Штрафной лагерь для советских военнопленных в Квитчанах считался образцовым. Все его постройки были спланированы таким образом, чтобы часовые могли следить за каждым заключенным, вышедшим из бараков. Любая стена просматривалась с той или иной вышки. Ни одного укрытия, все, как на ладони. Голая утоптанная земля без единой травинки, просторный аппель-плац в центре, дорожки, посыпанные битым кирпичом. По земле на расстоянии трех метров от высоких, загнутых вовнутрь наподобие буквы «Г» железобетонных столбов с колючей проволокой на изоляторах — белая полоса. По человеку в полосатой лагерной робе, переступившему эту черту, часовые на вышках открывают огонь из пулеметов без предупреждения.

Ночью лагерь был залит светом прожекторов, и белая полоса выделялась на земле особенно четко и зловеще. Она пугала своей белизной больше, чем грозная надпись, окрик. Она безмолвно говорила о смерти.

Считалось, что совершить побег из лагеря в Квитчанах невозможно. Так во всяком случае полагал комендант гауптштурмфюрер Эрих Шнейдер, прозванный заключенными Белокурой Бестией. Он имел основание придерживаться такого мнения: все попытки пленников вырваться на свободу заканчивались неудачей. Были случаи, когда кто-либо из заключенных находил лазейку и исчезал, но не проходило и суток, как беглецов, мертвых или живых, возвращали в лагерь. Мертвых — чтобы выставить трупы для обозрения, живых — чтобы казнить на глазах их товарищей. Похоже было, что Белокурая Бестия радовался каждому такому случаю, дававшему ему возможность устраивать эффектное, устрашающее зрелище. Похоже было даже, что несколько побегов гауптштурмфюрер спровоцировал умышленно, чтобы закрепить в сознании заключенных мысль о полной безнадежности таких попыток. С этой же целью он при каждом удобном случае повторял свое любимое изречение: «Из моего лагеря можно убежать только на тот свет».

Военнопленный лейтенант Колесник думал иначе. Он считал, что в принципе бежать можно из любого лагеря, но из лагеря в Квитчанах труднее, нежели из какого-либо другого. Нет, он не исключал такую возможность полностью.

Поэтому неожиданный ночной разговор хотя и изумил, потряс его, но все же не показался лишенным всякого здравого смысла.

Павел Колесник вышел из вонявшей хлоркой уборной, жадно вдохнул свежий ночной воздух. Глянул на небо — те же звезды, что и над родной Полтавщиной. Хоть это не отняли… Навстречу ему от ближайшего барака, припадая на правую ногу, шел заключенный с большой, непокрытой лысой головой. Колесник узнал его. В лагере многие заключенные имели прозвища. Этого наградили двумя — Башка, Сократ…

Башка остановился перед Колесником и, глядя ему в глаза, обычным глуховатым, ровным голосом сказал, точно речь шла о пуговице или кусочке бумаги для цигарки.

— Есть предложение, Павел. Допустим, побег… Возьмешься?

Колесник ответил таким испуганным, пронзительным взглядом, что Башка слегка смутился.

— Нет, я с ума не сошел, — торопливо и как-то досадливо произнес он. — Предложение совершенно серьезное. Имеются гарантии. Ну?

Башка ждал ответа. У него было очень худое лицо. Тонкая кожа так туго обтягивала череп, что даже морщинки на высоком выпуклом лбу разгладились. Если бы не глаза, эта голова могла бы напоминать голову хорошо сохранившейся мумии. Но светло-карие глаза жили на мертвом лице, в них чувствовалась душевная зоркость, они как бы излучали тепло напряженной работы мысли.

Колесник давно приглядывался к этому человеку, сумевшему сохранить какое-то сдерживаемое внутреннее достоинство, и не раз ловил на себе его пристальные пытливые взгляды. Однако до беседы у них не доходило. Сегодня Башка впервые столь откровенно заговорил с ним.

— С кондачка такие вещи не решаются. — Колесник невольно покосился на ближнюю вышку. — Я должен знать…

— Все, что нужно, узнаешь. В свое время. Дело, считай, верняк. Организация, помощь — обеспечены. В любую минуту можешь отказаться. Это на твоей совести. Сейчас в принципе: да или нет!

Не так-то просто было произнести это короткое слово. Внезапное предложение Башки ошеломило Колесника. Он понял только одно — Башка обращается к нему не от себя лично, а и от своих товарищей. Так следовало предположить.

— Не решишь? Тяжело? Сутки на размышления. Если согласишься, назови желательного партнера. Бежать будут двое. Пока дело имею с одним тобой. Без моего одобрения ни с кем не советуйся. Договорились?

Последние слова Башка произнес уже на ходу.

Что за человек? Фамилия — Бахмутов. Артиллерист, очевидно, офицер, в прошлом преподаватель математики, отлично играет в шахматы — вот все, что знал о нем Колесник.

