Странность некоторых помещений состояла в том, что за отделявшими их от берега стенами не было слышно постоянного, немолчного, вечно изменчивого шума моря. И тогда по внезапно наступившей тишине вошедший вдруг понимал, что еще мгновение назад в его ушах раздавался этот звук. Гул прибоя всегда был настолько близок, настолько вездесущ, что люди, находившиеся здесь уже более четырех месяцев, порой переставали воспринимать его, осознавая его присутствие лишь тогда, когда он вдруг исчезал.

Мануэль де Фуэнтес и Гонсало Фернандес обошли форт изнутри, проверили ломбарды, лодки, крепления, иногда обмениваясь репликами с часовым или тормоша спящего матроса, и вышли к изумрудно-синему водному простору.

Возле форта Ла Навидад песчаный берег подходил прямо к линии прибоя, но немного восточнее этого места он весь был покрыт мангровыми зарослями, заполонившими и берег, и дно.

— После двух с половиной месяцев плавания я мечтал о том, чтобы хоть какое-то время не видеть моря, и вот что получил. — Фернандес показал рукой на север, в сторону почти неразличимого в этот час горизонта из-за одинаковой сиреневой голубизны моря и неба. — Как ты думаешь, долго нам еще ждать адмирала?

Уроженец Сеговии, он говорил с характерным леонским акцентом.

— Неужели тебе так быстро надоел рай? — делано изумился Мануэль.

— Я перестал верить, что мы в раю, когда насмотрелся на тебя и остальных во время болезни. — Гонсало передернуло.

Лихорадка и вправду так измотала в свое время Мануэля, что ему даже сейчас, спустя много недель, было неприятно о ней вспоминать. Раскалывающаяся голова, разъедающая боль в мышцах спины, жар, тошнота, отнимающиеся руки и ноги. Оставшийся с колонистами Ла Навидад старый хирург, которого все называли магистром Хуаном, сбился с ног, выхаживая четверых больных.

— Но ведь все вылечились. Значит, болезнь не смертельна. Не унывай, Гонсало! — Мануэль похлопал приятеля по плечу.

— Не уверен, что она так уж безобидна. Может быть, вам просто повезло. — Увидев укоризну во взгляде Мануэля, Гонсало добавил: — Ну ладно. По крайней мере, зима действительно была райской. Ни снега, ни дождя, ни даже просто холода. У нас, в Леоне, о таком можно только мечтать. Не говоря уже о возможности всю зиму есть свежие фрукты.

Лес, подступавший к берегу с юга, стал просыпаться. Путаница лиан, неведомые невысокие деревья с вечнозеленой кроной, из переплетения которой устремлялись к небу тонкие стволы пальм, — все это буйство зеленого и изумрудного начало оглашаться многоголосым птичьим хоралом. Теперь он не смолкнет до самого вечера.

— Ты не вполне прав, — заметил саламанкский идальго. — Дождя нет на берегу. А вот в лесу совсем другое дело: там всегда что-то капает сверху.

— Что правда, то правда, — согласился Фернандес.

Он был русоволос и высок, как и Мануэль. Глядя на них со стороны, можно было принять их за братьев. Сходство исчезало, как только Гонсало начинал говорить. Из-за оживленной мимики и частой смены выражений на его лицо было трудно смотреть.

Мануэль и сам хотел бы знать, когда вернется адмирал с новой эскадрой. Было странно думать о том, что где-то есть страна под названием Кастилия, что там в замке живет матушка, что где-то есть Лола, которую еще предстояло найти. Порой Мануэлю казалось, что он всю жизнь провел здесь, среди лиан и кактусов, питаясь бананами и рыбой, а все, что связано с Саламанкой и Гранадой, ему лишь приснилось…

После того как Мануэль и Гонсало обошли внешнюю стену форта, их сменили два других колониста, а приятели вернулись на территорию крепости, где повсюду были развешаны висячие ложа из плетеных листьев или хлопка. В некоторых еще спали люди. Колонисты Ла Навидад научились этому способу отдыха у туземцев, которые на своем языке называли такие люльки хамака. Поселенцы переделали его в «гамак».

Подражая индейцам, колонисты подвешивали гамаки в тени, под навесом густой кроны. В них было удобно спать ночью и отдыхать днем. Сами индейцы, если приходилось отправляться в путь, просто снимали свои гамаки, скручивали их и бросали в дорожные корзинки хаба, вместе с остальным имуществом, которое могло пригодиться в дороге. Таким образом, постель путешествовала вместе с человеком.

Хотелось спать. Чтобы не поддаться этому желанию, Мануэль заглянул к Родриго де Эсковедо, еще одному выходцу из Сеговии.

— Дон Мануэль! — обрадовался тот. — Взгляните-ка на Карлоса. Этот малый оказался намного умнее, чем можно было ожидать. Карлос, поди сюда! — Эсковедо причмокнул, отчего его щеки, поросшие черной с проседью щетиной, стали казаться менее пухлыми, чем обычно, и протянул тому, кого он называл Карлосом, кусок батата.

