В моем воображении Тисфорд был до странности нереальным, мультяшным городком, нарисованным и раскрашенным, как в статье, на которую я наткнулась в Интернете. Учитывая кардинальное преображение, описанное в статье (из пролетарского чистилища Тисфорд превратился в Утопию для яппи), я представляла себе эдакую многократно увеличенную выставку «Идеальный дом»: сплошная новизна, современные офисные здания, роскошные пабы, в поле зрения — ничего старше производства восьмидесятых. Из Борнмута я ехала, будучи уверенной, что сойду на оборудованной суперсовременной станции, сверкающей стеклом и пластиком; все прошлое, думалось мне, наверняка уже выдраено с таким старанием, что не осталось и следа.

Прибыв на вокзал Тисфорда, я, как ни странно, испытала облегчение от того, что действительность не имела ничего общего с моими фантазиями. Грязное, закопченное строение с крышей над тремя платформами и кирпичными стенами цвета запекшейся крови — вокзал выглядел так, что датой его строительства мог быть любой год из последних трех столетий. Зал ожидания, который я миновала, когда шла по платформе, был разукрашен граффити и выглядел так же привлекательно, как старый матрас на помойке. На привокзальной площади я взглянула на часы и достала листок с адресом Агнесс.

Она предупредила, что живет недалеко от вокзала и можно обойтись без такси. Я двинулась в путь, надеясь, что в правильном направлении, и очень скоро пришла к убеждению, что никогда не найду ее дом. Бесконечные длинные ряды одинаковых домов по обеим сторонам одинаковых безлюдных улиц привели меня в полное замешательство. Каждый ряд тянулся напротив такого же ряда, словно отраженный в зеркале, посредине — узкая полоска улицы, все дома из красного кирпича с выкрашенными в зеленый цвет входными дверями, одно окно на первом и два окна на втором этаже. Наконец, к моему великому облегчению, я увидела указатель «Харрис-роуд» и побежала через дорогу.

Дом с нужным номером нашелся быстро, я постучалась и некоторое время топталась у двери. Неужели Агнесс забыла обо мне и ушла куда-нибудь?.. В этот момент дверь открылась.

— Анна Джеффриз? — Это был тот самый голос, что я слышала по телефону. Рыхлая женщина со скучным лицом и прилизанными рыжими волосами смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. — Заходите, коли пришли.

Переступив порог, я попала прямиком в душную гостиную — диван и два кресла, обтянутые потертым ледерином, замысловатый лепной орнамент над электрокамином, в центре лепнины — рамка со свадебным фото, похоже, недавним. Экран телевизора — явно основного предмета в гостиной — светился огнями одной из дурацких дневных викторин, а звук соперничал с громкостью нормальной беседы. Агнесс и не подумала ни выключить, ни хотя бы приглушить звук. Она села в кресло. Не дождавшись приглашения, я устроилась напротив, на диване.

— Очень рада познакомиться с вами. — В ответ — ни слова, и я тут же стушевалась. — Вы не против, если я начну нашу беседу с вопроса: вы с Эленор выросли в этом районе?

Мои щеки мгновенно запылали от собственной бестактности — ведь Эленор так и не выросла, — однако Агнесс моего промаха не заметила.

— Угу. Тут сразу за углом, на Черчилл-стрит. Я и сама жила там с мамой еще два года назад. Она, чтоб вы знали, болела, и, пока не умерла, я не могла выйти замуж за моего дружка Дейва.

Не зная, какой реакции она от меня ждет — если ей вообще нужна моя реакция, — я изобразила на лице нечто среднее между сочувствием и поздравлением.

— А другие сестры? Они тоже разъехались?

— Угу. Съехали, как только смогли. Дак ведь там даже после смерти бедняжки Эленор теснота была — жуть. Дом-то такой же, как этот, мы то и дело натыкались друг на дружку. Да вам в страшном сне не приснится, что там творилось, когда мы были детьми. Когда нас там было пятеро.

Меня покоробила легкость, с которой она говорила о смерти младшей сестры. Ни капли эмоций, лишь обыденный намек на факт убийства. Я лихорадочно соображала, как перевести разговор на Ребекку.

— А ее фотографии у вас есть? — поинтересовалась я. — Фотографии Эленор?

