В рассказе о полковнике госбезопасности Николае Яковлевиче Евдокимове читатель не найдет многосложных дел и криминальных историй из профессиональной практики чекиста. Куда более интересной показалась мне сама личность и жизнь этого человека. Внешне как будто неяркая, лишенная острых, захватывающих поворотов и осложнений, она привлекла своим внутренним драматизмом преодоления трудностей и завидной целеустремленностью.

1

Николай Яковлевич родился в 1926 году в деревне Знаменская Орловской области. И так уж получилось, что с самыми первыми учителями-наставниками ему повезло несказанно. Отец, мать и дедушка с бабушкой по отцовской линии еще до школы научили Николая устойчиво держаться единственно верного и надежного в жизни курса — неустанного труда и честности.

Отец Николая Яковлевича был человеком трудолюбивым и мастеровитым. Молчаливый, неулыбчивый и бережливый, ловко владевший топором и рубанком, понимавший толк в садоводстве и, конечно, прирожденный землепашец, он молча осуждал лодырей и пьяниц, никогда не задевал, не обижал людей работящих и всегда приходил на помощь нуждавшимся в ней.

Мать — из беднейшей батрацкой семьи (седьмая дочь!), даже на свадьбе не имела нового платья. Довольно грамотная в деревне по тем временам, воинствующая безбожница, труженица, как муж. Честная: «Чужого и грамма не возьми!». Гордая: «Подачек нам не надо!». И еще — боевая, смелая, отчаянная: во время оккупации не задумываясь хватила немецкого солдата по морде, когда тот взял последнего куренка. Чудом спаслась.

Дед тоже был мастером на все руки: плотник, пчеловод, землепашец, трудившийся от зари до зари. В страдную пору задорно приказывал внуку: «Давай работать!». Но в отличие от сына весельчак, острослов — душа деревенского общества. В свободный или праздничный час выходил на крыльцо и требовательно зазывал односельчан: «Давай ко мне!». А уж разделить радость по поводу рождения первого внука Коленьки пригласил едва ли не всю деревню. Честный, как и все Евдокимовы, справедливый и совестливый, он остро и бурно переживал даже самые малые нелады колхозной нови и был истово предан артельному труду на земле до конца дней своих. Потому и прозвали его «Колхозный дед». Поэтому и хоронили с возможными почестями и искренней печалью и несли на руках до самого кладбища.

Бабушка — бдительная и справедливая хранительница семейного очага, настоящий, как бы теперь сказали, лидер большой семьи. Мудрая, рачительная хозяйка, она пристально всматривалась в жизнь, видела глубоко и далеко. Прекрасная рассказчица, она к тому же была щедро наделена чувством юмора. Между прочим, когда деда тянуло к рюмке, в шутку говорила ему: «Дурак ты старый! Власть-то надо было еще в пятом году брать, когда монополки громили. Вот и запас бы ты себе водки на всю жизнь!». А внуку постоянно внушала: «Коля, не обижай людей!». Видя и радуясь тому, что он растет смирным и даже застенчивым, она была твердо убеждена, что ничего решительного и смелого в жизни ему не суждено совершить. Потому-то так изумлялась, когда он приезжал из десантной армии на короткие побывки: «Не пойму, как ты можешь людьми командовать? Ведь смирный, а начальник да еще с парашютом прыгаешь!».

Подрастая, входя в жизнь, Николай Евдокимов получал бесценные и наглядные уроки доброты, трудолюбия и душевной щедрости. То были уроки на всю жизнь. Его воспитывали и семейные чтения, и задушевные песни. И, конечно, усидчивость в школе и дома за учебниками и каждодневный посильный ребячий труд по дому, во дворе и в поле. И еще, на удивление старших, стойко, по-взрослому перенесенный страшный голод тридцать третьего года.

Отметим и такой факт: первенец и любимый внук до пятого класса ходил в лаптях. (Отец: «Рано еще тратить деньги на ботинки».) А когда решено было купить первые в жизни ботинки и костюм, пришлось зарезать свинью. Одежду постоянно носил самую что ни на есть скромную, только необходимую. Вероятно, можно было и чуть получше одеваться, хотя и жили бедновато, но не было в семье к тому стремления. И много лет спустя, уже получая приличную зарплату и, казалось, имея возможность купить лишний костюм, Николай Яковлевич никогда не делал этого. Даже несмотря на нескрываемое удивление и дружеские намеки сослуживцев, что, мол, не мешало бы улучшить внешний вид приличными костюмами, рубашками и галстуками, он не придавал этому никакого значения.

— Он никогда не старался лепить себя внешне, как это ревностно делают другие, а постоянно созидал себя внутренне, — сказал как-то один его товарищ, небезучастный свидетель прямо-таки стремительного движения Евдокимова по партийной линии.

Как же, какими путями-дорогами пришел любознательный и трудолюбивый деревенский мальчишка к этой своей главной жизненной линии, до конца открывшей его призвание и талант?

Николай Евдокимов очень рано пристрастился к книгам и газетам. С шестого класса он регулярно начал читать «Правду». В школе он выделялся не просто верными, но эмоционально окрашенными ответами по устным, особенно по любимым своим предметам — истории и географий. Очевидно, потому ему и поручили приветствовать колхозников от имени пионеров в день первых выборов в Верховный Совет СССР. И это его самое первое публичное выступление в 1937 году (сколько их будет потом, не сосчитать) оказалось настолько удачным, что за Николаем надолго закрепили уважительное — «оратор».

Мать очень гордилась успехом сына и до самой смерти, когда уже партийная, пропагандистская работа стала его профессией, с волнением вспоминала то первое его выступление. И юному оратору оно навсегда врезалось в память. И осознанием важности и торжественности момента, и огромным волнением, и радостью, что тебя так уважительно и внимательно слушают взрослые, и, наконец, праздничным подарком — кулечком простеньких конфет-подушечек. Отец тоже радовался за сына, но делал это, как всегда, про себя, молчаливо. А вслух серьезно отрубил: «Не к слову, а к делу приучайся, сынок!».

И он приучался, да и жизнь приучала. Первые полновесные трудодни начал зарабатывать, закончив шестой класс: распевая песни, возил бочку с водой на полевые станы…

С 1939 года наступила для семьи особенно тяжелая полоса. Отец, раненный и обмороженный на финской войне, уже не мог работать в полную силу. До новин хлеба часто не хватало. А в Борском районе Куйбышевской области, в поселке Коммуна, где жила сестра отца, добрейшей души человек, с мужем, бывшим матросом линкора «Марат», хлеба было вдоволь. И вот, после разведки, в которую съездил дед, пришло решение отправить Николая к тете и дяде.

Сказочным видением мелькнула декабрьская Москва 1940 года, где даже в метро, заходясь от страха и восторга, удалось прокатиться. И вот уже новые испытания: семилетка была в селе Заплавном, далеко от дома, и Николая определили там на квартиру.

— Глянул в окно, — вспоминает Николай Яковлевич, — когда тетя уезжала, хоть волком вой. Хотел сорваться и следом за ней, догнать! Пересилил себя, сжался в кулак, подумал: обо мне такая забота… Дома, в Знаменской, холщовая сумка, а тут настоящий портфель, там крупа да картошка, а тут мясо да хлеба вкуснейшего сколько хочешь! Впрочем, долго переживать было некогда: в новой школе и требования были повыше, и книг в библиотеке побольше.

2

Рассказывая о предвоенном времени, Николай Яковлевич заметно волнуется и, едва сдерживая нахлынувшие чувства, живо, в лицах, с характерными интонациями рисует тех, с кем тогда свела судьба. Особенно сильное впечатление произвел на него дядя, и на «колхозной суше» ни на минуту не забывавший свое балтийское прошлое. Грамотный, общительный, физически сильный и темперамента неукротимого, выпив, он кричал: «Деньги — голуби, прилетят и улетят! Морякам все нипочем!».

С первым же известием о нападении фашистской Германии он начал проситься на фронт и сразу организовал в селе ополчение, к строевым занятиям которого допускал и племянника с деревянной винтовкой. Командуя, сам же лихо пел:

Вскоре добился своего — отправился на фронт, да еще в морскую пехоту. Воевал храбро, отчаянно и погиб в 1944 году в Норвегии. Вместе с орденом Отечественной войны пришло жене и краткое описание последних минут героя моряка:

«Ножом зарезал семь немцев и был заколот раненый».

Но об этом Николай узнал, когда уже сам хлебнул фронтового лиха.

Обаятельная личность дяди, спокойная уверенность тети и всех сельчан при известии о войне укрепили тогда Николая в решении продолжать учебу только после победы над врагом. Очень скорой, как тогда казалось. А пока не подрос для армии и фронта — за работу. Трудился по-мужски, без скидки на юный возраст, заменяя тех, кто ушел и уходил защищать Родину, — дядю, отца, других.

И пошла череда трудных рабочих дней. Косовица на лобогрейке на редкость урожайных хлебов в ту первую военную жатву — работа такая, что не только «лоб грела», а выматывала до седьмого пота, до изнеможения. Вспашка зяби с рассвета и до полуночи, когда даже погонщики не выдерживали. Тяжелейшие рейсы с хлебом в Борское, в январскую метель и стужу, когда быки, пройдя всю ночь, то вставали, обессилев, то сбивались с пути. Весенняя пахота 1942 года и памятный день, когда, оказавшись главным уже на сеялке, выполнил свою норму раньше всех. Была и вовсе надрывная работа в Соболевском лесничестве на заготовке ценной древесины для авиации, к тому же осложнившаяся жесточайшей простудой. Был еще и многодневный, многотрудный конный переход в Куйбышев, где до весны предстояло возить из-за Волги дрова для так нуждающегося в них города. И была по возвращении, весной, опасная переправа через реку Самару, когда только добрая и сильная лошадка Малек спасла от гибели, отчаянными рывками вынеся сани из проваливавшегося льда.

Окружающие с одобрением замечали быстрое мужание юноши, не только не сомневавшегося в том, что «враг будет разбит, победа будет за нами», но воодушевлявшего своим делом, своей верой и оптимизмом тех, кто трудился рядом.

С первых дней войны вначале даже никем и не назначенный Николай Евдокимов становится политинформатором и пропагандистом, естественно, не пропуская ни одного номера своей любимой «Правды» и районной газеты. Причем его знания военно-политической обстановки были столь основательны, что даже парторг колхоза, вконец замотанный полевыми работами и людскими горестями и печалями, иногда спрашивал: «Какие там вести и события, Николай?». А женщины-колхозницы и подавно то и дело требовали: «Коля, рассказывай, что там на войне? Скоро ли конец?».

А событий и вестей было много разных: то грозных, трагических, полных невосполнимых утрат и большой крови, то необычайно волнующих.

И все они, переживаемые народно, были неразрывно слиты с тем, что касалось лично Николая Евдокимова, проходили через его сердце. В августе 1941 года он вступает в комсомол и в октябре вместе с секретарем колхозной организации едет на районную конференцию, где его в числе других премируют отрезом на костюм за ударный труд. Потом был всевобуч и были другие премии за отличную работу. Это особенно радовало отца-сапера, приехавшего на поправку после ранения под Ленинградом и блокадного недоедания. Отец едва узнал сына — так он вырос и возмужал за три года разлуки. А вскоре наступила и вечная разлука: подлечившись и пройдя перекомиссию, отец Николая вновь уходит на фронт и попадает в район кровопролитной Курской дуги… Его прощальные слова звучали для сына приказом: «Ну, сынок, в случае чего не бросай мать, помогай ей!».

О матери и сестрах, находившихся по ту сторону фронта, никаких известий не было. Это и надрывало сердце, и испытывало на прочность. Так лихая година ускорила и без того раннюю взрослость Николая Евдокимова. И спустя годы (особенно в минуты трудные) Николай Яковлевич не раз мысленно возвращался в то время, когда горела и крепла его юная душа. И хотя он редко рассказывает о своем трудовом колхозном фронте, пронизанном горечью чужих похоронок и острой болью личных потерь, тот фронт всегда живет в его сознании светло и неугасимо. Даже служба в армии и фронт, уже настоящий, смертоубийственный, куда он успел, когда война начала уже откатываться с родной земли, не затмили тот, по признанию самого Николая Яковлевича, наиболее значимый период его жизни. Он закончился призывом в армию, на который Николай Евдокимов откликнулся с давно выношенной готовностью. Во всяком случае, когда октябрьской ночью 1943 года новобранцы ждали поезд на Куйбышев на маленьком борском вокзале, Николай Евдокимов не выглядел оробевшим или приунывшим.