Агути, забавный грызун размером со щенка, с лоснящейся золотисто-рыжеватой шерстью, сидя в дальнем углу комнаты, возле табурета, навострил маленькие уши и внимательно разглядывал вошедшего Мануэля блестящими черными бусинками глаз.

— Не бойся, Карлос, это друг, — увещевал его королевский эскривано, то есть писарь и нотариус.

Эсковедо уже вошел в историю, будучи одним из первых европейцев, чья нога ступила на землю Сан-Сальвадора — первого острова в открытом океане, открытого Колоном. Именно он составлял акты о переходе всех новооткрытых земель в собственность кастильской короны.

Однако в данную минуту эскривано, казалось, намного больше интересовало поведение симпатичного грызуна, чем судьба королевств.

— Странно, что он не убегает, — заметил Мануэль. — Сколько я до сих пор видел агути, они всегда мгновенно бросаются наутек. Причем делают это прыжками, напоминающими галоп крошечных лошадок. — Сказав это, Мануэль почувствовал, как он скучает по лошадям.

— И давно он к вам приходит в гости, дон Родриго? — спросил он.

Несмотря на то, что за последние месяцы Мануэль сблизился с пожилым эскривано, в силу разницы в возрасте они так и не перешли на «ты».

— Да уже с неделю, как перестал бояться меня. Я видел в деревне у туземцев, что их можно приручить и тогда они становятся очень доверчивыми. Обхаживать Карлоса я начал несколько месяцев назад, и с тех пор этот дикарь ведет себя все более культурно.

Агути, преодолев наконец опасения, подошел к Эсковедо и схватил зубами предложенное подношение. Отбежав в угол, Карлос уселся на задние лапы, схватив пищу передними, и стал неторопливо ее грызть.

Мануэлю невольно вспомнился его оруженосец Пепе Крус, подкармливавший кошек и собак во время осады Гранады.

— Как продвигается изучение языка? — поинтересовался Мануэль и прикрыл ладонью губы, чтобы скрыть зевок. Усталость после дозора давала себя знать, но Мануэль считал, что раннее утро не самое подходящее время для сна. Для восстановления сил намного лучше поспать в середине дня, вот только надо как-то продержаться до этого времени.

— Не слишком быстро. — Эсковедо показал на разбросанные на столе листочки, исписанные его каллиграфическим почерком.

— Майрени, юноша, которого касик приставил ко мне для этой цели, не всегда понимает, чего я от него хочу, — посетовал эскривано. — Впрочем, я его не виню. Слишком уж отличаются условия нашей жизни и представления о мироздании. Он проявил интерес к нашим иконам, и я попытался объяснить ему что-то, надеясь, что свет истинной веры найдет путь к душе этого простодушного язычника, но, как мне представляется, Майрени решил, что Господь Бог и Дева Мария — это просто другие имена их богов.

— А во что верят индейцы? — Мануэлю стало любопытно.

— Индейцы? — переспросил Эсковедо. — Так это же мы называем их индейцами. А на самом деле это разные народы, и веры у них тоже разные. В последний раз, когда я был в деревне, Майрени отвел меня к их знахарю. Юноша худо-бедно переводил, и мне удалось хоть что-то разузнать об этих людях. Знахарь — кстати, он у них считается одновременно и чем-то вроде священника — рассказал, что здесь есть несколько крупных островов, причем Эспаньола не самый большой из них. Они населены народом таино. Свой язык они именуют таино или аравака. Кроме того, есть множество мелких островов, и на них проживают люди другого народа, называющие себя в одних местах карибами, в других — канибами. Карибы отнюдь не обладают таким же кротким и дружелюбным нравом, которым так удивили нас таино. Они чрезвычайно воинственны и, как утверждает знахарь, приносят пленников в жертву своим кровожадным богам, а сами поедают их плоть! Не знаю, можно ли этому верить…

Мануэль содрогнулся. Поедают человеческую плоть? Невероятно!..

— Что же касается таино, — продолжал дотошный нотариус, — то они поклоняются всевозможным духам, часть которых является их предками, и считают, что те помогают им в различных делах, но могут и наказывать. Таино считают, что, когда шелестит листва деревьев, это с ними разговаривают духи. Кроме того, они верят, что мир создан высшим божеством по имени Юкаху, которого родила мать вод Атабей. И когда я рассказываю им о Пресвятой Богородице, они не спорят, соглашаются во всем, и возникает впечатление, что слово Божие находит дорогу к их сердцам. Но я подозреваю, что этому впечатлению верить нельзя: они не понимают различия между язычеством и истинной верой и считают, что я просто называю другими именами их божеств. Господи, помилуй меня за такое сравнение!

Нотариус осенил себя крестным знамением.

Мануэль взял со стола один из листов бумаги и увидел список слов: maiz, areito, barbacoa, сапоа, hamaca, iguana, huracdn, piragua и так далее.

Напротив некоторых из них фигурировали объяснения на кастильском.

В комнате становилось жарко, и Эсковедо, отирая пот со лба, предложил выйти во двор форта. Там ветерок колыхал листву и цветы, и действительно было немного прохладнее, особенно если спрятаться от палящего солнца в густой тени, которую в изобилии создавала местная растительность.

