ГОРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Перевод Г. Ронской

Чжэн и я были друзьями детства. Это теперь, под сорок лет, мы стали такими выпивохами и лентяями, а раньше нас обоих считали в деревне талантливыми людьми. Чжэн писал стихи, с юных лет интересовался живописью и хотел стать таким же знаменитым художником, как сам Ми Фэй. Я же учился в Нанкинском университете и собирался держать экзамен на цзиньши. Однако, трижды подряд провалившись на одном и том же экзамене, я понял наконец, что без взятки мне не видать этой степени, и, хотя не воспылал негодованием на наши времена, принялся все же слегка брюзжать на белый свет, а когда на глаза мне все чаще стали попадаться поседевшие соискатели степени цзиньши, я совсем поумерил свой пыл в занятиях. Как раз в это время умер мой отец, я уехал в Ханьчжоу, в свои родные края, занялся торговлей фуцзянским чаем и превратился в скромного помещика. Я слышал, что Чжэн вернулся в Ханьчжоу примерно в то же время, что и я, но не виделся с ним: все было некогда, хотя я и не особенно утруждал себя делами. Однако изредка мы заходили в один и тот же ресторан. Там мы и стали встречаться несколько раз в месяц, чтобы распить бутылочку вина и побеседовать о литературе.

Я, разумеется, не спрашивал его, отчего он оставил живопись, а он, в свой черед, не любопытствовал, почему я больше не держу экзамен на степень цзиньши. Быть может, потому, что оба мы оказались неудачниками, а скорее всего потому, что встретились мы уже много-много лет спустя, взрослыми мужами, и нам уже давно не хотелось сетовать на неудавшуюся жизнь.

Однажды ночью мы с Чжэном сидели в расписной лодке на озере Сиху и наслаждались вином. Я сказал, что мой сын готовится сдавать экзамен на цзиньши.

— Ну и каковы его успехи? Лучше, чем у отца? — спросил он.

— Хочу обратиться за протекцией к ректору университета. Протекция здесь важнее знаний.

— Имеешь в виду свой провал?

Полное круглое лицо его лоснилось, под носом росли небольшие жидкие усики, но в облике сквозило нечто детское, — хотя в детстве он был тоненьким белолицым и ясноглазым мальчиком. Увлеченный воспоминаниями, я спросил его:

— А с тобой что произошло? Почему ты бросил живопись?

Он сразу нахмурился и встал. Лодка качнулась. Зря спросил, тут же раскаялся я. Чжэн с закрытыми глазами пытался уравновесить лодку. Он подождал, пока она успокоится, открыл глаза — и лицо его вновь осветилось теплой улыбкой.

— Я не берусь за кисть, это верно, но я не перестал быть художником. Отчего бросил, говоришь? К тому есть много причин. Но когда ты спросил меня об этом, я вспомнил историю, которую услышал однажды от своего учителя Хэн Шаня. Вот послушай и ты поймешь, отчего я не пишу более картин. История эта началась еще во времена династии Цин, лет семьдесят или восемьдесят назад. Я давно уж забыл подробности, так что, может быть, буду не вполне точен, однако вот она, эта история.

И Чжэн поведал мне следующее:

Ци Бай-ши, учителю Хэн Шаня, не было и двадцати лет, когда он поспорил как-то с одним человеком, — имя его я, к сожалению, забыл, да и вряд ли теперь его кто-нибудь помнит, потому что он бросил писать, еще не добившись известности, и уехал из Нанкина. Это был спор, обычный между художниками: «Что совершеннее: естественный пейзаж или писанный рукой человека?» Оба они были молоды, и спор их закончился ничем. Тот художник некоторое время молча глядел на Ци Бай-ши и потом сказал:

— Я думаю бросить живопись. И не потому, что не верю в свой талант, а потому, что стал бояться картин.

И он рассказал Ци Бай-ши такую историю. В поисках старых картин и красивых пейзажей он бродил по Южному Китаю и как-то в глухих аньцинских горах потерял дорогу. Заночевал он под большим деревом. Дело было летом, и его одолели москиты. На следующее утро, голодный, усталый, невыспавшийся, побрел он дальше в глубь леса и вдруг до него донесся тихий плеск воды. Забыв об усталости, он поспешил на этот плеск и неожиданно вышел из леса к неширокому горному потоку, да так и застыл на месте, хотя его давно мучила жажда.