3

Ох и трудно, тяжело складывалась и давалась военная служба, особенно на первых порах! Не говоря уже о суровых, а то и вынужденно жестоких условиях военного времени, было и обидное до слез невезение, подчас неожиданно и непреодолимо возникавшее на пути. С невезений и началось. Еще до принятия присяги Николая направили в Иркутскую школу младших авиаспециалистов. А там медицинская комиссия его забраковала, обнаружив остаточные явления плеврита. (Между прочим, несколько месяцев спустя то ли от этих явлений не осталось и следа, то ли их просто не обнаружили, но уже другая комиссия дала Николаю Евдокимову добро аж в десантные войска!) А пока — очередное невезение: по дороге из Иркутска в Куйбышев украли деньги и документы. Еле добрался — на одной селедке, без сухарей. Зачислили на курсы радиотелеграфистов, и все вроде пошло хорошо: строевая, огневая, тактические занятия и работа на ключе. Безотказный, исполнительный, Николай Евдокимов учился и готовился к фронту основательно, как к серьезной и ответственной работе. Но тут вдруг морозище лютый, а портянки за ночь не высушивались, негде было их сушить в землянках-казармах. Обморозил ногу. Перетерпел, не сказал. (Нога эта и до сих пор иногда побаливает). Только направили в учебную роту сержантов — заболел. Да так сильно, что отправили в госпиталь.

Начальник УКГБ генерал-майор В. С. Гузик вручает наказ молодому сотруднику. Май 1982 г.

— В учебную роту, — вспоминает Николай Яковлевич, — вернулся худущий, длинный, страшно смотреть. Узнал, из деревни девчата приехали, не пошел, застеснялся. Проезжаю иногда на машине мимо того места, где наши землянки-казармы стояли, даже не верится, что все это тут происходило со мной — семнадцатилетним. Ничего, перетерпел, преодолел, как и многие… Младшим сержантом прибыл под Оршу, в 99-ю гвардейскую, Свирскую ордена Кутузова II степени воздушно-десантную дивизию. Так начались мои фронтовые, боевые будни, которые закончились 9 мая 1945 года таким праздником, такой невообразимой радостью, что и рассказать невозможно!.. Впервые в жизни танцевал да еще с девушкой-чешкой, выкамаривал и выкаблучивал что-то сверхъестественное… Нет, словами не передать, что тогда с нами творилось, какое это было торжество победы, мира и жизни!.. После такой крови, таких потерь и всего пережитого…

Перетерпел, преодолел, пережил… Эти тяжкие глаголы с детства сопровождали Николая Яковлевича Евдокимова, будто навсегда сроднились с ним. А на войне их значение, их смысл обострились до той последней крайности, когда еще мгновение — и можно было и не пережить. И в момент самого первого прыжка с парашютом. И во время дневных и ночных поисков обрывов проводов телефонной связи, грозивших даже худшим, чем смерть, — пленом. И в уличных боях, где смертельная опасность за каждым незнакомым углом, домом, окном. И в тот вечерний час, когда, доверившись карте и ориентирам, въехали в деревню, где оказались немцы, встретившие огнем трассирующих пуль. Да мало ли было таких критических минут и мгновений, пока дошел до нашей границы и двинулся дальше с ожесточенными боями, оборонами, окружениями и штурмами: по Румынии, Венгрии, Австрии и Чехословакии.

— Нет, о смерти как-то не думалось, — твердо произносит Николай Яковлевич. — Мы молодые, отчаянные, бесшабашные были…

В армии, на фронте и особенно после окончания войны Николай Яковлевич продолжал приобщение к партийной работе. В 1947 году, будучи старшиной и комсоргом школы младшего комсостава связи, он избирается делегатом на окружную партийную конференцию. (Евдокимов: «В перерыве накупил книг, еле довез».) В этом же году становится кандидатом, в следующем — членом партии, а вскоре — и секретарем партбюро школы.

Каптерка старшины постепенно превращается в филиал библиотеки, в которой были и учебники для подготовки в восьмой класс. А служба и партийная работа забирают все время, с утра до вечера. Трудно, но хорошо на душе! Потому что солдаты и сержанты называют его тепло и уважительно — «наш старшина». Потому что командование высоко ценит его труд и армейская газета пишет о нем:

«Старшина Евдокимов постоянно воспитывает у подчиненных чувство войскового товарищества и дружбы, внушает им твердую веру в силу этой дружбы. Подчиненные любят к уважают его за простоту и вежливость, за требовательность к себе и во всем следуют его примеру. Коммунист Евдокимов большое внимание уделяет политическому воспитанию воинов. Его беседы солдаты и сержанты слушают с увлечением и интересом. О безупречной и добросовестной службе старшины Евдокимова убедительно говорят 23 благодарности и именные часы…»

Но самой большой наградой был отпуск к матери. Как ехал тогда, в 1948 году, с Дальнего Востока, как добирался до родной Орловщины, об этом можно целую приключенческую повесть написать. Последние двадцать пять километров шел пешком по непролазной грязи. А увидел свой дом и ахнул: состарился, прохудился под ветрами войны, пожух. У матери топить нечем, и кругом нищета ужасающая. Во всей деревне всего две лошади, пахать готовятся на себе. Выложил солдатский гостинец матери, сестрам, а больше чем помочь? Через трое суток простился:

— Не плачь, мама, как демобилизуют, приеду, помогу!

Через год снова награда — отпуск за первое место школы в боевой и политической подготовке. Теперь деньги, скопленные за прыжки им, инструктором парашютной подготовки, уже не на книги, а матери на корову пошли. С собой вещи, одежду привез. Помог по хозяйству, прочитал в школе лекцию о международном положении — и обратно…

И вот в октябре 1950 года последняя награда в добавление к боевым, фронтовым — волнующие проводы из армии на вокзале, куда вся школа, нарушая распорядок дня, явилась строевым шагом. С громовыми криками:

— Нашему старшине, ура!

С ответом, который Николай Евдокимов произнес, едва справившись с комком в горле:

— Служите отлично, старшина вас не подведет!

До самого отправления поезда начальник школы и другие офицеры продолжали отговаривать Евдокимова:

— Напрасно уезжаешь!

— Надумаешь, возвращайся сразу, по службе пойдешь быстро!

— Давай по политической части или в школу контрразведки!

— Что, коров решил пасти?

Отвечал:

— Куда мне дальше в армии со своей семилеткой? Поеду строить Куйбышевскую ГЭС. Буду заканчивать десятилетку, а там посмотрю, что и как…

Кто-то сказал:

— Быть тебе секретарем райкома!

Тогда в это всерьез не верили, но говорили, видно, неспроста…

— Ура старшине, ура! — неслось вслед медленно набиравшему ход поезду.

Все, уехал!.. Разве тут сдержишь слезу?.. Долго еще стоял Николай Евдокимов в тамбуре, не закрывая двери, прощально махая рукой. С неуемным волнением и чувством сыновней благодарности расставался он с армией. С собой увозил добрую память о многих товарищах-друзьях, отличные характеристики, грамоты, благодарности, именные часы, два мешка книг, положенный солдатский паек и скарб…

4

Еще до демобилизации Николай Евдокимов договорился с матерью и сестрами: они продают дом, он помогает им перебраться в Борский район, к тетке, в колхоз имени Клары Цеткин, а сам устраивается на строительство ГЭС или в Куйбышеве и поступает в вечернюю школу. Но и тут вдруг возникли очередные препятствия. Николай встал на партийный и военный учет, и начались нервотрепные паспортные хлопоты с многократными путешествиями за семнадцать километров в Борское районное отделение милиции. Раз «деревенский» — паспорта тебе не положено! Не дают и все — был тогда такой порядок. А без паспорта разве можно в город ехать!..

И хотя расстраивался, огорчался очень, а порой даже в легкую панику впадал, без дела не сидел. Одновременно с покупкой и устройством дома, самостоятельной подготовкой для поступления в восьмой класс организовал в колхозе кружок по изучению истории партии. Да так увлекся и увлек слушателей, что этот его кружок уже вскоре превратился в едва ли не самый отрадный огонек общественной жизни тогда еще не повеселевшей, еще не окрепшей послевоенной деревни. Устроившись завхозом школы, Николай Евдокимов, пересилив неловкость и смущение, садится за парту восьмого класса, ученики которого были моложе его чуть ли не на десять лет. А к концу весны выдали ему наконец паспорт, открыв дорогу в город.

Словно на крыльях прилетел он в июле 1951 года в Куйбышев, да тут же пришлось их в замешательстве и растерянности опустить: на некоторых заводах, где были общежития и, по слухам, платили больше ученикам токарей и слесарей, хотя документы и брали, но принимать не торопились, говорили: «Ждите!». А ждать-то и негде, да и жить не на что было! О том, чтобы снять угол, и речи не могло быть — денег таких не имелось. Поночевал с неделю в крошечной комнатушке на Хлебной площади у знакомой старухи, почувствовал — стесняет. Поблагодарил, сказал, что получил общежитие, а сам начал устраиваться по ночам на «плацкартные места» — на лавках в зале ожидания железнодорожного вокзала или в скверах на площади Куйбышева. Между прочим, благодаря давней привычке писать на книгах время и место покупки сохранилась точная дата одной такой ночевки:

«Книга приобретена на вокзале за 10 руб. Куйбышев, 22 августа 1951 г.»

Что же делать, когда в кармане последние десять рублей и над головой нет крыши? Вернуться в деревню? Махнуть на все рукой? Почти потеряв надежду, Николай Евдокимов продолжал искать место и нашел-таки! На толерубероидном заводе, куда уже было согласился поступить и без общежития, какая-то добрая и, видно, проницательная душа посоветовала пойти на 9-й подшипниковый завод. Там, оказывается, хотя и слабенько, но все-таки светилась перспектива на общежитие и, главное, вечерняя школа рядом.

Крепкая и благодарная память Николая Яковлевича Евдокимова навсегда закрепила тот вечерний час и, конечно, имя, отчество, фамилию и весь облик настоящего ангела-спасителя, кадровика. Он позвонил кому-то:

— У меня тут солдат, парень здоровый, готовый кузнец.

И сразу же оформил в помощники штамповщика на большие ковочные машины. А жить пока в красном уголке цеха. Николай возликовал: «Ну, наша взяла! Ура кадровику, спасибо ему огромное!..»

Зная жизнь Николая Евдокимова до этого дня, его упорный характер, цельность натуры, душевный склад и очевидное признание пропагандиста-агитатора, нетрудно представить, как он работал в грохочущем жарком цехе «в срок и без разгиба». Как учился и держал порядок в своем классе в вечерней школе. (Учительница немецкого: «Геноссе Евдокимов, к доске!». И он, строевым, в огромных кирзовых сапогах, гремя медалями, шел отвечать — четко, по-солдатски). Как, давно осознав губительность бездушной, пустой схоластики и декларативности в живом деле человековедения и жизнестроительства, выполнял первые партийные поручения — политинформатора, партгрупорга, заместителя и секретаря партбюро цеха. Как был секретарем партбюро, а потом, заканчивая десятый класс, членом парткома завода. С января 1954 года Николай Яковлевич становится уже освобожденным заместителем секретаря парткома завода. Вскоре окончательно определяется его партийная линия вместо намечавшейся производственной. В 1957 году Евдокимова избирают секретарем райкома партии (вот и пришло время обернуться былью пожеланию, высказанному во время проводов из армии), а в 1962 году его утверждают заведующим отделом пропаганды и агитации горкома КПСС.

Слушая самых разных людей, близко соприкасавшихся с Николаем Яковлевичем в те годы, эмоционально воспринимая их единодушные оценки, высказанные к тому же с живой, сердечной готовностью, без затруднительного поиска добрых и даже восторженных слов, без осторожного взвешивания эпитетов и определений, я невольно подумал: не напрасно ли Евдокимов оставил партийную работу. Но нет, вновь и вновь размышляя о его жизни с ее удивительно целенаправленным движением без отклонений и остановок, перечитывая многочисленные записи рассказов и воспоминаний о нем его товарищей, я находил множество подтверждений неслучайности прихода Евдокимова в то подразделение органов госбезопасности, которое призвано вести борьбу с идеологическими диверсиями наших врагов, развернувших в последние десятилетия невиданную по своим масштабам и изощренности психологическую войну против идеалов социализма и коммунизма. Произошло это в 1967 году…

5

Николай Яковлевич Евдокимов естественно и органично вошел в чекистский коллектив еще и потому, что совершенно не стеснялся учиться у своих подчиненных — рядовых, опытных сотрудников руководимого им подразделения. Не говоря уже о старших офицерах-чекистах, за плечами которых были десятилетия службы. А самым непосредственным учителем Евдокимова на первых порах стал его заместитель Владимир Иванович Тихонов — тоже боевой фронтовик и тоже десантник, призванный в органы госбезопасности еще в год окончания войны.

