Друзья сели на лошадей и неторопливо направились по главной улице Гордино в сторону усадьбы. День клонился к закату, на улице прибавилось народу. Встречающиеся на пути мужики и бабы кланялись, Иванов раскланивался с ними в ответ.

Петрова поразило количество ребятишек, стайками носящихся по улице. Детей было много. Чумазые и в тряпье, но стремительные и ясноглазые, местные гавроши носились по улице, играя в свои игры, а завидев всадников, подбегали, и с детской непосредственностью разглядывали незнакомцев.

— Ты уверен, — спросил Петров Иванова, — что та избушка, которую ты построил под школу, вместит всю эту ораву?

— Знаешь что сказал Пётр Первый Меньшикову, когда тот начал хаять первую газету "Ведомости", которую отпечатал Пётр? Газета была действительно, не ахти. Размер — примерно наш стандартный лист, без полей, напечатана неудобочитаемым церковным шрифтом, одним словом — слёзы. Так вот, Меньшиков начал трындеть, а Пётр ему и говорит: "Дурак, радуйся малому, и большое придёт".

За околицей "проспект" закончился. На лошадях сиделось уже не так вальяжно.

— Алё, товарищи АКОвцы, — сказал вдруг Сидоров, — я вот послушал ваши наполеоновские планы, и у меня вопрос. Если сейчас каждую десятину пашет один мужик, а у вас пятьдесят десятин пашут десять человек, то что будут делать сорок остальных в это время?

Некоторое время ехали молча.

Отвечать начал Иванов: — По большому счёту, лишних крестьян ждут на заводах и фабриках. Мы можем несколько человек занять в животноводческом комплексе, — он оглянулся за поддержкой к Петрову.

Тот кивнул: — Молодец Лёха! Правильный вопрос задал. В моих глазах ты вырос от механика до начальника транспортного цеха. Народ не лишний. Безработицы не допустим. Нужно развернуть переработку сельхозпродукции на месте. Ну, не знаю, не вникал ещё. Что мы можем? Консервы, макароны, сухари сушить, рога и копыта заготовлять, для нужд мундштучной промышленности.

— Маслобойню можно организовать, мельницу паровую к элеватору пристроить, — в раздумье проговорил Николай.

— А что там с техникой? — спросил Алексей, — трактора уже есть в природе?

— Нет, — отрицательно качнул головой Иванов, — пока всё ещё на конной тяге. Но сельхозмашины есть. В природе. А здесь и плуг роскошь. Сохой пашут. Бери это всё в свои руки. Определи, что есть сейчас на мировом рынке. Абрудар и гугл тебе в помощь. Только не копировать. Заказывать и пусть привозят. Всё должно быть легально. За зиму можно укомплектоваться.

Петров покивал согласно и сказал: — Я вот что ещё подумал. Тебе, Коля, не в губернию надо ехать, а решить всё сначала на уездном уровне. Начальники очень не любят, когда им подкидывают проблемы, лучше ехать с готовыми документами, чтобы просто подсунуть на подпись. К тому же я не уверен, что административное деление — прерогатива губернии, может, и в столицу придётся смотаться. Но, в любом случае, вопрос нужно вначале провентилировать в Вязьме. Наверное, нам нужно ехать вместе, одна голова хорошо, а две…

— …урод, — закончил за него Сидоров, — Вы что, одного меня оставляете? Нехило устроились!

— Это ты нехило устроился, — перебил его Александр, — всё пытаешься за нами спрятаться. Сиди дома, и учи технические возможности нынешней машинерии. Вернёмся, экзамен тебе устроим. Директор гаража должен знать калибр сеялки и скорострельность сноповязалки. А ты не знаешь, с какой стороны подойти к паровому двигателю. Позор на все джунгли!

* * *

Задержанного арестанта бдительные охранники привязали к коновязи крепкими верёвками, крест-накрест. Один из них стоял рядом, и сопровождал каждое его резкое движение пинком, остальные два сидели на стульях по обе стороны от коновязи, и настороженно наблюдали за объёктом охраны.

