Вернувшись в свой номер, Недобежкин нашел на столе записку следующего содержания:

«Дорогой Аркадий Михайлович! Вопросы чести моей и одной дамы, имя которой я умолчу, не позволяют мне находиться в одноименной с ней компании. Поэтому я, как благородный человек и будущий артист кино, до тех пор, пока она будет составлять Ваше окружение, не считаю себя вправе травмировать ее нежную душу своим присутствием, так как я по отношению к ней показал себя малодушным подлецом, не способным на истинную любовь, которая выше любых недостатков.

Обо мне не беспокойтесь. Тот чек на сто тысяч долларов, что Вы мне презентовали за секундантство в Лос-Анджелесе, поможет мне сделать первые шаги в Голливуде, куда я улетаю первым же рейсом. Будьте счастливы с алмазно-бриллиантовой Элеонорой Константиновной. Агафье Ермолаевне передайте, что я оказался подлецом и предал ее доверие. Нет, лучше ничего не передавайте.

Ваш покорный слуга навеки Витя Шелковников».

Из записки следовало, что его юный друг пережил таинственную драму любовного разочарования и вынужден скрыться в неизвестном направлении, то ли боясь преследования своей возлюбленной, то ли терзаясь мухами совести. Впрочем, Недобежкин был уверен, что его секундант не пропадет в Америке, однако лишиться такого верного слуги в незнакомой стране было довольно неприятно, и если бы не эйфория любви, которая захватила все его чувства и мысли, он бы сально огорчился.

Прошла уже неделя, как они с Элеонорой гостили ка райском острове Каждый день делал их встречи все горячее, но та близость, которая должка была наступить с минуты ка минуту, не наступала уже вторую неделю. Каждое утро аспирант-чемпион просыпался с предчувствием необыкновенного блаженства, которое однажды пережил в Архангельском и которое должно было вот-вот вознести его на седьмое небо. Он восхищался умением Элеоноры доводить его до сумасшествия. Его возлюбленная словно бы играла с ним в одной ей известную азартную игру, в которой постоянно проигрывала и каждый раз, чтобы не расплачиваться, удваивала ставки. Аркадии мог бы обвинить Элеонору в мошенничестве, если бы не горы наличности в виде того восторга, который он все больше и больше испытывал в ее присутствии.

«Ты можешь хоть сейчас закончить игру и овладеть мной, забрав себе весь банк! — говорила ее улыбка. — Но подожди, мне хочется, чтобы ты выиграл как можно больше. Поверь моим глазам, чем больше я проигрываю, тем больше мы выигрываем вместе И если мне удастся все проиграть тебе, в тот момент, когда ты овладеешь мной, я стану самой богатой женщиной мира».

Естественно, что подвергаясь такому мощному воздействию наркотических чар колдуньи, Аркадий не мог долго огорчаться пропаже своего слуги. Теперь, когда ок отдал свой волшебный бич, должен был решиться вопрос, любит ли его Элеонора самого по себе или ей нужен лишь кнут Ангия Елпидифоровича. То, что у него оставалось кольцо, которое, как он понимал, представляло гораздо большую ценность, чем кнут, Аркадий выносил за скобки, как бы забывая, что Элеонора хотела получить у него именно кольцо и никогда не претендовала на кнут.

— Но хоть сколько-нибудь ее интерес ко мне должен уменьшиться из-за того, что я отдал хрисогоновский бич. Если он уменьшится, значит, она ведет со мной бесчестную игру, — решил Аркадий. — Боже, что со мной? Святой отшельник заклинал меня бросить Элеонору, говорил, что ока страшное орудие темных сил. Как может быть такая светлая поэтическая девушка, — а назвать ее женщиной из-за ее юности и свежести не поворачивается язык, — как такая девушка может быть орудием зла! И какое же это зло, если у него такие прекрасные орудия, как Элеонора? Но даже если и так, если она орудие зла, я спасу ее моей любовью. Да, да, любовь способна творить чудеса — вот формула истины! Любовь побеждает зло!