— Люди начинают роптать из-за того, что они столько месяцев лишены женского общества, — встревоженным голосом заметил Эсковедо, увидев одного из колонистов, который сидел, прислонившись спиной к бревенчатой стене. — Мне кажется, капитан не до конца осознает остроту ситуации.

«Капитаном» колонисты именовали Диего де Арану из Кордовы, которого Кристобаль Колон назначил командовать фортом Ла Навидад в свое отсутствие. Двумя лейтенантами Араны были Эсковедо и еще один королевский чиновник, Педро Гутьеррес.

— Вы имеете в виду угрозы Торпы и его приятелей отправиться на поиски золота? — спросил Мануэль, узнав в сидящем колонисте астурийца Диего де Торпу.

Вокруг Торпы в последнее время сложилась группировка его земляков, которые все чаще выражали недовольство командованием Араны — главным образом из-за того, что он запрещал им отбирать вещи у туземцев. Представители касика Гуаканагарим, правившего весьма крупной областью Мариен, уже жаловались Аране на то, что колонисты берут в их деревнях все, что пожелают. В первое время индейцы охотно отдавали золотые украшения в обмен на любые блестящие безделушки, но теперь колонисты могли прийти в деревню индейцев и, ничего не предлагая взамен, изъять запас муки, гамак или еще что-нибудь, что им приглянулось.

— Золото интересует нас всех, — веско сказал Эсковедо. — Корона ждет от нас, что мы найдем золото. Но искать драгоценный металл следует в земле, а не в деревнях наших друзей-таино. Аастурийцы, которых, кстати, поддержала группа матросов-андалусцев, присматриваются не только к вещам индейцев, но и к их женщинам. Боюсь, все это плохо кончится. Даже таких кротких людей, как подданные Гуаканагари, несправедливостью и жестокостью можно довести до сопротивления.

— Вы сказали «кротких людей», — заметил Мануэль. — Сложность же нашего положения состоит в том, что некоторые из нас не считают язычников людьми.

Он вспомнил такие выражения, как «эти животные», «обезьяны», и другие эпитеты, используемые некоторыми колонистами по отношению к индейцам.

— Да, вы правы, — нахмурился Эсковеда и тревожно покачал головой. — Самих таино они людьми не считают, но женщин таино, не замечая противоречия, тем не менее желают.

Навстречу им шел магистр Хуан, ведя под руку Хуана Морсильо, матроса из Могера. Крики и ругань Морсильо привлекли внимание других колонистов. Многие из них вскоре вышли из своих комнат во двор форта, начав обсуждать случившееся.

— Я же ничего не вижу! — вопил Морсильо. — И руки отнимаются! Да и ноги тоже! Ох, держите меня, доктор, сейчас упаду! Проклятые язычники!

— Сеньор Тальярте! — обратился хирург к одному из наблюдавших эту сцену. — Помогите же мне довести его до лазарета!

Тальярте подскочил и подхватил Морсильо с другой стороны, сделав это вовремя, так как тот действительно начал падать.

Никто не знал, как на самом деле звали этого крупного рыжебородого англичанина и что за причудливые ветры судьбы сделали его членом экспедиции Колона. По-кастильски Тальярте говорил вполне сносно.

— Что это за напасть поразила его, магистр? — громко спросил Эсковедо.

Остальных тоже живо интересовал этот вопрос, о чем свидетельствовали возбужденные голоса. Все прекрасно помнили, какого страху они натерпелись зимой, когда несколько колонистов чуть не отдали Господу душу из-за желтой лихорадки.

— Отравился корнем юкки, — коротко пояснил магистр Хуан, сухощавый пожилой человек, с лица которого никогда не сходило желчное выражение.

— Нельзя добрым христианам есть эту обезьянью пищу! — выкрикивал Морсильо. — Я же теперь ослепну!

— Полагаю, не ослепнешь, — сухо бросил лекарь. — А временные лишение зрения и паралич станут для тебя хорошей наукой. Если уж решил есть то, что едят туземцы, то и готовь ее так же, как они. Где это ты видел, чтобы индейцы просто жевали сырое корневище?

Это заявление, хоть и высказанное весьма неприветливым тоном, вызвало в среде колонистов общий вздох облегчения и смешки — опасность очередного непонятного и зловещего заболевания миновала.

От толпы отделился заспанный Гонсало Фернандес. Видимо, он уже задремал в гамаке, когда начался этот шум.

— Разве юкка ядовита? — тихо спросил он Мануэля.

Тот лишь пожал плечами.

Магистр Хуан оказался прав. Морсильо вскоре оправился. Но продолжал поносить туземцев за собственную оплошность.

Со временем колонисты переняли у таино правильный способ использования юкки в пищу. Корни этого растения необходимо было тщательно измельчить, превратив в кашеобразную массу, которую затем помещали в чулок, чтобы отжать ядовитый сок. Из получившегося теста выпекались лепешки касабе, ставшие, наряду с маисом и бататами, излюбленной едой колонистов. Привыкли они и к местным фруктам и орехам. Поскольку эти удивительные плоды не имели никаких европейских названий, за ними закрепились их имена из языка таино: гуанабана, папайя, гуайява, яутийя.

