают, а у крайней избы лишь один козёл на верёвке гуляет. Перед окнами ульи желтеют. Вот, думаю, то, что надо. И прямиком во двор. Такая оплошность стоила мне порванных брюк и ободранных коленей. Я и опомниться не успел, как вылетел за ворота и растянулся в пыли, сбитый с ног крутыми рогами. Козёл победно заблеял, и на крыльце появился босой длинноволосый хозяин. В расстёгнутой клетчатой рубахе, в зелёных камуфляжных брюках и с рубанком в руках.

   -- Кузька! Студент несчастный! Марш на место! -- крикнул пчеловод, и козёл послушно отошёл. Хозяин сочувственно посмотрел на моё саднящее колено и пригласил войти. Едва переступив порог, я чуть не упал в обморок от обилия в избе различных пауков, кузнечиков, бабочек, гусениц и букашек. Они трещали и жужжали на все лады, порхали, куда-то ползли.

   -- Ах ты, студент несчастный, ишь, куда забрался, -- снял хозяин с моего плеча усатого древоточца и посадил на растущую в избе... ель. - Гуляй Ванька, ешь опилки! -- И осторожно подняв с полу огромного зелёного жука, сунул мне под нос.

   -- Смотри, какое чудо! Да ты садись, в ногах правды нет.

   Я продолжал остолбенело торчать у порога, тараща глаза на огромный муравейник, устроенный под елью. Красные муравьи кишмя кишели на куче трухи, деловито сновали по горнице, по стволу елки. Всякие мне приходилось видеть домашние зоопарки и зверинцы, но такого... Я ошалело опустился на кушетку и, ойкнув, подскочил.

   -- Прошёл лечение иглотерапией, -- засмеялся пчеловод, сгоняя ежа с кушетки. Длинный бархатно-чёрный полоз спустился откуда-то сверху и верёвкой шмякнулся у моих ног. Я забыл про мёд и попятился к выходу из этого небывалого зоопарка.

   -- Хх-то, хх-то ты такой?! -- раздалось у меня над ухом. - Браконьерр? Ххто-о, ххто ты тта-кой... брра-кконь-ерр?!

   Я растерянно поднял голову и увидел на шкафу обыкновенного скворца. Захлопав крыльями, тот гаркнул ещё громче:

   -- Гово-ррии! Гово-рри-и! Хо-рро-ший... Карр-луша! Ххто ты та-ккой? Брра-коньерр! Карр-луша!

   Я сбил щелчком мохнатую гусеницу с плеча. Отмахнулся от шмеля, солидно загудевшего перед глазами, и выскочил за дверь, забыв о рогатом стороже. Козёл напомнил о себе, крепко поддав сзади. В конце улицы хозяин диковинной избы догнал меня, добродушно протянул литровую банку мёда.

   -- Держи, студент несчастный! Компенсация от Кузьки за порванные штаны. В следующий раз, когда придёшь, колоти по пустому ведру, что на заборе у калитки висит.

   И он убежал, шлёпая босыми пятками по пыльной дороге. Молодая женщина, проходя мимо, с улыбкой посмотрела ему вслед, спросила:

   -- Почём мёд брали?

   -- Даром достался... Если не считать хорошего трепака от Кузьки! Кто этот странный человек, у которого меня чуть муравьи не съели?

   -- А вы не знаете?! Чудак наш листвянский. Лёха Задиранник!

   А то, говорят, был такой случай:

   Пошёл Лёха на медвежью охоту и взял с собой молодого охотника. Наказал ему: "Смотри, без моего сигнала не стреляй!". Нашли берлогу и давай шурудить в ней жердиной. Затрещал бурелом, вымахнул из-под него медведь, с рёвом бросился на охотников. Молодой не растерялся, выстрелом в упор завалил зверя. Напустился на него сгоряча Лёха:

   -- Чего стрелял, студент несчастный? Всю охоту испортил! Пусть бы медведь за нами до деревни бежал. Тащи теперь мясо и шкуру на себе!

   Однажды в гости к Лёхе приехали городские охотники. Повёл он их на тетеревинный ток, где загодя кирзовые сапоги на берёзе развесил. Косачи и впрямь расселись рядом с сапогами, но улетели, как только охотники приблизились.

   -- Надо обойти кругом и пугнуть этих несчастных студентов. Они наверняка вернутся на берёзу. А я в станчике с ружьём спрячусь. Наложу под берёзой целую кучу этих студентов несчастных.

   Городские в гостях. Им выбирать не приходится. В загон, так в загон. Пошли нехотя. Успокаивают себя: "Он местный. Поди лучше нашего знает, как здесь охотятся". Большой круг сделали, подкрадываясь к тетеревам. Стая сорвалась и перелетела на прежнее место. Обрадовались городские. Ну, думают, сейчас Лёха каждому из них по краснобровому красавцу шлёпнет. Но не слышно выстрелов. Висят косачи на дереве, словно чёрные груши, вниз посматривают, серёжки склевывают. Поклевали вволю и улетели. Вернулись охотники к шалашу и видят: сидит Лёха, фотоаппаратом щёлкает. Мелкашка в стороне стоит не заряженная.

   -- Чего не стрелял? -- спрашивают.

   -- Красиво сидели! Не утерпел, заснял на память.

   Обиделись охотники, ушли ни с чем. Дома Лёха плёнку проявил, а на ней одни хвосты веером распущены. Снимал-то снизу!

   Были ещё всякие случаи с этим незлобивым шутником, давно променявшим семейные дрязги на вольную таёжную жизнь. Листвянцы помнят, как Лёха трижды тонул. Один раз - это было ранней зимой - тонкий ледок покрыл озеро, на середине которого примёрз чирок. Леха надел лыжи и пошел к утке, подобрал утку и положил за пазуху. Лёд проломился под ним, и Леха едва выбрался. Чирок благополучно перезимовал, и с наступлением тепла спаситель вынес его на берег широко разлившейся Уссури и подбросил вверх. И про него потом говорили: "Чудак-человек! Чуть не утонул из-за какой-то утки". А второй раз, осенью, Лёха переправлял через Уссури таёжные припасы для пасеки. В лодке лежали пчеловодческие инструменты, радиоприёмник, рюкзак с продуктами, спальный мешок. На дне лодки поблескивала бутыль с мутно-зелёной жидкостью. Бутыль с нетерпением ждали на пасеке Лёхины товарищи -- Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. На середине реки ветхая посудина дала течь и начала тонуть. Выхватил Лёха из лодки бутыль и поплыл к берегу. Над этой историей в Листвянке долго смеялись. "Надо же! -- говорили. -- Из последних сил выбивался, а бутыль с самогоном не бросил. Чудак!" В третий раз Задиранник тонул, добираясь во время наводнения к островку. После проливных затяжных дождей Уссури затопила окрестности, и там, где песчаный взгорок зеленел ивняком, осталась узкая полоска суши. На ней сбились в кучу лисята и зайцы, окружённые всё прибывающей водой. Смеркалось, ветер крепчал. Иван и Ермолай отговаривали Лёху от рискованной попытки спасти животных. Но Задиранник упрямо оттолкнулся веслом от берега. Охотники видели, как на быстрине опрокинулась утлая лодчонка. Темнота скоро поглотила чернеющий островок, и ничего, кроме шума разбушевавшейся реки, не было слышно. Уссури клокотала, выбрасывала на мелководье вывороченные с корнями деревья, взбивала на отмелях шапки грязной, рыжей пены. Стожки сена, разбитые строения, ветки и брёвна плыли по ней. Где-то среди этого бурлящего хаоса бултыхался Лёха. Иван и Ермолай прождали тревожную ночь, суматошно бегая с криками по раскисшей низине, но никто не отзывался. Удручённо качая головами, приятели вернулись на пасеку, распечатали поллитровку. Они ещё не успели выпить за упокой души чудаковатого товарища, когда в проёме шаткой двери нарисовался "утопленник". Как оказалось, настырный Лёха всё же добрался до островка, вытащил на него лодку, вылил воду и усадил в неё зверюшек. Стремнина подхватила лодку, увлекла далеко вниз по реке. И всё бы ничего. Но вернулся пчеловод с тяжёлым безменом, заодно прихваченным в Листвянке. Не обращая внимания на Ивана и Ермолая, раскрывших от удивления рты, Лёха молча подвесил железяку к потолку, подцепил на крюк недотёсанный чурбак.

