(высота 264,9, 30 июля 1942 г.)

I

К 30 июля все части, подчиненные полковнику Мякиниэми, занимали позиции согласно его замыслу. Две роты 5-го егерского пограничного батальона, рассредоточенные на поисковые группы, уже много дней двигались вслед партизанской бригаде, широким фронтом прочесывая леса. В их задачу входило не терять соприкосновения с противником, вести наблюдение, мелкими стычками сковывать движение, а когда стало ясно, что партизаны терпят бедствие с продовольствием, то и всячески мешать снабжению их по воздуху. Каждая группа имела рацию, и полковник, располагая к тому же данными авиаразведок, мог постоянно следить за продвижением партизан.

Главную ударную силу составлял 4-й батальон 12-й бригады под командованием майора Айримо. Его четыре роты уже находились в непосредственной близости от партизан, охватывая их с трех сторон. Рота капитана Ремеза наступала с севера, рота лейтенанта Перттула — с востока, рота капитана Сегерстрёля — с юго-востока, а подчиненная батальону рота лейтенанта Исомаа должна была отрезать русским путь на юг. 2-й батальон под командованием майора Пюёкимиеса составлял оперативный резерв и находился в деревне Сельга. При необходимости на помощь атакующим могли быть быстро подтянуты кавалерийский эскадрон ротмистра Путконена и два егерских взвода, расположенные в деревне Янгозеро.

Сил было достаточно, но начинать решительные действия в глухих бездорожных краях полковнику не хотелось. Он считал, что отсутствие сносных коммуникаций как бы уравнивало возможности, ибо партизаны имели важное преимущество — свободу маневра. Для бесспорного успеха необходимо было или прижать их к какому-либо жесткому непреодолимому рубежу, или оттеснить в район, ограниченный дорогами, когда свободу быстрого маневрирования получат уже финны.

В последние дни партизаны двигались так медленно, что создавалось впечатление, будто они потеряли всякую способность к маневрированию. Поисковые группы докладывали, что среди партизан царит страшный голод, на их пути обнаружено несколько могил, где захоронены умершие, судя по всему, от истощения. Это же подтверждали и перехваченные радиограммы. Две специальные радиоразведывательные группы вели непрерывное прослушивание, фиксировали каждый выход в эфир партизанских раций.

Когда выяснилось, что партизанская бригада остановилась в районе реки Тяжа и ждет снабжения продуктами по воздуху, финское командование решило не медлить.

30 июля в 18.00 майор Айримо дал приказ всем подчиненным ему ротам начать быстрое продвижение с трех сторон к высоте 264,9, окружить, атаковать и уничтожить партизан. Как свидетельствуют финские источники, этот приказ был воспринят в ротах с радостным облегчением. Многодневное бесплодное блуждание по лесам порядком измотало солдат, особенно егерей из пограничного батальона, которые уже две недели не видели крыши над головой, однако все понимали, что путь в уютные и спокойные казармы лежит для них только через уничтожение партизанской бригады, которая, как казалось им, неизвестно чем и держится, разве что упрямством командиров и политруков, да еще тем отчаянием, какое испытывают люди, попавшие в безвыходное положение. Солдаты считали: чем скорее это произойдет, тем будет лучше, в успехе никто не сомневался, и даже надоедливый моросящий дождь сулил удачу.

II

Когда возвращались к высоте 264,9 и подошли к ее пологому восточному склону, то правое боковое охранение заметило за нешироким болотцем что-то похожее на полосу обороны: неглубокие окопчики, пулеметные гнезда, выложенные камнем ячейки для автоматчиков. Впечатление было такое, словно противник только что закончил оборудование позиций и почему-то отошел. Сделано все аккуратно, с финской предусмотрительностью: дно окопчиков выложено еловым лапником, а сектора обстрела для пулеметов расчищены от подроста. Оборона рассчитана примерно на роту. Ясно, что здесь готовились к серьезному бою, но когда и с кем?

— Греков, тебя минометы не отсюда долбили? — спросил Григорьев.

— Вроде нет, товарищ комбриг. Откуда-то северней били.

— А взвод Николаева к этому болотцу не выскакивал, когда контратаковал с фланга?

