3 августа 1941. Белоруссия
Четверка затаилась на опушке, внимательно рассматривая очередную находку. Находкой был склад. Немаленький и хорошо охраняемый. Пулеметные вышки по углам. Двойной забор из колючей проволоки, между которым различалась хорошо натоптанная патрульная тропа. Все свободное пространство занято штабелями боеприпасов и какими-то ящиками. В левом углу вытянули, словно натруженные ноги, станины затянутые брезентом здоровенные пушки.
— Гаубицы, — уверенно определил Яшка. — Сто пятьдесят миллиметров минимум. Если таких орудий разозлить, вокруг будет хуже, чем в заведении тети Сони, когда до нее придет облава из Одесского уголовногу сыску!
— Склад армейского артиллерийского резерва, — с видом знатока произнесла Светка, — отсюда ежедневно уходит транспорт со снарядами на передовые позиции. Ну не совсем на передовые, пушки такого калибра не стоят на линии траншей.
— А ты откуда знаешь? — удивился Грым. — Ты ж у нас штатская.
— Читала! Точнее, слушала, — поправилась девушка. — Книга такая была, там спецназовец крутой из будущего провалился. Сюда, естественно, на эту самую войну. Только попал в человеческое тело, а не в йети. В уголовника какого-то. Вот он такой склад и грохнул.
— В одиночку?
— Ага! — радостно кивнула Светка. — Крутой дядька! Такому больше и не надо никого! Сам справился!
— И как? — Любецкий перестал паясничать, и прислушался.
— Машину заминировал. На подъезде. Гранату в лед вморозил и соли в бак насыпал. Машина утром не поехала, а потом граната оттаяла, всё и грохнуло.
— Таки ему было зимой. А до нас мороженых гранат еще не завозили. И с эскимо имеем проблем. — задумчиво протянул Яшка. — Но я вам скажу, мне его решения нравятся. Светочка, будьте так любезны, записать мне адресочек автора. И прочих особых примет. Если шо, зайду до него в правильном году и немного познакомлюсь. Таких интересных граждан надо знать в лицо и по имени.
— Фамилию не помню, — наморщила нос Светка, честно попытавшись вспомнить. — Но его Сашей звали. Точнее, дядей Сашей.
— Автора или героя? — уточнил Костя.
— Обоих, — ответила девушка, — и автора, и всех его героев. Все дяди Саши. И всем под полтинник, — она еще подумала, — автору, наверное, побольше немного…
— Таки Ви считаете, что в будущем будет мало Саш? — съязвил Любецкий. — Или грязно намекаете, шо всех будут звать Светами, в честь великой огнетушителеметательницы?
— Такой — один! — отрезала Звин. — А кое-кто рискует заработать по лбу за глупые шутки. Нет, лучше я ему язык болтливый оторву. Вот.
— Бог с ним, с автором, — прервал зарождающуюся перепалку Грым, — что делать будем?
— Кирдык! — предложил Шамси и грязно выругался.
Ежедневные уроки русского языка, которые по собственной инициативе всю неделю давала при помощи телепатии таджику Светка, уже принесли весомые результаты: «железный» лучник-кашевар прекрасно понимал не только обоих йети, но и весьма своеобразный Яшкин сленг. Но говорить пока побаивался. Зато мат освоил блестяще — сказывалось тольяттинское происхождение учительницы и своеобразный метод обучения, при котором никакие нюансы не скроешь. Особенно, если и не пытаться. Да и сам академик Марр в беседе с лингвистом всех времен и народов, товарищем Сталиным, категорически и, в тоже время с прискорбием, отмечал, что лучше всего запоминается ругань. Даже лучше, чем признания в любви.
— Понятно, что кирдык. Мы не этот вопрос обсуждаем. Каким образом кердычить будем? Бластером отсюда далековато, большая часть энергии рассеется без толку, только воздух подогреем. А снаряды сдетонировать — не бензин поджигать, — Костя внимательно посмотрел на начавшего загадочно щуриться таджика и добавил. — Варианты с самопожертвованием отметаются на корню. Ты таджик, а не японец. Да и складов много. А нас всего четверо. Правов таких не имеем, на каждый склад по человеку терять.
— В книге еще охрана была, — вновь блеснула эрудицией Светка. — С зенитками. На отшибе.
— Блин! — с размаху хлопнул себя по лбу Костя. — Совсем дурной стал. Давайте поищем.
Нашли быстро. Достаточно было просто прогуляться вдоль опушки, чтобы обнаружить нужную тропку. А тропа, понятное дело, сама в нужное место рано или поздно выведет. Даже если идти не по ней, а параллельно.
На очищенной от леса площадке, задрав длиннющие хоботы стволов к хмурому небу, правильным прямоугольником со сторонами метров по двести стояли зенитки, шесть штук 88-миллиметровок. По краям прямоугольника устроилось ещё по парочке «эрликонов». Метрах в пятидесяти от затаившегося отряда торчала конструкция совсем не впечатляющей высоты.
При виде этой пародии на наблюдательную вышку на их участке границы, Костя с Любецким синхронно сплюнули. Точнее, сплюнул Яшка, а йети только изобразил плевок. Физиология, никуда не денешься. На площадке, прикрытой щелястым навесом, с любопытством рассматривая что-то внутри охраняемой зоны, стоял немец. Он облокотился на перила и на лес не смотрел вовсе. Аналогичное сооружение было и на противоположной стороне площадки. Естественно, и там топтался часовой. Между вышками так же, как и на складе, была натянута колючая проволока. Разнообразия ради — в один ряд. Патрульная тропа проходила с внешней стороны забора. И как раз сейчас по ней неторопливо шли двое немцев с винтовками за плечами. Были они метрах в ста от партизан и с каждой секундой удалялись все дальше…
— Значит, тут у них ПВО, — задумчиво потер подбородок Костя, — надо сказать — очень грамотно расположено. Склад ниже, и со стороны батареи его прикрывает холм, утыканный зенитками. С любой другой стороны — тоже не сахар. Обзор отсюда великолепный, видят гансы далеко. Нахрапом орешек не раскусить. Кто выстраивал систему охраны склада, в своем деле далеко не последний специалист. Зенитки простреливают и подъездную дорогу. Отсюда она как на ладони. А вот то поле практически не просматривается. Судя по логике, должна быть еще одна батарея или, минимум, пара пушек и пулеметов, которые контролируют то направление. А вообще, неслабо тут немцы окопались!
— Ты прямо как по той книжке шпаришь, — прокомментировала Светка.
— Значит, человек понимал, что пишет, — Костя отреагировал на её слова, но как-то лениво и задумчиво. — Как это «шпаренье» нам на пользу использовать не понимаю…
— Вах, уважаемые! Урус-албасты зенитка хватай, грязный шакал стреляй! Снаряд, — Шамси махнул рукой в сторону склада, — взрывай совсэм! Вдрэбэзгы! — с трудом выговорил он трудное слово.