Как и товарищи Николая Яковлевича по партийной работе, рассказывая о быстром становлении чекиста Евдокимова, полковник Тихонов тоже не скупился на добрые, искренние слова и яркие подробности:

— Не стану говорить, как он полностью отдался новой, неизвестной для него деятельности, как погрузился в изучение специальной литературы, всевозможных материалов, документов и следственных дел: постоянно углублять и совершенствовать свои знания для Николая Яковлевича такая же потребность, как дышать. Но бумагами и инструкциями он не ограничивался. Чтобы быстрее освоить специфику чекистской работы в условиях постоянно обостряющейся идеологической и политической битвы двух миров, он сразу же обратился к нашей многосложной практике, познавая и усваивая все ее порой даже самые неприметные и незначительные детали. И с первых же дней, когда ему докладывали дела, он открывал их обсуждение таким вопросом: «А как бы вы поступили, ведь вы лучше меня знаете этот предмет?». Со временем вторая половина этого традиционного вопроса, естественно, отпала сама собой. Но первая, как и то, что свои мнения и предложения начиная с младших по званию и положению высказывали все присутствующие, осталась незыблемым законом коллективной мысли, практических выводов и действий. Осмысливая и обобщая высказанное своими товарищами и ближайшими помощниками, привлекая при этом свое острое партийное чутье и знание жизни, Николай Яковлевич часто вносил существенные коррективы, и мы принимали оптимальные решения, ускорявшие разработку и завершение того или иного дела. При этом он всегда брал вину на себя, если ошибку допускал его сотрудник.

Чуть задумавшись, чтобы не упустить что-то важное, полковник Тихонов продолжал:

— Удивительным образом аккумулируя и усиливая энергию и работоспособность каждого из нас, Николай Яковлевич постоянно подавал пример скромности, самоограничения в быту и безграничной и обязательно творческой самоотдачи в работе. С ним трудно только тем, у кого потухшие глаза и равнодушное сердце. Остальным легко и необычайно интересно. А какой силы воли человек! Не каждый бы смог так стойко перенести несколько тяжелейших операций и остаться в строю… О Николае Яковлевиче и его работе можно говорить много. Скажу коротко: нам здорово повезло. И нашему подразделению, которым он, считаю, успешно руководил шесть лет, и всему нашему управлению.

Не подумайте, что я преувеличиваю достоинства Николая Яковлевича — у нас это не принято. Спросите любого сотрудника, и каждый вам скажет: в политической и специальной учебе, в организации музея, в проведении торжественных вечеров и волнующих ритуалов посвящения в чекисты и вручения удостоверений — во всей профессиональной, общественной и духовной жизни и атмосфере коллектива управления есть частица души этого внешне неприметного, но, несомненно, незаурядного человека, имеющего прежде всего авторитет личности, а не должности.

Да, полковник Тихонов, безусловно, прав, так говоря о Николае Яковлевиче. Но справедливости ради отметим, что и Евдокимову тоже сильно повезло. И не только с чекистским коллективом управления и его руководством. Те относительные легкость и быстрота, с которым он вошел в новое дело, во многом были предопределены тем, что чекистская профессия почти полностью вбирала опыт партийной работы и уж, конечно, полностью опиралась на него. Причем партийный подход Евдокимова, его чекистская мудрость и широта взгляда на жизнь сказываются прежде всего в постоянном и углубленном анализе и обобщении отдельных негативных фактов и явлений, с тем чтобы не допустить их перерастания в негативные процессы. Особенно среди молодежи, которую активно атакует вражеская пропаганда. При этом Николай Яковлевич и его коллеги стремятся всячески расширить масштаб и действенность профилактических мер, привлекая радио, телевидение, печать — все средства массовой информации, включая многотиражки фабрик, заводов, предприятий и учебных заведений. Не сенсационные сообщения, а каждодневная воспитательная пропагандистская работа чекистов при участии партийных, советских, комсомольских организаций и всей общественности — таков принцип, которого Евдокимов придерживается строго и сам делает очень много для его торжества. А выполняя свои прямые чекистские обязанности, он не раз силой своего убеждения и слова развенчивал идейно вредные заблуждения отдельных граждан, чьи письменные и устные раскаяния полны и обычной человеческой благодарности за спасенную судьбу и искреннего уважения и удивления. Потому что некоторые из них не ожидали встретить в стенах управления КГБ сотрудников, людей, подобных Евдокимову и его товарищам.

Но и став настоящим чекистом и уже будучи заместителем начальника управления КГБ, Николай Яковлевич не перестал быть пропагандистом и агитатором. (За что, кстати, занесен в книгу Почета ГК КПСС.) Его часто можно видеть на трибуне выступающим с лекциями и докладами, похожими на размышления вслух. И всегда в них наряду с острыми актуальными вопросами борьбы против идеологической диверсии врагов, постоянным утверждением духовной и нравственной силы и могучести советского народа есть воинствующее неприятие спекуляции словом, превращения его в пустой, а потому вредный звук. Труженик с малых лет, он, конечно, знает силу слова. Но только такого, которое обеспечено жизненностью наших идеалов.

— Мы иногда забываем, что убеждения — это не только мысли, но и чувства, — говорил он в одном из своих выступлений. — Чтобы доходить до ума и сердца человека, надо все это делать без стандартных, штампованных, набивших оскомину фраз, без трескотни, без того, что принято называть формализмом в идейно-воспитательной работе.

А выступая перед своим коллективом с размышлениями о рациональном использовании досуга, Николай Яковлевич горячо ратовал за системное и целенаправленное самообразование.

— Главный путь самообразования, — говорил он, — это чтение, чтение и еще раз чтение. Чтение не под нажимом или контролем, а как первейшая духовная потребность, как пища для голодного. Причем чтение должно быть продуктивным и осмысленным, вызывающим по ассоциации собственные размышления, выводы, дающие пищу, нагрузку аппарату мышления. Я не хочу навязывать своих вкусов, методов чтения, тем не менее порекомендовал бы в качестве обязательного чтения документальную и художественно-документальную литературу: дневники, записки, письма, мемуары, воспоминания, статистические сборники, публицистику, книги серий «Жизнь замечательных людей», «Пламенные революционеры». На каком основании? Как мне представляется, если говорить коротко и общо, то именно через такую литературу можно не только наиболее точно, объективно и зримо представить эпоху, жизнь предшествующих поколений, но и извлечь полезные уроки для себя…

Заканчивая, остается только сказать, что Николаю Яковлевичу Евдокимову было досрочно присвоено воинское звание «полковник», что случается очень редко. Этим высоким воинским званием, а также знаком «Почетный сотрудник госбезопасности» и государственными наградами отмечено не только его личное участие в успешном решении ряда очень сложных дел, но и то, что под его руководством ярко раскрылись способности многих сотрудников. Он вдохновил и окрылил их примером собственной судьбы, постоянным жизнетворчеством, активной и созидательной работой мысли и души.

1

Театральный подъезд был ярко освещен. До начала спектакля оставалось еще полчаса, и люди не спешили. Татьяна не любила опаздывать. Гораздо приятнее не торопясь раздеться, придирчиво осмотреть себя в зеркало, поправить прическу. И, чего уж тут скрывать, ей приятно было ловить на себе в том же зеркале взгляды мужчин. Стройная, молодая, с маленькой головкой, украшенной тяжелым жгутом золотистых кос, она невольно привлекала к себе внимание.

Места были отличные. Четвертый ряд. И у самого прохода. Таня с матерью побродили по фойе, после второго звонка вошли в партер.

— Таня, не забудь программу, — сказала Надежда Михайловна и оставила дочь одну, устремившись к окликнувшей ее знакомой.

Но билетерша, стоявшая у дверей, развела виновато руками:

— Только что кончились.

Однако огорчение быстро прошло. Рядом с Таней оказался внимательный и предупредительный мужчина. Когда они уселись, он протянул программу, улыбнулся и сказал, четко и старательно выговаривая слова:

— Пожалуйста, посмотрите. Я уже прочел.

Таня благодарно кивнула и вместе с матерью склонилась над длинным узким листком плотной глянцевой бумаги.

Зазвучала музыка. Раздвинулся занавес. Балерина, танцевавшая партию Жизели, сразу приковала к себе внимание Тани своей грациозностью, хрупкостью, нежностью. Они не были знакомы. Но каждый раз, встречая на улице эту тоненькую, с глазами-озерами и опущенными длинными ресницами девушку, Таня здоровалась с ней. Услышав приветствие, она поднимала голову и, застенчиво улыбнувшись, отвечала певучим и тихим голосом:

— Здравствуйте!

Фамилия танцовщика, исполнявшего роль Альберта, тоже не сходила с афиш. Совсем молодой и не так давно появившийся в городе, он был уже заслуженным. Газеты писали про него, что он образец балетного кавалера, его поддержки точны и изящны, что он воплощение галантности, благородства и грации.

И сегодня артист необычайно хорош. Уже первое появление Альберта, который торопливо пробирался к дому Жизели, закутанный в плащ, несло с собой ощущение едва уловимой волнующей тайны.

Как ни увлечена была Таня спектаклем, а все-таки не могла не заметить взглядов, которые искоса бросал на нее сосед. Они не были назойливыми и не раздражали. Скорее наоборот — робко-почтительные.

Таня была уже замужем, и счастливо. Но через год после свадьбы муж попал в автомобильную катастрофу. С тех пор Таня редко кого из мужчин удостаивала вниманием. А над объяснениями в любви, в которых не было недостатка, откровенно смеялась. Но вера в то, что еще придет к ней ее настоящая любовь, не гасла.

Таня тоже поглядывала на соседа. Его лицо привлекало. Про такие лица говорят: волевое, энергичное. Серые внимательные глаза, прямой, с еле приметной горбинкой нос, крупный, твердый, красиво очерченный рот, глубоко раздвоенный широкий подбородок и аккуратный пробор. Отлично сшитый костюм, галстук.

Во время антракта сосед сказал, обращаясь сразу и к Надежде Михайловне и к Тане:

— Представьте себе, я никак не ожидал, что в Куйбышеве такой превосходный балет. Кстати, я в Большом театре видел в роли Альберта Кирилла Сергеева.

— Сергеев? — у Тани заблестели глаза. — Сколько раз была в Москве и ни разу не удалось попасть на «Жизель».

Мужчина рассмеялся.

— Это несложно. Будете в Москве, позвоните. И попадете на любой спектакль, в любой театр.

Он попросил у Тани записную книжку, записал номер телефона и незаметно для Надежды Михайловны вернул книжку.

Потом, извинившись, представился:

— Макс Питнер.

Надежда Михайловна и Таня назвали себя.

— Если вы не возражаете, мы слегка прогуляемся по театру. Я не успел его посмотреть.

Прогуливаясь по фойе, он буквально засыпал женщин именами крупнейших столичных и ленинградских артистов, с которыми если не был знаком лично, то игру их смотрел и знал очень хорошо. Оказывается, он почти свой человек и в Малом, и на Таганке, и на Малой Бронной, и в театре сатиры.

Второе действие они смотрели уже как добрые знакомые, при наиболее удачных па и поддержках встречались взглядами. Печальная история, рассказанная языком балета, казалось, размягчила и растрогала всех троих. Предупредительно подав в раздевалке пальто сначала матери, потом дочери, попросив разрешения проводить их, Питнер долго шел молча.

«Какой интересный человек, — думала о нем Таня. — К искусству близок. Хорошо воспитан. Совсем не назойлив. Другой сейчас бы болтал без передышки, чтобы понравиться. А он молчит. Значит, переживает балет. Интересно, кто он по специальности?»

Задумавшись, Таня не расслышала, что сказал Питнер. Надежда Михайловна даже сделала замечание:

— Таня, по-моему, это не очень вежливо.

— Что, мамочка?

— Товарищ Питнер спрашивает, не могли бы мы ему показать город. Он впервые в Куйбышеве.

— Конечно, можно. Завтра же воскресенье.

Таня вернулась домой в приподнятом настроении. Но когда во время позднего ужина заговорили о новом знакомом, мать заметила, что Питнер, судя по произношению, иностранец.

— Я думаю, что он из Прибалтики, — ответила задумчиво Таня. — А тебе он не понравился?

— Мне не понравилось, что он тайком дал тебе свой телефон. Вырви и выкинь этот листок.

— Нет, мама, так нельзя. Ты слишком подозрительная, и мне кажется, он понял, что ты отнеслась к нему с недоверием.

2

— Между тем, Татьяна Павловна, я прирожденный турист. Люблю новые города, новые реки, новых друзей. Кстати, когда я ехал сюда, посмотрел кое-какую литературу о Самаре. У вас здесь, оказывается, жил молодой Ленин. Удивительно!

В разговор вмешался шофер такси:

— Почему удивительно? Нам кажется, иного и быть не могло. Если бы он не у нас жил, то мы, пожалуй, и обиделись бы.

И странное дело, Таня с удивлением заметила, как растерялся от этой колкости Питнер, как беззвучно пошевелил губами и смолк.

Только через несколько минут он обрел равновесие и привычный независимый и слегка снисходительный тон.

— Когда-то, до революции, Самару называли русским Чикаго. Ну а сейчас она не утеряла эту славу?

— Ну что вы, Макс. Девятый город страны по населению. И по промышленности не многим уступает.

— Что вы говорите? А я думал, для вашего города гораздо характернее культура. Опера, драма, строящийся Дворец спорта, пединститут, набережная.

— Да мы ведь еще не были в новых районах. А они выросли в ходе войны и после. Но и в старых кое-что есть. Я вам показывала завод «Автотрактородеталь», станкостроительный. Их ведь знают в десятках стран.