— Нет. Он теснил их к другому болоту.

— Ну, значит, повезло Николаеву.

Григорьев уже не сомневался, что здесь была подготовлена засада с целью выманить партизан с высоты и огнем из укрытия расстрелять их. Но где противник сейчас? И почему он оставил свои позиции, хотя мог бы теперь навязать бригаде невыгодный для нее бой?

Долго раздумывать было некогда. Важно как можно скорее занять господствующую высоту — слава богу, она свободна.

Почти сутки не прекращался дождь, он лишь стихал ненадолго и вновь начинал барабанить по затвердевшим плащ-палаткам с удручающей монотонностью. Назад шли в стороне от старой тропы, дождливая навесь скрыла все приметы местности, и далеко не все партизаны знали, что бригада вновь приближается к высоте 264,9.

Но когда поднялись на плоскогорье и отряды заняли свои прежние секторы обороны — тут уж сомнений не оставалось, и каждый вернулся в свою ячейку, как в родной дом.

Несмотря на безмерную усталость, отдыхать не пришлось. Начальник штаба Колесник ходил вдоль линии обороны и повторял:

— Зарываться! Зубами камень грызи, а зарывайся!

Окапывались кто как мог, жались поближе к корням деревьев и к холодным камням, благо было их здесь столько, что и до земли не доберешься. Через час дождь прекратился, стало поуютнее, потом разрешили развести костры по одному на отделение, и посменно стали ходить сушиться.

Поисковые группы обшаривали склоны, искали те злополучные триста килограммов, которые, согласно радиограмме, были сброшены еще три дня назад, до первого прихода партизан на высоту. Не было не только продуктов, но и следов их выброски. Выслушивая доклады командиров группы, Григорьев раз от разу матерился все ожесточеннее, командиры оторопело озирались, не понимая, чем заслужили такую немилость, а комбриг досадливо махал рукой:

— Да не тебе это, мата не слышал, что ли? Иди отдыхай!

В половине восьмого, когда стало ясно, что искать эти триста килограммов бесполезно, Григорьев решил отправить взвод на север, в квадрат, где сброшены продукты для раненых. Если они действительно сброшены, то не могли же двенадцать человек съесть за несколько дней семьсот килограммов. Из отряда имени Тойво Антикайнена отобрали двадцать пять добровольцев во главе с командиром взвода Гришуковым.

Взвод ушел, а минут через двадцать с северо-запада донеслась яростная перестрелка. Она быстро приближалась. Вскоре одиночные выстрелы и короткие пулеметные очереди загрохотали из сектора отряда «Боевые друзья», огонь нарастал, распространяясь по северному обводу высоты, вот уже в бой включился отряд «Мстители», и стало ясным, что финны предприняли наступление.

— Занять оборону! Погасить костры! Приготовиться к бою! — привычно выкрикнул Григорьев, и относилось это скорее к работникам штаба, чем к отрядам, которые при первых выстрелах должны были без команды и занять оборону, и погасить костры, и приготовиться к отражению атаки, а работникам штаба надлежало теперь быть на местах и проследить — все ли сделано как надо.

Это было непонятным — наступать на высоту с севера, где склоны были столь круты, обрывисты и каменисты, что обороняющиеся имели явное преимущество, но тем не менее наступление шло оттуда: противник вел интенсивный огонь по всей северной дуге; пули свистели, верещали, дзинькали над головами даже здесь, на середине плато, где располагались штаб, санчасть и разведвзвод, и, подбегая вместе со связным к командному пункту Грекова, Григорьев увидел, что с линии обороны уже оттаскивают первого раненого.

«Неужели финны и рассчитывали на то, что отсюда мы меньше всего будем ждать их? — подумал Григорьев. — Нет, тут что-то не так! Тут что-то другое!»

Командный пункт Грекова располагался в пятнадцати метрах позади цепи, у огромного растрескавшегося валуна, за которым можно было не только лежать, но и сидеть, поглядывая по сторонам и по звуку определяя, где противник давит в данную минуту сильнее всего.

— Что у тебя? — спросил Григорьев Грекова.