— Зенитка, говоришь, хватай и стреляй? — йети критично хмыкнул, — фрицев там сотня, не меньше. Пока всех передавим, так свинцом нашпигуют, мало не покажется…
— Таки что нам мешает сделать здесь филиал Василевичей? — поинтересовался Любецкий. — Или Ви думаете, что таких подвигов стоит совершать только за ради Гудериана? Через чего Вам не нравятся два десятка гаубиц? По мене, так вполне достойный цимес. А если добавить запас хлопушек и возможного авиационного бензину, так ще и погромче будет.
— В Василевичах мы их малыми группами давили, — не согласился Костя. — Если и проснется кто — «пробил в фанеру» и получи фанеру. А тут все скопом, казарма-то одна. Можно и не успеть. Если только двери подпереть снаружи, да поджечь… Так пока мы зенитки поразворачиваем, да пристреляемся, на зарево со складов прибегут. Начнут стрелять, будут мешать целиться. Такой грохот получится… — Грым поморщился, — Яш, ты, кстати, с зенитками как?
— Таки немного хуже, чем с паровозами, — признался Любецкий. — Не артиллерист ни разу. Зато казарму с фрицами подпалить — на раз и без второго слова.
— Жечь живых людей? — удивилась Светка.
— Ты против? — в свою очередь удивился Костя. — Немцы не стесняются это делать.
— Непривычно как-то… — неуверено протянула девушка. — Люди, все-таки…
— Светочка, — встрял Любецкий, — я таки не вижу на вверенном нам объекте ни одного людя! Или Ви до сих пор путаете с ними фашистов! Раскройте глаза и смотрите ими внимательно. Где Ви видите таких ребенков?! И шо бы Ви заметили, женщин тоже не наблюдается. Так шо те граждане, за которых вы мне рассказывали, имеют право считать нас зверями, но в моей душе не дрогнет ни одна струнка…
Яшка неожиданно замолчал, к чему-то прислушиваясь.
— О каких ты ему гражданах рассказывала? — тихо спросил Костя, не желая мешать замершему Любецкому.
— О правозащитниках.
— Свят, свят! — йети вытаращил глаза. — Ты с ума сошла?! Считаешь, что Яшка готов к таким ужасам?
— Да ладно… — начала девушка и замолчала.
— Не может быть! — простонал Любецкий. — Не может быть! Это она! Я узнаю ее голос из тысячи! Но как? Она же погибла! Там на заставе! В казарме! Туда же с десяток снарядов попало! Как она могла выжить? Костя, это она! Ты меня слышишь?
— Таки там есть женщина? — ядовито спросила Светка, но одессит на замечание не обратил внимания.
— Это говыдло ее насилует! — возмущался он. — Я изображу с этого поца мешок с костями и банку гноя! Разве ж можно ж так измываться над несчастной?! Костя, где ви держите мой бластер, дайте его мене в руки, и я пошел до этой бодеги делать погоду!
Светка смотрела на одессита с все возрастающим удивлением. Шамси тоже удивился, но верный своим привычкам, виду не показал. Только проверил, хорошо ли выходит клинок из самодельных ножен, да накинул тетиву на рога самодельного лука. И замер, всем видом показывая готовность помочь товарищу «делать погоду» вплоть до полного уничтожения этой самой «бодеги». Что бы ни значили эти слова, хотя «кирдык», по его мнению, однозначно лучше «погоды».
Костя, сначала тоже несколько обеспокоившийся за психическое здоровье товарища, быстро сообразил, суть возникшей проблемы, и попытался успокоить страдальца:
— Яша, ее там не может быть! Просто голос похож!
— Какая разница?! — возмутилась Светка, — кого бы там ни обижали…
— Грым! — перебил ее Яшка. — Ви хотите сказать, шо внук бессарабского ромэ не сможет узнать голос своей любимой, коварно плененной гнусными немецко-фашистскими захватчиками, когда эти криворукие поцы делают ей больно? Ви вслушайтесь в этот надрыв, в это дребезжание, Ви же слышали этот голос, когда еще были Костей, и немножко до войны. Ви только вспомните, как она пела на воле, в моих руках! Я же слышу ее боль и ее несчастье! Это таки совершенно невозможно! Ми же не можем бросить ее в беде, Костя! Только не говорите, шо это рискованно, у нас есть таких других проблем, но я Вам скажу за эту: ее надо освободить. Ви же меня понимаете, Грым!..
В этот момент Светка не выдержала. Заорать она не могла из-за слишком близкого нахождения противника. Поэтому, девушка всего лишь подтянула ефрейтора поближе и приглушенно зарычала в лицо потомку греко-цыган:
— Кого освободим? Кто там?! Кто?!!
— Звин, успокойся, — ответил за старого товарища, несколько ошалевшего от вида разгневанной девушки, Костя. — Яша услышал гитарный перезвон. И абсолютно уверен, что в том длинном сарае находится именно его инструмент, оставившийся на нашей родной заставе, когда мы пошли на прорыв. Не представляю, как она уцелела в разрушенной казарме. Когда мы уходили, уже пожар разгорался. Но то, что наш цыган ошибся, уже полная фантастика.
— Ты хочешь сказать, что все эти переживания из-за гитары? — тем же рычащим шепотом спросила Светка.
— Светик, представь, что там томится твой любимый мяч! — попытался объяснить йети.
— Да мы этих мячей по шесть штук за тренировку в клочья драли! — возмутилась девушка.
— Ну, огнетушитель, — Грым ткнул пальцем на торчащий из кармана штормовки красный баллон.
Светка задумалась. Вытащила обсуждаемый предмет, покрутила в руках, убрала обратно, посмотрела на суетящихся вокруг зениток немцев и резюмировала:
— Нах!
— Не скажите, уважаемая, — вмешался Шамси, — если бы там был мой лук, я…
— Этот? — девушка-йети с презрением посмотрела на стоящее возле таджика оружие.
— Э, разве это лук! — подскочил с места Абазаров. — Эту палку я выломал в лесу, чтобы из нее стрелять грязный шакал! У меня дома, в Фанских горах, есть лук, из которого мой уважаемый предок убил персидского шаха! Или арабского хана… Неумолимое время не сохранило ничтожного имени правителя, мнившего себя великим… — Абазаров задумался, — и того бека, который пожаловал моему предку то оружие — тоже не сохранило. Зато сохранился лук и имя пехлевана. Его звали Шамси Абазаров, как и всех первенцев в нашем роду. За этот лук я бы…
Потомок славного рода лучников замолчал.
— Этот поц абсолютно не умеет играть! — простонал одессит. — Костя, Ви будете смеяться, но даже Ви имеете это делать гораздо лучше! Рискну подумать, но и в этом теле тоже!