Громко воскликнул вслух последнюю фразу аспирант и, прислушавшись, уловил нарастающие ритмы цилиндрических барабанов бере, без которых не обходится на Шри-Ланке ни одно празднество. Что-то особенное готовилось на побережье под вечерними пальмами. Глубокие, похожие на любовные призывы слонов, зазывающих своих подруг, звуки раковин сака перекрывали дробь барабанов.

Выйдя из гостиницы, молодой человек очутился возле лагуны, где на сваях был разбит ночкой ресторан, перед которым на огороженной площадке готовилось представление театра масок и пантомимы…

Элеонора была еще обворожительнее обычного. Сегодняшней ночью она наметила окончательно загипнотизировать аспиранта и выманить у него кольцо. По-видимому, потеря кнута никак не понизила в ее глазах ценность победителя Тюремных Олимпийских игр, владеющего к тому же главным сокровищем Хрисогонова.

Аркадий обратил внимание на необычный наряд Элеоноры. На голове у нее сверкал золотой обруч, к которому сзади был прикреплен плюмаж из пышных белых перьев. Кружевной воротник веером возвышался, словно тончайшая паутина, над ее плечами, глубокий вырез малинового платья прикрывало колье из изумрудов. На белых перчатках до локтей сверкали браслеты и кольца. Видно, не все драгоценности Ангия Елпидифоровича достались Недобежкину, часть их хранилась где-то в другом месте. На колдунье была немыслимых расцветок шаль, похожая на огненное крыло жар-птицы.

— Аркадий, сегодня ты увидишь представление ритуального театра.

Предвкушая приятное зрелище в обществе любимой женщины, Недобежкин усадил Элеонору за первый столик, с которого без помех молено было наблюдать за пантомимой, и сел сам. Артисты из касты оли, одетые в пестрые национальные одежды к в красивые головные уборы, перестали танцевать, образовав полукруг, в центр которого выбежали артист в маске глупого юноши с бичом в руках — по-видимому, пастух — и грациозная девушка, но их любовный танец вскоре был остановлен злым демоном, который стал что-то нашептывать юноше на ухо, а потом, вырвав кнут из рук юноши, начал избивать его возлюбленную. Юноша попытался защитить обиженную, но его опутали веревками другие страшилища, под грохот барабанов бере в дикой пляске высыпавшие на арену.

Пантомима сопровождалась все убыстряющимся ритмом барабанов бере. Вдруг барабаны смолкли, демон замер на секунду и, отвязав с пояса раковину, затрубил, и тогда Элеонора, а за ней и Агафья, что сидела за соседним столиком, словно в сомнамбулическом состоянии, натыкаясь на стулья, пошли в круг танцующих. Барабаны ударили с новой силой, и все три женщины, ланкийская артистка и Элеонора с Агафьей, пустились в пляс. Аркадию странно было увидеть, что две европейские женщины с таким мастерством танцуют индийский танец. Элеонора и Агафья молили юношу спасти их от страшного чудовища, дующего в раковину и тянущего их в преисподнюю, хлеща бичом. Наконец демон схватил девушку-ланкийку в свои объятия, припал зубами к ее груди и вырвал обливающееся кровью сердце. Потрясая в воздухе своей кровавей добычей, он с хохотом скрылся в толпе, увлекая за собой гурьбу чудовищ, среди которых исчезла Агафья. Веревки спали с юноши, и он бросился на колени перед своей бездыханной возлюбленной, орошая ее тело слезами. Элеонора, словно очнувшись ото сна, кинулась в объятия Аркадия.

Ветер, налетевший с моря в начале представления, как только хохочущий демон вырвал сердце девушки, перешел в ураган, вода в лагуне покрылась рябью, в небе засверкали молнии, предвестники бури. Женщины за столиками завизжали, туристы и танцоры с криками бросились с берега к гостинице Аркадий тоже хотел было последовать за ними, но Элеонора удержала его, схватив за руку.