— Метров на пятьдесят подошли. Перли с ходу. Еле отбились. Теперь вроде ничего. Тут справа внизу скала, так человек десять в мертвое пространство проскочили, пулей не достать, так там и сидят. Беды-то от них никакой, а неприятно все-таки…

— Гранатами не пробовал?

— Пробовал, да никак не подкинуть туда, скала-то голая, из лесу под огнем ее держат, жаль людей тратить понапрасну… Да ты, Иван Антоныч, больно-то не высовывайся, этот камень откуда-то тоже достают. Слышишь, как рикошетит. Моему Арсену мешок уже продырявили.

Видимость отсюда была плохая. Григорьев ползком пробрался в цепь, понаблюдал за лощиной внизу, прислушался к интенсивной, но очень уж ровной перестрелке, какая бывает, когда первая горячка уже схлынула, обе стороны залегли в оборону и ведут огонь лишь потому, что стреляет противник.

Еще раз подивился Григорьев всей нелепости финского наступления именно отсюда, с севера, когда южный пологий склон словно нарочно предназначен для этого, вспомнил брошенные противником окопы на соседней сопке за болотцем и вдруг понял — что к чему. Черт побери, да это же совсем просто! Финны, конечно же, не рассчитывают, что бригада будет держать долгую оборону, каждый час боя им на руку, они попробовали надавить с севера: а вдруг мы начнем отход? Куда мы можем отходить? Конечно, на восток или на запад. На западе — река Тяжа. Значит, только на восток, мимо того самого болотца, на которое нацелены все огневые точки брошенной обороны. Можно голову дать на отсечение, что теперь те позиции уже заняты… Их задача — не пустить нас на север, теперь это понятно как дважды два.

— Прекратить пальбу! Беречь патроны! Стрелять только по видимой цели! — приказал Григорьев Грекову, вернувшись к камню.

— Слушаюсь, товарищ комбриг.

— Тот десяток постарайся не выпустить, раз сами залезли в ловушку.

— Стемнеет — не углядишь.

— Когда стемнеет, их гранатами можно взять.

— И то правда.

— Потери?

— Трое убито, четверо тяжело ранены.

— Ладно, Федор, держись. Если снова напирать станут, подмогу пришлю. Я — к Попову. Вася, пошли.

— Ты осторожней, Иван Антоныч, — предупредил Греков. — Они уже успели пристреляться.

Да, финны не жалели патронов. Пулеметы с соседней высоты били длинными очередями по каждой точке, где замечали какое-либо движение. Конечно, безопасней было бы отползти назад, поглубже в лес, куда прицельный огонь не доставал, но делать долгий крюк на виду у бойцов не хотелось, и Григорьев, где ползком, где перебежками, добрался до отряда Попова. Успокаивая дыхание, несколько минут полежал за корнем вывороченной ветром сосны и двинулся дальше. Здесь все шло так же, как и у Грекова. Встретив сильный огонь, финны прекратили атаку, залегли на другой стороне неширокой ложбинки и поливали позиции партизан автоматными очередями. Что они думают делать дальше — бог весть, но что-то, наверное, думают, ибо не зря же они положили в этих атаках как минимум полтора десятка солдат. Конечно, эти подсчеты слишком приблизительны и даже условны, но коль обороняющиеся имеют уже семерых убитых, то наступающие должны потерять в два раза больше. Не зря же атака захлебнулась.

Григорьев полз, перебегал, раздумывал обо всем виденном и случившемся, а в сознании крепла мысль, что главное теперь развернется не здесь, не на этих неудобных склонах, а где-то в другом месте, перед фронтом других отрядов, которые пока что ждут, вслушиваются в перестрелку и нервничают в бездействии.

Они уже выбрались из опасной зоны, поднялись на ноги, связной Макарихин не отставал ни на шаг. Они молча начали стряхивать с одежды прилипшие мокрые листья, как вдруг над сопкой пронесся короткий, как удар в металлическую сковороду, звук, над головой что-то зашелестело, и в то же мгновение далеко впереди раздался сухой, трескучий взрыв.

