Белая

В два часа дня мне предстояла встреча с доктором Пресмэном. Когда я шла к Башне, чтобы принять душ и одеться, мое внимание привлекли громкие пронзительные крики двух чаек, ссорящихся у лестницы променада. Казалось, нападала птица поменьше. Она клевала большую чайку и пыталась засунуть свой клюв в ее. "Требует еду", — решила я. Хотя меньшая чайка и не совсем выросла (я предположила, что это мальчик), он не был уже птенцом, которого должна кормить мать. И большая чайка воевала со своим отпрыском, отбегала от него, но не очень далеко. В конце концов юноша пошел прочь. Усвоил ли он урок? Или просто сдался? И тогда мать побежала за ним и пронзительно кричала, пока сынок не вернулся. Они продолжали свою мучительную игру, пока я поднималась по ступенькам и пересекала променад, думая про себя: "Вот что случается, когда они еще не совсем взрослые; прощание с материнством — нелегкое дело даже для птицы".

— Меня немного пугают эти головокружения, доктор Пресмэн, — говорила я племяннику Эммы Чэнкин в его кабинете в среду днем, решив не напоминать ему о нашей первой встрече двухлетней давности, и была разочарована и благодарна, что он не вспомнил сам. Вообще-то я едва узнала мужчину, встретившего меня, только прядь надо лбом напоминала прежнего бойскаута из супермаркета, но даже она казалась другой — поседевшей.

— Я хочу осмотреть ваши глаза, Алисон. Поднимите голову и смотрите прямо перед собой, — командовал он, приближая свое лицо к моему, пока офтальмоскоп в его руке не разделил нас.

Доктор Пресмэн вглядывался в мои глаза, а я не смела дышать, чтобы не выдать своего смятения. Меня осматривал очень привлекательный врач… очень красивый врач на расстоянии поцелуя.

— Прекрасно, Алисон. С глазами все в порядке.

— Моя подруга считает, что все дело в голове, — сообщила я пряди над незнакомым лицом.

— Возможно. Симптомы, которые вы описываете, часто соответствуют процессам, происходящим во внутреннем ухе.

Доктор Пресмэн открыл высокий стеклянный шкаф, полный пластмассовых моделей увеличенных органов: мрачный музей человеческой анатомии. Он выбрал ухо, принес его мне и раскрыл.

— На вид довольно сложно, — сказала я.

— Вот костный лабиринт, — начал он лекцию, указывая на три костистых полости. — А внутри видны трубочки лабиринта мембраны…

Я пыталась следовать за доктором через лабиринт медицинского жаргона, но совершенно заблудилась, хотя несколько лет назад написала статью об отите — роке, преследующем матерей дошкольников.

— Понимаю, — солгала я.

— Похоже, у вас проблемы с вестибулярным аппаратом, — пояснил он.

— Понимаю, — повторила я, пытаясь найти связь между психическим и физическим равновесием.

Закончив осмотр, доктор Пресмэн нацарапал что-то на листке бумаги.

— Я хочу, чтобы вы сделали магнитно-резонансное исследование головы — это вроде рентгена, — сказал он, вручая мне листок с неразборчивыми каракулями. — Моя секретарша даст вам брошюру с разъяснениями. Вы сможете на этой неделе?

— Да. Я в отпуске…

Тихий стук в дверь возвестил о прибытии лаборантки, как будто точно знавшей, когда появиться.

— Барбара сделает вам анализ крови, и позвоните мне, если вам станет хуже или появятся какие-нибудь вопросы. И, Алисон, не волнуйтесь. Не думаю, что у вас что-то серьезное.

Очевидно, он хотел успокоить меня, но я разволновалась еще больше.

— И, пожалуйста, передайте от меня привет тете Эмме. Она стала моим главным источником пациентов. И любимым — она посылает мне только красивых, — сказал он, направляясь к двери.

Я снова напряглась, не уверенная, старается ли он успокоить или очаровать. Смущенная присутствием лаборантки, я вцепилась в свою рубашку и уставилась на гигантское ухо на столе.

Вернувшись домой около четырех, я обнаружила на автоответчике послание Шела:

— Мам, тебе не нужна компания на ужин? Позвони мне. Я свободен и на мели. Угощаешь ты.

В шесть часов Шел явился на ужин.

— Мам, ты странно ведешь себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Ты выглядишь очень счастливой. Что случилось?

Мой сын хорошо меня знает.