— Я вот хочу, и боюсь спросить Вас, господин штабс-капитан, — сказал Петров, когда они подъезжая к усадьбе, увидели эту картину, — а охранников Вы где взяли? Или в Вязьме ЧОПы есть?

— Нет, — засмеялся Иванов, — это местные. Батрачеством жили. Ну, я их и нанял в батраки, в военизированные. Я объяснил Анисимычу проблему, он отобрал в селе два десятка подходящих, молодых и здоровых, и привёл сюда. Устроили кастинг. Отобрали шесть человек. Сява им курс молодого бойца провёл, объяснил правду жизни, вот и служат, по трое, посменно, сутки, через сутки.

— А сколько платишь? — спросил Сидоров.

— Договорились на шестьдесят рублей в год, по пятёрке в месяц. И ещё Агафья их кормит. Казённый харч, как тут говорят. Очень довольны.

— Довольны, говоришь? — задумчиво проговорил Петров, — то есть ты хочешь сказать, что пятёрка в месяц — это круто?

— Не месяц, полмесяца. Они дежурят — день, через день.

— Нет, месяц. Если считать двенадцатичасовой рабочий день, то они у тебя каждый день работают.

— Хм… Ну да, правильно.

— И это их устраивает?

Иванов кивнул: — Да, устраивает. Я и обмундирование дал. Им в селе все завидуют. Не понимаю, ты к чему клонишь?

— Если шестьдесят рублей в год — это круто, и им завидуют, значит средний доход крестьянина за год ещё меньше? Давай посчитаем. Оброк — восемь рублей. За одну десятину — двадцать пять копеек. Подушный налог — рупь с пятаком. Сколько в среднем детей в семье?

— Ты сам видел — сейчас детей много. И десять есть.

— Давай, будем считать умеренно. Детей пять. Значит подушного налога с семьи набегает семь рублей и тридцать пять копеек. Плюсуем.

— Пятнадцать шестьдесят, — подсказал Сидоров.

— С крестьянина не только оброк и налоги берут, — проговорил Иванов, — есть ещё сборы во всякие внебюджетные фонды. На полицию, на дороги. Придумают в уезде или губернии какую нибудь затею и собирают. По пятаку, по гривеннику. К тому же, не забывай, со стариков тоже подушный налог берут. Вот и платит крестьянин за родителей. Да если детей не пять, а больше? Так что, смело считай двадцать рублей.

— А если больше двадцати? И доход меньше шестидесяти? Это сколько, под сорок процентов? — Петров прищурился, — Три рубля в месяц на семью. Если покупать только хлеб, то по две с половиной буханки в день. На десяток человек. Сто грамм хлеба в день на человека. Насколько я помню, в блокадном Ленинграде пайки больше были, — он замолчал, потому, что они подъехали к коновязи.

— Развяжите его и ведите в столовую, — приказал Иванов охранникам.

Те ловко отвязали арестанта и повели в дом. Наши друзья спешились, Сява принял коней под уздцы, а Николай сказал ему: — Один остаётся у входа, двоих поставь у окон, а сам будь у дверей в столовую. Только не заходи.

В вестибюле Иванов сказал друзьям: — Подождите здесь, я сбегаю наверх, к абрудару. Поищу, нет ли чего интересного на этого зэка в архивах.

* * *

Анфилады комнат. В открытые настежь двери видна строгая роскошь золоченой мебели. Статуи. Хрустальные люстры, портретные шеренги, и застывшие на постах караульные финляндцы. В тишине гулким хрустом отпечатываются шаги. Из комнаты в комнату, через залы Зимнего дворца, чеканно идет император Александр II Освободитель. Высок, и немного тучен. Талия стянута корсетом, искусно вделанным в мундир. Лицо непроницаемо. Холодные глаза остзейца. Бакенбарды срослись с усами, прикрывая щеки. Перед каждой дверью шаги замедляются. Караульные обращаются в изваяния. В комнатах и залах тихо и пустынно. Если и покажется чья-либо фигура, то, заметив шагающего монарха, моментально исчезает. Или это только кажется? В последние годы Александру кажется многое. Он уже не верит никому. Миновав караульных, с трудом удерживается, чтобы не оглянуться. В кабинете, за огромным письменным столом сидит час, другой, сжав руками виски.