На противоположном берегу, слева, высилась огромная отвесная скала. От нее начиналось ущелье, из которого вытекал горный поток. На вершине скалы росли редкие сосны и криптомерии, кое-где тонкими шнурами свисали лианы и глицинии.

Он сильно устал и хотел пить, но он был художником и поэтому, не останавливаясь, пошел вверх по течению реки ко входу в ущелье. У скалы поток образовал глухую заводь, иссиня-черная вода стояла в ней, не шелохнувшись, но чуть выше она падала вниз с порога, словно рычащий на луну тигр, и впивалась белыми клыками в разбросанные по дну потока камни, похожие на огромных, пригнувшихся быков. По обеим сторонам потока громоздились причудливые скалы и взвивались пики, и поток пробивался сквозь расщелины в них, то прячась в скале, то срываясь вниз тонкими, как обнаженные клинки, струями водопадов. Влага сверкала в лучах летнего солнца, темно-серые и темно-синие скалы, словно высеченные топором создателя, тяжело и круто обступали поток, дымились мельчайшими водяными пылинками. Плечи и головы скал облепили густые купы темно-зеленых деревьев. Но хотя вода громко шумела, а солнце светило щедро, в ущелье царствовал мрачный дух, потому что там не было ничего живого. Казалось даже, что это течет не вода, а холодный, застывший горный туман. При одном только взгляде на зеленые цепи отдаленных вершин, стиснувших ущелье, исчезало всякое ощущение жары. Юноша весь превратился в зренье и слух. Продолжай он стоять так, он мог бы, вероятно, сам сделаться одним из камней, разбросанных в потоке. Как знать, может быть, эти камни, похожие на быков и тигров, когда-то тоже были живыми…

— Не заблудились ли вы? — раздалось над его ухом. Он оглянулся, удивленный, — перед ним стоял седоватый, скромно одетый мужчина благородного вида. Ему, привыкшему уже к чистым звукам воды, голос мужчины показался хотя и приятным, но неуместным в этом ущелье.

— Да, хотел выйти к Аньцину, но вчера сбился с дороги, — отвечал он.

Мужчина внимательно оглядел юношу с ног до головы и, видимо, успокоенный осмотром, сказал:

— Вот беда! Заходите в мой дом.

Оглянувшись, юноша увидел маленькую хижину, крытую соломой. От горного потока к кухне вел узенький ров, наверно, прорытый хозяином. Юноша вдруг почувствовал, как ему жарко, как он устал и голоден и как ему хочется пить.

Усадив его в своей маленькой хижине, мужчина бесшумно захлопотал на кухне. Вскоре он по-отечески тепло глядел, как юноша уплетает пшенную кашу, рыбу и овощи.

— Ешьте на здоровье! Этого добра у меня хватает. Просо и овощи сам вырастил вон на том поле, а рыбу в реке поймал.

Поев и успокоившись, юноша неторопливо огляделся. Мужчина продолжал готовить что-то на кухне. Хижина была тщательно прибрана. Вернее, в ней ничего не было, кроме деревянного сундука, стоявшего в углу. Было прохладно и чисто. «Что он за человек?» — подумал юноша, разглядывая хижину. И тут он снова услышал шум воды. На время он забыл о нем — привык к его монотонному звучанию. Взглянув в ту сторону, где было ущелье, он увидел стену. Одно это не смутило бы его, если бы он не заметил, что раньше там было окно и что замазали его совсем недавно. Значит, в хижине было так сумрачно не только оттого, что сюда плохо доходил солнечный свет. «Если бы там было окно, было бы светлее и ущелье было бы видно… Зачем же он…» — удивился юноша. В это время появился хозяин. Глядя с улыбкой на юношу, он сказал:

— Сколько же лет прошло? Думаю, лет восемь. Да, восемь лет я не видел людей. Если вы не спешите, оставайтесь у меня на ночлег, а завтра утром отправитесь. Все равно до ближайшей деревни два дня ходу. Да, восемь лет без людей…

И мужчина почему-то засмеялся. Он смеялся так весело, что юноша не выдержал и тоже засмеялся. «Да это отшельник!» — догадался он. И сразу понял, откуда такое благородство обхождения мужчины и такая неприхотливость в быту. И он стал рассказывать о событиях последних лет. Отшельник, видно, ничего не знал; он кивал головой, но ему, казалось, доставляло гораздо большее удовольствие просто смотреть на здорового юношу и слушать человеческую речь, чем внимать содержанию его рассказа. Он был похож на отца, к которому приехал погостить сын. Когда юноша умолк на минутку, хозяин спросил:

— А чем вы собираетесь заняться в будущем?