Легкая гололедица покрывала шоссе. И, когда въехали в один из крупных заводских районов города и Таня стала говорить о том, что здесь совсем еще недавно был пустырь и росли дикие яблони, Макс попросил водителя быть осторожнее и сбавить скорость.

— Гололед не тетка.

Таня рассмеялась. Остряк, однако, этот москвич. Умеет переиначивать пословицы.

Туристский маршрут их оказался короче, чем она предполагала.

— Тут есть где-нибудь поблизости ресторан? — спросил Питнер.

Таня покачала головой:

— Я редко бываю в этом районе, не знаю.

Таксист знал все. Подвез к ресторану.

— Здесь неплохо кормят и довольно уютно.

Питнер протянул водителю десятку — немного больше того, что значилось на счетчике, — и сделал рукой жест, означающий, что сдачи не надо. Шофер аккуратно отсчитал сдачу и вернул ее щедрому пассажиру:

— Чаевых не берем.

Питнер смешался:

— Я думал, у вас семья…

— У всех семья, дети, так что из этого? — нахмурился шофер. — Если я вам предложу пятерку так, за здорово живешь, что вы мне скажете? — и, не дожидаясь ответа, уехал.

Таня не очень понимала, почему надо было обедать здесь, в ресторане на окраине? Почему не в центре города?

В этот еще далеко не поздний час ресторан нельзя было назвать перенаселенным. В глубине зала стояли и совсем пустые столики. Но Макс, оглядевшись, направился к столику, за которым сидели два молодых человека.

— Мы вам не помешаем?

Один из двух — высокий рыжий парень — радушно улыбнулся:

— Пожалуйста. Очень рады.

Второй, с узким кавказским лицом, с черными смолистыми кудрями, все время спускавшимися на глаза, покучнее сдвинул к центру стола посуду и сделал широкий жест:

— За столом у нас никто не лишний.

Таню несколько удивило поведение спутника. Ведь можно было занять и отдельный столик. Вон их сколько. Но тут же оправдала Питнера: «Ну что же, просто очень общительный человек. А остаться со мной наедине, наверно, стесняется. Да и мне в присутствии людей с ним легче».

Так думала, а все-таки в душе испытывала не осознанную до конца досаду и боялась себе признаться, что Питнер все больше и больше интересует ее.

Ребята пили водку. Питнер заказал коньяк и небрежно махнул официантке:

— Где наша не прогуляла. Несите пару бутылок.

Молодые люди захохотали.

— Вы, наверное, артист? — сказал рыжий.

Питнер на минуту задумался. Потом расплылся:

— Почему вы решили?

— Да я в каком-то спектакле похожую шутку слышал: «Что с воза упало, то не вырубишь топором».

Официантка принесла коньяк, соленых грибков, заливное с хреном, лимон, нарезанный прозрачными ломтиками. Ребята уже опорожнили свои рюмки, и Питнер, ни слова не говоря, наполнил их коньяком. Молодые люди запротестовали:

— Зачем вы? Мы сами можем.

Рыжий полез во внутренний карман пиджака, а его друг пояснил:

— У нас сегодня праздник. Колька такую штуку придумал! И в газете про него напечатали, и премию большую получил.

Колька вынул из кармана несколько десятирублевок. Но Питнер заставил положить их обратно.

— Прекрасно! Мы поздравляем вас, Коля, и выпьем за ваши успехи! А пока вы будете пить за наши.

Против такого варианта ребята не возражали. К ним снова вернулось отличное расположение духа, и после рюмочки коньяку они уже смотрели на своих новых знакомых как на старых добрых друзей.

— Нет, ты покажи, Колька, газету товарищу. Пусть посмотрит, на что способен рабочий класс! — вдруг стал настаивать черноволосый.

Коля нерешительно, но с явной готовностью посмотрел на Таню. Вообще, как только она и Питнер сели за столик, рыжий юноша то и дело поднимал на нее глаза. Однако ответил Питнер:

— Конечно, конечно, покажите. Всегда приятно узнать про новых передовиков.

Коля вынул из внутреннего кармана газету, развернул ее. По названию Таня узнала многотиражку большого завода, с которым у ее лаборатории были тесные связи.

— Вот видите, наш Колька тут вместе с инженерами на равных, — вовсю рекламировал своего друга черноволосый, назвавший себя Арутюном.

В самом деле, на групповой фотографии вместе с четырьмя людьми в галстуках и, по всей вероятности, в выходных костюмах был снят взъерошенный, одетый в свитер с широким и высоким воротником Колька. В подписи говорилось, что творческая группа 4-го цеха в составе инженера-конструктора, инженера-механика, инженера-сварщика и слесаря-сборщика изобрела и испытала уникальную установку по закалке деталей токами сверхвысокой частоты. Время на эту закалку сокращалось теперь почти в пять раз. Этим слесарем и был Колька.

Там было написано что-то еще, но Макс, потянув газету к себе, не дал Тане ее дочитать.

— Поздравляю, поздравляю, Коля! — почему-то скороговоркой зачастил Питнер. — Молодцы, ребята! Высоко держите марку рабочего класса!

Макс не забывал и Таню. Щелкнул ножом по бутылке коньяку, потом по большой черной болгарского сухого вина. Тане не хотелось пить. Коньяк она не любила и согласилась на «Шипку». Питнер наполнил бокал до краев и провозгласил тост за нее. Ребята смотрели на Таню чуть ли не с обожанием и несли какие-то милые глупости, желая счастья в самых его разнообразных проявлениях, вплоть до того, что совсем осмелевший Арутюн отколол:

— Пусть у вас будет много таких же красивых детей, как вы сами.

Она от души рассмеялась и тут же ойкнула: на новом праздничном платье расплылось винное пятно. Пришлось поспешить в туалетную комнату, чтобы замыть его холодной водой.

Когда вернулась, мужчины провозглашали очередной тост. Газеты на столе не было. Разговор шел о директоре завода. Рыжий превозносил его до небес. Арутюн, наоборот, относился к нему скептически и приводил примеры, которые низвергали руководителя громадного коллектива с неба на землю.

Остаток вечера Макс был очень любезен и предупредителен. Всерьез обеспокоился тем, что платье могло быть испорчено, и предложил Тане сразу купить новое. Она отказалась.

— Что вы, Макс, разве можно так швыряться деньгами!.. И потом… это же пустяки. В конце концов есть химчистка, выведут.

Но все равно он был удручен происшествием. Вернулись в центр. Хотели попасть в театр. Шел «Ричард III». Но опоздали. Попали в кино на последний сеанс. Фильм был скучный. Таня только изредка смотрела на экран. Макс держал ее руки в своих больших и теплых ладонях и время от времени тяжело вздыхал.

— Что с вами, Макс? — спросила она его шепотом.

Он молчал, потом ответил, сжав ее пальцы:

— Мне так не хочется покидать ваш город, Таня. А завтра кончается командировка. Знали бы вы, как я одинок!

— Я провожу вас?

— Не нужно. — Он поцеловал ее руки. — Лучше я вас встречу в Москве. Мне вам так много надо сказать, Таня. Но я знаю, этого не говорят на второй день знакомства. Я буду вас ждать. Обещайте найти меня в Москве.

Таня обещала.

3

И исполнила свое обещание. Ей очень хотелось встретиться с Максом. Он заинтересовал, увлек ее. В мечтах Таня шла дальше простого знакомства и случайных встреч. Ей казалось, что Макс мог бы быть ее другом и мужем. Внимательный, заботливый, красивый. Театр — часть его жизни. Хоть разговор и не заходил о его профессии, но ясно, что он близок к искусству. Возможно, режиссер или работник Министерства культуры.

Потом спохватилась и ругала себя: «Ох и дура же ты, Татьяна. Только встретила человека — и готово: влюбилась. Замуж собралась. Глупость сплошная. Лучше о работе думай».

Но работа, ее научная работа, и привела ее в Москву.

Была пятница. Пока она устроилась в гостинице и переоделась с дороги, наступил полдень. Не было смысла ехать на два-три часа в центральную лабораторию. Впереди два выходных. Можно сходить в театр, побывать в магазинах. Она так и не решила: звонить Максу или нет?

Позвонила в субботу, когда узнала из театральной афиши, что в Москве гастролирует знаменитый польский «Голубой джаз», но достать билет оказалось невозможно.

Питнер пришел в восторг от ее звонка и тут же приехал. Что таить, Таня тоже была рада его видеть. Недавние сомнения отступали. Ей было просто приятно с ним. Он сразу достал билеты на «Голубой джаз» и вообще окружил таким вниманием и заботой, что у нее не было времени для размышлений.

Концерт ей понравился. Во время антракта, когда они стояли в буфете, она растроганно и благодарно улыбнулась Питнеру:

— Теперь я верю, Макс, вы действительно волшебник. Ведь у нас спрашивали билеты за добрый километр. Кто же вы в самом деле? Где работаете?

Он поднял бокал с шампанским.

— Давайте выпьем на «ты». А уж потом я вам открою тайну, хотя ее нет.

И Питнер сказал, что работает в комитете по культурным связям с заграницей.

Тане было хорошо и весело в этот вечер. И во второй и третий тоже. Правда, больше ни в один театр они не попали. Все как-то получалось, что они не успевали к началу, хотя, как уверял Макс, у него даже билеты были в кармане. Чаще они уезжали за город. Максу нравилось на ходу менять маршрут, пересаживаться с автобуса на такси или троллейбус.

— Нет ничего скучнее запланированных поездок, — шутил он. — Надо быть там, куда позовет сердце сейчас, сию минуту.

Она не возражала. Дни проходили как-то бездумно, словно во сне. Она не могла сосредоточиться даже на работе, рассеянно выслушивала своего научного руководителя, а в мыслях была далеко от всего этого.

На последние дни командировки у нее оставалось поручение от руководителя лаборатории. Нужно было сходить в министерство и оформить документы на необходимое ее куйбышевским коллегам оборудование. Но человек, который должен был подписать ее бумаги, заболел. И будет на работе, как сказала секретарша, только через неделю.

Таня не знала: радоваться ей или огорчаться. Хотелось и в Москве побыть, с Максом, и тревожило какое-то смутное сомнение: что же у них за отношения? Дружеские? Или просто глупый флирт?

Она позвонила ему из автомата.

— Макс, у меня неприятности.

В трубке молчание. Показалось, отчуждение.

— Алло, ты слышишь, Макс?

Чуть ли не заикаясь, он спросил:

— Что за неприятности? Какого рода?

— Заболел человек, который должен подписать наряд на оборудование.

Макс повеселел:

— Ба! И это ты считаешь неприятности? Вот уж правда: у семи нянек дитя без слез. Приезжай сейчас же ко мне.

— Куда я должна приехать?

— В «Интурист».

— В гостиницу?

— Ну да. Поднимайся на четвертый этаж, я встречу тебя.

Она не могла понять, почему он приглашает в гостиницу. Но мало ли почему? Человеку, который работает в комитете по культурным связям и имеет постоянно дело с представителями зарубежного искусства, полагается для приемов, бесед, встреч иметь гостиничный номер.

— Ну вот, будь как дома! — впервые заключив ее в объятия, сказал Питнер. — Раздевайся. Может, примешь ванну?

Она испуганно затрясла головой.

Макс усадил ее на диван, поставил на низенький журнальный столик вазу с апельсинами и раскрытую коробку конфет.

— Теперь буду бездельничать и ждать, когда появится этот начальник, — пыталась она отмахнуться от недавнего огорчения.

— Ну и хорошо. Неужели это оборудование так смертельно необходимо?

— В том и дело. Серию опытов, которые мы сейчас проводим, без него нельзя закончить.

Она увлеклась и довольно подробно стала раскрывать суть научных экспериментов, порученных ей и ее группе. Потом спохватилась:

— Да что я тебе голову забиваю разной ученой мурой? Тут и своя-то голова иногда кругом идет.

— Нет, мне все интересно, Танечка. Все, что тебя волнует. А потом, я тоже чуть инженером не стал. Пожалуй, даже зря политехнический на последнем курсе бросил…

Зазвонил телефон. Но Макс не торопился снять трубку. Почему-то вдруг спросил Таню, какой она язык изучала в институте. Даже потом самой себе она не могла ответить, почему соврала, что заставило ее сделать это.

— Немецкий.

Немецкий она совсем не знала. Учила английский.

В глазах Макса мелькнуло что-то похожее на облегчение.

— Жаль. Сегодня меня будут осаждать англичане. Мог бы познакомить. Есть интересные люди. — Он снял с рычага трубку.

Разговаривал он с кем-то по-английски. Говорил о пустяках. А потом стал называть цифры, достал записную книжку и что-то записал.

Разговор заметно поднял настроение Макса. Он стал насвистывать какой-то игривый мотивчик. Потом сбегал в буфет, принес бутылку вина, кофе, бутерброды.

— Давай позавтракаем, Танечка, и пойдем в магазин. Я хочу сделать тебе презент. — Он достал из портфеля дорожный несессер и, извинившись, удалился в ванную комнату.

