Ошеломление было настолько велико, а чувства — настолько противоречивы, что разбираться со всем этим просто не было времени. Хозяйка смотрела, широко раскрыв глаза. Когда-то, увидев это лицо на крошечном портрете в медальоне, Алонсо сказал, что художник придал ее глазам слишком много синевы при таких черных волосах. Как оказалось, тот ничего не приукрасил, скорее даже, напротив, — не сумел в полной мере выразить всей подкупающей открытости этого взгляда.

Надо было прекратить стоять истуканом и сказать что-нибудь.

— Донья Росарио, — пролепетал он.

Как же ему ни разу не пришла в голову эта мысль?! Она — мать Мануэля. Не возлюбленная, не кузина, не сестра, не племянница. Мать!

— Вам нездоровится, Алонсо?! Пройдемте в дом. Эмилио, воды для сеньора Гарделя!

Бело-голубое платье спадало волнами до самого пола и шелестело в такт шагам, когда она шла в глубь приемной залы, миновав ведущую на второй этаж крученую лестницу.

— Просто перегрелся на солнце в пути, донья Росарио! Ничего серьезного, — сказал Алонсо, придав голосу успокаивающую интонацию, однако стакан с водой, принесенный слугой-леонцем на серебряном подносе, выпил с жадностью.

На стенах висели портреты предков. Мужчины в доспехах, в шлемах с плюмажами, кто с копьем, кто с мечом. Вот этот — вылитый Мануэль, если бы не проседь в узкой бородке.

— Правда, похож? — спросила Росарио, перехватив его взгляд. — Это Фелипе, отец Мануэля. Когда они тренировались в оружейной, казалось, что человек сражается с собственным двойником или с отражением.

Сходство было сильным. А на мать Мануэль не походил. Иначе Алонсо смог бы догадаться о его кровной связи с девушкой из медальона.

— Простите, донья Росарио, — спохватился он, вынимая из дорожной сумки деревянную шкатулку. — Дон Мануэль просил передать вам это.

— О, благодарю вас! — Росарио сразу же прочитала адресованное ей небольшое письмецо. Затем вынула перевязанные тесьмой листочки с путевыми заметками.

— Простите за нарушение правил вежливости, — она приветливо улыбнулась, и Алонсо понял, что исполнилась его мечта: он наконец-то увидел, как улыбается «дама из медальона». Во сне Алонсо много раз желал этого, но девушка всегда сохраняла запечатленное давним художником мечтательно-сосредоточенное выражение лица.

— Гаити, — проговорила хозяйка замка. — Как странно звучит…

— Простите? — не понял Алонсо.

— Гаити, Бохио. Мануэль пишет, что этими словами называют остров Эспаньола сами туземцы. Я еще до письма знала, что он решил остаться там. Сеньор адмирал Колон любезно направил ко мне курьера с уведомлением. Но адмирал, похоже, ничего не знает о том, что мой сын вел собственный дневник плавания.

Она положила бумаги обратно в шкатулку и поставила ее на изящный стол с перламутровыми инкрустациями и выгнутыми ножками, заваленный листами с нотами. Рядом с ним, на приличном расстоянии от стен и окон, но не в самой середине зала, стоял музыкальный инструмент с двумя клавиатурами и открытой крышкой, из-под которой блестели многочисленные струны. На поверхности лежал ворох бумаг. Инструмент был длиннее, чем обеденный стол среднего размера.

— Не стану более отвлекать вас от чтения записок дона Мануэля, сеньора, — заторопился Алонсо.

Росарио не стала его удерживать.

— Приходите еще. Мы с вами не поговорили про вас и про ваш интерес к книгам, который я разделяю в полной мере. — От улыбки ее лицо молодело. — К тому же Мануэль рассказал мне о ваших необычных взглядах на устройство мироздания. Вы однажды говорили ему что-то интересное о сходстве между сном и явью. Меня это очень интригует. Я надеюсь, вы нас в скором времени посетите, и мы с вами тоже поговорим на эту тему?

— Да, сеньора, благодарю вас за приглашение.

В этот момент с порога раздался знакомый голос:

— Донья Росарио, мое почтение! Разрешите?

На пороге приемной залы стоял пожилой мужчина. Вместе с ним в зал проник серый кот. Несмотря на то что в камзоле и чулках мужчина выглядел старше, чем в доспехах, не узнать его было невозможно.

— Сержант Крус! — радостно воскликнул Алонсо и сердечно приветствовал пожилого слугу.

— Так вы знакомы с нашим старым другом и верным оруженосцем? Недавно Пепе стал новым управляющим поместьем! — сообщила Росарио.

— Рад вас видеть в добром здравии, сеньор Гардель, — откликнулся Пепе, после чего церемонно обратился к хозяйке замка: — Донья Росарио! Хуан-Карлос Бальбоа и его жена Элена приглашают вас завтра на крещение новорожденной дочери.

— Конечно, я с радостью приду! — воскликнула хозяйка. — И как же они решили назвать малышку?

— Анхеликой.

— Чудесно, пусть не начинают без меня. Это крестьяне, наши арендаторы, — пояснила она Алонсо. — Я вижу, вас любят животные.

Кот, оставшийся в зале после ухода Пепе, терся о ногу Алонсо.

— Подожди, Саладин, не мешай. — Алонсо отодвинул назойливое животное.

— Как вы его назвали? — удивилась Росарио.

— О! — смутился Алонсо. — Это я по рассеянности. У меня в Гранаде был кот с таким именем. Он потерялся во время войны.

Алонсо посмотрел на кота, который снова начал льнуть к нему, и глаза его округлились.

— Его зовут Сулейман, — сообщила хозяйка. — Он, как и вы, родом из Гранады. Пепе прибрал его вместе с другими животными, когда находился в осадном лагере.

Алонсо взял кота на руки и внимательно рассмотрел его. Вот знакомый шрам на ухе, оставшийся после драки с уличными котами. Вот характерная белая отметина на левом боку.

— Саладин! — прошептал он. — Так ты жив, старый плут! И помнишь меня, хотя прошло два года…

Кот потянулся лапой к его лицу.

— Удивительно! Значит, Пепе спас вашего кота! — воскликнула Росарио. Помолчав, она добавила: — Теперь, вероятно, вы захотите его забрать?

Алонсо заколебался. Отвезти Саладина к деду? Будет ли старик рад его видеть? Не станет ли присутствие кота напоминать ему о погибшей внучке?

— Благодарю вас, донья Росарио, но Саладину у вас хорошо. Это теперь его дом.