— Яша! Очнись! — Костя попытался привести группу в рабочее состояние. — Мы операцию планируем, или у нас вечер воспоминаний? Не будем мы рисковать людьми ради твоей гитары.
— Таки я все прекрасно понимаю, — горько вздохнул Любецкий, — и таки я сам подопру этот сарай и совершу таких аутодафе, шо вся Германия здрыгнется! Эту гитару делал сам Моня Шлисельман! Это Вам не Страдивари какой, шо клепал фраерские скрыпочки не для ридного батьки, не за готовы гроши! Лучший мастер Одессы, Ви понимаете?! Нет, Ви не понимаете… Специально под мою руку, шобы таки пелось! Она была со мной везде и всегда и погибла на заставе в неравном бою с фашистской сволочью, прикрыв наш прорыв своим звонким телом. И шо я теперь узнаю? Шо она попала в плен к этим нелюдям, а они насилуют ее своими кривыми отростками, шо растут у этого говыдла заместо рук! А я совсем рядом и ничем не могу ей помочь! Только своими руками сжечь любимую, шобы по крайней мере избавить ее от таких мучений!
* * *
Маленький костерок застенчиво потрескивал сухими сучьями в ямке. Дрова выбирать умели, так что дыма практически не было. А если и вдруг и вырывалось из пламени крохотное невесомое облачко, то рассеивалось бесследно, даже не сумев выкарабкаться со дна глубокого оврага, скрытого от враждебным глаз густой стеной кустов, кое-где смыкающихся над головами зеленым куполом…
Возле костерка, по-восточному скрестив ноги, устроился Шамси, время от времени с невозмутимым лицом покручивая самодельные деревянные шампуры. Куропатки подставляли жару нежные бока, покрываясь золотистой корочкой, которую так рекомендовала «Книга о вкусной и здоровой пище», и которой так тяжело добиться в условиях кухни оборудованной по самым последним веяниям от наркома Микояна…
С момента появления в отряде, таджик взял на себя приготовление пищи, о чем никто не жалел: готовить Абазаров, действительно, умел. Даже Грым теперь предпочитал таджикско-белорусскую кухню из дичины или трофейных немецких продуктов, уже привычной сырой пище.
Любецкий лежал на спине, бездумно уставившись пустым взглядом в небо, и не обращал ни на что ни малейшего внимания, целиком уйдя в переживания…
Йети сидели наверху, расположившись в зарослях. Контролировали подходы на случай появления внеплановых немцев. И ссорились. Точнее, Светка выплескивала накопившееся раздражение, а Костя старательно делал вид, что ему стыдно.
— Я женщина!!! — телепатически орала она в лицо Кости, подкрепляя мысли синхронным шипением сквозь стиснутые зубы, — понимаешь, женщина! Мне нужны наряды, украшения, выходы в свет, толпы поклонников у ног! И где это всё? Я хочу светской жизни! В свет выходить хочу! И блистать!
— Свет, ну какой теперь свет? — попытался скаламбурить Костя. — Если мы выйдем в свет, он разбежится. И война же идет… С немцами…
— Да имела я в рот эту войну! — заорала вслух девушка. Ее крик услышал даже Шамси. Невозмутимый обычно таджик дернулся и что-то прошептал про «дурных баб, которые дурные даже когда не просто бабы, а албасты»…
— И немцев твоих имела в голову поленом! — продолжила орать Светка, совершенно не заботясь о соблюдении тишины. — Война у него! Все вы, мужики такие! Лишь бы подраться, пожрать и в койку! Трахаться и спать! А развлекать девушку кто будет? А наряды ей новые покупать? А на концерт какой сводить? Сидим в лесу, как медведи дикие! Ни цивилизации толком не видим, ни людей! А как видим, сразу убиваем! Надоело! Слышишь, мне надоело! Я так не привыкла и не хочу!
— И что, немцев больше убивать не будем?
— Как это «не будем»?! В этой глуши, один пень, больше заняться нечем! Всех развлечений — куропаток огнетушителем глушить! На концерт хочу! Я в Тольятти на концерт Шаова ходила! Прикольный такой! Еще хочу!
Грым тяжело вздохнул. Разве мужику дано понять женский ум? Что сестричка с медсанбата, что гандболистка-матершинница, что дикая йети-полуобезьяна, один черт, загадка, завернутая в тайну. Никакой принципиальной разницы нет. Даже зовут одинаково…
— И где ж я тебе посреди леса Шаова достану? — обреченно вздохнул Костя, — тем более, он и родится лет через двадцать с хвостиком…
— А меня это не трахает! Меня ты трахаешь, вот ты и думай, где, как и кого доставать!
Грым разозлился:
— Если тебе не нравится, могу и не…
— Я тебе покажу «не…», — не дала озвучить страшную угрозу Звин, — до самого склада скакать будешь! Ишь ты, еще и отлынивать собрался! Работай давай, а потом думай, как девушку ублажать! Давай, давай! Да, прямо здесь и сейчас, пока Шамси куропаток жарит!..
Когда они вернулись к костру, Костя сумрачно посмотрел на Любецкого и произнес:
— Яшка, мать твою за ногу, признавайся, тебя же, небось, еще и воровать учили?..
4 августа 1941 года. Белоруссия
К объекту подкрались в районе двух часов ночи. До раннего еще августовского рассвета времени было достаточно…
Службу немцы несли как положено. Два патруля по два человека, подсвечивая себе неяркими фонариками, медленно и грустно наматывали круги по тропе вдоль забора. На обеих вышках у пулеметов торчали фигуры часовых, слегка подсвеченные на фоне неба ярким светом из приоткрытых ворот штаба… Всё по уставу. Но и не более.
— На вышках по одному всего… — тихо сказал Костя. — Работаем, как собирались…
Четверка разошлась. Атака, естественно, планировалась одновременно со всех направлений. Но часовой у ближнего пулемета погиб чуть раньше. Решил не вовремя закурить. А ведь наверняка говорила мама маленькому Гансику или Фридриху, что курить вредно для здоровья. И Минздрав их немецкий (или что у них там) предупреждал. А вот не послушался мальчик. Взрослым себя возомнил. И прилетела на огонек вспыхнувшей зажигалки стрела из леса. Пусть лук у Шамси был и не фамильный, а собственноручно сделанный из подручного материала, но с шестидесяти метров охотник не промахнулся. Архаров в горах Памиро-Алая стрелять труднее. Уверенное движение рук, тихий шелест летящей смерти, и широкий наконечник заточенным острием миниатюрного серпика перехватил горло…
От толстого ствола разлапистого дуба отделилась неясная тень и коротко взмахнула двумя руками. Два ножа с чуть заметным хрустом вошли в спину патрульных, только что миновавших роковое дерево. Внимательнее надо быть ребята, а то вот затаится под деревом такой товарищ, что умеет ножики кидать, как стрелять, по-македонски… Он еще к вам по-человечески отнесся. А мог ведь и кнутом…
Йети работали проще. Хотя в этот раз Светка тоже не побрезговала холодным оружием. Любимый огнетушитель легко отыскал голову второго пулеметчика. Тот не курил, сберегая здоровье, но глазам йети и не требуется подсветка. Поможет ли здоровый образ жизни, когда голова разлетается на куски, забрызгивая площадку содержимым, а тело, такое любимое и бережно хранимое, оседает неопрятной кучей?..
