Андрей Дай

Поводырь. Часть вторая

Роман

Всегда любил Алтай. Влюбился с первого взгляда, едва увидев его неистовые бирюзовые реки и серые, с ржавыми и белесыми потеками, камни. Ну и конечно — сосны. У нас, на севере Западной Сибири, сосны обычные. Пусть тоже величественные, кучерявые и стройные, но все-таки блеклые какие-то. На Алтае же сосны золотые. Стоит выглянуть солнцу и бор вспыхивает, блестит. Словно и не деревья это, а столбы, поддерживающие гигантский купол общемирового храма.

Впервые попал в горы еще юношей. Летом, после получения аттестата отправились с отцом в турпоездку по Чуйскому тракту. На новеньких, блестящих "Жигулях", радуясь солнцу и ветру, не задумываясь ни о чем. От Бийска до Кош-Агача. Хотели и дальше на юг, но в Акташе нужно было брать пропуск в пограничную зону, а во времена СССР, это было не так просто сделать.

Бывал и потом несколько раз. После малахольного переворота, когда КПСС стало нельзя, а порнуху по телевизору можно, Республика Алтай стала какой-то донельзя национальной. Высшие посты в Гороно-Алтайске быстренько поделили старшие семьи теленгитов и алтайцев, которые тут же радостно распродали "в аренду" самые вкусные места горной страны Новосибирским и Барнаульским коммерсантам. У северного берега Телецкого озера, где я еще застал огромные травянистые луга и лес, отражающийся в воде, понастроили шикарных домов отдыха и пансионатов. У причалов появились современные моторные катера и яхты. Говорят, из озера все еще можно пить, но я не рискнул.

Окрестности озера Манжерок тоже преобразились. Не знаю, ищет ли кто-нибудь в этом на половину заросшем камышами бассейне для купания отдыхающих, знаменитые "чертики" — водяные орехи, и если ищет, то находит ли? Или после постройки горнолыжного спуска там даже рыба перестала водиться? Сие мне не ведомо. Совещание по вопросам вскрытия и выставления на торги концессий на разработку месторождений из ГосРезерва проходило там зимой. Да и не до рыбалки там было. Утром — пара докладов. Потом коньяк и горные лыжи. Вечером банкет.

А мне всегда хотелось плюнуть на все, бросить в багажник "Лексуса" палатку со спальником, и рвануть в горы. Куда-нибудь, где нет назойливых туристов, не ловит сотовый, и не продают мед. Где в чистых хрустальных ручьях живут маленькие стремительные рыбки, а в небе парят огромные орлы…

Понимал, что это только мечта. Что бесконечные дела не отпустят и там, что спутниковый "Ирис" ловит везде. Но сама возможность этого как-то грела давно проданную золотому тельцу душу.

Как там, в рекламе какого-то французского авто? "Не в этой жизни"? Вот уж — точнее не скажешь.

 

#1 Тропы

Кто же знал, что всего через три месяца после моего, так сказать — нового рождения в новом теле и мире, я окажусь на Алтае. С палаткой, скруткой из жестких солдатских одеял и верхом на капризной кобыле по кличке "Принцесса". Ни сотовой, ни спутниковой связью здесь и не пахло. В реках полно рыбы, в небе — орлов. На скалах нет-нет, да показывались надменные круторогие козлы, а в распадках изредка шуршали кустами косули. И, ни одного туриста на тысячу верст вокруг. И мед никто не продает, даже если очень хочется. Вот, блин, куда приводят мечты…

Отряд растянулся по тропе версты на четыре. Где-то впереди, за очередной, Бог знает — какой по счету, скалой, в авангардном охранении двигалась полусотня с хорунжим Корниловым во главе. Нет, не тем, Иваном Яковлевичем, что без большого успеха охранял мое спокойствие в Томске, а их с моим денщиком Артемкой, средний брат — Михаил. Так-то он командовал четвертой сотней Томского казачьего полка, но сам вызвался в поход и даже согласился остаться в будущей крепости на зимовку. Кто-то ведь должен был приготовить долину к массовому переселению станичников, которое мы с майором Викентием Станиславовичем Суходольским планировали начать будущей весной.

Сам майор, кстати, давно отстал. Еще в Барнауле. А я задерживаться в горонозаводской столице АГО не счел нужным. Красивый, конечно, город, но уж больно неприветливый. Как закрытый "почтовый ящик" советских времен. Подумать только! Я целые сутки в Барнауле пробыл, а горный начальник не удосужился меня к себе пригласить. И ежегодный Горный Совет — слабое тому оправдание. Можно подумать, у них там регламент и Фрезе минутку выделить не мог. Варешка по-рассказывал про их совещания. Это, когда несколько десятков высших чиновников АГО на полмесяца весь Барнаул на уши ставят. Лучшие номера в гостиницах, банкеты в лучших ресторациях, лихие гонки на тройках по главным улицам "сибирских Афин". Баня, водка и доступные девки. Знакомая фигня. И ведь когда еще успевают годовой бюджет верстать, себя не забывая? Выдающиеся люди!

Впрочем, зачем, блин, горному начальнику с кем-то еще совещаться? У него ведь и дети есть и зятья из известных, тьфу блин, горных династий. Тот, что постарше из зятьев — женатый на Анне Александровне, Владимир Александрович Кулибин — внук того самого Ивана Кулибина, который будто бы изобрел паровую машину, пристав Зыряновских серебряных рудников. Ну, это что-то вроде командира-директора. Бог и царь, короче. Второй, женатый на Надежде Александровне, Леонид Александрович Карпинский, только из, опять — блин, Горного Института, и сразу в помощники пристава на те же самые рудники. И ведь ничего удивительного. Серебро — главный источник прибылей АГО. Там и должны состоять свои люди. Ну, чтоб деньги мимо не проплывали, а что-нибудь успевало к рукам прилипнуть.

Думаете, я огорчился этаким к себе невниманием? Ничуть. После изучения первых отчетов Пестянова, боялся при встрече с Александром Ермолаевичем Фрезе брякнуть что-нибудь не то. Не пришло еще время ссориться.

Зато никто не мешал заниматься своими делами. Не путался под ногами и не задавал глупых вопросов. Спокойно посетил окружное Училище, естественно — Горное. Пообщался с управляющим — подполковником Ярославцевым Михаилом Александровичем. Передал тому привет от Директора Училищ Томской Губернии, статского советника Михаила Логгиновича Попова. Был у меня там корыстный интерес. Во-первых, князю Кострову зачем-то очень нужен был какой-то барометр-анегроид, а во всем немаленьком Томске лишнего не нашлось. А во-вторых, мне не помешала бы пара-тройка смышленых ребятишек, еще не испорченных горной круговой порукой и сведущих хоть чуть-чуть в геологии.

Зачем? А зачем Кострову барометр? Он что, самолетам нелетную погоду предсказывать собрался? Сказал — очень нужен, я и пошел добывать. Согласитесь, действительному статскому советнику и Томскому гражданскому губернатору это проще сделать, чем надворному советнику, хоть и князю.

А молодые специалисты мне нужны были даже больше, чем князю прибор. У меня озеро в тайге спит, с которого туземцы нефть лопатами собирают, а губернская столица без асфальта в пыли задыхается. Мне неподалеку от будущего поселка Яшкино известняки нужны, уголь из под Анжеро-Судженска, и железо тоже там неподалеку. Да и про Чуйскую долину я с того памятного совещания на озере Манжерок кое-что помню. Там бы тоже в земле поковыряться не помешало.

И что? Я сам, что ли должен богатства искать? Из меня такой геолог, как из Жириновского балерина. Я на карте могу пальцем ткнуть — где именно искать. Но серебряную руду от базальтового окатыша вряд ли отличу. А уж коксующийся уголь от обычного, топочного — и подавно. Так что ребятки нужны были позарез. Причем — именно, что не всякие-любые. Свои карманы набивать втихаря я, конечно, не собирался, но и шуметь на весь мир об открытых богатствах губернии, тоже не хотел. Месторождения должны были разрабатывать те люди, которые на мои условия согласятся. А не присланные Петербургом расхитители, или, еще того пуще, иностранные подданные.

Большая часть, не менее восьмидесяти из каждых ста, учащихся в окружном Училище — это дети чиновников местной администрации. Их судьба была предопределена самим фактом рождения — продолжать династию геологических инженеров. Из Училища почти все они отправлялись в Институт.

Примерно пятнадцать из этой же сотни — отпрыски офицеров расквартированных на Алтае воинских подразделений. Девятого казачьего полка и 35-го Барнаульского линейного батальона. Командиры Руссой Императорской армии, как люди вполне обеспеченные, тоже были способны обеспечить детям достойное будущее. В стране достаточно было военных учебных заведений.

И оставшиеся пять — питомцы опять-таки горных заведений Общественного Призрения. Сироты, то есть. Каким боком к ним повернется жизнь после того, как они перешагнут порог Училища — ведал один Господь Бог. У них за плечами не маячил обширный, связанный круговой порукой "попилов" Кабинетских доходов, клан. При выборе любой карьеры им пришлось бы начинать с самого низа, даже будь у них семь пядей во лбу. Чаще всего эти сироты так всю жизнь и прозябали писцами и журналистами в конторах горной администрации.

Так что, я, надеясь получить преданных и не болтливых сведущих в геологии ребятишек, по сути, давал им шанс выбиться в люди. И примерно это, я Ярославцеву и заявил.

— Как же, как же, понимаю, — сделавши жест, словно моет руки, обрадовался тот. — Вы, дорогой Герман Густавович, известный меценат. Конечно, наш святой долг позаботиться о бедных сиротах… Но и вы меня поймите, Ваше превосходительство. Из казны и по пятьдесят рублей за каждого в год тратилось. Оно хоть и дело благое, а коли вы их собой заберете, так они Государю Императору затраты уже и не вернут, поди.

Почему-то я даже не удивился. Сторговались на пятистах рублей. Ассигнациями. За троих. За такие деньги я мог выпускника Горного, прости Господи, Института нанять. Но одного. Так что заплатил. Единственное, что — потребовал право выбора. Чтоб горный работорговец дебилов и лентяев не подсунул за мои же деньги.

Благо деньги, хоть и хранились у меня, но именно моими личными не были. Пять тысяч серебром выделил Томский воинский начальник — на закупку припасов в Бийске и у туземных племен. Еще пять — финансовый департамент губернского правления. На нужды обустройства таможенного поста и утверждения власти Государя Императора Российского во вновь приобретенных землях. Тратить я их волен был "по собственному усмотрению", ни перед кем не отчитываясь. Такая вот бухгалтерия.

Поручил выбор юношей князю. Он как раз, сверкая улыбкой до ушей, из Пятого Отделения по делам частных золотых промыслов прискакал. Ну, чисто ребенок. Выпросил у тамошнего начальника, коллежского советника Степана Ивановича Гуляева свой прибор, и рад. Много ли надо для счастья…

Я бы тоже очень хотел познакомиться с Гуляевым, но не сложилось. Жаль, конечно. Много о нем слышал. Мало того, что он своего по сестре племянника, юношу со взором горящим — Дорофея Палыча, к наукам приобщил, так и сам человек в губернии известный. Работает над основанием новых промыслов. Занимается улучшением культурных растений и разведением новых пород скота и сельскохозяйственных растений. Химией немного балуется. Особенно прикладной. Сахарную свеклу к Сибири адаптировал. По Алтаю постоянно путешествует, лекарственные растения изучает. Готовый будущий профессор будущего Томского Университета.

Уже даже и собрался к Степану Ивановичу на ужин набиться. Поди, не выгнал бы гражданского губернатора. Да и по письмам от племянника наверняка о моих помыслах наслышан. Сам-то парень уже на опытной ферме от Каинска неподалеку трудится. У Ерофеевых. Говорят — доволен, располнел даже на купеческих харчах. И Матрену, или как ее там, с собой привез.

Собрался, да не поехал. Пришлось срочно подполковника Льва Христиановича Познера посетить, командира того самого Барнаульского подразделения, из числа которого мне Дюгамель расчеты к моей артиллерии выделил. У меня и приказ полковника Денисова с собой был. Только Познеру, похоже, ни Денисов ни Дюгамель не авторитеты оказались. Первого июня фейерверкеры уже должны в Бийске были быть, а второго, когда мой флот у Барнаульских причалов пришвартовался, они еще и не думали выдвигаться.

Совсем, блин, страх потеряли. Ну, да ничего! Я их научу Родину любить. Взял собой, кроме грозных бумаг от Дюгамеля, еще и два десятка казаков. И револьвер. Так подполковника и приказывал арестовать и под домашний арест посадить — ласково размахивая пистолем. Тот нервно улыбался, надеясь то ли на чудо, то ли на немедленную помощь тьфу-горных покровителей. Но за кончиком ствола следил неотрывно. Видимо, слава обо мне, как грозы трактовых разбойников, успела уже и до Кабинетных земель докатиться.

Заместителю, майору Власову, предъявил распоряжения начальства. Тут же заставил написать рапорт, присовокупил к нему письмо — собственную версию событий, и отправил в Омск генерал-губернатору. А майору сказал, что коли узнаю об освобождении Познера из-под ареста без санкции Дюгамеля — сильно обижусь. Найдутся рычаги, чтоб безвестного майора на Камчатку чукчей сторожить отправить. Он поверил. И даже людей к моим пушкам тут же нашел — снял охранение от "заведения", где мать-их-горные начальники смету расходов обмывали. Причем вид у Власова был такой, словно я ему не Чукоткой грозил, а орден во все пузо выдал. Как у объевшегося сметаны кота, у майора был вид. Чую, наступило в Барнауле веселое времечко. Прикрываясь моими бумагами, заместитель много чего натворить успеет.

Да и солдаты от известия, что путь их на самую границу с Китаем лежит, в обморок не падали. Так побежали собирать вещички, будто за ними гнался кто-то. А когда узнали, что останутся служить в новой крепости, до нового распоряжения генерал-губернатора, так и вообще. К пристани пока маршировали — песни пели. Это ж как нужно людей замордовать, что они ссылку в тьмутараканьские горы за избавление посчитают! Остальные-то, те, кто в "Афинах" оставались, этим искренне завидовали. Это же сразу видно!

В случае войны расчет одного орудия в Российской Императорской армии составляет двенадцать человек. При службе у пушки в крепости вполне достаточно восьми. Плюс опытный унтер. Со мной из Барнаула ушло на Чую пятьдесят один человек. Захотел бы больше — дали бы. Хоть сотню. Добровольцами были все поголовно.

Командовать расчетами назначили молодого поручика Сашу Геберта, а ему в помощь дали фельдфебеля Казнакова — седого уже дядечку с пышными бакенбардами и усами. Среди солдат вообще оказалось много молодежи. И поляков. Такая вот у меня русско-еврейско-польская армия получилась…

Пока я с Познером занят был, Суходольский по городу рыскал — рабочих на строительство Чуйского тракта вербовал. Вернее — пытался. Не так-то это просто — обдумать предложение, собраться, с женой попрощаться и в дебри Южного Алтая камни ворочать отправиться. Так что нефига за этот день у Викентия Станиславовича не вышло. Он еще в пути сомневался, да только я, дурень, не верил. Он и на том, что в Бийской крепости мы и подавно рабочих не найдем, настаивал. Пришлось нам расстаться. Он остался людей собирать, а мы следующим же утром в Бийск отплыли.

Я майору денег две тысячи оставил. Бумаги — конечно. И попросил догнать нас в Бийске. Жаль и этот план рухнул. Не смог я его долго ждать.

Васька Гилев изъерзал весь — в дорогу выступать торопился. Это у меня "государственные интересы", а ему главное — торговля. Упустишь ярмарку, и сиди — жди, время теряй.

А как, стервец, встретил меня — закачаешься. Бабы в сарафанах с хлебом-солью, оркестр. На берегу Бии причалы из бревен, флагами и разноцветными лентами украшенные. Словно Великого Князя встречали, не как начальника губернии.

Сам Василий Алексеевич в столичном сюртуке. На манжетах батистовой рубашки золотые запонки. Высокие кавалерийские сапоги блестят. Местный городничий, Иван Федорович Жулебин, бедным родственником рядом с купчиной первогильдейным смотрелся. Но — ничего, не обижался. Видно, достигнуто у него с местным торговым людом полное взаимопонимание. Припрятана где-нибудь кубышка с пенсионными накоплениями.

Воинов моих разместили в крепости. Так-то она давно уже из реестра оборонительных сооружений выписана, в каторжную переведена. Но велика для трех сотен кандальников. Достаточно еще места в обширных казематах и солдатских казармах. Лет пятьдесят назад гарнизон до двух с половиной тысяч доходил. Как служивых из Бийска на юг, в киргизские степи перевели, население города сразу вдвое сократилось.

Городок не большой. Меньше Каинска. Но народ здесь другой. Свободный, лихой, веселый. Много торговцев, вокруг бескрайние поля и сады. Основывался, как военное поселение. Потом горнозаводским считался, но Барнаульским начальникам был мало интересен. Значительных месторождений вокруг нет, половина земледельцев — потомки казаков — люди вольные, спину перед инженерами гнуть не привыкшие. И наделы у местных переселенцев куда как больше чем у кабинетских. Оттого и достаток.

В городке уже было несколько каменных зданий. Красивая церковь, множество лавок. Вдоль реки огромные амбары. И хотя "Уфа" первый пароход пришедший в Бийск — чудо расчудесное, на вроде цирка, привлекающее всеобщее внимание — но у причалов множество парусных толстобрюхих корабликов. Урожая хватало и себе, и на продажу.

Меня с офицерами Гилев зазвал к себе. Думал — хвастаться будет. Но — нет. Оказалось, у него на подворье, в сарае пушки стояли. Те самые, что мне генерал-губернатор со стен брошенной крепости взять разрешил.

— Шестифунтовка, — непонятно чему обрадовался Сашенька Геберт. Неужели не верил, что ему найдется работа? — Ядра-то есть?

— А как же, ваше благородие, — хмыкнул Гилев. — И ядра и пульки. И по тридцать выстрелов на ствол приготовили. Лафеты только вот подгнили. Но скрепы уже сбили. Доски поменяют, кузнец обратно кольца склепает и готово. Можно в путь отправляться.

— Пальнуть пробовал? — полюбопытствовал я.

— Хотел, Ваше превосходительство, — честно признался купец. — Но боязно. Эка силища-то!

На вид жерло ствола было сантиметров в десять, и смотрелось вполне серьезно. Тут я впервые подумал, что наверняка хватило бы и пары штук. Все-таки пушки — это больше политический аргумент, чем военная необходимость. А тащить эти бронзовые чушки придется все пять сотен верст. Плюс ядра с какими-то пульками и порох для зарядов.

— Тяжелые, — уважительно выговорил фельдфебель Герцель Цам. Не удивлюсь, если он думал о том же, о чем и я. — Пудов, видно, в двадцать?

— Двадцать два, — кивнул купец. — И лафеты в двадцать пять. Да пороху — два фунта на выстрел. И ядрышко — кажное по шесть фунтов. Но ты, служивый, не боись. Не на себе потащим. Лошадей много припас — дотянут. Нынче трудно с монголом без пушки разговоры разговаривать. Их китайские люцыни подзуживают нас на крепость проверить.

— Ой, вей, — тяжко вздохнул унтер-офицер с вечно грустными глазами. — Ваши бы слова, да-таки Богу в уши.

Посмеялись. Нам, командирам этого похода, на спине трехсоткилограммовые позеленевшие от времени орудия через горы не тягать.

Гилев действительно отлично приготовился. И впервые, за все время своих экспедиций на Чую, снарядил почти четыреста вьючных лошадей. Часть под воинский припас, часть под походные принадлежности, но не меньше половины оказались загружены товарами. Да все это с коноводами, приказчиками, носильщиками и слугами. Кроме того, бийский купец нанял три десятка суровых мужичков — охотников и вооружил их специально выписанными из САСШ винтовками Спенсера.

Одну такую я у Гилева выпросил. Вот она, в седельной кобуре, чуше — как ее здесь называют, прикладом к верху висит. Иначе нельзя. Трубчатый магазин на семь патронов как раз в приклад вставляется, и мусора не любит. Это вам не "калашников". "Спенсер" — оружие нежное, прихотливое, но по нынешним временам — невероятно скорострельное. Еще бы калибр поменьше — совсем хорошо было бы. А то тринадцати миллиметровый заряд так в плечо лягал при выстреле, аж куда целился, забываешь.

И все-таки, винтовка хороша. Семь выстрелов за семь секунд, и перезарядка. За минуту легко пара магазинов расстреливается. А потом ползаешь на коленках — гильзы собираешь. Переснарядить патроны — не получится — идиотский, но жутко прогрессивный кольцевой метод воспламенения не подразумевает смену капсюля. А корпус у патронов-то латуневый. Казаки гильзы на кольца для девок пилили…

Вот следом за авангардом Корнилова как раз торговая часть каравана и идет. С ними и мороки больше всего. Из-за них и двигаемся медленнее, чем могли бы. А когда, к вечеру ближе, Гилев место для привала выбирает, так и вовсе "Мулен-Руж" и кафе-шантан начинается. Вроде опытные люди. Этой тропой не раз ходили, да и вообще в Алтайских горах не новички, но такую суету умудряются устроить! Без смеха и не взглянешь.

Брали бы пример с пехоты. Герцель своих евреев в ежовой рукавице держит. Они сразу за торговцами маршируют. Раньше думал — это невозможно — по горной тропе, где телега-то с трудом протискивается, еще и строем по трое идти. Идут. Фузеи свои на плечо, ранцы тяжеленные, шапки какие-то дурацкие — неудобные, и идут. Еще и с песнями.

Фельдфебель Цам как-то быстро с седым унтером Казнаковым сговорился. Старый и молодой, а характерами похожи оказались. Топчут Алтай вместе. Между двумя отрядами лошади пыхтят — пушки с огневым припасом тянут. Обитые железом колеса камешки в пыль давят. На крутых подъемах или спусках, где кони не справлялись — солдаты плечи подставляют. И национальность не спрашивают. Где русак, где поляк, где еврей? Солдаты это.

Мне хорошо видно. Я с конвойным отрядом, стабс-капитаном Принтцем и князем Костровым сразу за пушками пристроился. И уже за мной, в арьергарде, оставшаяся казачья сотня, под командой сотника Безсонова пылит.

Еще два десятка кавалеристов с майором Суходольским осталось. Мало ли. Всяких он людишек набрал. Паспорт не спрашивал. Лишь бы руки откуда надо росли, да о душегубстве помыслов не было. Но майор отдельным караваном идет. Я его после Барнаула и не видел — он посыльных изредка присылает — письмами обмениваемся.

Бийские купцы что-то вроде фонда строительства дороги организовали. Всю зиму лес готовили, тросы пеньковые, гвозди, полосы железные. Лопаты, заступы и кирки. Порох. Выпускник Корпуса Путей сообщения, а ныне командир казачьего полка, сразу и строить начал. Где подпорную стенку подновит, где мостик через ручей перекинет. Так что — медленно идет. Если к осени до Онгудая доберется — и то ладно. Самая-то работа дальше, за Онгудаем, за Хабаровкой, от переправы через Катунь, до устья Чуи. Там Чуйские бомы. Там самый сложный участок пути.

Суходольский полон энтузиазма. Писал — если "и дальше делу будет сопутствовать такая же помощь заинтересованных бийчан", года за четыре до Кош-Агача дорогу доведет. Дай ему Господь сил! А купцам — хитрости. Они и так из кожи вылезали, бревна повсюду скупая. Это же АГО, здесь все не Слава Богу. Начальнички почти весь близлежащий лес на уголь пережгли, вместо того, чтоб каменный добывать и использовать. Теперь спохватились, но и то в обратную сторону. Все деревья в оставшихся лесах пересчитали, описи составили и продажу запретили. Только на нужды казенных заводов. Бийчанам пришлось зимой за бревнами аж в Кузнецк обращаться. Оказалось дешевле оттуда привезти, чем горным вымогателям взятки давать.

Благо заранее заготовленные бревна только до Алтайского нужны. Дальше, к Черге ближе — земли туземцев. Здесь власть горных егерей кончается, и начинается Лес. Маленький подарок туземному зайсану, и, если князек крещеный — никаких проблем. Выбирай деревья и вали. Если Алтайская Православная миссия еще не добралась до этих мест — все сложнее, и подарки не помогут. В шамаизме, по словам князя, деревья живые, наделенные душой, существа. Срубить дерево, все равно, что убить человека.

Алтай середины девятнадцатого века южнее села Алтайского, это вообще — другой мир. Будто другая планета. Насколько русские сибирские поселения отличались от того, что я знал в своем времени, настолько же далек оказался уклад жизни туземцев горных долин от оставленной на севере цивилизации. И чем дальше на юг мы продвигались, чем более дальние расстояния разделяли основанные русскими форпосты, тем больше отыскивалось этих отличий.

Уже ко второй ночевке после выхода из Алтайского, я вдруг со всей ясностью осознал, что мое отношение к экспедиции, как к туристическому походу — в корне ошибочно. Куда подевались доброжелательные гостеприимные улыбчивые алтайцы? Откуда, из каких глубин повылазили эти угрюмые, недоверчивые, а часто и злые туземцы? Мы двигались под постоянным прицелом внимательных и совсем не дружественных глаз. По каким-то, одним им ведомым тропам, нас постоянно сопровождали, вооруженные примитивными луками, небольшие группы кочевников, уклоняясь от любых попыток контакта. Спину свербило. Казалось, стрела с примитивным костяным наконечником в любой момент может прилететь из ближайшего же куста. А моя армия шагала вперед, даже не затрудняясь выставлением охранения или часовых на привалах.

По сути, растянувшийся вдоль на удивление хорошо накатанной грунтовой дороги караван представлял собой три отдельных отряда. Казаки Корнилова и Безсонова отдельно, купеческая часть Гилева со товарищи — отдельно и пехота Казнакова-Цама — отдельно. На ночевках это особенно хорошо было видно — каждая часть моего сводного "батальона" разбивала свой, отличающийся от других лагерь. Случись что — и отбиваться от нападения пришлось бы по-отдельности. Не знаю, почему это обстоятельство ничуть не трогало, ни командиров "рот", ни штабс-капитана Принтца — вполне грамотного и разумного человека. Мне так такая организация совершенно не нравилась.

Слава Богу, я обладал достаточной властью, чтоб иметь возможность настоять на своем. Так что к деревне Муюты подходила регулярная Российская армия, а не "банда Орлика" — вышедшая из Алтайского. Правда, пришлось совершить некоторые перестановки в командовании.

Во-первых, штабс-капитана Андрея Густавовича Принтца, выпускника Академии Генерального Штаба, я временно назначил командиром пехотной роты. Сашенька Геберт только обрадовался, и тут же стал заместителем. Кавалерию я, наоборот, разделил на две части — авангард и арьергард. Корнилов и Безсонов, как вы уже наверняка догадались.

Тридцать гилевских "стражников" составили легкий оборонительный отряд. Купцам, а их в караване обнаружилось аж пять человек, было строго на строго наказано, в случае любой стычки с кем бы то ни было, ни в коем случае не кидаться кого-то спасать. Они должны были остановить лошадей и укрыться. "Стражникам" следовало занять круговую оборону.

— Понял, Василий Алексеевич? — в упор глянул я на Гилева. — Начнут твои стрелки носиться вдоль дороги, да пулять во все, что двигается — брошу и уйду вперед! Будешь с туземцами сам разбираться.

Бийский купчина и не спорил. Спенсерки — конечно оружие прогрессивное, но патронов было неприлично мало. Всего по три магазина на ствол.

— Само-то ружье не больно-то и дорого. По восьмидесяти четырем рублям за штуку. А пульки эти, гадские, прямо — разорительные. Я думал — мне шестьсот штук до конца жизни хватит, а вышло — что это всего ничего. Взяли же за них по два гривенных за штучку. Как зачнут мои охотнички греметь, да рукоятку дергать — прям сердце кровью умывается, — жаловался Гилев. — Прямо вижу, как рублики серебряные в воздух улетают.

Так что для увещевания любителей бабахнуть, торговая часть экспедиции ввели штрафы за неоправданную стрельбу.

Теперь и лагерь стали ставить один. Торговцев окружали со всех сторон палатки солдат или казаков. На опасных направлениях устраивались секреты, а у продуктовых шатров ставились часовые.

Нужно сказать, что наведенный порядок только способствовал притирке согнанных из разных мест людей. И если на купцов, вместе с их коммерческими интересами мне было, в общем-то — плевать, то, как сдружатся Томские евреи с Барнаульскими поляками и казаками — было очень важно. Им еще предстояло построить крепость, а потом и остаться в ней жить. Вне какой-либо связи с относительно цивилизованными землями.

Там же должен был остаться на зимовку и князь Костров. Но за него я не переживал. Его злобные туземные морды вовсе не пугали, а напротив — притягивали. К каждому встреченному на пути улусу он скакал одним из первых. И если бы не припомнился читанный в далеком детстве роман Жюля Верна, и его бессмертный персонаж — рассеянный ученый Паганель, посчитал бы князя простодушным полудурком. А так, его научные изыскания только забавляли.

Организация постоянного военного присутствия Российской Императорской армии в Чуйской степи была лишь одна из моих целей. Причем та, что, в общем-то, не требовала моего личного присутствия. Ну, да, конечно — триста хорошо вооруженных людей, как конвой для высокого чиновника в его вояже в дикие местности — хороший повод ввести контингент на спорные территории. Но Империя была еще достаточно сильна, чтоб не заниматься пусканием пыли в глаза. В конце концов, майор Суходольский тоже сравнительно высокий чин.

И уж точно я не потащил бы с собой в горы троих выпускников Горного Училища только ради любования лысыми горами почти безжизненной местности. Совсем молодые ребятишки — лет по семнадцать — восемнадцать, мгновенно сдружились с Сашей Гебертом, которому под команду я их в итоге и передал. Пусть привыкают к порядку.

У подпоручика была карта — часть "Топографической карты Алтайского Горного Округа" инженер-полковника Мейерна. Не слишком точная, частью выдуманная, но, тем не менее — это был лучший вариант изо всех, что попадали мне в руки. Чуть желтоватые листы я торжественно передал артиллеристу еще в Бийске с наказом хранить как наивысшую драгоценность. И только Сашеньке дозволено было наносить на нее какие-либо пометки.

Во время того самого совещания на озере Манжерок попались мне на глаза топографические двухверстки с указанием месторождений всяких полезных из числа ГосРезерва. Значков было много. Большая часть ничего мне не говорила, но уж Ag в кружке — в честь Аргентины — страны серебра, я сразу разглядел. И располагался этот кружок точно к северо-востоку от Кош-Агача. Километрах этак в восьми или десяти. Рядом на карте еще пометка была, что месторождение малое, руда загрязнена свинцом и к разработке не рентабельное. Хотя и расположена жила практически на поверхности.

И ведь они правы были на сто процентов. Серебро в мое время стоило копейки. Дешевле его из арабских стран тоннами ввозить, в обмен на пшеницу, чем на край земли технику тащить и общежития для рабочих строить. Другое дело сейчас, в семидесятых годах девятнадцатого века. Белый металл в цене. Больше того! Курс русского рубля привязан к его стоимости.

Но и это еще не все. Думаю, вряд ли Его Императорское Величество сильно обрадуется перспективе гнать в Чуйскую степь рабочих, инженеров и сильный военный отряд ля охраны. По той же самой причине, по какой отказались от разработки жилы в двадцать первом веке. Дорого. Себестоимость металла приблизится к цене золота. И нафига оно такое нужно?

А вот мне пригодится. Хотя бы уже потому, что в сопредельном Китае есть много чего вкусного, продаваемого за бесценок, но весьма востребованного в Санк-Петербурге. А еще в Поднебесной наблюдается явный дефицит драгметаллов. Гилев рассказывал, что если покупать товары у китайцев за серебро — цена сразу на треть падает. Так что купец сразу мою идею ухватил, стоило лишь заикнуться. И тут же на иконе поклялся, что не разболтает мой секрет.

Так вот мы с ним и договорились. Я рудознатцев привезу и место покажу. А он добывать станет, в слитки сплавлять и с соседями торговать. Мужички надежные с нами в караване шли. С прибыли же — треть мне причитается. Рублями. Я же, со своей стороны, от внимания губернской администрации стану наше предприятие беречь. И даже если что-то как-то куда-то просочится, то, опять-таки, я и следствие направлять буду. И даже уже знаю, куда нити преступления меня выведут. Ну конечно на Зыряновский рудник. Откуда же еще неучтенному серебру взяться?!

Богатства Чуи, кстати, купчины без всякого разрешения уже использовали. С дровами в степи совсем плохо, а к северу от выстроенного Васькой лабаза, верстах в трех холм есть. Чуть копни — и уголь бурый руками собирай. Так что было там и на чем серебро плавить и чем дома отапливать.

У штабс-капитана тоже свои задачи были, отличные от моих и от торговых дел. Он ведь при Генеральном Штабе состоял, а в нынешнее время — это вроде военной разведки. Русское Императорское Географическое общество, кстати, под патронажем этой уважаемой организации состоит. Ни на какие мысли не наводит?

О целях вояжа к Китайской границе Андрей Густавович особо не распространялся, но и общего положения дел не скрывал. Я ему сразу письмо Дюгамеля показал. Хотелось получить объяснение необычайного энтузиазма, и даже жесткости, генерал-губернатора, обычно достаточно мягкого и нерешительного господина. Ну и получил целую лекцию, которая в мое студенческое время называлась политинформацией.

А за одно, я капитану помог. Причем, совершенно случайно.

Дело в том, что 10 июня прошлого, 1863 года, или, как выразился Принтц — седьмого числа пятой луны второго года правления императора Тунчжи династии Цинь, китайское правительство обратилось к поверенному в делах России в Китае, графу Николаю Глинке с просьбой уведомить генерал-губернатора Западной Сибири Александра Осиповича Дюгамеля о незаконности выставления русских караулов в верховьях реки Чуи. Что поверенный, вынужденный следовать международному протоколу, и сделал. Правда, прежде чем отправить генерал-лейтенанту послание, Глинка отписал в Цзунлиямынь — это вроде Министерства Иностранных Дел в Китае, бумагу. "Не нахожу ни малейшего нарушения в том, чтобы наши подданные или даже и пограничные гражданские власти не могли находиться в местностях, — писал граф, — долженствующих отойти к Российской Империи согласно с трактатом". Имелся ввиду Пекинский трактат 1860 года, определивший отношения двух обширных империй, и на основании которого, должна была проведена демаркация границ.

Так вот, представьте теперь степень недоумения Дюгамеля, которому Высочайшим повелением от 17 марта 1862 года назначалось организовать и привести к удовлетворительному результату переговоры с Китайской стороной о разделении земель. Особенно, если учесть, что после экспедиции полковника Радлова на Чую в 1861 году нога русского офицера туда боле не ступала.

А тут я со своими инициативами. Нужно сказать, что, не имея ни малейшего понятия о ведущихся переговорах, и уж тем более об их приостановке в начале осени 1862 года, моя экспедиция оказалась потрясающе к месту. Циньские комиссары требовали от России территориальных уступок, утверждая, будто бы, что на спорных землях расположены их военные пикеты, а русских войск там нет. И мой отряд становился, как бы, противовесом их военному присутствию. Тут уж Дюгамель и пушки не пожалел, тем более, что на это старье времен Наполеоновских войн, желающих больше и не находилось.

И раз уж к моему походу положено было прикрепить офицера Генерального Штаба, то генерал-губернатор попросил Андрея Густавовича, за одно, разобраться на месте с неведомыми "русскими караулами" на Чуе.

— Да какая же это загадка, господин штабс-капитан, — хмыкнул я. Разговор велся на носу медленно ползущего против течения Бии, отчаянно дымящего парохода. До Бийска оставался всего один дневной переход. Неторопливо проползающие мимо однообразные виды берегов южно-сибирской реки изрядно надоели, и мы развлекали друг друга разговорами. — Позапрошлой зимой калмыки Гилевские лабазы на Чуе поломали, да приказчиков побили. Васька в начале лета туда с караваном пришел, да и обиделся шибко. Мужики с ним суровые ходят… Взяли, поди, топоры, да и пошли политику… Империи объяснять.

Принтц, невысокий, сухощавый, очень похожий на Суворова в молодости, как генералиссимуса обычно изображают на картинах, с минуту на меня смотрел, а потом звонко и заразительно засмеялся. Я тоже улыбнулся. Смеяться не мог. Как припоминал в миг заледеневшие серо-стальные глаза Гилева, рассказывавшего о хулиганствах тамошних туземцев, волосы на спине вставали. Такой лютой ненавистью и жестокостью от купца пахнуло.

Мое предположение подтвердилось за ужином в доме Гилева. Купец смущенно пожал плечами, и лаконично рассказал, как наказывал разбойников.

— Там от лабазов в Кош-Агаче на север летнее стойбище зайсана Могилока. Этот, хоть и жаден без меры, но татьбой не забавляется. А вот зайсан Турмек, его юрты к югу, совсем другой. Он синские знаки — бирюзовый шарик на шапке носит с перьями. Как объездное начальство из-за хребта приходит, Турмек прямо на пузе перед офицером ползать готов. Китайцу только намекнуть довольно было, чтоб зайсан лавки мои громить кинулся. Так ить и не только мои. И Кузнецовские, и Хабаровские, и Мальцевские, и Шебалиных…

— Так толпой того Турмека по горам и гоняли? — невинно поинтересовался Принтц.

— Какое там, — словно зверь, почувствовав даже не высказанную угрозу, покаялся купец. — Скажете тоже, ваше благородие — гоняли. Нешто его там, в степях, догонишь. Пуганули только. Я, да шестеро охотников…

Такой вот дипломатический инцидент, повлекший за собой целую череду политических демаршей. В апреле 1863 года Азиатским департаментом МИД Дюгамелю было прямо предложено, с одной стороны, не поддаваясь на провокации китайской стороны, установить караулы на землях, которые должны были отойти к Российской Империи, с другой — не торопиться эти самые переговоры продолжать. "Нам следует выказывать совершенное равнодушие к окончанию пограничного вопроса", — указывалось в депеше.

Александр Осипович, обычно вялый и нерешительный, тут вдруг раздухарился. Уже к началу лета 63-го года были развернуты стационарные заставы на плато Укок и у перевала Бахты в Тарбагатае, по южному и северным берегам озера Зайсан. В Иртыш вошел пароход "Ура" с ротой солдат, прошел спорное озеро, и к осени сумел подняться по Черному Иртышу до урочища Ак-Тюбе. Этим простым ходом Дюгамель продемонстрировал циньским чиновникам возможность быстрой переброски войск из внутренних областей Сибири на Китайскую территорию. В этом плавании, кстати, участвовал и штабс-капитан Принтц. Так что известия я получал, так сказать, из первых уст.

В мае прошлого года китайская императорская армия атаковала отправленный для рекогносцировки вдоль будущей границы русский отряд. Капитан Голубев отвел отряд к удобному для обороны перевалу и запросил помощи. Которая немедленно была ему оказана. Усиленный казаками, капитан немедленно перешел в наступление и выдавил противника за реку Борохудзир. После дознания, проведенного еще одним офицером Генерального Штаба, подполковником Турьиным, выяснилось, что некие, неназванные силы, подговаривают переселяемые из центрального Китая племена солонов и сибо. Какие-то люди, явно европейской наружности, утверждают, что Россия хочет отобрать их земли и именно для этого стягивает к границе войска.

— И кто же это может быть? — удивился я.

— Англичане, конечно, — скривился Андрей Густавович. — Наши заклятые друзья. Они же и нападение на наше консульство в Кульдже организовали. Господин Колотовкин, когда ему удалось к нашей заставе пробиться, докладывал, что в толпе китайцев и не было вовсе. Только мусульмане. И по некоторым признакам — выходцы из Афганских провинций.

Герин брат, Мориц, тоже в этих, приграничных стычках отличился. Это я уже от него слышал. Подполковник Лерхе на усиление Голубевской заставы роту пехотинцев привел и сотню казаков. А как исправляющего должность русского консула в Кульдже с документами и казной представительства от погони отбил, так и, в запале боя, границу перешел. Погромщики в китайском форте Борохудзир укрылись. Что, впрочем, не остановило бравого вояку. Одним пограничным пикетом больше, одним меньше — ни кто бы и не заметил. Но неподалеку ошивался пятитысячный корпус генерала Хабцисяня. И когда два сильных отряда встретились у реки Чалкады, случилось настоящее сражение. Четыре сотни русских солдат против пяты тысяч китайских.

Мориц рассказывал, что дым стоял такой, словно туча опустилась на землю. Ветра совсем не было, и стрелять пришлось наугад. Правда, после наших четырех залпов, Хабцисянь благоразумно отступил. Брат так и не смог ответить на вопрос — стреляли китайцы или нет. Потерь среди его подчиненных не оказалось, а циньцы своих, если они и были, унесли с собой.

Осенью российская делегация, по просьбе китайских чиновников, напуганных восстаниями в северо-западных мусульманских провинциях, вернулась за стол переговоров. Но дело так и не стронулось с мертвой точки. Теперь соседи настаивали на том, что Чуйская степь принадлежит все-таки им. К началу зимы наши делегаты вернулись в столицу.

