Той же ночью, едва дождавшись, пока хозяин выключит свет и заснет, мы отправили Али — самого младшего из нас — сторожить дверь, а сами тихонько прокрались к станку новичка. Нас было четверо: я, Карим — он, хоть и был надсмотрщиком, не мог удержаться; Салман — ему было тогда лет десять, но его лицо так загрубело после многих месяцев у печи для обжига кирпичей, так почернело от солнца и пыли, что он казался гораздо старше и был таким угрюмым, что все мы его побаивались; и малышка Мария, похожая на птенчика, с коротко подстриженными волосами под хлопковым платком, которым она всегда покрывала голову. Никто не слышал от нее ни слова с тех пор, как она появилась у нас в начале зимы, и мы только гадали, глухонемая она или нет. Марией мы назвали ее сами. Она спала, свернувшись клубком на своей подстилке, и повсюду ходила за мной хвостиком.

Остальные не захотели вставать, потому что были слишком усталыми, а может, потому, что не захотели слушать то, что слышали уже тысячу раз: все мы были из бедных семей, и наши родители продали нас в надежде вернуть долг землевладельцу или богатому купцу из города. Этим долгом и была та сумма, которую Хуссейн значками отмечал на наших досках.

Вряд ли тут что-то новое.

Икбал, похоже, тоже не мог заснуть: в темноте позвякивала его цепь. В первую ночь на новом месте уснуть ни у кого не получается. Каждый из нас сменил по два или три хозяина, так что мы хорошо это знали.

Мы уселись вокруг него. Ночь была безлунной, и в этой кромешной тьме мы едва различали очертания друг друга.

— Али, ты там повнимательней, — шепнули мы нашему сторожу. Если бы хозяин нас застал, он бы страшно разозлился. Он говорил, что если мы ночью не спим, то на следующий день мы сонные, ничего не соображаем и работаем кое-как.

Али несколько раз коротко свистнул, что означало: «Все в порядке».

— Мой отец выходил на работу ни свет ни заря, — начал свой рассказ Икбал, — с первыми лучами солнца, и сразу впрягал буйвола в плуг. В это время даже летом воздух еще свежий, есть чем дышать. А вокруг всё поля и поля и другие крестьяне, за той же работой. Я всегда шел за ним и нес сумку с водой и овощами, которые мама готовила нам накануне. В первые часы отец работал бойко — казалось, его худые руки даже не чувствовали тяжести плуга. Но вскоре земля становилась словно каменной, он начинал двигаться все медленнее, и я видел, как по его лицу и груди бегут ручейки пота, а красная пыль все гуще покрывает волосы. Плуг уже не входил в землю так глубоко, как раньше, а буйвол упрямился от жары и мычал. Потом, с полудня до трех, солнце палило совсем безжалостно, и работать было невмоготу. Очертания всего, что было вокруг, стирались в знойной дымке. Тогда мы садились отдохнуть под деревом, ели фасоль и делали по глотку теплой воды, а буйвол обмахивался хвостом, отгоняя мух. «Это благословенная земля, — говорил мне отец, — плодородная, богатая. Посмотри, как все здесь растет, достаточно посеять зерно, и с божьей помощью любая семья может жить в достатке. Запомни хорошенько, Икбал». «Да, отец», — отвечал я. Но в нашем-то доме не было достатка, еды всегда не хватало, а мой старший брат постоянно кашлял и был совсем плох. Однажды я спросил у отца, почему всю пшеницу, и овес, и овощи, что мы выращивали, грузят на тачки и увозят в тот же день, когда мы их собирали, а в нашей лачуге остается лишь по мешку самого плохого зерна и сухой фасоли. «Потому что все это принадлежит хозяину», — объяснил отец. «А это разве справедливо?» — «Он хозяин, а мы кто?»