— Аркадий! Я погибаю, спаси меня. Ты думаешь, это собирается буря? Это не буря. Это демоны пришли за мной, чтобы унести меня в ад. Прощай, Аркадий! Ты ведь своей рукой подписал мне смертный приговор, отдав кнут ужасному старику, и этим кнутом он погонит меня на вечные муки. О, любимый (Гибнуть? крикнул аспирант, пытаясь за руку удержать свою возлюбленную, которую ветер буквально вырывал из его объятий. — Я спасу тебя, только скажи, что я должен делать?!

— Меня оклеветали перед тобой! — горячо и торопливо причитала женщина, теряя разум от страха.

— Как, как мне спасти тебя? — тряс Аркадий свою возлюбленную, пытаясь привести ее в чувство.

— Я не могу допустить, чтобы ты спас только меня, а другие милые твоему сердцу люди погибли! — уворачиваясь от ветра, бросающего ей в лицо песок и сорванные с ветвей цветы, вскричала колдунья. — Неужели ты допустишь, чтобы погибла Варя?

— Разве и она из вашего племени?

— Неужели ты не спасешь ее маму? А ее папу? — вместо ответа, продолжала вопрошать гибнущая красавица. — Спаси и их, если ты хочешь спасти меня.

— Как ты благородна! Да, я спасу их, только скажи, что мне нужно сделать.

— Поклянись, Аркадий, что когда те страшные люди, что выманили у тебя кнут, начнут трубить в свою ужасную раковину, спасутся все, кто схватится за мою шаль или встанет на.

Аркадий бросил взгляд на шаль Элеоноры, прикинул, сколько людей сможет на ней уместиться, и решив, что не более пяти или шести, сказал:

— Клянусь!

— Тогда три раза поверни свое кольцо, а я скажу заклинание!

Аркадий три раза повернул кольцо, Элеонора что-то прошептала, и бурт стихла.

Колдунья, облегченно вздохнув, обняла и поцеловала аспиранта в губы.

— Ты спас меня, я тебе этого никогда не забуду, а теперь я должна лететь в Россию, иначе будет поздно спасать моих друзей. Прощай навсегда, Аркадий!

В воздухе затарахтели лопасти вертолета, и бело-голубая стрекоза приземлилась в нескольких шагах от прощающейся пары.

Не успел Аркадий опомниться от всего происшедшего, как Элеонора уже вскочила в кабину, и вертолет мгновенно взмыл в ночное небо, — это была ступа, и Агафья в пилотском шлеме сидела за штурвалом.

Две колдуньи, старая и молодая, пролетали над Индийским океаном в тот момент, когда Волохин начал трубить в раковину сака. И тогда Элеонора, распахнув дверцу вертолета, распустила в одну нитку свою шаль и с горящими от ужаса глазами страшным голосом закричала в темноту:

— Эй, все мои слуги, российские и аферийскке, дракулы и фантомы, призраки и оборотни, колдуны и ведьмы. Бульдин и Чечиров! Полоз и Рябошляпов! Кто успеет схватиться за нить моей шали, спасется, а кто опоздает, погибнет в адском пламени. Вы слышите трубный глас смерти!

И сейчас же из темноты, опережая и давя на лету друг друга, начали выныривать мерзостные существа и скрюченными пальцами, клешнями, когтями и лапами стали хвататься за Элеонорину нить. Никогда не брались с таким боем шлюпки тонущих кораблей обезумевшими пассажирами, с каким бесы, отталкивая и кусая друг друга, хватали спасительную нить. Вскоре за вертолетом неслась многокилометровая вереница чудовищ. Агафья бросила руль вертолета и кинулась к нити.

— Матушка-госпожа, отодвинь хоть пальчик, не дай погибнуть своей рабе, я мизинчиком ухвачусь! — взмолилась баба-яга, пытаясь в дверях вертолета ухватиться за нить, но уже ни сантиметра не оставалось свободного.