— Можем ли мы ожидать провокаций, Андрей Густавович? — не мог не уточнить я. — И что нам предпринимать, коли английские агенты и тут начнут…

— По нашим сведениям, Герман Густавович, — любезно поделился секретами капитан, — губернатор из Кобдо, амбань по-ихнему, вполне разумный человек. Это не Кульджинский наместник — Чан — Длинный мешок, прозванный так за непомерную жадность и мздоимство. Кобдинский начальник должен понимать, что, когда на западе неспокойно, затевать что-либо на наших границах весьма чревато. Что же касается наших островитян… Их позиции крепки на Ближнем Востоке и в Индии. Афганский эмир их только терпит, а Кокандские и Бухарские беи не воспринимают обещания всерьез. В Китае же англичане — такие же варвары, как и прочие европейцы. Как и мы с вами, Ваше превосходительство. Император Поднебесной всерьез полагает свою страну центром вселенной, единственной державой несущей свет цивилизации отсталым племенам. И ни что не способно его в этом переубедить. Поражение в последней войне с британским экспедиционным корпусом списали на халатность военачальников, и ни каких выводов не сделали… Впрочем, вы, Герман Густавович, имеете возможность самим ознакомиться с состоянием китайской армии. Почти на границе, к югу от купеческих лавок, располагается их постоянный пограничный пикет, который мы просто обязаны посетить.

— Конечно, — хихикнул я. — Это будет весьма любопытно.

— И полезно, — совершенно серьезно кивнул Принтц.

"Полезно" — оказалось любимым словом офицера Генерального Штаба. Очень серьезно относясь к своему, хоть и временному, назначению командиром пехотно-артиллерийской роты, он, тем не менее, управлял унтер-офицерами скорее с помощью собственного авторитета, чем криками и руганью. "Полезно" — говорил он, выслушав доклад о размещении караулов и секретов вокруг вставшего на ночной отдых каравана. И Цам отходил разрумянившийся, словно его похвалили. Или, молча, качал головой, наблюдая шумную ссору томского и барнаульского солдат, и фельдфебель Казнаков, крякнув, в смущении бежал наводить порядок. Каждый раз я поражался этакому таланту. И каждый раз думал, что бы я делал, не случись в моей экспедиции этого спокойного, образованного и опытного офицера.

Но во всей полноте скрытые прежде способности штабс-капитана раскрылись уже на берегу, у переправы.

По широкой долине Урсула — одной из самых красивых, неожиданно голубой, рек Алтая, мы спустились до малого Ульгеменя. Верст через десять, перевалив большой Ульгемень, прямо по гребню хребта поехали до бирюзовой царевны Горного Алтая — Катуни.

В селе Муюта, или, как ее называли туземцы — Мыюта — кончилась накатанная телегами колея. Там стояли лагерем целых четыре дня — перекладывали грузы, разбирали пушечные лафеты.

Дальше шли медленнее, лошади быстро уставали и отказывались тащить непомерный груз. Шестнадцать верст до деревни Шебалина заняли целый дневной переход. Потом, правда, приспособились. Вошли в ритм. Восемьдесят верст до Онгудая — неряшливого поселения, замечательного только тем, что там располагался самый южный стан Алтайской Православной миссии, преодолели за четыре дня.

В длинной, узкой, но богатой травами и веселыми скачущими по камням ручьями, отдыхали два дня. И, честно говоря, когда караван таки тронулся — испытал облегчение. Уж очень приставучим оказался протоирей Стефан Ландышев — руководитель миссии. Ни на минуту меня в покое не оставлял — все трындел о миссии цивилизованного человека, о христианском долге и благодарных потомках. Думал, у меня стойкий и абсолютный иммунитет к любым видам рекламы. Ан нет. Когда ходит за тобой бородатый хмырь в рясе, и поминутно дергает за рукав, поневоле обратишь внимание.

Пришлось клятвенно пообещать заложить в новой крепости храм. Стефан кивнул и через полчаса привел молоденького иеромонаха. Представил двадцатилетнего парнишку с широко распахнутыми, блестящими, голубыми глазами — отцом Павлом, и исчез. Больше я Ландышева и не видел. А Павлик, в миру Павел Морозов, отправился с нами.

Пару раз порывался на привалах пригласить черного монашка в священничьем сане к своему костру, да выпытать, что же подвигло-то его, молодого и жизни не видевшего, на служение. Да так как-то и не вышло. Все что-то другое занимало.

В Хабаровку — вотчинную деревеньку инородческой купеческой семьи Хабаровых пришли к обеду. И снова остановиться на сутки пришлось. Пока на многострадальные спины лошадей примеряли новый груз — тщательно упакованные в кожи маральи панты, лакомились медом. Алтай стал слегка более похожим на ту волшебную страну, которую я помнил по прошлой жизни.

Предложили искупаться в бочке наполненной кровью. Отказался, хотя Гилев и утверждал, что это очень полезно для здоровья. Как представил себя всего в… в этом, даже передернулся. Отшутился, что лютеранская вера не позволяет. Принтц удивился, но ничего не сказал. Гера-злыдень еще полдня ржал, гад.

После Хабаровки широкая, хоть и не пригодная для повозок дорога превратилась в узкую тропку. Отряд растянулся так, что Безсоновским казакам можно было спать лишних часа три, пока наступала их очередь выдвигаться. Каменистая ниточка вилась и изгибалась, обходя препятствия. Случалось, что авангард мог свободно переговариваться с пушкарями, находясь, тем не менее, верстах в трех впереди. Так продолжалось два дня, пока тропа не вывела нас на берег Катуни, к переправе.

На берегу буйной реки жил хитрый русский мужичек. Ловил рыбку, ковырялся в огородике, держал несколько ульев. А еще — владел двумя лодками. Возможно, самыми большими по размеру плавсредствами от Бийска до Пенджаба.

Не знаю, где в этих неприветливых горах, нашел этот предприимчивый дядька два столь толстых бревна, но размеры выдолбленных суденышек действительно впечатляли. По семь или восемь метров длинной, и не меньше полутора — шириной. Только я плохо себе представлял мою нервную кобылку, пересекающую Катунь на шаткой посудине.

Гилева занимали совсем другие мысли. На первую ярмарку в верховье Чуи мы уже опоздали, она прошла в первых числах июня. До начала второй — с середины июля до середины августа — оставалось три недели, а путь впереди еще лежал долгий. Одна только переправа через неприветливую и жутко холодную реку почти тысячи человек и вдвое большего числа груженых лошадей могла растянуться минимум на пару недель.

У Бийского купца был вариант — в первую очередь перевезти торговый караван, и, не дожидаясь отягощенного пушками и запасами провианта воинского отряда, рвануться к Кош-Агачу. Этим своим планом он и поделился с нами у костра в разбитом на берегу лагере. Пришлось Принтцу приоткрыть завесу секретности и поведать отважному первооткрывателю о возможном нападении подконтрольных китайцам племенах аборигенов. И снова были упомянуты английские эмиссары, как потенциальные виновники.

— И чего им на своем острове не сидится! — в сердцах, брякнул я, даже не потрудившись задуматься.

— Торговля, — пожал плечами штабс-капитан, вычерчивая что-то прутиком на песке. — Как у всех. Мы в Коканд тоже не пустынями любоваться вторглись. Купцы генералам гешефт сделали и о сильной потребности в хлопке намекнули.

— Хлопок, это да, — легко согласился я. — Стратегическое сырье.

— Как вы сказали? — удивился разведчик. — Простите, Герман Густавович. Вы сказали — стратегическое? Отчего же?

Черт меня что ли за язык дернул. Пришлось выпутываться.

— У меня в присутствии господин Менделеев служит. Брат известного химика из Санкт-Петербургского университета. Так вот, мой чиновник утверждает, что сейчас ведутся опыты по созданию пороха на основе хлопка. От того и сказал — стратегическое сырье.

— Интересно. Очень интересно. О таком аспекте нашей среднеазиатской компании я не задумывался. Спасибо, Ваше превосходительство.

— Да, пожалуйста, — отмахнулся я. — Вы, Андрей Густавович, лучше поясните вашу мысль. Причем тут наши заклятые друзья и торговля в Монголии.

— Монголии? О! Прошу меня простить, Герман Густавович. Одну секунду, — и, повернувшись к купцам, жадно ловящим каждое наше слово, совершенно по-военному приказал:

— Организуйте людей. Мне нужно три дюжины хороших бревен в пять сажен длинной. Если есть возможность, отыщите бочки. Хотя бы десяток десятиведерных. И соберите по каравану веревки. Чем больше, тем лучше.

— Никак мост строить зачнем, ваше благородие? — обрадовался кто-то из компаньонов Гилева.

— Мост? — прищурился офицер. — Нет. Мост — это дело будущего. Сейчас займемся паромной переправой. Коли все нужное сыщется — послезавтра начнем переправляться. Дня в три управимся.

— Благодетель, — забавно глотая окончания слов, вскричал узкоглазый Хабаров, и перекрестился. — Год молить Господа за вас стану!

— Перестаньте, Фадей Аргалыкович. Идите готовить бревна. Общее дело делаем.

Василий Алексеевич, как начальник над купеческой братией, быстренько раздал каждому указания, и обрадованные перспективой торговцы, убежали исполнять. Сам Гилев остался у костра, продолжая чутко вслушиваться в наш с офицером Генерального Штаба негромкий разговор. Казалось, даже уши любопытствующего бийчанина по-волчьи шевелились.

— Знаете ли вы, Герман Густавович, что пекинские мандарины исчисляют подданных китайского императора никак не менее чем в четыреста миллионов душ?

— Много, — кивнул я. Конечно много. Пусть и не два миллиарда, как в той моей жизни, ну так и в Российской Империи не сто сорок миллионов жителей, а чуть больше шестидесяти.

— Кто-то из британских промышленников сказал, что если каждый китаец купит у него по одному гвоздю за медный фартинг, ему не нужно будет заботиться о будущем своих детей.

— Логично. Это огромные деньги. Если бы наши торговцы сбыли циньцам четыреста миллионов аршин сукна, Императорская казна наполнилась бы до самого верха.

— Эка, — не утерпел Гилев, и хлопнул себя по коленкам. — Не зря я в Омске суконную мануфактуру выкупил. Зимой в Бийск перевезу. Кабы не вы, Герман Густавович — ни в жисть бы не догадался!

— Как это — выкупил? — удивился я, пропустив мимо ушей похвалу. Сразу заметил — нынешние купчины вообще на лесть не скупятся.

— Так они заводик годов пять назад построили. На нужды воинские применить хотели. Только не вышло. Думали — им киргизы овечьей шерсти натащат, ан нет. Дикие они — одно слово кочевники. Шкуры, и то кислые, в дело не пригодные. А стричь не умеют, как следует. Кошмы свои катают из того, что само на колючки цепляется…

— Закрыли завод что ли?

— Закрыли, Ваше превосходительство. Людишек распустили, а избу досками заколотили. Только механизмы и остались пропадать. А я вот выкупил. Сейчас разбирают, да к перевозке готовят. Как на тракте снег ляжет, так и повезут.

— А ты где же сырье брать думаешь?

— Я-то? — хитро прищурился Васька, став вдруг отчаянно похожим на кота, укравшего кусок колбасы со стола. — Я у монгольцев и буду. Они верблюдей разводят и сарлагов. Сарлаги — это коровы такие китайские, сильно лохматые. Шерсть ажно до земли свисает. Они как весной линять начинают, по полпуда скидывают зараз.

— Яки что ли?

— Яков не знаю. Теленгиты зверей этих сарлагами кличут. Я и с Корниловым говорил уже. Землица-то по Чуе бедная, лето короткое. Зерно может и не родить. А коли казачки овец да коров этих лохматых разведут, так я у них на сукно шерсть куплю. Взамен, как их благородие, инженер Суходольский дорогу достроит — зерно телегами возить стану…

— А от чего же ваша, Василий Алексеевич, мануфактура работать станет? — заинтересовался Принтц. — Ручей какой-нибудь плотиной перекрывать станете?

— Так, я, господин капитан, и паровую механику с Урала выписал. И с городничим нашим договорился. Бийск-то нынче к земству причислен, да к губернии. И законы горные на нас боле не действуют. Еще слышал — по Томи где-то горючий камень рыть начали. Мне бы съездить — глянуть. Дров-то на машину, поди, не напасешься. Ну, да зима длинная — успею.

— Молодец, — искренне похвалил я предприимчивого торговца. — Разбогатеешь, и железо сам плавить начнешь. Я места покажу, где руда есть.

— А и начну, — обрадовался похвале Гилев. — Калмыки китайские хорошо железную утварь берут.

— Да, — протянул капитан. — Полсотни гвоздей сейчас бы к месту пришлись. Построить паром — не сложно. Только в следующий сезон чинить придется.

— Починят, — хмыкнул я. — А потом сюда майор дойдет. Он и постоянную переправу организует.

Не знаю, что именно изобретет Суходольский — на обратном пути я встретил его строительную орду только-только выходящей из Мыюты — но у Принтца паром получился отличный. Две дядькины лодки, которые он сразу отдал, уяснив для себя, что за перевоз все равно будет заплачено, несколько бочек и пара чудных плотика связали между собой. Поверх наложили расколотые вдоль бревна. На корме и носу "корабля" установили треноги с собранными по типу кандалов зацепами для перекинутого через реку троса. А справа, ежели смотреть с этого берега, присоединили прямо-таки огромное весло-руль.

— Это же какого богатыря нужно при перевозе держать, чтоб этаким веслищем грести, — замысловато расписался в собственном бессилии Безсонов. Даже он, с его-то мощью, браться за жердину не рискнул.

— А и не нужен нам гребец, Астафий Степанович, — разулыбался довольный Принтц. — Пожалуйте, господа, на борт. На испытания. Если уж мы, начальники сего похода, без страха на тот берег переедем, так и другие легко потянуться.

Сам паром опасения вовсе не внушал. Почти квадратная, со стороной метров в десять-двенадцать, платформа, огороженная перилами, для привязывания лошадей. Центр занят тросом, но места вполне достаточно, чтоб разместить человек сорок сразу. А вот река, бирюзовая, холодная, дикая, шипящая в прибрежных камнях стихия, была настоящим испытанием для нашей отваги. Казалось, что тонкий, в руку взрослого человека, трос — не более чем ниточка в руках своенравной Алтайской Богини. И полностью в ее воле оборвать эту связь легким движением особенно буйной струи.

В первое плавание отправились мы с Андреем Густавовичем, Миша Корнилов с тремя казаками, и, как не странно, Фадейка Хабаров — неофициальный хозяин этих мест.

Сходни затянули на плот, шестами оттолкнулись от берега и, сильно выгибая натянутый между берегами трос, вдруг оказались уже в саженях пяти от земной тверди.

— Убрать руки! — рявкнул, напугав казаков, Принтц. — Не трогайте канат, коли руки целыми хотите оставить!

Пока разглядывали обычно спокойного, рассудительного и вежливого штабс-капитана, плот, сам по себе, отъехал уже на середину реки. И продолжал медленное, но безостановочное движение. У повернутого под углом кормила вскипал рычащий от ярости бурун воды. Но эта буйство стихии служило только на пользу, подталкивая "корабль" к правому берегу Катуни.

Еще пятью минутами спустя, долбленки заостренными носами выползли на прибрежную гальку. Трап был сброшен, и мы спрыгнули на правый берег Катуни. Штабс-капитан сразу отправился к толстенной лиственнице, осматривать состояние каната, а Хабаров с Корниловым, переложив "руль" в другое положение, поплыли обратно.

Через час, и на этом, прежде пустынном, берегу появился лагерь. Сначала переправилась полусотня авангарда с лошадьми. Потом часть пехоты с пушками и десятком шустрых мужчин, взятых в караван для хозяйственных нужд. Так что обед готовили сразу на обоих берегах Катуни.

К вечеру, с одним из последних рейсов, прибыл сияющий, как новенький пятиалтынный Гилев. "Принцевская переправа" работала без остановок и за половину дня перевезла столько, насколько обычно у чуйских первопроходцев уходило не меньше трех дней. "Кандалы" на пароме притерлись, и плот перестал дрожать, как загнанная лошадь. Предприимчивый Хабаров, для сохранения дорогого троса, приказал обильно смазывать его дегтем. Амбрэ над рекой поплыло то еще, но инородца это нисколько не смущало.

Весь следующий день паром сновал туда-сюда, но ужинала экспедиция уже в одном лагере.

Очень не хотелось уходить от прибрежной прохлады. Стоило отъехать на полверсты и озверевшее солнце ступало в свои права. Удушающая жара, вкупе с высокой влажностью, вытягивала силы быстрее, чем даже самая долгая ходьба по горным тропкам. Герману, лишенному доступа к органам чувств, было все интересно. Он поминутно дергал меня, требовал посмотреть направо или налево. Я же обливался потом, и не смел ему отказать. По большому счету, это я — оккупант. Я захватил его тело, лишил его даже самых простых прелестей жизни.

От "Принцевской переправы" караван отправился вверх по маленькой речке — скорее даже ручью — Сальджарке. Там, где последние ее ручейки спрятались под неряшливыми валунами, перешли к следующей — Елагушке, следуя за которой, попали в заросшую еловым и лиственничным лесом долину реки Айгулак.

Берега этого потока, заросшие высокой травой, утопающие в грязи стали нам еще одним испытанием, но тем радостнее было выйти к широкой, спокойной, темной, как дождевая вода в бочке Чуе.

— Осталось восемь бомов, Ваше превосходительство, — скалился Гилев. — И мы на месте. Всего-то — неделя пути.

Но у остальных купцов лежащий впереди путь вызывал наибольшее опасение.

— Половина — еще ичё, батюшка енерал, — тараторил Хабаров. — А другие — ну чисто Дьяволовы зубья. Сколь там народу порасшибалось насмерть — не счесть. Тропиночка узенька. Коники идти не хочуть. Тянешь его, тянешь, да и под ноги не смотришь. Раз — и даже не кричит ни кто.

Действительность оказалась еще хуже рассказов. Им ведь прежде не доводилось перетаскивать через нависшую над рекой скалу двадцатипудовые пушки. И тридцатипудовые лафеты, даже в разобранном виде — сущее наказание. Огромные тюки с товарами так раскачивали низкорослых коняжек, что их приходилось обвязывать арканами и придерживать, чтоб они не свалились в пропасть. Случалось, что животные выдыхались вперед людей и отказывались идти. Тогда весь караван останавливался на несколько минут, замирал в самых причудливых позах.

К вечеру все так уставали, что не было сил ставить палатки и разжигать костры. Падали — кто где стоял, и молча жевали твердые, как подошва, куски сушеного мяса, тупо глядя на шелестящую рядом реку. Драгоценные бронзовые орудия оказывались брошенными просто на землю, и ни кто не возражал.

Но и не тяжесть, не неудобство, не опасность разбиться стало для меня настоящим чистилищем. Самым трудным, почти невозможным, была совершеннейшая невозможность слезть с надменно посматривающей "Принцессы" и помочь рычащим от напряжения людям.

Я богохульствовал и стонал. Ругался матом на Бога и всех его Ангелов и Святых. Но только — про себя. Молча. Несколько раз за эту проклятую неделю думал — все! Плевать на их отсталые, идиотские, замшелые традиции и порядки. Я, здоровый молодой мужик, должен смотреть, как такие же люди тащат через непокорные скалы пушку, без которой вполне бы обошлись! Смотреть, и ничего не делать. Потому что — никто не понял бы. Потому что — я генерал, а это недосягаемая высота для практически всех, за исключением пары человек в этой экспедиции. И еще, потому что это я стронул всю эту массу с места, и отвечаю и перед Государем и перед Богом за них всех, и за каждого в отдельности.

Но, когда проклятые бомы кончились, когда мы вброд перешли Чую и проводники объявили перед ужином, что к завтрашнему полудню мы войдем в Кош-Агач, я опустился на колени и от чистого сердца, может быть первый раз за обе жизни, возблагодарил Господа, что он позволил всем этим людям остаться в живых.

И Гера смолчал. А отец Павел тут же пристроился рядом. А потом и все остальные.

 

#2 Испытание на крепость

Читая в далеком детстве, на исходе двадцатого века, книгу о приключениях моряка Робинзона, с нехарактерной для англичанина фамилией — Крузо, пытался представить себе — что бы делал на его месте. И мнилось мне, уж я-то, весь такой умный и образованный парнишка из века атома, точно устроился бы не хуже, а может и лучше древнего незадачливого торговца. И только теперь, в другом теле и эпохе, глядя, как солдаты и казаки, под управлением штабс-капитана Генерального Штаба строят оборонительные редуты, осознал, что ничего бы у меня на месте бедного-бедного-бедного Робби не вышло.

Вот, кажется — что сложного — вбить в сухую, каменистую землю несколько кольев, да сплести на их основе высокую, в рост человека, корзину? Делов-то! Но на самом деле, вы неминуемо столкнетесь сразу с несколькими проблемами. И колья — скелет вашего будущего творения — начнут разъезжаться, не выдерживая упругой силы ивовых прутьев. И непокорные хвосты этих самых прутьев станут топорщиться да норовить вылезти в самых неожиданных местах. Тут-то вы и вспомните о проволоке, гвоздях или веревках. К хорошему быстро привыкаешь. Мы привыкли, что подобные пустяки — вещи повсеместно доступные и обычные.

А вот наших строителей отсутствие массы вроде необходимых предметов ничуть не смущало. Не было цемента, или хотя бы извести. Мои молодые геологи нашли несколько известняковых выходов, но все они оказались с той стороны Чуйских бомов, и тащить сюда камни не было никакой возможности. Так что скрепить камни оказалось нечем. Не беда. Офицеры русской армии еще не забыли, как возводить временные укрепления из плетенок, наполняемых щебенкой и песком. Еще живы были в людской памяти редуты батареи Раевского близ Бородино и четвертого бастиона Севастополя.

Сколько раз вы видели рубленные избы. А сможете сами сваять нечто подобное? А без гвоздей, скоб, досок, стекла и рубероида для крыши? Когда есть только умелые руки, топор и не особо много доставляемых от самых отрогов далеких гор стволов лиственницы. О строительстве казарм рассказать, или сами догадаетесь?

Место для крепости выбирали втроем. Я, Принтц и, неожиданно пожелавший составить нам компанию доктор — присоединившийся к экспедиции чуть ли не в последний момент, один из двух штатных лекарей Томского линейного батальона, Александр Александрович Барков.

Гилев с купцами был занят беглым ремонтом десятка плохоньких избушек с обширными и крепкими амбарами. Часть казаков, уже на следующий день после приезда, отправилась в разъезды по туземным улусам с моим приказом — всем зайсанам явиться в Кош-Агач. Вообще, это была, так сказать, официальная версия. А неофициально, будущие чуйские жители искали удобные места для устройства станиц для намечающегося в следующем году переселения. Чтоб и землица хоть мало-мальски плодородная была на огороды, и сенокосы не слишком далеко. Лес на строительство, и вода под боком. С этими разведчиками я и геологов отправил. Карта картой, а молодые глаза — острые. Может еще чего отыщут, лишним не будет.

Фадейка Хабаров махнул рукой в сторону Китая, и буркнул на бегу, мол, верстах в трех-четырех холм есть — прямо на пути. Вот мы эту возвышенность втроем смотреть и отправились. Пристроившихся сзади два десятка конвойных всадников я за компанию давно уже не считал. Привык к их постоянному присутствию.

Шишка. Небольшой бугор, выделяющийся на фоне относительно ровной степи только светлой проплешиной без травы на верхушке. Несколько торчащих камней саженях в ста к юго-востоку. Тоненький ручеек с юго-запада, впадающий в одно их многих русел расползшейся по равнине и сильно обмелевшей Чуи. Нужно было обладать богатой фантазией, чтоб разглядеть здесь пригодное для обороны место.

— Достаточно сухо, но вода близко, — описал очевидное врач. — Болот не видно. Лихорадка солдатикам не грозит.

— Полезное свойство, — согласился капитан. Единственный среди нас специалист по возведению укреплений. — Три земляных бастиона с плетеными редутами для стрелков. Ров и вал. Кавальер — бревенчатые здания с плоскими крышами. Одна наблюдательная вышка. Против серьезной осады, конечно, не выстоит, но аборигенов отпугнет. Видел я китайский пикет… Жалкое зрелище. У нас будет лучше.

— До зимы управимся? — не мог не поинтересоваться я.

— До зимы? Основные укрепления, Ваше превосходительство, через пару недель готовы будут. До холодов бы деревянные строения успеть закончить. И продуктовые склады с цейхгаузом ведь придется вперед казарм строить…

— Быть может, Андрей Густавович, туземных инородцев в помощь согнать?

— Ни в коем случае, Герман Густавович. Ни в коем случае! Инородцам вообще следует воспрещать проход в крепость. Не дай Бог, выведают, нехристи, где пороховой запас храним. По недомыслию, или из злобы огня сунут.

— Согласен с вами, господин штабс-капитан, — совершенно серьезно поддержал офицера доктор. — Народ туземный — дикой расы, и на подлости горазд. Это, конечно не их вина, что Господь вселил эти души в тела отсталого племени. Но всякое может случиться.

— Это вы, Сан Саныч, шутите так, или действительно так полагаете? — удивился я.

— Полноте, Герман Густавович, — вскинул брови пораженный не меньше меня доктор. — Не скажете же вы, будто не знакомы с сочинением графа Жозефа Артюра де Гобино "L'expйrience de l'inйgalitй des races humaines"!? Или вы не согласны, что желтая раса не обладает интеллектом хотя бы сравнимым с арийским народом? Что они отличны от нас, белых европейцев, хотя бы уже тем, что наполнены природной хитростью и коварством?

— Никогда не был силен в естественных науках, — вынужден был сдать назад я. И передернул плечами. Я-то, сдуру, считал расизм изобретением двадцатого века. А оказывается уже теперь какой-то граф, судя по всему — французский, вовсю рассуждает о превосходстве белой расы. Больше того! Оказывается, труды этого ретрофашиста изучают даже во глубине сибирских руд. — Мы еще обязательно побеседуем с вами, господин лекарь, на эту тему. Сейчас же давайте вернемся к нашей крепости.

Барков обиженно поджал губы, но замолчал. А я и после, присматривал за ним. Особенно, когда известие, что в Кош-Агаче появился русский доктор, облетело кочевья и к палатке врача потянулись туземцы. Боялся, что, будучи идейным расистом, он откажется пользовать теленгитов и монголов. На счастье, этого не происходило. Клятва Гиппократа оказалась сильнее сочинений графа де Гобино.

Работа на месте будущей Чуйской твердыни закипела с раннего утра. Капитан, с помощью нескольких десятков колышков, мотка бечевки и мерного аршина, разметил будущие рвы и валы. Все свободные от других работ солдаты, раздевшись до пояса, тут же взялись за кирки и лопаты. Дюжина молодых поляков натащила целую гору тальниковых плетей и, под руководством матерого Казнакова, учились плести корзины. Артиллерист Саша Геберт руководил сборкой лафетов. Безсонов, со своей полусотней, забрали купеческих вьючных лошадок, и отправился к видневшимся на границе видимости деревьям. И только мы с князем Костровым остались не у дел.

Это я несколько погрешил против истины. Дело у меня было, и весьма важное дело. Но чтоб получить возможность им заняться, нужно было как-то избавиться от восторженного своими невероятными открытиями натуралиста.

— …И потому барометр убедительно доказывает, Ваше превосходительство, что долина сей реки находится не ниже чем в полутора верстах от уровня Балтийского моря, — вещал князь. — Сейчас я намерен изучать язык туземных народов, дабы иметь возможность, задавать им вопросы…

— Отчего же вы не возьмете толмача у Гилева или Хабарова?

— Ах, Герман Густавович! Кабы был я уверен, что эти сведущие люди, знают такие слова, как "облачный слой" или "снежный покров". Они же начнут упрощать, подыскивать замены. Говорить "облака" или "снег". И я могу лишиться важнейших для науки сведений.

— А что? Есть разница? И почему вы думаете, что в языке инородцев есть нужные вам слова?

— Позвольте с вами не согласиться, господин губернатор. В сообщениях господина Валиханова упоминается, будто тюркские языки содержат до тридцати слов, относящихся только к понятию "лошадь". Это богатейший, удивительнейший язык, наверняка не уступающий и нашему родному…

— Я конечно далек от наук, Николай Алексеевич. Только мнится мне, что теленгиты и прочие монголы говорят не на тюркском наречии.

— Ну, как же, как же. Они же номады, сродни татарам или киргизам…

— Тем не менее, я рекомендовал бы уточнить этот вопрос у знакомых с туземными обычаями и народами купцов. Уверен, что среди торговой части нашей экспедиции отыщется человек, знакомый и с татарскими и с теленгитскими языками.

— Вы так считаете?

— И даже настаиваю.

Князь тут же поспешил откланяться, и побежал в свою палатку — вооружиться толстым блокнотом. Я дождался, пока его картуз не замелькал среди занятых распаковкой и сортировкой привезенных товаров приказчиков. И только после этого пошел искать Гилева. Нам с ним предстояло небольшое путешествие на северо-восток. К тому месту, что соответствовало отметке Ag в кружке, с той памятной карты.

Еще в дороге мы с Васькой договорились, что разработкой месторождения займемся тотчас, как достигнем поселка. Несколько — не больше полудюжины — мужиков, специально отобранных в Бийске, должны были поселиться неподалеку, и, не привлекая к себе внимание солдат из крепости, тихонько плавить драгоценный металл. Оставалось только найти собственно жилу. Ну, и присмотреть удобное местечко под зимовье рудных пиратов.

Вы когда-нибудь видели серебряную руду? Вот и я — нет. Так, чисто с точки зрения здравого смысла — это должен был быть камень с белыми блестящими металлическими прожилками. Ну, или — крапинками. Конечно, я не ожидал, что жила — это сверкающий белизной слой на изломе скалы, и будет торчать из земли на самом видном месте. Алтай — довольно заселенное место, а за десятки тысяч лет, через эти места прошло столько всяких народов, от гуннов, до ариев. И уж точно нашелся бы умник, споткнувшийся о мое месторождение и тут же кинувшийся выделывать всякие там колечки — сережки для своей ненаглядной.

Логично было предположить, что руда должна была находиться в каком-то неочевидном месте. Или выглядеть должна была как-то… не правильно. Чтоб не специалисту было трудно догадаться, что это вообще — серебро.

По идее, нужно было перестать изображать из себя невесть кого, и позвать в помощь любого из троих моих сирот-геологов. Ну, или хотя бы сходить в горный музей в Барнауле. Уж что-что, а серебро там обязано быть. Только лишний человек в предприятии нам с Василием Алексеевичем был не нужен. Не дай Бог — сболтнет лишнего. Что его потом, убивать? А о музее я вспомнил, уже исцарапавшись и разодрав штанину о колючие кусты. Труд геолога, даже доморощенного, оказался гораздо тяжелее, чем мне это представлялось.

В конце концов, сошлись с компаньоном на том, что нужно набрать разных камней, сильно отличающихся от обычного серого сланца, и предъявить их моим ребятишкам. Авось, какой-нибудь да выберут. Правда, эта идея пришла, когда мы уже порядком вымотались, по скалам да кустам лазая. И что хуже всего, предполагала прочесывание участка заново.

Решили выйти к временному бивуаку моих конвойных казаков, чтоб хоть немного отдохнуть и перекусить. А уж потом приняться за сбор камушков.

Кавалерия разместилась в удобном распадке с обильной травой вдоль небольшого, веселого ручья. Пара конвойных с ружьями забралась на ближайшую сопку — присматривать за нашей экскурсией и окрестностями. А остальные, срезав дерн у сыпучей скалы в тенечке, развели костерок. К тому моменту, как мы с Гилевым прибрели к лагерю, душистый, с травами, чайный напиток уже был готов.

Все-таки, Васька — стальной человек. Мои ноги еще не перестали гудеть, а пятки огнем полыхать, как он был готов продолжать поиски. Пришлось, под оценивающими взглядами казаков, вставать и идти.

Нашли меньше десятка образцов, показавшихся нам перспективными. И это за два часа непрерывного карабканья по горячим камням. У меня уже в глазах стали мельтешить эти проклятые, испачканные лишайниками горы. Гилев тоже устал, но, тем не менее, старался держаться бодрячком. А мне стыдно было позволить себе раскиснуть у него на глазах. Так что к конвою вышли, слегка пошатываясь, но изо всех сил демонстрируя как бы бодрость. И с высоко поднятыми подбородками.

Я считал, что мне есть чем гордиться. И Гера был со мной полностью согласен. Все-таки физические упражнения, которые я стал делать, едва-едва оклемавшись после ранения, сказались на общем состоянии организма. По словам бывшего хозяина моего тела, еще полгода назад для него было бы немыслимо предпринять такой напряженный поиск. Почти весь день на жаре, постоянно вверх-вниз по раскаленным камням. В общей сложности, особо притом не удаляясь от воображаемого пятна на карте, мы прошли никак не меньше двадцати верст.

Часовые увидели наше приближение издалека. Чай успел остыть, а лагерь был свернут. Наши с Гилевым лошади были заседланы и готовы к возвращению в поселок.

— Надо костер залить, — напившись и облизав потрескавшиеся губы, сказал я. — Не дай Господь, сухая трава загорится.

— Эт мы мигом, вашство, — кинулся один из конвойных. — Эт мы разом…

Васька прятал нашу добычу в седельные сумки и на наш короткий с казаком разговор внимания не обратил.

Кавалерист зачерпнул воду в котелок и выплеснул на уже подернутые сединой угли. Потом еще и еще. Сам не знаю зачем, я подошел к слабо шипящему кострищу и поковырял выжженное место носком сапога. Почему-то мне было важно, чтоб хотя бы это простейшее дело было сделано хорошо.

И тут, среди головешек что-то блеснуло. Заинтересовавшись, плюнув на боль в натруженной спине, я нагнулся и обгорелой веточкой ковырнул еще. А потом, отбросив калку-копалку, выхватил обжигающе горячую находку и скорей-скорей сунул руку в ледяной ручей.

Когда холодные струи вымыли остатки угольков и налипшую грязь, на ладони у меня остался корявый, похожий на замысловатый корень, слиток из тяжелого металла. Я точно знал, что это не чистое серебро, что в этом — грамм на пятьдесят — куске большая часть — простой свинец. Но то, что нужное место найдено, не оставалось никаких сомнений.

А в одном из наших образцов, которые мы все-таки показали малолетним рудознатцам, выявили нечто похожее на медь. Васька мельком взглянул на меня, но никак известие не прокомментировал. И я тоже промолчал. Нам с ним медь не нужна.

Через две недели после нашего прибытия в долину Чуи мне стало не до геологических экскурсий. Во-первых, к Кош-Агачу стали наконец-таки съезжаться туземные зайсаны. А во-вторых, отец Павел заложил в поселении церковь.

Ну ладно — встретить очередного инородческого князька. Это важно, ибо я и явился в дебри горного Алтая власть Империи устанавливать. Но вот зачем Павлуше лютеранин на церемонии закладки первого венца сруба будущего храма — так и не понял, пока дело не подошло к концу.

Парень в серой от пыли рясе аккуратно сложил дароносицу и кадило в походный алтарь, и взамен священных атрибутов выставил простую деревянную шкатулку. Окинул своим небесным, ангельским, блин, взором истово крестящихся православных и кивнул. Мол, можно. Начинайте. Люди, словно только того и ждали, полезли в карманы. В порядке очереди, без суеты и толчеи, торговцы, казаки и те из солдат, кто не был католиком или иудеем, стали ссыпать в ящичек горсти монет. А Павел их за это благословлял.

Выходило, что и я не мог оставаться в стороне. И пожертвовать на обустройство храма Господня меньше прочих, тоже не мог. Не по чину. Отправил Артемку за казной в палатку, а когда тот прибежал обратно, решительно отделил пачку четвертных и положил ее в шкатулку. Подумалось вдруг, что церковь в новом русском поселении нужна не меньше пушек. А может быть даже и больше. Тихой сапой, без ножа у горла, привяжет она местный народ к России. Через церковную мораль и обряды примерит с поселенцами. И через три — четыре поколения теленгиты начнут сомневаться — что писать в графе "национальность". "Русский" или "алтаец". Потому что русские — это не народ, это образ жизни.

В институте, в одной со мной группе училось шестеро парней из Северной Кореи. Естественно, полгода спустя, когда они стали внятно говорить на русском, мы перезнакомились и даже подружились. И все они в течение года, подобрали себе созвучные корейским — русские имена. Потом, когда они решили остаться жить в Сибири и пошли за новенькими российскими паспортами, эти имена перекочевали на страницы основного документа гражданина РФ. Так один стал Сашей, другой Васей, третий — Петрухой. А их дети получили отчества — Сашевич, Васевич, Петрухович. Смеетесь? Зря. В их паспортах значилось, что дети корейских невозвращенцев — русские. Вот так-то вот. Налицо культурное поглощение.

Бывает еще и замещение. Один мой приятель поведал о своей родословной. Говорил: прадед — оренбургский казак, прабабка — хохлячка из первой волны Столыпинских переселений. Другой прадед — чалдон, то есть русско-татарский метис. Прабабка — с южного берега Белого моря. Их деревня в двух верстах от Холмогор была. Бабка — полячка, эвакуированная из-под Львова в Войну. Другая бабуля — немка. "Кто я?" — спрашивал мой знакомец. И сам себе отвечал — "конечно — русский!" Культурные корни его предков заместились одной, Великой, Мегакультурой.

Так и здесь. Не мытьем, так катаньем, сто лет спустя, через межрасовые браки и общую религию, все население Чуи станет жить одним образом. Русским. И ради этого и две с половиной тысячи не жаль.

Я и зайсанам это же сказал. Объявил, сидя в походном раскладном кресле на специально собранном помосте, что Российская Империя пришла сюда навсегда. Что пушки, которые уже установили на бастионы форта, станут защищать подданных нашего милостивого Государя Императора от внешних угроз. Что доктор станет лечить, купцы возить нужные товары, а Церковь дарует благословение Господне. И ежели есть с этой программой несогласные, так граница — вот она. Пятьдесят верст, и Китай, который так жаждет заполучить лишнюю тысячу данников.

И наоборот. Желающие склониться перед величием Церкви и Империи, должны быстренько погасить долг по налогам за двенадцать лет и внести пожертвование отцу Павлу.

Не знаю, насколько это цинично и справедливо, но единственное что мне было действительно нужно от туземцев, это чтобы их не было. Трем зайсанам и их племенам принадлежали огромные территории. Одна богатейшая, со своим уникальным микроклиматом и плодородными землями долина реки Чулышман князька Мангдая была способна вместить с десяток тысяч земледельцев, а не пять сотен кочевников. Чуйская степь, в которой кочевали родственники зайсана Могалока, еще пять-семь тысяч. Это не считая шахтеров и заводских рабочих, разрабатывающих богатые на медь, серебро, ртуть и свинец, окрестные холмы. И плато Укок — высокогорная жемчужина Алтая, где триста шестьдесят солнечных дней в году, пока вотчина князя Турмека. А могло бы стать Родиной сразу нескольких десятков тысяч русских крестьян.

Стоит задуматься, и возникает искушение решить проблему по-английски. То есть одарить аборигенов зараженные оспой одеяла. Или по-американски — согнать их всех в самое никчемное и лишенное растительности место — резервацию. А уж там они сами передохнут.

Так ведь не получится. Совесть не позволит. Причем, не только моя. Боюсь, даже идейный расист, доктор Барков, откажется заражать теленгитов смертельной болезнью. А казаки пожалеют и так не слишком зажиточных туземцев. Все-таки мы не англосаксы. Равнодушно наблюдать за вымиранием тысяч людей у нас не получится. А вот поставить туземцев в такое положение, когда им уйти станет проще, чем остаться, на это я мог свою совесть уговорить.

Конечно, оставался еще вариант, когда аборигены, вместо того чтоб смириться, взбунтуются. Но я посчитал, что такая вероятность все-таки невелика. Как-то уж совсем не серьезно смотрелись их лучшие воины с луками и доисторическими фузеями в руках рядом с моими богатырями — казаками. Я больше опасался локальной партизанской войны, саботажа и диверсий чем прямого военного противостояния.

Если быть честным, глава одного из трех прибывших в Кош-Агач посольств, мне понравился. Забавный такой дядечка, в отличие от двух остальных князьков предпочитающий русскую офицерскую шинель шелковому китайскому лисьему халату. А может — самый хитрый из троих. Долго ли скинуть шелк и одеть сукно? Но уже одно то, что он догадался это сделать, а остальные — нет, заставляло установить с ним особые отношения.

Был и еще один повод подружиться с этим зайсаном. Юрты его летнего кочевья стояли в ста саженях от дырки в холме, где купеческие рабочие и мои солдаты выламывали уголь. И я несколько раз слышал, что слуги князя Могалока тоже, на наших глядючи, пользовались дарами недр. Выломать полмешка камней гораздо легче, чем дрова рубить. От купцов об этом туземном владетеле тоже только хорошее слышал.

Потому, через Гилева передал Могалоку, что не стану отказываться, если получу приглашение на ужин в юрте чуйского зайсана. И, естественно, уже этим же вечером отправился ужинать в просторный войлочный домик.

Естественно, не один. Взял с собой сотника Безсонова, как олицетворение русской военной мощи. Даже сидя, он казался вчетверо шире любого, самого крепкого туземного воина. Кроме того, его дареный многозарядный пистоль мог оказаться полезным. Свой Адамс я, конечно же, тоже прихватил.

