При одном взгляде на лейтенанта Эмиля Гросса, назначенного командиром роты в Ракитное, можно было заключить, что этот почтенный пятидесятилетний человек совсем недавно одел военную форму. Невысокий, плотный, с круглым “штатским” животиком, со склеротическим румянцем на пухлых, отвисающих щеках и напряженно испуганным взглядом слегка выпученных, скрытых за толстыми стеклами пенсне голубых глаз, он, несмотря на тщетное старание приобрести военную выправку, резко выделялся среди подтянутых кадровых офицеров.

Когда фрау Гросс увидела своего мужа в мундире, она всплеснула руками от радостного изумления: “Эмиль, ты вылитый Геринг! Это поразительно! Ты только значительно стройнее фельдмаршала…” — “Но я не имею орденов, Анна”, — ответил Гросс, польщенный. “Ты что-нибудь получишь, — сказала жена. — Иначе не может быть. Оттуда все приезжают с наградами”. Гроссу хотелось напомнить, что он однажды уже был в России… Но стоит ли огорчать себя и добрую Анну невеселыми воспоминаниями. Вообще, стоит ли вспоминать прошлое, свои заблуждения, принадлежность к социал-демократической партии, все, что он сейчас охотно называл “ошибкой молодости”. Настоящее Германии, созданное фюрером, столь великолепно и блистательно, что даже рыхлая сорокапятилетняя Анна, готовя яичницу у газовой плиты, мурлыкает марши и воинственно дирижирует кухонным ножом.

Глупые, счастливые женщины, они даже не представляют себе и сотой доли того, что приходится испытывать мужчинам на войне…

Нужно сказать, что военный энтузиазм Гросса значительно снизился, как только он очутился на “завоеванной” земле. Он окончил первую мировую войну в звании обер-ефрейтора. Как только началась новая война с Россией, его, скромного учителя начальных классов, мобилизовали и направили в специальную военную школу, выпускающую офицеров для службы в тылу на захваченной территории. Но оказалось, что и здесь, вдали от фронта, не затихает тайная война, поглощающая каждый день многочисленные жертвы.

Получив назначение в Ракитное, Гросс поспешил выехать, едва начало светать. Сто километров — не столь уж большое расстояние, но зимние дороги ненадежны Особенно здесь, в России. Пуще всего новоиспеченный лейтенант боялся, как бы из-за всяких неожиданных задержек ему не пришлось часть пути проехать вечером или — еще хуже — ночью. При одной мысли об этом лейтенанта пробирал мороз.

Несмотря на скудость своего воображения, Гросс ясно и отчетливо видел такую картину: ночь, одинокая, застрявшая в наметенных на дороге сугробах машина, а кругом холодная снежная степь, перелески, леса, и где-то совсем близко бродят в темноте партизаны, одетые в теплые валенки и овчинные полушубки. Наткнутся они на машину — и…

Столь же красочно представлял он, как задрожат толстые губы у его милой, доброй Анны, когда она вынет из конверта бланк, извещающий о гибели любимого мужа.

Но все прошло более чем благополучно. Машина только два раза буксовала в заносах. В полдень лейтенант Гросс подкатил к ракитнянской школе. В обширной, подбитой мехом шинели с меховым воротником, увешанный оружием, он шел по коридору вслед за фельдфебелем и старался придать своей фигуре воинственную осанку.

— Лейтенант Эмиль Гросс, — представился он Шварцу, настороженно озираясь по сторонам и не понимая, что происходит в этой комнате.

— Обер-лейтенант Густав Шварц, — оценивающе смерил его глазами с ног до головы Шварц и продолжал по-немецки. — Очень рад вас видеть, герр лейтенант. Вы явились на несколько часов раньше, чем я ожидал.

— Я хотел хофорить русский, — важно сказал Гросс. — Мне нужен практик, тренировка.

— Прекрасно, — улыбнулся обер-лейтенант, переходя на русский язык. — Познакомьтесь. Это начальник кустовой полиции.

— Господин Григорий Сокуренко, — торопливо щелкнул каблуками начальник полиции, подобострастно глядя в лицо Гроссу. — Разрешите нескромность — предложить вам стул.

Лейтенант снял с головы связанные резинкой бархатные коробочки, прикрывавшие уши (подарок заботливой Анны), и уселся на стуле у стены, недоумевающе поглядывая на стоящего посреди комнаты понурого подростка.