Только второй патруль ушел в Края Вечной охоты без помощи убийственных железок. Они просто нос к носу столкнулись с Грымом. Йети «материализовался» прямо перед перепугавшимися немцами и, не дожидаясь, пока запаниковавшие фрицы поднимут крик, просто и банально ударил. Дважды. Нокаут. Вечный. Слишком разные весовые категории у бойцов для честного боя. Да и не заслуживают они честного боя…
Через минуту после начала операции, вся четверка уже была внутри ограждения. Две фигуры скользнули к казарме. Две к штабной постройке. Йети свернул шею полусонному часовому, а потом передавил так и не проснувшихся штабных. Подхватил замешкавшегося Шамси и рванул на всех парах к позициям зенитной батареи…
Второй паре предстояла более тонкая работа. Стоило подойти к казарме, как дверь распахнулась, и оттуда в сторону отхожих мест протопал одинокий немец, мучимый несварением желудка. От ворованного оно завсегда так бывает…
В приоткрытую дверь удалось разглядеть кусочек казармы. И дневального, который сидел за загородкой, слева от входа и мужественно боролся со сном. По всей видимости, сон побеждал. И глаза дневальный приоткрыл только тогда, когда хлопнула дверь. Чтобы немедленно закрыть их обратно, побуждаемый еще и ментальным посылом. Он бы и сам, наверное, заснул, но так надежнее… Яшка, подгоняемый ненавистью к похитителям инструмента, скользнул внутрь, на ходу выдергивая оба ножа….
Звин, усыпив дневального, в три прыжка достигла линии сортиров и настежь распахнула хлипкую дверь… Вряд ли немец когда-либо до этого в своей жизни гадил так быстро и качественно. Успел опростаться до донышка до того, как захлебнулся, уйдя с головой в суровую правду жизни… Светка довольно хмыкнула, и поскакала обратно, на подстраховку.
Не потребовалось. Любецкий уже стоял у входа. Улыбка на лице одессита не просто была видна в темноте, она лучше любого маяка рассеивала мрак, вселяя в сердца окружающих глубокую радость человека, избежавшего участи, худшей, чем смерть.
— Работаем, — выдохнул он, и захлопнувшаяся дверь вместе с подпершей ее слегой провела четкую границу между миром живых и миром мертвых.
«Грым, как у вас? — спросила Светка, — мы уже бензин льем»
«Поджигайте, даем пристрелочный»
Робкий огонек побежал по деревянной стене, быстро набирая силу. В тот же момент грохнула зенитка. Почти сразу вторично. Еще раз, потом еще и еще. В дверь полыхающей казармы заколотили, но слега, а вернее, бревно толщиной сантиметров десять, даже не дрогнула. После очередного выстрела, в стороне склада, солидно громыхнуло, и вставший столб огня просигнализировал нападающим, что можно уходить. Дело сделано…
Из архивов Третьего рейха
Начальнику службы тыла… армии
генерал-майору фон Венцлеру
РАПОРТ
Докладываю Вам, что сегодня зенитная батарея, командир — майор Венцель, заместитель командира — гауптман Блашке, дислоцированная в районе города Припять входящая в систему ПВО фронтового склада арттехвооружения? 11 в 2 часа 24 минуты внезапно, без предупреждения и не сообщив о своем решении вышестоящему начальству, открыла огонь по территории охраняемого склада. Было произведено не менее 24 и не более 38 выстрелов. Стрельба прекратилась в 2 часа 30 минут (приблизительно). Затем на территории батареи возник пожар.
Оценить последствия обстрела склада в настоящий момент не представляется возможным, так как вызванный попаданиями пожар продолжается до сих пор. Вследствие этого продолжаются и подрывы находящихся на складе боеприпасов. Ввиду крайне высокой опасности для личного состава, тушение пожара до сих пор не начато.
Осмотр позиции зенитной батареи дал следующие результаты:
Ориентировочно между 2.00 и 2.20 неустановленные диверсанты, уничтожив караулы, проникли на территорию батареи и, заблокировав личный состав в помещениях казармы и штаба, открыли огонь по территории склада. Добившись неоднократных попаданий по намеченнымс целям, диверсанты прекратили обстрел и, выведя из строя все четыре орудия — искорежив стволы, вероятно путем подрыва закладных зарядов небольшого диаметра, подожгли все объекты, включая здания с заблокированными солдатами. Вооружение и транспорт батареи безвозвратно потеряны.
По предварительным оценкам в результате диверсии наши потери составляот не менее 300 человек солдат и офицеров, четыре зенитных орудия Flack-18, 8,8 см, четыре тягача «Ganomag», два штабных автомобиля, шесть грузовиков «Блитц», а также артиллерийские орудия, боеприпасы и запчасти, находившиеся на складе, чье количество уточняется.
Начальник службы арттехвооружения… армии полковник Ольстрих
5 августа 1941 года. Белоруссия
Яша Любецкий уютно расположился на выпирающих корнях огромного дуба, и, привалившись к дереву и закрыв глаза, ласкал вновь обретенную любимую, с которой его чуть не развела по разным дорогам всемогущая, и такая, порой, шаловливая Судьба… Левая рука любовно поглаживала гриф, нежно зажимая аккорды, правая невесомой бабочкой порхала над струнами.
Инструмент отвечал любимому и дорогому хозяину взаимностью.
Гитара пела. Струны то звенели, рассыпая искристый смех, то надрывались отчаянными прерывистыми рыданиями, то вдруг наполняли сердца слушателей светлой печалью. Нежные тонкие звуки проникали в душу, затрагивая самое сокровенное, а потом, в самый неожиданный момент взрывались бурным водоворотом ненависти и призыва к борьбе, и снова уводили в сказочный мир с едва заметным оттенком грусти.