— Учиться живописи.

— Живописи?!

Отшельник вдруг переменился в лице. В одно мгновение смиренный лик превратился в испуганное безобразное лицо старца, — казалось, у него сразу прибавилось морщин и седины. «Может, я что-то не так сказал?» — в недоумении подумал юноша. В хижине воцарилась тишина. Шум воды стал еще слышнее. Когда лицо отшельника приняло прежнее спокойное выражение, юноша спросил:

— Может быть, я не так выразился?

— Ну что вы! Не беспокойтесь, — сказал отшельник. Но теперь и сам отшельник, и его хижина показались юноше подозрительными, отчего-то слова больше не шли с уст. Старик же, наоборот, вдруг разговорился, принялся рассказывать о том, какой приятный запах у рыбы из горной реки, какой вкусный папоротник вырастает весною в горах, и о том, что осенью надо заготавливать дрова на всю зиму. Но по лицу его то и дело пробегала неуловимая тень беспокойства и страха. А юношу все сильнее охватывало подозрение. Вскоре разговор прервался, они замолчали, раздраженно глядя друг на друга. Потом старик, с трудом выдавив из себя кислую улыбку, сказал:

— Ничего не выйдет! По правде говоря, я долго глядел на вас, когда заметил у хижины. Думал, вдруг и вы… Очень уж вы напомнили мне меня самого в те давние времена, когда любовались ущельем. Я тоже обнаружил это ущелье, когда был так же молод, как вы, и вознамерился перенести его на полотно. Но это оказалось мне не под силу. Дело было не в таланте, просто от картины моей так и несло человеком. Не было в ней той суровой бескорыстной отрешенности, которую и вы, вероятно, заметили в этом пейзаже. Он так холоден, что в нем нет места ничему живому. Моему же полотну присутствие дровосеков, несущих на плечах бревна, или рыбаков с удочками, или отшельников, торжественно распивающих вино, не только не помешало бы, а наоборот, сделало бы его еще более естественным. Вы заметили, как я смеялся, глядя на вас. Я пришел в эти горы тридцать лет назад. Восемь лет я не видел людей. Странно, но когда я бываю там, где не слышно шума воды, мне кажется, будто мне чего-то недостает. В последнее время я не мог покинуть это ущелье, но и смотреть на него тоже не было сил. Прежде в этой стене было окно. Недавно я замуровал его, хотя вид из этого окна был просто великолепен.

Отшельник сузил глаза, будто смотрел на горную реку сквозь стену. Лицо его было печальным.

Наутро юноша отправился в селение по дороге, указанной отшельником. Теперь он испытывал страх к живописи.

Художник, рассказавший все это Ци Бай-ши, уехал вскоре на родину. И Ци Бай-ши со временем забыл его рассказ. Ци Бай-ши, которого уже в молодые годы считали гениальным мастером, любил путешествовать. В пути он писал картины и сочинял стихи. Однажды утром, лет двадцать спустя после того разговора с художником, он бродил по горам Аньцина и там заблудился. Горные дороги обычно очень узки, и их трудно отличить от тропинок, по которым ходят горцы, а тропинки дровосеков становятся все уже и неприметней и, наконец, исчезают в траве. Ци Бай-ши увидел, что сбился с пути, и решил вернуться к развилке дорог. Там он понял, однако, что не успеет засветло добраться до деревни. Тогда он смело срезал путь и спустился к болоту. Это и было его ошибкой. Лес становился все глуше и глуше, идти ущельем, по дну которого неслась шумная горная река, было трудно, к тому же, судя по положению солнца, река текла не в ту сторону, куда он направлялся. Ци Бай-ши снова поднялся по ущелью в лес. Здесь он, к досаде своей, поранил о камень ногу, но упорно продолжал двигаться вперед, — он был волевым человеком. Длинный летний день померк, — в глухих лесах он обрывается внезапно, — и Ци Бай-ши оказался в кромешной тьме. Весь в поту, с трудом волоча раненую ногу, пробирался он сквозь лесные дебри и вдруг увидел вдали огонек. Огонек сверкнул и погас, но душа повела Ци Бай-ши в ту сторону, где мерцал огонек. Он то появлялся, то исчезал — разглядеть его мешали стволы и ветки деревьев. Вскоре до слуха Ци Бай-ши донесся едва слышный плеск воды.

