СЛУЧИЛОСЬ ЭТО ДАВНЫМ-ДАВНО... ЖИЛ В ОДНОЙ ДЕРЕВНЕ СТАРИК, А НА ЩЕКЕ У НЕГО БЫЛА ОГРОМНЕЙШАЯ ШИШКА...

Этот старик жил на острове Сикоку в местечке Ава у подножья горы Мэч. Вполне вероятно, что на самом деле он жил совершенно в другом месте, но мне почему-то кажется, что именно там, хотя никаких доказательств у меня нет... История об исцелении старика, если мне не изменяет память, описана впервые в «Подобранных сокровищах Удзи». Так это или нет, уточнить сейчас невозможно: бомбоубежище — мало подходящее место для изучения классики. Сказка о рыбаке Урасима, которую мне тоже предстоит прочесть, имеет не менее древние истоки — она встречается уже в «Анналах Японии». Длинная песня, посвященная рыбаку Урасиме, есть в поэтической антологии «Мириады листьев», варианты соответствующей легенды включены как в «Описание земли Танго», так и в «Императорское собрание сказаний о богах и небожителях». Уже в наше время Мори Огай написал драму об Урасиме (которую, кстати, так никому и не удалось поставить, даже Сёё), этот сюжет лег в основу известных пьес Но и Кабуки; гейши танцуют танец под названием «Урасима»... Прочитав книгу, я всегда отдаю ее кому-нибудь или продаю, так что собственной библиотеки у меня никогда не было. А когда, вот как сейчас, нужно уточнить нечто забытое, приходится отправляться на поиски. В данный момент это невозможно — я сижу в бомбоубежище. На коленях — раскрытая книга с картинками. И, стараясь не думать о соблюдении исторической точности, я даю волю собственной фантазии. А может быть, это и к лучшему —рассказ выйдет более живым и занимательным?

Убедив так самого себя, а скорее расписавшись в собственной несостоятельности, отец, этот чудной человек, продолжает:

— Случилось это давным-давно, в глубокой древности...

Он сидит, скорчившись, в углу бомбоубежища и читает книгу

с картинками, а в голове у него рождаются иные слова, непохожие на те, что написаны в книге.

...И любил этот старик выпить. А пьяницы чаще всего одиноки в семье. Потому ли они пьют, что чувствуют себя одинокими, или наоборот— из-за этой склонности их сторонятся остальные члены семьи? Рассуждать на эту тему так же бесполезно, как, хлопая в ладоши, пытаться установить, от какой руки идет звук. Во всяком случае, оставаясь в домашнем кругу, старик явно чувствовал себя неуютно. Я не хочу сказать ничего дурного о его семье, напротив. Старуха его была еще крепка, хотя и приближалась к семидесяти. Спина у нее оставалась прямой, да и видела она хорошо. Судя по всему, в молодости старуха была очень недурна собой. С ранних лет привыкла она молчать, все силы отдавая семье и хозяйству.

— Гляди-ка, весна уже. А вишня-то, вишня как расцвела! — скажет, бывало, старик, а она только пробормочет:

— Да, в самом деле...

И тут же добавит:

— Подвинься-ка, я подмету.

И старику сразу же становилось как-то не по себе.

Еще был у нашего старика единственный сын сорока лет, который славился в округе своим благонравием: он не пил, не курил... Да что там не курил — он и не смеялся, и не сердился, ничему никогда не радовался, а только прилежно трудился. Из-за этого окрестные жители относились к нему с большим почтением и даже прозвали его Авасским святым. Жену он не брал, бороду не стриг, некоторые даже начинали сомневаться, живой ли он. В конце концов общее мнение вынуждено было признать: «Да, ничего не скажешь, повезло старику с семьей, повезло». Вот такой был у него сын.

А сам старик ходил какой-то смурной. Выпить ему все время хотелось страшно, ну просто иногда невмоготу делалось, так что он не выдерживал, хоть и неудобно было перед домашними. Но все дело в том, что, если он пил дома, ему только тошнее становилось. Хотя ни старуха, ни сынок — Авасский святой — и не думали его бранить. Они, как ни в чем не бывало, ужинали, а старика, который потягивал рядом свое вечернее сакэ, будто бы и не замечали.