Павел зашел в барак, взобрался на свое место, под потолком на третьем ярусе. Слабый желтоватый свет, вонь грязной, пропотевшей одежды, храп, ругательства и стоны сквозь сон. Колесник лежал на спине с полуоткрытыми глазами. Он смотрел на потрескавшиеся доски потолка, но не видел их. Перед ним вьется родной Псел — удивительная река, которая неизменно появляется перед его мысленным взором каждый раз, когда он думает о побеге. И песня, которую пела вся Украина в предвоенные годы.

Башка не один. Существует организация. Ясно… Они подготавливают побег. Имеются какие-то шансы на успех. Почему выбор пал на него? Он — молод и еще крепок. Нужно соглашаться. Напарник? Конечно, Ахмет. Колесник увидел перед собой дружка Ахмета, маленького, тощего, жилистого татарина, тело которого было точно вырезано из мореного дуба, и улыбнулся. Перед войной они служили в одном танковом полку. Старший сержант Ахмет Хабатулин, чемпион военного округа среди боксеров веса «мухи», не слишком уж изменился в лагере. Этот потянет. А Башка-то каков! Недаром — Сократ.

И снова серебристая река детства в зеленых курчавых берегах…

Он забылся в тревожно-счастливом сне.

Какое счастье! Наконец-то Тарас у своих, в партизанском отряде «Учитель». И сразу же задание — на «железку», взорвать огромный, растянувшийся до самого горизонта состав с цистернами, платформами с танками, пушками. Поезд мчится, стучат колеса, но почему-то он никак не приблизится к тому месту, где залег среди кустов Тарас. Тарас ждал, ждал, да и заснул. Никогда с ним раньше такого не случалось. А поезд идет мимо, гитлеровская солдатня глядит в окна вагонов, смеется над незадачливым партизаном-подрывником. Тарас дергает шнур — взрыва нет. Товарищи смотрят на него с ужасом. Командир тут как тут, трясет его за плечо…

— Документы. Эй, ты!

Тарас открыл глаза. В вагоне, освещенном висевшим в углу фонарем, слышался сдержанно тревожный говор. Перед ним стоял невысокий человек в мундире с множеством светлых металлических пуговиц, с карабином за плечом. Полицай… За ним — немец.

— Слышишь? Документы.

Попался. Все… Главное — немец. Надо бы на товарняке. А то и пешодрала, от села к селу. Не сообразил, обрадовался ночному поезду. Может быть, не прицепятся все-таки?

Хлопец отстегнул булавку от внутреннего кармана своего жалкого, засаленного пиджака, вытащил две сложенные вчетверо бумажки, подал полицаю. Осмотрелся. В проходе среди других пассажиров стоят три девушки, с испуганными, скорбными лицами, и коренастый крепыш лет двадцати пяти в добротном синем френче. Судя по виду, это был сельский парень. Он держал руку на плече одной из девушек и сердито исподлобья поглядывал вокруг. Задержанные, У немца на погонах лычка — ефрейтор.

— Злодий, — фыркнул полицай, прочитавший тюремную справку.

— Какой там я злодий, пан полициант, — торопливо и обиженно начал объяснять Тарас. — Злодий убежал, а меня схватили по ошибке. Отсидел ни за что. Вы читайте второй документ. Я по болезни из Германии отправленный. И не доеду никак. — Он сморщил лицо, словно собираясь заплакать. — Помру, видать, в дороге…

Второй документ был на немецком языке, но внизу имелась одна строчка по-русски: «Болен. Возвращается на родину». И проставлено от руки латинскими буквами — «Полтава».

Ефрейтор протянул руку, забрал у полицая документы. Он читал их, брезгливо раздувая ноздри. Не глянув на Тараса, спрятал бумажки в нагрудный карман.

— Пойдешь с нами, — сказал полицай. — Вещи имеешь?

— Какие вещи у меня…

— Давай!

Полицейский протолкался вперед. Девчата покорно тронулись за ним. Тарас оказался рядом с крепышом во френче, бросившим на него неприязненно испытующий взгляд. Позади них, переступая длинными ногами через узлы, двигался ефрейтор. «Неужели все еще действует приказ задерживать тех, кто имеет отпускные свидетельства по болезни, помеченные июлем прошлого года? — тоскливо думал Тарас. — Немцы… От них всего можно ожидать. Если так, значит, суд, штрафной лагерь и — хана. Сперва будешь вкалывать во славу Адольфа, а кончатся силы, пойдешь дымом через трубу крематория прямо на небо, к господу богу в рай без пересадки».