Несчастное царствование! В газетах продажные борзописцы расточают фимиам "освободителю", умиляются любви, которую он внушает народу. Любви! Он должен внушать страх, как покойный батюшка его, в бозе почивший император Николай Павлович. Тот умел. Да, "золотой век царей" канул в прошлое. Если раньше их и убивали, то во имя других императоров. Прабабка Екатерина Алексеевна даже шутить изволила, объявив в манифесте, что муж ее, император Всероссийский Петр III Федорович скончался от "апоплексического удара с острыми геморроидальными коликами в кишках".

А сейчас? Вон Кропоткин — князь, а водится с чернью, социализм проповедует. Давно ль Герцен слал ему благословение, теперь же зовёт Русь к топору!

Три покушения Александр Николаевич уже пережил.

И за что его так ненавидят? Крестьян освободил. Помещиков за крестьянскую землю озолотил. Что им ещё надо?

Александр встает и снова строевым шагом марширует из комнаты в комнату.

* * *

Издавна славится не только в Тамбовской губернии, но и по всей Империи уездный городок Липецк. Живописные берега речушек и рек окаймляют маленький, чистенький городок с 16-ю тысячами жителей и несколькими фабриками, двумя ярмарками, духовным училищем и женской прогимназией. Но не живописная природа, и даже не петровские древности города привлекают сюда с конца мая многочисленных больных, и страждущих паломников. Минеральные источники железисто-щелочных вод, открытые еще в XVIII веке, — вот главная приманка и достопримечательность Липецка.

Август 1879 года выдался жаркий. Каждый день поезда Орловско — Грязинской дороги высаживали на липецкой платформе десятки курортников. Они разбредались по городку в поисках пансионов к вящей радости местных обывателей, снимали дачи, и сразу же спешили к источникам. Как и на всяком курорте, у источника одни пили воды и принимали ванны, другие жуировали. Толпа больных и здоровых была самая разношерстная. В лесах и рощах близ Липецка звучали песни, смех участников пикников и увеселительных прогулок. Лунными ночами на темных улицах мелькали светлые платья дам, надрывались лаем собаки, ошеломленные нашествием чужих людей.

Раскол в партии народников назревал, надвигался со всей очевидностью и неизбежностью. Даже среди руководителей "Земли и воли" уже не было ни единства теоретических взглядов, ни тем более общности мнений по поводу методов и средств ведения революционной борьбы. Сначала они работали дружно, увлеченные общей идеей. Потом стало ясно, что в партии две фракции, два направления и, несмотря на братскую дружбу, они разойдутся.

Борьба интеллигентов, а не народа — вот выводы, к которым пришли Морозов, Халтурин, Желябов в результате долгих размышлений и жарких споров. Сделать революцию могут и одни заговорщики, без участия народа. В момент, когда старый политический режим рухнет, некультурный народ не сможет взять в свои руки управление страной, поэтому революционеры должны захватить власть, и декретировать народу новые свободные учреждения. Значит, к социализму один путь — от заговорщицкого терроризма через диктатуру революционной интеллигенции.

Представители другой фракции, Лев Тихомиров, Георгий Плеханов, Александр Попов не разделяли эту точку зрения. Они стояли за продолжение старой, "мирной" программы поселения в народе и социалистической агитации в нем. У Плеханова был готов обширный план агитации в рабочей и крестьянской среде.

Раскол был неизбежен.

Николай Морозов, Игнатий Гриневицкий, Степан Халтурин и Николай Рысаков приехали в Липецк из столицы одним поездом, на следующий день из Москвы прибыли Геся Гельфман и Софья Перовская, а из провинции один за другим — Николай Кибальчич, Андрей Желябов, Тимофей Михайлов, Николай Саблин.

Утро следующего дня вставало ясное, яркое, знойное. На улицах спозаранку появились курортники. Извозчики были нарасхват, веселые компании отправлялись за город, все улыбалось, пело вместе с природой.