— В таком случае пусть остается здесь. А вас мы приглашаем навешать его. Вот вам еще одна причина для того, чтобы снова здесь появиться!

После знакомства с Росарио Алонсо испытывал смешанное чувство облегчения и какой-то странной, немного грустной опустошенности. Девушка из медальона нашлась и оказалась ничуть не более доступной, чем если бы она была возлюбленной Мануэля. Сама разница в возрасте уже делала невозможными какие-либо мысли о воздыхании.

Интересно, думал Алонсо, ложась спать в своем саламанкском доме, какой теперь она будет ему сниться: молодой или зрелой.

Однако с этого дня она вообще исчезла из его сновидений.

Консуэло, с которой он поделился своими переживаниями, была недовольна собой.

— Как же я даже не заподозрила, что он мог носить портрет матери? Вот тебе и моя хваленая проницательность!

— Но твои предположения были намного ближе к истине, чем мои, — пожал плечами Алонсо. — Как ты думаешь, почему она мне больше не снится?

— Вероятно, потому, что теперь где-то в глубине твоего сознания присутствует уверенность в том, что ты ее увидишь, — предположила Консуэло.

— Значит, ты все же разделяешь мою точку зрения на сны? — обрадовался Алонсо.

В последние дни они много спорили на эту тему. Алонсо считал, что сны порождает ум сновидца, а Консуэло не была в этом уверена. Она ссылалась на Библию и на другие источники, где сны толковались как вести, сообщения извне, иногда — от Бога, иногда — нет.

— Ты уверен, что это действительно твоя точка зрения? — спрашивала она. — Я думаю, ты прочитал о ней в «Свете в оазисе». Ты ведь изучаешь эту рукопись уже пять лет. Вероятно, настолько привык так думать, что тебе кажется, будто это твоя собственная точка зрения.

— Возможно, впервые я это действительно прочитал в рукописи, — допускал Алонсо. — Но я не просто согласен с ней. Весь мой опыт «сказочных» снов подтверждает такое объяснение природы сновидений. Будь мои сны чьим-то посланием, как бы я мог менять их содержание? К тому же само наше стремление овладеть искусством орбинавтов лишится всякого смысла, если мы откажемся от такого понимания.

— Я отнюдь не утверждаю, что не согласна с тобой, — пояснила Консуэло. — Я только хочу сказать, что ты считаешь это понимание природы сновидений очевидным и понятным любому. Но я тебя уверяю, что это отнюдь не так. Люди боятся снов, гадают по ним, видят в них всевозможные знаки и указания, вовсе не считая, что это их собственные фантазии. Все с детства помнят библейскую историю об Иосифе Прекрасном, истолковавшем сон фараона про тучных и тощих коров, которые указывали на грядущие семь сытых и семь голодных лет. Если этот сон создал ум фараона, то откуда в нем появилось знание о грядущем?

— Если реальность фараона создана его умом, — парировал Алонсо, — то почему бы этому знанию там не быть?

Следствием подобных споров стало решение Алонсо разобраться в том, как в разное время люди объясняли природу снов. Не потому, что это как-то могло приблизить его к цели — то есть к овладению искусством орбинавтов, — а потому, что эта тема его заинтересовала.

Отправиться в Бургос на поиски Пако Эль-Рея Алонсо сумел лишь в мае. Стоянка цыган была крупнее, чем все те, которые ему довелось видеть раньше. Большинство ее обитателей носили невероятные лохмотья. Алонсо обратился к старику, одетому немного приличнее остальных.

— Пако Эль-Рей? — переспросил тот и спросил что-то по-цыгански у толстухи, сидящей на крыльце деревянной хижины.

— Разве вы не все знакомы друг с другом? — удивился Алонсо.

— Нет, не все, потому что на этой стоянке объединились несколько таборов из разных мест. А вы, случайно, не знаете, сеньор, где жил табор Эль-Рея до того, как они перебрались в Бургос?

— Возле Альхамы, насколько мне известно.

— А, ну тогда вам нужно пройти шагов триста вон в том направлении. А затем спросите еще раз.

Пройдя в указанную сторону, Алонсо спросил первую попавшуюся женщину, здесь ли цыгане из Альхамы. Та ответила утвердительно.

Он спросил про Эль-Рея.

— Эль-Рей? Кузнец Пако? — переспросила цыганка. — Да, он живет здесь, но где он сейчас, я не знаю. Спросите у его дочери. Вот та женщина с маленькой девочкой. Это Лола Эль-Рей. Только учтите, она не разговаривает.

— Не разговаривает? Немая?

— Нет, не немая, но у нее что-то с голосом. Вы просто попросите показать вам, где сейчас ее отец.

Алонсо, вспомнив слова зеленщика в Мадриде о том, что Пако не больше тридцати лет, и, недоумевая, как он может иметь внучку, решил, что зеленщик просто ошибся.

Последовав полученному совету, Алонсо приблизился к Лоле Эль-Рей. Это была довольно молодая женщина, смуглая, смазливая, с двумя длинными черными косами. Она сидела на повозке, груженной всяческим бельем, одеялами и подушками, среди которых возилась русоволосая девочка месяцев восьми-девяти.

— Простите, — обратился он к Лоле, — мне сказали, что человек, которого я ищу, Пако Эль-Рей, — ваш отец. Не могли бы вы показать мне, где он сейчас находится?

Лола внимательно осмотрела его, как будто решая, заслужил ли он чести получить столь важные сведения. Видимо, сочтя его достойным, она улыбнулась, отчего на щеке у нее образовалась прелестная ямочка, и чуть слышно кашлянула. К ним тут же подошла худая пожилая женщина в тюрбане.

— Здравствуйте, сеньор, — обратилась она к Алонсо. — Пойдемте, я отведу вас к Пако.

Девочка на повозке, увидев женщину, захныкала и потянулась к ней. Та наклонилась и погладила ребенка по головке.

— Хочешь играть, Бланка? Соскучилась по бабке Зенобии? Не сейчас, крошка, не сейчас, красавица моя! Вот отведу молодого сеньора к твоему деду и вернусь. Смотри, не скучай!

Девочка тут же успокоилась, как будто поняла услышанное.

Алонсо отметил, что маленькая Бланка, в отличие от своей матери, была очень светлая, белокожая, с русыми локонами и серыми глазами. Среди смуглых цыган она выглядела подкидышем.

Пако Эль-Рей вышел из кузницы, когда ему сказали, что некий молодой сеньор хочет его видеть. Он был крепкого телосложения и выглядел необыкновенно моложаво, даже несмотря на растрепанную черную бороду. Если бы Алонсо не знал, что это отец Лолы, он никогда бы об этом не догадался.