— Ничего серьезного. Я счастлива, потому что ты ужинаешь со мной, — сказала я, вынимая мясной соус из микроволновой печи и тыча ножом в не желавшие размораживаться ломти мяса.

Сунув блюдо назад в печь, я полила макароны растопленным маслом и щедро посыпала чесноком, а Шел принес из холодильника бутылку диетической пепси.

— У нас опять спагетти? — спросил он.

— Почему "опять"? Я уже вечность не кормила тебя ужином! И потом, мои спагетти — твое любимое…

— Я просто пошутил, мам. Я люблю подшучивать над тобой: у тебя так забавно краснеют уши.

Он засмеялся, подошел ко мне сзади и потер мои уши.

— Перестань, Шел! Ты портишь мне прическу.

— Ах, ах, ах. Неужели ты волнуешься о прическе! Так что же новенького на пляже, мам?

— Вообще-то сегодня я была не на пляже. Я ходила к врачу, — как можно небрежнее сказала я, хотя мне не терпелось рассказать Шелу о моей болезни… моей возможной опухоли… моей вероятной близкой смерти.

— У врача? Ты заболела? — теперь он изо всех сил старался казаться беззаботным.

— Ничего особенного… просто небольшое головокружение.

— И кто этот врач?

— Племянник миссис Чэнкин.

— Акулы Чэнкин?

— Шел!

— Так что он сказал?

— Он хочет, чтобы я сделала магнитно-резонансное исследование. "Это вроде рентгена", — процитировала я доктора Пресмэна. — Он хочет выяснить, что у меня с внутренним ухом… и мозгом.

— Может быть, мне пойти с тобой? — предложил он, и теперь его голос был таким же озабоченным, как и лицо.

— Спасибо, но я вполне могу пойти сама.

— Что он ищет?

— Точно не знаю, но это как-то связано с моим вестибулярным аппаратом, — сказала я, представляя, как вихляет гироскоп в моем черепе.

— Звучит пугающе.

— Да нет. Доктор считает, что ничего серьезного, — успокоила я, ставя дымящиеся спагетти перед Шелом, а плетенку с хлебом — в центр стола.

— Ну, если бы ты потеряла равновесие на балконе, глядя на облака, это было бы довольно серьезно. Ты могла бы нырнуть, как твоя соседка… семнадцать этажей до променада и… плюх! — сказал он, хлопая рукой по столу для пущей убедительности.

— Ты преувеличиваешь, Шел, — раздраженно заметила я, хотя прекрасно понимала, что ему необходимо обмануть страх — страх потерять меня, и объяснила как ребенку: — Я не могу упасть с балкона, перила очень высокие. Наверно, Марджори кто-то помог упасть, — добавила я, меняя тему. — Я слышала или читала в газете сегодня утром, что балконная дверь Марджори была заперта… изнутри, так что полиция расследует убийство.

— «Тайны "Башни из слоновой кости"!» — фыркнул Шел, хватая кусок хлеба и вгрызаясь в спагетти, пока я занималась салатом. — Между прочим, разве балкон миссис Форестер не прямо над балконом Марджори?

— Откуда ты это знаешь?

— Я не знаю. Я просто размышлял. Не обращай внимания.

— И о чем же ты просто размышлял, если не секрет?

— Я подумал, что Эплбаум могла упасть и не со своего балкона.

— А с балкона миссис Форестер?

— Вот именно.

— И почему ты об этом подумал? Что ты знаешь об этой женщине? — спросила я, представляя себе Бренду Форестер — совратительницу детей, а не Бренду Форестер — возможную убийцу.

— Только то, что я слышал… и то, что я тебе уже рассказал. Помнишь? Мамтрахалки? — сказал он, ухмыляясь в свою тарелку.

— Неужели я могла об этом забыть? — я покраснела, вспоминая, что слышала от Робин… что написала.

— Ты же знаешь, Шел, что можешь рассказать мне что угодно, дорогой, — умаслила я сына, уверенная, что он хочет рассказать мне что-то… например, о том дне, когда он исчез с пляжа, что для меня было гораздо важнее убийства.

— Что угодно? Ну конечно, мам, — язвительно сказал он.

— В каком смысле "конечно"?

— Поверь, есть вещи, о которых я не могу тебе рассказывать… которые ты определенно не поймешь.

— Какие, например?

— Ну, разные мужские дела.

— Какие мужские дела?

— Ну… ну, спорт, например.

— И что еще? — спросила я, уверенная, что не проскочила жизненно важный поворот разговора, что у сына на уме не бейсбол и не теннис.