Этот звук был настолько неожидан и противен, что Григорьев невольно передернулся, словно стреляли ему в спину, и хотя он тут же определил, что по сопке ударили из миномета, что мина дала большой перелет и разорвалась где-то за расположением бригады, все еще продолжал чего-то ждать и вслушиваться.

Тут же скрежетнуло снова и снова. Разрывы уже ложились на высоте. Пока бежали к штабу, Григорьев насчитал восемнадцать разрывов; он уже понял, что бьют три миномета, он даже начал их различать по звуку выстрела, ибо били они из разных точек; он успел мимоходом подумать, что совсем недавно в бригаде была своя минометная рота, и хотя понимал, что минрота никак не могла оказаться на этой сопке, но все же на секунду пожалел, что ее нет теперь.

Многое успевает промелькнуть в голове, когда под звуки разрывов бежишь по каменистой сопке, а осколки свистят то справа, то слева, стригут сосновые ветки, и метелки хвои осыпают тебя.

Уже подбегая, Григорьев услышал, как слева началась перепалка в секторе отряда имени Чапаева, и в этот самый миг очередная мина ударила на глазах в крону дерева, комбриг успел упасть на землю, но градом сверху сыпанули осколки вперемешку с хвоей и сучьями, больно стегануло сначала по спине, потом по левой щеке.

— Комбриг, ты ранен? — закричал Макарихин, бросаясь к нему и запоздало пытаясь прикрыть его своим телом.

— Не кричи! Чего панику разводишь?!

Григорьев и сам не знал — ранен он или нет. Щека и шея в крови, спина саднит, словно от ожога, в ушах — звон, но голова, руки, ноги — в порядке, действуют вроде, да и боль какая-то странная, будто с горы сверзился, о камни поцарапался.

К нему, разрывая на ходу обертку перевязочного пакета, уже мчалась сандружинница из разведвзвода Тося Пименова. Следом за нею бежали комвзвода Николаев и несколько бойцов. Разведчики располагались неподалеку от штаба, и они, конечно, видели эту глупую сценку.

Григорьев медленно поднялся, рукавом вытер окровавленную щеку, пошевелил спиной — все как будто в норме, глубокой боли нигде не было, и звон в ушах постепенно затухал.

— Николаев, рассредоточь людей! Что они у тебя табором сидят? Хочешь, чтоб одной миной всех накрыло! — крикнул он и с деланной суровостью повернулся к сандружиннице: — А ты куда летишь? Марш на место!

Но не так-то просто было остановить Тосю Пименову. Волевая, решительная, а если надо, то и резкая в словах и поступках, она до войны работала в Пудожском детском доме, привыкла там к безоговорочному повиновению и к партизанам относилась так же, как некогда к своим воспитанникам. Тем более что несколько бывших ее детдомовцев зимой были зачислены в бригаду.

Ни слова не говоря, она чуть ли не силой усадила комбрига под изувеченное разрывом дерево, наскоро обтерла и смазала йодом ранки на щеке и шее, хотела наложить бинт, но он остановил ее:

— Лейкопластырь есть?

— Есть.

— Потом наклеишь… Посмотри, что на спине?

Она задрала гимнастерку и ахнула: вся спина была в мелких ссадинах.

— Чего ахаешь? Что там?

— Я Екатерину Александровну позову.

— Не ерунди. Выковыривай, что сможешь, оботри, замотай бинтом, и все. Занозы, поди? Щепки от дерева?

— Не занозы, а осколки. Много их, товарищ комбриг.

— А тебе хотелось, чтоб был один да побольше? Так, что ли, а? Чего молчишь? Давай, девка, выковыривай поскорей!

Григорьев уже понимал, что на этот раз ему здорово повезло. С десяток мелких, как бекасиная дробь, осколков накрыли его, и были они, как видно, на излете, так как силы у них хватило лишь продырявить одежду и впиться в кожу на спине; крупные же просвистели мимо, и лежи он чуть дальше от разрыва, возможно, на его долю достались бы осколки и покрупнее.