— Пошла прочь, старая ведьма! Ни миллиметра не осталось на тебя! По твоей милости мы все чуть не погибли. Сама выкручивайся как хочешь!

И сейчас же ураганный ветер подхватил Агафью и, выдернув из ступы-вертолета, закрутил в темноту и через мгновение ока швырнул в сеть, которую расстелили громовцы на Чертовом погосте.

— Нет, не все бесы слетелись в нашу ловушку, труби еще, Александр, многих нету! — насупился Побожий, признав свою старую знакомую. Старик, словно Георгий Победоносец на белом коне, подскакал на Гуго Карловиче к бабе-яге, размахивая клюкой.

— Ну что, ведьма старая, попалась?! — не то с сожалением, не то с радостью воскликнул старик.

Агафья, вытаращенными от неожиданности глазами взглянув на старого майора, поняла, что приходит ее смертный час, и только процедила сквозь зубы страшное проклятие:

— Поганый мент, чтоб тебя из партии исключили без права восстановления!

Всякая жалость пропала в Маркелыче, как только он заслышал такие слова, и старше занес над головой ведьмы клюку.

— Эй, подожди, Маркелыч, бесовку придется оставить на земле!

— Как так оставить? Ты что, белены объелся, Ярных, это на земле самая вредная гнида.

Он снова замахнулся клюкой.

— А как же Петьков?! Ока его окаменила, она же его должка раскаменить, — благоразумно вступился за Агафью сапожник.

— Вот бесовское отродье! — в сердцах воскликнул старейший громовец, с некоторым облегчением опуская клюку. — Все заранее спланировала шалава.

— Ничего не поделаешь! — тронул старика за плечо Дюков, слышавший их разговор. — Петькова мы не можем оставить стоять статуей. Сам бы он, я уверен, добровольно остался лучше на веки вечные камнем, чем согласился спасти бесовское отродье, но у нас такого права нет, жертвовать жизнью товарища.

Агафья расхохоталась, поднялась на ноги, кокетливо подобрала туфлю, свалившуюся у нее с ноги, когда она барахталась в сети, и Демонстративно надела, при этом задрав ногу так, что и без того короткая юбка поднялась еще выше.

— Нанося выкуси-ка, топтун проклятый, — показала она фигу гарцевавшему перед ней на Ване Маркелычу, — сдохну, а вашего подельщика не оживлю! А ты хорош, губошлеп глазастый, дал себя взнуздать этим мальчишкам!

Она что было сил остроносой туфлей злобно пнула союзного депутата под зад ногой так, что Гуго Карлович Бакулев, взбрыкнув, едва не сбросил седока наземь.

— Ярных! — озверев крикнул Маркелыч, угостив своей клюкой по спине Агафью. — Хватай ее за волосы и лети к Петькову, охаживай эту ведьму своей сапожной лапой до тех пор, пока она Петькова не оживит.

— Не дамся! — завизжала ведьма и кошкой метнулась в чащу, но кнут Побожего, выбив молнию, зацепил ее за ногу и скова бросил на сеть. Тут и Ярных, перекрестившись, схватил рыжую за пышную шевелюру и вскочил ей сначала на спину, а потом взобрался и на шею, после чего слегка огрел пару раз по спине сапожной лапой так, что строптивая баба-яга без всякого помела ракетой взвилась в небо и полетела выше облаков к Москве, оглашая воздух жуткими проклятиями, от которых облака, почернев от страха, начали поливать землю дождем.

Глубокий сон охватил в ту ночь жителей Приднепровья и района Припяти, когда, словно колонну пленных немцев из-под Сталинграда, гнали трое друзей-громовцев плененную ими нечистую силу назад в преисподнюю. Известно, что во время прихода нечистой силы, когда человек больше всего нуждается в бодрости, именно тогда охватывает его непосильная сонливость, с которой он не может по-своему малодушию и маловерию бороться. Так и в эту ночь, когда трое громовцев гнали к Чернобылю свой страшный поезд и когда, казалось бы, все население должно было наблюдать торжество доблести над малодушием, никого не было на пути. Все спали. Даже на постах ГАИ спали постовые, уронив головы на столы или рули патрульных автомобилей.