Фрукты приходилось собирать в диком дождевом лесу, но похоже было, что крупные звери там не водились, и если в этом занятии и была какая-то опасность, то состояла она лишь в возможности напороться на сук дерева или порезаться острыми, как османская сабля, листьями некоторых растений. Ну и, конечно, следовало остерегаться змей, насекомых и скорпионов.

В апреле Мануэль участвовал в совещании, созванном Диего де Араной. Помимо самого командующего фортом и двух его заместителей, Мануэль застал там хирурга.

— Сеньоры, уважаемый дон Родриго благодаря владению языком туземцев сумел получить важные для нас сведения, — сообщил Арана. — Прежде чем обсуждать их со всеми колонистами, я решил сделать это в узком кругу людей, которым доверяю. Уверен, что вы не ринетесь сломя голову на поиски золота, как только выслушаете меня, и что ваши действия будут обдуманными и ответственными.

Арана пригласил присутствующих сесть за стол, на котором лежал лист бумаги с нарисованным на нем приблизительным планом острова. На этом рисунке Эспаньола была поделена на пять частей.

— Итак, сеньоры, — Арана ткнул в северо-западную часть острова, где на линии берега было отмечено жирной кляксой место нахождения форта Ла Навидад, — волею судьбы мы оказались на территории области Мариен, которой правит дружественный нам касик Гуаканагари. Думаю, мне не надо напоминать вам, как с помощью его подданных мы сгрузили все ценное с «Санта-Марии» и построили из ее обломков эту крепость. Двигаясь отсюда к центру острова, попадаешь в область Магуана. С первых же дней пребывания на острове мы слышим от туземцев о золотых копях в некой стране Сибао. В свое время адмирал предположил, что Сибао и есть тот самый остров Сипанго, на котором, по свидетельству Марко Поло, имеется огромное количество золота и драгоценностей. Как выяснил дон Родриго, страна Сибао расположена именно здесь, в области Магуана, и, следовательно, ею правит касик Магуаны, некий Каонабо́.

— Кажется, мы слышали это имя во время переговоров с Гуаканагари. — Педро Гутьеррес задумчиво потер лоб. — Что известно о нем?

— Дон Родриго, прошу вас, — предложил Арана.

Эсковедо прокашлялся.

— По словам касика Гуаканагари, Каонабо и ядро его войска, особенно свирепое и преданное ему, являются потомками индейцев-карибов, которые несколько поколений назад приплыли сюда с других островов. За прошедшее с тех пор время они смешались с местными таино и под их влиянием даже отказались от обычая поедать плоть своих пленников.

Присутствующие ахнули.

— Но они все так же воинственны и жестоки, какими были их предки, — продолжал нотариус. — Гуаканагари советует проявлять в наших отношениях с Каонабо крайнюю осторожность.

— С какой стати мы должны опасаться каких-то дикарей на территории, являющейся собственностью кастильской короны?! — возмутился Гутьеррес. — У нас есть пушки, пистолеты, аркебузы, арбалеты, укрепленные стены, стрелы, копья, которые не в пример тяжелее их тонких палочек с остриями. Чего нам бояться? Эти золотые копи принадлежат ее высочеству донье Исабель, а не какому-то полуголому вождю туземных горцев!

— Вы совершенно правы, сеньор Гутьеррес, — поспешил согласиться Арана. — Никто из присутствующих здесь не сомневается в справедливости ваших слов. Весь вопрос в том, как нам наиболее достойным и эффективным образом послужить интересам ее высочества.

— К тому же, — не мог успокоиться Гутьеррес, — мне что-то не верится в воинственность туземцев. В свое время мы с адмиралом открыли множество островов и ни на одном из них не столкнулись ни с какими проявлениями враждебности.

— Это потому, что мы везде до сих пор имели дело с таино, а не с карибами, — парировал Эсковедо.

— Самое верное, — подал голос магистр Хуан, — это дождаться эскадры адмирала. Можно не сомневаться в том, что вторая экспедиция в эти края будет намного более многочисленной, чем наша, ведь теперь они уже поплывут не в неизвестность, как это делали мы. Их высочества, без сомнения, снарядят, если еще не снарядили, большую и сильную флотилию. Еще немного, и мы увидим здесь кавалерию, пехоту, колонистов. Вот тогда и можно будет говорить о полном завоевании острова.

Он отер пот со лба и продолжал:

— А сейчас, пока нас всего тридцать девять человек и мы окружены тысячами и тысячами туземцев, знающих эти непролазные леса как собственную руку и вооруженных отравленными стрелами и каменными топорами, нам следует радоваться тому, что обитатели ближайших к нам селений настроены дружелюбно, и не создавать самим себе неприятностей, рискуя потерять их дружбу необдуманными поступками.

Разгорелся спор. Мануэль поддержал точку зрения хирурга. Арана скорее склонялся на сторону Гутьерреса. Нотариус занял промежуточную позицию, заявив, что действовать можно и до прибытия эскадры адмирала, но крайне осторожно и взвешенно, ни в коем случае не раздражая Каонабо и его, как он выразился, «карибскую гвардию».