Гитара пела. Слова были не нужны. Мастерства гитариста и совершенства инструмента было достаточно, более чем достаточно, чтобы случайные, или не совсем случайные свидетели, затаив дыхание, дабы не спугнуть очарование этого волшебного голоса, слушали, слушали и только слушали…
Такое невозможно сыграть на заказ, за деньги или просто для развлечения. Такую музыку надо заслужить, выстрадать, выносить в сердце…
Гитара пела. Нежась в руках вернувшегося хозяина, в движениях его ласки, в обретенной свободе…
Гитара пела…
— Не знаю, — сказал вдруг Любецкий, — Ступор какой-то напал. Не могу вспомнить ни одной песни, которую хотелось бы спеть. Какие-то они мелкие, что ли, пустые даже. Или эта война так душу перевернула, что так кажется… Может, потом, в будущем, напишется что-нибудь такое, достойное прожитого. Не до. После. В шесть часов вечера после войны…
И не было в Яшкиных словах ни «одесского выговора», ни обычного многословия. Только констатация факта и грусть художника, не сумевшего нарисовать картину.
— Напишется, — сказал Костя. — Много хороших песен будет.
— Почему будет, — вскинулась Светка, — мы же их знаем. Помним. И советские военные, и авторские! И попсы всякой помним много! Хоть сейчас продиктую!
— И напоешь? — усмехнулся Грым. — Только без попсы. Люди не поймут.
Девушка обиженно умолкла. Они уже пытались петь. Хорошо хоть не на людях, пение йети оказалось пригодным в крайне узком спектре применения — немцев по ночам пугать, изображая нечистую силу. И все.
Обидно и странно. И память не подводит, и, вроде, слух тончайший, белку в вершинах деревьев слышат, но немузыкальный совершенно. Внутри-то мотив слышен, а наружу такое выходит… И голоса… Громко, хрипло и низко, если коротко. Но не всё, что низко — бас, и не все, что хрипло — Высоцкий. А громкость… вот из-за нее-то дуэт всего двух йети и напоминает хор всех демонов преисподней.
А ведь это еще Светка не стала рассказывать Косте, что пока тот сопровождал детдом, она от скуки решила попробовать спеть взводу фельдфебеля Фишера, сиротливо скучающему посреди болота. Начала с жалобной «Песенки Мамонтенка». Скучно, ведь, за фрицами наблюдать, и тоскливо. Да и немцев немножко жалко: тело-то прежней Звин принадлежит, которая без страха, упрека и самокопания, а вот душа — русская, да еще женская, жалостивая. Не настолько конечно жалко, чтобы гать восстанавливать или дорогу подсказать. Но достаточно, чтобы спеть болезным. Всё им не так грустно будет.
Только не заценили фрицы концерта. Или, наоборот, заценили. Во всяком случае, боеприпасы у них закончились раньше, чем Светка исполнила два куплета «Синего платочка». И пулеметчики за тот платочек строчили, и автоматчики, и одиночные винтовочные бухали, и даже гранаты в болото летели. Вместо цветов, наверное, и заслуженных аплодисментов. Светке-то всё равно, она за большим деревом спряталась, да и между островками метров двести расстояние. А через пару часов немцы и вовсе умом тронулись… Оно, конечно, Светкино дежурство сократилось дней на несколько, охотиться на патрули в лесу было куда интереснее, но… Нет, своим петь точно не стоит…
Но девушку неожиданно поддержал Любецкий, вновь вернувший себе расположение духа, а с ним и любимую манеру разговора:
— Грым, Ви меня поражаете! Таки зачем петь, расстраивая мене, девушку и гитару! Но кто Вам мешает иметь мене аккорды после слов? А я, без второго слова, слабаю по таким приметам, словно у консерватории! Потом Ви делать темп, и ми имеем то, что надо, клянусь Одессой!
Мысль показалась неглупой, хотя первая же попытка с треском провалилась. Светка радостно начала с какой-то жалостливой лирической песни, которую Костя и не слышал ни разу. А подобрать аккорды в уме оказалось не по силам. Да и, честно говоря, Грым был абсолютно уверен, что песня не стоила таких затрат.
Зато вторая попытка… Теперь слов не знала девушка. Зато Ухватов знал хорошо. И через полчаса над лесом взвился гимн «десятого десантного»…
Единственной расстроенной была Светка. Песни, которые она знала и ценила… В общем… Не желая портить товарищам праздник, она про себя высказала всё, что думает, в привычных выражениях родного города и собралась уже уйти подальше в лес и вволю погрустить, когда Яшка вдруг улыбнулся и запел с легко узнаваемым выговором Гиви Тевзадзе:
— Палюбили люди горы, как осатанэли,
— Едут в Альпы, лэзут в Анды, прутся в Пэренэи.
— Гымалаи истаптали, па Тыбету рыщут,
— Накурывшыся гашыша, Шамбалу все ыщут.
— Рерих-Мерих, я нэ знаю, на Эвэрэст не лазил,
— Но чудес, как и барашек, больше на Кавказэ.
— Как-то, будучи нетрэзвым, я в гор… лэсах слонялся
— И со снэжным человэком мырно павстрэчался…
Звин замерла, как вкопанная. Потом резко обернулась и уставилась на певца. Тем временем тот продолжал, не обращая внимания на отвисшую до земли Светкину челюсть:
— Хот и рожэй он нэ вышэл, но парэн очэн мылый
— Капельку пахож на помэсь Алдонина с гариллой
— Мы с ним сэли на пенечек, хлопнули по кружке
— За знакомство, за пабэду, за его падружку.
— Таси-баси тоси-боси такжэ трали-вали
— Очэнь славно посыдэли, мило пабалтали
— Жаловался он, что нэмцы — кабаны и туры,
— Только хрукают и гадят, никакой культуры!
— Ты это откуда взял?! — прервала исполнителя вконец обалдевшая Светка. — Это же Шаов! Он же только родится лет через двадцать! Я же у него на концерте была, моложавый такой дядька!!!
— Мадемуазель, таки можете мене не поверить, но Ви так сильно излучаете свои мысли, шо мене даже не надо аккордов! Таки эта пэсня лезет до моей головы каждый раз, когда Ви находитесь ближе ста метров. А когда топите фрицев в сортирах, так за все пятьсот, — и Любецкий обворожитительно улыбнулся.
— То есть, можно учить песни телепатически? — обрадовалась девушка.
— На раз!
— Класс! — и лицо Звин озарила зловещая улыбка. — Ты же еще и немецкий знаешь! Ну, мы им устроим культурную революцию!
— Так ты ж кроме русского матерного, никакого не знаешь, — попытался остудить пыл подруги Грым.
— Неважно! Я слова и так помню! Добыть магнитофон, или что там у них, и немецкой культуре точно звиздец! Ду хаст их немецкую маму! И прочий «Их виль»!
Косте происходящее совсем перестало нравиться, но вдруг вмешался Шамси.
— Яша-джан, — с наивной улыбкой сказал таджик, — начал за албасты петь, пой дальше, пожалуйста, — потом на секунду задумался и спросил Светку, — или правильно сказать «про албасты»?