— Чем могу быть полезен вам, сеньор? — поинтересовался Пако.

— Здравствуйте, я книготорговец из Саламанки. Меня зовут Алонсо Гардель. Знаю, это имя вам ничего не говорит, но, возможно, вы слышали имя моего прадеда. Его звали Омар Алькади, и жил он в Гранаде.

Услышав имя Омара, Пако внимательно взглянул на Алонсо, и в глазах его появилось какое-то новое выражение. Алонсо был уверен, что собеседнику знакомо это имя. Однако Пако молчал.

— Насколько я знаю, он дружил с человеком, которого звали так же, как и вас, Франсиско Эль-Рей, — добавил Алонсо, смущаясь и не совсем представляя себе, что еще ему надо сказать, если кузнец будет и дальше хранить молчание. Вся семья их, что ли, сговорилась молчать, как будто набрали в рот воды?

Алонсо показал печатку с изображением черепахи.

— Этот перстень Франсиско Эль-Рей подарил когда-то моему прадеду. Он сам его изготовил. Простите, возможно, это вовсе не мое дело, но не был ли Эль-Рей вашим предком? — спросил Алонсо, краснея от того, как глупо звучат его слова.

То ли из-за жаркого полуденного солнцепека, то ли по какой-то другой причине, у Алонсо было какое-то притупленное восприятие времени. Ему казалось, что их разговор длится уже давно, хотя они ничего друг другу так и не сказали.

— Вы меня извините, — произнес наконец Пако глубоким мелодичным тенором, и Алонсо почему-то показалось, что он заранее знал, как звучит его голос. — Моего деда действительно звали так же, как и меня, и он был ювелиром и вполне мог изготовить такой перстень. Но я не успел его застать. Он исчез или умер. Во всяком случае, когда я рос, его с нами уже не было. Не знаю, что именно вы хотели о нем узнать, но мне известно еще меньше, чем вам. Сожалею. — Он развел руками.

Пунцовый, очень недовольный собой, Алонсо покинул стоянку цыган. В голове его крутился воображаемый вариант диалога с Пако, тот, который мог бы иметь место, но так и не состоялся. Алонсо представлял, что напрямую задает кузнецу вопрос: «Знаете ли вы, кто такие орбинавты?», не понимая, почему так и не решился сделать это на самом деле.

Воображаемый Пако в ответ говорил нечто совершенно невразумительное, вроде того, что он и есть тот самый Франсиско Эль-Рей, которым интересуется гость. А затем кузнец сам о чем-то спросил Алонсо и, получив ответ, потерял к нему всякий интерес. Несмотря на то что конкретное содержание диалога ускользало от Алонсо, сам этот нелепый сюжет повторялся много раз и так утомил его, что он решил заставить себя думать о чем-нибудь другом.

Долго заставлять не пришлось: перед глазами как-то сам собой всплыл образ высокой, крупной, синеглазой хозяйки Каса де Фуэнтес.

Вскоре Алонсо побывал по делам в Кордове. В гостях у дяди Хосе были венецианские купцы, в том числе и старый знакомый семейства Гардель Луиджи Грациани. Венецианцы только что вернулись из деловой поездки в Стамбул, как сейчас назывался Константинополь.

— Можете себе представить, — рассказывал Грациани, — как повезло в прошлом году тем еврейским изгнанникам из Кастилии и Арагона, которые отправились в Османскую империю! Не знаю, как приняли их в других странах, но турки не чинят им никаких препон. Евреи беспрепятственно занимаются там морской и сухопутной торговлей и различными ремеслами. Они познакомили турок с применением современных бомбард. Говорят, их султан Баязет Второй недавно заявил: «Фердинанд Католический — глупый король! Он разорил свою страну и обогатил нашу!» А вы как думаете, друзья мои, мудро ли поступили ваши монархи, изгнав евреев из страны?

Хосе, Энрике, Алонсо, Ибрагим — никто из них не ответил на этот вопрос. В Кастилии участились столкновения католиков и мавров, протестующих против попыток насильственного крещения. Почти никто не сомневался, что вскоре им предстоит разделить участь евреев. Говорить на эту тему ни у кого не было желания. Грациани понял, что сказал бестактность, и замолчал.

— Меня интересует, как сложилась судьба одной еврейской семьи, которая переехала в прошлом году в Фес, — сказал Алонсо. — Не собираетесь ли вы, сеньоры, побывать в ближайшее время в Марокко?

Один из итальянцев ответил, что планирует поездку по марокканским эмиратам, и обещал навести там справки о гранадских Абулафия.

Вечером Алонсо сидел у деда в его комнате на втором этаже и рассказывал о разговоре с Пако Эль-Реем, оставившем у него впечатление чего-то до крайности неудачного и нелепого. Одна деталь в его рассказе очень заинтересовала Ибрагима.

— Ты говоришь, что после встречи ты воображал другой вариант разговора? И что эти мысли долго преследовали тебя, хотя ничего конкретного в них не было. Верно?

— Да, что-то в этом роде.

— Точно такие же переживания были у моего отца после того, как Франсиско проделал трюк с письмом о рождении племянника. Можно предположить, что, поскольку Омар был непосредственно втянут в сферу того изменения, которое Франсиско произвел с реальностью, его сознание имело частичный доступ к измененному витку. Но не такой отчетливый, как ум самого орбинавта. Поэтому воспоминания о том, что произошло в ином варианте яви, представились ему бессмысленным порождением его собственного воображения и вскоре исчезли.

— Что?! — вскричал Алонсо, когда до него дошел смысл сказанного. — Ты хочешь сказать, что у меня с Пако действительно произошел какой-то разговор, а затем он изменил реальность, и воспоминания о том разговоре сначала приняли вид нелепых фантазий, а потом и вовсе стерлись? То есть этот Пако — живой, ходящий между нами орбинавт?!

— Я допускаю такую возможность, — признал дед. — Попытайся вспомнить эти свои нелепые, как ты их называешь, фантазии.

Алонсо задумался. Воспоминания ускользали. Вместо них опять непрошено возникал облик Росарио.

Наконец он откликнулся:

— В этой фантазии я спросил его, знает ли он что-то об орбинавтах. Он ответил, что знает и что он и Франсиско — одно лицо. Что за ерунда! Как может человек, родившийся этак полтораста лет назад, выглядеть сегодня от силы на двадцать пять лет?!

— Ты не помнишь, что он еще говорил? — спросил старик.