— Само собой. Фотки нас всех, а как же. — Мне даже не пришлось просить показать их мне, она сама поднялась. — Я все фотки храню. Они у меня в альбоме вместе со свадебными, которые нащелкал Дейв.

Подойдя к шкафу, она вынула альбом с розовым пластиковым переплетом. Облупленные золотистые буквы складывались в затейливую надпись Моя Семья. Сев на диван рядом со мной, Агнесс положила альбом на колени, раскрыла и принялась демонстрировать фотографии:

— Ну вот. Мы все здесь.

Это был медленный педантично-подробный тур по незнакомым лицам — процедура в общем-то обычная, — но я предпочла бы, чтоб Агнесс так подолгу не останавливалась на каждой фотографии.

— Это Мэри и Пат — собрались на день рождения к подружке, — объясняла она. — А это Бернадетт, совсем еще мелкая.

Все девочки для меня были на одно лицо, все одинаково невыразительные, трудно представить, что среди них могла бы найтись умница, красавица или бунтарка — на снимках они выглядели взаимозаменяемыми, как щенки одного помета, и только Эленор выделялась среди них, как самое маленькое и трогательное существо из приплода. — А вот наша бедненькая Эленор, когда ей исполнилось шесть лет, — продолжала Агнесс. — Только-только в школу пошла.

Передо мной было индивидуальное фото Эленор — из тех, которые делают в школьном актовом зале, словно преступника фотографируют в следственном изоляторе, — гораздо более четкое, чем снимок Аннет и любой из альбома Агнесс. Девочка была скорее миленькой, чем красивой, — миленькой, как все миниатюрные шестилетние девчушки. Промежуток между передними зубками придавал ей сходство с обаятельным зверьком в исполнении Диснея, а значит, с еще более трогательной мордочкой.

— Прелестная девочка, — тихонько произнесла я.

— Ага. — Раньше ей такая мысль, похоже, не приходила в голову. Да и сейчас Агнесс не прониклась моими словами, продолжив какой-то расплывчатой несвязной фразой: — Хотя не особо смышленая. А если по-честному, малость пришибленная она была.

— В каком смысле?

— Да во всех смыслах, во всех. Еле-еле читала и писала, никогда ничего не делала по дому. Мы все помогали маме, когда нам было по семь или восемь лет, а бедной Эленор было почти десять, когда она померла, но она не могла и юбку себе погладить, чтоб дырку не прожечь.

Агнесс закрыла альбом и с отсутствующим видом отложила его в сторону. Я изумилась — нет, точнее, ужаснулась бездушию этой женщины.

— Вы хотите сказать, она была… неумехой?

— Да кто ее знает. Не скажу, чтоб у нее все из рук валилось или она постоянно все ломала — такого не было. Но и проку в доме от нее тоже никакого. Коли дашь ей что-то сделать — толку чуть, все одно переделывать. Ну, Бернадетт обычно все и делала за нее, даже когда бедная Эленор достаточно большая стала, чтоб самой справляться. Я-то в то время уже работала, потому мне не до того было.

— А что вы еще можете о ней сказать?

— Да уж вроде сказала. Не особо смышленая. Ну, еще на поводу у других шла. — Агнесс задумалась, как добросовестный студент на неожиданно трудном экзамене. — Чего ж еще… Помню, ей было почти семь лет и она попалась, когда стибрила конфеты в соседней лавке. Она тогда водилась с двумя девчонками постарше. Ну, ясно, они и подбили ее. Продавщица из того магазина была знакома с мамой и пришла к нам жаловаться. Старшие девчонки ловко соврали что-то, дескать, ни при чем они, слыхом не слыхивали ни про какие конфеты. Но мама-то знала, что бедная Эленор не врет, у нее и ума-то не хватило бы на такие придумки. Ей тогда запретили водиться с этими девчонками. Мало ли на что еще они могли бы подбить ее.

— А в школе ей нравилось? До того, как она встретила Ребекку?

— А я знаю? Может, и нравилось. Торчала на улице, играла с другими детьми. Зато как подружилась она с той овцой — все поменялось: Ребекка то, Ребекка се. Водой было не разлить.

Я не отводила глаз от Агнесс.

