В воскресенье мы с Карлом поехали в Пул, посмотрели триллер — выбирал фильм он, а я не возражала. Во время сеанса, держась за руки, мы жевали попкорн, смеялись, болтали — все как в былые дни в Рединге. После фильма поужинали в ближайшем ресторане. Внешне все стало как прежде, никто из нас за весь день ни разу не упомянул имени Ребекки.
Однако все это время часть моего сознания была занята ею. Я чувствовала, что ее тайна угнездилась где-то в дальнем уголке моего мозга, но старалась не обращать на это внимания. Признаться, когда в понедельник утром Карл уехал на работу, я вздохнула с облегчением, потому что не нужно было скрывать глубину своего интереса к делу Ребекки Фишер. А интерес этот стал уже сугубо личным, не предназначенным для посторонних ушей и глаз. Особенно сейчас, когда этот интерес, в связке с определенными людьми и событиями — с мистером Уиллером, со смертью Сокса, — оказался еще и тесно увязан с моими страхами.
Узнать в справочной номер телефона социальной службы Восточного Ланкашира было проще простого, зато куда сложнее оказалось дозвониться до отдела приемных детей и семей. Меня до бесконечности отфутболивали от одного чиновника к другому, пока на другом конце линии не рявкнула раздраженная дама. Я поинтересовалась, ведется ли учет передачи детей в приемные семьи, и если да, то велась ли такая регистрация в 1960-е годы. Я представилась даме как публикующийся писатель и объяснила, почему именно меня интересует Ребекка Фишер. Собеседница моя насторожилась, в голосе зазвучало подозрение, однако она мне не отказала.
— Перезвоните часа через два, — предложила она. — Я попытаюсь выяснить, что для вас можно сделать.
Я поблагодарила даму, а повесив трубку, сообразила с досадой, что не узнала ее имени.
Выйдя в сад, чтобы снять с веревок выстиранное белье, я через ограду увидела Лиз с распущенными, развевающимися по ветру волосами и в садовых перчатках, она подрезала розы, увившие шпалеры у задней стены дома. Подняв голову, она с улыбкой махнула рукой.
— Анна, здравствуйте, какое чудесное утро, не правда ли? Похоже, и лето будет прекрасным. В это время в прошлом году такой теплыни не было.
И снова, как в день похорон Сокса, я невольно задалась вопросом, насколько показным было ее неизменное благодушие и не страдает ли она в глубине души так же сильно, как в день смерти кота. Но Лиз явно не горела желанием плакаться мне в жилетку. У нее семья, друзья и вообще масса людей намного более близких, чем я.
— Утро замечательное! — отозвалась я. — Отнесу, пожалуй, белье и выйду в сад, подышу воздухом.
Так я и сделала спустя десять минут, захватив из сарая складной шезлонг. Я поставила его на открытом месте — жутко боюсь пауков. Из-за изгороди снова раздался голос Лиз:
— Я так давно вас не видела, моя милая, чем занимаетесь?
— То да се, знаете ли. Дела всегда найдутся. — Я не собиралась посвящать ее в расследование, поэтому мне было нечего рассказать ей о своем времяпрепровождении. Я прочесывала мозги в поисках ярких фактов и подробностей, которыми можно было бы приукрасить свою жизнь, чтобы в глазах Лиз она не казалась скучной и пустой. — Моя подруга собирается к нам в гости, самая лучшая и верная подруга! Мы вместе учились в университете, а после окончания обе нашли работу в Рединге.
— Как мило. Ждете не дождетесь ее приезда, наверное? — Отложив в сторону садовые ножницы, Лиз подошла ближе к изгороди — и ко мне. — А чем вы все же занимаетесь целыми днями?
— Да так, ничем особенным. Честно сказать, просто болтаюсь.
Только сейчас я осознала, с каким нетерпением жду приезда Петры, — и это мое нетерпение отразилось во всем: в голосе, в поведении. Давно я не испытывала подобного энтузиазма — пожалуй, с самого начала работы над романом.
— Хочу повозить подругу по окрестностям, но у нас еще нет четкого расписания на эти дни. Когда приедет, тогда и разберемся.
— И когда она приезжает?
— В субботу, рано утром. А уедет в воскресенье вечером.
— Какая удача! Я как раз собиралась пригласить вас с мужем, но с радостью приглашу также и вашу подругу. В субботу вечером Женский институт устраивает ярмарку домашней выпечки в церкви Святого Иосифа в Уорхеме. Хелен и Мьюриэл непременно будут там. Уверена, вы получите огромное удовольствие.
Черт, черт, черт! Какая жалость, что я не расписала предстоящие два дня выходных так, чтобы не осталось и доли секунды свободного времени.