Князя Кострова и так бы пришлось позвать. Я-то уеду на север, а он на целый год останется в степи представлять Имперскую власть. Ну, и еще — ему самому было жутко интересно побывать в юртах аборигенов.

Четвертым был переводчик. Чуйский хозяин знал три десятка русских слов, и сносно меня понимал, если говорить не слишком быстро. Но мучатся, пытаясь втолковать туземцу какие-нибудь сложные понятия.

Если бы знал, что в юрте Могалока найду и двух других князьков, соломки бы подстелил. Но кто же мог предположить, что у местного политика есть своя игра? Поневоле начнешь прислушиваться к нерусскому графу — обнаружив этакое-то коварство.

Ожидал земляной пол с очагом в центре. Грубые кошмы или шкуры. Готовился к кислым запахам плохо выделанной овчины и вони сгорающего бараньего жира. А усадили нас на богатые ковры, и под спины подоткнули шелковые подушечки. За спиной хозяина жилища, на резной подставке — русское пехотное ружье и простенькая сабля, ножны которой обмотали парчовой лентой. Очаг, правда, присутствовал, но аккуратный и совсем не дымящий. И рядом с ним — сверкающий надраенными боками, совершенно нежданный, самовар.

Две женщины, замотанные с ног до ушей в китайские, изукрашенные цветами, шелка, сноровисто разнесли на удивление чистые пиалы. Тоже китайские. Кажется даже фарфоровые. На медном разносе молоко в кувшинчике, соль, сахар, нарезанное кусочками масло и обжаренная ржаная мука грубого помола. Ну и мы со Степанычем присовокупили граненую бутылку водки к этому натюрморту. Встреченную, кстати, весьма благосклонно.

— Молоко — понятно, — тихо поинтересовался я у толмача. — А мука с маслом зачем?

— Это для шир-чой, Ваше превосходительство. Калмыки чай с солью, молоком и мукой мешают. Вроде как суп получается. И еда и питье.

— Гм… Нам это обязательно есть?

— Нет, конечно, Ваше превосходительство. Они же сахар поставили специально для нас. Ну и богатство свое показывают. Здесь сахар по весу к серебру идет.

Под комментарии переводчика, женщины смешали напитки и раздали чашки. Пока они хлопотали, беседа велась о погоде и здоровье лошадей. Об охоте и трофеях. Мангдай предупредил, что на песке у берега реки его воины видели следы тигра.

— Тигра? — оживился Костров. — Они не ошиблись? Или в здешних дебрях это животное обычное дело?

— Я слышал истории о встрече с этим зверем здесь, ваше благородие, — кивнул толмач. — И позвольте мне не спрашивать. Они будут оскорблены недоверием к опытности их охотников.

— Конечно-конечно, милейший.

Уж не знаю, кем те две тетки приходились зайсану — прислугой или женами, но серьезный разговор начали только когда они ушли. И пошел он совсем не по сценарию — "встреча прошла в теплой, дружественной обстановке".

Турмек говорил так, словно насильно пропихивает поганые слова между зубов. Словно делает нам одолжение, вообще снизойдя с небесных вершин до ничтожных, даже не муравьев, а скорее — тлей под ногами. И в версии толмача говорил он вот чего:

— Ты, пришелец с севера, говоришь, будто привез волю Высокого Императора. Но здесь всякий знает, что я, зайсан Турмек, ухерид, командир знаменного эскадрона дивизии левого крыла пограничного войска кобдинского корпуса Алтанорского Урянхая. И уважаемого зайсана Мангдая, джэрги ягн-гина того же войска, мы все знаем. И уважаемого зайсана Могалока, так же джэрги ягн-гина. А кто ты, грозящий нам блестящими толстыми ружьями — нет. Не знаем. Почему же мы, военачальники Циньской знаменной армии должны слушать смешные слова незнакомца с севера?

Глаза хозяина юрты заблестели, хотя и сидел с совершенно ничего не выражающим лицом. Мне, прожженному интригану и герою подковерной войны, этих знаков вполне было достаточно, чтоб просчитать его игру. И все части мозаики сложились в одно единственное мгновение.

И могалокская офицерская шинель, и русская фузея — соратница князя Багратиона, и забавные китайские шапочки — украшенные разноцветными шариками и перышками — на головах остальных князьков, заняли свои места согласно штатному расписанию. Коварство туземца на поверку походило на детскую ссору в песочнице. Но привести эта двухходовая комбинация хитрого зайсана могла не к слезам и воплям "мама, а чего Петька дразнится", а к грому пушек и ружейным залпам.

У моей совести свело живот от смеха, и она ушла в темный угол, хихикать на пару с Гурасиком. Я был внутренне готов подчиниться законам жанра и сыграть отведенную мне роль в этом театре провокаций. Только одно продолжало смущать. Осознает ли Могалок последствия своего демарша?

— Проси его, — мило улыбнувшись, приказал я переводчику, — пусть расскажут, каким образом они хоронят своих воинов.

— Ваше превосходительство, — вскинулся князь. — К месту ли эти научные изыскания сейчас? Простите, возможно, я вторгаюсь не…

— Вот именно, господин надворный советник! — процедил я. — Потрудитесь оставить свое мнение при себе.

Толмач начал говорить, а я очень и очень внимательно следил за реакцией Могалока. Остальные меня интересовали постольку поскольку. Лишь в той мере, в которой они сами станут готовы играть отведенные им роли.

Князек стрельнул в меня глазами и поджал губы. Конечно же, он прекрасно понял намек. И вмешайся он сейчас, хотя бы на правах хозяина юрты, в разговор, все могло бы пойти совсем иначе. Но он промолчал, а значит — согласился стать могильщиком.

А вот напыщенный, как павлин, Турмек, оказался не слишком дальновидным политиком. И совсем никаким военачальником. Превосходство русской армии над его "эскадроном" было абсолютным, и только неисправимый оптимист этого не понял бы.

— Зайсан говорит, что они хоронят своих воинов с почестями, — перевел толмач. — И он не понимает к чему этот вопрос.

— Скажи ему, что я… как у них называется губернатор?

— Амбань.

— Что я, Амбань многих земель и народов. Включая и ту, где мы сейчас находимся. И что я получил эту должность из рук самого Высокого Императора. Еще скажи ему, что солдаты, с которыми я пришел посмотреть южную границу своей земли, это моя личная охрана, а не вся имеющаяся армия.

Я дождался, пока толмач закончит и продолжил.

— На моей земле не могут находиться военные силы другой страны. Скажи этому индюку, что я настаиваю, чтоб его "эскадроны" в течение недели покинули границы Империи. В противном случае буду вынужден выдворить нарушителей силой оружия. И впредь, ежели его люди изъявят желание торговать с русскими купцами, он должен спрашивать разрешения пересечь границу.

— Он говорит, что это его земля, и он никуда не уйдет.

— Переведи, что это земля Высокого Императора. И если он намерен и дальше по ней кочевать, то должен снять эту идиотскую… нет. Скажи — смешную, шапочку и склонить голову перед величием русского Царя. После этого мои люди посчитают, какой ясак он должен будет заплатить за свое… за свою безопасность.

Герасик плакал от смеха. А я едва сдержался, что не брякнуть что-нибудь вроде "слышь, братело" или "в натуре на счетчик поставлю". Потому как очень уж это похоже было на рядовое вымогательство. Только его ясак мне нужен был, как зайцу стопсигнал. Я бы предпочел, чтоб он собрал манатки и скоренько пересек границу. И прихватил с собой все свои юрты и скот. Впрочем…

— И еще! Передай этому… чудаку, что если через неделю мои солдаты найдут хоть одного оставшегося барана, он, этот баран будет считаться трофеем.

Губы Могалока дрогнули. Он прекрасно понимал, что я не потащу через бомы многотысячные стада. А значит, животные скорее всего достанутся ему. Идея моими руками уничтожить, или хотя бы принизить конкурентов, становилась в воображении хитрого князька еще и весьма прибыльной.

— Там на горе, говорит Турмек, есть китайская крепость Кактын Табатты. Там стоит маньчжурский гарнизон, который может плетями разогнать всю русскую армию.

— Попроси его передать коменданту этой заставы, чтоб тот спросил у начальника китайского форта на Борохудзире, помнит ли тот человека по фамилии Лерхе. И еще, добавь — это меня так зовут — Лерхе.

— Дозволено ли мне будет спросить, — вдруг, я даже вздрогнул, прошелестел голос третьего Чуйского повелителя, Мангдая. Причем на неплохом русском. — Отчего Борохудзирский ухерид должен вас помнить?

— А что, — собрался я и ответил. Только понял — врать нельзя. Почует. Этот кочевник с верховьев Чулышмана явно и хитрее и умнее остальных двоих. — Форт уже снова отстроили? И там снова появился живой гарнизон?

Китайский пикет разрушил мой брат Мориц, ну так что? Фамили-то у нас, слава Богу, одинаковые. Кроме того, хоть он и старше на три года, но, тем не менее, мы сильно похожи. Кабы я, подражая военным, носил усы — так и вообще. Это раз. А два — разве не логично предположить, что раз для нас все монголы на одно лицо, так и мы для них тоже?

— Турмек говорит: посмотрим, что ты скажешь северный бродяга, когда сюда придет знаменная армия.

— Скажу — пошли вон с моей земли — конечно, — хмыкнул я.

Непокорный зайсан резко поднялся и, забыв попрощаться с хозяином, выбежал из юрты. Минутой спустя я отослал и застывшего истуканом Безсонова. Шепнул только ему на ухо, чтоб потихоньку усилили посты и приготовили форт к атаке. Был абсолютно уверен что нападение не заставит себя ждать. До начала ярмарки оставалось дней восемь и возмутителю спокойствия оставалось только два варианта. Смириться, выплатить ясак и спокойно торговать, либо восстать, в надежде еще до торгов поживиться на складах пришлых купцов в Кош-Агаче.

— Велик ли ясак Высокого Императора? — через переводчика поинтересовался Могалок.

— Чем больше дружба, тем меньше дань.

Мангдай снял и аккуратно положил рядом китайскую шапочку.

У меня тоже было много вопросов к лояльным новой власти князькам, в основном, касающихся земель для расселения первой волны казаков. Но это я решил отложить до окончательного решения турмекского вопроса. Легкая демонстрация силы могла оказаться весьма полезной для переговоров.

Наутро не было, ни одной юрты в пределах видимости с караульных вышек, что Кош-Агача, что форта. Трава блестела от мелкой водяной пыли — росы, пронзительно, непостижимо высокое, непередаваемо-голубое небо выгибалось гигантским куполом над сжатой горами степью. По всем приметам, день должен был стать таким же жарким и долгим, как и предыдущие сорок дней лета. И все-таки в воздухе чувствовалось напряжение. Как перед грозой, когда все вокруг наполнено стихийным электричеством и требуется только тучка, да малюсенькая искорка, чтоб забухало, загрохотало, засверкало одноногими молниями и небо обрушилось на землю упругим ливнем.

Купцы спешно прятали товары в крепкие амбары, расклинивали ворота обрезками бревен. Между неказистыми, три-четыре венца от земли, домиками ставили собранные из жердей "ежи". На жарких чердаках пыхтели вооруженные многозарядными карабинами охотники, подготавливая позиции для стрельбы.

Посланные на разведку несколько пар разъездов доложили, что Могалок перевез свое стойбище всего на версту к северу. Мангдай — на полторы к юго-западу, к озерам. А вот Турмек откатился дальше всех — к юго-востоку верст на десять. Расставив точки кочевий на карте, я понял, что в поселке мне делать нечего. Между мятежным зайсаном и Кош-Агачем — наша новая, правда, не достроенная до конца, крепость. Не настолько же бунтовщик безумен, чтоб напасть на купцов, оставив большую часть военного отряда у себя в тылу!

Подавил соблазн поменять Гилевские спенсерки на казачьи карабины. С повышенной огневой мощью, моя конвойная сотня могла много интересных дел наворотить. Но, с другой стороны, что мешает десятку лихих туземцев, пока основной "эскадрон" пытается штурмовать земляное укрепление, прошмыгнуть к поселку в надежде на богатую добычу? Ничего. Будь я на месте излишне полагающегося на китайский пикет, зайсана, то и крепость бы не стал трогать. Половиной своего партизанского отряда налетел бы на почти беззащитный Кош-Агач, побил — пострелял купцов с приказчиками, прихватил что подороже, и ходу.

А когда из форта выползет часть солдат, отправленная на помощь подвергшегося нападению торговому стану, атаковал бы. Сам видел, пока пехотинец перезаряжает свое ружье, кочевник три-четыре стрелы успевает в небо запустить. Вот и засыпал бы солдатиков облаками колючих подарков, пока не заставил бы отступить под защиту форта. Потом спокойно разбил бы стан в полуверсте от крепости и не давал высунуться. Как долго смогут продержаться две сотни человек без дров Алтайской зимой? Да нисколько. При первых же холодах пошли бы мои казачки на прорыв в сторону дома. И пушки бы бросили, за которые циньские генералы меня, такого хитрого и замечательного командира эскадрона, в десны бы целовали.

И пришельцев бы немного уйти смогло. Через бомы переползая, не шибко-то повоюешь. Особенно, когда из каждого куста может стрела вылететь. Так и кусал бы, кусал, и кусал. На что Михайло Потапыч — зверь могучий, а и его комары до белого каления довести могут…

Но Турмек — не я. И его предки не изводили немецко-фашистских оккупантов бесконечными укусами в брянских лесах. И кто такой Суворов — он понятия не имеет. Похоже, и к многочисленной семье чингизидов туземный князек тоже никакого отношения не имеет. Так откуда ему военной науки набраться? То, что маньчжуры обучают командиров своего туземного войска — из области фантастики. Они здесь, на Южном Алтае и в Монголии, такие же захватчики и оккупанты. Пришлые, а значит — аборигенам в принципе не доверяющие.

И вот тут у меня появлялось пространство для маневра. В полное наше превосходство я верил, и в победе не сомневался. Но война — это тоже политический акт. Просто переговоры — это вроде как ухаживание и предварительные ласки, а столкновения армий — грубое немецкое порно. Однако и здесь есть маленький нюанс. В зависимости от того, кто как провел первую фазу акта, тот такое место и займет. Я имею ввиду — снизу или сверху. Грубо? Конечно — грубо. Но ведь война — это не ромашки на лугу. Это тоже штуковина неласковая.

И вот тогда, за несколько часов до начала боя, мне следовало расставить все точки над Ё. И убить трех зайцев сразу. Привести к покорности склонных к лояльности зайсанов, победить разбушевавшегося Турмека и снивелировать китайское влияние в этом регионе. Сотня Безсонова была уже готова к выдвижению. Только двинулись мы не на юго-восток, как предполагал Степаныч, а на юго-запад, к Мангдаю.

Встретили нас насторожено, но агрессии ни кто не проявил. Я посчитал это за хороший знак, поэтому даже спрыгнул с лошади, когда зайсан показался в дверях своей белой юрты.

— Не знаю, кто тебя учил нашему языку, но, думаю, ты меня хорошо понимаешь, — коротко кивнув Чулышманскому князьку, начал я свою речь. — Очень скоро глупый Турмек нападет на мою крепость. Будут убиты многие его воины. Множество юрт лишатся хозяев. Потом, когда этот урехид, — тут я сплюнул на землю, будто само слово было противно для моего языка, — обломает зубы, я со своей личной сотней ударю ему в спину. Если хочешь разделить со мной победу, приходи. Я спрячусь в версте к югу от крепости.

Потом, не дожидаясь ответа, я вскочил в седло, и рванул лошадку с места. Все-таки месяц верхом здорово прибавил мне ловкости в вольтижировке. Капризная Принцесса больше не казалась мне злобным, коварным и непредсказуемым существом.

Тоже самое я сказал и зайсану Могалоку. Только он решился сразу.

— Подождай, Томсай амбай, — старательно выговаривая слова чужого языка, сказал хитрюга, и скрылся в юрте. Только за тем, впрочем, чтоб через минуту вернуться уже опоясанным саблей и с ружьем в руках.

Пришлось спешивать ерзавшую от нетерпения сотню и дожидаться пока союзники соберутся. Конечно, мне не нужна была их помощь. Конечно, Принтц на бастионах и мой отряд в роли засадного полка способны были перемолоть в мелкую труху полутысячный "эскадрон" мятежного инородца. Но сам факт участия туземных воинов в расправе много значил для положения Империи в Южном Алтае. И о многом мог сказать аборигенам. Хотя бы о том, как мы поступаем с врагами, и как умеем благодарить друзей. А еще о том, что мы способны им доверять.

Все-таки скованные пролитой сообща кровью врага народы, это не то же самое, что связанные маленькими черными закорючками на белой бумаге.

Две, а может быть даже и две с половиной сотни Могалока готовы были двигаться в сторону форта, когда даже сюда, через почти девять верст пустошей стали доноситься громовые раскаты пушечных залпов. Весьма возможно, что именно этот, ни с чем несравнимый, зов войны, их и подстегнул. Побоялись что ли — русские убьют всех вражин без их помощи? Я не стал уточнять. Просто дождался, когда князек, потеющий в суконной шинели, не взгромоздится на резвую маленькую крепконогую коняжку, и махнул рукой. Выступаем!

Двинули сначала точно на юг, к поселку. Нужно было убедиться, что врагу не пришла в голову та же идея что и мне. Ну и помочь купцам, если что. Но в окрестностях Кош-Агача враг замечен не был.

Обтекли селение с юга, и потихоньку, старясь не поднимать облака пыли, поехали на юго-восток. Широко раскинули сеть дозоров — мало ли чего. И вскоре эта предосторожность принесла плоды. В густых тальниковых зарослях по берегу одного из множеств озер разведчики заметили прячущихся туземных воинов.

Безсонов взглянул на меня, и тут же получил приказ:

— Командуйте, сотник!

Он кивнул. Мы оба понимали, что воевода из меня никакой. Я ни тактики кавалерии не знаю, ни о ТТХ имеющегося вооружения — ни сном, ни духом. Обеспечить всем необходимым войска — пожалуйста. Создать предпосылки к политическому и военному превосходству — нате. А вот в бой лихих рубак водить — увольте. Герочка что-то там пискнул о трусости и о "уж я бы им показал". Только я его быстро заткнул. Напомнил о мышцах-сосиськах, и жирке на животе. Вояка, блин. Сабля, наверное, с килограмм весом. Сколько раз он бы ей махнуть смог, кабы я физическим состоянием вверенного мне тела не озаботился?

Конвойные умело выстроились в линию, и приготовили ружья. Жуткое, с полуторасантиметровым дулом, оружие. Пробовал я как-то в той еще жизни стрелять первым калибром. Непередаваемые ощущения. Куда там, в цель попадать, я на ногах устоять не сумел. А они — ничего. Бабахают, перезаряжают, и снова грохочут. И даже метко у них выходит…

Тут, правда, стрелять не пришлось. В кустах прятались воины Мангдая, с ним самим во главе. Прискакали, понимаешь, русским помогать, а тут нет никого. Вот и решили в тенечке пока расположиться.

Мой засадный "полк" увеличился еще на полторы сотни туземцев. Для "контрольного выстрела" в этом бою такого количества воинов оказалось уже многовато. Степаныч так сразу предложил, пока Турмек завяз у форта, отправиться прямо к его юртам и навести там "конституционный порядок". А потом уже встретить отступающие от крепости остатки разбойного эскадрона. Нужно сказать, что такой метод ведения войны встретил полное ободрение зайсанцев. Могалок, который как бы не должен был понимать беглую русскую речь, даже щеками затряс от восторга. Начать войну с грабежа еще недобитого противника — мечта туземца…

План сотника имел смысл, если бы не было с нами четырехсот потенциальных грабителей и насильников. И я легко мог себе представить — что именно устроят эти степные воины в становище прокитайски настроенного зайсана. Бунтовщика, конечно, стоило наказать, но почему должны были страдать ни в чем не повинные женщины, старики и дети? Поэтому пришлось внести свои коррективы.

Мы с Безсоновской сотней обошли крепость с юга по большой дуге и встали точно на дороге, по которой Турмек должен был отступать к циньскому пикету или своим юртам. Мангдай увел свою часть орды на север. Он должен был отсечь возможность врагу сбежать в долины Чулышмана. Могалок остался сторожить запад и северо-запад. Атаковать и тот и другой должен был только в тот момент, когда потрепанное воинство вражины столкнется с нашим заслоном.

Лошадей укрыли в пойме речки Орталык. Это один из притоков Чуи, если я не ошибаюсь, и у воды животным нашлись и трава и тень в кустах, чтоб спрятаться от зноя. Мы же с казаками залегли на пригорке.

Подзорная труба была только у меня. Но я же не изверг, понимаю, насколько любопытно взглянуть на то, что происходило у земляных валов недостроенного форта. Поэтому, пока вооружение для глаза осторожно передавали вдоль всего строя, приходилось довольствоваться разглядыванием целого облака пыли, вспышек ружейных выстрелов и гордо реющего на флагштоке триколора.

В отличие от меня, Турмек, похоже, считал себя достаточно опытным военачальником, чтобы отрядом в пятьсот всадников рискнуть броситься на штурм крепости с гарнизоном в две с половиной сотни стрелков. Насколько я знаю, для успешного преодоления долговременных укреплений требуется не менее чем трехкратный перевес. При адекватном вооружении и артиллерийской поддержке, конечно. У мятежного теленгитского князька было только в два раза больше людей и в десять раз меньше ружей. О пушках, и о том — насколько разрушительное действие оказывает залп картечью по толпе, он вообще не задумывался. И о дистанции уверенного поражения — тоже.

Алтайские сборные, с костяной рукоятью и тугими березовыми плечами, боевые луки способны забросить стрелу метров на триста. Но убойную силу легкая стрела теряет уже на ста метрах. Рождались туземцы в седле или нет, давали им вместо погремушек отцовский лук или жадничали, только ни одно живое разумное существо на планете не в состоянии прицельно выстрелить со скачущей галопом лошади на расстояние больше ста шагов. Легенды у каждого кочевого народа есть, о батырах убивавших ворога стрелой за горизонтом. Ну, так у нас и про меч-кладенец много сказано, а где он? Кто его видел? И почему при Бородино его не использовали? Махнул направо — и нет бравых драгун генерала Мюрата. Налево — валятся гусары Богарнэ…

Это я все к тому, что перепуганные до мокрых штанов иудеи Томского инвалидного батальона и орущие какую-то чушь на польском барнаульские канониры, тем не менее, весьма успешно палили в относительно крупные мишени. И серых пятнышек поверженных воинов на земле становилось все больше и больше. Там, где к смертельным укусам царицы полей прибавилась мощь бога войны, так и вообще громоздились целые завалы из тел людей и животных. А вот обмотанных окровавленными тряпками отважных защитников бастионов я что-то не наблюдал.

Однако нужно отдать должное отваге погибающих, но упорно лезущих на штурм родственников Турмека. Даже потеряв половину войска, зайсан и не думал об отступлении. Неужто надеялся на подход подкрепления? Чьего? И откуда? Рискнет ли циньский офицер вывести своих солдат из-за стен пикета, чтоб помочь единственному, оставшемуся верным Поднебесной Империи зайсану?

— Во, ребятушки, гляньте, — воскликнул пристроившийся неподалеку один из трех безсоновских урядников, — как инородцы за тышшу баранов воюют. Вцепилися, аки клещ, и не оторвешь! Шож былов бы, коли иму исче десяток лошадок бы добавить? Не иначе на Томск в поход бы собрался!

— Нука-нука, урядник. Поподробнее! — заинтересовался я.

— Так ить, Вашство, людишки тутошние чумазые бают, Турмешка-то себе в жены дочь начальника китайской кретостицы взял. Калым заплатил в тышшу баранов. Это по весне еще. Алтайцы шибко злились на него. Мог, Вашство, самим жрать нече, а ён овечек маньчжурам за бабу отдал. Гордым ходил всю весну потом. Мол, я тепереча в Кобдо жить стану. Тесть за меня слово замолвит, и меня полковым начальником сделают.

— Дочка-то хоть — любимая? — пробасил Безсонов, подумав, видно, о том же, о чем и я.

— А хто иё знат, Астафий Степаныч. Бают — страшненька. Личико, как у лисички, ножки прямые да маленьки. Туземцы-то больше широколицых, да штоб ноги колесом выбирают… Глаза аще шоб — будто гвоздем нацарапаны, а китайка у их страшненька, значицца…

Казаки, совсем заскучавшие без дела, с энтузиазмом принялись обсуждать знакомую тему, а я всерьез задумался о тесте незадачливого князька. Какого он, интересно, мнения о цивилизованности русских? Если, так же как и прочие китайцы, считает нас дремучими северными варварами, то может много чего себе нафантазировать и кинуться спасать любимую доченьку. Что в нем перевесит? Опасение устроить дипломатический инцидент, лишиться половины гарнизона и, весьма возможно, звания, или страх за здоровье и честь дочери?

Мориц рассказывал, что в заставе на Борохудзире гарнизон был не меньше полутора тысяч человек. С пушкой, которой самое место в музее. У меня тоже не "Гиацинты", но все-таки лет на сто пятьдесят помоложе. И именно эта, запомнившаяся брату, бронзовая каракатица, навела меня на мысль озаботиться собственной артиллерией.

Так вот. Сколько маньчжурских солдат здесь? И есть ли у них хоть что-то сравнимое с моими шестифунтовками? Численность туземных "эскадронов" комендант пикета Кактын Табатты себе прекрасно представляет. И их воинскую силу тоже. А вот с русской армией он наверняка еще не сталкивался. Как много воинов он рискнет вывести в поле? И куда? Я, наверное, взял бы пару сотен лихих кавалеристов, да рванул бы к стоянке Турмека. Хотя бы в расчете на то, что пришельцы с севера не посмеют напасть на циньских солдат. С другой стороны, приз, в случае успешного штурма русского форта, уж очень лакомый. Не удивлюсь, если за трофейные орудия, этого безвестного коменданта с самых задворок огромной страны, могут и генералом сделать. Плюс — политический аспект. Изгнание соперника со спорной территории, ежели правильно подать это в докладе непосредственному руководству, может и в Пекин вытолкнуть.

И последний вопрос нашей викторины "Поле чудес", едрешкин корень. Нам-то что делать, если китайцы придут на выручку Турмеку?

Не то что бы я сомневался в возможность разбить двинувшийся к форту маньчжурский отряд. Думаю, при большом желании, можно притащить пушки и растарабанить и пограничный, как-то невнятно укрепленный, пикет. И, наверное, я даже смогу оправдать свои действия перед Дюгамелем. Брат же смог, когда хулиганил на Борохудзире. Только есть одно "но"! О-но мне надо? Оккупировать Монгольский Алтай с его богатейшими залежами серебра? Хорошая идея! Только это полностью перечеркнет мои планы по отделению как бы никчемных южно-алтайских земель от АГО. Даже при условии, что я как-то переживу самоуправство, останусь на своем посту, и не отправлюсь заведовать исправлением Имперских законов на Камчатку. И какова вероятность, что генерал-губернатор, под которым и так кресло качается, не вернет мои завоевания, или не обменяет на какую-нибудь условно плодородную долину?

Ну, допустим, все сошло мне с рук. Я объявил о существовании огроменных запасов серебра под хребтом. Царь пожал мне руку и повешал орден во все пузо. Потом сюда приедет Фрезе… Бр-р-р-р… Если и отхватывать кусок, то уж точно не для того, чтоб тут горный начальник развлекался.

И еще одна тема для размышлений — сколько русских солдат, не важно — евреи они или поляки, останется гнить в этой земле ради благосостояния, даже не России, а только царской семьи? Готов ли я заплатить такую цену? Именно я, поводырь Германа Густавовича Лерхе, захватчик и оккупант из будущего, потому что смерть этих людей ляжет на мою совесть. И еще потому, что именно я сидел с ними за одним костром, ел одну с ними пищу и полз одной и той же тропой. Потому, что умрут те, чьи лица я помню.

В тот момент я вдруг осознал всю беспредельность отваги и нерушимую твердость веры армейских офицеров. Отправить знакомых тебе людей умирать, по той лишь причине, что ты веришь в необходимость этих смертей. И иметь отвагу смотреть им в глаза, отдавая приказ. Вот где чистилище, сравнимое с тем, что мне удалось покинуть, прорвавшись в прошлое!

Пока размышлял, передал подзорную трубу казакам, а сам повернулся спиной к укутанному пороховым дымом и пылью форту. Съехал чуточку по глинистому пригорку, сел, пристроил спенсерку на коленях и смотрел в глубину вяло колышущихся ветвей тальника. И вдруг, то ли заметил, то ли почувствовал, что кусты тоже смотрят на меня. Четко различил два болшущих желтых глаза, которые, не мигая, пялились на меня из зарослей.

Медленно-медленно я нашарил карабин и взвел курок. Одного быстрого взгляда хватило, чтоб удостоверится — в прорези блестит краешек латунной попки патрона, а значит оружие готово к стрельбе. "Хорошо, хорошо", — прошептал в глубине головы Гера, и я, заворожено повторил за ним одними губами: "Хорошо, хорошо".

И так и повторял, будто заклинание, высмотрев, наконец, и лопушки кругленьких ушей, и богатые стебельки совершенно кошачьих усов. Потом уже проявились, проступили среди играющих со светом и тенью веток черные и рыжие полоски. И я, боясь шумно вздохнуть или слишком резко двинуться, увидел любопытного молодого, с мокрой от недавнего купания мордой, тигра. На Алтае! Всего в паре сотен километров от того места, где в двадцать первом веке появятся искусственно выращенные газоны и совершенно европейского вида жилые корпуса домов отдыха вокруг здоровенного открытого бассейна с аквапарком.

Наверное, даже носорогу я не удивился бы, и что удивительно — обрадовался, как этому грациозному и невероятно редкому животному. Любопытный кот замер всего в десятке человеческих шагов, и, наверняка, мог добраться до меня в два прыжка. Но и я, сжимая в руках чудо современной технологии — американский многозарядный карабин, едва ли промахнулся бы. И я прекрасно себе представлял, какие жуткие раны наносит тринадцатимиллиметровая свинцовая пуля.

— Ваше превосходительство! — гаркнул чуть ли не прямо в ухо Безсонов. — Они отступают. Отходят, басурманы! Выстояли наши мальчишечки! Выдюжили, парнишоночки!

— Идут сюда? — краешком рта проговорил я, отчего-то не желая разорвать вдруг образовавшуюся связь между нашими с тигром глазами.

— Чегось? Я говорю, Турмешка к родным кибиткам побёг, Ваше превосходительство! С минуты на минуту здеся будут… Едрить твою… Этож тигра!

Очарование спало. Я поднял ствол и пальнул, не целясь, куда-то над головой полосатого разведчика.

— К бою! — напрягая голос — в ушах звенело от неожиданно громкого звука выстрела из короткого ствола. — Командуйте, сотник.

— Экак, — крякнул Степаныч, вместе со мной дождался, пока травяные шторы укроют в одно мгновение исчезнувшего зверя, и засуетился, расставляя стрелков. С ними в одну шеренгу встал и я. Лишний ствол не помешает.

Казаки, как мне показалось, спокойно заняли места в двух шеренгах. Передняя линия встала на колено. Именно к ним я и присоседился. Опасался, что ноги от страха станут дрожать и это повлияет на меткость. Но сердце, после "свидания" с полосатым котом, еще в полусжатом состоянии, так что, удивляясь сам себе — совершенно не боялся.

Краем глаза успел заметить, как рядом опустился на колени шкафообразный Безсонов. В его руках десятифунтовое ружье кажется мелкашкой из студенческого тира. Но это, конечно, свойство рук, а не винтовки.

Что только не лезет в голову. Островерхий край приклада неприятно упирается в бедро, глаза высматривают в клубах пыли серые контуры приближающихся врагов, а размышлял о том — успеет ли молодой тигр сбежать из прибрежных зарослей до того, как небо вздрогнет от залпов…

— Тооовсь, — орет сотник. Левое ухо сразу заложило. Звуки стали доноситься, как в плохо дублированном кинофильме — с некоторой задержкой.

Воинство Турмека давно уже нас заметило. Остатки эскадрона начали разворачиваться в атакующую дугу. Нас, тонкую линию стрелков, преграждающих путь к родным стойбищам, они в серьез не воспринимали. Ну, да. Мы же не прячемся за валами, а от того кажемся легкой добычей.

Их, по крайней мере, раза в четыре больше. Гера тут же любезно подсказывает, что каждому из нас нужно успеть сделать по четыре выстрела за пару минут. Потом лава сомнет, растреплет строй. Начнется свалка, где все решит сабля. И револьвер.

За себя не беспокоюсь, а вот возможна ли такая скорострельность у казачьих дульнозарядных фузей — понятия не имею. Так и не удосужился узнать.

До орды, старательно подгоняющей усталых лошадей, шагов шестьсот. Руки вспотели и скользят даже внутри тончайших перчаток. Хочется, чтоб уже началось. Нет, жажды крови — нет. Просто — раньше начнешь, быстрей закончишь.

— Ну, братишечки! — медведем ревет Безсонов. — С нами Господь! Пали!

В уши впивается острый гвоздь. Я стреляю в какую-то серую тень. Казаки рядом вытягивают бумажный, похожий на конфетку, патрон из подсумка, скусывают часть, бросают пулю в дуло. Сильный, резкий удар о твердую, сухую, каменистую землю, сковырнуть сгоревший капсюль со штырька, а на его место одеть другой. Вспышка пламени из полутора сантиметрового ствола, еще одно облако сизого, остро пахнущего дыма. Сотник что-то кричит — беззвучно разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Я передергиваю скобу. Приклад толкается в плечо. Мутный силуэт впереди уменьшается наполовину.

Выныривает какая-то морда с совершенно ошалевшими, выпученными глазами. Замахивается острой железякой — то ли толстой саблей, то ли кривым мечом. Тут же получает удар в живот от Безсонова, и отлетает на пару шагов. Опустил ствол и бабахнул в него — морда исчезает в брызгах крови. Сотник хлопает по плечу — слабже чем лягается изделие американского оружейника, но все равно ощутимо, машет в сторону. Оказывается, казаки уже успели отойти назад и вбок. Туда вонючее облако еще не дошло, там хоть что-то можно рассмотреть.

Поднимаюсь, бегу. Богатырь топает рядом. Задыхаюсь, но рад этому. Здесь воздух чище. Вспоминаю, что забыл считать выстрелы. Сколько еще выстрелов до перезарядки?

Занимаем свои места в строю. В облаке что-то происходит, но нас пока никто не беспокоит. Казаки стреляют, и сразу вытягивают шомпола. Их фузеи нужно часто чистить. Иначе пуля может и не провалиться внутрь ствола. Нагар от дымного пороха, дьявол его забери!

Интересно, придут Могалок с Мангдаем? Или станут дожидаться, пока чья-то воинская удача не перевесит? И если придут, как, прости Господи, отличить одних инородцев от других? По мне, так они все одинаковые…

Безсонов орет и машет руками. Стрелки подымают ружья. Я тоже. Еще не вижу в кого, но стрелять готов. В конце концов, какая разница?

Почему я не догадался сменить магазин?

Вялый ветер немного сносит дым в сторону реки. Будто облако упало на землю, и, испугавшись человеческой ярости, удирает.

С неприятным щелчком перепонки в ушах встали на место. Вернулись звуки.

— Что там происходит? — спрашиваю у сотника.

— Ась? — орет он и тычет пальцем в пыль. — Похоже, Вашство, туземцы зачали друг дружку резать!

"А сейчас вы можете видеть, как одни русские убивают других". К чему вспомнились слова корреспондентки СиЭнЭн? Черт его знает. Только, точно как тогда, стало вдруг нестерпимо стыдно. Подумалось, что они ведь наверняка родственники тут все. Маленькое, зажатое между двумя огромными империями, племя, принужденное выбирать.

 

#3 Трофеи

Трупы складывали ровными рядами вдоль едва заметной тропинки. Десятки, сотни раздетых донага тел. Вились мириады мух. Остро пахло кровью и смертью. И не смейте говорить, будто смерть не пахнет.

В стороне, в старом русле какого-то безымянного ручья лениво ковырялись несколько выделенных купцами мужичков. Предполагалось, что это будет одна общая, братская могила. Мертвых уже не спросишь — как именно они хотели бы быть погребены, а время не ждет. Жара быстро сделает это мероприятие еще более отвратительным.

У истыканных стрелами валов форта Корнилов, Безсонов и оба оставшихся в живых зайсана яростно спорили по поводу раздела трофеев. Я не хотел вникать в частности, но все огнестрельное оружие мятежников должно было попасть в арсенал крепости. Каким бы оно убогим не было, но вооружать туземцев никакого желания не было.

Объединенные отряды победителей уже отправились в стойбище Турмека. "Перегнать скот", — скаля остатки гнилых зубов, пояснил Мангдай. Врал, гнида. Иначе, к чему бы ему отказываться от участия в "перегоне" казаков? Грабить и насиловать они туда рванули. Беззащитное селение не самого бедного в Чуйской степи князька должно было стать еще одной жертвой этой скоротечной войны.

Хотел вмешаться. Запретить. Есть же какие-то нормы… Женевская конвенция, едрешкин корень. Штаб-капитан не дал. Отговорил.

— Это не наш монастырь, Ваше превосходительство, — сказал. — Их нужно хотя бы попробовать понять. С их точки зрения, уже одно то, что они выбрали, чью сторону принять, достойно такого вознаграждения. Вмешаетесь — они решат, что их лишили награды. Станут говорить, что белый длинноносый амбань ничуть не лучше маньчжурского. Пусть их…

Принтца я нашел на бастионе, подле все еще пышущей жаром пушки. В одной выправленной перемазанной глиной и сажей рубашке, он, раскинув руки, валялся на жесткой траве. Я даже сперва решил, что он мертв, и был несказанно рад, своей ошибке.

У временного коменданта Чуйской крепости выдался нелегкий день. Как он сам признался тем же вечером, следующий же штурм мог Турмеку и удаться. Большая часть неопытных солдат, едва ли больше чем по паре раз до этого палившие из своих ружей, заклинили стволы лишними пулями, и стрелять больше не могли. Даже не знаю, сможет ли седой фельдфебель починить эти допотопные самопалы.

Боеспособными остались лишь казаки и всего восемь из ста пехотинцев. Пушки не успевали прочищать, и порох стал вспыхивать прямо в тряпочных картузах. Со всего гарнизона было только трое раненных. Причем, двоих фейерверкеров опалило порохом, и только в одного стрелка попала стрела. Благо ранения, хоть и неприятные, но легкие и доктор обещал скорое выздоровление.

А вот теленгиты раненых добили. Возможно, что и своих тоже. Деловито так, прошлись по полю, время от времени тыкая саблями. О потерях я союзников не спрашивал. Честно говоря, было все равно. Хребет взбеленившемуся зайсану и его "эскадрону" сломал русский офицер Андрей Густавович и его рыдавшие от страха малолетнее разноплеменное воинство. А добили уже мы с Безсоновым. И если и после этого туземные князьки умудрились потерять хотя бы одного воина, то грош им цена, таким союзникам.

Впрочем, я их и звал не воевать, а разделить с нами победу. Согласитесь, это несколько разные вещи. Никуда они теперь не денутся. Через три дня должна начаться ярмарка на ручье Баранты, это в тридцати пяти верстах от крепости. А за день до ее начала Могалок с Мангдаем, от лица всех своих людей, должны принести клятву верности Его Императорскому Величеству Александру II Освободителю.

И, кстати, это будет последний в местной истории торг в урочище Баранты. Отныне и навсегда ярмарка станет проходить в окрестностях Кош-Агача. Так, чтобы прибывшие торговые караваны могли видеть черно-желто-белый имперский флаг над дозорной вышкой крепости.

— Герман Густавович, Ваше превосходительство! — мне показалось, как-то жалобно позвал Артемка. — Тама, с той стороны… За острогом, значить. Уж все накрыли. Вас токмо, с их благородием ожидают.

— Что? Что накрыли?

— Ну дык, ясное дело чево. Скатеркой бочку спод зелья огневого и накрыли. И мясо поджарили. Дохтур и хлебное вино уже всем прописал. Для здоровья, значицца.

— Бочку? — в голове не укладывалось, как можно было теперь, когда сломанные человеческие фигурки еще не прибраны, не преданы земле, есть жареное мясо и пить водку. Это же, как нужно было к жизни относиться, что бы…

— И правда, Герман Густавович, — неожиданно поддержал денщика капитан. — Пойдемте. Полдень уж давным-давно миновал, а у нас с вами с утра маковой росинки… А здесь и без нас обойдутся.

— Как-то не хочется, — искренне признался я, тем не менее, вставая с травы.

— Это из вас еще сражение не вышло, — приговаривал Принтц, аккуратно подхватывая меня под локоть и утягивая в обход бастиона, на удивительно зеленый, в этом серо-ржавом краю луг. — Организм, знаете ли, все еще в бою. По себе знаю. Я вот, тем годом по Туркестану хаживал, так…

Трупы и правда выглядели не аппетитно. И не стоило их разглядывать. То ли дело насаженные на шомпола ароматные, пузырящиеся кипящим жирком мясные кусочки. Мммм. Живот тут же отозвался довольным урчанием. Гера мысленно потер руки в предвкушении пира.