Полутемный маленький вагон, сохранившийся, видимо, со времен Франца-Иосифа, оборудованный только нижними сиденьями, был забит пассажирами. Большинство составляли пожилые крестьянки, в коротких суконных или стеганых безрукавках, и лишь кое-где среди белых платочков темнела мужская голова в ветхой, пропотевшей фетровой шляпе, из-под обвисших полей которой выглядывало усатое морщинистое лицо. Весь этот крестьянский люд возвращался из города: немецкие власти разрешали продавать на базарах некоторые овощи, зелень, ягоды и грибы Конечно, такой товар для многих служил лишь прикрытием для более серьезных сделок. В городах процветала меновая торговля. За тайком привезенный кусок сала, курицу, мешочек муки или крупы можно было добыть ценные вещи.

Пробиравшийся вперед полицай точно нюхом учуял что-то, нагнулся, раздвинул узлы и корзины, посветил фонариком под скамью.

— Вылазь!

— Йой! Да это же мой внук! — завопила сидевшая с краю на скамье старая женщина. — Пане полициант, да ведь это малый хлопчина совсем, ему и пятнадцати нет. Боже мой, боже!

— Вылазь! Слышишь?

Из-под скамьи с трудом вылез узкоплечий хлопец лет семнадцати. Вид у него был сконфуженный, жалкий. Бабы в вагоне загалдели. Они начали хором льстить полицаю, уверять, что хлопец выгнался не по годам, что он не прятался, а залез под скамью, чтобы поспать. Полицай покосился на немца и крикнул расшумевшимся женщинам:

— А ну, тихо мне! Скажите спасибо, что я ваши шмутки не проверяю. Знаете, что за спекуляцию? А ты, хлопче, иди за мной.

Тарас вдруг почувствовал, как напрягаются под сукном френча мускулы стоявшего рядом крепыша, и взглянул на него. Лицо соседа поразило его. На нем не было заметно страха, приниженности, покорности. Большие, широко расставленные глаза глядели яростно, сильные, согнутые почти под прямым углом челюсти были стиснуты так, что кожа на щеках взбугрилась. Досадливо морщась, парень поглядывал по сторонам с таким видом, будто разыскивал подходящий увесистый предмет, каким можно было бы хорошенько стукнуть по голове полицая. Судя по всему, его не пугало то положение, в какое он попал, а только раздражало, злило, и он едва сдерживал свое негодование. Это был сильный, строптивый человек, привыкший, очевидно, властвовать, а не покоряться чужой силе и воле. «Откуда это у молодого крестьянского парня? — спрашивал себя Тарас. — Кто он? Кем приходится ему эта красивая девушка, на плечо которой он то и дело кладет руку, словно желая успокоить, подбодрить ее, — сестра, невеста, жена?»

Крепыш почувствовал, что Тарас наблюдает за ним. Глаза их встретились. «Что можно сделать?» — спросил Тарас взглядом. Парень сердито оглядел товарища по несчастью, видимо, решая, следует ли ему брать в расчет возможную помощь этого низкорослого, отощавшего на тюремных харчах уголовника, и с тем же неприязненным выражением на лице едва приметно кивнул головой: «Ладно. Посмотрим… Будь начеку».

Полицай нашел еще одного спрятавшегося под скамьей подростка. Теперь задержанных было семеро. Двигались цепочкой в прежнем порядке — полицай впереди, позади долговязый ефрейтор. Немец был вооружен пистолетом, висевшим у него в кобуре спереди, у правого бедра. Как сообразил Тарас, проверка документов производилась двумя или тремя патрулями одновременно в нескольких вагонах. Это была обычная облава на тех, кто сумел увильнуть от мобилизации на работу в Германию.

Их вели в соседний вагон. Тарас давно заметил одну из особенностей допотопных вагонов, из которых был составлен поезд. У них не было обычных тамбуров, но по обе стороны, напротив каждой пары скамеек, имелись двери, похожие на дверцы кареты, открывавшиеся не вовнутрь, а наружу. Снаружи также по обе стороны вагона, во всю длину его, тянулись подножки. На станциях пассажиры могли входить и выходить из вагона через любую дверь. Мысленно Тарас уже не однажды примерялся к этим дверцам и даже представлял себя стоящим на подножке. Однако он понимал, что все дальнейшее будет равносильно самоубийству. Прыгать на ходу поезда в темноту нельзя. Да и не успеешь: получишь пулю в спину раньше, чем удастся открыть дверцу. Беда…

Дойдя до конца вагона, полицай оглянулся, скомандовал:

— По одному, за мной!

Он растолкал стоящих на площадке людей, открыл дверь, ведущую к проходу. Там над сцепкой и буферами лежали два щитка, огражденные тоненькими железными поручнями.

— Оля, осторожно, — сказал крепыш девушке и, как бы оберегая ее, толкнул Тараса в сторону.

Это была, несомненно, часть какого-то задуманного маневра. Парень во френче работал локтем и плечом, оттесняя соседа вправо, к последней боковой дверце. Тарас вопросительно покосился на него. Крепыш свирепо нахмурил брови, поднял к груди руку со сжатым кулаком, сделал движение, как будто он нажимал ручку двери, и резко наклонил голову. На этот раз все было ясно — он приказывал Тарасу открыть боковую дверь и тут же присесть, как можно ниже. Времени для размышлений не было. Тарас съежился, точно ему за ворот бросили льдинку. Он ждал еще одного знака.