   -- Ни фига себе, -- задумчиво проговорил Лёха, двигая гирьку - целых девять кило триста...

   На немой вопрос охотников весело пояснил:

   -- Когда ремонтировали крышу, этот чурбак свалился сверху и здорово треснул меня по башке. Я всё думал, сколько в нём весу. А теперь пусть в печке горит... Студент несчастный! -- И смеясь, швырнул чурбак на кучу дров.

   -- Чудак он и есть чудак, -- буркнул Ермолай, подставляя кружку. Они выпили, очень довольные, что всё кончилось благополучно. Безмен Лёха повесил на вбитый в прокопчённую стену гвоздь. И позже эти ручные весы сгодились для взвешивания мешков с кедровыми орехами.

 

Ну, Глухов, погоди!

   В Листвянке издали приметна красная черепичная крыша бревенчатого дома, украшенного резными наличниками. Это усадьба районного охотинспектора Глухова. О нём здесь ходят настоящие легенды. Рассказывают, что бывший свой дровяной сарай превратил Глухов в ангар, где мастерит мини-вертолёт. Или, как он его называет, автожир. До сих пор ещё никто не видел, чтобы охотинспектор взлетел на нём над тайгой, которую намеревается обозревать с высоты птичьего полёта. Однако, очевидцы глуховского "творения" утверждают, что аппарат вполне готов. Не хватает самой малости для взлёта. Каких-то там пустяшных винтиков. И тогда конец придёт браконьерам. Не укрыться им от зоркого глаза Глухова, вознесшегося над вверенными ему для охраны охотугодьями. Говорят, в молодости был Глухов парашютистом-пожарным. Прыгнул на горящий лес, да неудачно: зацепился куполом за вершину охваченного огнём кедра. Смолистая кора уже полыхала под ним вовсю, когда Глухов обрезал стропы, упал на дымящиеся заросли барбариса. Колючки острыми иглами вонзились в него, зато цел остался. А ещё будто бы нашёл Глухов в таёжном ключе самородок золота, размером и формой похожий на сидящую белку. И эту золотую белку якобы отнёс Глухов в городской музей разных там минералов. А кто не верит, пусть съездит туда и посмотрит. На охоте разъярённый медведь хватанул его когтистой лапой по спине. Спас Глухова рюкзак, разодранный косолапым в клочья. Некоторые листвянцы якобы видели, как Глухов на вытянутой руке приставлял к оконному стеклу двухпудовую гирю. И ещё много всяких, до невероятного удивительных историй наслышались листвянцы об этом необычном человеке. Будто бы приручил он лося и возил на нём дрова, пока перепуганный медведем сохатый не переломал оглобли и не убежал в лес. Как браконьерская пуля продырявила зелёный бархатный околыш на новой форменной фуражке охотинспектора. Однажды, возвращаясь под утро с ночного рейда Глухов на мгновение дреманул за рулем "газика" и свалился с моста в речку Листвянку. Машина перевернулась в воздухе, шумно всплеснула воду и встала на колёса. Такой везучий!

   -- Выдумки всё! -- Скажете вы и недоверчиво махнёте рукой, прознав где-нибудь обо всех этих глуховских приключениях в самых захватывающих подробностях.

   -- Это ещё что?! -- Возразят листвянские охотники. -- Посмотрел Глухов телепередачу о доме детей-инвалидов. Вздохнул глубоко и пошёл в сбербанк. Снял все сбережения и отправил тем несчастным ребятишкам.

   -- А женитьба-то?! Женитьба! -- Всплескивают руками листвянцы. -- Нет, вы только подумайте! До пятидесяти лет бобылем жил Глухов в охотничьем зимовье. А тут вдруг зачастил в Листвянку. Семьёй решил обзавестись. И не бабку какую сосватал, а тридцатилетнюю библиотекаршу Наташку Шувалову. Эх, хороша собой Наталья! Красивая, стройная, весёлая. А уж певунья - заслушаешься. Многие парни заглядывались на неё. А кто постарше в мужья набивались да скоро выбегали из её дома как ошарашенные. И не мудрено: девять детей у Натальи и все мал мала меньше! Младшим двойняшкам Коляше и Маняше ещё и трёх годиков нет. Остальные сорванцы друг на друга не похожи. Рыжие, русые, белоголовые, чёрные... С синими и зелёными глазами, вихрастые и прямоволосые. А старший, Андрюшка, смуглый и кудрявый - вылитый цыганёнок! Мужья у Натальи по причине её развеселого, разгульного характера долго не задерживались. Приходили и уходили. И всякий раз после ухода очередного мужа на одного карапуза у Натальи прибывало. Всех их Глухов усыновил, удочерил. Теперь вот и десятый родился. Счастливый папаша нарёк его Никитой. Таковы некоторые эпизоды не совсем обычной жизни бывалого таёжника Глухова.

   Как-то по осени охотинспектор заявился в зимовье деда Дымаря с толстой кипой потрёпанных библиотечных книг. Отдельно вынул из рюкзака томик Стендаля, бережно положил на полку.

   -- Глухов книжками, как салом копчёным затоварился. На всю зиму, -- помогая внести книги в зимовье, ухмыльнулся Ермолай Лабецкий.

   -- На всю зиму? Да это ему на один хавок! -- Рассмеялся Иван Горовец, хорошо знавший глуховскую страсть к чтению.

   -- Неплохо, выходит, позаботилась Наталья о духовной пище супруга.

   -- Не хлебом единым жив человек, -- съязвил Иван, -- ты бы лучше мешок картошки припёр. Не помешал бы...

   -- Вас раскорми, вы, чего доброго, охотничий нюх потеряете, разленитесь на дармовых харчах, -- в тон охотникам отвечал Глухов, выставляя на стол скудный провиант, уместившийся в карманах охотничьей куртки. Тратиться на продукты Глухов не любил. Однако, на книги денег не жалел. Покупал их с каждой невеликой своей получки. И с Натальей сойтись ему помогли книжные интересы. Подолгу засиживался в библиотеке, благоговейно перебирал ворохи старых, давно не тронутых книг. Много дел у него в тайге и на личном подворье, но чтение стало любимым занятием на всю жизнь. Не сядет Глухов есть прежде, чем не развернёт перед собой книгу. За обедом ему бывает достаточно газетного обрывка или измятого листа, вырванного кем-то из неизвестного журнала без начала, без конца.

   В тот пригожий октябрь Глухов прожил с нами в зимовье почти неделю, успевая каждый день прочитывать книжку. При этом каждое утро уходил в тайгу, возвращался поздно, и присев ужинать к столу, тотчас принимался за чтение.

   -- И как только не перепутается в голове у него вся эта мешанина? -- Дивились мы читательским способностям Глухова.

   За день до ухода домой Глухов встал по обыкновению рано. Засунул за пазуху том Стендаля и отправился в обход угодий. Иван и Ермолай, шумно галдя, отправились по охотничьим путикам настраивать кулёмы и капканы. Глухов в поисках нарушителей правил охоты ноги бить не стал. Присел на пенёк в кустах у развилки троп. Запахнулся в тёплый кожушок и скорее за книжку. Читает, а ухо востро держит - не послышатся ли на дорожке осторожные шаги. Успел прочитать несколько страниц и нехотя сунул книгу за пазуху. Шелестит осенняя листва, прихваченная морозцем. Всё ближе, ближе. А вот и непрошенные гости - городские любители побродить в тайге без охотбилетов и лицензий. Не природой любоваться идут, не с ружьишком побродить в тишине, а непременно набить рюкзак мясом. Да только и Глухов не простак. Настоящих охотников от браконьеров за версту отличит.

   -- Здрасте! Не ждали?! -- неожиданно выходит охотинспектор навстечу перепуганным браконьерам, и затвором решительно: чак-чак! Пополнил кожаную папку новым протоколом и дальше в тайгу пошагал. День только начинался и сделать предстояло немало. Видит Глухов: молодые кабаны, чувствуя приближение зимы к хвощам прибились. Тут, в густых зарослях и устроил зверям тёплые гнёзда - гайна. В Марьином ключе высыпал из рюкзака соль изюбрам. Сложил копёшку сена из накошенной днями раньше отавы. Невелика подкормка, а всё поддержка косулям в морозную стужу. Завернул в липовый распадок. Браконьеры здесь прошлой зимой порушили берлогу. Заткнул дыру берёзовой чуркой, присыпал щели землей, сухими листьями. Заодно подремонтировал печку в охотничьей избушке, белеющей у ручья Каменистого берестяной крышей. Ещё набрал корзину поздних грибов - опят, развешал их на сучках: белки найдут зимой. Будет им радость. Эти занятия не входили в обязанности охотинспектора, но любил Глухов тайгу и заботился о ней как мог.