Неприятное беспокойство охватило Таню. Какой-то странный разговор Макса по телефону, его вопрос, какой язык она изучала. Что все это значит?

Когда Макс вышел из ванной, она приводила в порядок прическу.

4

Дежурный офицер управления Комитета государственной безопасности подал Тане стакан воды.

— Пожалуйста, успокойтесь. Возьмите себя в руки. Иначе вы ничего не сумеете рассказать.

А она и в самом деле ничего не могла рассказать толком. Перескакивая с пятого на десятое, повторялась, цеплялась за мелочи, хотя понимала, что надо сначала изложить главное, суть. Подробности понадобятся, очевидно, потом.

Старший лейтенант дружески улыбнулся:

— Давайте сделаем так. Вы сейчас очень устали, напряжены. Взволнованы. В конце концов, час-другой в этом деле не так уж много значит. Отдохните, а потом изложите все. Берите ключи от четвертой комнаты. Там есть диван.

Старший лейтенант проводил ее взглядом, дождался, когда захлопнется за поздней посетительницей дверь комнаты, потом набрал номер телефона.

— Товарищ полковник, пришла Костылева Татьяна Павловна, сотрудница отраслевой лаборатории. Имеет заявление по поводу действий австрийца Макса Питнера. Помните, зимой приезжал по культурным связям? Женщина очень волнуется. Просит принять немедленно.

Дежурный услышал чирканье спички о коробок. Полковник, должно быть, закуривал, потом сказал:

— Что же, немедленно так немедленно. Высылайте машину.

Таня вошла в кабинет полковника, покусывая губы. Виновато улыбнулась:

— Вы извините, пожалуйста. Я вас в самую полночь всполошила. Наверно, лучше было подождать до утра.

Навстречу ей поднялся плотный невысокий человек с седыми висками.

— Здравствуйте, Татьяна Павловна. Очень хорошо, что вы пришли сразу, не колеблясь. Василий Георгиевич, — обратился полковник к дежурному, — не могли бы вы нам по стаканчику чаю организовать?

— Будет сделано, товарищ полковник.

Она старалась изложить все подробно и последовательно. Иногда сбивалась. Полковник не перебивал ее. С какого момента она начала встречную игру? Пожалуй, с телефонного разговора Питнера в гостинице. С этой минуты главной заботой было не выдать себя, не подать вида, что она в чем-то заподозрила Макса. И не от страха за себя, хотя и очень боялась, что внимательный и чуткий «друг» может расправиться с ней.

Как ей хотелось убежать тогда из ювелирного магазина, сорвать с шеи это дорогое колье. Она понимала: он покупал ее. Но нашла в себе силы улыбаться, тут же, в магазине, коснуться губами щеки Макса. Вот оно, переливаясь драгоценными камнями, лежит сейчас на столе перед чекистом и распространяет сияние, словно перо сказочной жар-птицы.

Командировка ее затянулась. Тот работник, от которого зависела подпись нужных бумаг, оказался из тех, кто подолгу согласовывает и утрясает. Заведующий лабораторией нервничал. Прислал несколько телеграмм. Требовал, возмущался, грозил выговором.

Питнер успокаивал:

— Выговор на воротах не виснет.

Теперь она поняла. Это не юмор. Это плохое знание русских пословиц. Встречались они почти каждый день. Но о театрах он больше не заикался — предпочитал прогулки за городом и рестораны. День ото дня был нежнее, внимательнее.

Наконец сделал предложение.

— Я свободен. С женой разошелся пять лет назад. Знаю и чувствую: ты единственная, с которой буду счастлив.

Потом добавил, что есть несколько чисто формальных препятствий, но он их за полгода легко устранит. Таня не стала допытываться, какие это формальности. Рассчитывала: раскроет сам. И не ошиблась. Только сделал он это в последний день перед ее отъездом в Куйбышев.

Сидели в Измайловском парке. В густой липовой аллее. Гуляющих в этот час было мало. Никто не мешал разговору. Макс вздыхал, то и дело подносил руку Тани к губам, старательно и искусно изображал глубокое внутреннее страдание от предстоящей разлуки. Наконец заговорил:

— Я благодарен тебе, Таня, за то, что ты не отказала мне и обещала подумать. Я за эти полгода улажу все свои дела и все формальности, чтобы не было никаких препятствий. Но у меня есть к тебе умоляющее предложение: совершить со мной свадебное путешествие до свадьбы. Нет, нет, ничего такого не будет, — поднял он успокаивающе ладонь, — мы поедем, если хочешь, просто как друзья. Но путешествие необходимо для того, чтобы обеспечить нам будущее.

— Это очень серьезно, Макс, и я должна подумать, — задумчиво ответила Таня.

К этому разговору Питнер возвращался все время до отъезда.

…— Татьяна Павловна, а вашей лабораторией он интересовался? — спросил полковник.

— Спрашивал очень осторожно. Я сначала напугалась: если начну выдумывать, он может понять и заподозрить, что раскусила его. А тут вдруг вспомнила, что в одном из научных журналов директор института уже писал про нашу работу. Ну, в общем, писал то, что можно знать всем. Статья была большая, читала я ее внимательно. Запомнила. Ну и выдавала я ее понемножку, как только заходила речь о нашей работе.

— Он поверил вам?

— Думаю, что да. Я это почувствовала при прощании.

Окончательное объяснение состоялось в сквере, неподалеку от вокзала. Не выпуская из рук Таниной ладони, Питнер заверил, что настоящий смысл жизни он понял только встретив Таню, просил не отвергать и, все обдумав, принять его предложение… совершить путешествие.

— Хочешь знать, почему? — спросил он.

Она согласно кивнула.

— Я гражданин другого государства. И даже не социалистического. Но очень хочу быть советским человеком. И очень хочу на тебе жениться.

Удивление ее было вполне естественным. Таня даже отодвинулась от Питнера. Но он обхватил ее за плечи.

— Ты должна меня выслушать. Иначе я умру от отчаяния. Мой отец — австриец. Мать — русская. Ее вывезли в нашу страну немцы в начале той войны. Отец женился на ней. Он давно умер. И мы с матерью хотим вернуться в Россию. Для этого все готово. Но у меня невыполненный договор с одним венским издательством. Я обещал путевой репортаж от Москвы до Новосибирска. Аванс уже прожит, а сроки сдачи кончаются. С меня требуют его назад. Это большие деньги. А если закончу и сдам, у нас их будет много, хватит на несколько лет. Но ты должна мне помочь.

— Чем?

— Свадебным путешествием. Если я обращусь по официальным каналам, мне могут не разрешить. Я аккредитован как журналист. Мы поедем с тобой как муж и жена. И никто не придерется. Я буду наблюдать, разговаривать, записывать, советоваться с тобой — все будет отлично. Мы издадим великолепную книгу о Советском Союзе, где будет одна правда. А это уже политический багаж, который пригодится мне для того, чтобы стать гражданином СССР, хотя я имею кое-какие заслуги и сейчас, работая по развитию культурных связей.

— Не знаю, Макс, я просто огорошена. Все это так сложно. Я же на работе. Меня никто не отпустит.

Она понимала: нельзя быстро соглашаться. Но кто знает, что произойдет, если она откажется…

…Заново переживая все, Таня заплакала.

Полковник поднялся из-за стола, положил руку на вздрагивающие плечи молодой женщины.

— Не надо, не надо плакать.

— Я, наверное, вела себя с ним как настоящая дура… — глотая слезы, сказала Таня. — Ведь все, что я о лаборатории разболтала, он теперь за границу передал…

Таня вытерла глаза.

— Я сказала, что привыкла советоваться с мамой. Что ничего не делаю без ее согласия. Тогда он стал умолять меня не открывать матери ничего до того времени, как поженимся, говорил, что мать может не понять всех тонкостей положения и погубить наше счастье. Кончилось все тем, что я обещала сама принять решение и сообщить ему. Или телеграммой или открыткой.

Полковник подошел к окну, отдернул тяжелую штору и распахнул окно. В комнату дохнуло рассветной свежестью. Он помолчал, потом вернулся к столу.

— На сегодня все, Татьяна Павловна. Вам надо отдохнуть.

Он проводил ее до двери и еще долго оставался в кабинете, раздумывая о Максе Питнере, об этой молодой красивой женщине, на которую вдруг свалилась беда. Жила она, как и тысячи других, училась, работала, любила. И, конечно уж, не подозревала, что враг может оказаться вот так рядом, в личине друга, любимого человека. Такое ей не могло, пожалуй, даже присниться. А случилось именно так. И теперь ей приходится собирать все силы и мужество, чтобы доказать, что она с честью несет звание гражданина своей Родины. Сумеет ли она до конца довести добровольно взятую на себя роль? Это не всегда просто даже в кино, где нужно перевоплотиться только на час. В борьбе ставкой иногда становится собственная жизнь.

Проводники мягкого вагона относились к этим двум пассажирам со скрытым недоброжелательством: эгоисты. Поезд забит, мест не хватает. А они вдвоем в купе на четверых. Бешеные деньги, что ли?

Вскоре весь вагон знал, что в пятом едут молодожены. Кто-то осуждал, кто-то добродушно посмеивался:

— Что же, всем влюбленным свойствен эгоизм. Во время медового месяца они игнорируют человечество. Простим их.

Питнер вел себя настоящим рыцарем. Молодоженами они были только для окружающих. По утрам Питнер приносил чай, заботился о горячем завтраке. Был предельно предупредителен и вежлив.

Днем он просиживал у окна. Смотрел зорко и неотрывно. По временам раз за разом быстро наводил фотоаппарат и фотографировал то, что ему нравилось.

Порой он подзывал Таню к окну, громко восторгаясь:

— Посмотри, какая прелестная роща!

Она чувствовала фальшь и под нежной улыбкой прятала желание залепить ему по физиономии.

А Питнер, приходя в восторг от красивых рощ и затейливо украшенных резьбой изб, фотографировал мосты, заводы, изредка попадавшиеся аэродромы.

Всего несколько дней поездки. Какой-то миг в жизни, о котором и рассказать-то, пожалуй, потом ей будет нечего. Сидела в уютном купе мягкого вагона, смотрела в окно, улыбалась спутнику, «мужу». И все. Если не считать постоянного, не отпускающего ее даже во сне нервного напряжения.

«Нам очень важно, — вспоминала она наказ полковника, — чтобы это путешествие вы провели с ним от начала до конца. Главное — знать, где отснятая пленка».

За пленки можно быть спокойной. Питнер хранит их в чемодане. На остановках, выходя из вагона, не берет с собой даже фотоаппарата. Несколько катушек положил Тане в сумку. Не преминул при этом пошутить:

— Это самые лучшие кадры, они откроют нам счастливую жизнь.

Она согласно кивала головой и позволяла себе немного капризничать:

— Я устала от этого мелькания в окне, Макс, от стука колес.

— Еще недолго, дорогая. Обратно мы сможем вернуться на самолете. И в Москве поженимся.

5

Из Сибири Таня возвращалась уже без Питнера. Его взяли на одной из станций, когда путешествие их подошло к концу.

1

Картины детства и юности… На всю жизнь сохранил Виктор Васильевич Строков их волнующую первозданность. И через годы они продолжают излучать трепетные токи, питая настоящее то радостными, то чуть грустными, но всегда светлыми чувствами. Это не просто воспоминания, которым нужны усилия памяти, а вечное продолжение родного истока. И веселая сверкающая речка Иргиз, и хлебный запах соломы, жарко трещавшей в огромной белой русской печи, и азартная ребячья охота на сусликов, отливаемых водой (себе удовольствие неописуемое и колхозу помощь большая), и первые слова на классной доске: мама, дом, Родина…

Потом был переезд в город, в красный кирпичный дом у завода. И была уже городская школа. С обаятельной и очень увлеченной своим предметом (может быть, отсюда и обаяние) историчкой. Она, словно чародей, внушила многим ученикам, в том числе и Виктору Строкову, любовь к истории. С директором школы, который воспитывал учащихся в настоящем спартанском духе. Особенно на заготовках дров во время войны.

О войне Виктор узнал в деревне, где проводил лето у родных. Кто-то прибежал в луга и крикнул задыхающимся голосом: «Война!». День, такой ослепительно-солнечный, разом померк, навсегда отделив беззаботное детство от тяжелых испытаний, ускоривших зрелость и возмужание.

Отец и братья воевали, а Виктору не пришлось. И годами чуть не вышел, да и со зрением было не все в порядке. Но его фронт был впереди, фронт, о котором он никогда не думал, не мечтал и бойцом которого он никак себя не представлял.

В плановом институте, куда он поступил в 1946 году, было много студентов-фронтовиков. Они были не только старше годами. Их опалила и закалила война. Многие перенесли ранения, имели боевые награды. Они создавали в институте особую атмосферу бескомпромиссности и прямоты отношений. Виктор жадно впитывал и перенимал их мужественный жизненный опыт, их сдержанность. Он стремился быть внутренне равным с этими загорелыми, обветренными ребятами и девчатами, еще носившими пилотки, фуражки, гимнастерки, ремни военного образца. Так чувства справедливости и ответственности, воспитанные в большой трудовой семье отцом-юристом и в школе, обогащались и укреплялись в нем естественно и незыблемо.