— Сокуренко, приведите второго, — приказал Шварц. — Мы их покажем лейтенанту обоих.

Начальник полиции выбежал из кабинета. Шварц нагнулся к лейтенанту и зашептал ему по-немецки.

— Сейчас я провожу допрос, герр лейтенант. — Он досадливо поморщился. — Сегодня несчастливый день. Один молодой партизан, прямо-таки мальчишка, застрелил двух наших: обер-ефрейтора и рядового.

Лейтенант протирал платком запотевшие стекла пенсне. Тараща глаза, он посмотрел на Тараса.

— О! Этот?

— Нет, другой, — пояснил Шварц. — Этого мы взяли без оружия, по подозрению. В детали я вас посвящу позже. Ага, Сокуренко ведет… Предупреждаю: несмотря на возраст, это форменный бандит.

Гросс поспешно нацепил пенсне и повернулся к двери.

Сокуренко и Чирва ввели паренька, поддерживая его под руки. Он шел, едва передвигая ноги, опустив голову, со спекшейся кровью на черных волосах. Изодранная рубаха висела на плечах клочьями, обнажая во многих местах сильное, мускулистое смуглое тело, обезображенное ссадинами и синяками.

— Ну, что? — спросил обер-лейтенант у Сокуренко. — Молчит молодой человек?

— Молчит.

— Ставьте их рядом. Ничего, ничего, Сокуренко, пусть постоит на ковре. А то он еще схватит насморк…

Шварц засмеялся.

Тарас, приоткрыв рот, с ужасом смотрел на приведенного.

— Не узнаешь? — спросил обер-лейтенант.

— Разве узнаешь сейчас? Вон как разделали… — Тарас пригнулся, вглядываясь. — Он, как будто…

— А ты? — глянул Шварц на паренька. — Знаешь его?

Паренек поднял голову, равнодушно посмотрел одним глазом в сторону соседа.

— Нет.

— Лучше смотри…

Снова одинокий, черневший, как уголь, на окровавленном лице глаз равнодушно скользнул по фигуре Тараса.

— Встречался, кажется…

— Встречался! Что-то ты сегодня забывчивый стал, — ядовито сказал обер-лейтенант и обратился к Тарасу. — Смотри, через два часа мы его повесим. Мы повесим и тебя, если ты что-нибудь станешь утаивать. Но ты, парень, не дурак. Ты все честно расскажешь… Чего смеешься?

— Разве я… — начал было растерянный Тарас, но тут же заметил, что офицер смотрит не на него, а на паренька.

И в самом деле, на разбитых губах паренька дрожала улыбка. Черный, оживившийся глаз вспыхивал искорками смеха.

— Он бы рассказал, этот мамин сосунок. Он бы выдал, продал сразу… Если бы что-нибудь знал! Разве партизаны доверяют таким слюнтяям тайны? — Паренек насмешливо глянул на Тараса. — Расплакалась, сопля зеленая! Ага, дрожишь. Попался в борщ к немцам, цыпленок несчастный. Повесьте его, господин комендант. Веселее мне будет качаться, на пару… Хоть плохая, а — компания!

Паренек смеялся, не скрывая своего торжества: его тайна не известна никому и уйдет вместе с ним в могилу.

— Ты не слушай его, — торопливо сказал Тарасу обер-лейтенант. — Ты еще не успел причинить нам вреда, а его песенка спета. Он убил двух немецких солдат и будет…

— Только двух, герр обер-лейтенант? — насмешливо, но с явным разочарованием спросил паренек.

Больное место Шварца было задето. Бешенство закипело в нем.

— Значит, двух мало? Говори, тебе двух мало?

— Маловато.

Шварц побледнел, на его лбу быстро вздувались синеватые вены.

— А сколько? — сквозь зубы произнес он. — Сколько бы ты хотел убить немецких солдат?

— Да трех, хотя бы… — как бы в раздумье, спокойно сказал паренек. — К этим двум офицера бы в придачу.

Ослепленный яростью, Шварц рванул клапан кобуры. Но подбежавший Сокуренко схватил его за руку.

— Убьете! — умоляюще зашептал он. — Ковер запачкаете. Вы же хотели ковер увезти с собой. Другого такого не найти.

У обер-лейтенанта подергивалось лицо. Он оттолкнул Сокуренко и, шагнув к пареньку, занес руку для удара.