   Догорая в пламени вечерней зари, малиновое солнце коснулось дальних вершин. К тому времени как спряталось оно за черный островерхий ельник, Глухов уже продолжал прерванное утром чтение на другой развилке дорог, но и на этот раз книгу пришлось скоро захлопнуть. Не подозревая засады, двое мужчин приблизились, сутулясь под тяжестью рюкзаков и ружей. Документов на право охоты у них не имелось. Добыли браконьеры по зайцу и, разумеется, сами "попали на карандаш" охотинспектора.

   По правде говоря, не о смекалке везучего Глухова я хотел рассказать. Ведь не случайно упомянул я до этого о необыкновенной страсти Глухова к чтению. Ничего особенного, если бы не такая странность: читает охотинспектор всё подряд! Будь то прошлогодняя газета, учебник географии или подобранная в чулане книга неизвестного автора без конца и без начала. Оттого вечером в зимовье Иван Горовец вздумал подшутить над Глуховым. Охотинспектор как обычно примостился у стола с какой-то книгой. Иван ощипывал рябчика. Я чистил картошку. Дед Дымарь чинил ремень карабина. Ермолай возился с капканами. Следить за печкой в тот вечер было обязанностью Глухова.

   -- Что-то печка плоховато топится, -- громыхая на плите кастрюлей, заметил Иван и подмигнул Ермолаю. Лабецкий качнул головой, языком прицокнул: дескать, напрасно, ты, Иван, затеваешь эту проделку.

   -- Или тяга плохая? Или дрова сырые? -- ворчал Горовец и хитро поглядывал в нашу сторону.

   -- Давай, давай, -- тихо проговорил дед Дымарь. -- Глухов - прохиндей ещё тот! Расчухает, так аукнется тебе твоя шуточка.

   Не догадываясь о подвохе, Глухов поднёс к глазам книгу, запоминая страницу. Положил её и принялся шурудить поленом в печке. Иван быстро убрал со стола книгу, вместо неё раскрыл на той же странице другую - какой-то роман Бальзака, и как ни в чём ни бывало, взялся за рябчика. Подбросив в печку дров, Глухов уселся на прежнее место и продолжил чтение. Мы беззвучно корчились от смеха, между тем как Глухов спокойно дочитал главу до конца. После ужина заложил в подсунутую ему книгу берестинку и лёг спать.

   -- Ему без разницы! -- Хохотнул Иван и, кивнув на Глухова, покрутил пальцем у виска.

   Утром Глухов уехал, прихватив для своих сорванцов лукошко сушёной малины.

   -- Ай, да, Глухов! Зачитался вконец бедный! -- надрывался от смеха Горовец. Стендаля от Бальзака не отличил, читака!

   Мы сели пить чай, с вечера заваренный шиповником. Иван первым жадно отхлебнул из котелка. Глаза у него округлились, котелок выпал из рук и расплескался.

   -- Что с тобой? -- испуганно подскочил к нему Ермолай.

   Не в силах что-либо сказать, Иван мычал и показывал пальцем на закопчённый котелок. Ермолай поднял котелок, с опаской прикоснулся губами к остаткам чая. Почувствовал сильное жжение во рту и горечь. Понял всё и громко рассмеялся.

   -- Не пожалел Глухов перца и соли. От души сыпанул!!!

   -- Отличил, стало быть, Стендаля от Бальзака, -- улыбнулся дед Дымарь.

   Иван, наконец, пришёл в себя. Протёр глаза, выдохнул:

   -- Ну, Глухов, погоди!

 

Дождь в ноябре

   Косой затяжной дождь тихо моросил по обнажённым ветвям, капал с распустившихся ольховых серёжек. Снег, казалось, окончательно укрывший стылую землю, побурел, превратился в жидкую кашицу и постепенно исчез совсем. Контуры тёмных сопок изломанной линией очертили горизонт. В мокром голом лесу сделалось холодно, неуютно. В такую унылую погоду неплохо сидеть дома, удобно устроившись в кресле у телевизора, валяться на диване с книгой или неторопливо тянуть пиво с друзьями-охотниками и слушать их необыкновенные таёжные истории. Такие унылые дни чаще всего проходят незаметно, однообразно и лишь неожиданная оттепель, о которой хочу рассказать, застала меня в уссурийской тайге и потому запомнилась.

   В те ноябрьские дни я гостевал в зимовье деда Дымаря - егеря местного зверпромхоза. На рассвете, прежде чем отправиться в обход капканов и плашек, я выбежал из зимовья присмотреться к погоде. Багровая луна, касаясь зубчатых вершин чернеющего ельника, то появлялась над ним, то вновь скрывалась за плывущими облаками. Тусклые звёзды слабо мерцали в туманном небе. Пронизывающий ветер надоумил меня одеться потеплее. Увидев, что я бросил в рюкзак запасные варежки, Самсон Павлович, пыхтя самокруткой, предупредил:

   -- Оттепель намечается. Неровен час дождь ливанёт. В печи тяга слабая. И вода в Листвянке на лёд выступила.

   Дрова и в самом деле горели плохо. Медленно шаили, наполняя избушку смолистым чадом. Дед Дымарь открыл дверь, впустил свежего воздуха, и я зябко поёжился: теплом с улицы не пахло. Напротив, мелкий колючий снежок неслышно сыпал на порог, за которым каталась на спине Тайга - лайка Дымаря.

   -- Вишь, как вытянулась, -- указал на собаку Самсон Павлович. -- К осадкам это, примета верная...

   -- Всё может быть, -- не стал возражать я, сомневаясь в душе предсказаниям старика. Надев под полушубок толстый свитер, я забросил за плечи рюкзак и взял карабин:

   -- До вечера, Сам Палыч...

   Неровные следы ичигов, подбитых войлоком, чётко отпечатывались в мягком неглубоком снегу. Крутой подъём, по которому пролегал промысловый путик, вскоре вынудил стащить с себя свитер и затолкать в рюкзак. Волосы под шапкой стали мокрыми, от спины валил пар. Сожалея, что тепло оделся, я продолжал карабкаться на сопку, окутанную сиреневыми сумерками пробуждающегося утра.

   Взбираться на крутяки сихотэ - алинских таёжных ключей и распадков, занятие, надо признать не для тех, кто любит побродить с ружьишком, отдохнуть от тягот городской жизни. Склоны сопок здесь почти отвесно вздымаются вверх и обрываются гранитными гольцами, образуя горный хребет. Цепляясь за корневища и тонкие деревца, шаг за шагом лезешь вверх на головокружительную высоту. Глянешь вниз и дух захватит от страха: узким ручьём поблескивает речушка, стремительно бегущая по дну ущелья. Тяжёлый камень, неосторожно задетый ногой, с глухим стуком срывается вниз, с тихим плеском уходит в воду. И вот когда, измученный изнурительным рискованным подъёмом, с гулко бьющимся сердцем, достигаешь, наконец, вершины хребта, оказывается, что делать наверху совершенно нечего. Ветер пробирает насквозь, а острая каменная гряда скалистыми уступами убегает в густой ельник. Продвигаться по ней без опасения свернуть шею невозможно. Остается одно: перевалить хребет и спуститься с него с обратной стороны.

   Так я и сделал. С неимоверными трудностями преодолел поросшую стланником Синюю сопку и спустился в широкий распадок. Здесь меня ждала добыча: огненно рыжий крупный колонок, соблазнившись тушкой ободранной белки. попался в кулёму. Забрав зверька, я заторопился к другой плашке, настороженной в ключе, но остановился, озадаченный большими ямками в снегу. Кто-то рослый и сильный, ломая сухие ветви, вышел из чащи и направился по моему путику. Я перебрал в памяти всех штатных охотников, промышляющих в этом урочище, но ни один из них не мог пройти здесь мимо егеря Дымаря. Тогда кто? Браконьер?!