— Да пох! — на чистейшем литературном ответила учительница, а певец уже внял просьбе друга:
— На ученых обижался: тычут в мэна пальцэм,
— Абзавут то абэзьяной, то нэандэртальцэм.
— Нэ тэрплю, гаварыт, ученых — агурцов маченых,
— На х… насу, гаварыт, вэртэл я всэх твоых ученых.
— Вы далжны гардыться мною, я — загадка вэка.
— Я, крычал он, гаминоид, не путать с гамосэком.
— Пад канэц савсем нажрался: фрыцам рыл магилу,
— Очэн громка пэл «Катушу» и «Хава нагылу!»
Под сводами военного белорусского леса победно звучала шуточная песня, написанная в конце двадцатого века. Написанная черкесом и исполняемая чистокровным одесситом. На русском языке с грузинским акцентом в литературной и музыкальной обработке исполнителя. Песня про друзей, которые совсем даже не люди. Впрочем, какая разница…
Лето 6392 от сотворения мира. Русь
Сначала стал пропадать скот. По мелким весям словно прошла падучая, опустошая стада. Коровы сходили с ума и стремглав бросались в чащу. Пытались искать, но не было от того толку. Лишь изредка удавалось найти рога, да обглоданные до белизны кости, расщепленные крепкими зубами. Находки спешно закапывали, долбя заступами еще не начавшую оттаивать землю. Поземка струилось по отвалам, присыпая мелким снежком…
Собаки отказывались брать след. Псы поскуливали, поджимая хвосты, словно не на зверя посылали их люди, а прямиком к Ящеру. Если хозяева упорствовали, косматые жалобно выли, просили прощения за свою слабость, но с места не двигались. А без них кого искать? Следы терялись через полсотни шагов, растворяясь в паутине…
Беженцы хлынули в Столицу, разнося слухи о дивах, волотах и прочих чудищах, наводнивших древлянские леса. Кто говорил, что это наказание за подчинение Северному Князю, кто, наоборот, — за поднятый против воли князя-колдуна меч.
Из Степи тоже приходили злые вести. Новый народ, пришедший с востока, громил печенегов, неумолимо приближаясь к границам княжества. Откуда взялись эти «угры»? Как прошли через хазарские степи, не разгромив каганат, но и не сложив головы у стен Итиля и Саркела?
* * *
— Грядет ужас на землю и головы наши, — мрачно пророчествовал ведун, вглядываясь в сумеречные тени над вечерней рекой. Тени, подчиняемые невесомым дуновениям ветра, сплетались в узоры, рождая замысловатые картины, найти смысл в коих мог только знающий…
— Когда? — нахмурился князь, нервно перебирая кольца на обухе топора. — И кто? Не Навьи же… Явь свиное рыло будет показывать…
— Явь… — согласился ведун. — Для Нави мы слишком сильны верою…
— Хазары или ромеи? — уточнил князь, все не дающий покоя мелодично звенящей бронзе. — И откуда угрозу ждать? Из степи, али из леса?
— Всякое может быть. Могут и вместе явиться. И скоро, великий князь, скоро… — пожал плечами ведун, сбрасывая маску ледяного равнодушия. Открывая лицо смертельной усталости. Той, от которой засыпают и не просыпаются…
— Жертвы помогут? — и тут же князь поправился. — Хотя, стали надо ставить преградой харалуг, а не резать бессловесных зверей.
— Лучше резать кричащих людей, — не согласился ведун. — А что до жертв… Ты прав, князь. Хоть и знаем, с какой стороны идет погибель, но Боги безразличны к просьбам о помощи.
— А ты попроси, — великий князь тяжело поднялся с изукрашенного бревна. Длинная соломенная прядь упала на глаза… — Или…
— Или умру? — лицо ведуна искривила усмешка. — Я буду благодарен тебе, князь, за легкую смерть, ведь ваша будет тяжелее… Ромеи — трусы, но у них много золота. А Степь рождает все новые и новые народы. И всем им мнится наш край сладким куском пирога.
— Из степи идут люди. И неважно, как они договорились с хазарами и Царьградом. С пришельцами нужно сражаться, хоть их и слишком много.
— Ты сам знаешь все, князь, — устало пожал плечами ведун. — Зачем тогда пришел к старику?
— Знать все не может никто. Даже Род, — ответил князь. Последние лучи заходящего Солнца скользнули по рубину в серьге… — Что происходит в лесах, ведун? Кто пожирает древлянские стада?
— Я попробую узнать. Но обещать боюсь.
— Надо не бояться обещать, а делать…
— Сделаю, княже. Все сделаю, что от меня зависит…
В ту же ночь ведун бесследно исчез.
— Не найдете, — усмехнулся князь, когда гридни явились с докладом о пропаже, — старый лис променял меч на свиток не так уж и давно. А он уже был воеводой, когда Рюрик только привел Сокола в Ладогу…
* * *
Подъем давался тяжело. Хоть и вышел налегке. Ни мешка, ни другой поклажи. Брюхо не сдохнет, если пару дней в него ничего не кидать. Тогда к чему лишняя тяжесть?
Но все равно годы давали о себе знать. Старый стал, корни пустил, зад отожрал, на коня сядешь — хребет бедняге переломишь… Зловредные ветки цепляют безрукавку, камни вылетают из под ног…
— Вот нашел же куда забраться! Клятая гора, мать ее за ухо да башкой об сосну! — вырвался сдавленный полухрип-полустон.
— Сильное проклятие! — засмеялся кто-то за спиной.
Ведун с ревом перекатился в сторону, выдернул кривой засапожник…
— До сих пор полагаешься на железо больше, чем на слово, а, Белояр? — к уходящей ввысь сосне прислонился воин в байдане. С самострелом и улыбкой на морщинистом лице.
— Кому сейчас легко? — проворчал ведун, отряхивая налипший лесной мусор. — А ты до сих пор не отвык заходить со спины? Нахватался, понимаешь, привычек у базилевсов… Смотри, до беды доведет!
— Сам говоришь, что сейчас всем тяжело, — пожал плечами лесной страж. — Мы ждали тебя. Старик которую луну тревожится. Беды ждет…
— Дождался…
* * *
— Ты должен был прийти давно, — тяжелый взгляд давил, вжимая в широкие доски пола, заставлял чувствовать себя ребятенком-ползунком…
— Не видел нужды понапрасну тревожить замшелые бревна.
— Прошли годы, а ты такой же сквернослов. И все так же глуп и ленив. И как Олег еще не прогнал тебя?
— Он умен и понимает, что остальные еще хуже. А еще князь не забыл безымянную речку. И печенегов.
— Хорошая была рубка… — глаза старика мечтательно прикрылись. — Хан потом бросился на нож пару раз подряд. Не любят степняки побежденных… А вообще я всегда говорил, что нельзя верить ни печенегам, ни варягам. Ты еще помнишь, с какой стороны берутся за меч? — неожиданный вопрос повис в густом воздухе, сплетенном из запаха сухих трав.