И тут случилось неожиданное. Пригнувшись, точно готовясь упасть на колени, паренек стремительно подался вперед и точным, сильным движением правой руки вырвал из висевшей спереди, у левого бедра офицера, раскрытой кобуры пистолет. В то же мгновение он отпрянул назад, сдвигая предохранитель и нажимая пружину боевого взвода.

Шварц, словно желая прихлопнуть летающую моль, отчаянно взмахнул руками, успел схватить концами пальцев дуло пистолета.

Грохнул выстрел, второй, офицер схватился руками за грудь. Кинувшийся было на помощь обер-лейтенанту Сокуренко шарахнулся в сторону, к стене, но сверкающий глаз паренька нашел его.

Третий пистолетный выстрел слился с трескучей скороговоркой автомата — фельдфебель Штиллер успел подскочить к пареньку сзади и сверху вниз прошил его тело автоматной очередью.

Вася Коваль свалился на колени.

— За Ро-оо-о…

Хриплый крик оборвался. Вася качнулся, едва не ткнувшись головой в тело Шварца, но оттолкнулся рукой и свалился на бок.

Даже мертвый, он не хотел лежать рядом с гитлеровцем.

Все это произошло за четыре — пять секунд.

И вслед за выстрелами наступила тишина.

Стреляные гильзы еще дымили, как будто на ковер набросали непогашенных окурков. В воздухе плавало прозрачное, слоистое облачко голубоватого порохового дыма.

Люди застыли, потрясенные тем, что случилось на их глазах. Они смотрели на убитых.

Свесив голову на плечо, сидел на полу, у стенки, Сокуренко в измазанной мелом синей чумарке. Как будто заснул пьяненький… Длинные маслянистые пряди черных волос закрывали его лицо до усиков. На губах обер-лейтенанта пузырилась розовая кровь, правая рука его все еще скребла ковер. Вася лежал неподвижно. Возле его тела выступал на ковре ручеек крови. Кровь казалась темной, густой и тяжелой, но вот ручеек приблизился к солнечнму пятну на ковре и вспыхнул ярко, как рубин.

— О, майн готт! — нарушил вдруг тишину лейтенант. С запозданием выхваченный пистолет ходуном ходил в руке нового коменданта, обвисшие щеки его тряслись.

Через несколько минут Курт Мюллер и еще один солдат вывели из школы Тараса. Они повели его в глубь двора к кирпичному сараю. За зданием школы лежали на расчищенной от снега площадке убитые Васей Ковалем солдаты и полицейские. Тела солдат были укрыты шинелями.

Конвоиры втолкнули Тараса в темный сарай и закрыли тяжелую дверь на висячий замок. Оставшись один, хлопец не спеша обшарил руками холодные стены, нашел два маленьких окна, заткнутых пучками соломы. В углу лежала смятая, потертая солома, служившая, очевидно, постелью прежним заключенным.

Тарас перерыл ее, но ничего не нашел. В противоположном углу он обнаружил сложенные друг на друга продолговатые деревянные ящики, легкие, видимо, пустые, пахнущие сосновой стружкой. Пока хлопец ощупывал гладко оструганные доски ящиков, глаза его привыкли к темноте, и он вдруг в ужасе отдернул свою руку.

Это были гробы. Их заготовили впрок.

— Тьфу ты, черт! — сплюнул в сердцах хлопец. — Тут от одного разрыва сердца умереть можно…

Он нашел маленький чурбак, уселся на него и, подперев руками голову, задумался. Но живая, общительная натура Тараса не выносила долгого одиночества и тишины. Он вскочил на ноги и зашагал по земляному полу сарая.

— Вот какое происшествие в немецкой комендатуре. Подумать только! Ай-я-яй! — бормотал он, сокрушенно покачивая головой. — Обер дуба дал и господин Сокуренко преставился. Все голубыми полосками интересовался покойник… Ха! И хлопец погиб… Ну, таких отчаянных я еще не видел. Нет, таких мало найдется… Из миллиона — один! Да! Подумать только, как он с этими двумя рассчитался. Одно мгновение — молния!

Тарас с тоской оглядел темные, голые стены.

— Ох и кашу он заварил, братцы. Горячую! Он заварил, а мне расхлебывать… Ага! При таком печальном положении не очень-то будут разбираться, кто прав, кто виноват. Им что — одним Тарасом больше, одним меньше — им все равно. Теперь тут мараковать надо, как отсюда выбраться, а то пропадешь ни за цапову душу. Да! Как булька на воде, и следа не останется…