— Ярмарку мы устраиваем в церковном зале, однако мероприятие совсем не религиозное, — продолжала Лиз. — Никакого ханжества, поверьте. На наших распродажах всегда угощают вином и разрешают пробовать выпечку, и люди все такие милые. Я не рассчитываю, что вы задержитесь надолго, — понимаю, столько времени не виделись с подругой, вам захочется побыть наедине. Буду рада, если вы выкроите хоть минутку, чтобы посетить нас.
В первый момент я решила, что появиться на идиотском шоу придется хотя бы из вежливости, но Лиз продолжала меня улещать, и мое первоначальное отношение изменилось: Лиз ведь вовсе не собиралась испортить нам уикэнд, она искренне верит, что нам понравится.
— Спасибо, — улыбнулась я. — Непременно придем. В котором часу начало?
— В половине шестого. Вы ведь знаете, моя милая, где находится церковь Святого Иосифа? Как раз напротив библиотеки. Жду вас там, — торопливо закончила она. — Ну, мне пора возвращаться к своим розам, а вы загорайте на здоровье.
Вытянувшись в шезлонге, я слушала звонкие, ритмичные щелчки садовых ножниц. Надо мной простиралось сияющее голубое небо, на траве лежали тени, четкие, словно нарисованные. И трудно было поверить, что мир может что-то тревожить в такой день, когда Лиз совсем рядом, за изгородью, мирно подрезает розы. Я закрыла глаза; яркий свет проникал сквозь опущенные веки как через бумагу. «Около трех часов надо позвонить в социальную службу», — несколько раз мысленно повторила я себе, словно заводя будильник в голове.
Вторая попытка дозвониться до отдела приемных детей и семей социальной службы Восточного Ланкашира была еще более мучительно долгой, чем первая. Меня соединили с отделом жилья, затем с финансовым, снова переключили на главную приемную. Наконец ответил приветливый мужской голос:
— Ник Джонс. Отдел приемных детей и семей.
Я думала, что придется пересказывать всю свою историю с самого начала, однако стоило мне назвать свое имя, как он вклинился:
— Понятно. Моя коллега уже посвятила меня в существо вопроса. Вас интересует дело Ребекки Фишер, так?
— Верно, — подтвердила я. — Разумеется, если это конфиденциально…
— Нет. Вообще-то конфиденциальность у нас соблюдается строго, но поскольку произошло то, что произошло, ее дело в открытом доступе. Любой юрист мог бы дать вам более исчерпывающие объяснения по этому вопросу, но я сомневаюсь, что вас интересует юридическое крючкотворство. — Он хохотнул — легко, уверенно. — Признаться, я удивлен: к нам много лет никто не обращался по ее делу, а я работаю здесь с середины семидесятых. Насколько я знаю, вы первый писатель, позвонивший нам с вопросом о ней.
— У вас сохранились ее бумаги? — спросила я.
— Разумеется. Во время обеденного перерыва я сходил в архив. Скажу сразу, папочка тоненькая, но для вас может быть полезной. Имеется копия анкеты на удочерение, заполненной супругами Фишер, копия свидетельства об удочерении… ах да, и еще заключение психолога о характере и поведении Ребекки. Оно датировано 1964 годом, когда ее передали в новую семью. (У меня сразу пересохло в горле от желания заполучить эту бесценную папку, и я с трудом заставила себя слушать дальнейшие объяснения.) Похоже, за прошедшие годы многие документы улетучились в неизвестном направлении — их должно быть намного больше, — но уж что есть, то есть. Хотите, я могу выслать вам по почте копии всех документов, а если у вас есть дома факс…
Боже, какое счастье! Факс у нас был — допотопный сумасброд, купленный Карлом сто лет назад; его подключили вместе с телефоном и поставили в гостевой спальне рядом с компом. Никогда бы не поверила, что буду так радоваться старичку факсу, благодаря которому новая информация окажется у меня через минуту!
— Факс годится! — воскликнула я и продиктовала номер. — Вы окажете мне огромную помощь. Не знаю, как вас благодарить.
— Надеюсь, это поможет вам в работе над книгой. Сейчас же перешлю вам все материалы.
Слово у парня не расходилось с делом, и, когда я открыла дверь комнаты для гостей, писк и скрежет оповестили меня о том, что соединение прошло нормально и факс перешел в режим приема. Я стояла и ждала, когда появятся страницы с текстом, — всего их было пять, — а потом разложила на столе и схватила сигарету.