Ефрейтор вынул из кобуры пистолет. Возможно, он почувствовал что-то неладное. Теперь он держал пистолет в правой руке, а фонарик в левой. В проходе слышались пугливые вскрики и ойканье пробирающихся по качающемуся железному мостику девчат. Крепыш нажал на них, словно хотел протолкнуть вперед, и отпрянул назад, наваливаясь на гитлеровца.

— Но, но! — крикнул ефрейтор, подымая руку с пистолетом выше. — Дафай, дафай!

Парень во френче, не оглядываясь, пятился назад, точь-в-точь как испугавшийся чего-то и заупрямившийся конь. Гитлеровец ударил его рукояткой пистолета по плечу и обоими кулаками с силой толкнул в спину. Они оба подались вперед. Тарас оказался в стороне — между ефрейтором и боковой дверью. Тугая ручка двери поддалась…

— Ну?! — раздался возмущенный, нетерпеливый голос крепыша.

Этот возглас можно было понять и как протест против грубого обращения, и как недовольство теми, кто замешкался впереди.

Тарас понял его правильно: наступил решительный момент. Но крепыш мог не успеть сделать то, что он задумал. Нужно было отвлечь от него внимание ефрейтора.

— Ахтунг! — крикнул Тарас, отталкивая дверцу и приседая.

Расчет был правильным: услышав немецкое слово, ефрейтор резко повернул голову, увидел черную пустоту в проеме открытой двери. В то же мгновение неведомая сила подняла его в воздух и вытолкнула из вагона. Уже где-то там, в темноте, раздался отчаянный вопль, выстрел…

— Оля! — крикнул крепыш, хватаясь за ручку вделанного в стенку колеса тормоза.

Под вагоном завизжали тормозные колодки. Вагон сильно дернуло, затрясло, а парень все нажимал и нажимал на ручку. Френч на его спине лопнул по шву.

Поезд начал замедлять ход. В темноте за дверцей сыпались, словно из-под ножа на точиле, брызги искр.

— Оля!! — снова крикнул парень, делая последнее усилие, чтобы намертво прижать колодки к колесам. — Сюда, Оля!

Он выпрямился, быстро огляделся. Лицо было красным, блестело от выступившего пота.

В вагоне начался переполох, слышались крики, слова молитвы. Впереди раздался тревожный гудок паровоза. Девушка стояла возле крепыша, бледная, перепуганная насмерть.

— Кто тут?! Что тут?!

Из прохода в вагон вскочил запыхавшийся полицай. Он вскинул карабин, готовясь выстрелить в крепыша, но тот левой рукой схватил за дуло, отвел в сторону. Прогремел выстрел, пуля пробила крышу вагона. Парень ударил кулаком в лицо полицая.

— Отдай карабин!

— Алярм!! — завопил полицай, стараясь вырвать оружие.

Крепыш ударил его еще раз.

— Отдай! Я — сотник Богдан. Слышишь, дерьмо!

Полицай, ошалело глядя на парня, выпустил винтовку. Его губы и подбородок заливала кровь.

— Тихо, люди! — крикнул крепыш перепуганным пассажирам. — Вас не тронут! Немца убил я — сотник УПА Богдан. Так и скажете…

Тарас не терял времени даром; навалившись всем телом на ручку, он старался прижать стершиеся тормозные колодки. Крепыш оттолкнул его и, схватившись за ручку обеими руками, рванул ее книзу. Он даже застонал сквозь стиснутые зубы.

Вагон шел юзом, задерживая движение поезда. Теперь скрежетали колеса, скользившие по рельсам. Донеслись еле слышный гудок паровоза и крики, проклятия. Тарас уловил несколько немецких слов. Очевидно, сюда спешили находившиеся в других вагонах патрули.

— Оля, прыгай! — приказал крепыш, выпуская ручку тормоза. — Прыгай вперед смело!

Но девушка испуганно попятилась от двери. Парень дернул ее за руку, глаза его сверкнули.

— Выброшу! Прыгай! Ну, вместе…

Уже с подножки он крикнул Тарасу:

— За мной!

Тарас прыгнул удачно. Правда, он не удержался на насыпи, скатился с нее, но обошлось без ушибов. Слабо освещенные окна вагонов проплывали мимо. Тот, из-под колес которого сыпались золотистые и ослепительно белые искры, был уже впереди.

— Хальт! Стой!!

Выстрелы. По вспышкам было видно, что стреляют наугад. Тарас отбежал немного и остановился.

— Эй! Эй! Где ты?! — послышалось невдалеке.

Хлопец бросился бежать на голос и вскоре увидел крепыша, несшего на руках стонавшую девушку.

— Давай помогу.

