Закрыв за собой дверь подъезда, Варя взялась за ручку лифта, но передумала и медленно стала восходить по ступенькам своей Голгофы, оттягивая миг встречи с матерью. На глаза ее набегали слезы раскаяния и сердце холодили угрызения совести.

— Что я скажу маме? — она горько усмехнулась, замерев у окна, в створках которого так недавно Недобежкин разглядывал два образа: Варин и Элеоноры Завидчей. Взгляд скользнул по странно оплавленным ступенькам, которые опалил недобежкинский кнут, когда он опробовал его действие перед тем, как вручить Варе рубиновый аграф. Девочка-шестиклассница с верхнего этажа прошмыгнула легкой птичкой мимо нее, влюбленно вспыхнула и с нижнего пролета оглянулась на предмет своего обожания. Все девочки их дома, начиная с четвертого класса и кончая первым курсом института, были влюблены в Варю Повалихину, караулили у подъезда ее выходы, обсуждали ее прически, наряды и воздыхателей.

Шестиклассница обратила внимание на короткую, тончайшей выделки, тунику, греческие сандалии с золочеными ремешками, венец в золотисто-каштановых, уложенных башенкой, волосах.

— У нее вместо сумочки колчан с тремя стрелами! — ахнула девочка, — и лук в руке. Как это модно! Она страдает от любви, у нее слезы на глазах.

Влюбленная в Варю шестиклассница, не смея больше задерживаться, чтобы не выдать себя, побежала вниз, торопясь поделиться своими открытиями и чувствами с подругой из восьмого подъезда.

Несчастная людоедка сделала вверх еще несколько шагов и снова остановилась, пронзенная очередным уколом в сердце.

— Что я скажу своему сыну, когда у меня будет сын? Он спросит: «Где мой дедушка?» И что я ему отвечу?

В ее душе пронеслись какие-то стихи из Пушкина о терзаниях Онегина после дуэли с Ленским.

— А ведь это не дуэль, то, что случилось у меня — это еще хуже. Онегин убил друга, а я даже не убила, я съела собственного отца.

Варя повернулась и побежала вниз, спасаясь от объяснений с матерью.

— Нет! — остановила она себя. — Я должна сообщить маме, что произошло. Ах, она так обожала папу. Еще вчера жизнь была такой прекрасной.

Варенька-Валя снова стала подниматься по ступенькам.

— Я сделала это ради Аркадия, а он об этом даже не знает. Он вообще любит другую женщину. Еще в пятницу был влюблен в меня, а теперь боготворит эту гордячку и злодейку.

Издав у самой двери такой жалобный вздох, что даже кирпичи, из которых был сложен Варин дом, и те прониклись жалостью к бедной девушке, Варя вынула из колчана оставшиеся три стрелы и вытряхнула из него, как из сумки, на ладонь ключи и студенческий билет. Увы, даже ключ после всех событий ночи в Архангельском оплавился, погнулся и частью заржавел и не пролезал в замочную скважину, а студенческий билет оказался прожжен, залит кровью и прострелен в двух местах, только фотография студентки класса чистоты была нетронута — с нее смотрело на Варю, сияя в лестничной полутьме, невинное, доброе, прекрасное лицо совсем другой девушки.

— Такой мне уж не быть никогда — вот что ты наделал, Аркадий! — подумала Варя и позвонила в дверь.

На пороге ее встретила Марья Васильевна.

— Варя! — трагически воздела она руки, на ее сладчайших глазах блестели слезы.

Дочка сразу догадалась, что мать уже узнала о случившемся.

— Как ты могла?! Ты, чистая, непорочная девочка, как ты могла поднять руку на собственного отца? Даже не руку. Если бы ты подняла руку, но ты оскалила зубы. Я думала, что ты проживешь жизнь как порядочный, высоконравственный, достойный человек. Кто бы мог подумать, что в тебе так трагически проявится твой инстинкт?

Марья Васильевна скомкала в руках платочек и высморкалась:

— Нет, я не могу прижать тебя к своей груди.

Злая волшебница отстранилась от дочери, мечтавшей прильнуть к материнскому сердцу, чтобы выплакать на нем всю боль и весь ужас случившегося.

— Пойди, неблагодарная дочь, посмотри, что ты сделала с отцом!

Марья Васильевна за руку потащила Варю, ожидающую увидеть в кабинете нечто страшное, и распахнула дверь. В отцовском кресле сидел человек — это был съеденный Андрей Андреевич Повалихин!

— Папа! — радостно воскликнула Варя, бросаясь к отцу. — Ты жив, какое счастье!

— Да, жив, — холодно отозвался Андрей Андреевич, отстраняясь от дочери, — но ты сделала все, чтобы погубить меня!

Андрей Андреевич упал головой в ладони.