Виктора сначала выбрали членом бюро, а потом и секретарем комсомольской организации факультета, что было, учитывая состав студентов, выражением особого доверия. Вскоре он стал кандидатом, а потом и членом партии. С годами любовь к истории и уже в институте появившийся интерес к политэкономии превратились в твердое намерение посвятить себя научной работе.

Поначалу все складывалось, как думалось и мечталось. Виктора Строкова оставили заведующим кабинетом кафедры марксизма-ленинизма. Вскоре он начинает преподавать, становится ассистентом кафедры. Впереди — аспирантура, работа над кандидатской диссертацией. Вот уже сданы экзамены по философии, английскому языку, и вдруг… предложение перейти на службу в органы государственной безопасности. Предварительно, конечно, основательно поучившись. Линия жизни делала такой резкий и, главное, такой неожиданный поворот, что сразу не поверилось в реальность и серьезность случившегося.

Ломать так желанно складывающуюся судьбу не хотелось. И призванию, избранной специальности тоже не хотелось изменять. Но вообще отказаться от предложения молодой коммунист не имел права. Это был партийный набор, и предложение равнялось приказу. Правда, в глубине души он был убежден: не примут, не возьмут. По зрению. Ведь его даже в армию не призвали, ограничив военную подготовку лагерным сбором, а тут… гоняться за шпионами и диверсантами, вступать с ними в жестокие схватки, то и дело пуская в ход оружие. У него было самое приблизительное, кинодетективное, что ли, представление о работе чекистов.

Разве он мог тогда предположить, что ему пригодятся не только любимая история, политэкономия, философия, но и знание литературы, верное восприятие и понимание произведений музыки, живописи, театра, кино.

Ему предстояло стать чекистом идеологического фронта, где суровую и опасную романтику погонь и выстрелов заменяет иная, не менее захватывающая романтика аналитических исследований и разоблачений диверсий, часто направленных в самые глубокие и тончайшие сферы духовной жизни и сознания.

2

Известно, с какой скрупулезной тщательностью изучают в США и других империалистических государствах нашу страну, Экономика и промышленность, планы и стройки, наука и техника, культура, международные связи и отношения, туризм как явление и туристы как объект пристального внимания, общественная, политическая жизнь и настроения, эстетические споры, суждения отдельных людей или групп о произведениях искусства, художественные течения, стили, пристрастия в различных видах творческой деятельности, характер эмоционального и рационального восприятия событий в стране и в мире, отношение к моде и вещам и т. д. и т. п. — все идет под сильнейший микроскоп, наведенный с определенной целью и под определенным углом.

Все, что можно извлечь из личных контактов, наблюдений, печати, литературы, радио, статистических данных и, наконец, добыть через разведывательные каналы, перерабатывается в тончайшие яды антикоммунизма. Их отрицательное влияние и воздействие на психику и волю и, как следствие, на сознание и убеждения, сказываются постепенно.

Следы идеологически вредного проникновения порой настолько незаметны, что иногда даже и не кажутся рассчитанной диверсией. Скорее всего, они представляются дружеским соучастием, пониманием и поддержкой естественных стремлений людей, особенно молодежи, к самосознанию, самоутверждению и творческому самовыражению. Незаметное, иногда доброе, позитивное в своем существе явление может деформироваться и обрести содержание и черты, нужные зарубежным суфлерам…

Кому, например, неизвестно, что музыка может возвышать, окрылять, человека, делать его сильным или слабым. Соединившись же со словом, она напрямую воздействует на умонастроение и сознание. Потому-то многие радиостанции Запада специально разводят будоражащие нервы и психику «модные музыкальные волнения», в которых порой захлебываются иные молодые люди, лишенные гражданской цельности и чувства прекрасного.

В середине 60-х годов Виктор Васильевич настороженно отнесся к творчеству некоторых доморощенных бардов (певцов). И не только потому, что всякое заимствование в искусстве, всякая вторичность вызывают у него органическое неприятие (в том, что западные «битлзы-протестанты» так или иначе спровоцировали или, точнее, стимулировали появление наших бардов, сомнений нет). Насторожило то, что враждебная пропаганда, ловко сыграв на «автономии» бардов, их организационной «независимости» от художественной самодеятельности и профессиональной сцены, наконец, на «критическом настрое» некоторых авторов-исполнителей, попыталась направить все течение в сторону от наших общественных идеалов и устремлений.

Обостренное партийное и эстетическое чутье, а также профессиональный долг подсказали необходимость внимательного и широкого исследования этого явления. Уже в своем зарождении оно грешило не только примитивом музыкально-поэтической «технологии» творчества. Было установлено, что этот странный в массе своей гибрид, часто возникающий от причудливого скрещивания откровенно малограмотной любительщины с худшими претензиями профессиональной эстрады, испытывает сильное влияние западных волн.

Познакомившись ближе с бардами (Н. Сентюриным, В. Петраком), узнав их гражданский и психологический настрой, характер общественного мышления, их склонности, Виктор Васильевич и его товарищи пришли к твердому убеждению, что бравада этих певцов, иронические и скептические интонации могут перерасти в нездоровое критиканство — в ту самую переоценку ценностей, которая пренебрегает объективным видением мира, нравственным опытом минувшего, акцентирует внимание только на ошибках и, «освобождая» человека от ответственности за жизнь, неумолимо разрушает гражданские основы личности. А отсюда нет и шага до клеветы, до издевательства над великими патриотическими подвигами и великими жертвами своего народа.

Эти выводы стали подтверждаться, когда кое-где на молодежную аудиторию полились провокационно-подстрекательские песнопения и шутовские гитарные стенания, оскорблявшие память павших и живых.

С настоящей научной добросовестностью изучал Строков творчество бардов, тексты их песен, серьезно вникал в характер их музыки, эмоционально-интонационный настрой. Не остались без внимания манера исполнения, а также степень эмоционально-психологического воздействия некоторых творений бардов на молодых слушателей. Особенно на тех, которые, не желая показаться робкими и отсталыми, не вдумываясь в содержание песни, шумно приветствовали иного автора-исполнителя, глумившегося над нашими святынями.

Аргументированные выводы и доказательства, опиравшиеся на большой фактический материал, собранный Строковым, сложились в специальный доклад, где это сложное явление рассматривалось масштабно и проблемно. В нем было показано, как благородное и естественное проявление песенного народного творчества, несущего верные гражданские мотивы, под воздействием утонченной буржуазной пропаганды, да еще при попустительстве некоторых культурно-просветительных учреждений, обернулось против сокровенных патриотических чувств народа. Превратилось в явление, идеологически чуждое и вредное.

Само собой разумеется, что Виктор Васильевич и его помощники повели против этого явления решительное наступление. И главным оружием здесь было слово идейного убеждения, литературоведческие и музыковедческие доказательства, сопоставления и сравнения. Правда, о прямых сопоставлениях с музыкой великих композиторов и произведениями талантливых композиторов-песенников чаще всего не могло быть и речи. Ведь если человек слагает и поет: «а ён — сучок из гулевых шоферов…» или «а я чешу, чешу ногу…», — то для него не существует ни Бетховена, ни Чайковского, ни Шостаковича.

Чекисты-ветераны и молодые сотрудники УКГБ у первого здания Самарской ЧК (улица Чапаевская, 165). Сентябрь 1977 г.

Воспитывая и просвещая бардов и их поклонников, Виктор Васильевич представал перед ними педагогом. Между прочим, Строков и внутренне и внешне очень похож на человека, занимающегося именно научно-педагогической деятельностью. Чем конкретно? Серьезными, постоянно накапливаемыми знаниями. Аналитическим и строгим мышлением, способностью охватывать и систематизировать события, факты и явления, на первый взгляд случайные, разрозненные. Настойчивостью в исследовании всевозможных путей-дорог от частного к общему и обратно, пока не будет найден верный ответ на тот или иной вопрос. Суховатостью и предупредительностью. Этим модным портфелем, полным книг и журналов.

3

Разумеется, работа Строкова не ограничивалась изучением «творчества» бардов. То было лишь частью дела, большого дела, выполняя которое, Строков все больше расширял сферу своей деятельности. Он знал, что политическая беспринципность, пассивность и равнодушие — настоящий оазис для прорастания разносортных идеологически вредных «цветочков», заразную пыльцу которых часто разносят обыкновенные спекулянты и ловчилы. С их легкой руки воспроизводящие музыку аппараты вызывают нездоровые эмоции и чувства слушателей, как наркотик принимающих болезненно рефлексирующий музыкальный «токсикоз». Так подпольно-кустарные пластинки на пленке для рентгеновских снимков и магнитные ленты начали одно время оборачиваться для некоторых юнцов и девиц настоящим воспалением души.

Любители же разного рода «литературных» откровений и сенсаций покупали продукцию уже определенно политического свойства от далеко не легкомысленных машинисток, которые по просьбе этих ловчил стали «труженицами» цеха так называемого «самиздата». У них можно было приобрести «правленые» стенограммы закрытых совещаний, фальсифицированные письма и документы, подкинутые из-за рубежа, подлинные письма, «зарисовки с натуры» и другие образчики прозы и поэзии, по тем или иным причинам (главная из них — антисоветское содержание) не получавшие права публикации.

По большой части создавали сей многожанровый литпродукт честолюбивые, озлобленные бездарности или же люди, потерявшие на время политическую ориентировку во времени и в пространстве, невольно или сознательно вставшие на зыбкую антисоветскую тропку.

Виктор Васильевич и его помощники оперативно выволокли на свет божий некоторых ретивых создателей и распространителей скудоумной, идейно порочной литмакулатуры. Один из них, инженер Я. Горский, так был нашпигован враждебной радиопропагандой, что даже вернул из далекой истории слово «контра». Присвоив себе титул «духовного папы», Горский выискивал души нестойкие и, по его собственному признанию, «на этой хорошей почве высаживал и взращивал ростки контры», «воспитывал в них контру».

Очнувшись однажды после очередной пьянки, «духовный папа» взялся сочинять очередную гаденькую повестушку, намереваясь ее пустить в оборот по тайным каналам «самиздата». Хоть и вкось, но перо держать умел. В той повестушке от него досталось не только вокзальным мужикам, с которыми иногда выпивал, но и другим героям. Уж тут он свою «контру» развернул вовсю. Словом, «громадный сатирический талант» смеялся и потешался как мог.

Майор госбезопасности Строков и на этот раз довел дело до неотвратимого, если можно так выразиться, финала. Были установлены местные и междугородные связи молодого «духовного папы» и его «духовного отца» — инженера А. Раскина. Было выяснено также, что некоторые материалы «самиздата» шли от людей, уже однажды наказанных за антисоветскую деятельность. Были поездки во многие города, встречи с разными «адресатами и отправителями» и коллективами, наконец, суровые, исповедальные, по-настоящему душеспасительные беседы с покаянными признаниями непризнанных сатириков.

Касались, конечно, элементарной этики человеческого поведения, затрагивали и некоторые вопросы теории и практики. Правда, особенно глубокой дискуссии не получилось: «самиздатовцы» ограничились несколькими неуклюже повернутыми, случайно засевшими в памяти цитатами и быстро запросили бумагу и перья для обстоятельных «творческих отчетов» о своей скверной деятельности.

Горский, освещая разные стороны своего раскаяния, в своем отчете признался, что раньше он не видел самого главного:

«Я не видел и не понимал того, что дошло, наконец, до меня теперь. А именно: борьба ведется не против меня, а за меня… Я-то тратил свою энергию на разговорчики о «попранной демократии», а меня оставили на свободе. Дали крепко по голове, но сказали: «Живи и думай!». Вот я и думаю. И получается, что раз дело обстоит так, то, значит, есть еще вера в меня, есть надежда, что я не на сто процентов отрицательная личность. То, что в меня есть еще какая-то вера, — это, я считаю, Ваша заслуга. Теперь дело за мной…»

Кстати, на покаянном письме Я. Горского появилась примечательная во всех отношениях резолюция начальника управления. Даже не резолюция, а лаконичное и четкое распоряжение:

«1. Помочь Горскому в трудоустройстве в соответствии с его специальностью и наклонностями. Проследить за тем, чтобы не было дискриминации в оплате со стороны дирекции.

2. По существу затронутых в письме вопросов с Горским организовать встречу, разобрать еще раз его ошибки. Делать это надо лояльно, но твердо. Убеждать его, что он является кузнецом своего счастья».

4

Были, конечно, у Виктора Васильевича Строкова и его коллег дела и другого характера. С настоящей кинодетективной интригой и драматическими осложнениями, с распутыванием хитроумных ходов и узлов, которые завязывались годами и десятилетиями. С долгими изнурительными поисками всевозможных аргументированных доказательств, фактов. Были «спокойные» встречи с разными иностранцами и бурное, разоблачительное свидание с русским дьяконом. Под фальшивой, хоть и своего волоса, бородой и натуральной рясой скрывался предатель и враг — бывший заместитель начальника немецкой полиции.