— А Ребекка когда-нибудь приходила к Эленор в гости, когда вы тоже были дома?

— Бывало, раз несколько. Обычно чтоб вызвать бедную Эленор из дома — а до всех нас ей и дела не было. Нос драла, как вся ее семейка. Вам бы поглядеть на ее мамашу, когда она на машине подвозила свою фифу к нашему дому, — такая рожа, будто ей сунули под нос что-то вонючее. Прикатывала на этой своей большущей спортивной тачке, блестящей как елочная игрушка, и торчала тут бельмом на глазу. По утрам она перво-наперво размалевывала себя. Выглядела точь-в-точь как Ребекка, я серьезно.

— Но ведь Ребекка была приемным ребенком, верно?

— Разве? — Агнесс повернула ко мне голову; в ее взгляде не было ни удивления, ни интереса. — А я и не знала. Ну, все одно: что дочь, что мать. Короче, одинаковые.

Слегка затянувшаяся пауза меня обеспокоила: вдруг Агнесс решила, что пора закругляться с беседой?

— Говорят, Ребекка дарила Эленор разные вещи, стараясь купить ее дружбу, — поспешила сказать я. — Вам доводилось видеть какие-либо ее подарки?

— Ага. Однажды даже золотой браслет. Я нашла его под кроватью бедной Эленор и показала маме. Мама распереживалась, а как иначе. Мама бегом к Эленор, давай расспрашивать, где взяла. Та говорит — Ребекка подарила. Ну, мама заставила ее одеться, чтобы пойти к Фишерам и вернуть браслет. Мама сказала, что детям нельзя отдавать такие вещи другим. — Агнесс чуть ли не слово в слово пересказывала статью из «Дейли мейл», и вдруг я впервые услышала, как она смеется, хотя и не поняла причины ее веселья. — Их не было дома несколько часов, потому что путь-то не близкий. Ох, видеть бы вам маму, когда они вернулись. Я за всю свою жизнь не видела ее такой злой. Прям лицом почернела. Только ступила в дом — и все нам выложила.

— Что именно?

— Да все о мамаше Ребекки. Эта заносчивая корова говорила с ней, будто мама наша говно какое, ага, вот так. Мамаша Ребекки даже не пригласила их войти, держала на пороге, как каких-то нищенок. Позвала Ребекку из ее комнаты, спросила — правда, что ли, она отдала свой браслет Эленор? Ну, Ребекка призналась — мол, так и есть, а мамаша цапнула браслет, будто бедная Эленор и вправду украла его, и нагло так заявила, что ее девочка больше ничего не даст никому из нашей семьи без разрешения. Ну и все. Выставила их с бедной Эленор вон. Мама потом долго еще бесилась. Ну и ясно, после этого она не была в восторге от того, что Эленор играет с Ребеккой, — дескать, если мы не хороши для Ребекки, то и Ребекка для нас не хороша. Но уже недели через две бедная Эленор пропала. Все равно небось играла с этой овцой, хоть мама и запретила. Я ж говорю — особо умной она не была. Вообще мало чего понимала.

Один вопрос буквально жег мне язык, но я никак не могла найти дипломатической формулировки и в конце концов решила спросить напрямую:

— Выходит, Ребекка была в такой дружбе с Эленор, что считала ее как бы своей собственностью? После всех этих дорогих подарков, истории с браслетом и всего прочего неужели никому из вас не пришло в голову, что в этой дружбе есть что-то зловещее?

— Не-а. Мы с мамой пропадали на работе. Пат и Мэри крутили со своими приятелями, у Бернадетт и других сестер были подружки. Так что, знаете…

Она умолкла, и я неожиданно для себя самой увидела самую суть: в семье Корбетт никому ни до кого не было дела, это и не семья была в привычном смысле слова, а сборище чужих людей, у которых не было ничего общего, кроме жилья и группы крови.

Заговорив снова, Агнесс вроде попыталась оправдаться:

— А я ж однажды сказала ей, что скверно это — болтаться в компании старших детей, даже если они соседи. Но бедная Эленор не послушалась.

Впервые с той минуты, как пришла, я заметила, как орет телевизор. На экране мужик не первой молодости, в ярко-фиолетовом костюме, отчаянно жестикулируя, натягивал на лицо разные маски; это действо сопровождалось явно записанными заранее взрывами громоподобного смеха, близкого к истерическому.