Белояр только хмыкнул.
— И не сомневался, — подмигнул хозяин. — Оттого-то и ведун из тебя хреновый, что вся мощь еще в руках, а не в голове… Передай князю, пусть точит мечи. И вспоминает Рюрика. Враги далеко, но их кони быстры. Придут вслед за черным снегом.
— Это как? — недоумевающе поднял глаза Белояр.
— Не знаю, — пожал плечами старик. — Боги не любят прямых слов, предпочитая туманить все, до чего могут дотянуться… Увидим — поймем. Уже не долго ждать. Не больше трех лун пройдет, как увидим отцов. Все…
— Даже ты? Слезешь с горы?
— Когда похоронишь внуков и будешь втолковывать правнуку, что тот тупее дубового бревна, вот тогда и поймешь, что больше нет нужды жить дальше… А еще передай князю, пусть не беспокоится за свою спину. Тот, кого числишь врагом, окажется другом. Уже изменен бег Времени, и это будет сделано еще не раз. Главное — это лишь на руку нашему князю и Киеву…
— Друзья, которых числим врагами? — переспросил Белояр. — Кто такие? Еще один новый народ? Неведомый? Тоже охотники до нашего меда?
— Ага. Неведомый, — старик согласился с таким видом, что и дураку было понятно, что Белояр ошибся. Сильно ошибся. — Большой такой народ. И косматый, хуже медведя. Но мед любят не меньше варягов, это ты тонко подметил…
* * *
— Ну? — нетерпение сквозило в каждом жесте князя. Он метался по тесным палатам словно плененный пардус, не находя себе места…
— Шкуру мну, о, Великий князь, — Белояр не утерпел, и не сумел удержать колкость… — Помнишь, где ржавеет твой меч, а, княже?
— Мой меч никогда не ржавеет! — гневно вскинулся князь. — Что сказал Старик?
— Не так уж много, — кротко улыбнулся ведун. — Что мы все умрем через две, может три луны. Если побежим, то чуть больше. Тебе этого хватит?
— Мы никогда не бегали от врагов! — ядовитой злости в княжьем голосе, плескалось столько, что хватило бы выморить весь Царьград с запасом. Еще и свеям осталось бы.
— Оставь крик дружине. Которую зиму мы пережили? Напомнить? Врагов тьма и тьма. Дикое поле рождает на нашу погибель злую саранчу, а царьградские базилевсы умело их направляют.
— Выжгем! — зло бросил князь. — Всему своё время.
Сильные пальцы комкали оксамитовое полотно скатерти. Потянули на себя… Грохот посыпавшейся посуды отрезвил. И князь расслышал самое главное, что зловредный ведун приберег напоследок.
«Выжгем, княже, как не выжечь? Но по-первости надо идти в древлянские леса. Не с мечом. С медом. Не воевать, а говорить».
* * *
Небо затянуло до самого виднокрая. А ветер все гнал и гнал тяжелые черные кучи, казалось, собирая их в неудержимом и ненужном старании со всего Света. На третий день сквозь прореху в броне туч выглянуло Солнце, но не успели люди вознести хвалу Яриле, как посыпался снег, укутывая землю белым ковром…
Двое сидели на верхней площадке сторожевой башенки. Резная крыша, крытая дранкой, была по самый верх засыпана снегом. Очень белым на фоне выдержанной древесины…
— Ждем пока почернеет?
— Накаркаешь, старый хрыч, молчи лучше.
— И накаркаю, я такой, — согласился Белояр. — Еще и не такое могу…
— Ох, и почему тебя не прибили в свое время? — потянулся всем телом князь. — Оставили бы где в поле, и все.
— Тебе приберегли на растерзание, о великий и мудрый! Решили, что Багрянородный подавится столь выдающимся человеком.
— Мудрый у нас ты, а я Великий. Потому самой судьбой обязан: впереди дружины, под красным стягом, на врага, и все такое…
— С мечом наперевес… — грустно протянул ведун.
— Именно так. На то и князь.
— Князь… — Белояр помолчал немного. — Что думаешь, о новых друзьях?
— Много думаю, — не стал прятать мысли Олег. — Но не в нашем положении отказываться от дружбы. Тем более, недорого и надежно. Эти не умеют обманывать. Тяжко им будет в человеческом мире…
— Тяжко, то верно.
На площадку опустилась тишина. Хлопья снега ложились беззвучно…
По скрипучей лестнице влетел запыхавшийся воин.
— Князь, прибыл гонец с дальней заставы, беда! Идет орда степняков! Без конца и края!
— Во, и чернеть сейчас начнет, однако! — ведун переглянулся с князем.
— Еще и скалишься, сволочь…
— Не замай топора, Вещий, а то последний умный человек на виднокрай окрест погибнет.
— Пошли, «последний умный человек»! — и князь первым побежал вниз, перепрыгивая за раз по нескольку ступеней.
От гонца не осталось ничего. Только оболочка храброго воина, твердившая заученные намертво слова. И все.
— Мара привела нашу смерть. Их не счесть. Под три тьмы степных. Не печенеги, новые. Оружны поголовно. И бронные зело. Мы погибли все. Я ушел один.
Ведун смотрел на белую голову воина, на трясущиеся руки, залитые кровью до плеч. И видел безумную сшибку сам-десять. И брызги крови на снегу, и погибших, что даже умирая, хватают врага, не пуская на родную землю…
— Ты сделал, что должно, воин. И нет в свете достойной тебя награды.
— Не ради злата живем! — прохрипел окровавленным ртом гонец. Глаза закатились под израненный лоб, и воин мягко осел на лавку. Его тут же подхватили гридни из младшей дружины, сноровисто уволокли в сторону лекарского посада…
— Кровь пролилась… — в никуда сказал Белояр, вглядываясь в кровяную дорожку, протянувшуюся за раненым.
— И наши мечи напьются вражьей с избытком… — добавил князь. — Дружине общий сбор, гонцов по первому порядку. Людей хватит?
— Хватит, — коротко кивнул воевода. — Выступаем?
— На рассвете. Успеешь?
— К вечеру, можно и раньше.
— Будут готовы, сразу ко мне! — и обернувшись к Белояру. — Иди к новым Друзьям. Пришло время проверить их честность. Как думаешь, придут?
— Придут, — кивнул ведун. — Сам говорил — не умеют обманывать.
* * *
Встречать порешили у реки. Малым отрядом пустить вражинам кровь, остановить. Если удача будет, ударить всей силой, сбить, уничтожить. А не будет — уйти в лес. Пусть половят дружину в засеках, побродят по тропам хитрым, по ловушкам самострельным. И трепать их, трепать, не давая пройти к селам и весям…
— Идут! — Закричал с могучей ели дозорный.