— Не надо. Возьми карабин.

— Слушай, — сказал Тарас, которого беспокоила мысль о справках, оставшихся в кармане ефрейтора. — Там мои документы… Может, вы подождете, а я сбегаю… Найду его…

Поезд уже остановился. Кроваво-красный огонек на заднем вагоне светился метрах в двухстах. Еще дальше, низко, у земли вспыхивали лучи электрических фонариков. Крепыш на ходу посмотрел в ту сторону, сказал, тяжело дыша:

— Не успеешь. На кой бес тебе документы? Идем! Не бойся… Со мной не пропадешь!

Со стороны поезда, невдалеке от заднего вагона раздались выстрелы. Немцы и полицаи, видимо, двинулись на розыски своего незадачливого товарища. Тарас понял, что документы на имя Омельченко Григория Павловича, дававшие ему некоторую надежду вернуться к своим в партизанский отряд, утрачены навсегда, и с этого момента для него открывается новая, может быть, самая рискованная и трудная страница жизни. В тюрьме он слышал об УПА, знал, что это такое… Но другого выхода у него не было.

И с винтовкой на плече он зашагал в ночь рядом с отчаянным парнем, несшим на руках свою невесту, жену или сестру и назвавшим себя с гордостью сотником УПА Богданом.

Кабинет начальника гестапо был освещен керосиновыми лампами — в целях экономии топлива электростанция ночью не работала. Неистребимый запах керосина, газа и сами лампы на тяжелых, вычурных бронзовых подставках придавали вполне приличной комнате какой-то мирный, безнадежно провинциальный, патриархальный вид. Это всегда несколько раздражало хозяина кабинета штурмбаннфюрера Герца, невольно наводило на мысль, что он, Генрих Герц, к своим сорока годам достиг не столь уж многого по сравнению с тем, чего он желал достичь и чего достигли не только некоторые его сверстники, но даже и те, кто был помоложе.

Особенно неприятно было Герцу видеть эти лампы на своем внушительном письменном столе сегодня, когда у него в гостях находился прилетевший сегодня вечером из Берлина старый его товарищ оберштурмбаннфюрер Ганс Грефрат, которого наедине с ним мог называть запросто Гансом.

Герц полагал, что его товарищ прибыл с целью инспекции, но Грефрат делами не интересовался. Разговор шел светский: рассказывали с встречах с однокашниками, вспоминали юные годы, амурные похождения. Никаких деловых вопросов, советов, инструкций. Ни слова о драматическом положении на Восточном фронте. Встреча двух старых приятелей и только… Герц все же не выдержал, ему захотелось похвалиться перед другом, занимавшим более высокое положение и являвшимся в какой-то мере его начальником.

Как раз к тому времени удалось обнаружить людей, подозреваемых в дерзком и искусном хищении большого количества оружия и боеприпасов из эшелона, шедшего на фронт, — дела очень сложного, туманного, так как недостача винтовок, патронов, гранат была обнаружена только при разгрузке эшелона, и никто не мог сказать определенно, где именно, на каком отрезке пути исчезло оружие.

К Герцу претензий не было, его только информировали о столь прискорбном происшествии. Однако он по своей инициативе развернул энергичные поиски и через месяц напал на след.

Арест лиц, участвовавших в дерзком грабеже, намечен был Герцем на эту ночь. Воспользовавшись наступившей паузой, Герц вынул из ящика стола список людей, подлежащих аресту, и подал его Грефрату. Против каждой фамилии, кроме сведений о месте жительства, особых приметах внешности, кратко излагался состав преступления.

Грефрат пробежал взглядом по списку, оттопырил губы, задумался и неожиданно спросил:

— Советник Хауссер не в отъезде? Ты бы мог его вызвать?

— Он тебе так срочно потребовался? — удивился Герц.

— Да… — все еще думая о чем-то, рассеянно ответил Грефрат. — Да, да! Пригласи его.

Герц вызвал дежурного и отдал приказание найти советника Хауссера. Он был недоволен: появление советника могло помешать побеседовать с Гансом по душам о важных вещах. Последнее время он все чаще и чаще испытывал потребность в таком откровенном, доверительном разговоре с человеком, вращающимся в высших правительственных кругах.

— Слушай, Ганс, я — хотел бы тебя спросить… — начал Герц несколько смущенно. — Как ты считаешь… Могут ли русские… — Он замялся, подыскивая более мягкую формулировку. — Может ли так случиться, что нам придется покинуть эти места?

Видимо, оберштурмбаннфюрер не считал удобным для себя вести разговор на эту тему. Он криво усмехнулся.

— Ну-у, ты задаешь такие вопросы…

— Я задаю их другу, который не сомневается в моей преданности фюреру и не может заподозрить меня в пораженческих настроениях.

— Все равно…

— Хорошо, Ганс, — не сдавался начальник гестапо. — Давай рассуждать чисто теоретически, как сторонние военные специалисты, наблюдатели. Допустим, они придут сюда… На что мы можем надеяться?