Была и нелегкая борьба против таких церковников и сектантов, которые устным и рукописно-печатным вражьим словом запугивали верующих перед выборами или по указке закордонного «перста» пробовали заниматься так называемой «церковной политикой расшатывания».

Трудно сказать, как за океаном списывают расходы на антисоветские писания и послания, направляемые по некоторым церковно-сектантским адресам. Куда легче найти очередное подтверждение «неослабного» внимания вражеской разведки к извечному, непросыхающему болоту мракобесия и реакции.

«Американцев интересует особенно церковь, — заявил один из руководящих сотрудников разведки, — ибо посредством ее мы можем действовать с наибольшей эффективностью. Это наиболее легкий, прочный и полезный способ проникновения в страну и подыскания базы для нашей работы».

Конечно, никакой Америки этот деятель не открыл. Даже его самоуверенность по поводу «полезного способа проникновения» и то вещь застарелая, не раз уже бывшая в употреблении у многих его не очень-то удачливых предшественников. Другое дело — постоянно усложняющаяся борьба с реакционными, враждебными «богомольцами» в плане теоретическом, философском. Они тоже не отстают от «бешеных» и «тихих» антикоммунистов и плодят свои церковные догмы весьма и весьма активно, чутко реагируя на общественные и политические ветры и дуновения времени. Например, «Радио Ватикана» изобрело свой божественный, так сказать, вариант теории конвергенции, о чем и оповестило весь мир и всех верующих:

«Лишь христианская религия — нечто среднее между капитализмом и социализмом — может привести человечество к благоденствию».

Вот так! Хватит, мол, пролетариям объединяться в классовой борьбе против капитализма, христианская религия приведет всех к благоденствию.

Склонные к своеобразному прогнозированию возможных направлений идеологических диверсий, чекисты, естественно, не прошли мимо этого очередного выпада Ватикана.

В 1971 году Строков с повышением в должности был переведен в Мурманское управление. В Мурманске, связанном морскими путями со многими портами и странами мира, Виктор Васильевич острее почувствовал близость неунимающегося закордонного врага, использующего любую возможность, хитроумные способы и уловки для засылки и переброски в нашу страну шпионских инструкций, наставлений и диверсионных материалов, часто загримированных под религиозные проповеди. И, конечно, самой обыкновенной подрывной антисоветской литературы.

Годы работы в Мурманске обогатили его профессионально, прибавили новых знаний и опыта. Он стал полковником. Но разве можно забыть город на Волге, с которым столько связано? Поэтому, когда Строкову было предложено вернуться, да еще с назначением на более сложную работу, у него никаких особых колебаний и раздумий не было.

Он снова в знакомых краях. Снова занят работой, давно уже ставшей его призванием.

1

Атака была неизбежным и единственным выходом из положения. От этого невзятого клочка израненной земли зависела судьба других участков замысловато петлявшего фронта. И вот она началась. Немцы вдруг тоже поднялись и пошли навстречу. Задыхающиеся цепи сближались неотвратимо и быстро. Вот уже лица, вот уже глаза в глаза! Победный клич возник скорее как предчувствие, опередив события. Немцы не выдержали, дрогнули. И рота, взорвавшись остатками сил, пошла в прорыв.

— Эта картина — навсегда, — тихо сказал Алексей Михайлович Потанин, заканчивая свой неторопливый рассказ о том страшном дне.

Он вообще весь какой-то негромкий, сдержанный, этот человек, видевший смерть в лицо, когда ему не было и двадцати лет.

А на другом участке фронта, оставив позиции батареи, уполз к врагам минометчик Иван Семенов. Сдался добровольно. С оружием. Это была давно продуманная сознательная измена Родине: Иван Семенов не верил в тот путь, которым шла наша Советская страна.

Изменник, правда, не стрелял в наших солдат. Став немецким холуем, Семенов повел в лагере для военнопленных антисоветскую агитацию. Но недолго длилась эта его предательская работа, порождавшая гнев и презрение настоящих патриотов, волею трагических обстоятельств оказавшихся в плену. Приближение победного для советского народа окончания войны неумолимо и неотвратимо приближало расплату и возмездие. Перебежчик в страхе пятился от наших войск до последней возможности. А когда окончательно понял, что крах фашистской Германии неминуем, стал просто военнопленным в одном из лагерей. «Освобожденный» из лагеря в апреле сорок пятого американцами, он даже сумел попасть в наши войска.

Вскоре чекисты обнаружили и разоблачили предателя. Но, признав свою вину и раскаявшись на словах, Иван Семенов не отказался от своих политических заблуждений и враждебного отношения к социалистическому строю. Отбывая наказание, он вступил в «кружок искателей счастья и справедливости на земле». За невинным названием и музыкально-поэтическими занятиями этого кружка скрывалась злобная организация предателей и преступников.

Советский народ проявил великодушие к Ивану Семенову. Сначала срок наказания был снижен более чем наполовину, а подошедшая вскоре амнистия даровала ему не только свободу, но и снятие судимости. Но и это, как потом выяснилось, не изменило его отношения к Родине, однажды уже преданной им. От враждебных высказываний он перешел к антисоветской обработке окружающих. Его ничто не удерживало и не останавливало — ни семья, ни предоставленная возможность жить честной, открытой жизнью.

Работа с ним была долгой и упорной. Так прозаически назвали сотрудники госбезопасности свои напряженнейшие психологические и политические схватки с Иваном Семеновым. И вот в конце ноября 1959 года он пришел к чекисту Алексею Михайловичу Потанину и передал ему письмо. Он писал:

«Дорогие товарищи мои, друзья мои!

Не из-за лести и подхалимства, не из-за страха и лицемерия, не из-за хитрости и лжи я называю вас теперь своими товарищами, своими друзьями. Не кривите лица и не делайте сомнительной улыбки. Вы же прекрасно знаете, что я не льстец и не трус.

Я прошел большой, сложный и тернистый путь. На первых порах своей жизни я был также с вами вместе, был активным и деятельным проводником всех мероприятий, проводимых партией и правительством Советского Союза. Но в годы сильной и сокрушительной ломки старых устоев и становления нового социалистического порядка в нашей стране я не в состоянии был в себе переварить, здраво разобраться и понять трудности роста и становления нашего государства. Тем самым я лишил себя возможности своевременно и правильно понять ту главную, высокую и благородную цель, которую ставили перед собой наша партия и правительство. Все это пагубно задержало мой политический рост, мою политическую зрелость, на многие годы оторвало меня от деятельной, полезной и плодотворной жизни на пользу нашего народа.

Но лучший лекарь от подобных болезней, говорят, время. И это верно. Оно неотвратимо сделало свое закономерное, справедливое дело. Как новорожденный, я возвращаюсь к жизни и встаю с вами, мои дорогие соотечественники, в одну шеренгу всепобеждающего и атакующего рабочего класса нашей родной и любимой Родины. Я от всего сердца искренне благодарю вас, дорогие товарищи, так долго занимавшихся моим преобразованием.

Я теперь с ужасом оглядываюсь назад и вспоминаю свою проклятую прошлую жизнь. И при этом думаю, как это у вас хватило терпения и выдержки столько возиться со мной.

С момента нашей последней беседы с вами прошло сравнительно немного времени, а какие изменения произошли со мной! Я сам себя не узнаю. До этого я был груб и всегда чем-то недовольный в семье. Часто такое поведение было и на людях.

Моя дочь, молодое и чуткое существо, все время питала ко мне какую-то неприязнь и недоверие. Но вот теперь дочь охотно стала говорить со мной о прочитанной книге, о просмотренном фильме.

На работе, на людях, мне кажется, я тоже стал лучше. Вот что вы сделали со мной. И как мне после этого вас не благодарить, как не называть истинными друзьями и товарищами.

Вы помогли мне сбросить с себя тягостную ношу, которую я таскал многие годы.

Верьте мне, товарищи! Теперь никакая сила не совратит меня с правильного жизненного пути.

С глубоким уважением и сердечной благодарностью к вам

Прошедшие годы подтвердили полную чистосердечность каждой буквы этого письма.

— Да, мы с Семеновым долго работали, — сказал Алексей Михайлович, вспоминая нелегкую борьбу чекистов за человека, совершившего немало тяжелых проступков. — Вначале пришлось разбивать порочную идеологическую концепцию, определявшую все поведение этого человека. Он никак не хотел да и не мог сам отказаться от нее. Для него было куда страшнее осознание краха собственных принципов, несостоятельности взглядов, чем наказание, осуждение. Вначале он вообще все на свете отрицал. Доходил до нелепостей, отметая даже самые неопровержимые доказательства. Казалось, он заперся навечно. Но зато и перелом был бурным, очищающим. Семенов действительно с ужасом посмотрел на себя, оглянулся на свою порочную жизнь. Это было настоящее потрясение. Да это и по письму видно…

В рассказе своем Потанин был предельно лаконичен и сдержан. Складывалось впечатление, что он боялся лишним словом расцветить дело или, не дай бог, показаться нескромным, намекнуть на свою роль. Вскоре это впечатление превратилось в убеждение: эмоции Алексея Михайловича вообще проявляются с мерой, свойственной людям с врожденной интеллигентностью и деликатностью. Что же касается «стальной суровости», то никаких ее признаков во всем его штатском облике не было и в помине. Тем более трудно было представить, как на фронте он, хрупкий тогда юноша, шел в атаку. Как он, и сейчас не могучего сложения человек, смог вытащить из боя тяжело раненного начальника разведки дивизии. Как он с крохотным отрядом разведчиков уходил от преследовавших немцев, попадая в засады то к ним, то к своим, потому что обстановка была запутанная — кольцо в кольце.

Наконец, как он бился с тем же Иваном Семеновым, чем покорил его и как ему удалось победить и спасти, казалось, навсегда потерянного человека. Ведь кроме того, что для Семенова не существовало ни авторитета власти, ни просто боязни карающего закона, в нем жила твердая уверенность, что отступать уже некуда. Это крайне ожесточило его, сделало почти неприступным. Потанин же не просто увидел и показал ему выход из тупика, а с настойчивостью врачевателя вел незрячего к полному идейному прозрению.

Прежде всего, враждебной идеологии Ивана Семенова постоянно противостояла глубокая коммунистическая убежденность Алексея Потанина. Это был главный активно действующий фактор, та благотворная атмосфера, в которой велись острые споры и схватки, шли часы внешне спокойных, но всегда напряженных бесед.

Уже во время первых встреч Потанин пошатнул, поколебал стойкую предубежденность Семенова, заставил его объективно посмотреть на важнейшие события в политической и экономической жизни нашей страны. Это был первый и очень важный сдвиг, поворот в их дуэли. Всячески маскируя свою растерянность, Иван Семенов еще долго продолжал отвергать доводы Алексея Михайловича, хотя прежнего убежденного упорства и озлобленного упрямства в его контрдоводах уже не стало. Когда же он окончательно убедился, что перед ним человек широкого и мужественного взгляда на жизнь, что мысли и слова Потанина не бездумно заученный урок политграмоты, а само существо, естественный и единственный способ бытия чекиста, то дрогнул всерьез. Искореженной, темной и запутанной жизни Семенова страстно и неопровержимо был противопоставлен прямой и ясный жизненный путь и социальный опыт Потанина.

Алексей Потанин победил гражданским нравственным превосходством, цельностью личности, ясной логикой патриота-коммуниста. Победил той бесстрашной своей атакой, всей своей жизнью. И не ожесточенностью, а неотразимой силой убежденности и обаянием человечности помог Ивану Семенову окончательно сбросить тягостную ношу заблуждений. Вместе с другими чекистами поставил своего вчерашнего убежденного противника, как он сам признательно пишет, «в одну шеренгу всепобеждающего и атакующего рабочего класса нашей родной и любимой Родины». Хотя Семенов никогда не принадлежал к рабочему классу ни по происхождению (из крестьян), ни по профессии (из учителей).

2

Алексей Потанин родился в Астрахани. Отец был слесарем, мать — сотрудница архива. В семье почиталась усидчивость, воспитывалось уважение ко всякому труду. Алексея с малых лет манила и увлекала романтика путешествий. Каждое лето он пропадал в ребячьих походах по окрестностям старинного волжского города. Некоторые его одноклассники едва знали три-четыре улицы центральной части, а ему уже были хорошо знакомы многие таинственные и заповедные места причудливо изрезанной дельты любимой Волги.

Восприимчивого и мечтательного юношу глубоко волновали героические подвиги дальневосточных пограничников и ледовые эпопеи челюскинцев и папанинцев, рекордные полеты экипажа Чкалова, судьба сражавшейся против фашистов республиканской Испании. Все это находило в его душе отклик, обостряло мысль, воспитывало его характер.

От веселых, увлекательных детских путешествий и игр в Чапаева он незаметно шагнул в мир взрослых представлений о жизни. Он не терялся, не хныкал во время военизированных походов. Алексей был к ним готов.