— Потом он меня о чем-то спрашивал, и мой ответ ему не понравился. Нет, не так! — Алонсо наморщился и потер лоб. — Не то чтобы не понравился, а он как будто спрашивал для того, чтобы решить, рассказывать мне что-то или нет. И, получив ответ, решил не делать этого. К сожалению, ни его вопроса, ни своего ответа я не помню.

— Очень похоже на то, что между вами действительно состоялся такой разговор.

— Значит, он все-таки орбинавт! — заключил Алонсо.

— Да, только он не хочет делиться своими знаниями, и с этим ничего не поделаешь!

«Как жаль», — думал Алонсо, понимая, что Пако, орбинавт он или нет, имеет полное право не делиться ни с кем своим опытом.

Ибрагим пожевал губами, вглядываясь в какие-то свои мысли.

— Отчего мы боимся смерти?! — спросил он вдруг.

Алонсо непонимающе взглянул на деда.

— Почему все живые существа боятся смерти? — снова заговорил Ибрагим. — Если смерть — это прекращение бытия, то после смерти меня уже не будет, поэтому нельзя сказать, что смерть — это нечто ужасное, так как некому будет испытывать ужас. Если же это не конец существования и душа или разум продолжает свое бытие, то что же в этом страшного?

— Может быть, — предположил Алонсо, не зная, почему дед заговорил об этом, и холодея от своих предположений на этот счет, — это страх перед теми страданиями, которые зачастую сопровождают процесс умирания… Ведь люди нередко умирают больными, что доставляет их телу изрядные мучения. Кроме того, людей часто убивают. Вероятно, мы принимаем страх боли за страх смерти.

— Да, ты прав. Кроме того, нам мучительно не хочется расставаться с привычным миром и с любимыми людьми. Добавь к этому и страх неизвестности. Я скоро умру, Алонсо. — Все эти фразы Ибрагим произносил одинаковым будничным тоном, отчего внук даже не успел испугаться. У него просто возникло странное ощущение, будто дед принял неверное решение и что его еще можно отговорить.

— Неужели тебе больше не нравится жить? — спросил он тихо.

— Еще как нравится! — Дед поднял на него глаза. — Но разве от этого что-то зависит?

— А как же? — воскликнул Алонсо, подаваясь вперед. — Если твой мир создан твоим умом, то от кого же еще что-то зависит? Реши, нравится тебе жить или нет, и если нравится, то живи дальше. Обещаешь?

— Мы не знаем собственного ума, Алонсо. — Голос Ибрагима чуть-чуть окреп. — Не мне тебя этому учить. Если бы мы знали все, что происходит в нашем рассудке, мы помнили бы все свои сны, не удивлялись бы им и понимали бы их смысл. Мы всегда желали бы только лучшего для своих любимых и самих себя, и с нами никогда ничего дурного не могло бы произойти. Мы просто не знаем своего ума. Где-то в его глубинах таится решение о том, что жизнь в какой-то момент должна завершиться. Ты думаешь, я могу с легкостью проникнуть на эту глубину и изменить там что-то?

Уже стемнело, и Алонсо зажег две масляные лампадки. Их мерцающие огоньки высветили во мраке комнаты морщинистое лицо старика на фоне спинки кресла. Обратившись к этому лицу, Алонсо произнес:

— Дед, поживи еще, ладно?

— Когда так вежливо и настойчиво просят, — усмехнулся Ибрагим, — отказать невозможно. Немного поживу. А ты не забывай, что надолго я это удовольствие растянуть не смогу, поэтому навещай меня почаще.

В середине сентября Алонсо решил, что прошло достаточно времени, чтобы можно было нанести визит Саладину (так он сформулировал в мыслях свое намерение), не рискуя показаться навязчивым его новой хозяйке. Он выбрал день, когда после дождливой недели снова вернулась теплая солнечная погода.

Росарио принимала гостя на балкончике второго этажа Каса де Фуэнтес, откуда открывался вид на холмы и косогоры, поросшие низкими рощами. Говорили о недавно вышедших книгах, и хозяйка замка упомянула два новых труда Антонио де Небрихи — кастильскую грамматику и латинский словарь. Алонсо чуть не подпрыгнул: как же он забыл?! Дальнейшую расшифровку «Света в оазисе» необходимо было продолжить, используя этот монументальный словарь! Ему было очевидно, что работа станет от этого не в пример легче!

— Знаете, что сказала королева про кастильскую грамматику? — рассмеялась Росарио. — «Для чего вы написали эту странную книгу, профессор?» А он ей в ответ: «Язык всегда сопутствовал империи, ваше высочество». Рисковал довольно сильно. Ведь до него никто не пытался придать значение народному языку.

Внизу, в пределах ограды, стояла круглая беседка. К востоку от расположенной примерно в трети лиги от замка небольшой деревеньки бежала тропа из пригнанных друг к другу крупных камней. Она вела в лесок, виднеясь то здесь, то там из-за травы, подлеска и деревьев, и терялась в темной чаще.

— Эту дорогу проложили еще римляне, — объяснила Росарио, перехватив его взгляд.

Она придвинула к Алонсо графин с легким красным вином, и он наполнил оба кубка. Появился Эмилио и поставил на низкий столик глубокие тарелки с виноградом, вишней, яблоками, сладкими печеньями.

Разговор то и дело возвращался к младшему Фуэнтесу.

— Мануэль любит музыку и тонко ее чувствует, — говорила хозяйка, срезая с яблока тонкие полоски кожуры серебряным ножиком с костяной ручкой. — Это ему передалось от меня. То, что для других людей — обычные переживания, для него — мелодия и гармония. Верховая езда, любовь, природа, человеческие чувства.

— Да, я знаю об этом. Он говорил мне о музыке поглощения пространств, — вспомнил Алонсо.

— Думаю, он вдоволь наслушался этой музыки за два месяца плавания в открытом океане… — задумчиво произнесла Росарио, коснувшись пальцами локона за ухом. Алонсо казалось, что они вместе видят простертую перед ее мысленным взором бесконечную, играющими бликами, опускающуюся, поднимающуюся, рисующую на самой себе и тут же перечеркивающую нарисованное, то изумрудную, то серую, то синюю, то золотистую гладь.

Он невольно сравнивал Росарио со своей «дамой из медальона». Та, на портрете, дышала свежестью юных лет. Но она не касалась пальцами локона. Не улыбалась. Не угощала Алонсо фруктами. И не говорила о Мануэле как о своем сыне.

— Скажите, донья Росарио, инструмент в приемной зале и есть клавикорды, на которых вы учили играть Мануэля, когда он был маленьким?