Да, эта тема была неприятна оберштурмбаннфюреру Грефрату. Он явно обозлился, перешел в наступление.

— А Америке и Англии выгодно, чтобы русские захватили Восточную Европу?

— Что они могут сделать?

— Лучше скажи, что они могут не сделать, — засмеялся Грефрат. — Многое! Например, пообещать русским открыть Второй фронт и не выполнять своего обещания, обязаться поставлять доблестным русским союзникам высококачественную военную технику и отправлять им танки, которые горят, как спичечные коробки.

— Отсрочка… — вяло развел руками Герц. — Всего лишь отсрочка на неопределенное время. Ведь Второго фронта у нас не было, а русские прошли от Сталинграда до Киева. Ты понимаешь, Ганс, что происходит? Геббельс правильно говорит. На нас движутся большевистские орды, орды нового Чингисхана.

Грефрат только крякнул, услышав имя рейхсминистра пропаганды, сердито поджал губы, заходил по комнате. Молчание длилось добрую минуту. Нарушил его Герц.

— Ты слышал что-либо о новом оружии?

— Говорят… — неопределенно пожал плечами оберштурмбаннфюрер.

— Но ты что-либо знаешь наверное?

Гость нахмурился.

— Нет! — решительно сказал он и тут же улыбнулся. — Но если бы даже знал…

— То все равно бы ничего не сказал? — с улыбкой подхватил Герц. — Значит, знаешь… У меня одна надежда на это секретное оружие, которое сам господь вкладывает в руки фюрера. Только оно спасет нас. Один удар, и гибнут не сотни, не тысячи, а миллионы наших врагов.

Грефрат подсел к столу, снова взял в руки список.

— Как ты смотришь на идею создания украинской дивизии СС «Галичина»? — спросил он, с лукавством взглянув на начальника гестапо.

— По-моему, пустая пропагандистская затея. Эти эсэсовцы разбегутся при первом столкновении с противником или еще хуже — ударят нам в спину. Фюрер сказал еще в начале войны, что на пространстве от Эльбы до Урала никто, кроме немцев, не должен иметь в руках оружия. Это великая мудрость.

— Н-да… — хмыкнул гость, рассматривая список. — Какие у тебя отношения с этим… советником Хауссером?

— Никаких… Я даже не пойму, чем, собственно, занимается этот самоуверенный тип. Он ведь не подчиняется мне и не делится своими секретами. Эксперт по восточным вопросам, друг Альфреда Розенберга… Подумаешь, шишка! Поменьше было бы у нас экспертов и побольше солдат.

— Боюсь, Генрих, что ты ошибаешься, — мягко возразил Грефрат. — Некоторые люди придерживаются иной точки…

— Побольше экспертов и поменьше солдат? — насмешливо спросил Герц.

— Что-то в этом роде…

— Ты серьезно?

Оберштурмбаннфюрер не успел ответить: в дверь постучали.

В комнату вошел низенький, полный человек в черном плаще с блестящими пуговицами и форменной чиновничьей фуражке на большой круглой голове. Толстые стекла очков скрывали его глаза. Он взмахнул ладонью, словно перебросил что-то невидимое через правое плечо.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Очевидно, Грефрат и советник Хауссер были знакомы раньше, однако Герц с удовольствием заметил, что его приятель с ироническим любопытством и даже пренебрежением оглядел неказистого советника с ног до головы так, точно он его в первый раз увидел. Тем более показался странным Герцу тот исключительно вежливый, отдающий заискиванием тон, с каким Грефрат обратился к пришедшему:

— Господин советник, извините, что я побеспокоил вас. Я намеревался встретиться и побеседовать с вами завтра, но тут возникло одно экстренное дельце, и я хотел бы узнать ваше мнение. Вот список тех лиц, которых господин штурмбаннфюрер намерен арестовать этой ночью. Возможно, кто-либо из них заинтересует вас…

Хауссер блеснул стеклами очков в сторону Герца, взял список и, сняв фуражку, расстегнул верхнюю пуговицу на плаще, подсел к столу. Грефрат услужливо подал ему карандаш.

Просмотрев список, советник задумался, а затем решительно поставил птички напротив нескольких фамилий и передал листки Герцу. Птичками были обозначены те, кто подозревался в похищении оружия. Шесть фамилий.

— Вы считаете, что арестовать следует только этих, а остальных пока не трогать? — спросил начальник гестапо, неприязненно глядя на уродливо большой, почти лишенный растительности череп советника.

— Нет, господин советник, очевидно, имел в виду другое… — вмешался Грефрат, глядя на список. — Именно этих людей следует оставить в покое. Я правильно понял вас, господин советник?

— Да, — кивнул головой Хауссер. — Этих людей не надо трогать.

Герц был изумлен.

— Но вы прочли то, в каком преступлении они заподозрены?