— А вот бывало... Да-а... — старик понемногу пьянел, язык у него развязывался, и он начинал нести всякий вздор.

— Похоже, весна пришла. Ласточки прилетели...

И чувствовал он, что ни к чему все его речи, но остановиться не мог.

Старуха и сын молчат.

— «Один лишь миг в весенний вечер дороже сотни слитков золотых...» Так ведь? — опять пытается втянуть их в разговор старик, но, увы...

— Покорно благодарю за угощение, — это Авасский святой, положив на стол палочки для еды, почтительно кланяется и встает.

— Что ж, пора, видно, и мне ужинать, — взгрустнув, старик убирает свою чашечку для сакэ. И так бывало всегда, когда он пил дома.

В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ, КОГДА С УТРА ЯРКО СВЕТИЛО СОЛНЦЕ, СТАРИК ОТПРАВИЛСЯ В ГОРЫ ЗА ХВОРОСТОМ...

Единственное удовольствие у старика — в погожий день привязать к поясу тыкву-горлянку и уйти на гору Мэч. Там он собирал хворост, а притомившись, усаживался на камень, громко и степенно откашливался: «Хэ-кхэ» и, приговаривая: «Ну и красотища же здесь», медленно потягивал сакэ из тыквы-горлянки. Лицо его сияло от радости, совсем другим человеком становился, не то что дома. Единственное, что в нем не менялось, —так это огромная шишка на левой щеке. Возникла эта шишка лет около двадцати тому назад, когда старику едва перевалило за пятьдесят, как-то осенью левая щека его стала вдруг ужасно гореть—по коже словно мурашки забегали, потом она раздулась, и образовалась шишка. Поглаживая ее, старик грустно посмеивался:

— Вот у меня и внучок родился.

На что сын его, Авасский святой, однажды чрезвычайно серьезно сказал:

— Позволю себе заметить, что дети из щек не рождаются. — Отчего старик сразу как-то смутился и расстроился. Старуха же сочла, видно, необходимым проявить заботу и без тени улыбки осведомилась:

— Надеюсь, это не опасно для жизни. — После чего потеряла к шишке всякий интерес и больше о ней не заговаривала. Только соседи сочувствовали старику и докучали ему вопросами: «Отчего же это такая шишка вскочила? Не болит ли? Не мешает ли?». А старик, посмеиваясь, качал головой. Какое там мешает — он действительно готов был лелеять шишку как любимого внука, она стала единственным его другом, единственной отрадой, и, даже умываясь по утрам, старик особенно осторожно плескал чистой студеной водой на шишку и тщательно вытирал ее. А в такие минуты, как сейчас, когда он благодушествовал, в одиночестве попивая сакэ в горах, шишка была для него просто незаменимым собеседником. Сидел он на камне, потягивал сакэ и ласково поглаживал свою шишку:

— А чего, собственно, бояться? Что тут такого? Человек же не может не пить. Все хорошо в меру. И нечего важничать. И почему я всегда так робею перед этим Авасским святым? «Ах, ах, простите, я вас не узнал!» Он-то тоже хорош... — нашептывал он шишке разные сплетни про всех, потом — «хэ-кхэ» — громко откашливался и...

ВДРУГ ВОКРУГ ПОТЕМНЕЛО, НАЛЕТЕЛ СИЛЬНЫЙ ВЕТЕР И ХЛЫНУЛ ЛИВЕНЬ...

Вообще-то весенние ливни — редкость. Но в этой горной местности такие внезапные перепады погоды — обычное явление. Белая дождевая завеса мгновенно окутала вершины, из-под ног, хлопая крыльями, вспорхнули фазаны и, пытаясь спастись от дождя, скрылись в роще. А старику все нипочем. «Пусть моя шишка освежится, ей это полезно», — думал он и не двигался с места, любуясь нежданным ливнем. А дождь между тем лил все сильнее и сильнее, и конца ему не предвиделось.

— По-моему, моя шишка освежилась достаточно, так и замерзнуть недолго, — с этими словами старик поднялся, громко чихнул, водрузил на спину собранный хворост и поплелся в рощу. А там — полным-полно птиц и зверей, укрывшихся от дождя.