Пучок тоненького, остренького дикого лука. Горсть серой соли на тряпице. Несколько отварных картофелин. Размякшее на жаре, оплывшее по краям, нарезанное толстыми ломтями сало. Несколько испеченных на камнях лепешек. И мясо. Господи, как же я далеко от хрустящих скатертей, снежно-белых салфеток, холодных бликов хрусталя и обманчивой глубины серебряной посуды! Где-то мои нежно любимые сдобные булочки с корицей? Где тающее на горячем хлебе сливочное масло? Пельмешки… Ооооо! Крепенькие, умело закрученные в "сатурны" пельменьчики. Посыпанные перцем и политые сметаной!

А руки, пока я предаюсь мечтаниям, уже хватает обжигающие, еще слабо шкворчащие куски. Пучок лука в соль. Много ли надо усталому, голодному телу!

— За победу! — Андрей Густавович поднимает небольшую походную рюмочку с хлебным вином.

— Надо, — кивает моим сомнениям доктор Барков. — Примите на веру.

Да и грех это — не пить с командовавшим обороной крепости офицером за его доблесть. Поднимаю чашу.

— За вашу доблесть и стойкость, господа русские воины!

В кулаке Безсонова рюмка превращается в наперсток, но он и его умудряется поднять как-то торжественно. Миша Корнилов стесняется траурно-черных ногтей, но тоже берет напиток. Это и его победа. Это он личным примером, шашкой и допотопным однозарядным пистолем отбил попытку неприятеля влезть с тылу. Тогда-то шальная стрела и поранила невезучего солдатика.

Хлеб есть хлеб. Человечество придумало тысячи коктейлей, сотни способов выпить хмельной напиток, и десяток видов идеальной закуски. Только так ничего и нет лучшего, чем занюхать хлебную хлебом. И заесть горячим мясом. Все-таки наши далекие предки были хищниками, чего бы там археологи себе не навыдумывали.

— Вашбродь, пищали туземные куды складывать? — Артемка так и не освоил этикет. А может и ну его? Кто еще станет меня веселить?

— Мда, — озадачился Принтц. — Действительно — пищали… Ничего полезного…

— Скажи, пусть сюда сначала тащут. Посмотрим на чудо китайской технической мысли, — водка — универсальное лекарство. Вот вроде и выпил-то грамм тридцать — пятьдесят, а уже легче. И усталость куда-то спряталась, и мысли побежали живее.

— Дрянь, — сразу поделился впечатлением о захваченном оружии временный комендант. — Был бы добрый кузнец, куда полезнее было бы стволы во что-то другое перековать.

— Совсем ничего нельзя выбрать?

— Абсолютно. Фитильные фузеи… или, как метко выразился наш юный друг — пищали. Вы, я слышал, большой ценитель оружия. Не желаете взять себе несколько экземпляров? Для коллекции, так сказать…

— О! Отчего же нет?! Почту за честь. И как образцы из прошлого, и в качестве памяти об этих днях.

— Ваше превосходительство, мы тут это… — Степаныч кивнул Мише. Тот резво припустил в сторонку, к какому-то свертку. — Примите от нас подарочек… Для памяти об… об нас, вопчем.

Корнилов откинул попону и вытащил саблю в ножнах. Не слишком кривую, как это предпочитают теленгиты, и украшенную без аляповатой роскоши. Вполне себе милое оружие, и со вкусом. Принял, конечно. Поблагодарил. Жаль, с парадным мундиром мне шпага положена…

Похожее, но без серебра на ножнах, оружие казаки презентовали и Принтцу. Тот обрадовался и растрогался, полез целоваться к Безсонову. Вроде и выпили всего рюмки по три.

Потом принесли ружья. А следом за загруженными древними карамультуками солдатами прибежали Гилев с Хабаровым. Поздравили, выпили, закусили и стали требовать отдать допотопный огнестрел им. Рассказал им, в качестве анекдота, историю про индейскую национальную избу — фигвам. Они посмеялись, переглянулись, и предложили выкупить трофеи. Не деньгами, так порохом и съестными припасами. И углем пообещали крепость на год обеспечить. Корнилов, на правах офицера, остающегося начальником русского форпоста, согласился.

Уточнил, что одну аркебузу оставлю себе. Ни кто не возражал. Всей честной компанией пошли выбирать. Конечно, не сразу. Купцы показались Баркову отвратительно трезвыми, а Безсонову очень захотелось выпить с Гилевым за победу. Подозреваю, ему все равно было с кем и за что пить. Три или четыре малюсеньких рюмочки не оказали никакого влияния на богатыря, и он этим обстоятельством был всерьез опечален.

— Иди, Василий, выпей со мной, — приказал он купцу. — За нашу славную баталию, и за господ Андрея Густавочича и Германа Густавочича.

Судя по неловкому языку, сотник все-таки недооценил коварство хлебного вина. А за одно, здорово повеселил нас с Принтцем.

Шустрый Хабаров метнулся к импровизированному столу, и набулькал "лекарства". Серебряные походные стаканчики инородца совершенно не впечатлили, и, ничтоже сумняшеся, он выбрал оловянные солдатские кружки. Безсонов даже крякнул в знак согласия.

Солдаты так и стояли, рты пораскрывав, возле относительно аккуратно сложенных пищалей. Причем, даже пытались принять стойку "смирно". И все потому, что с другой стороны кучи, порозовев от смущения, вытянулся, пожирающий глазами капитана, фельдфебель Цам. А вот сам Принтц на иудейского унтера никакого внимания не обращал.

— Взгляните, Герман Густавович, вот на этот экземпляр, — тыкал кончиком дареных ножен, Андрей Густавович. — Чудная! Не побоюсь этого слова — чудесная схема спускового устройства. Насколько же прихотливо должен действовать разум неведомого китайского мастера, выдумавшего этакую… гм… бесполезную бессмыслицу.

— Зато каков ствол! — уже догадываясь причине заинтересованности томского фельдфебеля, не мог не заметить я. — Это же настоящая ручная пушка! Вы лишь представьте, любезный Андрей Густавович, сколь много в этакую-то мортирку можно пуль шомполом забить!

Я отгадал. Щеки Цама побагровели, а глаза стали из просто грустных — несчастными.

— Тем не менее, Ваше превосходительство, сколько же труда было вложено в украшение этого сомнительной военной ценности приспособления. Полагаю, приобретение сей аркебузы в коллекцию, спасет не одну жизнь. Избави вас, уважаемый Герман Густавович, от попыток выстрелить из этого…

— Ваше благородие, — вклинившись в паузу, пропищал провинившийся унтер-офицер. — Господин штабс-капитан…

Мимо пробежал Артемка с новой порцией жареного мяса. А за ним, дергая казачка за рукав и рассержено шипя — отец Павел. И видимо что-то очень уж интересное священник пытался втолковать отмахивающемуся от приставаний Артемке, что в их разговор немедленно ввязался врач.

— Ну, за фузею-то грех не выпить! — зычно объявил Безсонов, запихивая подмышку выбранный мной экземпляр. — Фадейка, ирод! Где ты там? Господа пищаль выбрать изволили, а ты вина не разлил ищще? А ну как передумают батюшки наши начальники на твое невежество глядючи!?

— Чичяс, чичяс, — засуетился Хабаров.

Между тем, иеромонах оставил в покое моего денщика и направился прямиком к Цаму. К моему удивлению, за ним последовал и Барков.

Пока низкорослый купец разливал, явились мужички. Собрали разложенные на траве ружья и потащили упаковывать добычу для перевозки.

— Василий Алесеевич, — позвал Гилева Принтц. — Поделитесь соображениями. Вам это железо для каких целей понадобилось?

— Так для торговых, ваше благородие, — оскалил зубы прирожденный первопроходец. — Туземные калмыки жену готовы продать за самую плохонькую фузею. Так что знатный торг у нас выйдет!

— Избави Боже, — шутливо перекрестился капитан. — Под страхом смертной казни не решился бы огонь весть из этого… Только и пользы, если в качестве экспоната в музеум.

— Ура! — с чего-то воодушевился сильно охмелевший сотник, поднимая свою кружку.

Выпили. Лук кончился, и как всегда — когда именно его и захотелось. Правда, мяса на бочке было уже так много, что куски валились на землю.

Отец Павел и у томского фельдфебеля своего не добился. Стоял там, огорченно и растеряно хлопая небесно-голубыми глазами, и не знал, кого еще побеспокоить. Да на пьяненьких нас посматривал укоризненно.

— Андрей Густавович, а чего это солдаты тут столбами выстроились? — наконец решился я удовлетворить свое любопытство.

— Солдаты? — деланно удивился капитан. — Где же вы, Ваше превосходительство, здесь солдат видите?

— А эти? В мундирах…

— Только что, в мундирах, — поморщился жестокий командир. — Еще могут ямы рыть. Или тяжести носить. А вот служить… Разве солдат Русской Императорской армии может по горсти пуль в ружье шомполом забить? Так что…

— Да полноте вам, — вступился я за молодых евреев. — И на старуху бывает проруха. Назначили бы им урок, а унтер и исполнит… Пока же, в дозор их, что ли, отправить…

— Кого-то еще ожидаем? — блеснул глазами Принтц.

— Ну… О циньской крепости все размышляю…

— Разумно, — мгновенно понял суть проблемы разведчик. — Цам? Слышал распоряжение господина генерал-майора? Исполнять! Об уроке этим… криворуким, после поговорим.

— Точно так, ваше благородие! — обрадовался фельдфебель. — Спасибо, Ваше превосходительство!

— Отличным офицером мог бы стать, — поморщился Принтц. — В бою голову не теряет, и разумом не обижен. Жаль — иудей. Ему бы учиться…

— Составьте список отличившихся, — посоветовал я. — Постараюсь представить к наградам. Быть может кавалеру будет позволено…

— Непременно, — улыбнулся офицер. — И в своем докладе особо отмечу. Эй, доктор! Что там у вас?

Барков охотно подошел. И попа, чуть ли не силой, притащил.

— Отче вот наш скандалит, — поделился с хитрым прищуром врач. И икнул. — Утверждает, что среди погибших инородцев были христиане.

— Земля им пухом, — всовывая новую рюмку нам с капитаном в руки, прошелестел Хабаров. — За Царствие Небесное!

— И что с того?

— Желал бы обряд совершить. Отпеть, значит.

— И что же ему мешает?

— Так там шаманы туземные камлают. Он опасается, что теленгиты возражать станут. Просит отделить тела христиан…

— Да ну что вы, в самом деле, — всплеснул руками Андрей Густавович. — Честный отче! Их там никак не меньше трех рот. Что же это! Прикажете всех переворошить?!

— Так и я говорю, ваше благородие, — обрадовался Барков. — Говорю, бросьте вы, отец Павел, ерундой-то маяться. Отпевайте всех сразу. Господь Всемогущий и сам агнцев от козлищ отделит!

— И то верно. А казаки присмотрят, чтоб инородцы не посмели вас обидеть.

— А-а-а-хде это наши, мля, боевые товарищи? — заревел обиженным медведем Безсонов, распугав рассевшихся на бастионах ворон. — Хде, итить, доблестные засра… зайсанцы?! Что же это?! Они с нами чашу за победу русского оружия, да за отцов командиров поднять брезгуют?

При этом распоясавшийся сотник размахивал десятикилограммовым фальконетом так, словно это была дирижерская палочка.

— А-а-р-ртемка! А ну тащи этих, союзникав сюды! Счас-то мы их поспр-р-р-ашаем, повыпы-ы-ытывам, че это они, мать, нас игрируют!

Денщик нерешительно взглянул на меня и сорвался с места, только получив утвердительный кивок.

— Полезно, — согласился Принтц. — Весьма, знаете ли, скрепляет дружбу…

— Народов, — хихикнул я, протягивая руку к насыпанной прямо поверх "шашлыка" новой порции луковых перышек. — Во! А это еще что за чучело?

Так и застыл с пучком торчащей изо рта травы, разглядывая нового персонажа на нашей сцене — непонятного дядьку в чудной одежде, которого посланные за князьками казаки притащили "за одно".

— А это, господин генерал, судя по зверятам на… гм… халате, субалтерн-офицер китайской армии, — любезно поделился наблюдениями штабс-капитан. — Тайджин.

— А откуда же он тут взялся?

— Сие мне неведомо, — развел руками мой собеседник. — Но не его ли вы ожидали увидеть?

— Артемка? Ты откуда это чудо-юдо выкопал?

— Так ить, вашество, Герман Густавович, они приехали, да и ну на калмыков наших руками махать. Те и на коленки брякнулися. А туточки и мы с ребятами. Неча, мол, нашенских инородцев сапогами иноземными пихать. На то теперя только у господина губернатора воля. А ихнняя пацанва с вилами наступила. Так мы это…

— Договаривай, чего уж там? — сквозь всеобщий хохот, смог выговорить я. — Живы хоть?

— Дышуть вроде, — сконфузился от повышенного внимания денщик. — Мы их пока там положили, на валу…

— Этих немытых все больше и больше! — собирая глаза в кучу, посетовал сотник. — И, шоб их, все трезвые! Непорядок!

Китайский офицер едва-едва доставал богатырю до груди.

— Пей, на, — всовывая край кружки между зубов пленного, потребовал Степаныч. — За Рассею-матушку!

Незваному гостю не оставалось ничего другого, как глотать обжигающую жидкость.

— Ну-ну, — ласково приговаривал добрый казак. — Не торопись. Подависся еще, в попыхах… Эй, да развяжите ему ручонки-то. Нехай сам посудину держит. Виш, как нравится угощение-то нашенское! Поди, я китаёзу в няньки не нанимался.

Артемка тоненько, и как-то коварно, хихикнул, разрезая накрученные на запястья вражины веревки. И сразу отскочил. А китаец, в тот же миг, оттолкнул солдатскую кружку ото рта, и что-то хрипло проговорив, ударил Безсонова кулаком в грудь.

— Экий ты… Забияка, — обрадовался сотник. И отвесил стоящему в какой-то нелепой позе маньчжуру легкую оплеуху. Конечно — легкую, по его, Степаныча меркам. Гостю этого вполне хватило, чтоб кубарем покатиться прямо под ноги доктора Баркова.

— Что он сказал? — награждая парой солдатских кружек робко подошедших к нашей бочке зайсанов, спросил Принтц.

— Ругался. Называл вашего воина медведем и варваром, — Мангдай оказался полиглотом. — Угрожал. Нужно отрубить ему голову. Или вырвать язык, чтоб он более не смел…

Штабс-капитан не мигая смотрел на разглагольствующего кочевника. Так смотрят на квакающих в пруду лягушек, прежде чем отловить, и всунуть соломинку под хвост. Или на кусок мяса, чтоб решить — жарить целиком, или порубить на фарш.

— Довольно, — наконец выдохнул разведчик. — Пей.

И туземцы тут же припали губами к олову поднесенных чаш.

Безсонов, сидя на траве рядом, с оглушено трясущим головой, китайцем, казался просто глыбой. Взрослым, рядом с подростком. И соответственно к тому относился. Уговаривал ничего не понимающего, с ужасом на лице, озирающегося гостя отведать нашего немудреного угощения, впихнул в рученку кружку с водкой и даже нежно приобнял за плечи.

Само собой, выпили за русско-китайскую дружбу. Очень быстро захмелевший Чулышманский зайсан, осмелел и, паскудно ухмыляясь, переводил сюсуканье сотника. Тайджин рыкал что-то в ответ, но мы уже никогда не узнаем — что именно. Откровенно забавлявшийся Мангдай, похоже, больше фантазировал, чем толмачил.

Дальше, после очередного тоста — уж и неважно за что именно, память сохранила события урывками. А Герочка — гад, весь вечер что-то пытавшийся мне втолковать, от чего чуть голова не пошла кругом, только ржет. Помню, как зажгли костры и зайсаны предложили казачьим офицерам очиститься по телеутским древним традициям. Прыгать, короче, заставили. И сами прыгали, пока это непотребство не прекратил Барков, заявив, что не станет лечить ожоги, коли кто в пламя шлепнется.

Потом вроде бы пели. Краснов вызвал на луг дюжину голосистых дядек, и те залихватски выдали:

Шел казак на побывку домой

Шел вдоль речки тропинкой веселОй

Подломилась доска, подвела казака

Искупался в воде ледяной

Знал, что песня старая. Мои дед с бабкой здорово ее пели, и ругались на нас с отцом, ни слухом ни голосом не обладающими, когда пытались подтягивать. А тогда, ктож рискнул бы мне перечить? Так что мог подвывать в свое удовольствие…

Он взошел на крутой бережок

И костер над рекою разжег

Мимо девушка шла, к казаку подошла,

Что с тобою случилось, дружок?

Наш зарубежный гость, принуждаемый любвеобильным сотником, тоже пытался петь. Хотя бы гласные тянуть. Только слов, в отличие от меня, он не знал, так что получалось забавно.

Отвечал ей казак молодой

Осетра я ловил под водой

Буйна речка быстра, не поймал осетра

Зачерпнул я воды ледяной

Еще смешнее стало, когда Мангдай стал переводить субалтерну смысл того, чему тот пытался подпевать. Наверняка, ни до, ни после этого дня, тайджин никогда боле не пел песню о русском казаке. То-то у него глаза квадратными сделались.

Говорила казачка ему

Не коптись, дорогой, на дыму

Уходить не спеши, сапоги просуши

Разведешь ты огонь на дому

Хотя, черт его знает. Чужая душа — потемки. Тем более, что наш доктор утверждал — у монголоидов вообще души может и не быть.

Был казак тот еще молодой

Да к тому же еще холостой

Эх, дощечка, доска. Подвела казака

Не дошел он до дому весной.

Тут Безсонов заплакал. Это помню. И даже знаю почему. Наверное — дом вспомнил. А китаец принялся что-то хлюпающему носом гиганту втолковывать. И, похоже, сотник даже его понимал…

Принтц сцепился языком с Барковым. Спорили до хрипоты о Божьем Промысле в свете расового вопроса. Корнилов торговал водкой с зайсанами. После бесславной гибели Турмека и большей части его "эскадрона" огромные земельные угодья остались без хозяина. Мангдай с Могалоком уже мысленно прибрали бесхозное, а тут коварный хорунжий с бочонком спиртного. Гилев с Хабаровым что-то тихонько обсуждали с Костровым у костра. А Артемка кормил остывшим мясом казачий хор. И только мне совершенно нечем было заняться. Или я просто не помню?

Просыпался долго, и как-то — трудно, раздельно. Сначала глаза открылись, потом мозг. И то — с помощью матерящегося Германа. Нашел себя на толстенной, пахнущей каким-то животным, кошме, в бревенчатом пороховом складе.

Похмельный синдром во всей его красе. В голове — бяка, во рту — кака. По телу словно бульдозер пол ночи катался, и слабость такая, будто бы вторую половину темного времени суток я тот механизм сам и толкал.

Слава Богу, взрослым людям не нужно изобретать лекарство от этой, одной из самых распространенных в Сибири, хвори. Всего-то и делов — встать, пройти пару сотен шагов до края оборонительного вала к нашему лугу, и там отыскать хотя бы грамм тридцать того отвратительного самогона, что мы глыкали вчера. Обычный житейский подвиг с достойной наградой.

Труднее всего — встать. Мир качается, внутри организма кто-то завелся и пытается вылезти через рот. Еще и дерется, лупит, гад, по черепу. Как ему только мозги не мешают? А вот это ты, Герочка, врешь! Есть у меня мозг. Где-то ведь ты, тварь глумливая, прячешься…

Труднее всего — идти. Земля что ли, какая-то пьяная попалась? Чего это она покачивается? Землетрясение? А что, может и так. В начале двадцать первого века эти места так тряхонуло, что асфальт на Чуйском тракте буграми и трещинами пошел. Больше семи балов по какой-то там шкале. Были бы тут постройки капитальные — одни руины бы остались…

Останавливаться — легко. Топ ногой, и все. Стоим, на валяющегося у высокого колеса орудийного лафета китайского офицера смотрим. И сами над собой прикалываемся. Смотри, гость, блин, из будущего, на свою страшную китайскую армию. Ждал целый полк? Так вот он весь. Белый, боящийся пошевелиться маленький тайджин, да еще где-то в погребе четыре его отважных, избитых и связанных, солдата. А ты чего ожидал, носатый варвар? Что для разборок к черту на кулички, на самый край огромной империи, тебе армию из Пекина пришлют? Этот, безымянный богатырь и без этого страху на местных князьков нагнать сумел. То-то Мангдай потом над ним измывался, за пережитый ужас рассчитывался.

Это ты мне и пытался еще вчера объяснить, Герочка? А оно мне вчера зачем было? Что бы я с этим делал? Братался с нарушителем Государственной границы? Или расстрел его, оккупанта? Я и сейчас-то не знаю, как поступить. По-хорошему бы снять пушки с бастионов, да снести этот пресловутый караул Коктон Табатты. А потом и пикеты за границу выдавить. Чтоб не таскались по русской земле невесть кто.

Только, боюсь, купцы этому совсем не рады будут. Им с кем торговать то останется? С теленгитами? Так их тут тысячи полторы и осталось всего. И то, включая древних старцев и новорожденных детей. Гилеву с товарищами китайские купцы нужны и монгольские князья. Те, кто много покупает и еще больше продает. И если я тут резвиться начну, поедут сюда торговые люди? Вот и я думаю — вряд ли.

Но и спуску маньчжурам давать нельзя. Каким бы там ни был этот самый караул, но стоит он на моей земле. А в нем иноземные солдаты.

Как же громко топает часовой на наблюдательной вышке. Прямо по мозгам сапогами — топ-топ-топ, топ-топ-топ. Будто в барабан бьет. Китаец вот и уши пытается ладошками прикрывать, а все равно достает этот грохот.

Побрел дальше. Еще и старался спину прямо держать. Положение обязывает. Не дай Бог, кто увидит, какая развалина вместо бравого губернатора из сарая выползла. Болтать всякое начнут…

Зря понарыли тут всяких валов. Нормальному чиновнику ни пройти не проехать. Лестницу бы хоть что ли устроили…

Кое-как спустился. Нашел обломок копья и с его помощью…

Вся честна компания была уже в сборе. Подбежал Артемка с рюмкой и кусочком лепешки. Затараторил.

— А мы-то вас будить не стали, Вашество. Все ужо с рассвету туточки, лечацца…

Дрогнувшей рукой, пролив несколько капель на траву, взял лекарство. Поморщился от ядреного сивушного духа, но таки уговорил себя принять микстуру. Выдохнул, глотнул, потянулся к хлебу. Пойло, огненной волной, обрушилось в отравленный организм. Стал считать. Как всегда, на девяти подобное вылечило подобное.

Совсем уже другой походкой подошел к остальным командирам экспедиции. Поздоровался. Посетовал, что нет лимона.

— К чему вам сей фрукт, Ваше превосходительство? — удивился Миша Корнилов.

— Восполнить в теле дефицит витамина Цэ, конечно, — еще больше удивился я. Неужели опять вперед прогресса тороплюсь, и они о витаминах еще ничего не знают?

— Что, простите? — тут же заинтересовался Барков.

— Александр Александрович, — укоризненно протянул я. — Уж кому как не вам знать, что спирт вытесняет из клеток тела витамин и воду. От того с похмелья этакая-то жажда.

— Как вы сказали, Ваше превосходительство? Витамин Цэ? Что же это за зверь такой?

— Аскорбиновая кислота. Витамин Цэ. Вы бы, доктор, поменьше всякими глупостями нерусских графов увлекались, а больше труды современных ученых изучали. Кислота сия и жар в теле усмиряет, и за обмен воды в теле ответственна. Недостаток же ее в организме и к цинге привести может.

— И что же, по-вашему, цингу лимоном можно исцелить?

— Лимоном, или луком, или вот хотя бы капустой квашенной…

— Ой, — пискнул Артемка. — А Астафий Степаныч как ушел к купцам за капусткой, так и застрял где-нито…

— Хорошо бы сейчас капустки, — мечтательно выдохнул хорунжий. Принтц промолчал, но, как впрочем, и я, сглотнул обильную слюну. Стоило только представить кисленький вкус на языке…

— Позвольте, Герман Густавович, я запишу имя этого великого ученого, — приготовив обрывок какой-то бумажки и карандаш, снова принялся домогаться до меня врач. — Того, что открыл эту… кислоту и ее влияние на жизненные процессы.

— Аскорбиновую, господин Барков. А имени я, к сожалению, не помню. Плохо запоминаю имена. Но вы можете сами проверить мною прочитанное. Кислота эта и в хвое молодой содержится и в лесных ягодах.

От допроса с пристрастием меня избавило явление потерявшегося Безсонова. Он поставил бочонок у ног моего денщика и, склонив голову, подошел ко мне.

— Виноват я, Герман Густавович, — прогудел он. — Грех на душу взял. Китаёза-то трофейный представился вчерась…

— Да-а-а?

— Сидел вродя, как все, песни с ним пели. Разговоры разговаривали. А то он вдруг побелел весь, обвис… Прямо на руках у меня… Да и окочурился, парнишка. Моя в том вина. Штоб мне дурню мозгой не раскинуть, что мальчишичке много хмельного во вред, поди, пойдет…

— Перестаньте, сотник, — чувствуя, что еще вот-вот и богатырь вовсе расклеится, рыкнул я. Хотя был соблазн его еще помучить. В конце концов, мы в ответе за того, кого приручили. Пожалел. В первую очередь — китайца. — Если ваш подопечный умер, тогда кто на бастионе у пушки сидит и шевельнуться боится? Немедленно отправляйтесь его лечить. После, приведете сюда. Приказ ясен?

— Так точно, Ваше превосходительство, — гаркнул казак и рысью перескочил оказавшийся непреодолимым для воинов Турмека вал.

— Что с этим пленным делать, ума не приложу, — поделился я проблемой с Андреем Густавовичем. — Тем более, послезавтра начинается ярмарка…

— Понимаю, — кивнул Принтц. — С одной стороны, никакой пользы от циньского караула для нас нет, с другой — не спугнуть бы торговцев.

— Вот именно. К тому, мы еще так и не выяснили, что за птица попала в наши сети. Не может же это быть сам командир гарнизона.

— Скорее всего — нет. По чину, ему пикетом командовать с полуротой пехотинцев.

— Тогда что он здесь делал?

— Допросим, вызнаем, — пожал плечами разведчик, извинился, и пошел искать Гилева. Васильев, мелкий купчик, а по совместительству — штатный экспедиционный переводчик представлялся нам с капитаном более надежным человеком, чем Мангдай.

Ближе к обеду отправились, наконец-таки, в Кош-Агач. Сок из бочки с квашенной капусты сделал свое доброе дело, и чувствовал я себя не то чтоб идеально, но хотя бы — не плохо. Только отчего-то все тело чесалось. Раздражало ощущение немытого тела и вид мятой, измазанной сажей одежды. Казалось, что и дух от меня идет не лучший, чем от потеющей на жаре лошади. Поэтому я все подгонял и подгонял свою Принцессу, пока, за версту до купеческого поселка, и вовсе на галоп не перешел.

Так и влетели, с десятком конвоя и пленным китайцем, в узкие переулки неряшливо застроенного сезонного поселения.

К чести наших купцов, одной из первых построек на месте будущего села, стала баня. Все-таки есть что-то еще в наших людях от тех, древних язычников. Даже маленькую часовенку срубить не догадались, а банька — вот она. Прямо на берегу Чаганки — невеликой речки, курице по колено. Однако и тут без антропогенного фактора не обошлось. Прямо у мостков в русле ручья была выкопана яма, обложенная смолистыми листвиничными жердями.

Велел Апанасу собрать чистую одежду, сбросил прямо в шатре сапоги, и босиком пошлепал мыться. Запах запаренных березовых веников подгонял.

И час спустя почувствовал себя, наконец, человеком. Жаль, пива никто не догадался собой взять. Или кваса, хотя бы. Хорошо было бы кваску испить после баньки-то. Чай, черный, терпкий, ароматный, с травами — тоже хорошо, но все-таки — немного не то.

Сколько уже раз убеждался, что хорошие мысли висят в воздухе. И сходным образом мыслящие люди их ловят практически одновременно. А как иначе объяснить явление Степаныча со своим нерусским подопечным? Правда, компанию им еще Андрей Густавович с Васильевым составляли, но эти явно из корыстных побуждений в логово банника шли. А Безсонов — чисто от широты душевной.

Субалтерна, кстати, Цинджабаном Дондугоном звали. Дал же Господь имечко. Хотя наши Анаксимандры Фауктистовичи с Клеспидами Гермогеновнами тоже те еще языковыворачиватели. Только у наших людей этакое выражение лица — словно на казнь лютую идет — на пороге бани не отыщешь. А у Циндоши — как его ласково величал сотник, от страха даже глаза растопырились.

Настроение было великолепным. Сидел себе на лавочке подле теплой стены, пахнущей еловым бором, прихлебывал чаек. Клевал потихонечку подкопченных хариусов и слушал истошные крики нашего зарубежного гостя. Ну и остальных баньщиков, естественно.

— А вот я те щас, чумазенький, парку поддам, да веничком… — это добрый Безсонов.

Шипение пара на раскаленных камнях и вопли.

— Кто командир караула?! Сколько солдат!? Как вооружены?! — это Принтц. Вот уж кто умеет совмещать полезное с приятным.

Невнятный перевод Васильева, и громкий, истошный ответ испытуемого.

— Когда смена?!

Ну и так далее. Слушать быстро надоело. Стал разглядывать суету купеческих приказчиков. Через два дня, на третий на берега ручья Бараты должны придти китайские купцы и те из служащих циньских пограничных пикетов, кто догадался прикупить товары в Кобдо. К тому времени, там же должны быть и наши, бийские торговцы. Гилев намерен скупить всю шерсть, что будет. Хабаров нацелился на шкурки сурков, а Васильев хотел попробовать протащить через бомы несколько тюков чая. Они еще в походе, чтоб потом на глазах иностранцев не спорить, обо всем договорились.

Торг в Чуйской степи был бартерный. То есть, дашь на дашь. Без денег. Монголы с маньчжурами, и прочие иностранцы цену русским кругляшкам не знали, и арабские цифры для них были, как для нас китайские закорючки. А циньские серебряные брусочки — ямбы, как бы монеты в пятьдесят лян, нужно было постоянно взвешивать. Да и страшились их бийчяне брать, опасались обмана. Черт его знает, чего хитрые китайцы в серебро подмешали. Ладно, если платину — англичане ее очень любят и продать такие слитки не проблема. А если другое чего? Не ювелира же с собой на торги таскать…

Наши купцы привезли немного железной и медной утвари, свинец в слитках, маральи панты, выделанные кожи, несколько мешков ржи, московские ситцы и сукно. Ну, вот фузеи еще трофейные на торг выставят.

По хорошему-то, по закону, как мне сильно умный и образованный Герочка ехидно заявил, должен я неучтенное шатание иностранцев по землям Российской Империи решительно прекратить. На границе, у китайского пикета в долине реки Юстыд, где проходила единственная удобная, даже для колесного транспорта проходимая, дорога в Кобдо, следовало поставить свою заставу. Для проверки разрешений на пересечение рубежа, едрена-матрена. Откуда только им взяться, этим разрешениям, если ближе чем в Урге, русского консула больше во Внешней Монголии нет.

И, что самое поганое, я ведь тоже не имею права паспорта китайцам выдавать. Русским — легко. Хоть в Антарктиду. А иностранцам — фигвам. Буде найдутся у меня чрезмерно информированные недоброжелатели, может эта неорганизованная ярмарка мне боком выйти. Может, но вряд ли. Граница-то не демаркирована. Столбов не врыто, и застав не стоит. И как я должен определить — на нашей стороне торгуют, или еще нет?

Паспорта я выписал. Осталось только фамилии вписать. Но это не долго. Может и обождать. А бланков у меня всего-то пять штук. Ошибаться нельзя.

А вот слегка изменить границу — очень нужно. Ну, к чему этот непонятный изгиб в верховьях Чулышмана? Как бы уговорить Дюгамеля спрямить? Неужели китайцы станут спорить из-за одной маленькой долинки и десяти верст сплошных скал? А мне пригодится. А и не мне, так благодарным потомкам. Там под седыми горами прячется огромное месторождение серебра с другими, вкусными, добавками. Асгат. Часть, конечно, и на нашу сторону выходит — Озерное называется. Но большая часть, все же, там.

Понятно, что без нормальной дороги на Север, это серебро и даром никому не нужно. Понятно, что пока Кабинетскими землями управляет Горное начальство, я и пальцем не пошевелю, чтоб организовать этих богатств добычу. Только это же я не для себя все. Мне-то самому, давным-давно умершему — пельмешки с пивом, жить, дышать и любоваться природой — и то ладно… Хотя… Все в мире меняется. Может же так случиться, что Фрезе со своей бандой вдруг резко отправится осваивать просторы Аляски? Отчего нет?! Может же царская семья…

Додумать не успел. Артемка привел усталого казака, прибывшего посланником от Принцевского перевоза. Он еще не успел ничего сказать, а сердце уже тревожно сжалось. Нет, не верилось, что Государь Император, при всей его неограниченной власти, отправит за мной людей к черту на кулички. Не верил, но ждал. Оглядывался. Вдруг. Россия — страна невероятных возможностей. Прикажут кому надо, там меня и со дна морского подымут…

Но явление такого гонца могло означать лишь одно — авантюра провалилась. Мои расчеты оказались пустышкой. Царская чета знала о болезни своего первенца, и уже давно его списала. И теперь мое положение — хуже не придумаешь…

— Чего? — сквозь панически скачущие мысли пробились знакомые имена.

— Я говорю, вашество, их благородие господин Седачев у перевозу лагерем встал. С семьею и скарбом, значицца. Просют им людишек в помощь дать, ибо страшаться не осилить Чуйские скалы с детями и баулами.

— Седачев? — Господи, Боже мой! Я и забыл об этом, опальном полицейском чиновнике. А ведь точно! Я же сам прокурором Гусевым подготовленное распоряжение подписывал, о том, чтоб титулярного советника Седачева, Павла Петровича в Первую Чуйскую волость, поселение Кош-Агач полицейским исправником определить. Думал, он откажется. Побоится семью на край света тащить. Уволится из рядов, так сказать. А, смотри ж ты. Собрался и приехал. И думай теперь — толи редкой отваги мужик, толи деревянный во всю голову, как Буратино.

Впрочем, легко выяснить, насколько он готов к тому, что его здесь ожидает.

— И что, много ли у титулярного советника скарба?

— На шести лошадях едва уместилось, Ваше превосходительство. Одних ружей штук пять. Да пистолей не меньше. И порох в бочонках зачем-то тащит. Уж как их благородие, господин майор, их благородию, господину Седачеву на то пенял. Ан нет. Уперся. Сказывал, в диких местах огневое зелье лишним никак не станет.

— Только оружие и тащит?

— Никак нет, Ваше превосходительство. Еще картошку в мешках, на семена. Утвари много, и тканей. Жинка евойная, титулярная советница — кремень баба. Чуток с нагайкой на проводника татарского не кинулась, когда тот хотел перину с подушками пуховыми в Хабаровке бросить…

— Надолго, значит, собрались, говоришь?

— Так ить жить сюда едут, Ваше превосходительство.

— Ну, дай Бог, дай Бог… Сейчас отдыхай. В баньке вот попарься. Я скажу, чтоб тебя на довольствие поставили. С подмогой обратно пойдешь.

— Премного благодарен, Ваше превосходительство. Вот вам и от их благородия, Викентия Станиславовича, весточка. Господин майор наказывал, лично в руки!

Снова. Озноб волной пробежал по разгоряченному телу. Словно зимний, студеный ветер, вдруг, среди лета. Мог ведь царский фельдъегерь до Суходольского добраться. Дальше, в дебри Южного Алтая лезть не рискнул, а по только что построенной дороге-то — почему нет?!

Конверт простой, почтовый, штемпельный. Надпись: "Его превосходительству, действительному статскому советнику, Герману Густавовичу Лерхе, в Чуйскую степь. Лично в руки. От майора В.С. Суходольского". Внутри на ощупь два или три свернутых листа простой писчей бумаги. Фу-у-х. Государевы рескрипты обычно на плотной, почти ватманской, гербленой, приходят.

Открывать не спешил. Ждал, пока Артемка уведет посыльного казака. Не хотелось, чтоб кто-либо видел выражение моего лица, если там, в послании, все-таки есть вести из столицы. Боялся? Боялся, и еще как! Руки даже как-то вдруг ослабли. Еле упрямую бумагу победил, конверт вскрывая. И еще пару минут тупил потом, все на словах сосредоточиться не мог. Буквы в глазах расплывались.

И Герочка что-то притих. Репрессии, буде они последуют после моей попытки вмешательства в ход истории, нас обоих коснуться. Хотя он-то, бывший тело-владелец, тут как раз и не причем.

В небе парила пара орлов. Одна голова на Запад, другая на Восток. Византийский, а потом и Российский Имперский орел. Хороший знак. Кружили над каким-то одним местом, вычерчивая бесконечные инь-яни на хрустальной сфере небес.

Собрался. Взял себя в руки. Бог не выдаст — свинья не съест.

"Желаю здравствовать, Ваше превосходительство, — писал майор. — Пишу от берега Катуни, где соратник ваш, А.Г. Принтц устроил замечательную переправу"…

Ну вот. Ничего страшного. Похоже на отчет о проделанной работе. Не утерпел, выпускник Института Корпуса Инженеров путей сообщения. Не стал дожидаться, пока я в обратную дорогу отправлюсь.

"Путь, для колесных повозок проходимый, с Божьей помощью, пока лишь на двадцать пять верст от селения братьев Хабаровых протянуть успели. Я артель в работе оставил, и вперед с малым отрядом двинулся, дабы дальнейший объем работ оценить, и о потребных материалах заранее озаботиться. У Принцевой переправы меня и титулярный советник Седачев догнал. С оказией же, нуждами сего чиновника вызванными, и послание шлю.

В съестных припасах нужды не имею. Крестьяне из селищ Алтайского, да Шебалинского тем помощь оказывают, да еще за дорогу благодарственные поклоны бьют. Опять-таки вы, Ваше превосходительство, правы оказались. Тракт сей много пользы людям принесет.

Алтайские инородцы перечить боле не смеют. Однако, вы, Герман Густавович, как в обратный путь пуститься вздумаете, одни не едьте. Казаков, али еще кого, с огненным боем, в караул примите. От зайсана людишки прибегали, грозились господину генерал-губернатору жалобу слать, что без их ведома, и супротив воли духов, пришли мы землю ковырять и деревья рубить. Шаманы ихние, камы называемые, и гнев Божий на нас призывали, а лихие людишки и стрелой кинуть не застрашились. Только ружейной пальбой и отогнали. О том и вас, Ваше превосходительство, упредить пишу, чтоб настороже были.

Из Бийска вести пришли"…

Да что же это такое-то?! Сердце, уймись! Чему быть — того не миновать!

"Из Бийска вести пришли, что ожидает вас почта великая. И из губернского правления много, и даже от Его превосходительства, генерал-лейтенанта А.О. Дюгамеля есть. С почты их пока к Ивану Федоровичу Жулебину, бийскому городничему, в контору сносят. Еще доносят, что пароход наш вниз по реке уже ушел, а насады до осени останутся. Сказывают в Тюмени и Омске урожай ныне плох. Засуха там и пшеницы будет мало. А Бийский округ Бог миловал. Приказчики с Барнаула и Томска уже и по шестидесяти копеек за будущий урожай сулят.

Будучи в П.Д.М. в Онгудае, нагнал нас горный инженер Басов, будто бы посланный горным начальником Фрезе, дабы сопровождать вас, Ваше превосходительство, в путешествии по Алтаю. Однако я, будучи наслышанным о вашем, Герман Густавович, отношении к Барнаульским чиновникам, караул Басову давать отказался. Только и следовать вместе с артелью, ему запретить не в силах.

Человеком сей горный инженер оказался не плохим. За небольшое время успел найти в окрестных горах несколько скальных выходов известняков, и простые печи для обжига сложил. Так что, его, Басова, стараниями обладаем мы прочным раствором для связи каменной кладки, где она к месту пришлась. В чем, инженера сего вам, Ваше превосходительство и рекомендую наилучшим образом.

С чем и откланиваюсь. В.С. Суходольский, майор".

Так-так-так, Петр, свет Александрович. Соглядатая, значит, мне подослать решили! А за одно и местность здешнюю на предмет ископаемых обследовать. Чтож. Этого следовало ожидать. Странно, что одного человека Фрезе послал, а не целую геологоразведочную экспедицию. Вот я бы, например, не преминул… Чтоб под ногами у нахального Томского губернатора мешались, и нос куда надо и не надо совали. А потом бы и Дюгамелю еще отписал, о своем неоценимом вкладе в установлении Императорской власти в регионе.

Эх, дел-то, сколько меня в губернии ждет! А я тут сижу. Так-то по-хорошему, разобраться по-быстрому с китайским укрепленным караулом, да и на север торопиться. Но придется ждать этого Басова. А потом устроить ему променад по югу Чуйской степи. Там целая цепь малюсеньких медных месторождений, в разработке не рентабельных. Найдет их горный инженер, доложит начальству. Глядишь, и не станет Фрезе слишком уж сопротивляться отделению высокогорного Алтая от АГО.