— Мой отец тоже так говорил, — перебил его Салман. — А еще по вечерам закрывался в нашей хижине и проклинал хозяина на чем свет стоит, говорил, что тот жадный и злой. Мать тряслась от страха, умоляла его: «Молчи, ради бога! Если тебя услышат…» Она была уверена, что у хозяина тысяча глаз и ушей. Эти женщины! — фыркнул он напоследок. — Ничего не понимают.

Я уже открыла рот, чтобы вмешаться — что это он такое несет. Вбил себе в голову, что все женщины — глупые курицы и толку от них никакого. Но я работала столько же, сколько он, а иногда и больше. Однако я промолчала, потому что характер у Салмана был непростой — он не любил, когда ему перечат. Он вообще был бунтовщиком, один раз уже провел за это два дня в Склепе, а когда вышел, измученный жарой и покусанный скорпионами, плюнул себе под ноги и сказал: «Пустяки».

Он обо всем говорил «пустяки». Обо всем, кроме кирпичной фабрики. Но о ней он никогда не рассказывал. Я и представить себе не могла, каково это — делать кирпичи, и только молилась о том, чтобы хозяин не продал меня туда. Что бы со мной тогда стало?

— О хозяевах нельзя говорить плохо, — заявил Карим. — Вот что бы мы делали без Хуссейн-хана? Это он нас кормит и защищает. Это он дает нам работу, чтобы мы помогли нашим семьям вернуть долги.

— О да. И это он скоро тебя выгонит, потому что ты ни на что не годен, и ты будешь побираться на улице, — передразнил его Салман.

— Неправда, — обиделся Карим, — я хозяину нужен, потому что я ему верно служу, и он это знает.

— Ага, вот он и сделал из тебя стукача.

Я подумала, что сейчас они сцепятся и подерутся. Салман говорил правду: Карим всегда был готов донести Хуссейн-хану обо всем, что творилось в мастерской. Но иногда казалось, что он на нашей стороне. Мне это было трудно понять.

— Мой отец — хороший человек, — сказал Икбал, — он никогда никого не проклинал. И всегда принимал свою судьбу. Даже когда моему старшему брату стало хуже, и он начал кашлять и стонать ночами напролет, мой отец не возмущался. Просто отправился в поселок за доктором. Пришел доктор, в очках и с чемоданчиком. Сел на корточки у соломенной подстилки брата и каким-то инструментом послушал у него внутри, сначала в груди, а потом в спине, покачал головой.

— Да, — сказал Карим, — я такое тоже видел.

— Потом пошептался с отцом, взял шляпу и трость из бамбука и ушел. Моя мать плакала, она уже знала, что такое потерять сына. На следующее утро, пока мы впрягали буйвола в плуг, отец сказал мне, что доктор вернется и принесет лекарство, которое может спасти брату жизнь. Доктор и впрямь вернулся, а с ним еще один человек, хорошо одетый, купец или землевладелец, и он тоже говорил с отцом и потом достал из пояса деньги и показал моему отцу, а отец помотал головой и ответил: «Нет».

— И что случилось с твоим братом? — спросила я.

— Он все не выздоравливал. Бредил день и ночь. У отца не было другого помощника в поле, я еще не дорос. Он долго говорил с мамой. Потом сел на буйвола и отправился в деревню. Вернулся под вечер, пошел в поле с мотыгой, даже не переодевшись с дороги, и работал там до самой темноты. Потом пришел домой еле дыша и, не поужинав, позвал меня к очагу и сказал, что один человек готов одолжить ему большую сумму денег, двадцать шесть долларов. Я попробовал посчитать, сколько это в рупиях, но не смог. На эти деньги, по словам отца, они смогли бы прожить до следующего урожая, а у моего брата было бы лекарство, и он бы выздоровел, если на то будет Божья воля. А мне придется работать, сказал он, чтобы помогать семье выплатить долг. Мы не увидимся много месяцев, но зато я научусь плести ковры, а это всегда может пригодиться в жизни.

— Мой отец тоже взял денег в долг, — прошептала я в темноте, — после того как прорвало плотину и мы потеряли весь урожай.

— И мой тоже, — сказал Карим, — но из-за чего, я не знаю.