— Простите, виноват, извините... — старик пробирался между деревьями и кустами, раскланиваясь с обезьянами, зайцами и фазанами, а потом увидел большую пещеру, образованную корнями старой горной вишни, и решил спрятаться в ней.

— Вот, глядите-ка, чем плохой дом? Прошу вас, заходите, места всем хватит, — приглашал он зайцев. — Ни сердитой старухи, ни святого, ну просто раздолье, заходите же, не стесняйтесь, — веселился он, а потом как-то незаметно заснул. Из пещеры послышался тихий храп с посвистыванием. Пьяницам стоит совсем немного выпить, и они начинают нести околесицу, чаще всего, впрочем, совершенно безобидную.

ЖДАЛ ДА ЖДАЛ СТАРИК, КОГДА КОНЧИТСЯ ЛИВЕНЬ, И — ТО ЛИ ОТ УСТАЛОСТИ, ТО ЛИ ЕЩЕ ПОЧЕМУ — НЕЗАМЕТНО ЗАСНУЛ.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В ГОРАХ ПОСВЕТЛЕЛО, ТУЧИ РАССЕЯЛИСЬ, И НАСТУПИЛА ПРЕКРАСНАЯ ЛУННАЯ НОЧЬ...

Стояла весна, и луна была в последней четверти. Ее ладья плыла по зеленоватой небесной глади, лунные блики, просачиваясь сквозь ветви, падали в рощу и, словно иголочки хвои, опускались на землю. Но наш старик сладко спал и ничего этого не видел. И только когда из дупла, хлопая крыльями, вылетела летучая мышь, проснулся и, увидев, что вокруг темно, испугался:

— Ах, как же это я...

Перед его взором немедленно возникли суровые лица старухи и сына: «Да, нехорошо получилось, очень нехорошо. Правда, до сих пор они меня ни разу не бранили, но, кто их знает, домой-то я теперь ох как поздно попаду. Ах, как все-таки нехорошо вышло! И сакэ-то, небось, уже ни капли... — он потряс тыкву-горлянку — на дне что-то слабо забулькало, — нет, есть еще», — сразу же приободрившись, он допил сакэ и слегка захмелел.

— Месяц-то уже на небе. Да, «за мгновение в весенний вечер...», — забормотал он и стал выползать из дупла...

НО ЧТО ЭТО? ЧТО ЗА ШУМ?

ВЫГЛЯНУЛ СТАРИК ИЗ ДУПЛА, А НА ПОЛЯНЕ...

«НУ И ЧУДЕСА, УЖ НЕ СОН ЛИ» — ТОЛЬКО И ОСТАВАЛОСЬ СКАЗАТЬ...

Взгляните! На поляне под деревьями творится такое... Не знаю, как должны выглядеть существа, именуемые чертями, никогда с ними не встречался. Правда, еще в детстве я часто видел их на картинках, но вот живьем — не сподобился ни разу. К тому же черти бывают разные. К ним относят обычно вурдалаков, вампиров и прочую нечисть, объединяя под именем «черт» существ, обладающих, мягко выражаясь, неприятным характером. Но, с другой стороны, на страницах газет, особенно в статьях под рубрикой «Новые публикации», нередко встречается выражение «чертовски талантлив», относящееся к тому или иному многообещающему писателю, и это лишает вопрос ясности.

Вряд ли авторы этих статей прибегают к столь сомнительным определениям нарочно, желая разоблачить этих многообещающих писателей и дать читателям понять, что произведения их так же скверны, как все, связанное с чертями. Признаться, когда я впервые столкнулся с этим выражением, адресованным одному известному писателю, я подумал о том, в какую ярость он должен был прийти. И каково же было мое изумление, когда я узнал, что столь безобразный эпитет вовсе не показался оскорбительным самому писателю, более того, мне сказали даже, что именно писатель и подсказал его автору статьи. Так что остается только развести руками, сетуя на собственную непонятливость. Тем не менее мне и сейчас трудно себе представить, что черти —эти нелепые красномордые существа в фундоси из тигровых шкур, размахивающие чем-то вроде тяжелых железных дубинок, могут каким-то образом быть причастны к литературе и чуть ли не служить образцом для подражания. Потому-то я и предлагаю критикам (которым мои взгляды могут, конечно, показаться глупыми и старомодными) избегать в своих статьях выражений типа «чертовски талантлив», «дьявольски умен». Не отрицаю, однако, что в этом сказывается определенная узость моих взглядов, тем более что и черти, как я уже говорил, бывают разные. Конечно, я мог бы, заглянув в Большой энциклопедический словарь, изобразить из себя этакого мудреца-эрудита и (приводя в восторг фанатичек самого разного возраста) многозначительно и велеречиво поведать вам массу сведений о чертях и прочей нечисти, но, к моему величайшему сожалению, в настоящий момент я сижу скорчившись в тесном бомбоубежище, а на коленях у меня — детская книжка с картинками, на которую мне и приходится ссылаться.