А вот к северным границам степи гостя лучше не водить. Не дай Бог, нашу с Гилевым серебряную заимку найдет. Греха не оберешься.

Кстати сказать, письмо от майора меня еще на одну мысль натолкнуло. Как проблему паспортного контроля и пограничной торговли навсегда решить. Только желательно, до того, как это Дюгамелю предлагать, хорошо бы с Кобдоским амбанем это согласовать. Дело, как говорит Андрей Густавович, полезное и мне и амбаню.

Жаль, мне, как государственному чиновнику, без приглашения границу пересекать нельзя. Иначе непременно бы навестил господина Кий-Чана, в его резиденции. Надеюсь, Принтц не откажется совершить это небольшое путешествие. Пока ни один подданный русского императора стены Кобдо в глаза не видел. А разведчику сам Бог велел…

Так что оставалось мне только ждать. Пока закончится экзекуция непрошенного гостя, чтоб обсудить с капитаном свои планы. Пока приползет Седачев с семьей и небольшим караваном, груженным скарбом. Потом, пока начнется пресловутая ярмарка на обширном лугу по берегам ручья Бураты, и блокированные в укрепленном лагере китайские солдаты не сообразят, что обстоятельства окончательно изменились. Их время кончилось. В свои права вступил сильный и агрессивный северный сосед.

 

#4 Короткий путь

Ненавижу ждать. Даже догонять, вопреки распространенной поговорке, не так уж и худо, как пялиться на дрожащую в мареве линию горизонта, высматривать черную точку гонца. Да и вредно это — сильно и долго чего-то хотеть. Перегорает желание. Едва ли не целую неделю высматривал титулярного советника. Слова сочинял, чтоб и на позитив настроить и о прошлом попенять. Конечно, не сиднем сидел, глаза о бурую степь стирая. По обширной долине мотался. К циньскому караулу — ультиматум зачитать, на Бураты — отца Павла сопроводить, чтоб молебен по благополучной торговле отслужил, да присмотреть, чтоб не обидели шаманы аборигенные. Несколько долинок малых осмотрел, моими разведчиками найденные, и по их словам, здорово под поселения казачьи подходящие. Понравилось. В одной из них, туземцы говорят, зимой всегда на много теплее чем в остальной степи. Правда, и снега намного больше. Ну и ладно. Что нам, сибирякам, снег? Напугали ежа голой задницей. Зато трава там по пояс, и лес близко. Вход в долину не слишком широкий, засека от много себе возомнивших туземцев не помешает. Корнилов там даже место для своего подворья уже выбрал…

Седачев сильно изменился со времени нашей последней встречи. Похудел, лицо загорело. Усы выцвели, хоть и торчали все так же залихватски. Мне показалось, он и внутренне… как-то собрался, что ли. Стал спокойнее и увереннее в себе. Выслушал мое напутствие, взял исписанные листы с инструкциями, коротко поклонился и пошел работать. А двумя днями спустя Гилев с товарищами попросили у меня какие-нибудь бумажки вроде паспортов. Хотя бы временные, но удостоверяющие их право находиться в Чуйской долине. С товарами, приказчиками и людьми для услужения. И что торговать с иностранцами они тоже имеют право.

Гилеву выписал. Он один из всех в экспедиции первогильдейский купец. По закону Империи, только такие как он и обладают правом на внешнеэкономическую деятельность. По этой же причине, кстати, пришлось ему и в Кобдо вместе с Принтцем собираться. Васильева и Соловьева как приказчиков в паспорта вписали. Иначе никак, а переводчик и специалист по монгольским торговым традициям моему посольству необходимы были.

Штабс-капитану еще и два десятка казаков в конвой выдал. Мало ли чего. Все-таки их стойбище, огороженное невысокой каменной, не скрепленной хоть каким-нибудь раствором, стеной, мы не совсем по-доброму выселили. Могли южные соседи и обидеться…

А вот Цинджабан Дондугон, как ни странно, к своим приключениям отнесся философски. Мы его в так называемую крепость отправили. За сутки до того, как прикатили пушку и свое требование покинуть пределы Российской Империи зачитали. На его месте, за эти двадцать четыре часа, я бы до границы с Вьетнамом успел доскакать, а он — нет. Дождался нашего отряда, и вместе с полуротой циньских пограничников к своей заставе на речке Юстыд, отправился. И даже нехорошими словами не ругался, когда мы к нему спиной повернувшись, в Кош-Агач поехали. Черт его знает, темную душонку. Может задумал чего-нибудь коварного. Или, и правда — благодарен, что жив остался. Он сначала думал — баню специально для его мучений выстроили. И очень впечатлен был, когда понял, что казачки туда по доброй воле, еще и с улыбками, ходят. Так вот и рождаются легенды о стальных северных богатырях, которых ни вода, ни огонь не берет.

В общем, в двадцатых числах июля стали мы с Безсоновым собираться в обратную дорогу. Так-то, по-хорошему, следовало бы еще и горного инженера дождаться, да за его перемещениями по долине проследить. Но при одной мысли о новом ожидании, меня в дрожь бросало. Мне казалось, что пока я тут, на Чуе, сиднем сижу, в губернии точно так же, без движения, все мои начинания находятся.

А Басова мы уже на бомах встретили. В компании с Суходольским, он там по верхушкам прибрежных скал лазал. По авторитетному мнению майора, всего пороха, что мы в экспедицию взяли, не хватило бы, чтоб и один из шести этих треклятых утесов под дорогу приспособить. Там динамит, или еще лучше — гексоген, нужен был. Но где же мне им взрывчатку взять?! На тот момент я даже не знал еще, удалось ли отцу выправить патенты. Не то чтоб уже и производить начать.

Лисован предложил провести путь по верху. Снять небольшой слой дерна, выровнять скалу, устроить каменное ограждение. Оставалось два довольно крутых подъема и спуска, но и они гораздо предпочтительнее акробатическим трюкам, что караваны совершают, преодолевая бомы в их теперешнем состоянии.

Кстати сказать, ничуть не пожалел, что практически с помощью шантажа уговорил командира казачьего полка взяться за Чуйский тракт. Он для меня еще и карту приготовил с указанием удобных мест для устройства поселений вдоль дороги. Да еще и с пометками — чем будущим жителям лучше всего заниматься. Где лес хороший для строительства, где известь можно выжигать, где травы хороши. И ведь он прав, черт возьми. За дорогой круглый год присмотр нужен. Где-то что-то подлатать, мостики поправить, с пути упавшие ветки убрать. Кузнецы — тоже в каждой деревеньке понадобятся. Если бийчане каждый год здесь толпами ходить станут, да с тысячами лошадей — кто-то же должен будет все это четвероногое хозяйство подковывать.

На той же карте, начиная от Хабаровки и до Катуни, вдоль тонкой ниточки строящегося тракта, появлялись отметки, начертанные рукой горного инженера Матвея Алексеевича Басова. С надписями, разъясняющими суть значков. Большей частью это были выходы известняка и удобные места для заготовки сланцевых кирпичей. И лишь одна точка заинтересовала меня особенно — черный квадратик с пометкой — "графит". Сразу вспомнился карандаш с надписью "карандаш" на немецком. Так сразу себе и представил пишущую палочку с тиснением — АК-74. Алтайский Карандаш — 1874, конечно. Не автомат же.

Матвей не показался мне… отвратительным. Вроде вполне себе нормальный симпатичный парень лет этак двадцати пяти. Отрекомендовался преподавателем того самого училища, где я троих своих юных геологов забрал. Этакий весельчак, из тех людей, у которых в жизни все легко решается. Вот вроде не стоит за его плечами могучий горный клан, а у начальства, тем не менее, на хорошем счету. И нужно-то было всего на всего удачно жениться. Его молодая супруга, Наденька, — дочь Евгения Киприяновича Филева, управляющего Барнаульского сереброплавильного завода и представителя обширнейшей горной династии. Чему я совершенно не был удивлен. Еще бы. Кого попало, ненадежного и постороннего, шпионить за мной не пошлют.

Вот именно тогда до меня, наконец-то дошло. Смотрел на этого, старательно подбирающего слова, чтоб нам с майором было понятно, молодого чиновника, и вдруг понял. А я-то, старый дурень, голову ломал — в чем причина их, горной, неприкасаемости. Отчего все вокруг знают, и о махинациях с древесным углем, и с переоценкой рудных отходов, и с занижением объемов плавок, и о взятках с золотопромышленников, о поборах с освобожденных приписных крестьян. Знают, и ничего не меняется. Не приезжают ястребы из конторы господина Татаринова — Госконтроля, не суетятся с кандалами жандармские урядники. Тишина. Покой. Всего-то раз в год соберутся начальнички в Барнауле, бюджет попилят, покуражатся, безобразия нарушат, и снова — тишь, гладь, Божья благодать.

А все просто! Они, эти горные инженеры, создали свою, закрытую от всех касту. Свой ВУЗ в Питере, свои училища, где свои преподаватели учат большей частью своих учеников. Потом свои парни женятся на дочерях своих. И все со всеми повязаны. Поймай за руку одного, потяни ниточку и на свет выползут все. То есть — ВООБЩЕ ВСЕ горные инженеры страны. Начни заворачивать гайки, судить и отправлять их на каторгу — придется расправиться вообще со всеми. И кто тогда станет заведовать шахтами и плавильнями? Кто сможет разобраться в технологиях? Их просто боятся трогать, по той простой причине, что обычные люди воспринимают их работу, как… Как волшебство, едрешкин корень!

Нужно срочно, немедленно рушить династическую систему. Звать сторонних, быть может даже и заграничных специалистов, а остатки кланов так придавить, чтоб пискнуть боялись. Но чтоб это стало возможным, требуется частная инициатива. Должна появиться востребованность гражданских геологов и металлургов. А самое главное, должна быть уничтожена феодальная собственность… Нет, даже не Государя Императора на свои вотчины, а право этой касты распоряжаться природными богатствами страны.

Ведь что получается!? О богатейших угольных залежах Кузбасса уже сто лет известно, а используют горючь-камень только на единичных предприятиях. Касте не выгодно. По долине Мундыбаша экспедиции пятьдесят лет назад прошли. Наверняка и о горах почти полностью состоящих из железа — знают. А не разрабатывают.

В прошлом году некто Быков Михаил Гаврилович, горный инженер в четвертом поколении, объявил о нерентабельности продолжения работ на Томском железоделательном заводе. Понятия не имею, кому пришло в голову назвать так мануфактуру, расположенную в ста верстах к западу от Кузнецка. Но факт остается фактом — основанием для такого заявления послужило то, что для загрузки доменных печей постоянно не хватает руды. Оказывается Гурьевские заводы с механической фабрикой "съедают" львиную долю. Ну и древесный уголь приходится возить уж очень издалека. Вокруг самого завода на пятьдесят верст ни одного деревца не осталось. Горное правление приняло решение прекратить работы на Томском заводе. Тысячный поселок попросту бросили на произвол судьбы. В цехах поставили охрану из числа Горной Стражи, чтоб оставленное в целости и сохранности оборудование не растащили.

Варежка принес копию прошения в канцелярию Фрезе от Филева Е.К — тестя Матвейки Басова, о передаче ему Томского завода в аренду. На листе обнаружилась и виза горного начальника — "не время еще". Кстати сказать, руду Киприянович планировал брать в Мундыбаше, а плавить на угле, по примеру управляющего Гурьевских заводов — Смирнова. Вот вам яркий пример, как каста привыкла распоряжаться в своей вотчине.

Кстати сказать, Пестянов всерьез предположил, что это "не время еще" напрямую касается моей скромной особы. Вот, мол, разберутся с молодым столичным хлыщем, и "время" наступит. Эх, как не вовремя жандармы у нас расследование отобрали! Спинным мозгом чую, все нити в Барнаул ведут…

Не знаю, толи тяжелые мои мысли на лице отразились, толи в глазах что-то этакое пробежало, только Басов стал ко мне настороженно относиться. Как к потенциальному врагу. А я так в друзья его и не записывал…

— Простите великодушно, Герман Густавович, — как бы между прочим, поинтересовался Басов, — давно хотел у вас поинтересоваться. Те молодые люди, из числа выпускников горного училища, коих вы с собой на Юг увели, живы ли? Все ли у них хорошо? Они, в определенном смысле — мои ученики, и мне не безразлична их судьба…

— А что им станется, Матвей Алексеевич. Целыми днями по степям с казаками носятся. Загорели, похудели… ну да это дело наживное.

— Зачем же они носятся? — опешил инженер.

— Высочайшим повелением Чуйская и Чулышманская долины будут казачьими станицами заселяться. Вот их хорунжий Корнилов с урядниками и пользует для поиска наиболее удобных мест для селений. Земля под огороды, трава… В южных сопках ребятки вроде выходы слабой медной жилы видели. Только кому она нужна — слабая. В прошлом годе, я слышал, и по двадцать пять копеек за пуд на Ирбите медь брать отказывались…

— Медь дешевеет, Ваше превосходительство, — вынужден был сменить тему горе-разведчик. — С тех пор, как пушки стали из железа делать, царица металлов сильно в цене потеряла.

— Прогресс, Матвей Алексеевич, не остановить.

На том наше знакомство и закончилось. Будущим же днем я на север двинулся, а они с Суходольским по гребням скал — на юг, в Кош-Агач. Пусть. Всех, кого надо я касательно барнаульского шпиона предупредил. Присмотрят. А мне домой надо, в губернию. Дела не ждут.

От Бийска я планировал на северо-восток повернуть, на Кузнецкий почтовый тракт. Из всех городов своего края я только в Кузнецке и Мариинске еще не побывал. И теперь намеревался восполнить этот пробел.

Самый грязный город Сибири в двадцать первом веке — Новокузнецк. Когда коммунисты затеяли строить там гигант черной металлургии, об экологии еще никто не задумывался. И на розу ветров плевать хотели. В итоге так метко попали, что преобладающие ветра чуть ли не весь год дым и копоть на жилые районы сносит. Хотя, куда там сносить-то. Город очень странную планировку в моем прошлом-будущем имеет. Три дома — завод — еще три дома — еще завод. В начале двадцатого века — это имело смысл. Рабочим до станка три минуты пешком. Загруженность городского транспорта — минимальна. А в мое время — такая застройка одним словом называлась — головняк. В Новосибирске тоже так было, да вовремя чухнули. Стали заводы за черту выносить. В Новокузнецке это не прошло бы. Там нужно город за черту заводов утаскивать…

А по дороге в городок, еще не имеющий приставки ново, располагается тот самый Томский железоделательный. И очень мне любопытно было взглянуть на то, чего так вожделеет господин Быков. А вдруг и мне понравится, да захочется. Я-то прошения Фрезе писать не стану. Лучше уж сразу — Адлербергу — министру уделов Кабинета Его Императорского Величества. Копию Елене Павловне, Великому князю Константину Николаевичу и в Главное управление Алтайских горных заводов, Александру Дмитриевичу Озерскому. И посмотрим, как горный начальник завертится. Какие отболтухи начнет выписывать. А мы станем возражать и доводы приводить, чтоб переписка многие годы велась. Потому что пока бумага терпит, барнаульский командир и пальцем мне погрозить будет бояться, не то чтоб заводик своему чиновнику в аренду отдать. Такая вот сказка про Кащееву Смерть. В сундуке заяц, в зайце — утка, в утке — мое личное спокойствие. А Кащей нехай сидит и боится. Да над рассыпающимся заводом чахнет. Народишко, на той мануфактуре работавший я постараюсь в окрестности Мариинска переселить. Поди, не откажутся. Там я завод стану строить…

Жаль из Кузнецка в Мариинск прямой дороги нет. Придется потом либо по Томи до Томска сплавляться, либо по Барнаульскому тракту, верхом. Ну да не страшно. Я за последние два месяца столько верст в седле проделал, что о мягком сидении шестисотого, как о волшебной сказке вспоминаю. Уже и не знаю точно — сам я на Принцессе гарцую, или это еще Герины навыки.

А в Мариинский округ обязательно нужно было попасть. Все лето в губернию должны были польские ссыльные прибывать. После карантина, тех из них, кто крестьянствовать согласился бы, Фризель к востоку от Томска расселял. Вторая волна, осенняя, на Чуйский тракт пойдет, точки на карте Суходольского обживать.

Причина такого выбора проста. Из окрестностей Мариинска дорог, кроме как через столицу губернии, на Запад больше нет. Значит, беглых казачьим разъездам легко перехватывать будет и в специально приготовленные лагеря, как бродяг, спроваживать. С весны же, непоседы примутся уголь под Анжерской деревней рыть. Ибо нефиг. А с Чуйского тракта и вовсе бежать некуда. В Бийск если только, на Гилевские мануфактуры. А если желание дальше бежать появится — Бог им в помощь. Туземцы популярно объяснят, что такое собранная из вахлаков Горная Стража, и как она поступает с бродягами на Кабинетских землях. Зыряновским рудникам постоянно шахтеров не хватает.

Польских дворян решили пока в Томске оставлять. По многим причинам. И присматривать проще и их, дворянскую, образованность можно использовать. Кое-кого и в чиновники можно будет завербовать.

В общем, нужно было посмотреть. По глобальному замыслу, успешное расселение ссыльных, должно было стать отработкой системы глобального переселения крестьян из Европейской России. Как преодолеть фактическое привязывание бывших крепостных к земельным общинным наделам, запрет на выход из этой пресловутой общины — я еще не придумал. Маловато информации. Уже в Бийске, по пути на Алтай, пришла в голову идея спросить совета у опытного старшего товарища. Конечно, не у директора Сибирского Комитета МВД — о господине Буткове, Владимире Петровиче, у меня тоже вопросы имелись. Под старшим товарищем я подразумеваю Эдуарда Васильевича Лерхе — младшего, среднего из трех, брата отца. На текущий момент — губернатора Новгородской губернии.

Была, естественно, слабенькая надежда, что вопреки здравому смыслу, дядина вотчина окажется перенаселенной, и он позволит моим "капитанам" сманить несколько десятков тысяч предприимчивых мужичков с семьями. Совсем слабенькая. Потому что не верил я в то, что край лесов и болот слишком уж густо деревеньками утыкан. Другое дело — Калуга, где Эдуард Васильевич начальствовал буквально недавно. Все-таки — в двух шагах от Москвы, и с людишками там должно было быть побогаче. Может, хоть подскажет — к кому обратиться и что сказать. И какую мзду готовить.

Послание дяде моего Герочки я отправил, но ответа, по понятным причинам, еще не получил. И майор о таком письме в своем докладе не упоминал. В то, что письмо затерялось в недрах почтового ведомства, я совершеннейшее не верил. Не то еще время, чтоб к переписке граждан страны совершенно наплевательски относиться. Пока, слава Господу, там все четко. Сдал, принял, роспись…

В крайнем случае, мне ничто не мешало повторить запрос. До конца зимы, когда Евграф Кухтерин, хочется верить, исполнит свое обещание и придет в Томск, еще полно времени.

Вот странная это штука — время. Как хотелось его подтолкнуть, заставить тропы ложиться под копыта Принцессы быстрее и быстрее, на пути к Чуе! Казалось, оно издевается. Казалось, аршины и сажени размножаются, растягивают гуттаперчевые версты. Изо всех сил удлиняют дорогу.

А на обратном пути — все наоборот. Покачивался, не обращая внимания на окружающие дорогу красоты, в ставшем родным и удобным низком седле моей лошадки, сочинял отчет для генерал-губернатора, и километры мелькали мимо с невообразимой быстротой. Поневоле поверишь, что дорога домой всегда короче…

К отчету подошел… творчески. Во главу угла поставил мои потребности, а не историческую правду, хоть Герман и вопил о какой-то "лжи". Наивный, я бы даже сказал — дремучий, человек. Где я соврал? То, как я факты местами переставил, в мое время называлось субъективным подходом к реальности. Написал: "как мне стало известно, родовой старшина Турмек, имея намерение вывести свое племя из подданства Государя нашего Императора, породнился с комендантом китайского караула, тайджи Гуцином. Оттого, выстроенная штабс-капитаном А.Г. Принтцем паромная переправа через реку Катунь, изрядно сократив время отряда в пути, приобрела политическое значение. Лишь благодаря его инженерному таланту, экспедиция успела прибыть в Чуйскую волость до момента отхождения упомянутого родового старшины".

Что не правильно? О желании Турмека перейти под руку императора Поднебесной я уже после смерти этого самого разбойного зайсана узнал? А разница есть? Причинно-следственная связь не нарушена? Нет. Значит, я правильно все преподал? Ты еще учитывай, Герочка, жирный плюсик в личном деле Андрея Густавовича. И то, какое отношение появится у Дюгамеля к списку представлений к наградам. Помешает господину штабс-капитану Святой Георгий четвертой степени? Ничуть! И я искренне считаю — он этот весьма почитаемый в войсках орден полностью заслужил. Хотя бы тем, что успел бастионы отстроить и атаку туземцев выдержать.

Потому и оборону форта в ярких красках описывал, и о героизме моих казаков и солдат распинался. Цам — еврей. Но разве он не достоин солдатского Георгия? Я считаю, что и Сашенька Геберт, у которого кожа с ладоней чуть не до костей слезла, когда он раскаленные выстрелами пушки голыми руками ворочал, висюльку какую-нибудь должен получить. И унтер-офицер Казнаков, что, зная о неисправных, по мушку забитых пулями, ружьях балбесов стрелков, как ни в чем не бывало, продолжал командовать стрельбой — тоже должен. И Корнилов с Безсоновым — просто обязаны. Хотя бы Анненские медальки.

А под победные реляции, глядишь, и моя идея с созданием на ручье Бураты нейтральной торговой зоной более лояльно станет восприниматься. Неужто, царю жалко станет десяток верст бесполезной дикой пустоши на дальнем краю необъятной Империи ради благосостояния и торговых преимуществ его подданных? Зато выигрыш каков! Китайские купцы смогли бы, не получая в консульстве паспортов, приезжать на ярмарку и торговать с нашими, бийскими. Бумажно-визовой волокиты — ноль. А таможни сопредельных государств получат возможность пошлины собирать и за вывоз товаров и за ввоз. При объеме товарооборота в полмиллиона рублей за сезон, сумма немаленькая может получиться.

И капельку дегтя для наших китайских товарищей — границу в верховьях Чулышмана нужно спрямлять. От горы Суйлегеш к озеру Джувлукуль напрямую, без всяких странных изгибов. Написал генерал-лейтенанту, что долина, которую мы китайцам отдать готовы, весьма для заставы пригодна, и доступ к ней с нашей, российской, стороны куда как удобнее, чем из Монголии, через горные перевалы. О крупных залежах серебра писать не стал. Рано еще. Не пришло время тому металлу на свет появляться.

Тщательно и подробно расписал пленение Цинджабана Дондугона. И причины, по которым нарушителя границы по-хорошему отпустили. В конце концов, задания от наместника Западной Сибири на развязывание маленькой победоносной войны с Китаем у меня не было. А продемонстрировать военную мощь Российской Империи — было. Вот я командиру пикета Юстыд и предъявил… "Вышеупомянутый тайджин долгое время провел, осматривая земляные укрепления Чуйской крепости, и особенно пушки". А что? Истинная правда! Не знаю, сколько времени пленный провалялся у колеса лафета, пока я его не нашел, а Безсонов не опохмелил. Думаю, для Цинджабана, в его-то состоянии, это было сравнимо с вечностью.

Упомянул о том, что отправил Принтца с купеческой делегацией к амбаню Кобдо. Так слова подобрал, чтоб казалось будто бы это и моя инициатива, и искреннее желание штабс-капитана. Пусть попробуют потом наезжать, если что. Всегда можно будет отговориться необходимостью глубинной разведки.

Ответственности за принятые решения с себя не снимал, но и особенно не выпячивал. Что тоже вызвало бурю протестов со стороны моего неразлучного товарища и брата Германа Густавовича Лерхе. Вот тут он как раз легко готов был несколько исказить истину. Кричал мне в ухо, что раз самый разпоследний еврей, по моему мнению, должен был вознаграждение получить, то отчего же идейный вдохновитель, организатор и командир экспедиции не может на скромную Святую Анну надеяться? Есть при дворе индивидуумы, шептал, что за вовремя придержанное для Самодержца стремя орден получали.

Вот как ему объяснить? Что мы с ним еще и не губернатор вовсе, а так — исправляющий должность. Вот будет именной Императорский Указ — вот нам и награда. А за скромность, быть может, повнимательнее к моим прожектам отнесутся. Ни с какой другой не связанная железная дорога в центре Западной Сибири — дело не шуточное. Могут просто за фантастику посчитать и в архив прошение отправить. Не хотелось бы…

В Онгудае, смыв пыль и пот в бане, решился. И сбрил к чертям собачьим эти ненавистные бакенбарды. На загорелом лице две оставшиеся белыми полоски смотрелись… забавно. Ну да не страшно. До Бийска путь длинный, выбритая кожа успеет сравняться по цвету с остальным лицом.

Не очень разобрался в вопросе модных стрижек и фасонов, но скажите на милость — если у человека верноподданнические лохмы вдоль скул выглядят, словно обвисшие уши спаниеля, это добавляет чести Государю? Смешно, право слово. Да и не настолько мне требуется это обезьянничество. Великие князья Константин Николаевич и Николай Александрович тому живой пример. Первый еще и по-фрондерски бородат, а второй — просто чисто выбрит и коротко стрижен. Видел уже литографии, и стиль Никсы этому моему новому лицу, простите за тавтологию, к лицу. А бакенбарды а-ля Александр Второй — нет. И как говорят в Одессе — "таки за ради чего, мне тогда мучиться"?

Вот казаков же никто не принуждает ни бороды сбривать, ни баки отращивать. Усы — они и в Африке усы. Теперь у всех, хоть какое-нибудь отношение к армии имеющих — над губой поросль. Как бы — знак принадлежности к касте. Слава Господу, мне отращивать не нужно. Я статский. А батюшка, как военный юрист — усат. У Морица так и вообще — гусарские лихие загнутые вверх кончики.

Вот в Онгудае, поджидая когда местный кузнец проверит подковы моего заметно сократившегося отряда, я отчет Дюгамелю из черновиков на чистую бумагу и перенес. Быстренько так получилось. За один вечер. И чтоб как-то себя занять, накарябал еще подобные доносы Валуеву — вроде как своему непосредственному начальнику, министру МВД, и Буткову — директору Сибирского комитета. Попросил обоих озаботиться организацией таможенного контроля на новом тракте, почтовых станций и телеграфного сообщения. Метившему на пост моего "папы", директору Владимиру Петровичу дополнительно намекнул о том, что неплохо бы во время переговоров с китайцами, предложить им провести телеграфную линию от Кош-Агача до Кобдо. А потом и до Урги. Пусть попробует влезть с инициативой в МИД. Думаю, преференций от этого проекта ему и без "ясака" для хорошего ко мне отношения достанет. Зря, что ли на всех осмотренных телеграфных аппаратах значок Сименса присутствует. Если шустрый немчик без отката этакую сумасшедшую концессию заполучил — я свою фуражку съем. А, блин. Картуз. Как бы не брякнуть на людях что попало…

Хотел было, уже чисто от безделья, взяться за письма отцу, Морицу, княгине Елене Павловне и Гинтару, но пришел протоирей Стефан Ландышев — руководитель Алтайской Православной миссии. Оказывается, штаб-квартира алтайских миссонеров, вообще-то в Улале находится. Это они так забавно будущий Горно-Алтайск обозвали. А в Онгудае поповский командир оказался по той причине, что сдали церковники меня с потрохами. Оповестили коллег о будущей экспедиции, и миссионеры, под шумок и на волне наших воинских успехов, затеяли в устье Чулышмана монастырь основать. Ну и отправили по нашим следам два десятка мужичков с несколькими крещеными туземцами — проводниками. Сидел теперь отец Стефан и переживал — а не случилось ли чего, не напали ли дикие инородцы, не съели ли монахов звери, не бросили ли их в дремучей тайге ненадежные проводники?

Прямо в присутствии протоирея написал распоряжение Корнилову — отправить десяток казаков в компании десятка Мангдаевских теленгитов к тому месту, где Чулышман в Телецкое озеро впадает. Найти монахов, в случае надобности оказать помощь, и о результатах доложить. И мне и руководителю Миссии. Велел Безсонову отправить двух казаков из караула обратно в Кош-Агач.

Ландышев расчувствовался, растрогался. Слезу даже пустил. За церковь на Чуе благодарить стал. Благословлять на новые подвиги во имя торжества Православной Церкви. Я даже испугался его напора сначала. Хотел напомнить, что я, собственно, лютеранин по паспорту.

Хотел, да не стал. Почувствовал что-то этакое. Вроде, как словно кто-то невидимый теплым одеялом в зябкое утро укрыл. Понял, все верно. Все правильно делаю. Одобрямс с Самого Верха получен. Продолжай, мол, в том же духе.

Двадцать седьмого июля наконец-таки смогли двинуться дальше. И снова — мерное покачивание в седле, солнце, ветер и мысли. Мысли, мысли, мысли…

Нетерпелось. Как-то, даже страх перегорел. Хотелось уже, чтоб все прояснилось. Снимут — так снимут. Запишусь в золотопромышленники. Благо от золотых жил, которые только в Стране Советов начали разрабатывать, едва ли больше чем в пятидесяти верстах проезжали. Еще пару-тройку месторождений я и из списка Госрезерва помнил. Нарыл бы себе золота на миллион серебром, да на Ампалыкском железорудном месторождении металлургический комбинат бы строить начал. Потом — пароходную верфь в Томске. С Тецковым вместе — пристань в Черемошниках. А при ней механическую фабрику, чтоб машины строить и ремонтировать.

Губернатора бы нового взятками купил бы. Так бы к себе привязал, что из-за его спины и краем мог бы править. Только интриг да наветов больше не опасался бы. Сам себе хозяин, сам себе господин. Красота!

Жаль, конечно, что с идеей создания Томского Университета придется распрощаться. И, скорее всего, с консалтинговым научным центром. Не поедут в холодную Сибирь ученые, если их не начальник губернии, а рядовой фабрикант позовет…

В общем, успокаивал себя, как мог. Смирился с неизбежностью. Тут ведь ни от кого, кроме царской семьи ничего не зависит. Решат, что полез не в свое дело — репрессируют. И ни какие связи не помогут. Ни какая "крыша". Не зря же в старых, советских еще учебниках писали — "царское правительство". Не "российское", не "имперское", а именно — "царское". Вот ведь действительно — идеально подобранный термин. В эти времена никому еще и в голову не придет отделить страну от самодержавия. Декабристы и те, всего лишь за конституцию ратовали. Плевать, что девяносто девять процентов населения России понятия о таком звере не имели. Солдатам, что на Сенатскую площадь с этими "революционерами" вышли, офицеры сказали, что Конституция — это имя невесты царя. Вот они глотки и надрывали, вопили: "Да здравствует матушка Конституция"!

Россию вообще без царя, декабристы и представить не смогли. Как же это? А кто тогда?! И министры с директорами, и армия с флотом назывались Императорскими, а не Имперскими. Русское Географическое общество — и то… Императорское. Все тут его. Он тут всему хозяин и самодержец. И все люди, все крестьяне, мещане и купцы, все, кто хоть как-нибудь, где-нибудь служил — Его Величеству подданные. Под данью — значит. С кого — три шкуры соболями, с другого — голову с плеч.

И все равно, как бы оно потом со мной не обошлись, тянуло к людям, к цивилизации, к делам и суете. Сто раз пожалел, что нет еще хотя бы телеграфа в Бийске, не то чтоб спутниковых или сотовых трубок с интернетом. Душа изнывала от ощущения бездарно истраченного на дорогу времени.

И, наконец, вечером тринадцатого августа, все-таки зацепив самую строгую часть поста, перед Успением Богородицы, мы въехали в Бийск.

Прелесть маленьких городков. Все на виду. В том же Барнауле появление незнакомых людей, даже в сопровождении казаков, такого ажиотажа бы не вызвало. Вот и побольше Каинска будет самый южный из губернских городов, и люди другие. Любопытные, живые какие-то. Смешливые. Активные. Не спокойные. Такие же, как их дальние потомки вроде Шукшина или Евдокимова.

Мальчишки словно ждали нас возле парома. А потом, бежали следом, успевая на ходу задавать тысячи вопросы расслабившимся конвойным. Откуда? Кто такие? Куда? Че правда? К вечеру новость разбежится по аккуратным хатам и подворьям, изогнется причудливыми вывертами слухов, исторгнется мнением какого-нибудь особенно уважаемого в городке человека. И в пятитысячном, по сути, селе не останется ни одного жителя, не ведающего, что в Бийск вернулся шальной, где-то потерявший почти всю армию, губернатор.

Как и во время первого посещения городка, остановился в усадьбе Гилева. И, первым делом, отправил к городничему посыльного. За письмами. Нужно было, как можно быстрее, накормить любопытство. Некормленое, оно растет как-то пугающе быстро. Может и напрочь сожрать. Так люди и становятся знаменитыми путешественниками и исследователями всего подряд. И в Географическое Общество начинают статейки пописывать. Жуть-то какая! Еще не хватало мне, рядовому Поводырю, в какого-нибудь Пржевальского превратиться… Лошадь Лерхе… Бр-р-р-р.

Успел отмыться и отужинать. Повезло снова в пост вернуться, так что — рыба. Пассированный судак после опостылевшей в походе каши со шкварками показался пищей Богов. Жаль, в Васькином доме кофе не нашлось. Не очень-то жалую этот арабский напиток, чай больше нравится. Но тут так захотелось, аж во рту приятную горечь почувствовал.

Безсонов принес пиво. Тоже хорошо. Жаль, везли его из Барнаула в обычных сосновых бочках. За сто пятьдесят верст по жаре напиток приобрел какой-то… резкий смолистый привкус. Ну да первую кружку выпил — вкуса вообще не почувствовал. В охотку. Потом уж — смаковал глоточками.

Велел Апанасу тащить водку в бутылках. Не менее пяти — шести штофов. Потом — сухие, похожие на пластиковые оплавки, корни Родиолы Розовой на мелкие куски рубить. Не случится, не получится Николая свет Александровича настойкой золотого корня побаловать, сам употреблять буду. Мало ли. При нынешней медицине, сам себе не поможешь — можно и копыты отбросить. Коновалы, блин. Кровопускатели, едрешкин корень…

Вспомнился вдруг каинский доктор. Тот, что, по словам Кухтерина, меня коновалом обзывал. Имя совершенно из головы вылетело. А может и не говорил никто мне его имя… Но ведь что странно! Он, этот безымянный врач, хвалил мои антисептические водочные примочки. Говорил извозчику, что я будто бы этим раненого от лихорадки уберег. Гера?! Было такое? Вот и я припоминаю — было. А другой типо-дохтур, в Томске, об антимикробных свойствах спирта — ведать не ведал. Странно! И непонятно. А все, что непонятно — настораживает. Как бы с этим… да как же его имя-то, блин… Как бы с ним познакомиться, да побеседовать на медицинские темы?!

Пацаненок принес письма. Полмешка. Эхе-хе! Дела-то налаживаются! Четыре месяца назад моя популярность и востребованность едва в два послания оценивалась. Растем, Герунчик. Развиваемся!

Бросил сотника. Понес добычу к себе в комнату. Вывалил коричневые, шуршащие, словно осенние листья, конверты на постель. Следовало разобраться, какое из посланий нужно изучить немедленно, а какие могут подождать. Дорога до Кузнецка дальняя. Чтоб было чем заняться, можно удовольствие и растянуть.

Как кот, с пойманной мышью, как коллекционер с ворохом этикеток от спичечных коробков, как ребенок с блестящими конфетами, извлеченными из новогоднего подарка, я с письмами.

Отделил пятнадцать штук. Пять из Санкт-Петербурга, пять из Томска, по два из Каинска и Барнаула, и одно от Дюгамеля, из Семипалатинска. Остальные — подождут. Даже дядя, Эдуард Васильевич Лерхе, новгородский губернатор. Я его советов дольше ждал. А остальные… Их авторы мне совсем не знакомы и особенного всплеска любопытства не вызвали.

Решительно вскрыл депешу генерал-губернатора. Честно пытался вчитываться, вникать в смысл. Какого черта! Кого я обманываю?! Что пытаюсь оттянуть?! К дьяволу! Вот единственный конверт, в котором прячется приговор всем моим начинаниям — от Великой княгини Елены Павловны. Ах, как хочется надеяться, что писано оно по следам моего призыва о помощи, а не просто так… ради поддержания отношений.

Дрожащими от нетерпения… хочется думать — не от страха — руками, рву аккуратную, чуточку пахнущую духами, оболочку. Дышу глубоко, прежде чем начать читать.

"Милый Герман. Изрядно же ты меня напугал, своими подозрениями"… Ура!!! Письмо по делу, а не просто так. Экак ее задело-то, что она даже обычные для себя приветствия пропустила. "О таких вещах принято извещать совершенно других господ. Однако я могу тебя понять. Если даже я, хорошо тебя знающая, не сразу поверила в самою возможность такого изощренного злодейства, другие господа и до того могут не дойти. Тебе же, мой милый друг, видно, нужен был некто, способный добиться хотя бы проверки попавших тебе в руки страшных новостей. И тут я тебе первый друг и соратница.

Волею Судеб, Его Высочество уже отбыл в Европы. Газеты сообщают всякое, так что и сказать нельзя, где же наследник ныне. Однако же, к дню Ангела матушки своей, Императрицы Марии Александровны, неужто он не воссоединится с пребывающей в Дармштадте Семьей? Вот и приходится мне, дабы неверной бумаге столь вопиющие известия не доверять, собираться в дорогу. Надеюсь к восьмому августа быть в Югенгейме, и изыскать возможность обсудить с Государыней твои подозрения. Оттуда уже и писать тебе стану, ибо знаю, как ты озабочен и мечешься духом в клетке Дикой Сибири.

Однако же, придется мне открыть источник своей заботы, о чем ты, мой милый Герман, не обессудь. Как то мне еще объяснить? Мне хоть Государь наш и дал прозвание "придворного ученого", однако не оракул же я Дельфийский.

Верю, что все станет хорошо. Чай есть у нас еще достаточно умелые медики, коим в руки судьбу Государства доверить не страшно. Верь и ты.

Ну вот, я и успокоила наружу рвущееся сердце. Милостию Господней во время мы узнали, и есть еще время все изменить"…

Ага! Значит, голову мне в темном переулке не проломят, если что. Потому что тогда и Елене Павловне тоже нужно будет. А на Аляске тоже поди люди живут… Как у нее там? "Верь и ты". Едрешкин корень, а что мне остается то?

Ладно! Дело сдвинулось с мертвой точки. День рождения императрицы вроде восьмого. Значит, княгиня уже больше недели назад должна была, как переговорить с матерью Никсы. Добавим еще неделю — народ нынче неторопливый. Если нужно за час все решить, за пару дней точно управятся… Сколько фельдъегерь до Бийска будет добираться? Месяц? Ну, пусть будет месяц. Итого — середина сентября. Скорее даже — последняя декада. Значит, до двадцатых чисел могу рулить губернией спокойно.

Царская семья, значит, в германских землях. Поближе к сыночке… А я Императрице в Питер писал. Станут ее секретари мое послание ей пересылать, или оно так и валяется где-то в канцелярии? От безвестного губернатора дьявольской тьмутаракани?! Сто против одного — валяется. Дай Бог, если какой-нибудь ушлый секретарь вскрыть конверт с указанием "лично в руки" осмелится. А если нет?

На Победоносцева тоже надежды мало. Кому он писать станет? Царю? Ха-ха три раза. Скорее всего — в Третье Отделение. А там князь Долгоруков сидит, которому эта суета нафиг не нужна.

Есть небольшая надежда на расторопность графа Строганова. Человек, вроде, уважаемый и в судьбе наследника прямо заинтересованный. Любимый жеж воспитанник. Только пока он обо мне справки наведет, пока Александру II отпишет, пока почта доставит. Как раз конец августа настанет. И то при условии, что Сегрей Григорьевич поверит и поторопится.

Остается Мезенцев. Ему медицинский консилиум — повод выслужиться. Выпрыгнуть выше ленивого шефа. Тот, дескать, мышей не ловит и безопасностью Семьи пренебрегает. А я вот каков… И Томский жандарм Кретковский Николаю Владимировичу здорово угля в топку подбросит.

Только, если все по самому плохому сценарию пойдет, мне конец. Не Семья, так жандармы раздавят. И папа с княгиней не помогут. Вот тогда не видать мне ускоренной индустриализации и заселения края, как своих ушей…

Да что ты говоришь, Гера? Действительно так? И правда не принято отменять постановления предыдущих губернаторов. А, сразу отменять? Чуть погодя, значит, все равно отменят? Ладно. Пусть так. Но пара лет у людей будет? За два года те же Ерофеевы много чего в своем Каинске настроят. Ломать, поди, не заставят…

Я, кстати, не просто так каинских купцов вспомнил. Среди тех пятнадцати конвертов, что я отобрал к немедленному изучению, было и послание подписанное Венедиктом Ерофеевым. Помню, даже слегка удивился — почему не главой семьи? Потом уже вспомнил, что Петр Ефимович, при всей своей исключительной деловой хватке — грамоты не знает. Так что вполне возможен был вариант, что диктовал один, а буквы выводил — другой.