Пройдя еще немного, Ци Бай-ши увидел маленькую хижину. Не задумываясь о том, что это за хижина и кто живет в ней, он вошел в палисадник. На звук его шагов поднял голову старец, в задумчивости сидевший при горящем светильнике. Огонь освещал его со спины, поэтому лицо разглядеть было трудно.

— Добрый вечер! Извините за беспокойство, — сказал Ци Бай-ши. — Я путешественник. Сбился с пути. Не могли бы вы приютить меня на ночь? К тому же я повредил ногу…

Волосы на голове, борода и брови старика были совершенно седыми. Волосы свисали длинными редкими космами. Кожа красновато-бурого округлого лица, казалось, просвечивала насквозь. Худые жилистые руки и ноги, неряшливо облекавшее старца одеяние, похожее на монашескую рясу, — вот все, что можно было разглядеть в неверном свете светильника.

— Заходите, если вас не смущает мое жилье, — послышалось неизвестно откуда, потому что не было видно, как двигаются губы старика. Голос был тихий, низкий, но приветливый и спокойный.

Ци Бай-ши сел, пристроив больную ногу на циновку, и тут вдруг почувствовал сильную усталость. Старик, отвернувшись от него, медленно поднялся. Казалось, он долго думал, прежде чем пошевельнуться.

— Подождите! — прошептал он, словно сам себе, стоя спиной к Ци Бай-ши. — Пойду поищу, — может, осталась какая-нибудь еда. — Шум воды, доносившийся до хижины, был слышен сильнее, чем голос старика. Ци Бай-ши, привалившись к столбу, расслабил ногу, чтобы утихомирить боль, и, внимая говору реки, следил глазами за стариком. И тут он вспомнил историю, которую ему рассказали двадцать лет назад. «Уж не тот ли это старик?» — подумал он. Спросить ни с того ни с сего было бы невежливо, и Ци Бай-ши молча глядел на смутно видневшуюся в темноте фигуру старика. Так он и заснул под шум воды, вытянув ноги на циновке.

Когда он открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Он тут же пришел в себя, потому что старик пристально в него всматривался. Он разглядел наконец старика. Ночью тот показался ему добрым и сердечным, теперь перед ним стоял совсем другой человек. Это не был заурядный, обезображенный временем старец. В его налившихся кровью глазах, так не гармонировавших с коричневой обвислой кожей и седыми волосами, таилась мощная жизненная сила. Она все еще жила в этом одряхлевшем теле. Но не благородная, спокойная сила, а болезненное ожесточение, какое бывает у загнанного животного, которое готовится к смертельной схватке с врагом. Ци Бай-ши хотел подняться, но старик остановил его.

— Полежите еще немного. По-моему, у вас жар, — сказал он. — Вчера вечером вы сильно бредили из-за раны на ноге. Я намазал ногу снадобьем из трав. Сейчас принесу еду.

Старец неловко двигался по хижине. Он был похож на марионетку, которой плохо управляли. Когда он ушел, Ци Бай-ши огляделся: в хижине было пусто, лишь в углу стоял сундук, — похоже, это было жилище того отшельника, о котором рассказывал ему безвестный художник. Хижина была прибрана так тщательно, что непонятно было, откуда взялся тощий матрац, на котором он лежал. Спустив ногу с матраца, он увидел, что она была намазана черной мазью и обмотана куском его одежды. От ноги исходил резкий запах. Повернув голову, он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум воды, — там стояла бамбуковая ширма, обтянутая циновкой. Он помнил, что там должна была быть стена. Для чего же тогда ширма? Стараясь не повредить больную ногу, он отодвинул ширму и заглянул за нее. На шелке, натянутом во всю стену, был изображен горный пейзаж. Огромная скала слева, поток с разбросанными в нем камнями, ущелье, словно вырубленное топором, вода — то сверкающая белой пеной, то пробивающаяся меж скал, то образующая заводи, голубые дали над горами — все было так, как он знал из рассказа художника. Деревья на скалах были одеты густой летней листвой, каждая складка горы была изображена в духе Ма Юаня и Лю Сун-няня, выявляя не изменяющийся веками вид и тяжесть форм. Прозрачная вода, сочившаяся из расщелин огромных холодных скал, резво устремлялась вниз, застывая в голубых заводях бесчисленных оттенков, или в белой пене неслась за рамки полотна. Вдали горы окутывала дымка, словно там вот-вот должен был хлынуть дождь. Все полотно было изысканно суровым, наполнено сумеречным тихим воздухом. Настоящий шедевр! И хотя на полотне было изображено лето, от него не веяло теплом. И не было места живому, дышащему существу. Ци Бай-ши, забыв обо всем, зачарованно глядел на картину. Водопад и брызги воды были написаны белилами, и, казалось, шум воды доходил до его ушей.