— Что ж… Думаю, что я узнала все, что хотела. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли. — Я встала.

Продолжая сидеть, Агнесс подняла на меня глаза и спросила:

— А вы пришлете нам книгу, когда напишете?

— Конечно. — Я кивнула. — Правда, придется немного подождать — я пока только собираю материал.

— Но вы про меня скажете на странице, где выражают благодарности?

Я еще раз кивнула и впервые удостоилась улыбки вместо хмурой мины.

— Моя мама успела рассказать целой куче журналистов про бедную Эленор, — сделав таинственное лицо, сообщила она, — а потом хранила все вырезки в специальном альбоме. Однажды про нее напечатали даже в «Дейли мейл». Когда она умерла, все это осталось у меня — вон, стоит на полке.

Любопытная новость, но я подавила возникший интерес. Если я начну листать еще и этот альбом, то не скоро смогу удрать из крошечной гостиной, где можно заработать клаустрофобию, и от этой злобной особы.

— Уверена, что статьи крайне интересны, — скороговоркой произнесла я, отступая на шаг по направлению к двери. — Еще раз большое вам спасибо. Я сообщу, когда мою книгу напечатают.

Поскольку между гостиной и входной дверью не было ни прихожей, ни тамбура, я сразу оказалась на тротуаре. Как только дверь захлопнулась за моей спиной, я непроизвольно сделала глубокий вдох: в этом доме мне больше всего недоставало свежего воздуха. Боже, какая мерзкая тетка. А как коварно она пыталась подсунуть свою коллекцию газетных вырезок — прямо-таки бахвалилась этой подшивкой. Я представила, как она перебирает вырезки, торжествуя при виде напечатанных имен членов своей семьи и не осознавая громадной пропасти между россказнями журналистов и страшной реальностью. Я думала о карамельно-розовой идиллии а-ля Кэтрин Куксон, напечатанной в «Дейли мейл», — большая дружная семья, где все любят друг друга, где теплота и духовное единение помогают справиться с финансовыми трудностями. В эту картинку никак не вписывалась рыхлая женщина со скучным лицом и прилизанными рыжими волосами, с ее заученными рассказами о бедной Эленор.

Шагая по улице, я пыталась представить, как жилось здесь Эленор Корбетт. Я мысленно увидела этот город в 1969 году, без спутниковых тарелок на домах, даже без телефонных проводов. Здесь не было ни реки, ни парков, ни хотя бы садиков перед домами — вообще ничего, что могло бы нарушить монотонность и дать шанс чувствам развиваться, — сплошь дома-близнецы из красного кирпича и бетонные дворы, если не захламленные, то абсолютно голые. Мне подумалось, что у Эленор при такой жизни и причин-то не было выходить за пределы района, кроме как в школу. Наверняка она и каникулы проводила здесь. Картинка становилась все выпуклее, меня переполняла жалость в смеси с клаустрофобией. Переплетение пустынных улиц создавало чувство пребывания в тюремной камере с единственным окошком под самым потолком: на смену одному сезону приходит другой, год мелькает за годом, но ничего не меняется, кроме цвета неба.

Я могла бы доехать до дома Мелани Кук на такси, но предпочла пешую прогулку. Указания, как найти ее дом, у меня были вполне внятные, времени предостаточно, и к тому же меня невероятно увлекали перемены в окружающем пейзаже. Диктатура красно-кирпичных стандартных домов начала ослаблять свою хватку, а затем и вовсе сошла на нет. На широкой, обсаженной деревьями улице сверкала огнями вывеска паба «Золотой лев». Черная рекламная доска на тротуаре соблазняла сосисками в тесте и жареной треской с картошкой. Лишь теперь вспомнив, что с утра ничего не ела, я присела на деревянную лавку, стоявшую на солнышке, начала с диет-колы, затем уплела «завтрак пахаря» и завершила обед сигаретой. Чиркнув зажигалкой, я увидела ватагу семилеток, с радостными криками перебегавших дорогу. Голоса звенели над улицей, словно их нес ветер, и я еще долго слышала их, хотя дети давно скрылись из виду.