Итак, в роще, на просторной поляне, сидели кружком — люди ли, звери ли — десять чудных красных тварей, облаченных в фундоси из тигровых шкур, и пир под луной был в самом разгаре.

Наш старик обомлел было от страха, но ведь пьяницы только в трезвом виде ни к чему не пригодны, а стоит им выпить, тут уж только держись — храбрости занимать не приходится. А старик был как раз под хмельком, и потому все ему было нипочем, даже старухи своей и сына теперь не побоялся бы, случись они рядом. Да и чего их, собственно, бояться? Старик повел себя вполне достойно — к поляне он не приближался, но и от ужаса не цепенел. Как выполз из своей пещеры, так и остался стоять на четвереньках и с удовольствием разглядывал невероятное пиршество.

— Эх и хорошо, видно, им пьется, — пробормотал он, чувствуя, как со дна его души поднимается и разливается по телу приятное тепло. Ведь пьяницам иногда довольно посмотреть, как пьют другие, — они уже и пьянеют. Пьяницы — народ бескорыстный и великодушный, всегда они готовы выпить за счастье и здоровье своих ближних. Одному выпить, конечно, неплохо, ну, а если и ближний составит компанию, — тут уж радости нет конца. И старик наш все это ох как хорошо понимал! Он, конечно, догадывался, что эти красные гигантские твари принадлежат к страшному племени, именуемому чертями, да и кто бы усомнился в этом — стоило взглянуть хотя бы на фундоси из тигровых шкур. Но дело в том, что в настоящий момент черти эти были пьяны, а посему настроены мирно. Старик тоже был пьян.

В подобной ситуации естественно возникает чувство родственной близости. По-прежнему стоя на четвереньках, старик разглядывал участников удивительного пиршества. И показалось ему, что эти твари, хоть и черти, но не так отвратительны и кровожадны, как вампиры, скажем, или вурдалаки. Их физиономии, несмотря на красный цвет, выглядели вполне беззлобными, даже простодушными. И вы увидите, что в конце концов именно такими они и оказались. Эти черти, как выяснилось, отличались на редкость мирным нравом, к тому же они были не просто черти, а черти-отшельники с горы Мэч. И, уж конечно, они не имели ничего общего с чертями из Ада. Хотя бы потому, что у них не было оглушительно грохочущих железных дубинок. А что может быть лучшим свидетельством отсутствия злых умыслов? С другой стороны, называясь отшельниками, они ничуть не походили на мудрецов, которые скрываются обычно в диких бамбуковых зарослях, изнывая под непосильным бременем бесполезных знаний. Дело в том, что черти-отшельники с горы Мэч были безнадежно глупы.

Иероглиф «отшельник» состоит из элементов «гора» и «человек», поэтому отшельником принято считать всякого, кто, отбросив заботы суетной жизни, удаляется в горную глушь и живет там в уединении. Если исходить из этого определения, то наши знакомцы с горы Мэч при всей своей непроходимой тупости заслуживают почтенного звания отшельников. Во всяком случае, именно это звание (или еще — скитники) кажется мне наиболее подходящим для этих красномордых гигантских тварей, веселящихся под луной. Я уже говорил, что они были изрядно глупы, и вы тотчас согласились бы со мной, если бы хоть на миг увидели их дикий кутеж: они вопили, хохотали, хлопая себя по ляжкам, подпрыгивали на месте, выкидывая нелепейшие коленца, ходили колесом с одного края поляны до другого — им казалось, что они пляшут. Да, достаточно было одного беглого взгляда, чтобы в полной мере оценить степень их умственного развития и убедиться в отсутствии каких-либо дарований. Мне думается, что уже одно это подтверждает основательность моего заявления о нелепости сочетаний типа «чертовски талантлив» и «дьявольски умен». В самом деле, вряд ли эти тупые неповоротливые существа могут стать для кого-то образцом. Старичок же наш стоял и только диву давался —так дики были их пляски. Потом тихонько усмехнулся и проворчал:

—Да, плясать-то они не умеют. Эх, была не была, покажу я им!