Его привел в себя раздавшийся рядом шорох. Ци Байши обернулся. Старик, принесший еду, пристально глядел на него, будто кошка, следившая за мышью.

— Ну как? — спросил он неподвижно стоявшего Ци Бай-ши. И голос его, как ни странно, был ласков.

Ци Бай-ши извинился за бесцеремонность и назвал свое имя. Старик до сих пор не поинтересовался ни его именем, ни занятием. Ци Бай-ши рассказал старику историю, которую слышал от своего приятеля. Старик молча вошел в хижину, они сели друг напротив друга, и отшельник, глядя прямо в лицо Ци Бай-ши, спросил:

— Ну и что вы думаете?

Было странно слышать тихий, спокойный голос старика — он не соответствовал его поведению. И тут Ци Бай-ши вдруг понял, что этот человек, как видно, был целиком поглощен пейзажем за стеной хижины и своей картиной на стене. Остальное было ему совершенно безразлично.

— Что вы думаете о картине? — снова спросил старик. И Ци Бай-ши показалось, что облик старца стал меняться на глазах; рот разверзся, волосы встали дыбом, ногти на пальцах удлинились. Ци Бай-ши содрогнулся от ужаса.

— Шедевр! — сказал он. — Великая простота. Превосходно написано. Думаю, никому из нынешних художников не под силу такое. Поистине шедевр!

Ожесточение вмиг покинуло старца, но потом снова появилось в выражении лица, во всем его облике.

— Но вы еще не видели его! Не видели пейзаж за стеной!

Старик встал и пригласил Ци Бай-ши выйти. Забыв о боли в ноге, Ци Бай-ши вышел из хижины. Они обогнули хижину, и перед ними предстал пейзаж, о котором они говорили. Все было так же, как на полотне и как рассказывал приятель Ци Бай-ши. Но яркое летнее солнце освещало ущелье, высвечивая каждый уголок скалы такими мощными лучами, которые невозможно изобразить никакой кистью. Из-за дальней расщелины в горах выплыло облачко, похожее на сверкающую вату, и затуманило очертания скалы. Тяжелые темные струи дождя пали на воду, а облачко спряталось за плечом другой горной вершины. Кожа скал, влажная от моросящего дождя, и зелень деревьев блестели на солнце, отражая солнечный свет. Непрерывно движущиеся облака бросали то темные, то светлые тени на спокойные коричневые и серые скалы, на листву деревьев, на воду разнообразных голубовато-зеленых тонов. Да, здесь не было места живым существам, но здесь было движение света, солнечного сияния. Старик стоял рядом с Ци Бай-ши. Солнце не касалось его впалых глаз. Сморщив нос и прищурившись, он с одинаковым вниманием смотрел на Ци Бай-ши и на пейзаж. Заглянув в глаза старца, Ци Бай-ши сказал:

— Великолепный пейзаж! Но и ваше полотно шедевр.

Старик, ничего не сказав, пошел к хижине.