Впрочем, этот секрет легко раскрывался. Всего и делов — открыть желто-серый, стандартный почтовый конверт. "Доброго здоровьичка, благодетель наш, батюшка Герман Густавович, от отца нашего, Петра Ефимыча, братьев моих и от меня, верного вашего слуги, Веньки Ерофеева, Петрова сына, шлю вам приветы". А-бал-деть! Вот это да! Вот это Веня загнул. Нука-нука… "Люди добрые сказывают, будто вы, батюшка наш благодетель, войско великое собрамши, Божией помощью и с Благословения Всевышнего, китайца воевать поехали. О воинском счастье вашем, отец наш, Петр, сын Ефимов, молебен в церкви нашей заказал, и свечи нам с братьями велел ставить, и за здоровье, и за"… Тут почерк резко менялся. Похоже, мужик списывал откуда-то. "И за успех предприятия вашенского, и за заступничество Божие. Чему и были мы с братьями рады без меры и все исполнили как батюшка наш, Петр, сын Ефимов говорил.

А писано сие того ради, чтоб известия вам, батюшка генерал Герман Густавович, о делах наших обсказать. Машину мы купили. И человека с машиной с Урала выписали. У человека того имя нерусская, можа и вы знакомы, с тем человеком — Ижинер — имя. Сказано было из ссыльных он и надобно власти о евойном новом месте жития известить. А кто же в губернии окромя вас, батюшка благодетель, исче власть? О том и писано, что нерусь этот, с Урала выписанный ныне у нас станет жить и за машиной смотреть.

Паровик батюшка сказывал на крупорушку пока ставить. Свекла хоть и здорова да ядрена выросла, Дорофей Палыч, знакомец ваш, и половину урожая на брагу не дал. Ругался учеными словами, отца нашего, Петра сына Ефимова, напугал. Так, отец сказывал, что рано еще туда машину ставить. В следующем годе тока. А там и новую можно взять.

Две десятины зерном засеяли, что Дорофейка с собой привез. Хороший хлеб выйдет. Еще не жали, не молотили, а хозяева ужо ходють к семени приценяются. Поклон вам великий от нас всех за Дорофея Палыча.

Однакож, муж сей, хоть и примудрый, да к наукам способность имеет. Просил, как весть писать сяду, поклон вам от него передавать, да напомнить, будто бы вы об ученьи евойном говорили.

Отец наш, Петр сын Ефимов, еще велел сказывать, что с иудеями все сладилось. От Куперштоха вам также большой привет. Строительство мы затеяли великое. Вы, батюшка генерал, пождиж ты и Каинск наш не узнаете. На всех окраинах шум да гам. Фабрики торговый люд строит. Мясниковы людишки в степи у инородцев шерсть скупают. Он и сам к киргизам уехал. Волочильни вдоль реки понаставил, а народишко и ругать опасаецца, сказано ведь губернским генералом што можна.

На том и кланяемся, и молимся за вас, батюшка благодетель Герман Густавович".

После исключительно правильного, изящного и легкого языка княгини, депеша от Ерофеевых показалась кирпичом на накрахмаленной скатерти. Но и такие новости очень важны для меня. Особенно порадовала кооперация с иудеями. Кои-то веки, вместо того, чтоб брать деньги в долг, каинские купцы затеяли с евреями совместный бизнес.

Хорошо бы конечно чем-то еще занять Куперштоха с компанией, кроме виноторговли. Какой-нибудь переработкой… Чего-нибудь этакого… Чего много в то, что нужно… А чего там действительно много? Скота! А скот — это кожи и мясо. Ну и молоко, конечно, но технологии производства сыра я не знаю. А вот… А вот консервы! И плевать, что нет жести на классическую консервацию. Стекло — тоже нормально. Даже в двадцать первом веке часть тушенки производили в стеклянных полулитровых банках. А крышки… Бумага, залитая воском. Почему нет? Этакий деликатес для армии или для путешествующих Сибирским трактом может здорово пригодиться. А Исаев, владелец стеклофабрики в окрестностях Томска еще жаловался, что покупают плохо. Строят мало, и водку в бутылках не покупают. Так почему бы не совместить предприимчивость евреев, с исаевским стеклом и каинским мясом?

Тут же, чтоб не забыть, сел писать письмо Куперштоху. Пусть посчитает, рынок исследует. Про Исаева с его стеклом написал. И, главное, чтоб меня не забывал — спросил о "нашем деле". Так кажется давно… После Пасхи я ему писал уже. Просил, чтоб тот связался со своими родственниками в России, да поискал мне специалистов. По большей части — геологов, по какой-то причине не служащих по Горному ведомству, и металлургов.

Просил, да что-то ответа до сих пор дожидаюсь. Не порядок. Об этом тоже написал. Что, я ведь могу и огорчиться. А огорченный губернатор сразу начинает беспорядки нарушать и наказывать, кого попало. Оно ему таки надо? В общем, выразил свое недоумение фактом откровенного игнорирования нужд законной власти.

Блин. Как же я о власти-то мог забыть. Обрадовался отсрочке неминуемой расплаты за попытку изменить Историю, и о Дюгамеле забыл. Так бы и сунул непрочитанным письмо в архив вместе с другими.

Ух ты! Свеженькое. Отправлено из Семипалатинска первого августа. За две недели послание генерал-губернатора сумело добраться. Что же там такого срочного-то?

"Милостивый государь, Герман Густавович. Волею Государя нашего, Александра II, переговоры с китайским цзиньдзяном велено продолжить. А по сему"… Бла-бла-бла, давай отчет, чтоб знать, чем на заграничных делегатов давить. Да — на. Давно готово. Что там еще? Многочисленные столкновения китайских поселенцев из инородческих племен солонов и сибу с русской армией. Провокации и попытки штурмов укрепленных пикетов. Сколько-нибудь успешных атак не случилось. Эх, как бы мой Андрей Густавович под раздачу не попал… Хотя, все описанное генерал-лейтенантом вроде к Синьдзяну относится, а Принтц по Внешней Монголии сейчас путешествует. Другая провинция совсем. Дай ему Бог удачи! А купцам — прибытку. Чтоб захотели торговлю в Кобдо вести. Чтоб Суходольский не зря дорогу строил.

На счет прибытку. Что там отец Германа Густавовича пишет? Чем сунулю любимого обрадовать хочет?

Старый генерал, и по совместительству — доктор Права, не подвел. Лаконично, практически — сухо, без каких-либо сантиментов, он извещал двуединого в одном теле своего сына о предпринятых действиях, расходах и доходах. "Из вырученных за акции 387 тысяч рублей на твою долю, Герман, приходится 247590 рублей серебром, — отчитывался отец с замашками бухгалтера. — 45 тысяч, с твоего письменного разрешения, я счел необходимым вложить в оформление привилегий и организацию опытного производства. 30 тысяч дополнительно вложил я, и с позволения Морица, еще 20 тысяч взято из средств ему принадлежащих. Учтено в Министерстве Финансов товарищество на вере "Лерхе". Заявлен капитал в 80 тысяч рублей серебром.

По учетным книгам товарищества, на 1 августа, всего изготовлено писарских товаров на сумму 278 тысяч ассигнациями. Отправлено заказчикам — на 213 тысяч. Получено расчетов на 176 тысяч. Твоя, отпрыск, часть составила 49115 рублей ассигнациями.

Получено дополнительных заказов, сверх имеющихся, на 79 тысяч. Нанимаем новых ремесленников. Кроме того, Московские и Нижегородские мещане просят уступить им право на производство писарских прилад за 50 и 70 тысяч серебром соответственно. Однако, следуя твоим, Герман, указаниям, я велел управляющему менее ста тысяч не отдавать. И не более чем на год.

Опытного стряпчего я в Лондон отправил. Выдал полторы тысячи рублей из кассы товарищества. Отпишу, как телеграфирует о состоянии дел.

Тобой интересуются жандармы. Будь внимателен к сказанному. Ты всегда отличался несдержанностью".

Ну, блин, спасибо. Порадовал! Жандармы его спрашивали… Спрашивали, значит, Мезенцев начал работу работать. Значит, воспринял рапорт Кретковского всерьез. Дай-то Бог! И с деньгами — супер! Выходит — у меня есть чуть больше двухсот тысяч рублей серебром. И деньги продолжают прибывать. Это просто отлично! Это же меняет дело. Это же теперь можно строить…

Как, все-таки замечательно, что можно что-то делать, не оглядываясь на всякие там бюджеты, фонды и дотации федерального центра. Как же они меня еще там достали — не вышептать! Шаг влево, шаг вправо — побег. Прыжок на месте — попытка улететь. Лишний миллион в смете — повод для прокурорского преследования. Тогда, правда, тоже имел возможность на свои кровные что-нибудь сделать для Родного края. Возможность-то имел, желания — нет. Мошну все больше и больше набивал. Благо — сейчас другой вопрос. Много ли мне, одинокому губернатору надо? Дом у меня, надеюсь, уже есть. Жалование — дай Бог каждому. А дикие, я бы даже сказал — халявные, тышшы оставить не кому. Почему бы и не поспособствовать расцвету губернской промышленности?!

С чего бы начать-то? Где-то тут я письмо от Петра Данилыча Нестеровского откладывал, из Каинска. Созрел, поди, клиент. Раньше от него только ежемесячные отчеты в канцелярию поступали. А тут личное мне послание…

Только взял конверт в руки, ввалился один из Васькиных приказчиков. Удивленно вскинул брови, обнаружив Его превосходительство сидящим на постели по-турецки и раскладывающим многочисленные бумаги на коленках. Выдохнул, что-то похожее на "ухх", и доложил, что Их благородие, господин Бийский городничий прямо-таки жаждет меня видеть.

Тяжело вздохнул. Вот чего, спрашивается, этому неугомонному Жулебину неймется? Солнце уже за горизонт село, и синие сумерки вот-вот в ночь обратятся. По мне, так совсем не подходящее времечко для визитов. Однако пришлось подыматься и идти. Острый приступ любопытства уже сбил, остальные сообщения могут и подождать полчасика.

Оказалось, что титулярный советник, явился, дабы меня к себе на подворье зазвать. И решить эту беду за полчаса ни как невозможно.

— Отужинать-с, Ваше превосходительство, — до конца так и не разогнувшись, и глядя на меня от этого как-то исподлобья, пояснил Иван Федорович. — Так сказать-с, окажите честь, значицца.

Мдя. Мои племянники не уставали приговаривать, что птица, прилетевшая поздно — пролетает мимо. Я уже часов пять в городе, а он только проснулся. Ладно, пока донесли, пока прислугу настропалил, пока список яств согласовали… Но пригласить-то давно уже мог, не тянуть до ночи.

Вечер был прекраснейшим, и тащиться куда-то на ночь глядя, с перспективой чудное мое настроение испортить, совершенно не хотелось. Однако и ссориться с покладистым, не обижающим местных купцов полицейским не стоило. Тем более что и вопросы к нему имелись… Этакие… Скользкие. Политические.

— Благодарю, господин городничий, отужинал уже — чуточку улыбнулся я, растерянному лицу чиновника. — А вот не выпить ли нам с вами, милостивый государь, водки? Артемка?!

Подождал минуту, пока шустрый хлопчик вынырнул из боковой двери.

— Собери нам с Иваном Федоровичем вина хлебного где-нибудь на улице. Ну и к нему все что нужно…

— Сей момент, Герман Густавович, — понятливо кивнул казачек и исчез. И только по зычным командам распоряжающегося Гилевскими слугами денщика как-то можно было отслеживать его перемещение.

— Там и на стол уже прибрали, — попытался возразить городничий.

— Да полноте вам, — отмахнулся я. — Я ведь не завтра отбываю. Успеем еще отобедать. Вот хоть бы и завтра приду. А сейчас, вроде как, вы у меня в гостях…

В дверях мелькнул успевший все приготовить Артемка, однако городничего пришлось тащить буквально силой.

— Там и Дионисий Михайлович дожидаются, — упирался настырный чиновник.

— А гм… Дионисий свет Михайлович у нас кто? — придерживая незваного гостя, чтоб не сбежал, поинтересовался я. Очень уж имечко у незнакомца было… неожиданное.

— Это друган мой… эм… окружной врач, господин Михайловский. Ну, он… э-э… чина не имеющий, Ваше превосходительство.

— Что же это вы так? — мягко пожурил я Ивана Федоровича. — Докторов и так мало, а вы приятелю вашему чин испросить постеснялись?

— А вот и нет, Ваше превосходительство.

— Так ведь, похоже — таки да.

— Да нет же, Ваше превосходительство. Я прошлым годе Александру Ермолаевичу прошение отсылал в Барнаул. Так он резолюцию наложил, дескать, господина Михайловского, будучи на то его желание, назначить на Зыряновский рудник доктором. Даже майора сулил, или коллежского асессора…

Обычный принесенный из какой-то горницы стол поставили прямо под ветви, устало пригнувшиеся от тяжести поспевающих маленьких яблочек. Два плетеных кресла в тени. Запотевшая бутыль с парой рюмок на салфетке, плошка с горстью соленых огурцов, тарелка розового, с прожилками сала. Не хватало лишь художника, способного запечатлеть в веках этот милый любому мужскому сердцу натюрморт. Осталось только шепнуть денщику, чтоб послал кого-нибудь в дом городничего, пригласить этого доктора.

— …Вот и остался Дионисий Михайлович без чина, Ваше превосходительство, — не решаясь сесть вперед меня, стоя у кресла, закончил рассказ гость.

— Я так понимаю, вы с господином Фрезе общий язык найти не сумели, — подытожил я. Еще одна приятная новость за сегодня. Мой план как раз в том и состоял, чтоб под горилку, когда Бийский начальник разговорится, выяснить его отношение к хозяину Алтайских Гор.

— Так яж и говорю, Ваше превосходительство…

— Да что же вы все меня этими превосходительствами-то тычите, дорогой мой Иван Федорович? Давайте уже по простому, по имени с отчеством, коли за одним столом сидим.

— Почту за честь, Ваше… Герман Густавович.

— Так что там с нашим общим знакомцем? Я имею в виду Барнаульского начальника.

Откуда-то из-за плеча материализовался Артемка. Коварно мне кивнул, и умело разлил почти прозрачную жидкость по рюмкам.

— Будьте здоровы, Иван Федорович, — едва-едва прикоснулись тоненькими стеклянными стеночками, обозначили требующееся по древнему ритуалу, выпили.

— Вот я и говорю, господин губернатор, что не захотел Дионисий на старости-то лет в дыру подземную лезть. Ему ведь этой Пасхой шестьдесят четыре случилось. Уже внуков боле двух дюжин…

— И чего? Всю жизнь так нигде и не служил? В Бобруйской крепости, что в Минской губернии гарнизонным лекарем служил. А в адна тысяча осьмсот шисят третим годе, вывели его в войска Польшу усмирять. А там он пленного бунтовщика пользовать кинулся. Так нашелся скотина, донос жандармам составил. Дескать, сочувствует лекарь Михайловский…

— И вот он здесь, — кивнул я.

— Точно так-с, Герман Густавович. Точно так-с. Он мне еще из Казани послание выслал. Так я друга своего старого с пересыльной в Убинке и подобрал. Да надоть былоб ране. Не подумавши это я. Дионисий всегда к наукам стремился. И в Сибирь вот одни книги привез. Чуть голодом не пропал. Благодарение Господне, есть еще добрые люди, не дали пропасть христианской душе.

— Книги?

— Вашство, — отвлек меня Артемка, взглядом указывая на появившегося в раскрытой калитке низенького, удивительно похожего на скромного хоббита в очках, человечка. Сто против одного, он бы так и не решился переступить воображаемую границу, если бы кто-нибудь его не пригласил.

— Входите! Входите же скорее, Дионисий Михайлович, — от всей души забавляясь, крикнул я. И добавил про себя: "В сад! Все в сад!"

Жулебин вскочил, чуть ли не бегом, кинулся к врачу. Пока они… блин, слово-то подходящее трудно подобрать… Дрейфовали! Во! Пока они дрейфовали к нашей яблоньке, приказчики успели притащить еще одно кресло, рюмку и добавить соленостей на стол. И были Гилевские мОлодцы конечно расторопны, ну уж ни как не метеоры.

Потом нас представляли. Причем, чувство у меня такое появилось в процессе, будто какому-то герцогу или принцу крови рекомендуют заштатного губернатора. В роли заштатного конечно я. И, как ни странно бы это звучало, был я этим весьма озадачен и…

Да какого хрена! Я в ярости был просто. Сам понимал, что грешно ревновать к убогому, что наверняка что-то очень старое и значительное связывает двоих этих людей, что этот старый лекарь был местному городничему в миллион раз ближе и дороже, чем молодой да нахальный, заезжий начальник. Понимал. И боролся с собой. Но в глазах было темно от гнева.

Я, клянусь бессмертной душей Германа, стал уже и к горлышку бутыли присматриваться, что на столе между нами стояла. Очень мне захотелось покровительственно похлопать ей по розовой, как попка младенца, лысине этого принца-герцога. Да замер на месте пораженный размахом Божьего промысла. Потому что этот… гарнизонный лекарь вдруг выдал, ничуть не смущаясь моими чинами:

А вы, хи-хи, подишкось, тот самый коновал, что извозного мужичка на тракте суровой ниткой шил? Ладно хоть, спиритусом хватило соображения изъян обработать.

— Водкой, — поправил я веселящегося "хоббита", продолжая размышлять о том, как же чуден Свет, и как Велик Господь, сподобившийся каким-то образом свести мне не знакомого Каинского врача, этого ссыльного лекаря и меня.

— Что, простите?

— Это водка была, не спирт!

— Да? Григорий Федорович доносил весть о спиритусе… Но тем более, тем более… Хи-хи. Чудесно, что извозчику тому до округа живым добраться случилось. Сколь верст-то раненого к врачу везли?

— Двести с чем-то, — пожал плечами я. — Да и не нашлось в Усть-Тарской почте шелковых нитей. И из всего антисептика только хлебное вино.

— Так вы что же, сударь мой, — взглянул на меня поверх очков врач. — Специально изъян гм… водкой? И зачем же, позвольте на милость?

— А вот это вы мне сами скажите, лекарь, — хмыкнул я, переходя в наступление. — Уж вам-то это должно быть известно. Зачем следует раны мыть и спиртом обрабатывать? Я еще и тряпицу с иглой да нитью в водке вымочил. И руки протер.

— Да-а-а? — растерялся Михайловский. — Экий вы оказывается… Быть может, вы и труды профессора Земмельвайса изучали?

— И Пастера, — кивнул я, судорожно пытаясь припомнить — кто таков этот, блин, профессор с именем, больше подходящим кондитеру. Semmelweis — в переводе означает — витрина кондитера. За Пастера я не переживал. Что такое пастеризация, и кто это открыл, в советских школах в шестом классе изучали.

— Вы имеете в виду его сообщение о мельчайших грибковых организмах, вызывающих эффект брожения в виноградном соке?

— Я имею в виду его работы о микробиологическом начале некоторых болезней.

Мамочка! Какому святому помолиться, чтоб француз что-нибудь подобное уже выдал?! Иначе этот хоббит меня разделает под… Сарумана… Или Саурона?

— Очень, решительно интересно! — обрадовался Дионисий Михайлович. — А я, грешным делом, опасался, что нам решительно не о чем будет говорить. Чтож ты, милый друг Иван Федорович, не сказал мне, что молодой человек столь замечательно образован? Вы, юноша, простите, запамятовал, где имеете честь служить?

— При губернском правлении ошиваюсь, — улыбнулся я. — А вот откуда вы, гарнизонный врач, узнали о необходимости профилактического обеззараживания? Этот, как вы сказали? Григорий Федорович Седякин? Пусть будет Седякин. Он, подозреваю, у вас учился. А вот вы?

— Это Герман Густавович Лерхе, новый Томский губернатор, — громко прошептал Жулебин на ухо Михайловскому.

— Ой, Ваня, перестань! Какая разница, новый наш молодой друг или старый! Разве же не чудно, не замечательно наблюдать, какие замечательные потомки следуют за нами! Какие образованные и интересующиеся люди! Это же превосходно, мой старый друг!

Одними бровями я велел Артемке наливать. Искренне вдруг захотелось выпить с этим удивительным старичком.

— Лет этак пятнадцать назад… Да, Иван Федорович? Сколько твоей младшенькой? Ну вот, значит — шестнадцать, — маленькими глоточками, совершенно не поморщившись, старый доктор выпил рюмку водки, и, даже не подумав закусывать, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ. — У жены нашего гарнизонного офицера, штабс-капитана Жулебина, подходило время родить дитя. А, нужно сказать, мадам Жулебина — дама привязчивая. При прежних родах то горячка к ней привяжется, то еще какая напасть. Насилу отходили. Вот и стал я, значит, искать, как другие доктора с родильными горячками битву ведут. Тут и попало мне в руки известие молодого Венского врача, Игнаца Земмельвайса, о том, что, дескать, следует руки и стол для родов раствором хлорной извести обрабатывать. Дабы инфекции не могли проникнуть в ослабленные организмы. Время у госпожи Жулебиной подходило, так что я и решился испытать…

В общем, успешный исход испытаний австрийской методы, доктор перенес на всю остальную лечебницу крепости. И сразу заметил, что осложнений после операций стало значительно меньше.

Ощутив реальную пользу от нововведений, Дионисий Михайлович принялся с энтузиазмом внедрять и другие научные открытия. Сначала — эфир для наркоза во время операций и кипячение инструментов и бинтовального материала. Потом, с помощью финансовой помощи от офицеров гарнизона, завел аптеку, где изготавливал небольшие партии описанных в медицинских журналах снадобий. В которую, нужно сказать, очень скоро стали обращаться и статские врачи округа и города.

За пятнадцать лет, престарелый врач много чего успел. Выучил десяток молодых докторов. Седякин — лишь один из них. Опубликовал несколько статей в специализированных изданиях. Вел обширную переписку. В том числе, кстати, с Пироговым, который даже пробовал зазвать гарнизонного лекаря в Санкт-Петербург. Безуспешно. Михайловский оказался жутким домоседом и совершенно не честолюбивым человеком. Пользовать больных и добиваться в этом успеха — вот и все, чего он хотел. И сама мысль о суете переезда его донельзя пугала.

Вот и мне отказал, когда я его в Томск стал приглашать. Обещал целый медицинский центр ему выстроить, с больницей и лабораториями. Он только руками на меня махал. "Куда же я от дружочка своего?" — приговаривал. Я предложил и Бийскому городничему пост в губернской столице найти, но тут уже и Жулебин в отказ пошел. Оброс, говорит, здесь родней да друзьями-приятелями. Был бы, говорит, помоложе…

А вот от заведования окружной больницей старый врач отказаться не смог. Плевать, что ее и нет еще вовсе. Построим. И учеников экспериментатору подберем. Жаль, конечно, что не в Томске, но медицинский НИИ у меня в губернии будет.

Пообещал описать все новое, что я будто бы вычитал. И честно писал два дня. Даже письма оставил не вскрытыми, не читанными. Народ праздновал Успение Пресвятой Богородицы. Колокола на каменной Успенской церкви, или как ее называли старожилы — на Казачьем соборе, выли что-то заунывное. Меня, как лютеранина, православные обряды не касались, так что я занял время праздников работой.

 

#5 Дороги и новости

Семнадцатого августа, в понедельник, мы покинули гостеприимный Бийск. Один из моих конвойных казачков оказался родом из этих мест, и обещал торными, малоезжими дорожками, вывести нас на Кузнецкий тракт. Пусть по узким тропкам особенно не разгонишься, и почтовые станции остались сильно западнее, зато таким макаром экономилось не меньше пяти дней пути. Разглядывать особенно оказалось нечего, горы остались на юге, так что я приспособился прямо на ходу, в седле изучать свою корреспонденцию.

Каинский окружной судья, как я и предполагал, писал по поводу угольных копей. Дескать, связался с уважаемыми людьми, которые и просветили, что печи топить углем не очень хорошо, ибо прогорают быстро. А вот для пароходов и кузнецов топливо весьма нужное и полезное. И даже будто бы, если уголь будет хорош, то и уральским металлистам его можно отправлять. Правда, как это сделать без железной дороги Нестеровский не уточнял.

Зато хвастался, что нашел знающего человека на Урале, который согласился поехать в глухую Сибирь организовывать добычу минерала. Зимой этот маркшейдер должен прибыть в Томск, где к тому времени мы "ежели, Ваше превосходительство, уговор наш помнит" уже должны оформить регистрацию в Минфине нового товарищества. К весне же, до вскрытия рек, в Колывань должен придти обоз с переселяющимися для работ на руднике крестьянами, которых ушлый чиновник попросту выкупил у российских помещиков.

Мы с Герой были в шоке! Крепостная повинность была уже четыре года как отменена, а людьми продолжали торговать?! Следовало срочно, немедленно прояснить этот скользкий вопрос. Только сделать это из деревни Марушки, что верстах в тридцати на северо-восток от Бийска, было никак не возможно. Пришлось унять приступ любопытства, читая другие письма.

Проштампованные министерскими оттисками послания отложил подальше. Ни какого желания вникать в официальные бумаги не находилось. К ним же добавил конверты, подписанные Фризелем и Фрезе.

Размытая печать на письме от Пестянова утверждала, что принято оно к отправке из Колывани. Это и оказалось самым интересным в послании. Остальная, доводимая до моего сведения информация была вполне предсказуема.

Горное начальство воровало в совершенно беспредельных количествах, с совершенно фантастической изобретательностью. Урожайные годы, решением Горного Совета объявлялись неурожайными. Крестьянам будто бы выдавалось вспомошествие из казенных продовольственных магазинов. На самом деле государственное зерно продавалось купцам, и закупалось новое для пополнения запасов. Естественно, в связи с неурожаем — существенно дороже.

Выделенные на геологические изыскания средства делились прямо в Барнауле. Фрезе выписывал требование к старостам поселков и деревень оказывать всяческое содействие горным инженерам и те попросту грабили крестьян. Сообщалось о многочисленных фактах вымогательства мзды за "неподкоп". Это когда геологи с большой дороги утверждали, что требуется рыть шурфы прямо под домом какого-нибудь излишне дерзкого земледельца, и тому не оставалось ничего иного, как платить, чтоб избежать слома строений.

Приписывались объемы пустой породы в серебряных рудниках. Бралась дань за "перевес" сдаваемого старателями золотого песка. Приписывалась стоимость доставки на заводы древесного угля, как и сама цена на уголь. Егеря казенных лесных дач требовали плату с туземцев за сбор сухостоя в лесах, а сами егерские должности продавались горными начальниками.

Межевые начальники обманывали крестьян при землеотводах. А при любых проявлениях недовольства в дело вступал Барнаульский батальон и Горная Стража, набранная из кого попало — лишь бы кровь не боялся лить и приказы выполнял, не обсуждая.

Варежка приводил список свидетелей и перечень документов, которые ему удалось каким-то образом добыть. Этого было, даже, по мнению скептически настроенного Германа, достаточно, чтоб отправить большую часть Барнаульских лиходеев осваивать просторы целинного Сахалина.

Сам чиновник по особым поручениям испрашивал моего дозволения отбыть в Каинск, дабы встретить возвращавшуюся из Первопрестольной супругу и организовать доставку всей семьи в губернскую столицу. Кроме того, мой уникальный сыщик, просил пока не нагружать его дополнительными заданиями, потому что намерен был заняться подготовкой старшего сына к сдаче вступительных испытаний в Томскую гимназию.

Интересно, как бы я мог ему запретить? Особенно, учитывая то, что только приблизительно знал, где нахожусь, а он все равно уже на пути в Каинск. Да и не стал бы я этак-то вот благодарить одного из самых ценных своих сотрудников. На первом же привале, у Верх-Яминской деревеньки, записал в блокнотик напоминалку — выделить Варежке премию. За ценнейшие сведения и на обустройство семьи.

Наугад вытянул следующий конверт. Не глядя на обратный адрес, вскрыл. Оказалось — от Менделеева.

Пробежал глазами шапку. То так я не знаю, что сейчас положено писать "во первЫх строках" любого письма. Мы с Герочкой и сами поднаторели уже. Особенно, когда выяснилось, что все пишут с ошибками. Вообще — все. Есть несколько слов, которые положено писать с феты, а не с эф. Слава Всевышнему, их не так много. Ятями тоже кашу не испортишь. После мягкого знака эти символы ставить не принято, а в остальном — кто во что горазд. Складывалось стойкое убеждение, что учебники по русской грамматике только учителя грамматики изучают. Остальные карябают что-то относительно читаемое. И всех все устраивает. Теперь уже вспоминал свои переживания с грустной улыбкой. Стоило из-за пустяков нервы тратить…

В основной части своего послания, Павел Иванович сообщал мне о результатах переписки, с целым рядом занимающихся прикладными науками господ. Все-таки высокой организации ума, этот Менделеев. Не поленился свести основные вопросы, задаваемые потенциальными переселенцами, в единый список. Особенно отметил ту информацию, которую уже довел до сведения ученых. То, что касалось условий их проживания и размера жалования, мы еще в Томске тщательно оговорили.

Большинство изъявивших желание развивать сибирскую науку молодых господ интересовались оборудованием обещанных лабораторий, возможностью закупок за рубежом требующихся им для исследований приборов и насыщенность персоналом. Павел Иванович считал, что начинающие профессора опасаются ехать в неизвестную Сибирь, и им было бы легче, дозволь мы им захватить с собой помощников и лаборантов.

Так-то — почему нет?! Не велики расходы. Другой вопрос — хватит ли квартир во втором доходном доме и как быстро смогут построить лабораторные корпуса? Да и вообще — принято ли сейчас вести строительство зимой, с тем, чтоб к приезду ученых здание Томского Технологического института было готово.

И почему я раньше не озаботился поисками достойного администратора на должность директора этого моего научного центра? Такого, чтоб и в исследования нос лишний раз не совал, и слишком большой воли не давал. Чтоб четко следил за исполнением моего "госзаказа". А мне в голову один Хныкин, каинский окружной казначей, шел. Решил, что пока время терпит. Не найдется кто-нибудь более… подходящий — хорошо. На крайний случай, буду иметь в виду этого донельзя назойливого Хныкина. Так-то мужик вроде деятельный. И организатор не плохой. По хранцузски шпарит. Вдруг получится у него найти общий язык с учеными?

Поймал себя на мысли, что так и не могу поверить в возможность переезда сколько-нибудь толковых деятелей науки ко мне в Томск. Быть может Герин сарказм заразным оказался, или просто здравый смысл подсказывал. Только мнилось мне, что прикатят непризнанные гении, станут грудь колесом выгибать — вот, мол, мы какие, не побоялись в Тьмутаракань Дремучую приехать. А вместо так необходимых губернии, да и чего уж там — всей стране открытий, станут эти залетные перпетум мобиле за мои деньги изобретать. Контракты, что ли, с ними заключить на конкретные изыскания?

И кстати, про деньги. Понятно уже, что всю эту научную ораву я из не слишком толстого губернского бюджета не прокормлю. А, значит, нужно сразу настраиваться на то, что тратить придется свои кровные. Тяжким трудом заработанные. Хорошо бы конечно хоть какую-нибудь скромную прибыль с этого института получать, но и баланс без убытков меня бы устроил… А еще лучше кого-то еще, какого-нибудь богатенького "буратину" к делу привлечь. Хотя бы в порядке братской помощи. Неужто у нас меценаты перевелись? А я бы уж и на премию имени Господина Толстосумовича Спонсорова расстарался…

Было у меня где-то письмецо от Асташева. Все у старого прохиндея есть, а вот научной премии его имени — нет… Но он следующим станет. Я тут еще у Менделеева интересные новости вычитал. О моих ненаглядных тринитротолуоле и гексогене.

Мои дилетантские выкладки, Петр Иванович отправил своему младшему брату — Дмитрию. Тот от предложения попробовать синтезировать два новых вида взрывчатых веществ отказался, но все-таки передал мои сведения директору Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, профессору Николаю Николаевичу Зинину. Тот, по словам Дмитрия Ивановича, как раз проводит изыскания с соединениями нитроглицерина, и вообще — интересуется мощными взрывчатками. Совместно с Василием Фомичем Петрушевским, они изобретают способ сделать нитриты менее восприимчивыми с детонации… Это, как я понял, они динамит пытаются сделать. Менделеев-младший и адрес профессора дал, чтоб мы могли далее уже напрямую переписку вести. Подсказать что ли? А то как-то нехорошо выходит. Изобретают динамит два русских ученых, а патент получит какой-то Нобель…

Или уже ну его? Тол, по моему скромному мнению, куда удачнее и практичнее динамита. Обязательно нужно профессору написать. В идеале — Суходольскому бы к новому строительному сезону на Чуйском тракте пудов пять взрывчатки не помешали бы. Сделал пометку в блокнотике.

Вокруг елки, совсем не похожие на те, что придают новогодним праздникам характерный запах. Вдоль едва-едва наезженной колеи высятся настоящие гиганты елочного царства. Елки-императрицы. Высотой метров в двадцать, с размахом нижних ветвей, по меньшей мере, метров в шесть. При этом, эти супер-лапы многократно переплетались с такими же соседскими, образуя совершенно непроглядную, непроходимую тайгу. Урядники покрикивали на молодых казаков, чтоб те и не думали заходить вглубь этого леса больше чем на десяток шагов. Можно и не выйти потом. В этом буйстве жизни очень быстро пропадает чувство направления, а густая хвоя глушит все призывы о помощи.

Кавалеристы с тронутой сединой бородами пугали молодежь жуткими байками о найденных в сибирских джунглях скелетах. Рассказывали, что даже временами случающийся в этих местах совершенно тропический ливень, можно совершенно спокойно переждать, забравшись к самому стволу охраняющих дорогу елочек. Там всегда сухо. Всегда чуточку теплее чем снаружи, и даже зимой не бывает снега.

Моя Принцесса с узкой дороги никуда уйти и не стремилась. А я — тем более. Так что мог с чистой совестью бросить поводья и заняться чтением.

Пакет от Асташева оказался неожиданно толстым. Письмо, писанное крупным, почти детским почерком, состояло аж на трех листах беленой, толстой, дорогущей бумаги. Даже неловко как-то стало браться за эти украшенные вензелями листы грязными, испачканными еловой смолой и воняющие конским потом, руками.

Высокий стиль канцелярской переписки. Послание томского миллионщика логично и последовательно, как "в ответ на исходящее послание за номером… довожу до вашего сведения". Текст, даже на мой неискушенный взгляд, переполнен ошибками, но содержание — на высоте. Опыт, он и в Африке — опыт.

Иван Дмитриевич извещал меня о том, что его сын, Вениамин Иванович, "получил по службе отпуск, а посему, следует ныне Московским трактом, дабы отца своего почтить присутствием". А, прежде чем выехать, наследник прислал в Томск письмо, в котором снова поднял тему об организации собственного кредитно-финансового института. Вениамин пытался убедить родителя, что собственный банк вовсе не станет бессмысленным замораживанием средств, а напротив, позволит, не используя собственные вложения, еще более расширить изыскательские и промысловые возможности семейного предприятия.

Вот хитрый золотопромышленник и подумал, что "коли вы, милейший Герман Густавович, и далее фабрикациям сибирским попечительствовать намерены, так банк и вам вельми полезен станет. У вас и людишки знающие имеются, и капиталом Господь Всемилостивец, не обидел. О чем мне доподлинно от столичных знакомцев известно". Вот так вот. Не у одного меня своя разведка имеется. Разузнал обо мне все, вычислил, взвесил и признал годным. Но, чтоб меня окончательно добить, добавил: "Я же, по родственному, вам содействие всеми силами оказывать стану, ведь вы как сын мне стали. И к заявленному вами капиталу столь же великий за сына положу". Ты как хочешь это, так и понимай. Или — смотри, я твои деньги удвоить готов, строй свои заводы, приятель. Или — строй чего хочешь, только половину отдавать не забывай. Впрочем, мне как раз было все равно — так или этак. Если б я просто мошну набить цель себе поставил, так давно бы бюджет в лучших традициях "сверхновой" русской истории попилил. И встречные финансовые потоки бы устроил, и дефицит, и откаты, и прочие стихийные бедствия…

"Давеча проездом бывал у меня красноярский купец и золотодобытчик, Михаил Константинович Сидоров. Он-то все с прожектом носится соединить Сибирь с Европами через Ледовый Океян. Вот и в этот раз из Англии чтоль, через Томск в родные пенаты ехал. Так я ему о вас самые наилучшие рекомендации дал. И о банке, что отпрыску моему заместо светлой мечты, так же сказывал. Так и Миша в участии согласился. И столь же готов серебра отсыпать, сколь и другие вскладчину. Вот и вам, Герман Густавович, я раба Божиего, Михаила рекомендую. Он ведь с вами и идеями схож. Сказывали, он генерал-губернатору нашему дар обещался в двадать тыщщ серебром, коли тот помощь окажет в Тюменском Университете. Только мнится мне, Александр Осипыч, денег не взял. Он и вам предложит, коли весть до него кто донесет, что вы в Томске губернском за науки радеете". Ай, молодца! Прямо два в одном — кот Базилио и лиса Алиса в одном флаконе. Я еще только подумал Асташева на софинансирование научных поисков взлохматить, а он уже "стрелки" перевел. Мол, есть и дурнее меня "буратины".

Что-то такое, связанное с этим самым Сидоровым в голове крутилось. Что-то этакое, мной подмеченное, уже сотворил… А не Михаил ли свет Константиныч, красноярский купчина, хвалился передать несколько золотоносных приисков для финансирования строительства университета в Сибири? Василина точно откопает, нужно только не забыть ей задание дать. Нам такие Сидоровы очень нужны. И идея его с Северным Морским путем к сибирским рекам — тоже. Есть что нам европейцам предложить, и кое-какие их товары морским путем заметно дешевле обойдутся. Те же паровозы, например. Когда еще мы сами их клепать научимся…

Мысли поскакали монгольскими ордами. Сам собой стал образовываться список совершенно необходимого. Того, что хорошо было бы морем привезти в Сибирь. Мне вот вооружение казачьего полка не нравится. Те же карабины Спенсера, хоть и капризные, и патроны дорогущие, а куда как лучше. И пушки на бастионах моей крепости — допотопное убожище. Туда бы пяток пулеметов… И еще десяток на тачанки… Дюжину штук скорострельных полевых пушек для Томского батальона. Блин! Да так можно было бы половину Монголии у Китая отобрать…

И паровые экскаваторы, бульдозера. Разборные мостовые конструкции… Оплачивать все мехами, по цене мягкого золота в Европе… Перспектива выполнения пятилетнего плана за два года.

Усилием воли заставил себя перестать фантазировать. Тем более что стоило поразмыслить о моем участии в организации банка.

Вообще, участие сибирских губернаторов в учреждении кредитно-финансовых институтов, в мое время было чем-то вполне обыденным. И пара Новосибирских, и Кемеровские областные начальники так сказать не брезговали. Это был один из трехсот относительно честных способов заработка "левых" денег в конце двадцатого — начале двадцать первого веков. Так называемые бюджетники — учителя, врачи, менты и мелкие чиновники — были рады и тому, что зарплату вообще дали. И не капризничали, что выплаты случились, например, на неделю позже обычного.

Тут расчет прост. Представьте, что жителей области, получающих жалование из каких-либо бюджетов — миллион. Средняя зарплата — двадцать тысяч. Имеем денежную массу в двадцать миллиардов! Существенно? Несомненно! И тут включается другая экономика, воровская.

Так называемые — короткие кредиты, достаются нуждающимся обремененные слегка более высоким кредитом. Берете миллион на год — добавите к займу процентов пятнадцать. Ну, во всяком случае, в то мое время так было. А если нужно миллиончик на недельку перехватить — долги по налогам оперативно прикрыть, или делегацию в Штаты по-быстрому организовать — двадцать, а то и все двадцать пять готовьтесь отдать. В год, конечно. За неделю всего на всего полпроцента накапать успевает. А с двадцати миллиардов эти пол процента — это знаете сколько? Сто миллионов! Чуть больше тридцати миллионов немецких марок по тем временам. И всего-то для этого нужен свой банк и покладистый финансовый департамент областной администрации.

Хотите, еще пенсионные выплаты посчитаем!? Там тоже неплохо выходит. Вы уж мне поверьте.

Правда, в последние годы моей той еще жизни, эту полуофициальную кормушку федералы прикрыли. Все расчеты стали проводиться только через казначейство, и финансовые потоки исполнения, или как говорят чиновники — освоения бюджета жестоко отслеживались. Губернаторские банки тут же из моды вышли. На кой ляд он нужны, если их поставили в равные с остальными условия? Вот и стали эти "брошенные" потихоньку загибаться. Хотя, слышал я, и тут возможны варианты. Гарантии областного начальства — тоже в какой-то мере — деньги.

В моей Томской губернии бюджетников требовалось подкармливать, а не жалование блицкредитами прокручивать. Да и нет еще у меня в Сибири бизнеса такого уровня, чтоб ему требовались такие микровливания.