— Он и об этом вам рассказал?! — удивилась Росарио. — Нет, старые клавикорды мы переставили в оружейную. Я иногда продолжаю на них играть, чтобы они не забывали о своем назначении. А инструмент в приемной зале — это роскошный подарок, который сделал мне Мануэль на деньги, заработанные им в Санта-Фе за время службы. Нечто, о чем я мечтала многие годы, — клавесин!

— Ваш сын — замечательный, удивительный человек! — искренне сказал Алонсо.

Она словно стряхнула с себя мечтательность.

— Он говорит то же о вас. — Внезапно Росарио как-то очень внимательно, заинтересованно посмотрела прямо на Алонсо, и у него возникло странное чувство, будто этот ее взгляд обладает пронизывающей способностью и от него невозможно скрыть ничего, даже мыслей. — Вы ведь спасли ему жизнь, не так ли?

— Ох, как же я колебался, делать это или нет! — Казалось, взгляд хозяйки вынуждал Алонсо к признаниям. — Я был близок к тому, чтобы оставить его истекать кровью. Мне так стыдно об этом вспоминать!

— Вас можно понять, ведь он шел воевать против ваших соотечественников. Но у вас нет причин казнить себя: вы преодолели колебания и в результате совершили добрый поступок и приобрели верного друга. — Чуть помешкав, хозяйка добавила: — Друзей.

— Благодарю вас, сеньора!

Росарио улыбнулась и встала. Она была высока, с него ростом. Этим она тоже отличалась от своего прообраза в снах Алонсо — та синеглазая девушка была худенькой и казалась миниатюрной.

— Хотите, я покажу вам старые клавикорды?

— Конечно, это очень любезно с вашей стороны.

Взяв с собой кубки с вином, Росарио и Алонсо спустились по винтовой лестнице на первый этаж и вошли в просторное помещение, примыкающее сбоку к приемной зале. Возле противоположной стены стояли клавикорды. Этот инструмент, у которого не было длинной «столешницы» и второй клавиатуры, как у клавесина, занимал значительно меньше места. На стенах висели мечи, щиты, луки, стрелы и арбалеты. Больше здесь ничего не было — ни стульев, ни столов, ни ковров, ни гобеленов.

— Вас удивляет, что мы поставили музыкальный инструмент именно в оружейной? Это единственное в замке место, где нет мягких поверхностей, поглощающих звук. Здесь хорошее, звучное эхо, хотя, конечно, в приемной, благодаря высокому куполу, оно все же более раскатистое.

— Вот здесь дон Фелипе учил сына владению мечом?! — спросил Алонсо.

— Да, именно здесь. Я недавно повергла нашего управляющего в страшное смятение, сказав, что хотела бы потренироваться на мечах. Дорогой «сержант Крус» категорически отказался быть моим напарником. — Росарио издала короткий смешок.

— Вы хотите уметь сражаться на мечах? — поразился Алонсо.

— Вообще-то я уже умею. — Хозяйка замка улыбнулась, видя замешательство собеседника, и пояснила: — В детстве учил отец. Он говорил, что у меня неплохо получается. Если бы я не была девочкой, из меня вышел бы настоящий рыцарь — таковы его слова. Но после замужества пришлось от этих занятий отказаться. Дон Фелипе мог принять мою начитанность, мог согласиться с тем, что его жена интересуется мудростью языческого Рима, но, чтобы она облачалась в латы, прятала кудри в шлем и брала в руки тяжелый меч из дамасской стали, — это для него было совершенно неприемлемо. И вот вам результат малой подвижности человека, который почти все свое время проводит за книгами, нотами и клавиатурой. — Росарио развела руками, словно показывая, какая она сейчас. — А когда-то была подтянутой и стройной, как нимфы, которых изображают нынешние итальянские скульпторы. Если бы мне вернули молодость, я бы следила за своей внешностью более строго и не поддавалась лени. Знаете ли вы, Алонсо, что в древности, кроме Олимпийских игр, проводились и Игры Геры, в которых участвовали одни девушки? Благодаря гимнастическим упражнениям им удавалось сохранять стройность и привлекательность не только в ранней юности.

Алонсо никогда не слышал от женщины таких речей и совершенно не понимал, как на них откликаться. Ему пришло в голову, что для поддержания стройности можно не только драться на мечах, но и танцевать. Возможно, Росарио, жившая в деревенской глуши, не часто имела возможность посещать балы. Обсуждать эту тему Алонсо было неловко.

Затем он кое-что вспомнил.

— Донья Росарио, Мануэль говорил мне, что вы против убийств. Это как-то не вяжется с вашим желанием драться.

— Я не хочу никого убивать, — заверила его Росарио. — Мне нравится само действие. Нападение, атака, хитрость, движение! Можно драться на деревянных мечах, если угодно!

Ему казалось, что еще немного — и она предложит ему сделать это, так, как предлагают, например, партию в шахматы. Незадолго до своего отъезда с матерью из мусульманской Гранады Алонсо — тогда еще Али — ходил учиться владению мечом и кинжалом, и учитель даже хвалил его за гибкие, бесшумные движения. Однако занятия длились всего месяц, и поэтому приобрести какие-либо устойчивые навыки Алонсо не успел.

К его облегчению, вместо того, чтобы предложить поединок на деревянных мечах, Росарио открыла крышку инструмента и, все еще держа в правой руке кубок с вином, рассеянно пробежалась по клавишам пальцами левой руки. Звук был глуховатый, но приятный. Алонсо отметил, с какой уверенностью и скоростью двигались пальцы. Даже в этой крошечной секвенции уже присутствовала музыка: одна тема была медленной, чеканной и задавала ритм, вторая же заполняла паузы быстрой скороговоркой. Было странно, что такое можно сыграть одной рукой, да еще и почти не обращая на это внимания, ведь Росарио продолжала при этом разговор с гостем.

— Слышите, как дребезжит? — Росарио взяла несколько аккордов. — Это не только от старости. Дело в том, что здесь металлические язычки трутся о струны. У клавесина совсем другое устройство, хотя внешне они похожи. Клавесин подражает арфе или виуэле: маленькие крючки дергают струны. Пойдемте, я вам покажу.

Они прошли в приемную залу. Клавесин был установлен на шести ножках, настолько высоких, что играть на нем следовало стоя. Нижние клавиши обеих клавиатур были очень широкими и коричневыми, верхние — их было меньше — белыми и более узкими.

Росарио извлекла несколько звуков, и Алонсо сразу согласился: звук был несравнимо полнее и глубже, чем у клавикордов.