Морозов и Гриневицкий прибыли первыми, как квартирьеры, на заранее условленное место встречи. Недалеко от загородного ресторана в овраге, поросшем густым лесом, белела широкая поляна, окаймленная высокими, но редкими соснами, без кустов. Она была очень удобна, так как к ней нельзя было пробраться незаметно, негде было и спрятаться, чтобы подслушать, о чем будут говорить собравшиеся. А они уже подходили, неся пиво и бутерброды. Расстелили широкий плед, принесенный Перовской, разлеглись на нем, разложили закуску.

Морозов развернул лист бумаги и начал читать программу новой партии "Народная воля":

— Наблюдая современную общественную жизнь России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна, вследствие царящего у нас правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому, всякому передовому общественному деятелю, необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках…

Собственно, эта была программа "Земли и воли", только без глупого упования на тёмный и безмолвный народ.

Потом Андрей Желябов произнес речь, блестящую, проникновенную, торжественную.

Это был смертный приговор Его Императорскому Величеству. Желябов говорил как беспристрастный судья, взвешивая, и анализируя все "за" и "против", напоминая притихшим слушателям хорошие стороны деятельности царя, его сочувствие крестьянской и судебной реформам. Затем дал яркий очерк политических гонений последних лет. Голос оратора звучал кандальным звоном, а перед воображением слушателей проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, своему народу, вспухали неведомые холмики могил борцов за освобождение.

— Император уничтожил во второй половине царствования почти все, то добро, которое он позволил сделать под впечатлением севастопольского погрома. Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все, то зло, которое он сделал затем, и еще сделает в будущем?

Слушатели, потрясенные трагическим вдохновением оратора, единодушно выдохнули: "Нет!"

— Пусть не мы, и не наше поколение борцов завоюют себе счастливую жизнь, но наш долг приблизить эту жизнь, в горячих схватках с царизмом отвоевать социальные и политические права рабочим и крестьянам, покончить с этим царством тьмы, где стонут и умирают миллионы наших братьев. Процессы следуют один за другим, казням нет конца, сибирские каторги и остроги уже не могут вместить всех узников. Глухая злоба против всего политического строя царской России вырастает в лютую ненависть к царю, олицетворяющему этот строй, возглавляющему все темные силы, ставшие на пути людей, ищущих справедливости! Смерть Александру Второму!

На поляне воцарилась тишина, то, о чем думали многие, теперь было сказано вслух. И эти слова уже нельзя было вычеркнуть, так как их никуда не вписали. Теперь можно было спорить только о методах. Но если нет, если отказаться от борьбы с оружием в руках, то стоило ли приезжать в Липецк? Ведь главный их враг — царизм, а его олицетворяет прежде всего царь, император, этот бутафорский "освободитель", который ручьями льет народную кровь.

Жара становилась нестерпимой, солнце ярко освещало поляну, тень от сосен укоротилась и редкими сероватыми бликами прикрыла хвою, рассыпанную по корням. В лесу слышался смех гуляющих, ауканье, от реки доносился задорный визг купальщиков. Молчаливая группа людей на солнечной поляне теперь выглядела странно. Они уже никак не походили на отдыхающих. Своими застывшими позами, напряженными лицами, эти люди напоминали скорее присутствующих на похоронах, онемевших над разверзшейся могилой.

Никто не решался первым нарушить молчание. Морозов поднялся с пледа и стал собирать бутылки. Все заспешили, помогая ему. Никто не закрывал первого заседания съезда новой партии, но всем было ясно, что главное слово сказано.

* * *

Причины "охоты на царя" устроенной "Народной волей", заключались не только в том, что император был уникальной фигурой, символом неразвитости российской политической жизни, ее недостаточной цивилизованности. Для любой страны, переживающей период коренных реформ и бурных перемен во всех сферах жизни, самым важным в общественной области становится политический центр, а самой разумной линией поведения — политика центризма. Это происходит вовсе не потому, что эта политика является совершенной и отвечающей интересам всех слоев общества. Дело в том, что без создания оберегаемого всеми общественными силами центра очень быстро происходит непродуктивное в своей основе столкновение крайне правых и крайне левых сил. Самое же безысходное при таком развитии событий заключается в том, что даже окончательная на первый взгляд победа тех или других не приводит к установлению спокойствия в стране. Рано или поздно за "сокрушительной" победой следует не менее сокрушительное поражение, приносящее стране новый политический кризис.