— Ну, свидания. Помнишь: сви-да-ни-я? Когда ты последний раз ходила на свидание, мам? Держу пари, ты и не вспомнишь, — ответил Шел, прерывая допрос.

Я вдруг ощетинилась, защищаясь, и попыталась вспомнить. Если не считать чокнутого нейрохирурга, с которым познакомила меня Робин прошлым летом и который предложил мне заняться любовью, когда делал мне энцефалограмму, у меня было лишь одно свидание… но даже после него прошло уже шесть месяцев.

— В прошлое воскресенье! — наконец сказала я, вспомнив ужин с Джефри Кауфманом и мысленно благодаря Робин за то, что она оставила нас наедине.

— Да? И с кем же?

— С Джефри Кауфманом. Он…

— Я знаю. Психиатр. Прошлым летом его жена сбежала с мужем Эплбаум — спасателем.

— Ты точно в курсе местных слухов. Надеюсь, в колледже у тебя дела пойдут не хуже.

Он закатил глаза.

— Так как психиатр?

— Он был очень мил. Мы ужинали у Барни.

— Только не забывай про Резинового Робби, — поддразнил сынок.

Я закатила глаза.

— Думаешь, он годится? — спросил Шел.

— "Годится"?

— В мужья.

— Ладно, — сказала я, откладывая вилку и внимательно глядя на сына. — Так что же случилось?

Шел намеренно уклонился от разговора о Бренде Форестер — я не смела думать почему, но чувствовала, что он сменил тему не только для того, чтобы избежать допроса.

— Почему ты вдруг так заинтересовался моей личной жизнью?

— Я всегда ею интересовался. Просто я хочу видеть тебя счастливой. Ты знаешь… чтобы о тебе заботились.

— Мне кажется, что я прекрасно забочусь о себе. В действительности я прекрасно забочусь о нас обоих последние пятнадцать лет. Так почему ты решил, что обо мне должен кто-то заботиться?

Шел набил рот хлебом и, вероятно, поэтому не ответил на мой вопрос…

— Почему ты думаешь, что обо мне должен кто-то заботиться? — спросила я отца.

Прошло девять месяцев со дня смерти Карла, и все это время мои родители вели себя очень необычно: мать перестала звонить мне в дождливые дни и объяснять, что Шел должен надеть настоящие ботинки, а не кроссовки, которые промокают в дождь и ведут к простуде, ангине и пневмонии. И я не могла вспомнить, когда в последний раз она предупреждала меня о бакалейных кошмарах: пестицидах в винограде, ботулинусах в анчоусах, сальмонеллах в цыплятах. Наверное, она чувствовала, что у вдовы с маленьким ребенком достаточно забот и без этого.

Но, в конце концов, не совсем достаточно, поскольку в тот вечер после ужина в родительском доме мать отправилась с Шелом играть в домино, оставив меня с отцом.

— Поговорим немного, — сказал отец. — Как ты справляешься?.. Как Шел?.. Тебе нужно что-нибудь?.. Тебе хватает денег? Мы с мамой беспокоимся… Ты бравый маленький солдат… но прошел почти год, и тебе надо начинать подыскивать кого-то, кто будет заботиться о тебе.

Именно тогда я и спросила:

— Почему ты думаешь, что обо мне должен кто-то заботиться?

Бен Шипмэн позвонил на следующей неделе. Он был сыном партнера отцовского дантиста. Недавно разведенный — жена ушла к тренеру по теннису из их загородного клуба, когда узнала о его интрижке с лаборанткой. Теперь Бен пытался "вернуться к жизни". Мой отец предложил ему позвонить мне. "Вы, ребятки, будете хорошей компанией друг для друга", — сказал он.

Мы провели несколько вечеров в лучших ресторанах Филадельфии, где он угощал меня хорошим ужином, прекрасным вином, беспрерывным нытьем о пороках его жены и адвокатов, личных трудностях и о том, как он научился любить себя, и, как я прекрасно поняла к четвертому свиданию, любовь к себе занимала теперь в его жизни главное место.

Но я так никогда и не поняла, почему отправилась на пятое свидание с ним и почему после этого свидания занималась с ним сексом. Может, потому, что он был красив, от него приятно пахло и я не спала ни с одним мужчиной после смерти Карла (я предпочитала не принимать во внимание мое безумное совокупление с Филипом Краузеном). А может, самое главное, я занималась сексом с Беном Шипмэном, потому что мне было необходимо почувствовать себя хорошо… почувствовать себя нужной. Вероятно. Но более вероятно, я занималась сексом с Беном Шипмэном потому, что была сексуально озабочена.