— Когда я долго не играю или не слушаю музыку, мне ее начинает недоставать, — при этих словах женщина продолжала тихо водить пальцами по клавишам. — Это для меня все равно, что долго не пить воду. У вас это не так?

— Боюсь, что нет. — Признался Алонсо. — У меня с музыкой трудные взаимоотношения. Сам я не музыкален, не могу правильно спеть даже простую гамму. Но при этом замечаю, если кто-нибудь фальшивит. Например, я сам. Где-то в уме присутствует представление о том, как должна звучать правильная мелодия.

Его взгляд упал на ворох линованных нотных страниц. Наверху лежал лист, заполненный значками лишь на треть. Некоторые ноты были надписаны рядом с другими, зачеркнутыми.

— Вы не только играете, но и пишете музыку? — с безмерным уважением, почти с ужасом, спросил Алонсо: в его глазах даже исполнительское искусство, не говоря уже о композиции, было сродни чародейству.

— Да, уже много лет. Мануэль вам не говорил?

— Нет. Он только рассказывал, что вы учились в университете у Беатрис Галиндо, знаете латынь и несколько современных языков, читаете много книг и хорошо играете. Но что вы сочиняете музыку, а также владеете мечом, — для меня открытие!

— Мне же он говорил, — произнесла в тон ему Росарио, — что вы знаете латынь, древнееврейский, арабский и кастильский, что вы читали больше, чем кто-либо другой из знакомых ему людей, что вы запоминаете все, что читаете, что вы благородны и честны, что у вас совершенно удивительные, ни на что не похожие взгляды на мироустройство, что вы научились разбираться в тканях и одежде, хотя никогда этим не интересовались, что вы, как и я, осуждаете убийство, какими бы красивыми словами его ни оправдывали. Но что вы еще и тонкий льстец, он мне не говорил!

Не будь Росарио матерью его друга, будь она его ровесницей, с какой радостью подхватил бы «книгоноша» этот обмен любезностями.

Алонсо осознавал со всей отчетливостью, что его к ней тянет, и это его смущало. По его приблизительным расчетам получалось следующее. На портрете Росарио лет восемнадцать; допустим, она родила Мануэля через год после написания портрета. Значит, она на девятнадцать лет, или даже более того старше собственного сына. А он, Алонсо, младше Мануэля на два года. Итак, она старше Алонсо по меньшей мере на двадцать один год!

Он никогда не думал, что сможет испытывать влечение к женщине, которая старше его на двадцать один год. А то, что она мать его друга, только усугубляло странность его переживания.

Алонсо решил, что, вместо того, чтобы отвечать хозяйке замка любезностью, лучше перевести разговор на безопасную тему, то есть, конечно, на музыку.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны, — спросил он, — если я попрошу вас сыграть мне что-нибудь из ваших сочинений? Я не знал до вас ни одного композитора.

— Ну что ж, почему бы не сыграть? Извольте.

Росарио кивнула в сторону кресла, стоявшего возле дивана у стены. Алонсо уселся, взяв на руки неизвестно откуда появившегося Саладина и шикнул на кота, чтобы тот сидел молча.

— Это небольшое рондо, произведение с круговой структурой, — объяснила Росарио.

Она встала перед клавиатурой, очень прямая, в круге света, падавшем от высоких стрельчатых витражных окон, и некоторое время смотрела вдаль, словно настраивая в себе какие-то внутренние струны.

Затем уверенно положила на клавиши обе руки, и вдруг из-под них во все стороны брызнули потоки переливчатого серебра, сразу затопив все пространство.

Или, быть может, это был табун серебряных лошадей с развевающимися гривами и хвостами, мчавшихся в разные стороны на предельной скорости.

Потом этот образ исчез, и Алонсо почувствовал, что тонет в лавине звуков. Инстинктивно сопротивляясь, он сосредоточил внимание на главной теме, даже попытался ее мысленно повторять. Она была стремительной, но не настолько, как вторая и третья, заполнявшие ажурными арабесками все пространство между звуками основной партии. И еще присутствовал низкий четвертый голос, мерно отбивавший какой-то вековечный, никуда и никогда не торопящийся ритм мира.

Музыка ветвилась, усложнялась, упрощалась, змеилась, хороводила вокруг Алонсо, повторялась циклично, оправдывая свое круговое название, настойчиво увлекая слушателя куда-то вдаль, но не открывая ему, куда именно. Алонсо заметил, что ноги и руки его ходят ходуном в ритм одной из четырех мелодий, которая в этот момент казалась ему главной.

Там, в круге света, стояла повелительница этого буйства. И была она сейчас моложе, вдохновеннее и ярче, чем сотни девушек из медальонов.

Алонсо казалось, что музыка обладает собственным языком, что он даже различает отдельные повторяющиеся слова и фразы, что ему лишь нужно внимательно вслушаться, и он вот-вот поймет, что означают эти звуки. «Дино-дини», — часто повторял быстрый-быстрый голос, а другой, уверенный, очень авторитетный, провозглашал в ответ: «Феноменал!»

Где бы взять лексикон, в котором объясняются эти слова?

Сильнее всего Алонсо сейчас хотелось вскочить и вступить в разговор с голосами клавесина, усиленными акустикой высокого купола. Но ему не хватало понимания слов. Что же такое «феноменал»?!

Игра оборвалась так же резко, как началась. Гостю потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы прийти в себя и прекратить мысленный диалог с хрустальными голосами.

Алонсо пораженно поднял глаза на Росарио. А он еще считал музыку безопасной темой!

— Это вы сами сочинили? — недоверчиво спросил он, отпустив кота и встав с кресла.

— Трудно поверить?

— Да, — признался он. — Мне кажется, такое очень сложно исполнить. Многие ли смогли бы сыграть это ваше рондо?

Росарио была довольна его наблюдательностью.

— Вы угадали самую суть моих композиторских сложностей, Алонсо. Музыка, рожденная моим воображением, почти всегда сложнее, чем та, которую я могу сыграть. Раньше мне даже не всегда удавалось ее записывать. Позже я с этим справилась. Можно сказать, подчинила себе сопротивляющуюся косную стихию нотной записи, просто не поспевающую за полетом фантазии. Но вторая трудность осталась до сих пор: стоит ли вообще писать то, чего никто не может сыграть из-за сложности? Мне самой потребовалось упражняться несколько месяцев, чтобы исполнить это рондо!

— Вероятно, будет очень глупо, если ваш лишенный слуха гость выскажет свое мнение по столь тонкому профессиональному вопросу, но почему бы не писать произведения для двух клавесинов?

Росарио рассмеялась. В ее смехе серебра было не меньше, чем в игре.