— Что нам известно о взаимоотношениях между правителями пяти областей? — спросил Мануэль.

— Очень немного, — ответил королевский эскривано и смущенно добавил: — Моих знаний языка пока не хватает на то, чтобы узнать все, что хотелось бы. Но кое-какие сведения у меня все-таки есть, и я как раз собирался поделиться ими.

Подойдя к карте, он указал пальцем на юго-западную часть острова, выступающую в море длинным отростком.

— Это самая крупная по площади область, называемая Харагуа, — сказал он. — Ею после недавней смерти касика правит его сестра, которую вы, возможно, помните, поскольку она бывала здесь в гостях у адмирала.

— Анакаона?! — воскликнул Мануэль, представив себе эту индианку с умным лицом и красивым телосложением, а также тот восхищенный интерес, который она проявила ко всему, что видела у кастильцев: к оружию, к металлу их клинков и доспехов — у самих таино не было металлических инструментов, — к их языку и обычаям.

— Да, именно она, — подтвердил нотариус. — Недавно она стала супругой уже упоминавшегося Каонабо. Так что совместно они контролируют две области, что составляет около четырех десятых территории Эспаньолы.

— Ну что ж. — Арана постучал пальцами по столу. — Это хорошая новость. Анакаона — наш друг, уж в этом можно не сомневаться. Она смягчит Каонабо и поможет нам договориться с ним.

— Что же до взаимоотношений между касиками, — продолжал Эсковедо, — то они запутанны и сложны. В последние годы войн на острове не было, но у всех ко всем есть различные претензии, связанные в основном с предметами языческого культа, которые они почитают священными.

— Неужели они обвиняют друг друга в ересях? — изумился образованный хирург. — Насколько мне известно из классического наследия, религиозные споры не свойственны языческому миру.

— Безусловно, никаких религиозных споров они не ведут, так как допускают поклонение любым божествам, — согласился Эсковедо. — Тяжбы связаны не с доктринами, если можно так выразиться, а с тем, на чьей территории должны находиться священные объекты.

— И что это за объекты? — поинтересовался Мануэль.

— Где-то в области Мариен есть место, которое индейцы называют «каменной плотью». Они считают его обиталищем богини Йермао, которая покровительствует Гуаканагари и его роду. На это место притязают и Каонабо, и Гуарионекс, правитель северо-восточной области Магуа́. У последнего, в свою очередь, идет многолетняя тяжба с Каякоа, князем юго-восточной области Игуэй, из-за контроля над неким святилищем, которое таино считают обителью «каменной матери» Атабейры.

— Сеньоры! — недовольно вскричал Арана. — Мы здесь не для того, чтобы вникать в детали всевозможных богопротивных культов! В скором времени на острова прибудут армия их высочеств и люди Святой палаты, и тогда от всех этих «каменных богинь», — он сплюнул, — не останется и воспоминания. А наши добрые туземцы, с Божьей помощью, будут облагорожены светом истинной веры в Спасителя.

Он молитвенно поднял глаза к небу, и оттуда, словно в ответ, раздался оглушительный грохот с раскатами.

— Кто приказал палить из пушек?! — Гутьеррес, как и остальные, вскочил на ноги.

По стене словно прошла барабанная дробь.

— Сеньоры, обдумайте все, о чем здесь говорилось, и через несколько дней мы снова это обсудим! — поспешно выкрикнул Диего де Арана, давая понять, что совещание окончено.

Все разом выскочили во двор, чтобы увидеть зрелище, которое до сих пор никто из поселенцев не мог даже вообразить на этом острове. После четырех месяцев пребывания на Эспаньоле, в течение которых на небе ни разу не появилось ни единой темной тучки, вдруг пошел дождь. Точнее, ливень.

Хотя, пожалуй, слово «потоп» подошло бы этому явлению еще лучше.

Часть колонистов попрятались под навесы, другие метались, пытаясь отвязать свои гамаки и сушившиеся на веревках вещи, но все уже промокло насквозь. В считанные минуты двор крепости превратился в исполосованный ударами дождя водоем, в котором яростно вскипали и лопались пузыри. Небо было сплошь затянуто черной пеленой. Казалось, что уже наступил вечер, хотя была середина дня. Вселенная гудела и гремела, ветер сносил водную массу вбок с такой силой, что казалось, будто дождь идет вдоль земли.

Мануэль попытался перебежать к своей комнате, для чего надо было пройти всего около десяти шагов по залитому водой двору. И понял, что, оказывается, все предыдущие месяцы ходил здесь очень невнимательно. Его ноги совершенно не помнили, где находятся выемки или острые камни. Сейчас все они были скрыты мутной бурлящей водой. Сделав шаг в сторону цели, Мануэль отскочил обратно. Камзол его промок до последней нитки.

Словно решив, что европейцы еще не видели всего, на что она способна, природа острова продемонстрировала несколько ярких вспышек, прочертив небо изломанными стрелами молний, затем снова прогрохотали тысячи пушек, и дождь усилился, хотя казалось, что сильнее уже не бывает.

После чего это мокрое и шумное великолепие разом прекратилось.