   Я поддел снег рукавицей, определяя его свежесть. Очевидно, незнакомец прошёл незадолго до меня. Встреча с ним не сулила ничего хорошего. Добрый человек непременно заглянул бы в дымарёвское зимовье, рассказал бы, что привело его в чужие угодья. Этот же пробирается тайком не иначе с одним намерением: проверить мои ловушки. Почти бегом устремился я под уклон и ещё издали понял: возле привады неладно. Так и есть: кулёма разломана, приманки нет. Эта участь постигла ещё несколько плашек. Чертыхаясь и ругая таёжного хулигана, я поспешил к последней и чуть не задохнулся от обиды и отчаяния: браконьер украл у меня соболя! В этом я не сомневался. Место вокруг кулёмы утоптано зверьком, на давилке вьются прилипшие пушинки.

   Неизвестность всегда пугает. Я представил, как лиходей чинит безобразия на моей охотничьей тропе и почувствовал неприятный озноб. Жгучее желание узнать, увидеть негодника охватило меня. Я ещё не знал, как поступлю, если догоню, с нарушителем правил охоты, но рука уже передёрнула затвор, загоняя в ствол зловеще блеснувший патрон. Разумеется, я не собирался стрелять в вора, но от подобного человека в тайге можно ожидать всякое и предосторожность не помешает.

   Прихватив и соболя, и приманку, нарушитель круто свернул с путика в непролазный ельник. Ясно, набезобразничал и сматывается. Решившись на преследование, я бросился в обход зарослей, стараясь бесшумно настичь браконьера, скрытно подойти к нему. Следы размашистых шагов, пересекли старую просеку, потянулись по ключу, заросшему красноталом и ольхой. Подобраться к незнакомцу незаметно здесь было трудно: сухие ветки потрескивали, глаза застилала густая сетка тонких стволов и ветвей. Я часто останавливался, прислушивался. Всё мое внимание было направлено в пространство перед собой. Я почти не обращал внимания на следы, оставленные ногами неизвестного пришельца. Сжимая в руках карабин, напряжённо всматривался в просветы между деревьями и кустами. Вдруг тихо треснувший сучок заставил меня вздрогнуть. Что-то тёмное тотчас шевельнулось в кустах и затрещало, удаляясь. Вскоре всё стихло. Чувствуя, как гулко стучит в груди, я постоял, затаясь, некоторое время и нерешительно двинулся вперёд. Я не знал, ушёл нарушитель или убежал, вспугнутый мной. Быть может, спрятался за деревом и ожидает меня, чтобы взять на мушку. От этой мысли противный холодок забрался под воротник. Мне ещё никогда не приходилось тропить человека и я затоптался на месте, не зная, что предпринять. Но неприязнь к чужаку взяла верх над боязнью. Сойдя с тропы, я забрал влево, намереваясь забежать незнакомцу наперерез. Однако, я сделал слишком большой круг и когда подкрался к предполагаемому месту встречи, ямки следов уже перечеркнули снежную пелену перед речушкой. Подойдя к ним ближе, я чуть не вскрикнул от изумления: на льду, лишь слегка припорошенном нежным снежком, отчетливо выделялись отпечатки подошв - ну, точь в точь босой мужчина прошёл! Батюшки! Да ведь это бурый медведь только что протопал. Вот и вмятины от когтей. И как я сразу не догадался, кто нашкодил на путике, сожрал приманку, соболя, разворотил кулёмы!

   У меня отлегло от сердца - не чужой человек наведался в мои охотничьи владения, а сам хозяин тайги пожаловал. Такая удача выпадает не часто. Эх, была-не была! Забыв о порушенных ловушках, я снял затвор с предохранителя, и осторожно двинулся вслед за медведем. Надеясь услышать треск ломаемых сучьев, осторожно обходил подозрительные завалы из упавших деревьев, выворотни и чащобы, но косолапый разбойник ничем не выдавал себя. Мне встретилась развороченная им муравьиная куча, разрытая нора бурундука, шелуха от разгрызенной кедровой шишки. В глухом яру я нашёл развороченные листья под корнями поваленной ветром ели: видимо, мишка попутно подыскивал берлогу. Все эти таёжные проделки он творил бесшумно и быстро. Настигнуть зверя и увидеть его раньше, чем он почует меня, никак не удавалось. Стоило мне немного прибавить шагу, как что-нибудь трещало, падало под моими ногами, скатывалось с кручи.

   Всё же я уловил тихое урчание и замер, подняв карабин наизготовку. Какие-то чмокания, чавкания, посапывания слышались в сплошных зарослях калины, но кусты напрочь скрывали зверя, а подойти ближе я не насмелился Ожидая, что медведь вот-вот появится в прогалине, я и не заметил в азарте, как угас короткий ноябрьский день. Быстро темнело. И вот уже деревья, гряда скал и берег речушки растворились в сумерках надвигающейся ночи. Смутные очертания калиновой чащи, где всё стихло, расплылись, всё больше сливаясь с иссиня-чёрным фоном. Я постоял ещё немного и торопливо зашагал прочь, держа направление на зимовье Дымаря. Пока были различимы стволы деревьев, я делал на них затёсы, чтобы рано утром продолжить тропление.

   Было уже далеко за полночь, когда я толкнул дверь избушки.

   -- Однако, припозднился, паря, -- заворочался на лежанке Самсон Павлович. Огонёк спички осветил на миг его лицо, самокрутку в жилистой руке, всклокоченную бороду.

   Я рассказал Дымарю о своих приключениях и намерении завтра с рассветом продолжить охоту. Егерь по своему обыкновению молча выслушал мой сбивчивый рассказ и бросил окурок в печку.

   -- Трудно тебе придётся. Медведь оттепель чует, долго не заляжет, всё ходом будет идти...

   Я разделся и лёг, горя нетерпением отправиться в тайгу. Несмотря на усталость, долго не мог заснуть, представляя, как завтра ухвачу медвежий след, как буду подкрадываться к зверю...

   Проснулся я от непонятного шороха на крыше. Что-то дробно стучало и шелестело, то замолкая, то тарахтя громче. Ещё не веря в происходящее, я вскочил с нар и распахнул дверь настежь. Снегу не было. Непривычно чернел лес. Дождь, по-осеннему холодный, порывисто хлестал по бревенчатой стене зимовья.

 

Новогодняя шутка

   Прошлой зимой промышлял я соболя в уссурийской тайге. На закате ненастного дня - последнего в уходящем году, завернул на ночлег в зимовье старого егеря Самсона Павловича Дымаря. Мой добрый знакомый встретил меня радушно. Когда я, устало сбросив закуржанные лыжи, вошёл в жарко натопленную избушку, дед Самсон снял с меня заиндевелое ружье, стащил заскорузлый рюкзак и усадил к печке, в которой весело потрескивал огонь. За оконцем, разрисованным морозными узорами, вьюга раскачивала ветви молодой тёмно-зеленой пихты, украшенной забавными игрушками, вылепленными Дымарём из мокрого снега. Тонко позванивали сосульки, ледяные рыбки, петушки и всякие зверушки. Мотались на ветру подвязанные конфеты в ярких обёртках, пряники и настоящие кедровые шишки. Радиоприёмник "Альпинист" заливался предновогодней музыкой и праздничной болтовнёй дикторов. Радуясь случаю встретить Новый год в компании, Дымарь выставил на стол бутылку "Охотничьей" и раскаленную сковороду с жареной олениной. Мелко нарезал мёрзлого сала и вытряхнул в чашку котелок горячей рассыпчатой картошки. Бой курантов, далёкий и волнующий, вдруг раздался в этой затерянной в таёжной глухомани избушке. Дед Самсон, озабоченно торопясь, плеснул водку в алюминиевые кружки, привстал за грубо сколоченным столом:

   -- С Новым годом!

   -- С Новым годом, Самсон Павлович!

   Пожелав друг другу наилучших благ, мы выпили.

   -- И часто, Палыч, встречаешь Новый год в тайге?

   -- Каждый год, -- оглаживая бороду, ответил дед Самсон.

   -- Не скучно одному-то? -- спросил я, прислушиваясь к вою пурги в чёрной непроглядной темноте ночи.

   -- Не-е.., -- засмеялся егерь, подкручивая фитиль тусклой керосинки. -- У меня в этот день завсегда гости. Нынче вот ты пожаловал. Опять же с гостями истории разные приключаются.