Сержант Явтух — праправнук того славного Явтуха, что в бричке вез Хому служить панихиду по панночке, огромным усилием воли подняв свинцовые вехи, увидел караван чудовищ: впереди какого-то огромного, с элеватор, зверя на слоновьих ногах, что нес на спине огромный мешок. Из мешка доносились стоны и проклятия и копошилось что-то настолько неизъяснимо мерзкое, что сержанта Явтуха сразу же вырвало на асфальт. Огромнейшим усилием вали он заставил себя дважды свистнуть в милицейский свисток и непослушными пальцами вытащил из кобуры пистолет. Прицелившись, пальнул сержант в это сотрясающее землю чудовище, но, не причинив ему никакого вреда, плача от безнадежности, упал на руль своего мотоцикла досыпать дальше.

— Прощайте, друга! Прощай, Саша! — выкрикнул Побожий, когда в мгновение ока подскакали они на своих чудовищных конях к Чернобыльской АЭС, мертвым надолбом возвышающейся на фоне лунного неба. — Дальше вам нельзя! В пекло полезу я один.

Дюков по веревке соскочил со слоноподобного волосатого великана и подбежал к Маркелычу, с кнутом в руке восседавшему на Гуго Карловиче, высунувшем на плечо язык от только что проделанной ими бешеной скачки. Тонкие лягушачьи лапки Вия в лакированных ботинках дрожали мелкой дрожью:

— Погодите, погодите, коммуняки, вы за все мне ответите на том свете! — хныкал он злобной скороговоркой.

— Маркелыч, а может, я пойду, у меня все-таки дядя Главный водяной? — вопросил Волохин, пытаясь частым морганием сдержать слезы.

— Ты, Александр, еще молод, а мне в самый раз помереть с музыкой! Прощайте, Михайло Павлович, хороший вы человек, только не давайте пальцы свои в рот другим класть, откусят.

Маркелыч и сам смахнул слезу и протянул Волохину свою клюку, которая была у него заткнута за пояс наподобие турецкого ятагана:

— На, Саша, передай, кому посчитаешь нужным, на память о Маркелыче, пущай она еще послужит Родине.

Волохин, чтобы не огорчать друга, взял клюку.

— Как же ты, Маркелыч, в аду без клюки? — спросил он с захлынувшим сердцем.

— У меня получше орудие есть! — похлопал Маркелыч по нагрудному карману, пришитому к буддийскому одеянию, где у него спрятан был партбилет. — Ну, с Богом! А ну, пошла, нелегкая!

Стегнул он своим бичом вурдалаков, привязанных к веревке Дюковым, и огрел несколько раз чудовище с огромным мешком, в котором была собрана нечисть со всего света. Тот смешно подпрыгнул слоновыми ногами, словно хотел станцевать гопака, но Побожий огрел его еще раз, чтобы он успокоился и стал послушным.

— Расступитесь, ворота преисподней! — закричал отставной майор милиции грозным голосом и ударил кнутом по саркофагу АЭС. Вмиг бетонные стены с грохотом расступились, и старик молниями своего бича погнал в черную дыру свое ужасное стадо, первым, встав на четвереньки, пролез туда волосатый великан, волоча за собой огромный мешок.

— Не поминайте лихом! — донесся из глубины саркофага знакомый голос, изнутри сверкнули молнии, и послышались удары кнута, после чего бетонные стены снова сомкнулись, навеки поглотив Побожего с его караваном.

Сколько стояли друзья перед смертоносным саркофагом, потрясенные гибелью своего товарища, они не помнили. Наконец Дюков очнулся от оцепенения и тронул Волохина за плечо.