С другой стороны, истинный центризм не может быть метаниями из стороны в сторону в попытках соединить несоединимое. Он представляет собой поиск у правых и левых приемлемых конструктивных решений, способных привести общество к намеченной им цели и одновременно примирить в конкретной работе противоборствующие стороны. Политический центр становится щитом против экстремизма, неуемных социальных фантазий, которые не поддерживаются и не могут поддерживаться здравомыслящими силами. И он же защищает страну от мечтаний ретроградов повернуть историю вспять или замедлить ее ход. В политических битвах, кипевших в империи, Александр II попытался занять исключительное, уникальное положение — он хотел один олицетворять тот центр общественной жизни, который призван амортизировать действия крайне правых и крайне левых сил.

В результате он подвергся жестким и, как оказалось, смертельно опасным нападкам и с той, и с другой стороны. Политическая позиция в отличие от сакрального поста монарха отнюдь не является священной, и Александр Николаевич, попытавшись сделаться, помимо самодержца, еще и одним из политических деятелей России, стал на самом деле мишенью для своих противников. Сначала мишенью в переносном смысле этого слова, а затем и в прямом.

* * *

Во время удачного покушения на Государя Императора Александра II Освободителя, Николай Морозов ожидал своих сообщников на Инженерной улице, вырядившись в крестьянскую одежду и сидя в крестьянской подводе. Прождав больше часа после взрывов, он понял, что никто не придёт, и отправился на Тележную улицу 5, в квартиру Геси Гельфман. Здесь он узнал о результатах покушения, и, опасаясь ареста, в ночь с 1 на 2 марта 1881 года уехал из Санкт-Петербурга.

Во время следствия, арестованный на месте преступления участник покушения Николай Рысаков, самый молодой в организации, не выдержал давления следователей и заговорил. Были арестованы около двухсот участников "Народной воли". Пятеро организаторов и участников покушения — казнены.

Рысаков назвал и Морозова, но его не нашли. Николай перешёл на нелегальное положение, сменил документы и уехал на юг. Арестовали его через два года, при попытке организовать подпольную типографию в Одессе. При обыске, в квартире, нашли типографский шрифт. Нашли случайно. Обычно Морозов прятал шрифт в крынках с молоком. Очень удобно. Насыпаешь в глэчик шрифт и заливаешь молоком. И пришло же в голову этому жандарму испить молочка.

У Морозова тогда были документы на имя Игнатия Ельникова, под таким именем его и осудили на 5 лет каторги. То, что он имеет отношение к покушению на Императора, не дознались. Сбежал он на станции Вязьма, когда его этапом везли из Одессы во Владимировскую тюрьму, из арестантского вагона ночью, через отхожую дыру в полу.

Всю ночь он шёл, подальше от железной дороги, подальше от тюремщиков, и на рассвете вышел на берег неширокой речки, названия которой не знал. Уставший и голодный, Николай укрылся в кустах, под высоким берегом и предался невесёлым размышления.

Оказавшись в сельской местности, Николай почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Как войти в деревню, как попросить помощи, он не представлял. Да и как начать разговаривать с простым крестьянином, с тем, ради которого он шёл на каторгу, но кого, в глубине души, считал тёмным, слепым, безгласным и бестолковым?

Николай Морозов никогда всерьез не интересовался деревней. Как принятую аксиому Николай повторял, что с победой революции земля отойдет крестьянам. Но что представляет собой крестьянская община, о которой до хрипоты, до взаимных оскорблений спорили его друзья, он представлял смутно. И это несмотря на то, что Николай перечитал всего Костомарова с его романтической идеализацией крестьянского быта. Никто из его друзей так хорошо не был знаком с историей революций 1789 и 1848 годов во Франции, как он, мало кто так внимательно изучал конституции европейских стран, но вряд ли можно было найти второго такого народника, кто так плохо разбирался в делах деревенских, как Морозов. Вот и сейчас, он был в растерянности.