   -- Вот как, -- отодвигаясь от окна, за которым бушевала снежная круговерть, усмехнулся я и постучал ложкой по бутылке:

   -- Злодейка с наклейкой, наверно, причина тех историй?

   -- Да как сказать? -- хмыкнул дед Самсон, придвигая мне шкварчащую сковороду:

   -- Ты ешь, ешь!.. Вот годов так пять-шесть назад Митяй Борцов, шофер наш промхозовский, вышел спьяну покурить, а прямо перед ним... здоровенный лось. Стоит и бочину трёт о стену зимовья. Митяй к нему - за коня принял. Ну, понятно, спугнул. Как ломанулся сохатый через реку да в прорубь задними ногами и провалился. Скользит передними по льду, а выбраться не может. Насилу вытащили зверюгу. Да оплошали: убёг, окаянный, с верёвкой на рогах...

   Мы ещё выпили и закусили хрустящими солёными огурчиками. Дед Самсон подбросил дров в печку, поворошил поленья в углу. Запахло смольём и сухим корьём. Отблески огня плясали на его сутулой спине, прикрытой меховой безрукавкой, косматая тень металась по закопчённой стене при каждом движении старика. Дымарь сыпнул в газетку щепотку табака, сворачивая самокрутку, сказал:

   -- А то ещё случай был. На Новый год, тоже стало быть, Ивана Каширина, егеря нашего, рысь подрала. Он эту киску таёжную капканом отловил и в мешке, пень этакой, ко мне припёр. "В зверинец, -- говорит, -- за большие деньги сдам". А ночью, как спать легли, рысь не будь дура, мешок брезентовый прогрызла, и под лавку вот эту самую, где ты сидишь, забилась. А под утро Иван опохмелиться надумал, дверь приоткрыл, чтобы виднее было бутылку отыскать. Тут она его сзади и погладила. Сама - шасть за порог, и плакали Ванькины денежки...

   Дед Самсон прокашлялся и выглянул на улицу. Метель тотчас сыпанула колючим мелким снегом.

   -- Пуржит-то как, -- плотнее прихлопнув дверь, сказал Дымарь. -- И в позапрошлую новогоднюю ночь, как соболь во флягу попал, тоже так вот мело. Охотовед Чернов с другом - милиционером тогда ко мне наведался за мёдом. Я ведь пасеку держу. Приехал Чернов с бидоном, а до той поры, как обратно ехать, продуктишки в него сложил. Рыбу, колбасу, масло. Вечером, в честь Нового года, конечно, поддали малость. Утром сунулся Чернов во флягу за колбасой, а соболь и впился в руку зубами. Взвыл Чернов, нас всех криком перепугал, и выдернул руку вместе с соболем. Прыгнул тот в сторону, один миг - и уже нет его. И не поверили бы, кабы не пальцы в крови, да не свежий след к фляге. Крупный кот наведался. Запах рыбы его привлёк. Крышка откинута была, он и влез...

   -- Случаи и в самом деле необычные, -- согласился я скорее из вежливости, сомневаясь в душе в правдивости дымарёвских рассказов. Среди охотничьей братии давно гуляла молва: "К Дымарю попадёшь - за всю зиму его баек не переслушаешь".

   За бревенчатыми стенами буран по-прежнему гулко ухал, выл и стучал по крыше ветками ольхи.

   -- А не случалось ли у тебя чего -- нибудь весёлого, новогоднего? -- спросил я, накручивая ручку "Альпиниста" и пытаясь поймать по "Маяку" хорошую музыку.

   -- Как же? Очень даже случалось, -- охотно ответил дед, заталкивая в печку толстый берёзовый чурбак. -- Приехали ко мне из города три охотника. Важные такие. С лицензиями на косуль. Все добытыми медведями похвалялись. И каждый из них чуть ли не голыми руками медведей брал. Вышел я чуть свет из зимовья, вывернул полушубок кверху шерстью и надел на себя. Встал за пихту наряженную и жду. Вот выходят они ранешенько, лыжи одевают, в тайгу торопятся. А тут я как выскочу, как зареву... Ну, они, конечно, ружья побросали и в зимовьюшку попрятались. Сидят, дрожат. А потом как поняли, - от какого медведя бежали - чуть не померли со смеху.

   Когда я проснулся, мучимый жаждой и головной болью, за оконцем слабо брезжил рассвет. К моему удивлению, Дымаря на дощатых нарах не оказалось. Железный штырь торчал у входа, на который Самсон Павлович вешал свою одежду. Но где полушубок егеря? Зачерпнув из ведра холодной воды, я с жадностью опорожнил ковш. Нахлобучил куртку и шапку, вставил ноги в растоптанные дедовы калоши и вышел на улицу. Мягкий пушистый снег неслышно взмётывался при каждом шаге. У новогодней пихты маячило что-то чёрное. "Не иначе Дымарь чудит, хочет и меня напугать", -- усмехнулся я и, обежав зимовье с другой стороны, решил сам напугать деда. Незаметно подкрался ближе и как крикну:

   -- Ага, попался!

   Страшный рёв оглушил меня. От неожиданности я со страху глубоко запахал в сугроб. Не знаю, чем бы это кончилось, не вынырни откуда-то из предутренних сумерек дед Дымарь с ружьём. Он дважды пальнул, и голодный скиталец-шатун, злобно урча, скрылся в густом заснеженном кустарнике. Он успел-таки оборвать с ёлки и сьесть несколько конфет и пряников.

   -- Ну, паря, живой? - Тряс меня дед Самсон. -- Однако, в рубашке ты родился, не зацепил тебя косолапый. Я-то следы медведя у амбара с мясом заприметил. Пока распутывал их, медведь чуть было тебя не порешил. В рубашке, паря, однако родился. И чего тебя ни свет, ни заря к ёлке понесло? А - ведь я говорил тебе: "С каждым гостем у меня в Новый год история случается!"

 

Золотой гусь

   Морозная тихая ночь окутала тайгу. В тесном зимовье Дымаря жарко и темно. Подложив под голову рюкзаки, на дощатых нарах лежат охотники. Белесая луна, бросая на снег косматые тени, смотрит в оконце, высвечивает лица промысловиков. В печке светлячками разлетаются искры: дед Дымарь поворошил уголья.

   -- А вот, расскажу я вам, братцы, про золотого гуся, -- просипел он из своего угла. -- Занятная история...

   -- Знаем, читали, -- поворачиваясь поудобнее на жёсткой лежанке, пробухтел Иван Горовец. -- Ты, Сам Палыч, нам что-нибудь свое расскажи. Из детского возраста мы вышли, чтобы на ночь сказки слушать...

   -- Так я в аккурат своё и хочу. А братьев Гримм читали, стало быть? Но то в сказке, а здесь наяву...

   -- У тебя что ни вечер, то новая небылица, -- смеясь, заметил Иван. -- И всякий раз - наяву!

   -- Не хочешь - не верь, мне-то что, -- обиженным тоном ответил Самсон Павлович. -- Эта невероятная история приключилась с Игнатом Поповым на Ямале...

   -- Ну вот, я же говорил - история обязательно будет невероятная...

   -- Пошёл однажды Игнат охотиться на гусей, -- пропустив мимо ушей подковырку Ивана, продолжал дед Дымарь. -- Ох, и гусей в тот год было там: тьма тьмущая!

   -- Сколько знаю Игната - никогда охотником не был, -- снова хохотнул Иван. -- Ну, и заливать ты, Сам Палыч!

   -- Тресни, Ермоха, по башке его, ты там рядом лежишь. Может, приглохнет этот Фома неверующий!

   Ермолай Лабецкий, охотник молчаливый и медлительный, пихнул Ивана в темноте, зевнул, нехотя пробормотал:

   -- Заткнись, Ванька! Не интересно - не слушай. Валяй, Сам Палыч, дальше!

   -- То ещё по молодости было... -- начал дед Дымарь. -- Я тогда в геологии работал, на буровой вышке...

   -- И где ты только, Сам Палыч, не работал?! -- усмехнулся Иван и тотчас ёкнул от ермолаевского тычка.

   Дымарь подбросил в печку полешко, поворотил к нам освещённое огнём лицо.