Неизвестно каким образом, но находившийся в отряде имени Антикайнена Аристов узнал о ранении Григорьева. Не успела Тося закончить перевязку, как он примчался — расстроенный и запыхавшийся. Шагах в десяти споткнулся, уронил очки, руками шарил по земле, а близорукими глазами силился рассмотреть, что с комбригом, жив ли он и как себя чувствует. Весь этот шум по поводу пустячного ранения уже начал злить Григорьева, однако такое отношение комиссара не могло не тронуть его. Стало даже неловко, что вот сейчас Аристов нащупает свои очки, увидит его живым и здоровым и вынужден будет устыдиться этой шумихи и беготни.

Так оно и вышло.

Связной Боря Воронов подал комиссару очки, тот надел их, выпрямился и увидел поднявшегося ему навстречу Григорьева. Несколько секунд Аристов оглядывал комбрига и, как бы не веря, все искал чего-то серьезного; на наклейки на щеке он не обратил внимания, в них было не больше серьезности, чем в порезах при бритье, потом улыбнулся широко и обрадованно, тут же смутился, стал протирать очки и, когда вновь их надел, то был уже привычным Аристовым — деловитым, сосредоточенным и настороженным.

— Осколки? — кивнул он на раненую щеку.

— Пустяки, царапина… Хорошо, хоть люди в разгоне были. Надо же, девятнадцатая мина — и чуть ли не в штаб, будто целились. Гляди, палатку во что превратили. Теперь и от дождя не спрячешься.

К этому времени яростная перестрелка в восточном секторе, где держали оборону отряды имени Чапаева и «За Родину», начала стихать. Вернувшийся оттуда Колесник сообщил, что финны вели атаку силой до роты, вначале продвигались перебежками от дерева к дереву, не открывая огня. Лес там редкий, партизаны еще издали заметили приближение егерей, вероятно, можно было выждать, подпустить поближе, но сил противника никто не знал, была опасность, что ему удастся зацепиться за какой-нибудь рубеж вблизи партизанской обороны, и пулеметчики открыли огонь. Минут десять финны действительно пытались удержаться, поливали партизан из автоматов, дали такую плотность огня, что весь лес кипел от разрывных пуль, потом, когда у них стали появляться убитые и раненые, начали отходить к болоту. Несколько вражеских трупов и теперь лежат в сосновом бору. Командир отряда имени Чапаева Шестаков и комиссар Ефимов вгорячах хотели преследовать противника, но Колесник не разрешил.

— Правильно сделал, — одобрил Григорьев, вновь вспомнив загадочно пустующие окопчики, ячейки и пулеметные гнезда на высотке за болотом.

Посидели, наскоро посовещались, вслушиваясь в размеренную редкую перестрелку и невольно вздрагивая при разрывах мин. Обстановка немного прояснилась. С трех сторон бригада окружена, до сих пор никак не проявил себя лишь юго-западный сектор. Важно определить — не успели финны замкнуть кольцо или сознательно оставили его открытым. Если они рассчитывают покончить с бригадой на этой высоте, то вскоре заявят о себе и с юго-запада, чтобы заставить партизан держать сплошную круговую оборону, а главную атаку предпримут в одном неожиданном месте. Так может быть. Но возможно и другое. Вполне вероятно, что поочередными атаками с трех сторон они хотели запугать партизан возможностью полного окружения, заставить их, пока не поздно, воспользоваться открытым проходом и покинуть эту выгодную для обороны высоту. Уж больно ненастойчивыми были эти атаки. Разве что первая, на участке Грекова, была похожа на настоящую. Правда, атаковать в открытую финны не любят — это Григорьев знал еще с первых месяцев войны. Коль уж они с трех сторон вцепились в бригаду, то наверняка придумают какую-нибудь каверзу. Тем более, что им долго голову ломать незачем. Подбросят еще десяток минометов, начнут долбить, и никакой атаки не потребуется. От мины здесь не спрячешься, в землю не зароешься на этом проклятом каменном яйце.