Я намеренно оставила напоследок страничку с плотно отпечатанным текстом, а прежде всего взялась изучать заполненные бланки. «Свидетельство об удочерении»: Ребекка Фишер, урожденная Ребекка Джейн Сандерсон; родители Ричард и Мэриголд Сандерсон погибли. Приемные родители: Рита и Деннис Фишер, дата удочерения — 18 января 1965 года. Информация уточнялась в Приложении: три листа с фактами, датами, именами и адресами. По всей вероятности, заполнены кем-то из супругов Фишер. Мелкий неразборчивый почерк расшифровывать было бы затруднительно даже в оригинале, а я всматривалась в бледные факсовые страницы бледных ксерокопий — и не могла разобрать не только отдельные слова, но и целые предложения. Но все-таки четко различимые печатные вопросы формы подсказали мне, что информационные потери не слишком значительны. Имена дедушек и бабушек. Имена детей (если таковые имеются). Привлечение по суду (если таковое имело место, изложите подробно суть обвинения). Строчка этого пункта была пуста. До меня сразу дошло, что форма заполнялась в самом начале процесса удочерения, то есть этот документ пересылался в социальную службу на начальном этапе. Более подробная проверка информации, без сомнения, должна была произойти позже. Мысль об этом «позже» буквально обожгла мозг — ведь подробные личные документы пропали из дела безвозвратно. Но ведь они существовали, причем так же реально, как и бумаги, копии которых сейчас лежали передо мной.
По моему разумению, супруги Фишер заполнили эту анкету сразу же, как только решили взять ребенка. Думая об этом, я невольно вернулась к первой странице и посмотрела на дату заполнения. Сперва мне показалось, что неразборчивый почерк, качество ксерокопирования и факсовой передачи смазали цифры, однако, приглядевшись, я поняла, что дело вовсе не в этом. Документ был датирован 4 октября 1962 года.
Выходит, они ждали ребенка для удочерения более двух лет. Почему? Я потянулась за последней присланной мне страницей, рассеянно гася сигарету и сразу же прикуривая следующую.
ОТЧЕТ ПСИХОЛОГАДОКТОР ЭДВАРД ЛЕЙТОН, 1964 год
Дата: 30 апреля 1964 года
Пациент: Ребекка Джейн Сандерсон
Социальный работник: Боб Миллз
Психолог: Эдвард Лейтон
Ребекка демонстрирует явные психологические нарушения, наиболее ярко проявляющиеся в нежелании говорить и полном отказе от эмоциональных контактов. Безусловно, это является результатом преждевременной потери обоих родителей, погибших в автомобильной аварии в январе этого года. Из беседы с воспитателями игровой группы, которую посещала Ребекка, я выяснил, что до трагедии ее поведение было «нормальным» во всех отношениях. При продолжительном общении с социальным работником, наблюдающим за Ребеккой, я выяснил, что она была единственным ребенком и что оба родителя, жившие в любви и согласии друг с другом, также были единственными детьми в своих семьях, вследствие чего Ребекка не могла остаться после их гибели в привычной для нее семейной обстановке (жить, например, в доме тети или дяди).
Причину нынешней отрешенности Ребекки легко объяснить абсолютно закономерной реакцией ребенка на постигшую тяжелую утрату — и предположить, что с течением времени ее поведение нормализуется. Однако я глубоко убежден в том, что это серьезное и потенциально опасное заблуждение. По моим наблюдениям, в данном случае налицо множество факторов, свидетельствующих о серьезном психологическом нарушении, и если оставить его без внимания и соответствующего лечения, в дальнейшем оно может существенно усугубиться.
Помимо полного нежелания Ребекки контактировать с ровесниками во время пребывания в приюте она продолжает отвергать помощь взрослых, к которым относится со страхом и враждебностью. Отказ от общения, пассивный, но несомненный (она поворачивается спиной к воспитателям стационара; отказывается от еды в присутствии кого-либо), предполагает подавляемую злобу, что я считаю особенно опасным . Избегая всяческих контактов с людьми, Ребекка в то же время проявляет нездоровую привязанность к мягкой набивной игрушке, которую (как мне сказали) нашли на игровой площадке возле ее прежнего дома. Ребекка носит ее с собой повсюду, она не захотела расстаться с игрушкой даже во время встречи со мной. Ярким примером ее жесткого и явно антиобщественного поведения может послужить случай, к которому также имеет отношение упомянутая игрушка. Ребекка (по рассказам воспитательницы) ударила ребенка, пытавшегося завладеть ее игрушкой.
Ребекка нередко мочится в постель, однако это является нормой для ее возраста, и насколько известно работникам социальной службы, с ней такое случалось и когда ее родители были еще живы.
В заключение я настоятельно рекомендую обеспечить этому ребенку регулярное и всестороннее психологическое лечение. Оставить без должного внимания поведенческие отклонения пятилетнего ребенка, травмированного недавней утратой, очень легко. Однако я уверен, что нынешние проблемы Ребекки могут привести к серьезному психическому заболеванию, если не отнестись к ним со всей серьезностью уже сейчас.