— Теперь все будет высыхать двое суток, — изрек горбоносый каталонец Педро Гарбачо, нашедший укрытие под тем же навесом, что Мануэль.

Гарбачо ошибся. Под лучами солнца, вновь озарившего небосклон, все высохло за час, и никаких следов ливня не осталось ни на земле, ни в небе, если не считать отдельных рваных туч.

Теперь, когда обитатели Ла Навидад познакомились с тропическими ливнями, они уже не могли беспечно ночевать в гамаках под деревьями. Ливни были неистовыми, преображавшими все вокруг в мгновение ока. Там, где за минуту до начала дождя виднелись трава и ложбинки в земле, неслись ручьи, сливавшиеся в более крупные потоки. Затем все очень быстро высыхало, а на свет появлялись полчища ползущих и летающих насекомых. Кое-где можно было повстречать неизвестно откуда взявшихся неторопливых толстых жаб размером с крысу.

Так продолжалось до конца июня, когда на смену дождям пришли ветры, ревущие, как сотни труб, и оставляющие после себя поваленные деревья и сорванные с петель двери, если их предварительно не закрывали на засовы.

В один из дней затишья между атаками ветра Мануэль и Гонсало прогуливались по берегу моря. Они были уже далеко от ворот форта, когда оттуда донеслись громкие голоса. Переглянувшись, приятели решительно зашагали в направлении звуков.

— Это вернулись Торпа и его люди, — предположил Фернандес.

Он оказался прав. Десять кастильцев, два дня назад без предупреждения покинувшие форт, стояли, разгоряченные, споря о чем-то возле ворот. Но колонисты вернулись не одни.

— Они привели индианок! — ахнул Гонсало.

Похоже было, что сбылись самые мрачные прогнозы Эсковедо. Рядом с колонистами стояли, сбившись в кучу, женщины таино числом никак не менее тридцати. Они испуганно жались друг к другу, не смущаясь своей наготы. На коричневатых с медным отливом телах были лишь набедренные повязки, украшения и нательные рисунки непонятного содержания и назначения.

Было видно, что Торпа с товарищами отбирали только молодых и хорошо сложенных. Мануэль не мог не признаться себе, что их присутствие волнует его. Он тоже не знал женщины с тех самых пор, как был в гроте с Лолой осенью позапрошлого года.

— Женщин необходимо освободить! — воскликнул Фернандес, рванувшись в сторону спорящих.

Мануэль потянул его назад:

— Подожди, Гонсало, сейчас сюда из форта выйдут остальные. Ты ничего не сможешь сделать один против всей этой толпы.

Фернандес послушался приятеля.

— Чего же они не поделили между собой? — тревожно произнес он.

— Полагаю, астурийцы перессорились с андалусцами, — прокомментировал Мануэль. — Видимо, из-за добычи. Странно, что этого не произошло раньше.

Теперь вернувшиеся кастильцы разбились на две группы. И обмен репликами между ними становился все более накаленным.

— Ты чего здесь командуешь, Торпа! — кричал кто-то, надрываясь от обиды и ощущения несправедливости. — С какой стати у вас будет по три женщины, а у нас — только по одной?!

— Ты забыл, что разговариваешь с астурийским дворянином, холоп! — взревел в ответ Торпа, оскорбленный тем, что простолюдин из Уэльвы называет его на «ты».

Ворота форта с грохотом распахнулись, и оттуда выбежали Арана, его лейтенанты и другие колонисты. В этот же момент прогремел выстрел, и один из споривших упал на землю. Женщины закричали, мужчины, напротив, умолкли, отпрянув от распростертого в луже крови тела.

— Взять их под арест! — крикнул Арана.

Несколько человек, включая Мануэля, ринулись выполнять приказание. Арестованные, ошеломленные случившимся, не оказали никакого сопротивления. Эсковедо в это время пытался успокоить перепуганных индианок, обращаясь к ним на их языке.

Гонсало подбежал к Мануэлю, когда саламанкский идальго отпирал засов тюрьмы, специально предусмотренной при строительстве форта. Это был коридор с несколькими комнатами, в дверях которых на уровне глаз были небольшие окошки.

— Капитан сказал, что астурийцев надо отделить от южан, — сообщил Гонсало.

Мануэль кивнул. Он и сам собирался так поступить.

Пять человек по его приказу вошли в камеру, и он захлопнул за ними дверь.

Четверых андалусцев, среди которых был и Хуан Морсильо, ранней весной отравившийся юккой, отвели в камеру в противоположном конце коридора.

У всех арестованных предварительно отобрали оружие и награбленные у индейцев вещи.

Еще один южанин — Хакомо Урминга из Палоса — лежал, убитый пистолетной пулей, за воротами форта.

Его похоронили ближе к лесу, прочитав над ним короткую молитву.

После похорон Мануэль проходил мимо Араны, который шел в окружении двух своих лейтенантов.

— Дон Диего, — убеждал его Гутьеррес, — астурийцы принесли с собой в форт немало золотых украшений. Я думаю, надо выяснить, заплатили ли они туземцам. Если нет, то необходимо предложить Гуаканагари обычную в таких случаях оплату. Индейцы охотно берут за золото бусы и прочие побрякушки из стекла. Но золото возвращать им нельзя — это противоречило бы указаниям адмирала. Что же касается женщин, то их надо вернуть в селения как можно скорее!