СТАРИК, ЛЮБИВШИЙ ПОПЛЯСАТЬ, ВЫСКОЧИЛ В КРУГ И ПОШЕЛ ПЛЯСАТЬ. ПЛЯСАЛ, А ШИШКА ЕГО ТРЯСЛАСЬ, И ВЫГЛЯДЕЛО ВСЕ ЭТО ЗАБАВНО И УДИВИТЕЛЬНО.

Хмель из головы у старика еще не выветрился, и море ему было по колено. Да и черти-пьяницы родными казались. И он бесстрашно выскочил в самую середину круга, и как пошел плясать! Плясал же он знаменитый в Ава танец хвастуна-старика, громко распевая местную песню:

Волосы по-девичьи убраны ее,

подойдешь поближе — глянь — ведь то парик.

А сама девица — лет уж ей с полета — привлекает взоры аленьким шнурком,

Милы, милы сердцу алые шнурки.

Ты приди, приди ко мне, шляпой скрыв лицо,

Ах, скорее ты приди, приходи ко мне...

Ну и веселились же черти, на него глядя, хохотали до упаду, скрипя при этом, словно несмазанные телеги, — такие уж у них голоса грубые, ничего не поделаешь. А старичок наш совсем разошелся и на тот же мотив еще громче запел:

Выйдешь в поле Отани — камни там одни,

К горе Тростниковой выйдешь — там один тростник.

А сам пляшет все веселее и веселее.

ЧЕРТИ БЫЛИ ОЧЕНЬ ДОВОЛЬНЫ И СКАЗАЛИ СТАРИКУ: «НЕПРЕМЕННО ПРИХОДИ ЗАВТРА И СТАНЦУЙ НАМ ЕЩЕ. А ЧТОБЫ ТЫ ВЫПОЛНИЛ ОБЕЩАНИЕ, МЫ ВОЗЬМЕМ У ТЕБЯ САМОЕ ЦЕННОЕ И ОСТАВИМ КАК ЗАЛОГ...»

И черти стали тихонько совещаться, какой взять залог, и тут приметили вдруг шишку — а она блестела, словно и впрямь необычайно дорогая вещь, — и по глупости своей решили, что если заберут они шишку, то старик наверняка придет снова, и, недолго думая, шишку оторвали. Сделали же они это очень аккуратно и без лишней суеты, ибо при всем своем невежестве уже давно жили в горах и кой-какие приемы отшельнической магии с грехом пополам усвоили. Старик, конечно, испугался:

— Как же я теперь? Без внучка-то своего?

А черти торжествующе завопили.

УТРОМ СТАРИК УЖЕ БЕЗ ШИШКИ ПО СВЕРКАЮЩЕЙ ОТ РОСЫ ТРОПЕ, УНЫЛО ПОГЛАЖИВАЯ СЕБЯ ПО ЩЕКЕ, СПУСТИЛСЯ К ПОДНОЖЬЮ ГОРЫ...

Шишка ведь была для одинокого старика единственным собеседником, поэтому теперь он немного скучал по ней. Но зато щеке стало непривычно легко, и очень приятно было ощущать ласковое дуновение утреннего ветерка. В конце концов с чем был, с тем и остался, одно стоит другого, по крайней мере, когда еще удастся так повеселиться и поплясать? Так размышляя, старик шел вниз по горной тропе и вдруг нос к носу столкнулся со своим праведным сыном, который направлялся в поле.

— С добрым утром, отец, — Авасский святой сорвал с головы повязку и почтительно поклонился старику.