— Я так и делаю! — воскликнула она. — Это рондо написано в двух вариантах. Один предназначен для дуэта; другой же, который вы только что слышали, — для сольного исполнения. Без излишней скромности скажу вам, что с тренировкой мастерство растет. В сущности, любое по сложности произведение можно было бы исполнить, если бы мы отводили на его разучивание год-два или больше — сколько потребуется. Будь я вечно молодой, я бы писала и играла все, что придет голову, и сложность замысла и исполнения меня бы не останавливала.

Она пожала плечами и — как бы горестно — вздохнула, однако лицо ее было довольным.

В этот день разговор свободно перескакивал с темы на тему, и они так и не коснулись вопроса о сходствах и различиях между сном и явью.

Зато эта тема теперь постоянно обсуждалась с Консуэло. Алонсо представил ей результаты своего исследования о том, как в разное время люди объясняли природу сновидений.

— Ты была совершенно права относительно Библии, — сказал он. — Все упомянутые в ней сновидения являются примерами общения человека с человеком и Богом. Сон Иакова про лестницу до небес, сны Иосифа, сны фараона и так далее. В мусульманской традиции сообщения ангела пророку тоже даются в сновидениях. Такие греческие мудрецы, как Аристотель и Демокрит, напротив, решительно отрицали божественное происхождение снов. Аристотель считал, что сон порождается памятью о восприятии внешних событий, когда само их воздействие уже прекратилось. Если ты будешь долго смотреть на лист дерева, а потом закроешь глаза, ты все еще будешь видеть его. Сновидение, согласно Аристотелю, имеет такую же природу.

Консуэло недолго думая села на подоконник и стала внимательно изучать лист дерева за окном. Затем зажмурилась.

— Все верно, — подтвердила она, — только цвет изменился. Он стал синим.

— Так ведь и в сновидениях мы тоже видим не совсем то же самое, что наяву. Сон как будто складывается заново из тех же мелких деталей, из которых состоит мозаика яви.

— Хм… вот оно что.

— Отцы церкви указывают на три возможных источника сновидений, — продолжал Алонсо. — Сны могут происходить из разума самого человека, приходить от Бога или от дьявола. Поэтому при истолковании смысла конкретного сна важно понять, к какой из трех категорий он относится.

— Алонсо, — перебила его Консуэло. — Ты замечательно выполнил задание! Я помню, что сама же и натолкнула тебя на это исследование. Но я была не права. Совершенно не важно, что думают о сновидениях другие. Для нас с тобой важно, ведут ли упражнения со снами, которые описаны в «Свете в оазисе», к развитию дара орбинавта! Ты как-то высказал сомнения на этот счет. Похоже, они передались и мне.

— Вот как, — заинтересовался Алонсо. — Объяснись, пожалуйста, яснее.

— Ты помнишь описание действий орбинавта?

— Да, только мы не должны упускать из внимания того факта, что есть еще много нерасшифрованных фрагментов. Поэтому любые описания, которые нам на сегодняшний день известны, могут оказаться только частью полного объяснения.

— Хорошо, не будем об этом забывать, — согласилась Консуэло. — Это, кстати, отдельная тема, которую стоит обсудить. Надеюсь, не забудем.

— Не забудем, — произнес Алонсо, несколько удивив собеседницу своей уверенностью. Он не стал объяснять ей, что использовал метод, о котором ему рассказала Росарио. Для того чтобы не забыть сделать что-то, она брала какой-нибудь предмет и ставила его в необычное для него место. Потом, когда он попадался ей на глаза, она вспоминала, что хотела сделать. Сейчас Алонсо незаметно перенес перстень с контуром черепахи с правой руки на левую.

— Итак, — начала хозяйка дома на предмостной площади, — орбинавт выбирает некий момент времени и решает, что именно в этот миг развитие событий пошло по такому руслу, которое он хочет изменить. Верно?

— Да, — кивнул Алонсо, — это точка ветвления на древе исходов, которую орбинавт назначает сам.

— Далее, он изучает, какие именно возможности развития событий существовали на момент точки ветвления. Допустим, могли быть варианты А и Б. Реальность пошла по варианту А. Но орбинавт входит в особое состояние внимательности и покоя, в котором воображает, что она вошла по варианту Б, и действительно оказывается в том варианте. Все верно?

— По крайней мере, — заметил Алонсо, — так объясняет текст, хотя, скорее всего, мы знаем не все детали этого процесса, иначе давно уже могли бы воздействовать на реальность.

Консуэло соскочила с подоконника и победно подняла палец.

— А что ты делаешь, когда меняешь события сна? — вопросила она.

— Просто представляю себе то, что хочу.

— Вот именно! Никакого древа исходов! Ты не ищешь в прошлом никаких точек ветвления. И тебя совершенно не волнует такая мелочь, как глубина ствола! То есть твоя работа с материалом сновидений осуществляется совершенно не так, как действия орбинавта. Каким же образом эти упражнения во сне могут быть подготовкой к изменениям яви?!

Алонсо сидел словно оглушенный.

— Если ты права, — а ты, кажется, права, — проговорил он упавшим голосом, — то получается, что я уже больше пяти лет зря трачу время, занимаясь совсем не тем, чем следует.

— Нет, Алонсо, это не так! Ты научился по-настоящему восхитительному умению! Как же ты этого не понимаешь?! — всплеснула руками Консуэло. — Просто мастерство сновидца, которое ты развил за прошедшие годы, по-видимому, не ведет к дару орбинавта. Но само по себе оно удивительно! У меня начинает получаться только малая толика того, что умеешь делать ты, и я счастлива так, как не бывала никогда прежде!

— Ну хорошо. — Голос Алонсо выдавал его неверие в то, что это так уж замечательно. Он бы не раздумывая отдал свои навыки сновидца даже за самые скромные способности орбинавта.

Нервно теребя кольцо на пальце, Алонсо вспомнил, зачем перенес его с одной руки на другую.

— Что еще ты хотела обсудить? — спросил он. — Что-то про нерасшифрованные части текста, верно?

— Ты не задумывался, — произнесла Консуэло, — зачем автору манускрипта понадобилось использовать способы тайнописи разной сложности? Разве недостаточно было, что он записал латинские слова еврейскими буквами, без гласных и без пробелов? Ведь такой текст уже очень непросто прочитать. Зачем было вводить еще и сдвиг по алфавиту?

— Задумывался, но не особенно надолго. Все равно ведь сегодня это узнать невозможно.

— Однако можно предположить. У тебя есть гипотезы? — спросила Консуэло.