Решив, что на берегу много не высидишь, он собрался духом, и направился по натоптанной тропинке в сторону собачьего лая, и петушиного пения. Но не пройдя и двух десятков шагов, Николай наткнулся на молоденькую крестьянку. Он не успел и слова сказать, как та вскрикнула, выронила корзинку, и опрометью бросилась назад, по тропинке в сторону деревни.

Обескураженный произошедшим, Морозов вернулся назад, на берег реки. В корзинке оказалось несколько грибов и краюха чёрного хлеба, завёрнутая в холстину. Очень хотелось есть, и он съел хлеб. Потом долго думал, но бессонная ночь дала о себе знать, и Николай не заметил, как уснул.

* * *

Иванов спустился в вестибюль довольный, размахивая несколькими листками бумаги.

— А улов то у нас, о-го-го! — сказал он.

Беглый арестант стоял в углу столовой под бдительным надзором Савелия и одного охранника. Руки его по-прежнему были связаны за спиной.

— Николай Иванович, — обратился к нему Иванов, — если Вы дадите честное слово борца за народное счастье, что не будете пытаться убежать, Вас развяжут.

Морозов, услышав своё подлинное имя остолбенел, сердце стукнуло через раз, но потом оправился, оглядел пятерых крепких мужчин, стоявших перед ним, и покривив губы в усмешке, мол, сколько вас на меня одного, хрипло произнёс: — Даю…

Савелий развязал его, и вместе с охранником вышел за дверь.

— Итак, Морозов, Николай Иванович, — начал Иванов представлять арестанта Петрову и Сидорову, которые с любопытством его рассматривали, — родился в 1853 году, в Вологде, в семье исправника, коллежского асессора Ивана Алексеевича и Александры Михайловны Морозовых.

С 1871 года учился в Петербургском институте инженеров путей сообщения, откуда был исключён и посажен в тюрьму, за революционную пропаганду. После освобождения вошёл в группу "Свобода или смерть", образовавшуюся внутри "Земли и воли". Идейный противник "Чёрного передела". Член Исполкома "Народной воли". Являясь "главным техником" организации, участвовал в подготовке ряда покушений на Александра II, в то числе, успешного — именно он изобрел, и изготовил, метательные снаряды с "гремучим студнем", которые были использованы Гриневицким и Рысаковым во время покушения на Екатерининском канале. После покушения 1 марта 1881 года следы теряются.

У Петрова были смешанные чувства. С одной стороны, народовольцы были примером самопожертвования во имя блага общества. Их именами называли улицы и площади. С другой стороны, это были террористы, которых любая уважающая себя власть, "мочит в сортире".

— Прошу садиться, — пригласил Иванов, и друзья сели к большому, овальному, обеденному столу.

Морозов остался стоять, смотря на Иванова непримиримо и с вызовом.

— Николай Иванович, — сказал Иванов, — я с друзьями сторонник Плеханова, и разделяю взгляды "Чёрного передела", хотя и не вхожу в него. Мы в этом уезде пытаемся осуществить передел земли в пользу крестьян. Мы не верим в революцию без участия народа. И не разделяем Ваши взгляды, в том, что можно захватить власть без революции. Вот убили вы с товарищами царя, и что? Самодержавие рухнуло?

Петрова слегка покоробило, что Иванов занёс его в сторонники Плеханова. Он вспомнил, какие пробки на улице Плеханова в центр, по утрам. Однако промолчал, давай, мели Емеля, посмотрим, что дальше будет.

Морозов на речь Иванова недоверчиво усмехнулся, и молча стал смотреть в окно, за которым прогуливался охранник.

Уже почти стемнело, пора было отправлять арестанта в Вязьму. Более долгую задержку в уезде не поймут. Иванов обозлился, и подумал: "Да ну, его, позвать Сяву, что ли? Ладно, ещё одна попытка".

— А Вы знаете, что вы сотоварищи взорвали императора, когда он ехал подписывать первую русскую Конституцию, написанную графом Лорис-Меликовым? Из-за вас, Россия вместо Конституции получила "Манифест о незыблемости самодержавия".