Ци Бай-ши, залечивая ногу, провел у отшельника несколько дней. Больше они ни словом не обмолвились ни о картине, ни о пейзаже. Ци Бай-ши не пытался вновь заглянуть за ширму. Старец перевязывал ему ногу и готовил еду, и Ци Бай-ши, мужчине в расцвете лет, было мучительно неловко пользоваться его заботами; он не мог смотреть на то, как старец с трудом, будто марионетка, двигается по хижине. Наконец, наступил день расставания. Старик и Ци Бай-ши поели, сидя друг против друга, и когда трапеза закончилась, отшельник заговорил тихим прерывающимся голосом:

— Когда ушел ваш друг, я несколько лет старался не глядеть на ущелье, но пейзаж не исчезал из моего сердца. Достаточно было взглянуть на стену, как я видел на ней каждую скалу до мельчайших подробностей. Однажды я написал на полотне ущелье летом, как помнил его, и повесил картину на стену. Все было не то. Я собирался переписать пейзаж, но так и не решился взять кисть в руки. А потом я не смог сделать этого из-за старческой немощи. Теперь мне трудно даже приготовить пищу. Вероятно, эту зиму я не протяну. Когда я гляжу на вас, я вспоминаю своих родных и друзей, которых оставил когда-то. Многих из них, наверно, и в живых уже нет. Но я не могу покинуть это ущелье — не хочу расставаться ни с ущельем, ни с картиной. Однако и видеть и то, и другое тоже не хочу.

Улыбающиеся глаза старика сверкнули безумием.

Рассказав это Хэн Шаню, Ци Бай-ши добавил:

— Человек, скопировавший природу или картину, написанную другим, не может сделать свое полотно лучше подлинника.

* * *

Хэн Шань, мастер прозы, стихов и живописи — трех видов искусства, ведомых человеку, не забыл этого рассказа. Он мечтал как-нибудь посетить то ущелье, где жил отшельник. Случилось так, что один из его учеников был родом из тех мест и в его доме хранилась старинная картина, неизвестная миру. Узнав об этом, Хэн Шань решил отправиться туда со своими учениками. Путь их лежал через старинный город Канпинчжень. Это было как раз то самое место, куда спустился когда-то с гор Ци Бай-ши. Хэн Шань остановился там и послал своих учеников искать ущелье. Однако они не нашли его. Тогда Хэн Шань рассердился и, взяв на несколько дней еды, сам отправился вверх по течению реки, благо спешить было некуда. Прошло как раз десять лет с тех пор, как там побывал Ци Бай-ши. Переночевав две ночи в горах, усталый Хэн Шань поднимался по горной тропе и неожиданно вышел к тому месту, где река текла вдоль отвесной каменной стены. Вскоре он увидел узкое ущелье, из которого вытекал горный поток. На крутом повороте в ущелье высилась огромная скала.

Ущелье было точно таким, каким он представлял его себе, и несомненно было, что пейзаж этот не изменялся на протяжении сотен, тысяч лет. Как и прежде, ущелье было безлюдным, ясным и суровым. «А где же хижина?» Он оглянулся вокруг и с трудом разглядел полуразвалившееся жилье. «Старик, видно, умер», — подумал Хэн Шань. Когда он подошел поближе, из темной дыры, напоминающей вход в пещеру, вдруг что-то стремительно выскочило. Он застыл на месте. На веранду было страшно ступить. Цыновки рассыпались, смешавшись с толстым слоем пыли на полу. Крыша, как ни странно, уцелела, — видно, потому, что опиралась о толстую сосну. Хэн Шань оглядел душную от травяных испарений хижину. И когда глаза привыкли к темноте, он заметил в углу груду костей. Это был скелет человека. Череп был цел, только углубления и впадины были залеплены чем-то черным, будто плесенью. Кое-где она затвердела, словно уголь. Рядом со скелетом валялись какие-то клочья, отдаленно напоминавшие ткань. Он наступил на пол хижины. Доски выдержали тяжесть его тела, только мрачно заскрипели. У стены, обращенной к ущелью, стояла ширма: на бамбуковый остов была натянута циновка. Казалось, циновку удерживает лишь паутина. Отодвинув ширму, Хэн Шань увидел ветхое шелковое полотно блеклого коричнево-бурого цвета, затянутое паутиной. Пыли на нем было сравнительно мало. Отчего оно сохранилось? Может, его защитила ширма, закрывавшая стену? Но достаточно было стряхнуть пыль, и полотно рассыплется по ниткам — оно было чуть живо.