— Сначала разберемся с убийством Хакомо, — мрачно отрезал Арана. — И я буду не я, если не вздерну негодяя, спустившего курок! Все остальные вопросы будем решать позже.

Увидев, что капитан форта не расположен к разговору, Гутьеррес замолчал.

Ночью, охраняя тюрьму, Мануэль мерил шагами коридор, прислушиваясь к надрывному вою ветра и размышляя о том, что свою жажду приключений за последний год он, похоже, утолил сполна. Осада Гранады, бескрайний океан, противостояния между командой и адмиралом на корабле, крушение «Санта-Марии», конфликты в форте и чувство отрезанности от всего мира на беззащитном перед ураганами острове — все это Мануэль с удовольствием поменял бы теперь на спокойную, размеренную жизнь, которую прежде называл скучной.

Мануэль вдруг остро осознал, насколько ему не хватает домашнего очага, женской ласки, общения с матушкой, разговоров с интересными и образованными людьми и, конечно же, музыки. Не пения ветра, а музыки, сотворенной человеком! Он готов был отдать все золото Индии, если бы имел его, за простую флейту, не говоря уже о виуэле!

Еще Мануэлю очень недоставало верховой езды. И даже просто общения с лошадью — преданным, могучим, выносливым и доверчивым животным.

— Дон Мануэль, — донесся приглушенный голос из камеры, где находились астурийцы.

Саламанкский идальго подошел к двери и увидел через окошко глаза Хуана Патиньо, уроженца города Ла-Capeны в Астурии.

— Дон Мануэль, — попросил Патиньо, — окажите любезность, принесите нам листьев табака.

— Здесь нельзя разводить огонь, — ответил Мануэль.

Ему не нравился обычай туземцев, который переняли некоторые поселенцы, постоянно вдыхать дым горящих, свернутых в трубочку листьев этого островного растения. Табачный запах Мануэль находил крайне неприятным. Хотя, конечно, если бы не запрет, он выполнил бы просьбу Патиньо.

— Послушайте, дон Мануэль, — услышал он. На этот раз к нему обращался Диего де Торпа.

— Что вам, дон Диего? — спросил он.

— Я знаю, что вы благородный идальго, что вы из Саламанки, то есть, в сущности, наш земляк. Ведь Астурия и Леон были одним королевством еще до того, как их подчинила Кастилия.

— Какое все это имеет отношение к нам с вами? — не понял Мануэль.

В серых, проницательных глазах Торпы горел мрачный огонь. Он был заносчив, подчинение кому-либо воспринимал как личное оскорбление, но любил окружать себя безвольными людьми, позволявшими командовать собой.

— Нам, северянам, — заявил он, — противостоят люди из Андалусии. У них там, в Кордове, Севилье, Уэльве, настоящих кастильцев нет. Они все крещеные мавры или евреи. Им нельзя доверять. Каждый из них может втайне оказаться иноверцем. Почему мы должны выполнять приказы какого-то Араны из Кордовы? Тем более что туземных полулюдей он защищает, а нас, чистокровных кастильцев, христиан, — Торпа повысил голос, и Мануэль увидел, что его товарищи тесно столпились рядом с ним, — сажает за решетку, словно диких зверей!

— Мы должны выполнять его приказы, потому что его поставил командовать этим фортом адмирал Колон, — ответил Мануэль, стараясь говорить как можно тверже и спокойнее, хотя в этот момент вспомнил своих предков-альбигойцев, которых сжигали на кострах такие же ревностные католики, как стоявший за дверью астурийский кабальеро.

— За какие же заслуги этот чужестранец, — Торпа произнес последнее слово с особым нажимом, — поставил над нами именно Арану, это вы знаете?

— Я не спрашивал адмирала, полагая, что он ведает, что творит.

— Да уж как ему не ведать… — многозначительно протянул Арана, вызвав смешки у сокамерников.

— Что-то я не пойму, к чему вы клоните, — сказал Мануэль.

— Не для кого же не тайна, что Арана — родной брат любовницы Колона. Слышали про его младшего, незаконнорожденного сына, Фернандо?

— Не думаю, что меня это касается.

Торпа не обратил внимания на последнее замечание.

— Вы, вероятно, знаете о его старшем сыне, Диего, от португальской жены, которая умерла еще до переезда Колона в Кастилию. Но у него есть еще и сын Фернандо. Мать Фернандо — некая Беатрис Энрике де Арана, с которой этот ваш «адмирал», как вы его называете, находится в связи уже много лет.

— А вы разве не называете его адмиралом? — удивился Мануэль.

— Вот увидите! — Убежденно воскликнул его собеседник. — Их высочества еще лишат Колона всех незаслуженных титулов, которые они дали ему только для того, чтобы использовать этого проныру ради возвышения Кастилии. Кстати, о самом Колоне ходят весьма настойчивые слухи, что он, хоть и выдает себя за генуэзца, на самом деле крещеный еврей из Арагона. И Индию он искал лишь потому, что иудеи верят, что где-то на востоке находятся исчезнувшие десять колен Израилевых и стремятся соединиться с ними.