— Нет!!! Не может быть! — вдруг выкрикнул Морозов и подскочив к столу, обеими руками вцепился в столешницу. На него было страшно смотреть. Лицо побледнело как мел, глаза загорелись неистовым огнём. — Вы лжёте! — Он явно ничего не знал о Конституционном проекте Лорис-Меликова. Ну, конечно, "Манифест о незыблемости самодержавия" опубликовали, а "Конституция" так и осталась секретным документом.

— Почему это я лгу? — Иванов удивлённо поднял брови, — Может эта Конституция и не совершенная, Государственная Дума только с совещательными функциями, но тенденция. Не верит царь народу пока, так и вы не верите. Сами переворот решили организовать. Если бы не вы, в России был бы уже парламент. Несовершенный, но парламент. А это уже шаг к конституционной монархии.

— Откуда вы знаете? — выкрикнул вне себя Морозов.

— Что откуда знаю? — не понял Иванов, — Что будет конституционная монархия?

— Нет, про Конституцию!

— Ну, дорогой, я не могу этого сказать. Что такое "конспирация" Вы знаете? Впрочем, могу намекнуть. В Зимнем дворце не только придворные обитают. Там много обслуживающего персонала. Степан Халтурин, перед тем как взорвать Зимний, работал же там плотником? Вот и у нас есть там свой человек.

Теперь на Морозова было жалко смотреть. Как будто из человека вынули стержень. Он опустился на стул, и закрыл лицо руками.

Петров вполголоса спросил: — Слушай, он нас не сдаст полиции? А то, что-то, мы в самом деле, конспирацию похерили?

— Не думаю. Он идейный. Впрочем, я потом прослежу за ним, — так же шёпотом ответил Иванов.

Как тихо они не шептались, Морозов услышал их слова. И именно эти слова заставили его поверить этим непонятным незнакомцам. Он поднял голову, посмотрел сухими, воспалёнными глазами и тихо сказал: — Я вас не предам, товарищи. Отпустить меня вы не можете, слишком много людей меня видели, да? А если я напишу письмо, сможете передать?

Иванов кивнул.

Петров смотрел на народовольца, который быстрым, летящим почерком писал на листке бумаги, и в душе у него что-то сдвинулось, повернулось острым углом, и стало трудно дышать. Вот он, революционер, стоявший у истоков той власти, которая построила в России большие и светлые школы, просторные больницы, накормила и одела не избранных, а всех. А сейчас власть, у которой крестьянин-кормилец имеет сто грамм чёрного хлеба в день, гонит его на каторгу.

Петров наклонился к уху Иванова и сказал совсем тихо: — А никак нельзя его… ну, это… оставить?

Иванов глянул на него с интересом, и ответил: — Живьём нет, а вот сознание скачаем. Может и пригодится, — Потом прошёл на кухню, и сказал Агафье, чтобы она принесла ужин.

Морозов дописал письмо, свернул его вчетверо, и сверху надписал адрес. Увидев перед собой тарелки, благодарно кивнул и начал есть.

На просьбу Иванова надеть наушник, удивился, но, повертев его в руках, и не найдя в этом ничего опасного, подчинился.

Когда сознание скачалось, Иванов сказал: — Пора. Попрощаемся здесь, на улице слишком много глаз, — и подойдя к Морозову, пожал ему руку. Потом подошли Петров с Сидоровым, и тоже пожали руку Морозову. Молча. Потом позвали Савелия и он увёл арестанта.

Савелий сел в пролётку вместе с каторжанином, на козлы посадил одного из охранников. Через час, домчав до Вязьмы, он сдал Игнатия Ельникова уездному исправнику. Потом, на обратном пути, заехал в Калинкино, усадьбу титулярного советника Максакова Гвидона Ананьевича, передал виньетку Иванова, и получил приглашение для своих господ на завтра. Морозов не обманул. В полиции никому, ни о чём не рассказал. В Нерчинске заболел скоротечной чахоткой, и умер за год до окончания каторжного срока.