— Горе мне, горе, какой позор, меня съела собственная дочь. Если бы не Агафья, которая в самый последний момент выхватила меня из твоего рта, вместо своего отца ты бы теперь видела пустое место. Впрочем, я и есть пустое место!

Андрей Андреевич всхлипнул и бурно разрыдался.

— Как ты пустое место? — захлопала глазами Варя. — Ты, слава Богу, жив!

— А так, меня увалили из Бокситоэкспорта и выгнали из партии. Встает вопрос о конфискации дачи, бани и яхты. Я под следствием. Хорошо, что «Волга» записана на Машу.

— Вот чего ты добилась, приведя в наш дом этого монстра Недобежкина! — воскликнула мать. Ничего бы этого не случилось, если бы ты не прыгнула в ступу к негодяйке Агафье, спасибо ей хоть за то, что она не дала тебе съесть собственного отца.

Варя ничего не понимала. Еще в пятницу карьера отца была так хорошо устроена, ни о каком следствии не было и речи, а сегодня, в понедельник, после ночи в Архангельском, где она вроде бы съела своего родителя, все совершенно изменилось.

Это объяснялось очень просто. Оказывается, если людоедка съедает простого человека, то исчезает только сам человек, а все его имущество остается родным и близким съеденного, но если людоедка съедает собственного отца, то остается только отец, а все, чем он владел — от положения в обществе до последней яхты — исчезает в желудке дочери.

— Папочка, — бросилась дочь к ногам отца. — Клянусь тебе всеми святыми, я не хотела тебя есть. Просто в тот момент, когда ты собирался проглотить Недобежкина, во мне сработал людоедский инстинкт. Прости меня, милый, дорогой папочка. А квартиру по закону не имеют права конфисковать. Но самое главное, ты жив! Какое счастье!

— Мама, — она подползла к ногам матери и, схватив ее за бедра, разрыдалась. — Мама, папа, если б вы знали, как я исстрадалась из-за своего поступка этой ночью. Если вы меня не хотите простить, я умру.

Варя без чувств хлопнулась на ковер, головой к ногам отца. Главное действующее лицо семейной трагедии выпало из разыгрываемого спектакля.

Однако недолго пришлось Вариным родителям упиваться своим горем, проклиная легкомыслие дочери. Не самое дочь, которую они продолжали любить до безумия, а только легкомыслие да свою злосчастную людоедскую судьбу. Казалось, их отчаянию не было предела, — и тут в стенку постучали. Да, именно не позвонили, а постучали. Потом постучали в стенку справа, потом в стенку слева, потом сама собой распахнулась парадная дверь, потом распахнулась дверь в прихожую и Андрей Андреевич и Марья Васильевна увидели длинный-длинный тоннель, по которому шли несколько зловещих фигур, гремя цепями.

— Встречай, Повалихин, гостей, — в комнату ввалился Бульдин с двумя не то понятыми, не то телохранителями, — за дочкой твоей пришли. Нечего сказать, хорошую ты себе смену воспитал, вместо того, чтобы людей жрать, она начала с родного папочки, а кончила прихватами да оборотнями, за вчерашний вечер тридцать одну душу сгубила, племянника зевесова орла стрелой прикончила. Вон лук-то еще и сейчас в руке держит!

Только теперь Марья Васильевна и Андрей Андреевич обратили внимание на странный наряд своей дочери и на золоченый лук, который она сжимала в руке.

Бульдин наклонился над бесчувственной девушкой.

— Судить ее будем, — мрачно усмехнулся Бульдин и вырвал лук из девичьих пальцев. — Нашим судом.

Андрей Андреевич, дотоле переживавший за свою судьбу и за крах своей карьеры, ярко представил, какие муки грозят его дочери, и своя участь показалась ему райским блаженством по сравнению с тем адом, который ждал ею дочь. Родительское сердце нарисовало десятки и сотни унижений, которые предстояло перенести его Вареньке.

— Не дам! — вскочил Андрей Андреевич. — Дети за родителей не отвечают. Это все я. Это мои гены. Она действовала инстинктивно. Отойдите от девочки! Не прикасайтесь к ней.

Бульдин передал золотой лук своим подручным и хотел поднять на руки бесчувственную Варю, но Андрей Андреевич оттолкнул его и встал, загораживая дорогу.

— Не подходи, или я тебя съем! — вымолвил он наконец свою угрозу.

Бульдин мерзко, по-шпионски рассмеялся.

— Сожрал один такой, да не так его звали. Ты теперь никого не сожрешь. Тоже мне, людоед выискался. Был людоед — да весь вышел. Съели тебя, Повалихин, собственная дочка съела.

Он кивнул молодцам:

— Уберите его, ребята.

Молодцы схватили Андрея Андреевича под руки и так притиснули к секретеру, что на полированных дверцах полопалась инкрустация.