— Пошли, Александр Михайлович, нельзя здесь долго стоять, и так, поди, рентгенов сто схватили, самое меньшее. А пока пойдем, по дороге еще столько же наберем.

Ученик Маркелыча, обвешанный скрипичным футляром, цейлонской раковиной и двумя клюками, своей и Маркелычевой, тоже опомнившись, заторопился убраться из этого гиблого места.

— Зачем идти, Михаил Павлович? Нам Побожий летный транспорт оставил. Вот он, садитесь! Еще не катались на таком мотоцикле?

Капитан милиции, утирая с глаз слезы, любовно достал из скрипичного футляра уже сильно потрепанный веник, и оба громовца, взмыв к звездам, понеслись над Припятью, миновали Киевское водохранилище и исчезли в синем июньском ночном дыму, спеша поскорее припасть израненными сердцами к дорогим камням родной матушки-Москвы.

Как только огоньки вертолета, унесшего Завидчую, скрылись над Индийским океаном, последние признаки бури исчезли и снова над благодатным островом установилась безмятежная курортная ночь. Но не было больше покоя у обладателя хрисогоновского кольца. Любовь его пошла прахом, все надежды на счастье рухнули в одно мгновение. Аркадий чувствовал себя режиссером, от которого сбежала главная героиня пьесы, и все шикарные декорации, и сам театр потеряли для него всякий интерес. Дальше оставаться на Шри-Ланке не было никакого смысла. Он сейчас же захотел броситься в погоню за Завидчей и сунул руку в нагрудный карман, куда, переодеваясь, спрятал чековую книжку, кредитную карточку и бумажник. Ни того, ни другого, ни третьего не было на месте, он обшарил все карманы, ко они были пусты. Кумир преступного мира хотел взглянуть на золотые часы, чтобы узнать время, но и они куда-то исчезли с руки. Решив, что он все оставил в номере, Аркадий бегом влетел в сбои апартаменты и обнаружил, что все его вещи куда-то подевались.

— Куда же все исчезло? — вопросительно уставился он в раскрытый платяной шкаф, где еще каких-нибудь полтора часа назад висели костюмы от Диора и Пако Раббана. — Нет, этого не может быть! — гневно отмел он от себя догадку, что это могла сделать Элеонора. — А мой паспорт свободного гражданина и свидетельство Олимпийского комитета? А мой дубликат золотой олимпийской медали? — подбежал он к сейфу, вмурованному в стену гостиничного номера, и, набрав цифровой код, рванул дверцу — пусто!

— Проклятие! — коварно обманутый аспирант обескураженно свалился в кресло, оказавшись за шесть тысяч километров от родного дома, без единого доллара в кармане и даже без паспорта. Он понял, что Элеонора вытащила у него в момент прощальных объятий чековую книжку и кредитную карточку и даже умудрилась снять часы.

— Хоть бы я запомнил название банка, в котором хранятся мои миллионы! — судорожно начал припоминать облапошенный миллионер название известных ему американских банков, но кроме «Банк оф Америка» так ничего и не вспомнил.

— Как же я так опрометчиво поступил? Даже не заехал в офис банка, просто подмахнул какие-то бумажки клеркам и так распалился, что очертя голову бросился за своей жар-птицей в омут. А теперь хоть лопни с досады, а из этого омута не вынырнешь. И кошелек хрисогоновский Вите подарил. Как бы он мне сейчас пригодился, напечатал бы долларов и фють в Москву. Надо мне что-то с собой делать. Нет, такому дураку и простофиле жить на земле нельзя.

Великий счастливец, только что упивавшийся своим фантастическим везением, сорвался с кресла и решительным шагом побежал к берегу Индийского океана топиться. Он снял пиджак и ботинки, чтобы сподручнее было пырнуть в ту ласковую стихию, в которой еще вчера они в обнимку с его коварной лгуньей купались и провожали закат.