— Да-а, — в полном замешательстве пробормотал тот, и на этом они расстались. Разумеется, чудесное исчезновение шишки не могло не потрясти даже такого невозмутимого человека, как Авасский святой, но разве прилично благонравному сыну обсуждать внешность своего родителя? Поэтому он сделал вид, будто ничего не заметил, и молча пошел своей дорогой.

Когда старик добрался наконец до дома, старуха спокойно пробормотала: «Пришел, наконец», — и, даже не поинтересовавшись, где он провел прошлую ночь, заворчала:

— Ну вот, все уже остыло... — и стала собирать на стол.

— Ничего, ничего, ты не разогревай, я так...

Старик, почему-то вдруг засмущавшись, робко присел к столу. Поглощая еду, которую ему подавала старуха, он умирал от желания рассказать о своем невероятном ночном приключении, но старуха была так неприступно сурова, что слова застревали у него в горле, и, уткнувшись в тарелку, он молча ел.

— Шишка-то твоя вроде лопнула, — сказала вдруг старуха.

— Лопнула, — у старика внезапно пропало всякое желание рассказывать о вчерашнем приключении.

— Когда лопнула, небось, вода вышла? — как ни в чем не бывало спросила старуха.

— Вода.

— Ну вот, когда вода накопится, щека снова вспухнет.

— Может, и вспухнет.

И больше в семье старика никаких разговоров о шишке не было.

А надо сказать, что по соседству жил еще один старик с точно такой же шишкой на левой щеке. И для него она действительно была источником страданий. «Эта проклятая шишка всю жизнь мне испортила, все меня презирают из-за нее, издеваются надо мной», — сетовал он, то и дело разглядывая свое лицо в зеркале. Он пытался спрятать шишку в специально для этой цели выращенных бакенбардах, но не тут-то было — она сверкала среди седых волос, как сверкает на рассвете новогоднее солнышко среди волн морских, и еще больше бросалась в глаза. Лицом же и статью этот старик был хоть куда — высокий, с крупным красивым носом и сверкающими глазами. Говорил он важно, двигался величаво — словом, производил впечатление очень рассудительного и мудрого человека. Одевался соответственно. Он имел, по слухам, ученое звание и был довольно богат — да что говорить, нашему старику-пьянице было до него далеко. Все обращались к нему уважительно: «господин» или «учитель», даже те, кто видел его впервые. Короче говоря, это был человек достойный во всех отношениях, и только эта проклятая шишка на левой щеке не давала ему покоя ни днем ни ночью. А жена у этого старика была молодая, лет тридцати шести. Особенной красотой она не отличалась, но была бела лицом, кокетлива, любила поболтать и посмеяться. Была у них дочка двенадцати лет — прелестная девочка, обещавшая со временем стать настоящей красавицей, но дерзкая на редкость. Мать и дочь прекрасно ладили, все время перешептывались и пересмеивались, и в общем, несмотря на мрачный вид хозяина, семья производила приятное впечатление.

— Мам, а почему папина шишка такая красная? Как голова у осьминога. — Дерзкая девчонка, ничуть не смущаясь, говорила все, что ей приходило на ум. А мать не только не пыталась осадить ее, а сама еще подливала масла в огонь:

— А мне кажется, что он просто повесил себе на щеку алый колокольчик.

— Да замолчите же вы, наконец! — сердился хозяин, и, свирепо сверкнув глазами на жену и дочь, вскакивал с места и скрывался в дальней темной комнате. Там в который раз он принимался изучать свое лицо в зеркале, после чего окончательно расстраивался и бормотал: «Проклятущая шишка, чтоб ей пусто было».

И как раз в то время, когда он уже решил, что лучше умереть, чем влачить столь жалкое существование, и готов был отрезать себе шишку кухонным ножом, до него дошел слух, что старик-пьяница, живший по соседству, неожиданно избавился от точно такой же шишки. Однажды под вечер он зашел в хижину нашего старика и услышал от него рассказ о чудесном пиршестве под луной.

УСЛЫШАЛ И ОБРАДОВАЛСЯ: «НУ, СМОТРИТЕ ТЕПЕРЬ У МЕНЯ! ВОТ ИЗБАВЛЮСЬ ОТ СВОЕЙ ШИШКИ...»