А вот недостаток денежной массы очевиден. Это же закон природы — деньги живут там, где больше двигаются. Прибылью с годового оборота валютной биржи моего времени можно было бы год кормить не хилый такой окраинный регион. В этом мире — точно так же. Видел в газетке… кажется, в той самой, пресловутой "Северной Пчеле" — сводную таблицу стоимости Российского акционерного капитала. Бешеные деньги! Колоссальные! Во много раз перекрывающие совокупный бюджет Империи. А почему? Потому что государственная структура перераспределения материальных ценностей отстает в развитии от частной! Если в любом сколько-нибудь доходном АО каждый рубль за год обернется минимум раза два-три за год, то в государственном казначействе — он как лежал, так и лежит. Вот и переползают деньги в руки частников… Не любят монетки спать…

Мои, отдыхающие в Государственном Банке капиталы, тоже должны работать. Иначе, я рискую со временем обнаружить, что сотни тысяч рубликов каким-то образом таки просочились сквозь пальцы, утекли, растворились в чужих карманах. Так что, хотя бы из соображений их, моих денег, сохранения, средства следовало давно куда-нибудь вложить. В какой-нибудь бизнес. Так почему не в учреждение банка? Сибирский промышленный банк. Звучит?

С другой стороны, у меня образуется масса интересов в таких областях, где мне, как госчиновнику делать как бы ничего нельзя. Ладно — угольные копи. Там хитрый Нестеровский что-нибудь придумает, и нашего с ним участия — минимум. А моего и тем более. А Томский речной порт? А Металлургический комбинат? Железная дорога, пуще того! Это совсем другие обороты, совсем другая мера присутствия. Там все на виду будет, все открыто. Найдутся ведь доброжелатели, подскажут заинтересованным лицам — дескать, купил, аспид, всю губернию. Давит честных обывателей, продыху не дает. Пользуется служебным положением! Оно мне надо? У меня планов — лет на сто вперед, и нет ни какого желания на пустяках спалиться перед, так сказать, вышестоящим начальством.

А вот, если между мной и кучей весьма капиталоемких предприятий встанет финансовый институт — тут все честно. Тут не подкопаешься. Владею частью акций банка? Ну, так Бог сподобил. Владеть в нашей Империи испокон веков не возбранялось. Заводы строю?! Извините. Какие такие заводы? Это все банк, а я, Высочайшим рескриптом, начальствовать тут поставленный, любому предприятию, о пользе России радеющему, помогать обязан. Вы другого мнения? Уж не враг ли вы Государю Императору и Святой Руси? А не бунтовщик ли?

Выходит, и с этой точки зрения предложение Асташева меня устраивало. Только вот сам Иван Дмитиевич в компаньонах не устраивал. Опасный он человек. Его "крышу" при дворе мы с Герочкой так вычислить и не смогли. И чего он добивается, втягивая меня в совместный бизнес — тоже. Разделить риски? Ха-ха три раза! Какие риски? В Сибири банковских структур, как при советской власти. Один не шатко не валко трепыхающийся общественный банк на всю огромную губернию. Его векселям уже нигде, кроме Томска веры нет. В отчетности черт ногу сломит. Тецков, став городским головой, и получив "в нагрузку" попечение за Сибирским Банком, только-только в хитросплетениях бессистемного разворовывания фондов пробует разобраться.

Появись именно теперь, на непаханом поле, еще одна кредитная контора — успех гарантирован. Нужно только юристов грамотных, и злых да недоверчивых менеджеров. Чтоб не стеснялись мануфактуры и прииски отбирать у нерадивых плательщиков.

Да и побоятся Асташева местные купцы обманывать. Репутация у него такая… жесткая. Нашего Ивана Дмитриевича и всесильный глава Третьего отделения, барон Бенкендорф тронуть не рискнул в свое время. А людишки попроще, вроде купчин, или меня, например, могут и головы лишиться…

И в то, что Асташев не в состоянии из оборота миллиончик выдернуть — тоже не верю. Миша Карбышев с Варешкой во мнениях сошлись. Даже имеющиеся в распоряжении Томского миллионщика предприятия тянули никак не меньше чем на десять, а то и одиннадцать миллионов серебром. Неужто, у хитромудрого золотопромышленника резервного фонда не имеется? Процентов в пять — десять от общего капитала!

Но ведь написать не поленился. Сидорова этого, красноярского богатея — этого уже скорее всего "прицепом" тянет. Попался под руку, вычислил, что мне этот энтузиаст интересен может оказаться, вот и привлек. И в отговорки желанием Вениамина — единственного сына и наследника, тоже не выглядели слишком уж… честными.

Нет, товарищ, почти брат, Герман! Чего-то совсем другого хочет от меня коварный "иезуит" Асташев. И есть у меня подозрение, что даже совсем и не денег…

Но, если я прав окажусь, если совсем к другому Иван, свет Дмитрич, меня подвести желание имеет, так все с ног на голову перевернуться может. Так все вывернется, что банк этот всего на всего авансом его для меня подношения по случаю Святого Рождества обернется. Потому, что если надумал золотопромышленник через нас, через мою семью, сына в высший свет Санкт-Петербурга вывести, прежде совместным делом связав, так это ему куда дороже встанет.

Почему, Герочка, его крыша в свет не выведет? Почем я знаю? Видимо, не может. Видимо… Блин горелый, Гера! Ты гений! Не может, только по одной причине! Крыша его — из царской семьи. Невместно Великим Князьям! Даже за огромные деньги! Худороден Асташев и имя его к западу от Уральского хребта не известно. Чай не Строганов и не Демидов…

Ну, будем считать, что эта загадка решена. Загадочный "папа" рано или поздно сам проявится, и уж со мной, потомственным дворянином, сыном достаточно именитого в столице отца, поди, пообщаться не погнушается. Такие связи и мне пригодятся…

Подвожу итог — участвую. Пусть будет банк. Тем более что Асташев, как я понял, намекал на Гинтара в роли управляющего. Тут я обеими руками — за…

Блин, речка Еланда, приток Чумыша, оказалась коварнее чем, кажется. Вроде наезженный телегами брод, а нашлась, едрешкин корень, промоина, в которую по закону Подлости, попали именно мы с Принцессой. Был бы я более опытным кавалеристом, или хотя бы не занимался чтением писем и их обдумыванием прямо на ходу, может Бог бы и миловал. А так, пришлось мне, изображая мешок с тряпьем, плюхаться в грязную, взболомученную десятками копыт, воду.

Так вот и вышло, что в Еландинскую деревню въехал я мокрым, грязным и обиженным на весь свет. Лошадка прихрамывала, но опытные коноводы переломов у симулянтки, Благодаренье Господне, не нашли. У брода сушиться не стали — первые хаты селения начинались в полуверсте.

Потом уже, в доме старосты, вместе со всей семьей выселенного на время ночевать на сеновал, отмытый и переодетый в чистую сухую одежду, сытый и принявший грамм тридцать для подогрева иммунитета, потянул из сумки призывно торчащий уголок следующего послания. Как быстро выяснилось — от председателя губернского правления, статского советника, Павла Ивановича Фризеля.

А решился, как бы вице-губернатор, меня побеспокоить по причине весьма занимающей этого, в общем-то — не глупого и доброго человека. Дело в том, что в ноябре подходило время, когда губернаторы всех Российских регионов должны были отправить в Министерство так называемый годовой "всеподданнейший отчет о состоянии губернии и управления ею". И это, по словам самого моего верного помощника — Герки Лерхе — вовсе не отписка. В сей труд, создаваемый, кстати сказать, чуть ли не всеми чиновниками правления на протяжении двух, а то и трех месяцев, входило аж шестнадцать обязательных к освещению пунктов. Двумя из которых, ни кто кроме собственно губернатора заняться больше не мог.

Остальные, четырнадцать позиций этой бюрократической Камасутры, с точки зрения человека из двадцать первого века, звучали как-то… не серьезно, что ли. "Движение народонаселения в губернии" и "Состояние урожая и вообще средств народного продовольствия" — еще ничего. Хотя бы понятно зачем. А "Состояние народного здравия" — в каких величинах оценивается? Очень уж на среднюю температуру по больнице смахивает. "Состояние народной нравственности, умножение или уменьшение числа преступлений, роды их, особенные сопровождавшие их обстоятельства, когда они заслуживают и особенного внимания, охранение общественного спокойствия и благочиния" — дурдом на выезде! Я думал после Петра в Кунсткамеру уродцев больше не собирают. "Устройство и порядок управления" — а что? Где-то в стране от как-то отличается? "Состояние городов и доходов их", "Учреждение новых городов, посадов, местечек, селений, ярмарок и торгов", — ладно, согласен. Нужно для логистики. "Устройство дорог и переправ" — О! Тут мне точно есть чего сообщить уважаемому министру, как и в отношении следующего пункта отчета — "Состояние разных ветвей хозяйства и промышленности". "Определение повинностей, натуральных и денежных" и "Состояние недоимок" — это скорее по финансовому ведомству. Причем здесь губернское правление? "Состояние богоугодных заведений и особенные в течение того года подвиги благотворения" — повод подмазать царской милостью нужных купчин? "Состояние учебных заведений, казенных и частных, и вообще средства обучения в губернии" — мрак и ужас. Не совру, если скажу, что девяносто процентов населения губернии неграмотны совершенно. Из оставшихся десяти — половина умеет только накарябать свою подпись под документом. "Замечательные чрезвычайные происшествия в течение года" — пожар вот у нас случился. Замечательный, едрешкин корень.

Последние два пункта этой цирковой программки — "Разные сведения и замечания" и "Общие виды и предположения", по мнению моего внутричерепного эксперта, должны были заключать в себе мои, губернаторские, замечания и предложения по всестороннему улучшению всего на свете в губернии. Ну и выводы к сведениям из предыдущих четырнадцати позициям.

И, что самое главное, Гера утверждал, что Александр II обязательно станет все это… гм… читать. Нут, ну сейчас-то точно станет. Внимание я к себе привлек — будь здоров. Не удивлюсь, если навстречу моему "всеподданнейшему" отчету поедет какая-нибудь проверяющая комиссия. С прямым заданием — закрутить все гайки до скрипа, во всем разобраться и сделать выводы.

А так-то, Герман, ответь на простой вопрос: сколько губерний в Империи? Ну, в той России, в земле которой мое тело червяки доедают, восемьдесят с лишним. Только там ни Украины, ни прибалтийских республик, ни Средней Азии. И Польши с Финляндией — тоже нет. Хорошо. Пусть здесь и сейчас… ну, пусть — сто. Соответственно — сотня пухлых отчетов, составленных и переписанных малограмотными коллежскими регистраторами. Да к ним еще по сотне записок велеречивых губернских начальников, витиевато расписывающих свои гениальные мысли по всестороннему улучшению дорогого Отечества. Какие три папки царь, может быть, коли настроение будет, просмотрит? Вот ты, Герочка, будучи Государем Императором, какие бы посмотрел? Да я понимаю, что нам с тобой не светит, но все же? Польские — согласен. Там только что бунт подавили, важно знать — что осталось. Еще? Кавказ? Ладно, там вроде тоже кто-то с кем-то воевал… Столицы? Правильно! Питер, Москва. Может быть — Нижний Новгород. И все. Остальные — в архив стройными рядами.

И, если бы не я, со своими попытками изменить историю, блин, так и мою бы писанину в корзину бы сунули. А так-то — нет. Изучать станут. Интересоваться. Кто такой, да чего хочет. Какие мысли имеет к улучшению.

Плохо это. Негативно. Так могут изучить, что взвоешь потом от бесчисленных инструкций и предписаний. Инициатива, она, знаете ли, наказуема. Одно дело, когда сам себе цели ставишь и потихоньку к ним двигаешься. Совсем другое, когда весь административный аппарат государства в затылок дышит, из-за плеча подглядывает. Подпихивает, вроде бы помогает. А на самом деле — получится — значит, учел ценные указания руководства. Немедленно всем министрам по ордену на пузо. Не получится — гад и подонок. Советов не слушает, все по-своему делает. В опалу его!

Так что станем мы с тобой, Герман Густавович, сильно думать, чего же конкретно нам в отчете стоит написать, а о чем лучше промолчать пока. Задал мне задачку Фризель. Ничего не скажешь…

Не спалось. Ворочался на жесткой, едва прикрытой тонким походным одеялом, лавке, в попытке пристроить капризное тело поудобнее. В голову лезли глупые мысли. Какие-то странные фантазии. В полусне мнилось, будто я руковожу расстрельной командой — десятком вооруженных "шмайссерами" солдат. У обшарпанной кирпичной стены стоит какой-то незнакомый пожилой дядька — будто бы — горный начальник Фрезе, и я должен привести приговор в исполнение…

Причем, я точно знал, что не сплю! Но когда в этих живых картинках появились две девки, предлагающие свои тела за помилование для седеющего геолога — всерьез задумался. Нет, вовсе не о том, чтоб воспользоваться предложением! О нуждах своего молодого, переполненного гормонами тела.

Это же надо было так не повезти Герману — заполучить в поводыри старого, давным-давно уже успокоившегося деда. Пышущий здоровьем, трещавший от плотских желаний организм под управлением холодного, перегоревшего разума. Представьте теперь, каково приходилось укрывшемуся в тайниках мозга беглецу? Видеть, чувствовать, желать, но не иметь возможности… Словно парализованному инвалиду…

И ведь не говорит же ничего. Не просит. Не предлагает. Только шуточки становятся все злее, и суждения все резче. Надо что-то с этим делать… Надо делать… Надо…

Проснулся на рассвете. Впервые, в этой моей жизни, раньше конвойных казаков. По сути, еще в сырых, предрассветных сумерках. Лежал на неприветливых досках, тер словно засыпанные песком глаза, дышал ртом, чувствуя, как саднит пересохшее горло. И слушал, как кто-то гремит ведрами в коровнике, как гремит, ударяя в деревянное дно, струйка молока. И чувствовал себя так, будто и не спал, будто меня палками били всю ночь.

Вставать совершенно не хотелось. И отлеживать бока — сил больше не было. Собрал волю в кулак и сел. Долго смотрел на досматривающих последние, самые сладкие сны, казаков, пока вдруг не пришло осознание утекающего времени. Понял в тот миг, что каждая минута, каждый лишний вздох в этой захудалой деревеньке, на этом месте, лишает меня чего-то очень важного. Отдаляет момент свидания с чем-то, что я обязательно должен повстречать. Я буквально кожей почувствовал преступность бестолкового там времяпровождения.

Поднялся. Морщась от прикосновения к ставшей вдруг сверхчувствительной коже, кое-как оделся. Есть совершенно не хотелось. Даже сама мысль о пище вызывала отвращение, но все-таки заставил себя отпить полкрынки теплого еще, парного, обнаруженного на столе молока. Потом уже пошел будить свой конвой.

Безсонов удивился, но ничего не сказал. Громогласно скомандовал подъем, и уже вскоре все пространство вокруг наполнилось суетой скорых сборов.

Сразу рванули рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтоб дать отдых коням. Мимо мелькали версты и небольшие, дворов пять — шесть, деревеньки. Новокамышенка, Антипино, Колонково, Бураново. Через Чумыш переправились возле Очаковки уже после обеда. Маленький плот не смог вместить всех, и я изнывал от нетерпения на берегу, пока судно вернулось.

Читать не мог. Даже когда шли шагом, буквы двоились и расплывались в глазах. Я злился, утирал серым от пыли платком вялотекущие из носа сопли, стискивал зубы и продолжал трястись во вдруг ставшем неудобным седле. Мир вокруг сжался до пепельной полосы дороги между ушами Принцессы.

— Мнится мне, Ваше превосходительство, лихоманка вас одолела, — крякнул Степаныч, когда я с трудом смог запихать непослушное, ослабевшее тело на спину лошади после переправы. — Дозвольте, Герман Густавович, я чело ваше испробую…

— Пустое, сотник, — едва найдя достаточно влаги на сухом языке, чтоб облизнуть губы, прохрипел я. — Сколько до Тогульского маяка? Верст двадцать?

— Истинно так, Ваше превосходительство. Двадцать и есть. Скоро прибудем. Только, сдюжите ли?

— Надо! Значит, сдюжу. Вперед!

Поставил себе цель — село Тогульское. Нужно было только продержаться. Как-то суметь не свалиться из седла, пока не увижу церковь Михаила Архангела. Я так еще утром решил, и сразу перестал нервничать и рычать на бестолково суетящихся казаков. Что-то ждало меня именно там.

Елки остались на другой стороне реки. Дальше дорога продолжила наш путь среди полей с колосящейся пшеницей, через выкошенные луга, мимо березовых колков, с холма на холм, пока не влилась в широкий и хорошо наезженный Кузнецкий тракт. И наконец, там, где речка Уксунай вплотную подходит к местному шоссе, на бугре блеснули золоченые маковки Тогульского храма.

— Ну вот и хорошо, — выдохнул я, и провалился в черный, без сновидений, сон.

Болел долго и трудно. Слишком долго и чрезвычайно трудно. Особенно для меня — недавнего жителя двадцать первого века, когда — если простуду лечить — выздоровеешь через семь дней, а если нет — через неделю. Однако, Герочка, до двадцати восьми лет как-то сумел дожить, не обзаведясь иммунитетом. Потому болезнь, что в мое время не вызывающая ни каких опасений, едва не отправила обе наши души на Суд Всевышнего.

Нам несказанно повезло, что ни в селе, ни на маяке — бывшей сигнальной заставе Алтайского оборонительного рубежа, не было врача. А то знаю я их изуверские методы — чуть что — кровь пускать. Благо, обошлись туземными бабульками травницами и моей настоечкой золотого корня.

Ну и прямо-таки отеческой заботой моего Апанаса. Вот уж кто действительно сумел удивить. Так-то, умом, понимаю, что нету у этого человека кроме меня никого. Ни ребенка, ни зверенка, и пойти ему некуда. Оттого, быть может, и возился со мной, выхаживал. Водкой грудь обтирал, чтоб жар сбить. С ложечки кормил, снадобья заваривал и настои процеживал. Но чтоб ночи не спать, при каждом моем стоне или писке подскакивая — это вот как назвать?

В общем, двадцать девятого августа утром, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, я уже мог вставать. И тут же получил целую проповедь от моего белорусского слуги о необходимости немедленного посещения местной церкви, с целью возблагодарить Господа за чудесное исцеление в Святой праздник. А я — что? Я ничего. Хоть и лютеранин, а идти против не был. Если меня с боков Безсонов с Апанасом поддерживали, стоял и не шатался. Значит, по мнению высокоученого консилиума, вполне был в силах дошагать до места оправления культа.

Тем более что шагать, простите за тавтологию, было всего два шага. В "одолженную" у местного купца коляску меня отнесли на руках, как малого ребенка.

Нужно сказать, Тогульское выгодно отличалось от других алтайских сел, где мне уже довелось побывать. Длинные, "связные", как на туземном говоре назывались строения с встроенной в середину дополнительной комнатой, дома образовывали ровные, словно вычерченные по линейке, улицы. В центре села, неподалеку от церкви, располагались общественные здания — жилище урядника, почта, продовольственные магазины, цейхгауз и усадьбы самых зажиточных тогульцев. Но и вдоль главной, неожиданно — Барнаульской, а не привычно — Московской, улицы красовались толи поместья не бедствующих купцов, толи не слишком богатых помещиков. В общем — все чинно, благообразно, и упорядоченно. Заменить рубленные дома на кирпичные, и легко было бы спутать это Алтайское село с небольшим европейским городком.

Так вот, этот почти немецкий, или какой-нибудь голландский городок, "благодаря" моей болезни, оказался чуть ли не в оккупации. Вечером того же дня, как я свалился без памяти в полуверсте от границы села, сотник собрал "луччих", как он выразился людей и объявил, что дескать — Бог на небе, Царь в столице, а покуда батюшку губернатора лихоманка терзает, он, Безсонов, значит — будет здесь и за Бога и за царя. И если больной на поправку не пойдет, значит — грехи тогульских селян неизбывны, и он, сотник Сибирскаго Казазчьяго войска, от имени Господа и Его Императорского Величества, их за это покарает жестоко.

Я заметил, что в Сибири отношение казаков к крестьянам, и наоборот, было… особенным. Служилое сословие было на особом положении. Им дозволялось захватывать больше земель, с них не брались налоги и подати. Благодаря этому, казачьи поселения оказывались гораздо свободнее и зажиточней. Что вызывало естественную зависть со стороны простых земледельцев, и побуждало самих казаков относиться с некоторым пренебрежением к крестьянам. Больше того! В станицах, даже сравнительно недавно образованных, считалось, будто бы — это именно они настоящие сибиряки-старожилы. А живущие здесь же уже сотни лет черносошные — это пришлые, рассейские.

Степаныч отговаривался ленью, которую будто бы проявили туземцы, когда перепуганные казаки приволокли мое чуть живое тело на почтовую станцию. Рассказывал, как орал на полицейского урядника, что тут губернатор помирает, лекаря нужно срочно, и как тот только крестился и "все в руцах Божиих" бормотал. Конвойные по усадьбам побежали — вдруг да чудо Господь явит — приведет Своим Провидением в сельцо ученого дохтура. Да только в половину дворов казачков и вовсе не пустили, собак спускали. Тут-то Безсонов и решился взять власть в свои руки. Тогда уже и две бабушки, травы лечебные ведающие, быстренько нашлись, и один из местных богатеев горницу под мою больничную палату выделил.

К дверям церкви вело двенадцать ступеней. Запомню на всю оставшуюся жизнь! Потому что на каждой из двенадцати, сидело по две вполне прилично одетых, но донельзя изможденных тетки, с горящими от голода глазами. И подавали им входящие в храм люди не монетки, как обычным нищим, а куски хлеба, пряники, или вареные вкрутую яйца. А попрошайки, вместо того чтоб быстрей-быстрей набивать добычей брюхо, степенно благодарили и складывали подаяние в сумки.

— Чего это они? — разглядев это чудо, удивился я, когда мир вокруг перестал отплясывать буги-вуги и смог стоять ровно, почти не пошатываясь.

— Так ить, Ваше превосходительство, — подхалимски улыбаясь, поторопился пояснить возникший словно ниоткуда Тогульский урядник. — Это оне детишкав кормить откладывают. Сами клюнуть по крошечке, а остатное в сумы ховают. Прикажете разогнать?

Я пересчитал ступени.

— Двадцать четыре женщины, — подвел я итог своим наблюдениям. — Откуда они, этакие-то голодные?

— Так ить, вестимо откель, Ваше превосходительство. Это, Ваше превосходительство, с Томскому заводу бабы. Тута верст с сорок до их буит. Вот к Святому празднеству и приползли да подаянием.

— А чего же им там у себя не живется? Что за сорок-то верст идти пришлось, чтоб милостыню просить?

— Так ить, Ваше превосходительство, там-то кто им даст? — мне показалось, урядник и сам удивился моим расспросам. — Там, почитай цельное сельцо таких жо голодных. Брошенки оне. Как Томской завод барнаульские начальники бросели, так и маются…

— Как это — бросили?

— Ить, Ваше превосходительство, как псю брехливую за вороты выкидывают, так и заводчан бросели. Домницы затушили, струмент собрали и на Гурьевскую увезли. А народишко жо не клещи какие-нито, али лопата, скажем. Их, Ваше превосходительство, всем сельцом не утащишь. Вот и бросели. Каво в крестьянское сословие приписали, каво так из урочников и оставили. Мастерам было предложено уехать, да оне с миром остаться изволили…

Безсонов потом рассказывал, что я, выслушав объяснения тогульского полицейского, вдруг побелел весь, затрясся словно от озноба, и будто бы как закаменел, замолчал. И только губы кривил, как от страшной боли, и слезы катились из глаз.

Он не знал, и, видно, уже никогда и не узнает, что вовсе я не молчал. Я орал во все горло, я ругался и угрожал, богохульствовал, рычал и грозил Небу кулаками, и едва удержался от того, чтоб отдать приказ о немедленном аресте всей верхушки Горного округа. С последующей казнью через четвертование, конечно.

Вот оно как было на самом деле! А то, будто — как бы закаменел, так это от того, что так душу болью скрутило, так сжало, до черноты в глазах — я и вздохнуть не в силах был, и рук поднять. Про слезы — ничего не скажу. Может, и не было их, не помню.

Потом это прошло. Светлый день как-то в один миг потускнел, стал серым и невыразительным. Безрадостным. Беспросветным. Мир сжался до размеров маленькой площади у подножия тех двенадцати ступеней, и сидящих на них голодных женщин. И тогда я, осознав, что не смогу помочь этим брошенкам, если немедленно, вот прямо сейчас не перестану болеть, обратился прямо к своему наивысшему начальству:

"Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смиряяй и возносяяй, наказуяй и паки исцеляяй! Раба Твоего Германа немощствующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, и исцели его, возстави от одра и немощи, — выговаривали мои губы оставленные в другом времени слова, — Запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, и еже есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости Раба Твоего ради Любви. Ей Господи пощади создание Твое во Христе Иисусе Господе нашем, и с ним же благословен еси, и со пресвятым и Благим и Животворящим Духом Твоим. Аминь".

И словно эхо, отозвались где-то в глубине меня, последние слова Германа: "Преобрази и укрепи нас Духом Святым, чтобы мы направляли сомневающихся и блуждающих на путь Истины и Добра. Аминь".

В общем, в Михаило-Архангельскую церковь я не пошел. Перекрестился на золоченые кресты на маковках, развернулся и сам забрался в коляску.

— Здесь есть постоялый двор или гостиница? — выплюнул я в лицо равнодушному уряднику. — Женщин туда препроводить, устроить на ночлег и накормить. Да много не давайте, им сейчас много нельзя… Астафий, проследи!

— Сделаю, — нахмурил густые брови сотник.

— Да! И вот еще что! Через час собери этих… лучших людей у меня. Мне есть, что им сказать. А сейчас поехали к продовольственным магазинам.

— Слава Тебе, Господи, — прежде чем забраться на облучок, Апанас размашисто перекрестился и поклонился храму. — Вроде как отпустила лихоманка батюшку, нашего генерала.

Я хмыкнул. Чувствовал себя на удивление хорошо. Толи молитва подействовала, толи мне просто надоело болеть.

Приземистые амбары, в которых должны храниться запасы продовольствия на случай неурожая, стихийных бедствий или войны, широкими воротами выходили на главную улицу села. И, что меня просто поразило до глубины души, никак и никем не охранялись.

— Открывайте, — приказал я конвойным казакам. — Посмотрим, на какую помощь могут рассчитывать несчастные томичи.

На железных, густо смазанных дегтем, петлях, в которые продевался запирающий брус, замка не было. Так что ничего ломать не понадобилось. Деревяшку аккуратно отставили в сторонку и легко распахнули ухоженные воротины.

Амбар был пуст. И второй и третий — последний. Досчатый пол был тщательно выметен, в помещении еще витал запах пыли и хлеба, но ни одного мешка с мукой или зерном на стеллажах не было.

— Да что, блин, за хрень то здесь творится!?

— А ты чевойто сюды засунулся-то? Это амбары чай казенныя, и нечаво тут. А то ща как пальну из ружжа-то…

Из густых зарослей черноплодной рябины, словно леший, явился старый дедка, с огромным, выше его, ружьем в руках. "Проспавшие" появление сторожа конвойные, мигом выхватили оружие из его рук, а самого подхватили под локотки. Чем, кстати, ничуть бравого охранника не напугали. Он только еще выше задрал куцую бороденку.

— Где продукты, дед?

— А ты кто таков будешь, штоп мне тута загадки загадывать?

— Я? Томский губернатор. А ты-то кто, воин?

— Я-то знамо кто, вашество, — и не подумав даже обозначить поклон, дерзко ответствовал старик. — А тебя вот туточки ране не встречал.

И тут же добавил, как мне почудилось, с надеждой:

— Пороть прикажешь?

— С чего бы это? — удивился я. — Ответь на мои вопросы и иди себе с Богом.

— Да? — разочаровался магазинный сторож. — Чевой-то ты начальник не настоящий, мнится мне. Фрезе вон, Лександр Ермолаич — тот начальник. Завсегда, чуть что — пороть! А горныи стражники-то и рады старацца… А он, генерал значицца, платок к губам придавит и отвертаивается…

— Чеж он, когда порют ему не любо? — спросил кто-то из молодых казаков.

— Как же не любо? Любо. В приписных весях непоротых чай уже и нетути.

— Чеж тоды отвертается?

— Глядеть не любит, — ткнул худым узловатым пальцем в небо старый вояка. — Енерал жошь.

— Телесные наказания отменены, — качнул головой я. Горного садиста обсуждать совсем не хотелось. — Где продукты?

— Знамо где, — снова задрал бороденку мой собеседник. — Как маяк тутошний из росписи выписали, да на Томскам заводу печи затушили, так и амбары вычистили. Томский пристав, Филев, который, сказывать велел, шта на Тоболе неурожай. Туды, знамо и повезли.

— Суки! Урою! — рыкнул я и тут же взял себя в руки. Вдохнул-выдохнул глубоко, и продолжил уже спокойно. — Филев, это который сейчас Барнаульским заводом начальствует?

— Знамо он. Евгений Киприяныч, значицца. Давеча дочю замуш выдал…

— За Матвея Басова, — кивнул я. Огромная губерния казалась одной большущей деревней, где все были каким-нибудь образом да связаны между собой. Горный инженер, Матвей Алексеевич Басов, которого Фрезе отправил на Чую шпионить за мной, оказался зятем последнему управляющему Томского железоделательного завода. Отсюда и интерес этого самого, Матвейкиного тестя к аренде завода. Знает, падла, что не весь еще ресурс у мануфактуры исчерпан, и что люди, мастеровые, никуда не денутся. Что они, потомственные металлурги, еще делать-то умеют?

Достал блокнотик и на самой последней странице записал имя последнего пристава. Виновного в неоказании помощи. Поставил рядом маленький крестик — вроде клятвы. Аз воздам!

Ладно. Казенные запасы оказались уже разворованными. Тогда только вспомнил об описанной Варежкой схеме "взлохмачивания" продовольственных запасов, и перепродаже их в Тобольскую губернию. Можно было конечно отправить гонцов в Кузнецк, в надежде, что до тамошних магазинов загребущие ручонки барнаульских лиходеев еще не добрались, но, сколько это займет времени?! А помощь мастеровым и их семьям требовалась немедленная.

Оставался только один вариант: купить продовольствие прямо здесь, в селе, и организовать его доставку в Томское. Дело осложнялось тем, что в моей казне наличествовало не так много денег…

План! Мне нужен был план. Мало было просто купить зерно и завезти его нуждающимся. Рано или поздно придет время, когда и эти припасы подойдут к концу, а я окажусь слишком далеко, чтоб оперативно решить эту проблему. Да и неправильно это — бесконечно кормить оставленных на произвол судьбы умелых мастеров металлургов. Развратятся от халявы, сопьются от безделья. Растеряют навыки.

А у меня Ампалыкское железорудное месторождение в земле спит! И совсем рядышком — Анжеро-Судженские угли. Понятия не имею, подойдут ли они для плавки железа, и спросить не кого. Но наверняка что-то можно придумать. А вот рабочие руки в тех местах — настоящий дефицит. Так не Божье ли Проведение — это брошенное селение?

Значит, нужно было как-то переселить мастеровых с семьями к месту будущей работы. Черт! Я даже не знал, сколько их там! Пятьсот? Тысяча? Две? И на чем их везти? Конец лета. Пока соберутся, пока — то да се — осень наступит. Тракты станут непроходимыми. Остаются реки. До Кузнецка — сто верст. До Бийска — сто пятьдесят. Барнаул в ста шестидесяти верстах, и вместительные корабли там точно найдутся, но будут ли рады такому переселенческому движению горные начальники? Рано мне еще с ними войну затевать…

Значит — Кузнецк. Он ближе и влиянию Барнаула подвержен меньше.

Вопрос номер два: куда везти? Где можно оперативно выстроить лагерь беженцев, чтоб они могли в относительном комфорте пережить зиму? Это должно быть такое место, чтоб я из Томска мог им время от времени помогать…

По возвращении в усадьбу приютившего мой отряд купца, бегом ринулся к поклаже. Искать карту. С изображением моего удела думалось как-то легче.

Ворвался в горницу, словно за мной гнались. А, может быть, так оно и было. Бежал, чтоб обогнать Смерть, приготовившуюся поживиться душами православного люда в Томском селении.

Плотная бумага не выдержала напора — уголок сделанной специально для меня копии "Большой карты Томской губернии" оторвался. Плевать. У меня тут толпа людей не кормлена, чтоб я еще из-за ерунды переживал… Навис над рисунком моего удела, придавил непокорные, так и норовящие свернуться обратно, края локтями. Вот Томск, столица губернии. Вот здесь, где-то рядом с селением Починок, между реками Китат и Кельбес в земле сокрыты настоящие сокровища — несколько расположенных один над другим слоев угля, по качеству не уступающего британскому кардифу. А тут, в излучине Алчедата, между Преображенским прииском и Тудальской деревенькой — железо. Руда там, пусть и не такая богатая — от тридцати пяти до сорока процентов — зато не отягощенная вредными примесями. Река Алчедат так и шныряет, так и вьется по отрогам Салаирского кряжа, так и зовет умелые руки, посмевшие перегородить бы ее плотиной, заставившие дикий поток служить на пользу людям.

Здесь — палец с неровным грязным ногтем ползет на запад, туда, где Томь изгибается турецкой саблей, огибает крупнейшее в Западной Сибири месторождение известняков — точно посередине между Починком и Балахнино, в конце века должна появиться станция Тайга. Проклятье убитого Транссибом Томска. Ненавистная разлучница и основание пуповины — тоненькой ниточки тупиковой ветки, связывающей Великую Магистраль с некогда гордой столицей обширнейших земель. Жалкая подачка, брошенная выскочкой — Новониколаевском — губернскому Томску.

Тонким карандашным жалом я, как мог, восстановил по памяти эту ветку. Прихотливые, почти как дым положенной на край пепельницы сигареты, извивы ветки железной дороги, двадцать лет спустя проложенной царевыми инженерами. По верху водоразделов, огибающий большую часть малых ручьев и речек. Земляная насыпь в разы дешевле мостов — изыскания велись два года, и был выбран лучший маршрут. И, что самое главное, в общих чертах совпадал с моими планами.

А вот дальше начинались вопросы. В восьмидесятых годах девятнадцатого века, дорогу проложили от Тайги на восток, к Анджерску. Потом — северо-восток, к Яе, и оттуда уже почти точно на восток, на Мариинск. Инженеры решили обойти с севера единственное препятствие — предгорья Салаира и сэкономить один мост — через Яю, но меня этот путь не устраивал. Мне нужно было на юго-восток, к железу. По гребню малого хребта, между Яей и Золотым Китатом, к Преображенскому прииску. Потом форсируем по мосту Золотой Китат и Алчедаг по дамбе, и ползем к руслу речушки Керчь, которая приведет нас к Чебуле. Мой Транссиб становится длиннее на тридцать верст, но я получаю доступ к Ампалыкскому железорудному месторождению. И связываю его с углем.

Таков план. Оставалось найти в нем место нескольким сотням мастеровых Томского завода. В идеале конечно — вывезти весь призаводской поселок в село Баракульское, что на Иркутском тракте. Это самое близкое с тракта место до Ампалыка. Всего-то тридцать верст по прямой… А уж весной…

Только все это фигня. Причем, не простая фигня, а на постном масле! Что переселенцы станут делать на Ампалыке, если их погнать туда весной? Деревья рубить и дома строить? А дальше? Туда дорогу нужно строить в первую очередь. Желательно связывающую с будущей Анжеркой. Только — это еще больший вопрос. От угольных пластов до тракта вообще полста верст. Ни два ни полтора…

Вот Постниково. В будущем эту деревеньку чугунка обошла стороной. В мои планы тоже не входило развивать тамошнюю транспортную инфраструктуру. Но сейчас — это один из населенных пунктов с Иркутского тракта, и, что главное — до угля и до железа от деревеньки примерно одинаковое расстояние. Значит, судьба ей стать временной перевалочной базой моего конгломерата.

Но дорогу от потенциальной Анжерки к железу все равно нужно строить. Хотя бы потому, что в тех местах, кроме топлива, еще и отличные, жаропрочные глины проживают. Думаю, строителям доменных печей они лишними не будут.

Хорошо бы еще и к Балахнино путь пробить. И просто отлично — если еще и обжиг известняка там же организовать. И цемент начать делать… Но это же сколько народу-то нужно сразу! А у меня всего ничего…

И за зиму нужно, кровь из носу, найти специалиста по организации железоделательного производства. Какого-нибудь военного в отставке, имеющего представление о процессе. А то так можно много чего нафантазировать, а потом получится, что это все не более чем мечты.

А что мастеровые будут делать, пока администратор не прибудет? И где жить? Не в крепость же их сажать, на казенный кошт… Крепость… Крепость-крепость… Что-то такое было. Где-то глаз цеплялся… В каком-то письме… В одном из последних…

Послание от Фризеля легко было отличить от всех прочих. Оно слегка подмокло, когда я сверзился с Принцессы в холодную речку, и, высохнув, бумага скукожилась, пошла волнами. Чернила немного расплылись, но все-таки буквы еще можно было различить.

"Относительно ссыльных же, доношу до Вашего, Ваше превосходительство, сведения, что прибывшие этапом лица крестьянского сословия, вашим распоряжением, определены на жительство по Мариинскому округу, — писал Председатель губернского правления в самом конце послания, которое я тогда так и не дочитал. — Те же, кто назвал себя причастным к дворянскому сословию, или же назвался мещанином, допрежь помещены в пересыльный замок. Имущество их, непричастное к исправлению каждодневных потребностей, свалено кучей без счету в Томском цейхгаузе. Полицмейстер же Томский, ни каких действий к счислению и разбирательству касательно ссыльных не принимает. Отговаривается, будто бы, дескать, дело сие чиновников губернских, а не полиции. Оттого и не выяснено по сию пору точное число скопившихся в губернии ссыльных, что изрядно осложняет деяния по их призрению. Но не менее двух, или трех тысяч с детьми.

Однакож, и сам пересыльный замок в ветхости и неудобстве пребывает. Перемещенные лица иметь могут легкий выход в город, и караульная рота препятствовать им не в силах.

Магистрат и земельный надел под новый замок давно выделил, да воли к новой постройке ни кто в правлении не имел. Теперь же, я с вашего, Ваше превосходительство, дозволения городскому архитектору и чертеж заказал. Аукцион на потребные в строительстве материалы так же провел. Дело лишь за артельными людьми и Вашим велением"…

Легко могу себе представить, что там, в Томске творится. Несколько тысяч ссыльных, существенная часть из которых — настоящие разбойники, в засунуты в низкие, покосившиеся от времени бараки. И жалкий, не способный кого бы то ни было остановить, деревянный забор вокруг. Плюс полицмейстер, основной задачей которого — спокойно дотянуть до пенсии. А совсем рядом — сытый и благообразный Томск…

Конечно, нужно немедленно строить новый пересыльный замок! Немедленно!

Интересно, а мужички с Томского завода, умеют работать топором?

 

#6 Пламя

Вниз — вверх, вниз — вверх, с горы — под гору. Очередная речка, микроскопическая, только-только и сумевшая, что намочить каменные окатыши. Телеги или летят вниз, дребезжа так, что будто сделаны из железа, а не из дерева. Или едва-едва ползут вверх, принуждая всех вокруг, и возчиков, и конвойных, подталкивать, чуть ли не на руках затаскивать грузы.

Все, кроме меня, конечно. Мне невместно. Нет, если бы я был уверен, что мое участие в этих транспортных манипуляциях хоть на минуту сократят время в пути — плюнул бы и наравне с матерящимися служивыми, впрягся бы. Иначе, не стоило и мараться.

Я и так уже натворил много чего Томским губернаторам не присущего. Например, всерьез озаботился судьбой брошенного на произвол судьбы поселка мастеровых Томского железоделательного завода. О том, как я продовольствие для нуждающихся в Тогульском собирал — непременно уже жалобы Дюгамелю отписаны. И ведь неминуемо к нему попадут, не затеряются в пути. В Барнауле есть, кому за этим присмотреть…

Только — вопрос: чья "благая" весть до Александра Осиповича первой доберется. Я ведь тоже писать умею, и после Чуйского похода — на особом счету у генерал-губернатора. И послание мое, так было ядом наполнено, что удивительно, как курьер, мной в Верный отправленный, в страшных судорогах не помер…

Я там подробненько все расписал. И об отношении горных чиновников к населению, и о вдруг опустевших продовольственных магазинах. Имена не стал называть — не суть важно. Я хотел не показательного суда над извергами — его без Высочайшего дозволения все равно не добиться. Мне нужно было лишь невмешательство региональной власти в планируемое переселение не маленького села в окрестности Томска.

С помощью остатков экспедиционной казны, расписок, шантажа, угроз и чьей-то матери, удалось собрать полторы тысячи пудов пшеницы и семьсот ржи. На этом деньги кончились бы. И Бог бы с ними, но туземцы ни в какую не соглашались везти припасы в Томское за векселя. Наличные им подавай. Пришлось воспользоваться служебным положением. На подводы добавилось еще пятьсот пудов муки, а в общий караван — десяток бычков, две коровы и штук пятьдесят овец. Вексель в итоге "распух" на тысячу рублей, но мне было все равно. Хоть на две. В любом случае — это смехотворная цена за человеческие жизни.

Томь-Чумыш прихотливой петлей охватывала выстроенные на бугре здания завода. Дорога изгибалась, бежала полверсты вдоль реки, и только потом, по дамбе, ниже которой замерло здоровенное водобойное колесо, взбиралась вверх, к мануфактуре. А там еще сотня саженей, избушка охраны, и околица поселка. Караван пополз в сторону торчащей над добротными домиками церкви Святого Духа, а я, в сопровождении полудюжины казаков свернул к приземистым цехам.