Стараясь не повредить полотна, Хэн Шань осторожно снял паутину. Кое-где были вырваны клочья, а сквозь проеденные насекомыми дыры виднелась стена. Полотно было прежде явно длиннее, но стена обрушилась по краям, и оно смешалось с землей и пылью, так что различить его в этих местах было невозможно. Казалось странным, что такой ветхий шелк все еще держится на стене. Приглядевшись, Хэн Шань заметил на нем прерывистые линии — следы черт, нанесенных не дождем и ветром, а рукою человека. Он напряженно вглядывался. Сначала было трудно соединить разорванные линии, но постепенно они стали соединяться, восстанавливая изображение — так бывает, когда всплывают в памяти давно забытые воспоминания или события, виденные во сне. Казалось, написанные краской линии, ощущая присутствие человека, оживают и, подгоняя друг друга, стараются воссоздать прежнюю картину. Хэн Шаню было страшно даже моргнуть — ом думал, что все это лишь видение, которое может вмиг исчезнуть, как только он моргнет глазами, и останется лишь разрушенная хижина и он, рассматривающий в одиночестве дырявое полотно. Скалы, написанные темно-синей краской, слились с полотном, краска местами опала, следы от кисти потускнели, но под его взором едва заметные штрихи ожили и, странным образом связывая исчезнувшие куски, обозначили неподвижные горы и текущую воду.

Неясно очерченные причудливые камни застыли в пляске смерти. Зелень деревьев и голубые краски воды потемнели и стали мрачными. Бросались в глаза лишь струи водопада — они белели, как кости скелета, лежавшие рядом. Смутно высились дальние горы, тянулся ряд вершин, но и они, казалось, вот-вот исчезнут с полотна, словно тени. На лбу художника вспухли синие жилы, обильный пот тек по его лицу, глаза налились кровью. Полотно делали картиной линии на шелку, невидимая душевная сила автора и взволнованное сердце Хэн Шаня. Казалось, вздохни Хэн Шань свободно, и изображение рухнет на пол вместе с шелком — превратится в горсть пыли. Пейзаж был скорее в душе Хэн Шаня, а не перед его глазами. Как в дурном сне, в тумане круто громоздились холодные, мрачные уступы гор, беззвучно текла белая вода, не имевшая ни тяжести, ни холода или тепла, Это был печальный и страшный пейзаж, выплывший из мглы и все же освещенный неизвестно откуда лившимся слабым светом. Вероятно, таким же было мертвое лицо художника. Да, здесь не было места живому существу, но живое существо не могло отвести глаз от этого пейзажа. Он не изображал ущелье в разгар лета. И не весну, не осень и не зиму. Это был горный пейзаж царства мертвых.

* * *

Окончив рассказ, Чжэн зажмурился, как от солнечного света, и смущенно улыбнулся.

— В конце концов все мы ходим в подмастерьях у времени. Захочет оно — и оставит ненужную бумагу будущим поколениям, как шедевр, а подлинный шедевр сгноит. Не хочу я быть подмастерьем. Поэтому и собираюсь стать художником, который не берет кисти в руки. Как само время. Парадоксально, однако…

Чжэн склонил голову и, немного помедлив, продолжил:

— Сейчас я думаю, что Хэн Шань все это придумал. Тогда я горел тщеславием. Вот он и рассказал мне эту историю, чтобы сбить с меня спесь. Он ведь был поэтом… Теперь же мне все равно, правда это или ложь.

Чжэн глубоко вздохнул. Потом озорно засмеялся и сказал:

— Не в такой ли вечер Ли Бо вошел в воды Сиху?

На озере не было видно уже ни одной лодки. Берег был погружен во тьму. Лишь озеро освещено луной. Мы, жители Ханьчжоу, привыкли к такому пейзажу. Увидишь его, и хмеля как не бывало. Сразу стало тоскливо на душе.

— Эй, лодочник! Проснись! Мы возвращаемся, — закричал Чжэн. — И добавил: — Озяб немного.

Он одернул рукава своего платья, лег на бок на ковер и закрыл глаза.

Была весна, но ночной холод просачивался даже в фонарь. И я, предоставив свое тело лодке, покачивался в такт скрипу уключин, угрюмый от похмелья, мрачно рассматривая Чжэна. Я не думал о том, что́ он мне рассказал. Я думал о том, что мой сын выдержит экзамен на цзиньши, станет продвигаться вверх по ученой лестнице и сделается в конце концов важным чиновником.

1951