Надежда придала ему храбрости, а поскольку нынешняя ночь тоже ожидалась лунной, он, словно воин, отправляющийся в поход на врага, грозно засверкал глазами, зловеще искривил губы и пустился в путь по горной тропе. «Была не была, — думал он, — либо я покорю чертей своим мастерством, либо, если, паче чаяния, это не удастся, пущу в ход железный веер — а чего с этими пьяными тварями церемониться?» Итак, решив, что в любом случае победа будет за ним, он зажал в правой руке железный веер и, грозно передернув плечами, зашагал в горы. Когда человек заранее задумывает создать шедевр, творение его чаще всего оказывается весьма несовершенным. Так получилось и с нашим господином. Он слишком тщательно продумал все «па» своего танца и поэтому потерпел полный провал.

Началось с того, что старик торжественно прошел в самый центр круга и, окинув собравшихся гордым взглядом, объявил:

— Теперь разрешите мне, недостойному...

После чего резко взмахнул железным веером, вперил взор в луну, застыл на месте и некоторое время стоял не двигаясь, и фигура его четко вырисовывалась в темноте, словно ствол могучего дерева. Затем он несколько раз притопнул ногой и медленно затянул:

Пред вами монах.

Я провожу лето в Ава у Звучащих врат. На берегу залива этого в былые дни нал Тайра славный род, и ныне, с грустью об этом размышляя, влачу часы ночные неизменно на этом диком берегу за чтением священной сутры.

Но бдение мое у скал безлюдных,

Но бдение мое у скал безлюдных Нарушено вдруг было плеском волн.

Чей челн качается у берега морского?

Неведомо. Поскрипывают весла Во тьме кромешной у Звучащих врат.

Как тихо над заливом этой ночью,

Как тихо над заливом этой ночью...

Вчерашний день остался позади,

К концу идет сегодняшний, и новый Пройдет за ним вослед. Таков удел,

Таков удел наш в этом мире грустном...

Он медленно продвинулся вперед и, устремив глаза на луну, снова застыл на месте.

ЧЕРТИ МОЛЧА ПОДНЯЛИСЬ ОДИН ЗА ДРУГИМ И БРОСИЛИСЬ В ГОРЫ...

— Постойте! — отчаянно завопил старик им вдогонку. — Не убегайте! Куда же вы? Стойте!

— Скорее, скорее, бежим, не иначе это сам Чжун Куй, Изгоняющий чертей.

— Да нет же, нет, я не Чжун Куй! — старик пустился за ними. — У меня к вам дело. Я хотел попросить вас избавить меня от шишки.

— Что? Какая шишка? — черти так перепугались, что уже ничего не соображали. — Что такое? Ах да, шишка... Вот шишка, которую мы взяли в залог у старика, что давеча нам плясал. Ценнее у него ничего не было. Но если ты так хочешь, пожалуйста, бери... А на нас не обижайся. От твоего танца весь хмель разом прошел. Отпусти нас, мы уйдем в другое место, и там уж выпьем как следует. Ну пожалуйста, отпусти нас, будь милостив. Эй, кто-нибудь, верните этому страшному человеку его шишку, раз он этого хочет.

И ЧЕРТИ ПРИЛЕПИЛИ ШИШКУ НА ЕГО ПРАВУЮ ЩЕКУ. НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, ПРИШЛОСЬ СТАРИКУ НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ...

Но, откровенно говоря, все это как-то неудачно вышло. Обычно сказки кончаются тем, что зло наказано, а добро торжествует, а какое же зло совершил этот гордый старик? Вся его вина в том, что слишком уж он разволновался, вот и не смог сплясать ничего веселого. Среди членов его семьи тоже особых злоумышленников не было. Старик-пьяница, его старуха и сын, Авасский святой, и даже черти с горы Мэч — никто из них не причинил никому зла. Зла не было, несправедливости тоже, а люди несчастны. Так что из этой сказки об исцелении старика мудрено извлечь какой-нибудь моральный урок, пригодный для повседневной жизни. И что мне ответить нетерпеливым читателям, которые непременно спросят: «А зачем, собственно, ты написал этот рассказ?» Пожалуй, я отвечу им так:

— Это трагикомедия характеров. Жизнь человеческая, к сожалению, таит в себе слишком много трагикомического.