— Подержи, — Поводья полетели в воеводу. Князь снял с пояса меч, подтянул портки и рысью начал карабкаться на дерево.
С юга накатывала черная волна, грозя захлестнуть, накрыть с головой.
— Вот и почернел снег, мать его за ногу да башкой об сосну… — Отряхивая кору с липких ладоней, выругался князь.
— Вот от кого, правнучек мой тугодумный, слов пакостных нахватался! — проревел кто-то у подножья дерева. Владыка многих земель и вод чуть не сверзился с могучей ветки. Тут же, не заботясь о сбережении одежи, соскользнул вниз. И встал рядом с седовласым стариком, больше похожим на тысячелетний дуб, по неведомой прихоти Богов, обретший человеческий облик…
— Пришел, Старик?
— Если не веришь глазам, выколи их к бесам, и иди в пещеру — истину искать. Пришел. И ребят привел, — хмурый глава ведунов задумчиво теребил обереги, больше схожие со связкой кистеней. — Все готовы?
— Сам знаешь, когда время к Ящеру идти, не надышишься.
— Да тебе и в пещеру идти не нужно, и так мудрый стал не по заслугам, скоро забудешь с какой ноги ход утренний начинать надо.
— Не забуду! — радостно ответил князь. Вот странное дело… Ребенком он себя ощущал только рядом с седым великаном Хоривом, давно ушедшим в Вирий, отцом и со Стариком.
— От и молодец, что память хорошая! — Старик был ворчлив, как и подобает. Но в то же время добр и отходчив.
— Пришли? — неведомо как, но рядом с князем и Стариком вдруг оказался Белояр. Мало кто мог бы узнать старшего среди киевских ведунов в воине, словно облитом чешуей панциря. Опоясанный мечом, в шлеме с бармицей…
— У меня тоже память хорошая! — немного обиженно ответил Старик. — Союзничков ваших встретил. Ргых, покажись дурням!
— Ргых! — ответило пустое место. Уже не пустое — соткалась из воздуха исполинская фигура, величиной с доброго медведя. Даже выше в холке будет. Косматая седая шерсть, клыки из пасти торчат. Но фигура почти людская. И глаза. Человеческие. Честные. И умные, внимательно вглядывающиеся в самую суть княжего нутра…
Князя в который раз передернуло от той внимательности. А страхолюдный Ргых довольно оскалился. И протянул могучую лапу, здороваясь. Не боящийся, ни печенегов, ни ромеев, ни самого Ящера, князь с опаской пожал неохватную одной рукой ладонь…
Пророкотал глухой тихий бас:
— Ргых пришел. Алмасты помогут, Олег-друг!
Легкая улыбка коснулась тонких губ Старика. Все получалось…
* * *
Зрительная труба, взятая добычей в горячей схватке на просторах Хазарии, приблизила дальний берег… Все конные, брони кожаные, с нашитыми пластинами, легкие сабли, роговые луки… — Это сколько же животины извели, изверги. И только ведь передовые отряды. Тяжелая конница, под чьими копытами сотрясается Мать — Сыра Земля, подойдет чуть погодя….
Передовой отряд медленно переходил реку, князь все ждал радостного треска под копытами, но предательский мороз надежно сковал панцирем быструю воду.
— Выйдут, пустить до холма и накрыть.
— Понял, — гридень змеей метнулся к воеводе.
Первые выбрались на берег, радостно заулюлюкали, размахивая руками, что, мол, все чисто, местные дрыхнут в берлогах и ушами не шевелят.
— Должны лечь все. Без остатка. Что бы и на пророст не осталось!
Взметнув копытами рыхлый еще снег, непрошенные гости понеслись навстречу смерти. Не успели и пару десятков саженей проскакать, как на вершинах холмов вдруг встали воины, коротко щелкнули луки, и крылатая смерть получила первые жертвы. Пришлые даже в ответ выстрелить не успели. Боевая стрела, да еще в упор… не то везение, чтобы уцелеть.
* * *
С реки хлынуло черной волной вражеское войско, затапливая берег. Навстречу бил залп за залпом, в тесном строю каждая стрела находила цель. Но врагов было слишком много.
— Князь, отходить надо, можем не успеть, — дернул за рукав воин и отшатнулся. — Безумные глаза князя, казалось прожигали насквозь.
— Отходить?! Сомнем! Вперед! Порвать, чтобы и следа не осталось! Рубай до седла, дальше само развалится!!!
Навстречу черной волне стальной лавины тяжелой конницы угров, выметнулась младшая дружина, сшиблись грудь в грудь. Воздух наполнился треском и звоном…
— Рано! — захлебывался бессильной злобой Белояр. — Все лягут!
— Лягут, внучек, хоть сейчас это понял, — проворчал Старик, наматывая обереги на левую руку. — У доблестного князя найдется меч для соратника Рюрика?
— А…
— Уже говорил, что зажился, хватит, а так, может былины про нас петь будут… — Старик тронул повод, направляя коня вниз.
И сказал, снова в пустоту.
— Мало нас, Ргых, на вас вся надежда! Выручай, друже!
Пустота отозвалась ревом, сулящим смерть.
* * *
Тела укрывали берег… Мертвые лежали вперемешку с умирающими, живые задыхались под мёртвыми. Казалось не раненые стонут, а земля тяжело дышит…. Лежали в три слоя, так что не было видно снега. Снега, который не был ни белым, ни черным. Красным был от пропитавшей его крови. Многих не досчитались, очень многих. Могли бы и всех, уж больно много пришло врагов.
Но как пришли, так и остались. А те, что не лежат бесформенными кучами на берегу, удирают в степь, нахлестывая уставших коней. Вряд ли им удастся уйти далеко. Не такие же усталые всадники наступают на пятки. Нет, преследователи куда серьезней. Больше, сильней, быстрей. Не уйти уграм…
Размышления князя прервались. К ногам уронили безвольное тело.
— Это их вожак, Олег-друг, — пророкотал великан, — остальные мертвы.
— Спасибо Ргых. Вы отличные воины. Берите всё, что обещано. И что сверху возжелаете.
— Сегодня была хорошая охота, — нет в голосе ни намека на жадность. Усталость. Не более. — Мы возьмем убитых коней.
— Допрашивать будем? — спросил князь ведуна.
— О чем, — пожал плечами Белояр, — и так всё ясно. Нет больше угров. Тебе интересен этот, как его, — ведун ткнул носком сапога тело, — Олмош? Пусть горит на тризне по Старику и другим погибшим.
— Пусть горит. Мы еще справим большую тризну во дворце Багрянородного. Очень большую. Ргых, ты не против по весне пойти до Царьграда?
— Мы же обещали, Олег-друг, — с укоризной отозвалась пустота…