— Маша, не делай этого! — рванулся Повалихин, пытаясь удержать жену от необдуманного поступка, но было поздно.

Марья Васильевна, защищая дочь, отправила в рот сначала того понятого, что держал Андрея Андреевича за правую руку, потом того, что держал за левую руку, потом схватила за туловище Бульдина. Тот сразу в руках людоедки сделался маленьким и жалким, еще миг — и он бы исчез за жемчужными зубами разъяренной матери, но Андрей Андреевич упал перед женой на колени.

— Маша, я тебя умоляю, не делай этого, если ты съешь еще и Бульдина, они тебе этого не простят, он внучатый племянник Чечирова и троюродный брат Рябошляпова, любимец Агафьи. Это только усугубит Варину вину.

Марья Васильевна повертела перед ртом верещавшего от страха Бульдина и, сдавшись на мольбы мужа, поставила Бульдина на пол. Как только он коснулся подошвами пола, сразу же принял обиженно-высокомерный вид, потом одернул галстук и побежал прочь из квартиры Повалихиных на свет, видневшийся в конце длинного черного тоннеля.

— Вы мне за это ответите, вы за все ответите! — мстительно выкрикнул он.

Двери в кабинет, прихожую и на лестничную клетку сами собой захлопнулись, и все смолкло в квартире людоедов. Варя открыла глаза и слабым голосом спросила:

— Что со мной?

— Все в порядке! — ответите Марья Васильевна, гладя волосы дочери.

— Все в порядке, — прощающим тоном ответил Андрей Андреевич, склоняясь над дочкой.

Варя улыбнулась и счастливо прошептала:

— Я хочу спать.

Андрей Андреевич подхватил ее на руки, чтобы унести в спальню, но уснуть в собственной постели его дочери не было суждено. На балкон с раздраженным грохотом опустилась ступа Агафьи, и костлявые пальцы забарабанили в окно. Впрочем, дверь в комнату была открыта, и древняя старуха, кряхтя, прошмыгнула в комнату. За истекшую ночь Агафья постарела еще лет на двести и выглядела гораздо хуже обычного, но глаза ее блестели хитро, молодо и очень кровожадно.

— Ждгавштвуй, племянничек, — прошамкала баба-яга, потом, спохватившись, достала из передника вставную челюсть и, сунув ее в рот, заговорила, перестав шепелявить:

— Здравствуй и ты, Маша, только Варьку, хочешь не хочешь, отдать придется. Нас с ней судить будут. Ее за то, что она стрелами много Элеонориных слуг поколола, меня — за то, что я ей помогала. Так что с обеих нас шкуры спустят. Мне, конечно, не впервой, а Варьке будет тяжеловато.

— Агафья Ермолаевна! Что вы говорите, у девочки и так душевная травма, она пережила такой стресс! — умоляюще воскликнула Марья Васильевна.

— Брось, брось, Маша, сантименты разводить, мы же не люди. Варька у тебя дивчина крепкая. Подумаешь, немножко переволновалась. Ну случилось у нее приключение романтического характера, постреляла немного из лука, на лошадях поскакала, ночку одну не поспала, по юности да по глупости чего не бывает, покуролесила — так у нее организм молодой, крепкий и кожа тонкая. Да ее как ажурные чулки, с Варьки снимут, ничего страшного — нарастет. Это у меня кожа старая, задубевшая, ее с мясом отдирать придется.

— Что ты такое творишь, Агафья Ермолаевна? Пожалей девочку, ты ведь ее крестная.

— Не могу, Марья Васильевна, не могу. Да ты поставь свое сокровище на пол, Андрюшечка, пусть она сама за себя отвечает, небось, она совершеннолетняя.

Отец поставил Варю на пол. Она одернула тунику и вопросительно взглянула на бабу-ягу, сжимающую в руке помело.

— Был у нас уговор, Варька, что ты меня будешь слушаться?

— Был, бабушка.

— Помогла я тебе, чем могла?

— Помогла, бабушка.

— Рискнула я для тебя своей шкурой?

— Рискнула, бабушка.

— Предупреждала я тебя, что отвечать придется?

— Предупреждала.

— Согласилась ты из людоедок в бабы-яги перейти?

— Согласилась.

— Так пойдем со мной, и вы ее останавливать не могите. Пойдем, Варька, вместе ответ держать будем.

Варька подбежала к матери и бросилась ей ка шею.

— Мамочка, я должна идти. Агафья Ермолаевна добра мне желает, ей обидно будет, что она для меня старалась, а кожу с нее одной сдирать станут.

Марья Васильевна бросилась в ноги к старой ведьме, прося ее сохранить Варе жизнь. Но та, безжалостно оттолкнув мать, потащила девочку к ступе, и они вдвоем взмыли в синее московское небо.