Алонсо задумался. Почему, действительно, понадобилось так все усложнять? Хозяйка дома перебила его размышления.

— Хорошо! — воскликнула она. — Начнем с более простого вопроса. Почему вообще эти сведения надо держать в тайне?

— Чтобы не оказаться на костре. Действительно простой вопрос.

— Ты ведь говорил, что эти знания попали в Европу во времена похода Александра Македонского. Солдат-ибер узнал учение некоего индийского мудреца. Это четвертый век до Рождества Христова. Инквизиции тогда еще не было. Даже христианства еще не было. А сам текст был составлен при императоре Аврелиане. Это третий век нашей эры. Христианство уже существовало, но до инквизиции оно еще не додумалось.

— Такие знания во все времена следует хранить в тайне, — пожал плечами Алонсо. — Мне это кажется настолько очевидным, что я ни разу даже не думал о том, чтобы это объяснять. А тебе — нет?

— Да, конечно, — кивнула Консуэло. — У меня к этому точно такое же отношение. Но давай сейчас оба стряхнем наше нежелание думать и попытаемся облечь в слова то, что мы чувствуем. Почему знание о том, что человек силой намерения может изменить реальность, опасно, если о нем будут знать многие?

— Потому что у большинства людей помыслы нечисты, — рассуждал вслух Алонсо. — Потому что ради власти, денег, богатства, ради сведения счетов с недругами, ради доказательства своей правоты или своего превосходства и так далее многие готовы идти на все, что угодно. На воровство, убийство, на резню и массовые изгнания, на сжигание живых людей. В общем, на многое. А изменение реальности силой мысли — это оружие. Если оно станет известно многим, оно, несомненно, приведет к росту насилия.

— Тебе не кажется, что отсюда следует простой вывод? — наседала Консуэло.

— Какой же?

— Допустим, учение индийского мудреца содержало наставления по нескольким разным темам, а не только по вопросу о способностях орбинавтов.

Алонсо вскочил в возбуждении.

— Ты хочешь сказать, что… — Он запнулся, подбирая слова.

Консуэло не перебивала, дав ему возможность сформулировать мысль.

— Ты хочешь сказать, что мастерство управления снами и воздействие на реальность — это не разные стадии одного процесса, а разные знания?! — спросил наконец Алонсо.

— Что-то в этом роде, — подтвердила собеседница. — И что первое — далеко не такое опасное оружие, как второе. Соответственно, подлинные знания об орбинавтах, скорее всего, сокрыты еще более сложным шифром, чем простой сдвиг по алфавиту. Иными словами, в тексте есть больше чем два уровня сложности шифровки! И мы пока про искусство орбинавтов знаем лишь самые поверхностные вещи. Вот так-то…

Алонсо не знал, радоваться ему от этого нового понимания или грустить из-за того, что дар орбинавтов оказался еще дальше от него, чем он полагал.

— Но что-то общее между этими двумя искусствами все-таки должно быть, — молвил он, поразмышляв. — Ведь в тексте неоднократно говорится, что орбинавт рассматривает реальность как разновидность сновидения. Учась управлять сном, он может затем перенести это умение в реальность.

— Верно. То есть у нас есть теория, говорящая о сходстве этих двух видов деятельности. Меняя сны, мы привыкаем к самой возможности влиять на то, что происходит вокруг нас. Но конкретного практического звена, необходимого для перехода от одного к другому, мы все же, видимо, не знаем. Ведь ты меняешь сны без всякого древа исходов. Это другой метод, — настаивала Консуэло.

— Значит, надо попробовать менять сны, используя древо исходов! — победно вскинулся Алонсо. — Ну конечно! И я начну это делать сегодня же ночью.

— А я вряд ли, — грустно проговорила женщина. — Мне ведь до тебя еще очень далеко, мой талантливый варвар.

Она прижалась к нему, проведя ладонью по его спине. Он сразу узнал приглашающую интонацию этого движения. Вскоре они оказались на ложе любви в комнате под лестницей. Но в этот раз никакие взаимные ухищрения так и не разожгли в нем огня страсти. Консуэло один раз часто задышала, но тут же угасла, чувствуя, как Алонсо тщетно борется с внутренним сопротивлением.

— Ты не обязан себя заставлять, — сказала Консуэло, положив голову ему на грудь. — Невозможно быть всегда настроенным на телесную близость.

— Ты не обижаешься? — спросил он робко.

— А у меня есть причина для обиды?

— Конечно нет. Дело совсем не в тебе.

— А в ком? — Алонсо услышал улыбку в ее голосе.

Он не ответил. Консуэло села напротив него, с интересом уставившись ему в лицо.

— Ты полюбил ее? — внезапно спросила она.

— Что? — Алонсо почувствовал, что глупеет.

— Ты полюбил ее, и это тебе мешает быть со мной в постели, верно? — пояснила Консуэло.

— Не знаю, — пробормотал он.

— В таком случае знаю я, — изрекла Консуэло. — Потому что ты даже не спросил, кого я имею в виду. А это для меня и есть доказательство того, что ты ее полюбил!

Алонсо вздохнул.

— Да, я понимаю, про кого ты говоришь, — признался он. — Но разве люди влюбляются в тех, кто старше их на двадцать с лишним лет? Разве можно полюбить мать своего друга? Это же безумие!

Он тоже сел.

— Ты слишком мало знаешь людей, если считаешь, что для их чувств существуют такие преграды. — Голос у Консуэло был нежный и немного печальный. — Люди влюбляются в кого угодно и во что угодно.

Эта фраза почему-то рассмешила Алонсо.

— Хорошо, что ты не обижаешься, — проговорил он.

— Я не только не обижаюсь. Я рада за тебя. А она тебя любит?

Алонсо пожал плечами:

— Не знаю. Вряд ли она даже думает о такой возможности. Это ведь я сумасшедший. Она-то нормальный человек.

— Из того, что ты о ней говорил раньше, я заключила, что она человек весьма незаурядный. Теперь ты противоречишь себе, называя ее «нормальной».

Алонсо улыбнулся.

— Я за тебя рада, — повторила Консуэло. — Может быть, и я когда-нибудь встречу свою любовь…

— Неужели ты этого хочешь?! — Он был безмерно удивлен. — Мне всегда казалось, что для тебя свобода важнее всего.

— Молодость не вечна, — медленно произнесла Консуэло, глядя куда-то мимо собеседника. — Когда-нибудь вокруг меня больше не будет поклонников. А быть одной не хочется. Вообще-то, Алонсо, я сама не знаю, чего я хочу. Давай не будем об этом, ладно?