Значит — надо с высоты уходить. Но как уйдешь, коль большинство еле волочит ноги, если вновь появились тяжелораненые, которых надо нести? Ведь финны, возможно, только и надеются на то, что мы двинемся с сопки, начнем отходить не туда, куда нам нужно, не на север, а снова на юг, где мы наверняка сами подохнем с голоду. Выходит, надо ждать, пока самолеты сбросят наконец продукты. Не может быть, чтобы в Беломорске не поняли всей тяжести положения бригады. Должен же в конце концов Вершинин делом отозваться на последнюю радиограмму. Но как ждать, если каждый час промедления может обернуться еще большей бедой: финны подтянут подкрепление, окружат бригаду плотным кольцом, и прорыв станет невозможным…

Сидели, прикидывали так и сяк, а по сути вертелись в заколдованном кругу, и наверное, это был первый за время похода случай, когда между Аристовым и Колесником не возникло разногласий. Это скорее печалило, чем радовало Григорьева, ибо он понимал, что их нежелание спорить и придираться друг к другу вызвано не только крайней остротой момента, но и невозможностью найти приемлемый выход. Они люди ответственные, и они правы. Посовещались, порассуждали, дважды уперлись лбом в стенку — а решать должен командир.

Но что он может сказать, что предложить, если и сам пока что не видит выхода?

Чувствуя, что дальше молчать вроде бы и неловко, Григорьев коротко, как приказ, произнес:

— Уходить нельзя. Первое — продукты. Второе — мы должны отбить у них охоту преследовать нас. Хотя бы на один-два дня. Вез этого мы далеко не уйдем. Все! Думайте, как действовать. — Сказал и сразу как-то легче стало на душе. Тут же повернулся к Макарихину:

— Вася, быстро ко мне комиссара Ефимова из «восьмерки»! Сигнальные костры готовы? — спросил он Колесника.

— Все в порядке. Я схожу еще проверю.

— Николай Павлыч! Всех тяжелораненых надо собрать в одно место, где побезопасней, сделать им какие-то укрытия от дождя. Займись, прошу тебя, этим, проследи.

— Хорошо, Иван Антонович.

— Колесник, выбери место для переправы через реку Тяжу. На случай, если отходить придется туда. Ясно?

Вскоре прибежал комиссар Ефимов — рослый, красивый, подтянутый. Григорьев увидел его издали и, пока он приближался, наблюдал за ним. Вот и не военный человек — мелиоратор из Олонецкого района, — а держит себя так, что глядеть любо. Матерчатая фуражка со звездочкой, портупея через плечо, телогрейка, рюкзак — все ладное, пригнанное, опрятное, словно вчера в поход вышел. Не то, что иные рохли, которые считают, что коль вошел в лес, то надо на дикобраза походить. А главное — воюет хорошо: весело и находчиво. Это он, Яков Ефимов, с сорока партизанами положил финский диверсионный отряд на льду у Василисина острова в марте, а сам не потерял ни одного человека. И не простых солдат, а специально подобранных и подготовленных лыжников-диверсантов. За такие дела надо не медалью награждать, а звание Героя Советского Союза присваивать.

— Садись, — кивнул он Ефимову, когда тот доложился о прибытии. — Не надоело, парень, в обороне сидеть?

— Тут уж как приходится, — смущенно улыбнулся Ефимов.

— А я вот думаю, что оборона не партизанское дело. Согласен со мной? Ну и отлично. Высотку за болотом, где финские позиции, видел?

— Видел.

— Уже начинает смеркаться. Бери-ка ты, Ефимов, взвод, с южной стороны зайди поглубже в лес, обойди финнов и выйди к этой самой высотке… Не дает она мне что-то покоя, уж больно она противно для нас расположена. Понял меня?

— Понял… А дальше что, товарищ комбриг?

— Понаблюдай. Если занята она, то ухитрись им там «шурум-бурум» сделать. Но людей под огонь не подставляй. Если пусто, то все эти окопчики и гнезда заминируй и тихо отойди. Поброди у них по тылам. Где можно — разведай, где можно — пощекочи им нервы. Часа через три возвращайся. Как видишь, даю тебе партизанскую свободу действий.

— Есть, товарищ комбриг.

— Пулеметы не бери, оставь в обороне. Они тебе ни к чему, только свяжут в движении.

Ефимов бегом направился к отряду, а Григорьев, проводив его взглядом, приказал:

— Макарихин, ко мне быстро Кукелева и Грекова!