   -- Игнат у нас мотористом был. А тут повариха прихворнула. Вот Игната временно вместо неё и приставили на кухню. А вся охота, по правде говоря, в тот весенний день сводилась к тому, чтобы забить одну птицу. Именно забить, а не добыть. На озере, где с темна до темна не утихает птичий базар, сами понимаете, смешно скрадок ставить. В глазах там рябит от множества птиц. Гогочут, крякают, пищат на разные голоса. Вот Игнат просто, без долгих сборов плащ накинул, снял со стены двустволку, сунул в карман один патрон и - к озеру! Как в дождливый день с хозяйственной сумкой и зонтиком - в булочную! Ну, а как я уже говорил, Игнат у нас временно поваром был. Хлопотное это дело такую ораву, как наша буровая партия, накормить. Кухонные обязанности и вынудили равнодушного до охоты Игната за ружьё взяться. Вот в рыбацких делах - это да! Здесь он большой знаток. Никто из наших геологов и не удивился бы, если бы у моториста Игната Попова клевало даже в ванне. Каждое утро Игнат по ведру свежей рыбы приносил. Чистить её всех нас заставлял. Надоела нам эта игнатовская уха хуже горькой редьки. А с провиантом в те ненастные дни туго было. Ячка, перловка, консервы из камбалы в томате - вот и весь рацион. От таких харчей мы уже еле ноги таскали. Наказали Игнату дичи принести. Сами-то мы целыми днями на буровой. Буркнул Игнат, что от мяса стареют, и нехотя к ближнему озеру с ружьём подался. А уж чего в ту весну не водилось на том озере! Бесчисленные стаи гусей, уток, лебедей носились над ним со свистом, в синюю гладь шлёпались. Ошалеть можно, глядя на это орущее, хлопающее крыльями скопище дичи. Настоящее птичье царство!

   -- Вот бы меня туда, -- вздохнул на лежанке Иван Горовец. -- Уж я бы наколошматил там гусей полный воз!

   -- Нельзя, -- подбрасывая ещё пару полешков в раскалённую докрасна печку, ответил дед Дымарь. -- Заповедник там.

   -- Вот те раз! А Игната стрелять заставляли...

   -- Так то с голодухи! Кабы у нас провизия была, не стрелял бы Игнат... Вот, стало быть, пришёл он к озеру птицу покрупнее выбрать. Много там всяких гогочут рядом, не обращают внимания на человека с ружьём. Гуси белолобые, пискульки, казарки краснозобые, канарские, белощёкие, чёрные, серые, сухоносы и разные другие гуси кишмя кишели. Крыльями по воде хлопают, всё вокруг бурлит и пенится. Камнем швырни в самую гущу - наверняка оглушишь какую-нибудь птицу. Игнат, не в пример тебе, Иван, понапрасну губить птицу не стал. Гуси мельтешили перед глазами, утки разные, гаги. Он стволами поводил туда-сюда. Смотрит, гуменник здоровенный одиноко на галечнике стоит. Голову с чёрным клювом высоко задрал... Кра-сивый гусь! Голова украшена желто-оранжевй полоской. Шею важно выгибает, бурые крылья распускает, белые подхвостья из-под них видно...

   -- Эх, хоть бы разок в жизни стрельнуть по такому! -- вздохнул Ермолай. -- Ладно, Сам Палыч, не томи душу - каков гуменник мы и сами знаем, -- перебил рассказчика охотник. -- Дальше-то чего?

   -- Ну, грохнул Игнат из двустволки. Всколыхнул на минуту стаю. Лениво так поднялся табун. Тяжёлые птицы тотчас в воду поплюхались, забултыхались, заныряли, кормиться начали на отмели. А Игнат ружьё на плечи, пошёл к своему гуменнику. Свиязи, шилохвости - те прямо из-под ног у него шугались. А у Игната к ним никакого охотничьего интересу. Без азарта, словно из собственного курятника поднял убитого гуся и в балок зашагал. Увесист был гусь, а уж красив - слов нет! Да только какое Игнату дело до красоты гусиной! Рыбак - он и есть рыбак! Охотник - тот каждое пёрышко любовно огладит, каждую золотинку на нём рассмотрит. А Игнату - хоть бы что! Как будто не гуменника взял, а курицу. Вот кабы судака с разинутой зубастой пастью пёр, щуку метровую или усатого жирного налима... Тогда, конечно, Игнату праздник. А тут гусь! В пуху и перьях! Ещё и потрошить надо, с внутренностями возиться. С руки на руку перекидывал гуся, еле дотащил. Восторгу от прекрасной добычи не испытывал, всё морщился от мысли, что ощипывать гуся надо, ужин готовить. Притащился в балок, делать нечего, обдал гуся кипятком, принялся перья драть. Со стороны бы посмотреть как делал работу эту: с тоски помереть можно или со смеху! Уныло, как солдат, которого на кухне картошку заставили чистить, а вся рота в клубе кино смотрит. Опалил гуся, водой горячей обмыл. Тут и мы с буровой подоспели. Сидим, ждём, на кухню поглядываем. Топлёным салом вкусно пахнет. Все промялись, есть как волки хотим. Носами в нетерпении шмыгаем, ужин вкусный никак не дождёмся. Настроение у нашего повара никудышное. Хмурое, как небо на Ямале. Привык он варить одну уху и другого варева не признавал. А уху готовил мастерски. Тут ему равных не было... Долго в тот вечер пришлось ждать похлёбку. Вынул Игнат из рыбацкого ящичка востренный нож, полоснул им по тушке и вдруг как заорёт. Услышали мы громкие вопли, перепугались. Ну, думаем, незадачливый наш повар, по меньшей мере, полпальца отхватил себе. Бросились к нему на помощь. Игнат пальцы в кулак сжал, кровь сочится, а разжать кулак не даёт. Прыгает, скачет ошалело. Решили - от боли рехнулся. Поймали, схватили за руку, кулак попытались разжать. Не тут-то было! Игнат изворачивался, вырывался и всё как-то странно смеялся. Из-под пальцев кровь краснеет, а на лице радость, как у ребёнка. Будто игрушку дали заводную. "Неладное что-то с ним творится", -- прикинули мы. Ухватили за руку со всей силы. Тут Игнат разжал кулак. "Смотрите!", -- кричит. Глянули - вся ладонь в крови гусиной. А на ней - не поверите - четыре камешка желтеют. Каждый с фасолину величиной.

   -- Золото? -- Не вытерпел Иван.

   -- Оно самое! В гусином зобу Игнат нашёл его.

   -- Самородки! И где гусь склевал их? -- привстал с нар Иван.

   -- Кабы знать! Дивились мы чуду и тоже гадали, как да почему... А только навсегда это загадкой останется... Вот такой был гусь. Необыкновенный. Золотым Игнату оборотился. Поздравили мы его с находкой... В душе позавидовали...

   -- Ещё бы! Такое счастье привалило! -- согласился Ермолай. А Иван со вздохом добавил:

   -- Везёт же... чудакам!

 

Иван-хитрован и Ермоха

   Вспоминаю сихотэ-алинскую тайгу и в памяти непрерывно возникают белые гольцы горных хребтов, пропахшая смольём избушка, занесённая снегом, дед Дымарь в оленьей безрукавке и с ним охотники из Листвянки Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. Когда я охотился в тех краях, Иван и Ермолай промышляли пушнину в скалистом Ботяевском ключе и на запоздалый ночлег притаскивались в дымарёвское зимовье. Отужинав, промысловики чистили ружья, мездрили снятые с пойманных зверьков шкурки и заваливались рядом со мной на дощатые нары, устланные душистой хвоей. Старый егерь тушил лампу и, покряхтев и поохав, устраивался на отдельной лежанке у горячей печки. Прислушиваясь к поскребыванию мыши в углу, к посвисту метели и посапыванию товарищей, я скоро засыпал, не беспокоясь, что просплю рассвет: дед Самсон будил рано.

   Первым, сбросив с себя собачью доху, вскакивал коренастый розовощекий Иван. Шумно, с притопом обувался и выбегал за дверь до пояса обнажённый. Слышно было, как он, гогоча и кхекая, натирался снегом.

   -- Вставайте, мужики! -- брызгал в нас ледяной водой Иван. -- Вперед, за мягким золотом! Нас ждёт Эльдорадо!