Итак, после ужина с вином я пригласила Бена в свою квартиру и провела его в свой уютный кабинетик. Мы уселись на диване, поговорили о фториде в зубной пасте, то есть об уходе за зубами, и затем он меня нежно поцеловал. Так, как целовал на прощание после нашего второго свидания, — милый неугрожающий поцелуй, приличный поцелуй, который вполне мог стать последним, но когда я совершенно случайно повернулась, его левая рука слегка коснулась моей груди, совершенно голой под тонкой шелковой блузкой. И это случайное прикосновение разожгло во мне страсть, удивившую нас обоих. Ну, во всяком случае, меня. Я не уверена, что мужчин можно удивить страстью.

Потом, скатившись с меня, он сказал:

— Алисон, позволь мне заботиться о тебе.

Я положила его вялую руку на свою неудовлетворенную плоть.

— Лучше погладь меня, Бен, нежно, — сказала я, не поняв его слов.

Однако он уже спал. Он проснулся, теплый и освеженный, полчаса спустя и лизнул меня в шею.

— Ты все это время так умело справлялась одна. Позволь не заботиться о тебе.

— Почему ты решил, что мне нужна чья-то забота? — усмехнулась я, когда до меня дошел смысл его слов.

… Разве ты не считаешь, что я хорошо забочусь о нас? — спросила я сына, чувствуя, как моя уверенность тает от самомнения отца, самомнения Бена… молчания Шела.

— Хм-ум, — произнес нараспев Шел с полным ртом, не отрывая взгляд от тарелки со спагетти.

— Разве ты так не думаешь? — взмолилась я.

Шел сглотнул, но не поднял глаз.

Прежде чем он успел снова набить рот, я потребовала:

— Шел! Ответь мне… пожалуйста.

— Конечно, ты хорошо заботишься о нас, но…

— Но что?

— Ну, на тот случай, если ты не замечаешь, в нашем доме давным-давно уже двое взрослых. И я, кстати, думаю, что мы заботимся друг о друге…

Я смотрела на сына и удивлялась, когда он вырос… удивлялась, когда он решил, что вырос.

—… и теперь я уезжаю в колледж… и… ну… я буду далеко, — тихо сказал он, приоткрывая дверцу в свою душу, и я поняла, вероятно, чуть больше, чем он хотел мне позволить.

"Далеко", — сказал Шел. "Далеко от тебя", — имел он в виду. Сын беспокоился обо мне, но он также беспокоился о том, что я могу найти себе новую жизнь и отдалиться от него. И все это в тот момент, когда он так рвался освободиться от меня. Все это я увидела совершенно ясно, когда Шел сказал: "Я буду далеко". "Бедный ребенок", — подумала я, вспоминая чаек на пляже, разрываясь от желания покачать его как маленького.

— Ты будешь далеко, Шел. Ты будешь скучать по мне, не правда ли? — я потянулась через стол и коснулась его руки… его загорелой, мускулистой, очень взрослой руки.

— Не трогай мое тело! — с притворным ужасом крикнул он, отдергивая руку.

— На самом деле я уже скучаю по тебе, — призналась я, и мои глаза набухли слезами.

— Если ты заплачешь, я не съем больше ни крошки, — пригрозил Шел, пытаясь избежать проявления чувств.

Но я видела его лицо, лицо, которое я знала так хорошо, гораздо лучше, чем свое собственное. И, схватив пустую плетенку, я вскочила, чтобы наполнить ее теплым хлебом из печки… и уберечь гордость Шела… смакуя болезненно сладкое ощущение его почти пролитых слез, чувствуя, что была близка как никогда к тому, чтобы услышать, что он любит меня.

— Люблю тебя, Шел, — сказала я, клюнув его в щеку и ставя перед ним полную корзинку ароматного хлеба.

— Я думаю, мне следует пойти с тобой завтра, — повелительно сказал он, притворяясь, что не заметил моего пылкого жеста.

— Спасибо, Шел. Обещаю позвонить тебе, если разнервничаюсь.

Когда я в ту ночь закрыла глаза, размышляя о сложных чувствах Шела, мое собственное равновесие куда-то покатилось. Появилась бесконечная чернота, пропасть, я не могла сосредоточиться. Снова я вспомнила чаек, и крупные тяжелые слезы заструились из глаз в подушку — якорь для моей ускользающей души.