— Мой отец, — продолжил Икбал, — еще сказал, что вместо меня мог бы отправить одну из моих сестер, но я ответил: «Нет, лучше меня». Тогда он обнял меня и спросил: «Ты боишься?» А я соврал: «Нет».

Хозяин ковровой фабрики появился уже следующим утром. Он приехал на автомобиле и разговаривал очень вежливо, даже с моей мамой. «Я отвезу тебя в город, — сказал он мне, — тебе там понравится, увидишь». Мы сели в машину, и я прижался лицом к заднему стеклу: последнее, что я видел, был мой отец, который до крови хлестал буйвола в поле. Как тот мычал, бедняга, если б вы слышали!

Все помолчали.

— Ну, ничего, — сказал наконец Карим, — ты-то быстро выплатишь отцовский долг. Я в этом разбираюсь, я многих тут повидал. Никто не работает лучше и быстрей тебя. Значки на твоей доске будут исчезать так же быстро, как снег на солнце.

Сквозь темноту я увидела, как на мгновенье, словно в ухмылке, блеснули белые зубы Икбала.

— Выплатить долг невозможно, — медленно сказал он, — как бы быстро и хорошо ты ни работал.

— Ты с ума сошел! — закричал Салман. — Ты из злости так говоришь! Напугать нас хочешь? Каждый день хозяин стирает по метке, а когда они закончатся, мы вернемся домой. С кирпичами так же было, ты что думаешь: нужно было сделать тысячу кирпичей в день, каждая тысяча — сто рупий. Вся моя семья там работала. И сестры тоже.

— И вы выплатили долг? — спросил Икбал.

— Нет, — проворчал Салман. — Но ведь то шли дожди, то в глине было слишком много песка, а некоторые кирпичи ломались, когда мы их доставали из печи…

— Вы когда-нибудь видели того, кто выплатил долг? — еще раз спросил Икбал.

В темноте я почувствовала, как малышка Мария прижалась ко мне всем телом. Может, она все-таки слышала и понимала, о чем мы говорим? Я-то поняла, и меня злило, что новенький говорит такие вещи. Мне хотелось крикнуть: «Ты все врешь!», но, хоть я его и не знала, он совсем не был похож на обманщика.

— Нет, — сказали все мы, один за другим, — нет, мы никогда не видели никого, кто выплатил долг.

— Да, но… — снова попытался возразить Салман.

В этот момент Али, который и нас слушал, и за дверью успевал следить, свистнул два раза, решительно и протяжно. Это был сигнал. Мы быстро скользнули обратно на свои подстилки. Я пыталась заснуть, но у меня никак не получалось, я только ворочалась. И скоро я снова поползла по пыльному глиняному полу. Этот новенький, Икбал, тоже не спал. Я подползла поближе, чтобы меня не услышали остальные.

— Что ты имел в виду? — рассерженно зашептала я ему на ухо. — Что мы никогда не сможем уйти отсюда? Что мы больше не вернемся домой?

— Ты кто? — спросил он меня.

— Меня зовут Фатима.

Он помолчал несколько секунд, а потом спросил:

— Ты умеешь хранить секреты, Фатима?

— Конечно, за кого ты меня принимаешь?

— Тогда тебе я скажу, — его голос стал еще тише. — Мы уйдем отсюда, можешь не сомневаться.

— Ты же говорил, что невозможно выплатить долг, — напомнила я.

— Невозможно. Но мы уйдем по-другому.

— И как же? Похоже, не зря хозяин назвал тебя всезнайкой.

— Сбежим, вот как.

— Ты сумасшедший!

— Не сумасшедший. Сбежим, и я возьму тебя с собой.

Я совсем не знала его тогда. Он мог оказаться просто хвастуном или сумасшедшим. Но я ему поверила. Я вернулась на свою подстилку и всю оставшуюся ночь проворочалась без сна. Его слова вертелись у меня в голове, и я никак не могла их прогнать. Они были назойливее мухи.

«Сбежим!»