   Горовец тщательно брился, умывался, а закончив водные процедуры, садился за стол. Дымарь снимал с плиты раскалённую сковороду с жареной зайчатиной и котелок дымящейся каши, нарезал хлеб, лук, сало. Были здесь квашеная капуста и огурцы вперемежку с тонким ледком, солёные грузди и засахаренная брусника. Всё это Иван поглощал, нимало не заботясь об остальных, и готовил на охоту свой "тормозок" - полбуханки хлеба и шматок сала, наливал в термос горячий чай или кофе. С шутками-прибаутками намазывал два-три ломтя маслом, накладывал сверху пласты сыра, ветчины, копчёной колбасы и варёного мяса. Этот немыслимой толщины бутерброд Иван с трудом запихивал в карман рюкзака и, надев белый халат, неслышно растворялся в утренних сумерках.

   Медлительный и неразговорчивый Ермолай заметно отличался от весёлого и подвижного напарника. Был он высок, узкоплеч и простодушен. Плохо ли, хорошо ли - со всем Ермолай согласен. Он нехотя сползал с нар, долго почёсывался, позёвывал, прежде чем вставлял ноги в ичиги и шаркал к умывальнику. Глядя на себя в зеркало, Лабецкий всегда какое-то время размышлял о рыжеватой щетине на лице, проверял ладонью её жёсткость. Махнув рукой - ничего, сойдёт и так, пару раз бренькал рукомойником, поочередно прикладывая к глазам смоченный в воде палец. Утирался замусоленным полотенцем и молча завтракал остатками трапезы приятеля. "Тормозок" с собой Ермолай не брал. "Лишняя обуза, -- говорил он, -- опять же - экономия продуктов". Прихватив ружьё и патронташ, становился на лыжи и скрип кожаных креплений вскоре стихал за оконцем зимовья.

   -- Смурной какой-то, не общительный, -- бросил я одним ранним утром вслед Ермолаю. -- Вот Иван - мужик компанейский!

   -- На язык он компанейский. О себе только печётся. С ним ухо востро держи - объегорит в два счёта. Недаром же его зовут Иван-Хитрован! -- неодобрительно отозвался о Горовце Самсон Павлович. Старый егерь отвернулся к печке, прикуривая от покрасневшей дверцы, и занялся подшивкой валенка.

   Несмотря на однообразие охотничьих будней, время в тайге бежит быстро. Наверно, никогда не узнал бы я, почему дед Дымарь нелестно отозвался об Иване, если бы однажды вечером тот не уставился с удивлением на свой весьма тощий мешок с провизией. Смерив взглядом увесистый Ермолаев рюкзак, распёртый ребристыми боками консервных банок, Иван, как бы между прочим, спросил:

   -- А что, Самсон Павлович, какой по твоему разумению, нынешний сезон на пушнину?

   Дымарь не спешит отвечать, думает. Прищурив глаза, неторопливо свёртывает "козью ножку", поджигает её лучиной. "Ох, хитёр, Иван. Будто не знает, что кедр плохо уродил. Редкие шишки кедровки не зрелыми раздолбали, раньше времени орех вниз спустили. Белку не часто встретишь, стало быть, и соболя не густо будет. У Ермохи-то в охотничьких делах поболе сметливости да старанья. И в худой год по пушнине Ивана обойдет. Да только объегорит его этот пройдоха, как пить дать, объегорит. Вон и продуктишков-то у Ивана не особо...".

   -- Эт кому как повезёт, -- уклончиво отвечает Дымарь. -- Ты вон давеча только колонка принёс, а Ермошка трёх соболей.

   -- Во-во, -- оживился Иван, -- и я то ж говорю: "Давай, Ермоха, охотничать вместе. Что добудем - пополам! Чтоб, значит, ни тебе, ни мне, не обидно...".

   Ермолай согласен:

   -- Я рази против? Пополам - так пополам... Давай спать...

   -- Эт едрёна корень! -- хлопнул себя по колену Дымарь. -- Так и знал!

   Стали Иван и Ермолай охотиться вместе. И "тормозки" Иван снаряжал теперь из рюкзака Ермолая. Дело у него пошло бойчее. В первый день после договора Иван крупного соболя принёс, а Ермолай небольшую норку, потёртую капканом. В другой раз Ивану опять повезло: добыл трёх золотисто-чёрных соболей и пару лисиц. Ермолай же вернулся ни с чем: капканы сойки посбивали, кулёмы и плашки снегом замело. Стрелял лису, да промахнулся. На третий день вытряхнул Ермолай из рюкзака несколько белок и небольшого колонка. Прикусив губу, Иван натягивал на правилки шкурки двух соболей. Был он хмур и молчалив.

   Спустя неделю из промхоза привезли хлеб, сахар, масло и другие продукты. Иван повеселел и, в очередной раз возвратясь в зимовье с соболем, сказал Ермолаю, снимавшему шкурку с белки:

   -- Знаешь, Ермоха, однако, зря мы договорились пушнину пополам делить. Давай каждый себе. Чтоб, значит, не обидно потом ни тебе, ни мне...

   Дымарь при этих словах покачал головой и усмехнулся.

   -- А мне-то? -- равнодушно пожал плечами Ермолай. -- Давай кажный себе...

   Начали приятели охотиться врозь. Но теперь удача чаще выпадала Ермолаю. Почти ежедневно возвращался он с богатой добычей. Связки шкурок на его стене заметно росли, а на гвоздиках Ивана их не прибавлялось. И хотя, собираясь по утрам за "мягким золотом", Иван, как и прежде, шутил и посмеивался, взгляд его быстрых живых глаз всё дольше задерживался на мехах Ермолая. За пару недель до закрытия пушного промысла Иван, поблескивая глазами, предложил:

   -- Давай, всё ж, Ермоха, в один котел пушнину добывать. А то не хорошо получается: живём вместе, а промышляем как единоличники...

   Дед Дымарь даже с лежанки вскочил:

   -- Вот хитрован какой! Не слушай, Ермоха, этого проныру!

   Но Ермолай и ухом не повёл на замечание старика. Потянулся лениво, зевнул, придвинул к сушилу обутки.

   -- Как хошь, мне без разницы. Однако, поздно уже. Туши лампу, Палыч.

   Последние февральские дни не баловали хорошей погодой. Ветреные, со жгучим морозцем, они прошли без особых изменений в нашей таёжной жизни. Вертолёт, прилетевший вскоре из райцентра, забрал с собой промысловиков и добытые ими меха. Вновь побывать в тех пушных краях мне пока не довелось, но если придётся, я обязательно расскажу о дальнейшей судьбе двух приятелей-охотников из Листвянки.

 

Гаврила - скиталец

   Короткий зимний день ещё не совсем угас, когда я, нагруженный только что добытой олениной, сел передохнуть на поваленную бурей ель. Опершись тяжёлым рюкзаком о толстые сучья, с удовольствием раскинул на снегу уставшие ноги, прикидывая, успею ли выбраться засветло из ключа Угрюмого. Здесь, за поворотом шумящей под наледью горной речки мне, наконец-то, повезло: после долгого преследования я увидел в осиннике двух изюбров. Олениха осторожно, словно нехотя, грызла стылую кору осинок. Бык, увенчанный короной блестевших под вечерним солнцем рогов, стоял неподвижно. Какие-то секунды, поднимая карабин, я любовался грациозным зверем. Через мгновение рогач заметил меня и вскинулся в прыжке, но выстрел опередил его. Пуля, угодившая под левую лопатку, уложила таёжного красавца на чистый снежок у края наледи, и не теряя времени, я приступил к свежеванию туши. Работал я споро. Быстро снял шкуру, освободил тушу от парных внутренностей и набил рюкзак слегка подстывшей грудинкой, не забыл прихватить главное лакомство - печёнку. Снегом, валежником укрыл оставшееся мясо и лишь тогда позволил себе немного расслабиться.

   Распадок, принесший мне удачу, неслышно потонул в синих сумерках, но там, где всё ниже к устью Угрюмого спускались со скалистых откосов чёрные ели, ещё багровел закат, и блики его золотили неровную кайму горизонта. Прежде, чем темнота окончательно поглотит тайгу, я дотащу свою ношу до низовья ключа, а там каких-то пять-шесть километров по старой лесовозной дороге и вот оно - зимовье - с жарко натопленной печкой, с дымящейся на столе свежениной и приветливым дедом Дымарём.