— Конечно…

Такого поворота дела начальник гестапо не ожидал. В его практике за последний год имелись два странных случая, когда вдруг, без объяснений причин начальство приказало ему освободить несколько преступников, которым грозила смертная казнь. Все они были террористами-оуновцами, участвовавшими в вооруженных нападениях на государственные учреждения. Герц не понимал, в чем дело, и, конечно, не допускал мысли, что к странным приказаниям начальства имеет какое-то отношение советник Хауссер. Теперь эта мысль у него возникла, и он, изумленный, возмущенный до глубины души, взглянул на своего приятеля.

Грефрат мило улыбнулся ему.

— Господин штурмбаннфюрер, мне нужно побеседовать с советником. Где бы мы могли…

— Пожалуйста, — едва сдерживая раздражение, сказал Герц. — Мой кабинет… Я оставлю, вас.

Грефрат выждал, пока его приятель закроет за собой тяжелую, обитую черной клеенкой дверь, и лишь тогда неторопливо, подчеркнуто важно вынул из внутреннего кармана мундира два конверта. Лицо его сияло, на губах играла слащавая улыбка. Было похоже, что он готовится преподнести Хауссеру какой-то особо важный сюрприз.

Советник стоял перед ним, точно не замечая этих приготовлений, — замкнутый, невозмутимый.

— Господин штурмбаннфюрер! — торжественно обратился к нему Грефрат и сделал паузу, ожидая, какое впечатление произведут его слова на советника.

Ничто не дрогнуло на лице Хауссера, он только плотнее сжал толстые губы.

У высокого белокурого красавца Грефрата, обладавшего, как говорили ему друзья и женщины, «типично арийской внешностью», Хауссер — низенький, с уродливо большой головой, вызывал обычно чувство невольного превосходства и даже брезгливости. Тем не менее, это чувство никогда не было прочным, а сейчас к нему начали примешиваться зависть и беспокойство. Грефрат отлично понимал, что на этот раз рейхсминистр возложил на него лишь функции связного, чиновника по особым поручениям, а человеком, мнением которого интересуются, дорожат, является Хауссер. Хауссер неожиданно сравнялся чином с Герцем и догоняет его, Грефрата. Вот и пойми, чего можно ожидать от этого плешивого карлика…

— Господин штурмбаннфюрер! — все с той же торжественностью повторил Грефрат, протягивая советнику конверты. — Мне выпала честь первому поздравить вас… Здесь приказ о присвоении внеочередного чина и петлицы штурмбаннфюрера, а это письмо рейхсминистра и верховного шефа СС, которое он поручил передать вам лично.

Хауссер вынул из незапечатанного конверта черные бархатные петлицы со знаками СС на одной, и четырьмя серебристыми металлическими квадратиками на другой, как бы недоумевая оглядел их и небрежно сунул вместе с конвертом в карман. Только тут он заметил протянутую руку Грефрата. Советник торопливо, но холодно пожал пальцы оберштурмбаннфюрера.

— Благодарю вас… — пробормотал он и начал обрывать край второго конверта.

Письмо рейхсминистра казалось отпечатанным типографским способом: прекрасная, точно накрахмаленная бумага, великолепный шрифт пишущей машинки. Всего несколько строк.

Советник читал письмо долго, не проявляя никаких эмоций, точно получал такие послания по нескольку в день. Наконец он спрятал письмо в карман и вопросительно взглянул на Грефрата.

— Присядем, господин советник, — со вздохом сказал оберштурмбаннфюрер. — Нам необходимо обсудить некоторые вопросы…

Оберштурмбаннфюрер и советник беседовали вдвоем около часа Когда Хауссер ушел, начальник гестапо, униженный, обозленный, вернулся в свой кабинет. Греф-рат сделал вид, что он не замечает состояния своего друга.

— Итак, Генрих, ты не будешь трогать этих людей, — бодрым, веселым тоном произнес он, хлопая ладонью по лежащему на столе листу со списком. — И вообще, дорогой мой, с этого дня будь осторожен с оуновцами в смысле репрессий. Особенно с их вожаками всех рангов.

— Даже если они будут грабить наши эшелоны, забирать оружие, идущее на фронт? — гневно сверкнул глазами Герц.

— Генрих, ну что ты… — недовольно поморщился оберштурмбаннфюрер. — Я тебе объясняю обстановку, Хищение оружия оуновцами почти рекомендуется.

Начальник гестапо смотрел на приятеля широко раскрытыми глазами. Ему даже показалось на мгновение, что он ослышался. Однако лицо гостя приобрело холодное, подчеркнуто деловое выражение. Он давал понять, что его слова имеют силу приказания и не могут служить поводом для дискуссий. Это уже не был человек, какого можно было именовать простецки Гансом. Это был начальник.