Как и для миллионов советских людей, песня «Если завтра война…» звучала для него боевым призывом, на который он мог откликнуться в любую минуту. Быть может, не так ясно, как старшие, но он тоже понимал, что на мир надвигается военная гроза. О ней говорили, писали в газетах, ее зловещее дыхание все явственнее доносилось из Европы. И все-таки война обрушилась ошеломляюще-неожиданно. В это не сразу поверилось. Потому что очень не хотелось, чтобы она была. И когда уже нельзя было не верить в случившееся, оставалась еще надежда на быстрый победный конец без больших жертв и потерь. Вскоре тысячеголосый плач провожающих, нараставший с каждым гудком пароходов, увозивших астраханцев на войну, принес настоящую тревогу за судьбу Родины. А когда на Астрахань, на ее мосты полетели фашистские бомбы, комсомолец Алексей Потанин добровольцем пошел в армию — в авиационное училище.

В 1942 году курсанты были брошены под Сталинград, а нескольких шестнадцатилетних, в том числе и Алексея, отчислили как «несовершеннолетних для фронта». Но уже через год он радист батальона связи в одном из кавалерийских корпусов. Освобождение Смоленска, участие в грандиозной операции «Багратион», завершившейся полным освобождением Белоруссии, бои в Молдавии, Румынии, Венгрии, Австрии… Войну Алексей Потанин закончил после 9 мая юго-западнее Праги. И он вышел из ее огненных лет — жестоких и суровых — еще более собранным, волевым и, конечно, сильно возмужавшим.

Прощание с боевыми друзьями проходило в Ровно. Но Алексею Потанину не суждено было выйти из боя. Своеобразным, во многом логическим мостиком, соединившим довоенные мальчишеские походы, фронтовые разведывательные операции с чекистской службой, оказалась встреча с Н. Струтинским, сподвижником выдающегося разведчика Героя Советского Союза Николая Кузнецова. Хотя встреча была случайной — на торжественном вечере в подшефной школе, куда комсорг отдельного батальона Алексей Потанин пришел со своими солдатами, — она во многом определила его дальнейшую жизнь и судьбу.

— Понимание людей — вот, пожалуй, самое ценное достоинство Потанина. — С этого начал рассказ об Алексее Михайловиче парторг отдела, тоже опытный чекист Вениамин Дмитриевич Яковлев.

Он легко и ярко рисовал портрет Потанина, вновь и вновь выделяя самые характерные черты.

— Это очень драгоценное качество — уметь понять человека и быть серьезным аналитиком, — еще раз повторил Вениамин Дмитриевич, подчеркивая, что именно в этом видит чекистский талант Потанина. — Многое у него идет от природного склада ума, характера и темперамента. Некоторые в мыслях и в словах спешат, скачут, разбрасываются, а Потанин даже в докладах-пятиминутках умудряется «ужиматься» до трех-двух минут. Ни слова лишнего и приукрашивающего — одна суть дела. И всегда — просто, четко, спокойно. Мы часто шутим: «Опять Алексей Михайлович только две минуты продержался!»

3

Разумеется, нелегкая служба Алексея Михайловича Потанина отмечена не одними только победными итогами. Не сразу и не всякий оступившийся человек принимал руку помощи. Не каждый решительно и бесповоротно пересматривал свою преступную жизнь, круто менял ее направление под воздействием и влиянием Потанина.

Вот один из таких случаев.

В «Капитале» К. Маркс приводит слова английского экономиста Д. Беллерса о том, что

«труд так же необходим для здоровья тела, как пища для его жизни… Труд подливает масло в лампаду жизни, а мысль зажигает ее».

У Валерия Кротова, кстати, неплохо знавшего «Капитал», все было наоборот. Масло в лампаду его жизни подливал не собственный труд, а сбережения опекавших его бабушек и «подаяния» разошедшихся родителей. А мысль его зажигалась далеко не всегда самостоятельно. И свет ее был хилым, неверным и холодным.

Еще в старших классах школы, собрав радиоприемник, Валерий пристрастился к враждебным зарубежным передачам. С годами он уже просто не мог существовать без теоретических рассуждений и практических подсказок наших врагов. Он не только соглашался, но даже мыслить и чувствовать стал на манер идеологических радиодиверсантов. Причем они до такой степени распалили его самолюбие, что стремление к демонстративной независимости суждений и словесному самоутверждению, всегда болезненно преследовавшее его, приняло черты уродливые, угрожавшие распадом личности. Так возникло редкое сочетание мании интеллектуального величия и полной идейной нищеты.

В конце концов Кротов начал заниматься антисоветской обработкой ближайшего молодежного окружения, прибегнув к весьма утонченному способу размывания и расшатывания идейных убеждений своих «друзей». Жаждущих «гражданской независимости» и «анархической свободы» от существующих норм и правил советской морали он объединил в «организацию без организации». Идеологическое разоружение и перевооружение проходило во время различных вечеринок, «непринужденных» диспутов о политике и литературе, прослушивания провокационных зарубежных радиоголосов. Последние услужливо подливали масло в антисоветскую коптилку, а Валерий Кротов умело и ловко поджигал ее.

Он был главным действующим лицом не только по праву хозяина квартиры, на угарный огонек которой слеталось до полудюжины полуночников. Эрудиция, знание литературы (несколько одностороннее), музыки (преимущественно легкой, западной), умение внушить подвыпившему собеседнику «острую» мысль, заразить своим волнением, «революционное» несогласие с общепризнанными взглядами и нормами — все это некоторое время привлекало к нему недалеких и безвольных любителей «свободной жизни».

Позднее один идеологический митрофанушка признается:

«После близкого знакомства и общения с Кротовым я стал согласен с ним по всем вопросам. Стал не только критически относиться к порядкам в нашей стране, но и сам допускал вредные суждения».

А другие полуночники красноречиво расскажут об «интеллектуальной» атмосфере сборищ:

«Выпили и заспорили вокруг личности де Голля». «Вечер был посвящен отдыху — выпивали вино, слушали музыку, потом передачу». «Я в основном уделял внимание его жене». «Проводили отдых с выпивкой и картами». «Пили сухое вино, спорили о политике». «Он вступил в интимные отношения с моей женой» и т. п.

Разумеется, это далеко не все, но и этого достаточно, чтобы представить направление «организации без организации» и духовный облик ее членов. Когда наступит печальный и закономерный финал, Валерий Кротов скажет:

«У меня не было друзей, были одни только собутыльники».

Сам он, естественно, к категории собутыльников, потерявших совесть и честь, себя не причислит. И не признается, как растлевал молодых людей, проповедовал цинизм, распущенность, аполитичность, как первый подавал пример нравственной низости.

— Ну, кто сегодня со мной останется? — нагло задавал он вопрос сразу двум девицам после очередной выпивки и спора «вокруг личности де Голля».

Против такой «простоты» нравов здесь уже не восставали. Против откровенного цинизма уже не протестовали, ибо такое стало нормой мышления и поведения.

Естественно, сами полуночники, которых уже коснулась гражданская и моральная деградация, представляли свое положение и поведение в несколько ином свете.

Потеряв надежду на их самостоятельное отрезвление и выздоровление, сотрудники госбезопасности провели операцию, чем-то напоминающую спасение утопающих.

Все чистосердечно раскаялись, обещали исправиться и не обманули. Все, кроме Кротова. Он обманул — подло и низко. С издевательским цинизмом «сильной и исключительной» личности он вскоре уже растоптал свои письменные заверения и обещания.

И хотя этот обман для чекистов был не столько неожиданным, сколько неприятным, обидным, Алексей Михайлович предпринял еще одну попытку спасти Валерия от уголовного наказания. И опять началась затяжная, изнурительная борьба за человека, ставшего самому себе опасным врагом.

Кротову вновь и вновь предлагали найти честные, искренние ответы на десятки простых и сложных вопросов, которые он сам же наплодил.

Почему Америка, а не Россия — его любимая страна, а любимый язык — английский, а не русский? Почему колхозники у него — «ограниченные крестьяне», «деревня», а честные студенты — «серость»? Зачем нужно учить младшего брата записывать западные радиопередачи? Откуда такое бессмысленно-упрямое утверждение: «Сколько индивидуумов, столько должно быть и идеологий». Наконец, почему Великая Октябрьская социалистическая революция была исторической случайностью? И это еще не все. Теоретик-надомник не останавливался даже перед чудовищными историческими параллелями, сравнениями и сопоставлениями…

Призвав на помощь весь свой опыт и волю, майор Потанин убеждал, спорил, опровергал дикие и вредные заблуждения, обращался то к разуму, то к чувствам этого вконец запутавшегося еще молодого человека.

Валерий отступал медленно и неохотно. Воспаленное самолюбие мешало ему признаться в ошибках, объективно оценить свои поступки, принять правильное решение, вырваться наконец из цепкого и вязкого плена чуждых идей и представлений.

— Не могу утверждать, что мое мировоззрение изменится в корне, — бормотал он уклончиво.

Но человек, ходивший в смертельную атаку, защищавший Родину и ее священный красный флаг, продолжал настойчиво и упорно возвращать Валерия к жизни, к той вере, которую он должен был обрести.

Алексей Михайлович Потанин и его товарищи терпеливо ждали от Валерия Кротова такого же письма, какое принес в свое время чекистам «новорожденный» Иван Семенов. И он в конце концов написал его. И передал не по почте, а принес сам.

— Мы помогли Валерию вернуться в институт, который он, как и обещал, уверенно закончил. Помогли и с устройством на интересную для него работу, — все так же негромко, сдержанно, лишь чуть потеплев взглядом, говорит Алексей Михайлович. — И делали это уже с твердой уверенностью, что не только рецидива, но даже малого срыва у него больше не будет. И на сей раз не обманулись. С Валерием теперь все в порядке, ведь с тех пор как он честно и окончательно удалился от опасной черты, прошел уже не один год…

4

По-разному испытывают и проявляют люди чувство удовлетворенности — естественную радость от успешно свершенного дела или достигнутой цели. Радость же чекистов, поработавших во имя спасения опасно оступившихся советских граждан (когда и вины и беды поровну), всегда полна неуходящей горечи. Ибо куда же уйдешь от личной, гражданской ответственности за все, происходящее рядом? Алексей Михайлович как раз из тех чекистов, которые особенно близко к сердцу принимают нашу жизнь со всеми ее радостями и горестями, со всеми сложнейшими задачами, то и дело встающими перед советским народом, идущим путем непроторенным.

Быть может, именно поэтому в его делах всегда — неизменно глубокая вера в человека и неподдельное сопереживание, ощущаемые даже в сухих протокольных строках. А уж в магнитофонных или стенографических записях эта искренняя, сердечная интонация и вовсе звучит весьма явственно. И, видно, не случайно, вспоминая своих учеников, успешно работающих самостоятельно в различных городах, в разных концах страны, Алексей Михайлович прежде всего назвал трех сотрудников госбезопасности, наиболее ярким и сильным достоинством которых является так свойственная их учителю мужественная человечность.

В 1979 году полковник Алексей Михайлович Потанин назначен заместителем начальника управления, что значительно раздвинуло круг его обязанностей и забот. И эти годы прошли через сердце. Но, конечно, не обо всем пришло время рассказывать. Были и очень многотрудные, запутанные, полные настоящего драматизма дела, и длительные специальные командировки, выполнение особых заданий. И была одна интереснейшая и весьма актуальная для конца семидесятых — начала восьмидесятых годов встреча (актуальная еще и в том смысле, что раньше она просто не могла произойти). То была нелегкая, многодневная, требующая не только больших душевных сил, но и больших знаний, острая полемика с достаточно образованным и убежденным сионистом. Этот человек, назовем его Давидом Покровским, к тому же пытался вести пропаганду «концепции мира», которую насаждают израильские агрессоры.

Результат этой встречи не просто превзошел все ожидания, но оказался в какой-то степени даже уникальным. У Давида Покровского возникло желание, внутренняя потребность самостоятельно и до конца изучить «любимый предмет». Так на столе Потанина появился внушительный труд.

Добросовестно изучив практически всю имеющуюся у нас литературу по еврейскому вопросу и, естественно, все, что было сказано и написано по этому поводу К. Марксом, Ф. Энгельсом и В. И. Лениным, автор на многочисленных примерах и фактах показывает, как сионизм стал злейшим врагом марксизма. Аргументированно и убедительно проводя мысль о том, что впервые в мире в нашей стране началась «новая страница и в истории еврейского народа, и в разрешении национального вопроса в подлинном смысле слова», Давид Покровский большое внимание уделил проблеме, связанной с «национальной психологией как оружием в борьбе идей»…

* * *

Самое высокое у чекистов звание «Почетный сотрудник госбезопасности». Эти слова отлиты на красной эмалевой ленточке, обрамляющей строгий и выразительный знак. В нем символически и образно воплощено нерасторжимое единство пятиконечной звезды, серпа и молота на ней, находящихся под надежной защитой крепкого щита и острого меча.

Алексей Михайлович Потанин — почетный сотрудник госбезопасности. И он ценит это звание и знак почетного чекиста так же, как и свои фронтовые, боевые ордена и медали.

#img_32.jpeg