   Так думал я, прилаживая карабин к плечу, и решительно поднимаясь с валежины. Вдруг страшный приступ почечной колики заставил меня распластаться на снегу. Дикая боль железным капканом сдавила левый бок и низ живота. Не отпуская ни на миг, напротив, она усиливалась. Я стонал, скрипел зубами и корчился на снегу, чувствуя, как немеют руки и ноги. Даже язык и губы стали вялыми и непослушными. Мелкий колючий снежок засыпал меня в этом сумрачном ущелье. Понимая, что погибну от колики или замёрзну, если не встану, я продолжал лежать посреди молча обступивших меня скалистых утёсов, равнодушный и безразличный ко всему, кроме не утихающей боли. Не знаю, сколько времени длились эти невыносимые мучения, но уже в темноте кто-то взял карабин из моих цепенеющих рук, поднял меня и понёс...

   Очнулся я на соломенном тюфяке незнакомого мне зимовья. В узкое оконце сквозь ситцевую занавеску проглядывало полуденное январское солнце. С прокопчённых бревенчатых стен свисали связки беличьих, колонковых и соболиных шкурок. Большие лесные мухи, почуяв тепло, повылезли из щелей и глухо гудели под низким потолком. Боясь шевельнуться, я скосил глаза и увидел на столе, сколоченном из березовых горбылей, кастрюлю с водой, пучки трав. На большом гвозде, вбитом в простенок, висел мой карабин.

   Силясь вспомнить, как очутился здесь, я прикрыл глаза, но тотчас открыл их, услышав чьи-то шаги за дверью. Кто-то здоровый и сильный, судя по огромной охапке дров, сброшенной у печки, вошёл в избушку и принялся бренчать умывальником. Он долго мыл руки. Намыливал, смывал и лишь потом тщательно вытер их. Несколько раздражённый долгим умыванием, столь непривычным среди не отличавшихся чистоплотностью охотников, я перебирал в памяти всех знакомых промысловиков, кто мог бы оказаться хозяином этого зимовья. И вздрогнул, увидев перед собой до отвратительности безобразное лицо Гаврилы Скитальца - так звали в тайге лесного бродягу, известного мне до той поры лишь по рассказам егерей и охотников. Гаврила напомнил мне урода Квазимодо. Литературный герой выглядел бы куда страшнее, если бы великий романист писал его с Гаврилы Скитальца. Голый череп в красных бороздах, сплющенный наростами левый глаз и вытаращенный, без век, правый... Расплющенный нос... Разорванный рот с обнаженной десной и оторванной верхней губой... Искривленная нижняя челюсть с оскаленными, наполовину выбитыми зубами... Неестественно оттопыренное ухо... Редкие клочки бороды на искривленном лице дополняли портрет наклонившегося надо мной незнакомца. Нисколько не сомневаясь в добрых намерениях обезображенного увечьями человека, ибо, кто же, как не он вытащил меня из ущелья, освободил от приступов боли и уложил на эти сучковатые нары, я всё же внутренне содрогнулся от прикосновения рук одетого в чистую клетчатую рубаху хромого горбуна. Длинные и удивительно белые пальцы изящны. У него руки врача, и я это сразу понял, как только они сделали по оголённому животу несколько крестообразных движений, выискивая болевые места. Многократно слышал я от корневщиков, шишкарей и прочих искателей таёжных приключений о горбатом чудо-лекаре Гавриле Скитальце. И вот сам неожиданно стал его пациентом.

   Гаврила Скиталец долго прощупывал меня, простукивал бока. Иногда он попадал по больному месту. Я вскрикивал и охал. Наконец, он проковылял к столу и принялся рыться в снопах трав, во множестве сложенных в углу. Вскоре мне было подано обильное питье из отваров брусничника и других трав, названия которых я не знал. Были здесь горькие настои и пахнущие мёдом, были просто отвратительные на вкус и дышащие нежным ароматом.

   Я пытался заговорить со своим заботливым целителем, но тот всегда оставлял мой вопрос без ответа. Молча занимался делом: топил печь, готовил пищу, делал уборку в жилище, мыл посуду, не забывая подавать мне лекарства.

   Так прошло несколько дней. Силы понемногу возвращались ко мне, тупые боли поутихли, и чтобы скоротать время, я начал помогать Гавриле по хозяйству. Он по-прежнему не уходил из зимовья, вероятно, не решаясь оставить больного без присмотра. Острые приступы всё еще бросали меня на лежанку. Гаврила обезболивал мне колику каким-то противным напитком и молча принимался за прерванную работу: мездрил и натягивал на правилки ранее добытые шкурки, выстругивал самоловные плашки, подшивал ичиги.

   Однажды я уронил на пол кастрюлю. Она громко звякнула, но мой молчаливый лекарь, сидя ко мне спиной, даже не поворотил головы. Я поднял посудину и нарочно бросил её снова. Гаврила всё так же сидел, сосредоточенно перебирая травы. Так вот почему молчит он - этот добрейший человек ко всему ещё и глухонемой. Безмерная жалость к несчастному охватила меня. Да что значат мои болячки в сравнении с его безмерным горем и страданиями? Ему, безутешному страдальцу должен я низко поклониться. И я задумался, как отблагодарить своего спасителя. Вот вернусь в город, накуплю одежды, мыла, инструментов, продуктов, разной всячины и принесу Гавриле.

   Не прошло и недели, как мой добровольный лекарь, осмотрев меня в очередной раз, стал собирать в мешок свои нехитрые вещи. Ушёл он незаметно и не прощаясь. Утром я обнаружил на столе обрывок бересты с надписью углем: "Пей брусничник, домой иди на восход солнца по руслу реки".

   Через пару дней в зимовье деда Дымаря я рассказывал охотникам, безуспешно искавшим меня, о странном лекаре.

   -- Да, он самый и есть, страшенный Гаврила Скиталец, -- выслушав меня, сказал дед Дымарь. -- Смолоду медведь его подрал, заломал сильно. С дружком он, с Федькой Чахловым, берлогу расшевелил. Федька с ружьём напротив стал, а Гаврила жердиной давай шурудить в ней. Как вымахнет зверюга - здоровущий да лохматущий. Тут Федьку оторопь взяла. Вот михайло и замял его. А Гаврила с жердью, с голыми, почитай, руками, на медведя пошёл друга вызволять. Кинул косолапый Федьку и на Гаврилу переметнулся. И задрал бы его да Федька опомнился, схватил ружьё и с обоих стволов бахнул медведю в ухо. Всю зиму маялся Гаврила в больнице. Уж и не чаяли, что поправится. Однако, выжил да калекой сделался. Весной выбрался из палаты через окно и в тайгу сбёг. С тех пор и чурается людей, стыдится лица своего. А знахарь добрый. Многих охотников на ноги поднял, на ладан дышащих. Врачи на них уж и рукой махнули. А Гаврила вылечил. Купили как-то охотники в складчину телевизор на батарейках, понесли дарить Гавриле, да разыскать в тайге не смогли. Бродит Гаврила по дебрям глухим летом, целебные травы выискивает, зимой пушнину себе на пропитание промышляет. И не приведи, Боже, ненасытному браконьеру с ним встретиться: удушит Гаврила одной рукой как младенца. Силища-то у него ого-го! Всё, сказывают, по Насте Катохиной, директорской дочке, тоскует. А на што он ей? Хромой, горбатый, да страшенный? А Егора Труфанова помнишь? Ну, того что любил брюхатых самок по мартовскому насту бить, из оленят шапки пыжиковые шить? Его тож от скверной болезни избавил Гаврила, а заодно и всех нас от браконьера злодейского...

   Я уставился на Дымаря недоуменным взглядом и егерь пояснил:

   -- Дал Гаврила поутру Егору какой-то травки попить. Тот глотнул, а к вечеру тихо так отошёл в мир иной. А лекаря и след простыл. Ищи ветра в поле, а Гаврилу в тайге. И вот глянь-кось: объявился в Угрюмом...

   Окончив промысел, я вернулся в город, набрал подарков своему врачевателю, и попутным вертолётом добрался до Угрюмого. Перед запертой на вертушку дверью зимовья лежал нетронутый, слегка подтаявший на мартовском солнце снег. Я устало вошёл и осмотрелся: пыль и давняя паутина покрывали стены, берёзовый стол и полку для посуды. Завиток бересты валялся на полу. Я поднял его, распрямил и прочёл: "Пей брусничник, домой иди на восход солнца по руслу реки".