— Разрешите вопрос, господин оберштурмбаннфюрер, — почтительно, с едва приметной издевкой, произнес Герц. — Как мне нужно поступать, если при грабеже — я имею в виду похищение оружия, — будет уничтожена охрана? Я имею в виду наших солдат и офицеров.

— В некоторых случаях охрана может быть незначительной…

— Я хотел бы получить более четкий ответ — пролитая этими бандитами немецкая кровь останется без возмездия?

Грефрат точно не услышал этого вопроса.

— ОУН должна находиться под нашим негласным покровительством, — сказал он тихо и бесцветно. — Сделай соответствующие выводы.

— Это официальное указание?

— Да.

— В таком случае я желал бы иметь письменное подтверждение.

— Ты его в скором времени получишь… — кивнул головой Грефрат и улыбнулся. — А сейчас я был бы не против, если б ты предложил мне рюмку коньяку. Найдется?

Герц достал из шкафчика поднос с бутылками и закуской.

Молча наполнил две рюмки.

— Ты напрасно дуешься, Генрих, — дружелюбно сказал гость, опорожнив свою рюмку и принимаясь за бутерброд с ломтиками розоватого сала. — Видишь, в чем дело. Мне приказано составить подробную инструкцию, касающуюся наших отношений с украинскими националистами. В ней я должен учесть пожелания и советы… Кого бы ты думал?

Начальник гестапо бросил быстрый взгляд на приятеля и застыл, пораженный догадкой.

— Неужели Хауссера? Невероятно! Тогда я отказываюсь что-либо понимать.

— Я тоже не все понимаю, — признался оберштурмбаннфюрер. — Тут какая-то сложная, тонкая политика. Вот что мне сказали о Хауссере: «Внимательно прислушивайтесь к его советам. Вы мыслите в масштабе сотен, тысяч людей, он — сотен тысяч, миллионов, вы думаете о сегодняшнем, завтрашнем дне, он смотрит на год, на десятилетие вперед…»

— Этот жалкий, плешивый головастик? — возмутился Герц.

— Не головастик, а голова, в которой, очевидно, мозгов больше, нежели у нас с тобой, Генрих, вместе взятых.

Прежде чем Хауссер вернулся к себе на квартиру, его несколько раз останавливали патрули, проверявшие пропуска. Патруль стоял и у того дома, где жил советник. Это обилие патрулей обрадовало Хауссера — он не любил ходить ночью по городу.

Советник прошел по длинному темному коридору, открыл дверь своей комнаты, которую называл кельей, и, переступив порог, чиркнул зажигалкой. Комната в самом деле напоминала келью — маленькая, узкая, обставленная скромной мебелью. Однако желтый свет крохотного язычка пламени зажигалки вдруг заиграл на гранях запыленного хрусталя, лег мягкими матовыми пятнами на бронзовые статуэтки, стоявшие вперемешку с хрустальными вазами на столе, буфете, подоконнике единственного окна, и комната эта стала похожей на уголок антикварного магазина.

Тяжело дыша, советник зажег две свечи на тяжелом старинном подсвечнике, торопливо снял с себя плащ, мундир и, подойдя к платьевому шкафу, рывком открыл зеркальную дверцу. В глубине шкафа сверкнули, словно два кошачьих глаза, квадраты на бархатной петлице черного эсэсовского мундира.

Мундир висел на плечиках, новенький, без морщинки и пятнышка.

Хауссер ни разу не появлялся в нем на людях, и лишь немногие знали, что он имеет право носить эту форму. Однако советник не расставался с мундиром, возил его с собой. Иногда, обычно поздним вечером, перед сном, когда Хауссер был один, он надевал мундир и, приняв внушительную позу, простаивал перед зеркалом минуты две-три. Это была наивная дань честолюбию. Что поделаешь, даже умные люди имеют смешные, но простительные слабости. Шло время, Хауссер повышался в чине, менялись петлицы, но мундир оставался новеньким. Он висел в шкафу на плечиках, как совесть, душа, честолюбие неказистого Томаса Хауссера, отданные на хранение.

Прикрепить новую петлицу было делом нескольких минут. Облачившись в эсэсовскую форму, Хауссер снова подошел к шкафу. На этот раз он долго стоял перед зеркалом, подняв подсвечник над головой, жадно вглядываясь в свое отражение. Вот он каков! Штурмбаннфюрер Хауссер… Сам Гиммлер начинает заигрывать с ним — «Дорогой Хауссер!» Можно подумать, что они давние, закадычные друзья. «Ваши идеи находят одобрение у фюрера». Прекрасно! Разве можно желать чего-либо большего? Если дело пойдет таким образом и дальше, то скоро его сделают штандартенфюрером. Если дело пойдет таким образом… На лице Хауссера появилась саркастическая улыбка.

— Поздно, дорогой Гиммлер, — язвительно пробормотал новоиспеченный штурмбаннфюрер, снимая мундир. — Кажется, все мы похожи на утопающего, хватающегося за соломинку…