На этом месте в нашем повествовании пришлось бы поставить точку, прощайте тысячи приключений и событий, которые ждут впереди каждого гибнущего человека, стоит только побороть ему собственное малодушие и в самой безысходной ситуации продолжить борьбу. Ибо человек гибнет не потому, что наступает смерть, а потому, что гаснет его вера в спасение, которое обязательно придет в самый последний момент, стоит только человеку твердо сказать себе: «Нет, я не сдамся!».

Может быть, Аркадий и не собирался топиться, а только вплавь хотел пересечь Лаккадивское море, а потом пешком, как Афанасий Никитин, пройти Индию и воюющий Афганистан. чтобы добраться до дому и поквитаться со своей золотоволосой лгуньей. Может быть, именно поэтому, когда он уже вошел по пояс в океан, в небе затарахтел вертолет, и молодому человеку почудилось, что, возможно, это Завидчая, устыдившись своего поступка, вернулась, чтобы забрать его с собой. Он выскочил из воды и побежал к белой стрекозе, приземлившейся рядом с ним на берегу, освещенном лунным сиянием. Дверца миниатюрного вертолета распахнулась, и на песок выпрыгнула грациозная девушка. Она сняла шлем, и Аркадий воскликнул;

— Варя, как ты здесь очутилась?

Юная людоедка, уже настолько освоившая профессию бабы-яги, что, как и Агафья, легко превращала ступу то в автомобиль, то а реактивный истребитель или, как сейчас, в небольшой двухместный вертолет, отозвалась;

— Сердце подсказало мне, что ты в опасности. Мне кажется, что я немного опоздала?

— Нет, в самый раз! — радостно отозвался чемпион Тюремных Олимпийских игр, к которому стала возвращаться надежда.

— Я была ка чемпионате и все видела собственными глазами. Какой был бой, ты дрался, как настоящий герой. Ну что, летим домой? — успокаивая аспиранта, произнесла девушка.

— Летим! — вдруг совсем облегченно отозвался Аркадий.

К нему скова вернулась жажда жизни. Он с благодарностью поцеловал прекрасную людоедку в комбинезоне и, подобрав свои ботинки, швырнул их в кабину вертолета Варя включила двигатель.

Однако надолго продолжался их безмятежный полег над океаном. Как только они поднялись в воздух, в стекло забарабанили капли дождя и вертолет начало бросать из стороны в сторону — поднялась буря. Варя с трудом удерживала машину в горизонтальном положении, наконец, она поняла, что надо идти на крайнее средство.

— Не пугайся, Аркадий! Сейчас мы катапультируемся и полетим в специальной капсуле!

Обшивка вертолета треснула, как раздавленная яичная скорлупа, и молодые люди оказались над бушующей стихией в ступе. Проливной дождь и ураганный ветер обрушился на них.

— Не понимаю, в чем дело? — отчаянно крикнула девушка. — Океан требует выкупа, мне говорила об этом Агафья. Может быть, это его успокоит.

Она вытащила из ушей серьги, подаренные Аркадием, сняла с шеи драгоценный аграф и золотое кольцо с пальца и бросила их в разбушевавшуюся стихию, но вместо того, чтобы успокоиться, океан озверел еще больше. Теперь ступу почти захлестывали волны, порывы ветра хватали ее и швыряли вниз. В бледных предрассветных сумерках океан походил на чудовищного осьминога, пытающегося мощными щупальцами своих гигантских волн поймать двух беглецов.

— Брось меня ему! — взмолилась Варя Повалихина, сквозь грохот бури Аркадий едва расслышал голос своей подруги. — Вдвоем нам все равно не спастись.

— Нет, Варя, я знаю, что ему надо!

Аркадий снял с пальца кольцо Ангия Елпидифоровича Хрисогонова и кинул его в раскрытую пасть океана, и почти тотчас же волны обмякли, ветер стал слабеть, черные тучи разлетелись, и ступа легко взмыла в поднебесье навстречу восходящему солнцу.