Назначение вросших в землю строений легко угадывалось. Самое большое, с несколькими высоченными кирпичными трубами — это наверняка плавильня. Пристроенный сарай с тянущимися к нему от водяного привода кожаными ремнями — кузня. Ворота туда были прикрыты и подперты бревнышком, но разве это препятствие для взломавшего продовольственные магазины губернатора?

Мрак и ужас, едрешкин корень! Убогая деревянная конструкция, передающая усилие с водяного колеса на четыре, сейчас лишенные ударных частей, молота. О том, что здесь чем-то очень тяжелым лупили по разогретому металлу, можно было догадаться только по наличествующим наковальням. Ну и по запаху, конечно. В заводских цехах всегда имеется особый, ни на что не похожий аромат горячего железа и пламени.

Холодная домна — а чем еще могла быть здоровенная, прямо-таки — сказочных размеров печка — вызывала уныние. Я и близко подходить не стал. Понятия не имел — на что там нужно было смотреть, чтоб оценить уровень оснащенности практически средневекового заводика. А вот испачкаться в саже, которой там было покрыто абсолютно все — можно было легко.

Сбоку, какая-то чудная конструкция. Несколько железных или чугунных плит, поставленных на попа, как костяшки домино. И с дырками, будто кто-то стрелял в "костяшки" из крупнокалиберного пулемета. Так и не отгадав предназначение этих штуковин, вышел.

От отдельного строения, тоже оснащенного приводами, шел стойкий запах опилок, пыли и смолы. Лесопилка. И, похоже, остановленная вместе с заводом. Как и пристроенная сбоку мельница. Эти-то зачем закрыли? Я еще могу понять почему потушили домну. Иссякло месторождение железа, или возить руду стало далеко и дорого. Но что, люди перестали молоть зерно и пользоваться досками? А рабочим какой-никакой, а приработок…

Диверсия, или преступная халатность?

На тракте, где я оставил лошадь, казаки веселились. Гоняли нагайками по лугу троих мужиков в коричневых мундирах Горной Стражи. Ну, чисто дети. На минуту без присмотра нельзя оставить…

— Что случилось? — спросил оставленного у лошадей коновода.

— Борзые, Ваше превосходительство, — пожал плечами казак. — Уставу не ведают. Учить надобно.

— Не поубивайте только, — застрожился я. Нагайка — неприятная штуковина, легко способная привести к летальному исходу.

Можно было конечно остановиться на постой в Томском, но я не захотел. Решил, что нужно соблюсти некоторую дистанцию. Помощь помощью, а сядут на шею и ноги свесят. У русских — это легко и непринужденно получается…

Блин, похоже, это не моя мысль, а Германа. Раньше-то я легко отличал его шепот от своих размышлений, а эту только по совершенной ее несуразности, выловил. Как же он, мой мозговой партизан, сумел-то? Ей! Чего молчишь?

Лагерь обустроили к северу от села, на берегу, выше по течению реки. До леса было далековато — не меньше версты. На обширном лугу не осталось доже пней — все выкорчевали на древесный уголь. Так что за топливом для костров сотник отправил верховых, а сам поехал в селение, искать старосту.

В котлах уже закипала вода, когда вернулся Безсонов. Я успел умыться, побриться и переодеться в немного мятую, но зато — чистую одежду. Так что старосту селения, пожилого, широкоплечего, с длинными руками человека, встретил в приличествующем положении виде.

— Селиван, Ваше превосходительство, — представил бородатого дядьку сотник. — Навродь старосты тут. Так-то мировые исче здесь не бывали, уставы не писали. А этого вот селяне на сходе выбрали, когда завод закрыли.

Я кивнул. Поблагодарил этим Безсонова и поздоровался с Селиваном одновременно. Представился сам, потом рассказал о продуктах, привезенных с собой. Предложил рассказать о их житье-бытье.

В общем, через дык-мык и пень-колоду, после двух часов расспросов и уточнений, выяснилось вот что:

В Томском жило около четырехсот мужиков, мастеровых и урочников, с семьями. Было еще с десяток трактовых кузнецов, четыре семьи охотников и полсотни извозных. Всего — примерно две тысячи, если считать с бабами, детьми и стариками. Осенью прошлого года приезжал из Барнаула горный чиновник, выписавший бумаги на вольные. Причем большинство, к вящему их удивлению, было записано в крестьянское сословие, и им отписано было по десятине земли. Только мастеровые и в огородах-то мало копались, переложив все заботы об урожае на женские плечи.

Домну потушили весной. Сразу, как только сошел снег, и тракт превратился в непроходимую для телег жижу. Дожгли остатки привезенной зимой руды и потушили. Назначенные администрацией извозные расценки не устроили подрабатывающих доставкой сырья урочников — ближайший рудник располагался аж в ста сорока верстах, а платить предложили не по расстоянию, а по доставленной руде. В начале лета приходил караван с Гурьевского завода. Сняли молоты и пилы с лесопилки. Хотели утащить и наковальни с волочильными плитами — теми, назначение которых я не смог отгадать, да поднять на подводы не смогли. Сняли все самое ценное, сгребли инструменты и запасные кожаные приводы. И поведали ошарашенным томичам, что завод закрыт.

Селивана выбрали старостой только неделю спустя ухода последней телеги на Герьев. Все поверить не могли, что их мир рухнул, что никому их умения больше не нужны. И что нужно теперь как-то приспосабливаться. Как-то выживать.

Пока подъели запасы. Пока собрали и перековали в косы, серпы, гвозди и подковы валяющееся в цехах железо. Потом приехали сторожа, перестали пускать в оставленный людьми завод, и стало совсем худо. За лето никто из мастеровых так и не сподобился распахать и засеять поля… Несколько семей, получив паспорта, уже уехали в Кузнецк…

Пока разговаривали, староста все косился на подводы с мешками. И даже когда я сказал, что это бесплатно — не поверил. Переспросил еще раза три, и пока приехавшие с нами из Тогульского женщины с паперти не потащили в селение выданный им казаками паек, все недоверчиво качал головой.

Впрочем, мое предложение переехать в губернскую столицу, тоже было встречено без энтузиазма. Расстались на том, что Селиван обещал следующим же утром собрать общий сход и обсудить это с земляками.

Ночь получилась беспокойная. До самого утра из Томского шли и шли люди за причитающейся им долей продуктов.

Казачьи урядники, заведовавшие распределением привезенных благ, изо всех сил старались не шуметь. Но, сами знаете, как оно бывает — постоянно что-то брякало, или скрипело. Люди старались разговаривать вполголоса, но в ночной тиши даже легкий шелест ветра в кронах далеких деревьев, было отлично слышно.

Да еще одолевали думы. Злился на нетерпеливых томских жителей, ворочался на своем, сложенном из дерна, топчане под тонким походным одеялом, а сон все не шел.

Странно как-то все было. Странно и неправильно. Пятьсот здоровых, сильных мужиков за лето не сподобилось озаботиться пропитанием для своих семей?! Да посади они весной соток по тридцать-сорок той же картошки — и всю зиму можно пузо на печи чесать, ни о чем не задумываясь. Здесь же еще ни колорадского жука ни проволочника поди еще не водится. Урожай — дай Бог каждому получился бы. Неужто их кто-нибудь за вскопанные пяточки наказывать бы стал?

Однако что-то я возделываемых полей вокруг селища не встретил. Куцые огородики с несколькими грядками лука да чеснока возле домов. Кое-где в подзорную трубу удалось разглядеть светло-зеленые "головы" капустных кочанов. И все! Герочка мгновенно выводы сделал. Дескать, остались в поселке тупые, ленивые да безрукие, а путних-то, поди, давно на Гурьевские фабрики свезли. А ты, Герман Густавович, собрался этих трутней кормить бесплатно, и на свои будущие заводы зазывать…

Ну, на счет бесплатно — это Гера погорячился. Все-таки две тысячи рублей в продовольствие бабахнул, а это по нынешним временам — безумная сумма. У многих чиновников в год жалование меньше выходило. И дарить эти деньги я уж точно не собирался. Во-первых, все равно не оценят. Халява — она и есть халява. Как пришло, так и ушло. Пропьют, разбазарят, сгноят или мышам скормят. А во-вторых, как бы это цинично не звучало, мне было необходимо средство, способное привязать этих людей к себе. И две тысячи лично мне обязанных жителей губернии, это-таки гораздо лучше, чем просто две тысячи человек.

Правда, с того места, где Безсонов поставил наш лагерь, большую часть селения видно не было. Может, и были какие-нибудь посадки, но их и не разглядеть от дороги? Спрятали с глаз долой, от соблазнов всяких разных чиновников. А здесь низина. Казаки выбирали площадку, наиболее удобную для спуска лошадей к воде. Выставленные на ночь дозоры располагались на холме — у мертвого завода и Кузнецкого тракта.

Хорошо было бы в Томское съездить, да самому все хорошенько разглядеть. Но и тут незадача. Селиван собирался следующим же днем общий сход устроить, дабы донести до народа мои предложения. И соваться туда в момент этого эпохального события резона не было. Сами должны решить. Чтоб не говорили потом, что их принудили.

Уснуть удалось только под утро, когда проснулись птицы. И потому проспал почти до обеда. Потом полог палатки нагрелся на солнце, и в парусиновом жилище просто невозможно стало находиться.

Пока почивал, в лагере произошли значительные изменения. Во-первых, сгрузив с подвод остатки продовольствия, отбыли домой в Тугальское, нанятые там извозные мужички. А во-вторых, на рассвете, при смене далеко вынесенных дозоров, урядники обнаружили двоих своих подчиненных избитыми до бессознательного состояния. Оружия потерпевших на месте тоже не отыскалось.

Казаков аккуратно притащили в лагерь, и отправили в селение гонца за доктором, или хотя бы каким-нибудь туземным знахарем. А на место инцидента выехали сведущие в чтении следов ветераны. Следовало выяснить, кто именно посмел поднять руку на государевых воинов.

На всякий случай, караулы были усилены, ружья составлены в пирамиды у палаток, и все занятые в хозяйственных работах служивые, оказались вооруженными. Я только голову из своего шатра высунул, а мне Апанас уже заряженный револьвер в руки сунул. Сначала оружие, а чашку черного чая уже потом.

Честно говоря, я даже слегка растерялся от таких новостей. Ну, с извозчиками — понятно. Я с ними еще вчера рассчитался, и их здесь больше ничего не держало. А вот нападение на служащих Императорской армии — это серьезно. Согласно "Своду законов Российской Империи", том 2, третьего раздела, для злоумышленника это могло и петлей закончится. Причем я, как, хоть и временный, но командир, имел право провести следствие, судить и привести приговор в исполнение. Или, если существовала такая возможность, мог отправить виновных на суд в ближайший крупный населенный пункт. В тот же Кузнецк, например.

Только у казаков было и свое собственное, ни как не связанное с законами страны, мнение. Они чувствовали себя хозяевами этого огромного края, и любое покушение на члена своей касты воспринимали как подрыв авторитета всего сословия.

В общем, за раздумьями, я и вкуса того, чего ел на завтрак, не почувствовал. Сначала и вовсе есть не хотел. Пошел сдуру, после водных процедур, взглянуть на раненых, а от одного воспоминания о том зрелище, аппетит напрочь отшибало. Будто под экскаватор попали. Лицо — одна сплошная опухоль и кровоподтек. У одного, похоже, сломаны ребра, а у другого — обе руки.

Кое-как впихал в себя опостылевшую кашу со шкварками, и переоделся в походную одежду. Подпоясался и за ремень засунул испытанный пистоль. Достал из чехла, перезарядил и смазал основные узлы у подаренной Гилевым Спенсерки. Это Апанасу. Поди, не велика хитрость из этого полуавтомата стрелять, а мне за спину спокойнее будет…

Вернулись следопыты. Двое из пятерых. Доложились сотнику, а тот уже и ко мне явился. Следы злодеев вели к сторожке охранников завода. Видимо горные стражники таким способом решили поквитаться за вчерашние обиды. Зря все-таки мои казачки их по лугу нагайками гоняли, веселились. Нелюбовь служивых к горным архаровцам, вообще-то, давние корни имеет. Мне это Безсонов еще на Московском тракте рассказывал.

Лет этак с полста назад, решением наказного атамана, два сибирских кавалерийских полка были расформированы. Драгун, что в Кузнецкой да Бийских крепостях стояли, в Семипалатинск перевели, где по другим подразделениям разделили. А вот у Тобольского татарского полка и знамя забрали. Инородцев служивых, что по статусу к казакам приравнивались, по улусам распустили. Только большинство из них — потомственными воинами были. Ничего кроме как головы на скаку рубить — не умели. Им-то куда деваться было?

В общем, часть татар по казачьим полкам приняли. Старожилы сибирские давно с туземцами бок обок живут, уже бывает — и не разберешь — казак это лихой или татарин. А те, что в иное сословие перейти не пожелали, стали в стаи сбиваться и на тракте шалить. То есть, как бы, честь русского воинства замарали. Случалось — бывшие однополчане и друг друга рубали. Куда деваться? Каждый сам свою сторону выбрал…

Потом Алтайская администрация стала горную стражу собирать, и эти, которые с большой дороги, туда поспешили записаться. А ненависть уже вовсю полыхала. Одни другим завидовали, другие первых презирали…

Трое уже выехали к дамбе через Томь-Чумыш, чтоб вороги не удумали в свой наглядный Барнаул сбежать. Еще два десятка казачков спешно седлали коней. И судя по их лицам, месть не заставит себя ждать. Так что и мне пришлось поторапливаться. Не то, чтоб я намерение имел в давнишний спор вмешаться. Зачем мне из-за давно минувших дел отношение со своими телохранителями портить! Скорее хотел присмотреть за своими конвойными, чтоб слишком уж не… озоровали. А то народ нынче простой, цены человеческой жизни не ведающий.

Тракт огибал завод и, спускаясь с горы, вел дальше, мимо селения в сторону Кузнецка. А между заводом и селом зеленел изрезанный тропинками обширный луг. Ни деревца или кустика — наш отряд из окошек сторожки далеко видно было. И засевшие в ней стражники не придумали ничего лучшего, как начать стрелять по и так не добрым после случившегося казакам. Да еще и чью-то лошадь ранили…

Одна из пуль, словно весенний шершень, прожужжала и над моей головой. Одного этого вполне достаточно было, чтоб развешать злодеев по березам…

Окна выходили только на две стороны. В третьей стене была дверь, а четвертая была совершенно глухая и смотрела на заводской забор. "Мертвых зон" оказалось достаточно, чтоб полностью обложить строение, не подставляясь под дурную пулю. А вот выходить из своей крепости на скорый, но справедливый суд, стражники не торопились.

— Эх, туда бы дымовую шашку закинуть, — хмыкнул я, разглядывая поле боя из седла Принцессы. — Сами бы вылезли…

— Этточно, Ваше превосходительство, — оскалился сотник, и гаркнул кому-то из своих сержантов — урядников:

— Эй, Петруха, давай-ка, возьми молодших, да соберите соломки с хворостом. Щас мы этих лисицев из норы выкурим!

— Так! — грозно вскричал кто-то начальственным тоном со стороны хвоста моей кобылы. — Это, что тут у нас происходит? Потрудитесь объяснить!

Я обернулся быстрее здоровенного Безсонова, но он говорить начал первым.

— А ты сам-то, господин хороший…

Заложив руки за спину, подслеповато щуря глаза, на нас смотрел белокурый мужчина лет пятидесяти в кургузном, давно вышедшем из моды, темно-синем горном мундире со знаками отличия горной администрации. Пришлось выручать своего человека.

— С кем имею честь? — холодно поинтересовался я.

— Ага, — скривил тонкие губы чиновник. — Так это вы, молодой человек, начальствуете над этими бандитами? Я Лолий Васильевич Юргенсон, слыхали о таком?

— Нет, — совершенно искренне ответил я. — А что должен был бы?

— Я, стало быть, Верхотомский окружной управляющий приписными за Алтайскими заводами крестьянами! — должность из его уст прозвучала, так словно он член императорской семьи.

— Стало быть, бывший управляющий, — кивнул я. — Приписных-то, стало быть, уже и не осталось. Позвольте поинтересоваться…

Дверь в сторожку приоткрылась на секунду, и из образовавшейся щели раздался выстрел. Тяжелая пуля чиркнула по ножнам сотника и, изменив траекторию полета, вонзилась в плечо горного чиновника.

В одно мгновенье соскочивший с коня Безсонов подхватил Юргенсона, и уволок к забору, в невидимую для стрелков зону. Меня, взяв Принцессу под узду, туда же отвел Апанас.

Чиновнику повезло, что сорок грамм свинца потеряло убойную силу, столкнувшись с шашкой сотника. Неопрятного вида, расплющенная блямба пули сама вывалилась из набитого конским волосом плечика мундира. На коже счастливчика переливался всеми гематомными цветами синяк величиной с ладонь.

— Повезло их благородию, — качнул головой казачий командир. — Ваше превосходительство, их благородие бы в ихнюю усадебку бы отнесть. Да и вы тоже… Мы тут как-нибудь…

Медведь переминался с ноги на ногу, скромно разглядывая что-то на вытоптанной земле. Похоже, никто и не собирался выпускать злодейских стражников из подожженного домика…

— Пожалуй, — согласился я. А что мне еще оставалось? Начни я требовать суда, никто из казаков бы меня не понял. Это что? Я сомневаюсь в их способности самим восстановить справедливость? Или мне нужно было приказать конвойным все-таки вытащить стражников из укрытия, чтоб потом повесить? А в чем разница? Смерть, она и есть смерть…

В общем, я предпочел не вмешиваться. Тем более что появилась замечательная причина покинуть поле боя. И, быть может, получить какую-нибудь информацию.

С другой стороны завода, у берега реки, куда я вчера не стал заходить, нашлось настоящее, как я его себе и представлял, дворянское гнездо. Двухэтажная кирпичная усадьба, с колоннами у входа, высокими застекленными окнами и многочисленными дворовыми постройками. Только все вокруг выглядело слегка заброшенным, не жилым. В сторону правого флигеля с высоким деревянным крыльцом вела хорошо натоптанная тропа, а все остальное пространство двора заросло вездесущей лебедой.

Юрнегсон очнулся на крыльце. По-птичьи дернул головой, судорожно оглянулся и зашептал, одновременно пытаясь вдеть руку в рукав мундирчика:

— Здесь, здесь меня оставьте, голубчики. Не стоит Клару Павловну моим приключением-то пугать…

Два крепких казачка с готовностью посадили чиновника на серые доски крыльца, коротко поклонились и убежали за холм, к своим. Апанас принял у меня лошадь и сразу отошел в стронку, а я присел рядом с раненым.

— Вам повезло, Лолий Васильевич, — Господи, что за имечко-то! — Кабы не мундир, могло бы все иначе повернуться.

— Да, мундир жалко… Простите, вы не представились…

— Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии. Действительный статский советник.

— О! — он попытался вскочить. Пришлось ловить его за руку и усаживать обратно. — Титулярный советник, Лолий Васильевич Юргенсон, Ваше превосходительство. Ныне исправляю должность смотрителя Томского завода.

— Экак вас, — удивился я. — С управляющих крестьянами-то…

— Не прешелся-с, Ваше превосходительство, к обновлениям-с. Да-с. Я-то, знаете ли, человек старой формации-с. До манифеста меня тут всякий знал. И всякий черносошенный говорил-с обо мне, что, дескать, господин Юрнегсон суров, но справедлив. Я ведь и ребятишков ранее десяти годов отроду в весях забирать не велел, и пороть за провинности более дюжины плетей не назначал…

— Что значит — детей в деревнях?

Он и рассказал. И пока этот пожилой горный чиновник говорил, волосы на моей голове шевелились, так и норовя сбросить фуражку.

Алтайским заводам с каждым годом требовалось все больше и больше рабочих рук. Шахты становились глубже, леса, нещадно пережигаемые на древесный уголь, отступали все дальше от производства. Цеха расширялись. Техническую отсталость компенсировали увеличением числа мастеровых.

В тесных цехах все чаще случались несчастные случаи. Редко кто из рабочих, перешагнувших тридцатилетний рубеж, остался не помеченным раскаленными каплями брызгающегося чугуна, сохранил все пальцы на руках, или здоровые легкие. Рождающихся в семьях мастеровых детей оказалось недостаточно для восполнения естественной убыли…

Почти сразу после образования Томского, а за ним и Гурьевского заводов, большую часть деревень Кузнецкого округа приписали к этим производствам. Раз в три года по приписным селениям проезжал специальный отряд горной стражи во главе с управляющим по приписным крестьянам. Отбирались крепкие и здоровые дети от шести до двенадцати лет, которые должны были всю оставшуюся жизнь трудиться на фабриках. Их селили в казармы-бараки, выстроенные в призаводских поселках. Им назначались "тетки" из числа вдов мастеровых, и "дядьки" — опытные мастера, по какой-либо причине не способные больше трудиться в плавильнях.

До двадцати лет эти дети проходили обучение, то есть — работали подсобными рабочими. И были на полном государственном обеспечении. Со дня совершеннолетия, начинался считаться их срок службы. Теоретически, после двадцати лет тяжкого труда у домны или в шахте, эти люди могли вернуться в родную деревню. Только ни кто не возвращался. Да и кто бы их принял? Больных, обожженных и обремененных семьями с детьми. Ничего, кроме своего завода не видевших и не умеющих.

Да и когда им было уметь? Большинство Алтайских заводов работало в трехнедельную смену. Это значило, что одна бригада неделю работала в день, потом неделю в ночь, и третью неделю отдыхала. И за время отдыха нужно было успеть переделать массу мужской работы по дому…

Женщины занимались огородами, которые, кстати, никто официально не нарезал — при желании каждая семья огораживала столько земли, сколько могла обработать. Картофель считался чертовой ягодой — потому что из земли — и в заводских поселениях не выращивался. В основном садили капусту, морковь, лук с чесноком. Иногда — репу. Зерновые вообще никто не сеял. Понятия не имели — как это делать, да и времени на это не оставалось.

Старых, то есть относительно благополучно доживших до тридцатилетия, мастеровых и их семьи нынешний голод практически не коснулся. Мужики оборудовали кузницы и тихонько перековывали собранное по поселку железо во всегда востребованные гвозди и дверные петли. Бабы рылись в сильно увеличившихся огородах. Дети таскали из леса ягоды и пасли небольшие стада коз и гусей. Коров в Томском почти не было — где было взять время на заготовку сена?!

Хуже всего пришлось молодым и младшим. Тем, кто еще не обзавелся своей семьей и продолжал жить в казармах. И кого должны были бы кормить за счет казны. Из пятисот названных мастеровыми человек в селе, таких было больше трехсот. И заботу о них пришлось взять на себя семьям старых…

Самых младших, детей десяти-тринадцати лет, забрали родственники. Они еще не были пропащими для крестьянского дела людьми. Их еще можно было попытаться чему-то научить. Но таких в селении было совсем мало.

Оставались еще бывшие приписные, а ныне лично свободные урочники. Летом они занимались обычным земледелием или охотой, а зимой отрабатывали выданную администрацией лошадь, перевозя руду с рудников на заводы. Теперь, когда рудный урок с них был снят, коней естественно забрали. Юргенсон хихикал, заставляя меня сжимать зубы, чтоб не брякнуть что-нибудь лишнее, рассказывая, как нынешней весной урочники пахали свои жалкие наделы на коровах или впрягая жен с дочерьми…

— …А я, знаете ли, Ваше превосходительство, этому четвертиночку, тому и того поболе, добавлял. Деток, знаете ли, жалко-с. Голодом-с же помрут, коли домна не горит. Ну, там, и благодарение от крестьянушек бывало. Как же иначе-с!

— Да вы, батенька…

Господи, как его назвать-то? Скотина? Так не поймет. Он ведь действительно сравнительно добрый человек. Сравнительно с теми, кто придумал детей от живых родителей отбирать, да в чад примитивных цехов совать. Революционер? Так ничего он не изменил. Подачки его — это вроде милостыни нищему на паперти.

— Да вы, батенька, социалист! — наконец подобрал я слово, оказавшееся вполне знакомым моему собеседнику:

— О! Ваше превосходительство! Я тоже в вашем возрасте увлечен был трудами месье Пьера Леру! Весьма, знаете ли, благостно… Да-с… Вот помнится, прибыли мы в одну весь, мужичков-углежогов править…

Прода

Господи-Боже Всемилостивый! Как же мне было противно его слушать! Социальная справедливость в отдельно взятом, до самых корней феодальном уделе, со слов Юргенсона, получалась какой-то… мерзопакостной. Судилище, когда мужик сиволапый, хоть и правый по закону, оставался мужиком. И от этого, наказание получал на пять плетей меньше…

Конечно, я в прошлой своей жизни, тоже ангелом воплоти не был. Воровал казенные деньги, облагал поборами коммерсантов, брал взятки и поплевывал с высоты своего положения на простой народ. Но я, хотя бы не отбирал детей у родителей и не порол земледельцев батогами. И в то, мое время суды, чаще всего, решали дело в пользу властьимущих. Смазливые свиристелки — подстилки реальных папиков, в хлам пьяные за рулем дорогущих авто сбивали насмерть людей, и отделывались условными сроками. Но — это, хоть какое-никакое, а наказание. Потерпевших же не пороли в гаражах, просто потому, что они не сподобились залезть на самый верх. Ну, или в постель к тому, кто на самом верху.

Конечно, постсоветская как бы демократия — тоже не идеальный общественный строй. Больше того, выборная система сама по себе провоцирует чиновников на злоупотребления. Но то, что творилось тут, в шестидесятых годах девятнадцатого века — это вообще что-то немыслимое. Все мои, нежно лелеемые грезы о справедливом, заботливом царе — отце народа, разбились об айсберг отвратительнейшей реальности.

Страна Советов — тоже тот еще гадюшник. Партийная номенклатура — вообще себя другим каким-то народом считала. Жила как-то по-другому, как-то сама себя судила. И все втихаря, чтоб сор из избы не выносить. Газеты вон какие красивые слова печатали. Все на благо народа… Только не уточняли — какого именно… Попал я как-то в дни студенческой молодости в квартиру одного видного деятеля. Сравнил с родительской двушкой в хрущевке…

Во времена СССР много говорилось о страданиях несчастных угнетенных американских негров. Фильмы снимались, книги печатались, как империалистические эксплуататоры издевались над тысячами привезенных из Африки рабами. Едрешкин корень, да это детский сад, ясельная группа по сравнению с миллионами крепостных русских крестьян. И пусть теперь, в 1864 году, они уже формально свободны. Только в головах таких вот, феодальных социалистов, ничегошеньки не изменилось. Нельзя продать или детей отобрать? Фигня! Годик от голода помучаются — сами прибегут! Сдохнет пара тысяч? Снова фигня. Бабы еще нарожают. Чай дурное дело — не хитрое…

И так у меня сердце сжалось, так горько стало и как-то безысходно, таким темным и беспросветным мир вокруг сделался, что я минуты две мысли в кучу собрать не мог. Смотрел на что-то мне докладывающего казака — посыльного, каждое слово отдельно — понимал, а все вместе как-то не складывалось.

Ну, повылазили злодейские стражники из своей "крепости", ну порубали их шашками. От меня-то чего нужно? Я что ли их должен опознать? Так я их прежде в глаза не видел. Бегали вчера от верховых с нагайками по полю какие-то личности в коричневых мундирах, так я лиц их не разглядывал…

Да и вообще… Оставьте меня в покое! С чего это я должен лбом в стену долбить? Господь, в своей бесконечной мудрости, дал мне вторую жизнь. Так чего теперь?! Мне каждого крестьянина ублажать? Всех спасать и в Светлое Будущее вести? А вот этакие Юргенсоны вдоль моей дороги стоять будут, и мерзости свои обделывать? Так я в Иисусы не записывался!

Кое-как собрался. Было все еще… гадко. Но хотя бы мозги шевелиться начали.

— Сотник пусть мне рапорт пишет. И этого вот… господина Юргенсона в свидетели. Лолий Васильевич не откажет в такой малости. Так ведь? — я взглянул прямо в глаза расслабившегося на солнышке горного чиновника. И видимо было что-то такое в моем взгляде, от чего "социалист" не посмел мне возразить. Дернулся только, словно током ударенный, заторопился нервными пальцами воротник мундирчика застегнуть, и потом только кивнул. Несколько раз подряд.

— Я проверю, — рыкнул на прощанье и легко вскочил в седло подведенной Апанасом Принцессы. — В лагерь. Утомился я.

Хотел еще добавить: "мне еще с быдлом разговаривать". Но не стал. Не понял бы никто моего сарказма. Не могут здесь еще так к человеку относиться, как он этого достоин, а не какое положение занимает. Один я здесь такой. Не правильный.

В Томь-Чумыше вода какая-то коричневая. Такая бывает в бочках с дождевой водой, что собирают дачники для полива особенно ценных пород редиски. Казалось, вот вглядишься повнимательнее в эти струящиеся глубины, и станет видно дно. И рыбу с раками.

А еще бесконечный поток хорошо смывает дурные, тяжелые мысли. Течет и течет мимо, бесконечная, как само Время, река. И под это ее течение, не получается думать о чем-то определенном. Мысли скачут, перепрыгивают с пятого на десятое. И уносят, уносят, уносят бессилие и беспросветность эпохи. И этой, жестокой и надменной унесут, хочет она этого или нет…

Да, ты прав, Герман. Козлы они все и не достойны наших усилий. Сволочи и подонки, однозначно. Только кем мы-то с тобой, друг мой ситный, будем, если сейчас руки опустим? Если знаем что делать и как, да не сделаем, побоимся болото это взбаламутить? Такими же жабами пупырчатыми станем, и квакать станем такие же благоглупости, как тот "социалист"… А потом, в старости, если конечно суждено нам с тобой до нее дожить, оглянемся, и что? Посмотрим на эту заросшую мхом и обильно политую кровью страну, и что? Радостно нам от зрелища будет? Ворчать по стариковски начнем — вот кабы я… А потом, в Чистилище… Бр-р-р-р… Еще триллион лет безнадеги и бесконечность мыслей — что я мог бы сделать…

Играет солнце бликами. Золотит слабые волны. Несет река искры света.

Крикнул слугу. Велел нести сумку с письмами. Работать нужно, а не о судьбах мира размышлять. Лапками молоко в масло сбивать, а не тонуть вместе со всеми в этом дерьме. Чтоб потом не было бесконечно горько…

Взял в руки до сих пор не распечатанные конверты. Их не так много осталось, если конечно не считать те полмешка, где сплошные прошения и кляузы. Четыре всего. Из МВД, МИДа, из администрации АГО — от Фрезе, и письмо Гинтара. Но, даже не вскрывая, знал, что ни в одном из них нет того, чего я действительно очень хотел бы знать. Ни слова о судьбе Николая Романова — Наследника Императорского престола. И, что самое забавное — о моей собственной судьбе…

А, впрочем… Плевать. Поди, не казнят. Я же не разбойник какой-то. За моим Герочкой такая толпа господ приближенных ко двору имеется, что максимум мне грозящее — тихая отставка и ссылка куда-нибудь в Туркестан. Ну и что? Там тоже люди живут. И тоже можно заводы строить…

В крайнем случае есть ведь еще заграница… Хотя, это уж совсем крайний случай. Там тоже не все в порядке и в двадцать первом-то веке было, а сейчас и подавно. Демократии, блин. Кто-нибудь слышал, чтоб судили американского сенатора? Или английского пэра? У себя на родине, я имею в виду. У меня адвокат в той жизни был — ну так, на всякий случай — Иван Семенович Думбадзе. Шустрый такой мужичек, не спокойный. Родня у него по всему миру расползлась, так он каждый год на месяц-два кого-нибудь из родственников навещал. Все искал — где трава зеленее. Порассказывал как-то под шашлычок с вином. И о изгибах французской юриспруденции, и о американской адвокатской справедливости. О ювенальной юстиции в Швеции и английском прецедентном праве. Конечно, об иностранном общественном устройстве поговорили. Я было, спорить кинулся, "оплот демократии" в пример приводил, пока он вопрос не задал: мол, знаю ли я — какой процент населения США имеет право голоса на выборах? Оказывается, выбрать своего президента эта страна доверяет чуть меньше чем шестистам выборщикам. Четыреста с лишним тысяч человек на одного выборщика! Прикольно, как говаривали мои племянницы. Совсем не просто в чем-то убедить двести пятьдесят миллионов совершенно разных людей. Шестьсот — совсем другое дело! Причем борются-то всего две партии. Одна за то, чтоб брать с богатых побольше налогов. А другая — чтоб не брать. Вот и вся разница. Вот вам и оплот демократии.

В Англии — примерно — то же самое, только голосует все взрослое население. Но выбор и у них не велик — снова только два варианта. Либералы и консерваторы. Первые, чтоб все отдать в частные руки, вторые, чтоб кое-что все-таки оставить…

Во Франции — чуть лучше. И выбор партий на выборах больше. Зато ничто не препятствует победе на выборах какой-нибудь национал-социалистической группировки. И, судя по "нежной любви" французского правительства к стремительно увеличивающейся североафриканской диаспоре, к тому, на момент моей смерти, все и шло.

О скандинавском капиталистическом социализме мой адвокат тоже не высокого мнения был. Случай рассказал, как тринадцатилетний сын одного его знакомого подал в суд на отца, за то, что тот наказал этого гм… истца ремнем за все хорошее. И ведь выиграл, гаденыш.

Совсем, по мнению Ивана Семеныча эта Европа скурвилась. Немцы из детских сказок слово "негр" вымарывают, французам своих девушек мадемаузелями называть запретили, в Британии отменили слова "муж" и "жена". Это теперь, едрешкин корень — партнеры. Потому, как если в семье два гомосека, то как кого называть? Кто из них кто? Кто должен посуду мыть и суп готовить, а кто на диване с пивом и газетой валяться? Нехай будут партнеры, блин! Иначе ведь и конфуз случиться может! Станет королева очередного певуна Орденом Британской Империи награждать, а этот новоявленный сэр женой окажется. Непорядок!

Понятно, что сейчас, в моем новом мире там еще ни о чем подобном и не помышляют. Но придут-то к этому! И что-то мне вовсе не хочется, чтоб мои будущие внуки-правнуки в этаком… бедламе жили.

Ха! Гера! Экий ты… фантазер! Уехать на Аляску и объявить ее суверенным государством! Это же надо до такого додуматься! Чтоб это сделать, нужна маленькая, но хорошо вооруженная армия, с парой ракетных крейсеров в придачу. А то так они там меня и ждут, все глаза проглядели. Золота там конечно дофига и больше. Лет на сто безбедной жизни вполне хватит… Ну или на двадцать. Потому что потом туда прикатит бравый бронированный по уши флотец, и объяснит мне — кто в доме хозяин! Не сейчас, так потом, когда мои геологи нефть на шельфе найдут. За нефть "оплот" и не таких самостийных к ногтю демократии придавливал.

Да и не поеду я никуда, Герман. Сибирякам я задолжал, а не ирокезам каким-то там.

Так что, Герочка! Сидим на попе ровно и молим Господа, чтоб все вышло хорошо. Авось да небось… Зачем-то же он меня твоим поводырем, парень, назначил. Видно, не мне одному тот, прошлый мой мир, не нравился. Назначено мне хоть что-то попытаться изменить…

Так и просидел почти весь день на бережке. В руках нераспечатанные конверты держал, да на солнечные блики на текущей воде смотрел. И думы думал.

А потом, стоило вскрыть конверт присланный из канцелярии начальника АГО, прибежал Артемка с известием, что явился Селиван. И с ним еще человек пять грустных мужчинок.

Велел им ждать. Невместно генерал-майору к крестьянам на встречу бегом бежать. У меня в руках, можно сказать, дело государственной важности! Срочно необходимо прочесть, чего еще гадкого удумал Александр, свет-Ермолаевич с чудной, исконно русской фамилией Фрезе.

Денщик убежал. А я честно взялся за письмо горного начальника. Тфу, едрешкин корень! Фрезе пенял мне на то, что я время не выкроил с ним встретиться, будучи в Барнауле. Извещал, что в помощь мне отправил горного инженера Матвейку Басова. Мол, в исследовании утверждаемых за Империей земель рудознатец не помешает. Можно подумать, можно подумать… Предлагал на обратном пути с Чуи завернуть на недельку в горную столицу Алтая, встретиться, обсудить дела наши тяжкие. Будто у нас с ним могут быть какие-нибудь дела.

Как-то само собой и от непосредственного шефа, министра Внутренних Дел, Петра Александровича Валуева, письмо прочиталось. По течению, так сказать. С этим и вообще ясно, что дело темно. Какой-то лепет по поводу рассмотрения вопроса о выделении юга Алтая из числа Кабинетских земель в казенное гражданское управление. Дескать, дело сие вельми сложно и неясно. Мол, как бы чего не вышло, если бы вдруг Государь наш, как-то нехорошо на это взглянет. Так-то дело несомненно нужное и для страны полезное, но не посчитает ли Его Императорское Величество это покушением на свой семейный удел? Это я ему должен был сказать что ли? Он меня за Глобу Настрадамусовича Кашпировского держит что ли? Он, едрешкин корень, за какой собачьей частью тела там кресло задом греет?

В общем, я разозлился. Хотел уже послание это инфантильно-верноподданическое порвать, да тут из конверта еще один маленький листок выпал. А на нем, рукой самого министра надпись: "Конечно, дражайший мой, Герман Густавович, коли вы станете продолжать настаивать, так я прожект Ваш к решению в Сибирский комитет передам. Валуев П.А.". Ха! Так это он свой хвост, как бы на всякий случай, прикрывает. Тогда понятно. Тогда другое дело. Мне-то прикрывать уже как бы и не поздно. Вылез, блин, из траншеи в полный рост, с криками "За Бога, Царя и Отечество"!

Третье послание, то что из МИДа, только подтвердило особое ко мне отношение. Так-то, по словам Германа, у них не принято в первый год службы губернаторов проверками изнурять. А тут меня официально извещали, что в Томскую губернию отправлен чиновник министерства, барон Евгений Георгиевич фон Фелькерзам с инспекцией за размещением и обустройством польских ссыльнопоселенцев. Размещение, блин?! Обустройство? Да-а-а-вай, приезжай, барон Фелькерзам. Я тебе нашу пересылку покажу. Клянусь, будет чего рассказать своему начальству. Нужно не забыть о гнилых бараках с ветхим забором еще и во всеподданнейшем отчете упомянуть. Где-нибудь рядом с описанием вымирающего от голода Томского села.

Все. Я был готов к неприятностям. Почему-то так мне и подумалось — раз староста побоялся придти один, значит — будут отказываться от моих предложений. И мне не останется ничего иного, как бросить их тут на произвол судьбы. Не кормить же мне их бесплатно по гроб жизни! Поди, догадаются разбежаться по более благополучным местам.

Аккуратно — это уже Герина немецкая педантичность виновата — сложил письма по разным кармашкам сумки. Одни — для моего личного архива. Другие в канцелярию губернского правления.

Проверил, как сидят пеньки капсюлей на шпыньках запальных камор. Мало ли. Что-то часто в меня стали стрелять. Прям, обидно. И ведь, что характерно, я-то сам уже с месяц не то что ни кого не убил, а даже и не выпалил ни в кого! Так нет. Так и норовят моей слабостью воспользоваться…

Из лагеря тянуло вкусным запахом ненавистной походной каши. В животе забурчало. Эх, упругих пельмешиков бы с золотым маслицем и перцем. Ножку куриную с золотистой поджаренной корочкой. Щей горяченьких со сметаной. И булочек. Маленьких, кругленьких, пухленьких, посыпанных сахарной пудрой и корицей…

Зря подумал. Там люди ждали, а меня тут слюней полон рот. Кое-как справился, проглотил. Не плеваться же. Это святое. От мыслей благостных, а не от отвращения. Такое на землю выхаркивать — грех.

— Ну? — полуобернулся к мужикам, передавая ношу Артемке. Не хотелось размусоливать. Нет, так нет. Да, так да. Бегом собираться. Время не ждет.

— Брагодарствие мы, вашество, от общества томского принесли, — поклонился Селиван. Остальные чуть отстали, но зато склонились гораздо глубже. — Благослови тебя Господь, барин, за то, что дозволил самим решить — как нам дальше жить-поживать.

Опа-на! Это они за право выбора, что ли, благодарят?! За неотъемлемое право каждого свободного человека?

— Вы свободные люди, и не мне вас принуждать, — внутри себя тихонько хихикая, строго сказал я. — Будет воля помереть тут всем с голодухи, я препятствовать не в силах.

— Так и общество наше порешило, — кивнул староста. — Грех это, самим себя голодом морить, когда барин иное сулит. Потому, согласные мы. Только опасаемся в осень глядючи с мест баб с ребетишками срывать. Дозволь их тута покаместь оставить. А мы артельно где укажешь, там и работу работать станем.

А я чего? Мне же и забот меньше. Припасов, что я из Тугальского привез, им до весны точно хватит. С летом и переедут. Все равно в Бийск баржи со ссыльными пойдут. Вот обратно все оставшееся население Томского и вывезут.