— Зачем вы мне все это говорите?! — спросил Мануэль.

— Скажу вам начистоту, — Торпа резко выдохнул и с решимостью заговорил вновь: — Мы верим в вашу честность. Присоединяйтесь к нам, дон Мануэль! Мы должны вместе свергнуть власть Араны и восстановить справедливость. Эта земля принадлежит короне. Туземцы — дикари и язычники. Нельзя, чтобы ради них нас лишали законных прав и сажали в темницу!

— Полагаю, на суде вы сможете высказать все соображения, которыми столь любезно поделились со мной, — ответил на это Мануэль и отошел от двери.

— В таком случае вы меня еще вспомните! — крикнул ему вслед Арана.

Мануэль вернулся к окошку:

— Если когда-нибудь вас выпустят на свободу, охотно скрещу с вами клинок.

Спустя час, передавая ключи Франсиско Энао, который сменил его на посту, Мануэль испытывал сильное облегчение. В какое-то мгновение у него мелькнуло опасение, что заключенные начнут убеждать и уроженца Авилы, леонца Энао, в том, что леонцы и астурийцы должны держаться заодно. Но Мануэль слишком устал, чтобы думать сейчас об этом.

На следующий день он очень пожалел о том, что не прислушался к своим внутренним опасениям. Утром за распахнутой настежь дверью камеры никого не оказалось. Вместе с беглецами исчез и Энао.

— Это моя вина, — с горечью говорил Мануэль капитану форта. — Я же подумал, что они попытаются уговорить его, но не придал своим мыслям значения!

— Вашей вины в чужом предательстве нет и быть не может, — устало ответил Арана и отпустил Мануэля.

В ходе короткого суда над арестованными андалусцами Арана распорядился продержать их под стражей еще два дня за самовольный уход из крепости и попытку присвоить себе полученное у индейцев золото, вместо того чтобы сдать его короне. Больше он ни в чем обвинить их не мог: было совершенно очевидно, что их товарища застрелил кто-то из астурийцев.

Как только закончился срок заключения, освобожденные из-под стражи Монтальван, Годой, Хименес и Морсильо отправились к Эсковедо, требуя объяснить, почему им не позволяют забрать приведенных ими женщин.

— Завтра сюда прибудет Гуаканагари со свитой, — ответил нотариус. — Мы собираемся отдать ему женщин.

Возмущенная четверка тут же объявила, что не считает Арану и его «приспешников» своими командирами, и демонстративно покинула форт. Они сделали это так быстро, что никто не успел их задержать. Разыскивать их в густых тропических лесах не имело никакого смысла.

В день посещения форта касиком Гуаканагари стояла ясная, безветренная погода, но за пределами крепости, на границе леса и берега, лежало немало поваленных стволов, свидетельствовавших о силе недавнего урагана.

Касика несли на носилках несколько индейцев. Остальные шли рядом. Все они были вооружены короткими топориками, луками, стрелами и копьями с оперением. Ростом таино были ниже европейцев, но мускулисты и хорошо сложены. Безбородые, скуластые, с крупноватыми губами, они часто улыбались, обнажая крепкие зубы. У многих зубы были желтыми, как у колонистов, которые уже несколько месяцев курили табак. Возможно, по одной и той же причине. Длинные, гладкие черные волосы у мужчин были коротко острижены над бровями.

Мануэль дал бы Гуаканагари около тридцати пяти или сорока лет, но он не слишком доверял своей способности оценивать возраст индейцев. Те в большинстве своем были худощавы и жилисты и от этого могли казаться моложе своих лет. На груди у касика висел золотой — золотой! — диск, на который тут же устремились алчные взгляды колонистов. Набедренная повязка крепилась к туловищу полосками хлопка, украшенными мелкими цветными камнями и ракушками.

Встреча проходила во дворе форта. Носилки были положены на землю. Не вставая с места, Гуаканагари произнес что-то певучим голосом, и Эсковедо перевел в меру своих возможностей:

— Правитель княжества Мариен приветствует правителя крепости Ла Навидад и желает ему долгих и счастливых лет жизни.

— Командующий фортом Ла Навидад приветствует правителя княжества Мариен, — ответил Диего де Арана.

Ленты, стягивавшие волосы пучком на голове касика, спадали ему на плечи, сверкая на солнце. Он заговорил без всякого выражения на лице, глядя прямо перед собой.

— Мы верим, что в иной жизни есть два места, куда устремляются души, покинув тело, — говорил Гуаканагари, если можно было верить переводу Эсковедо. — Одно из них пребывает во мраке и предназначено для тех, кто причиняет зло и терзает людей. Другое же — радостное и светлое. Туда уносятся души тех, кто в этой жизни уважали чужую жизнь и покой.

В тех случаях, когда королевский эскривано затруднялся в переводе, он и его индейский друг, юноша по имени Майрени, долго шептались, оживленно помогая себе жестикуляцией. Когда совещание толмачей слишком затягивалось, касик повторял свою фразу другими словами.

— Поэтому, — продолжал переводить Эсковедо, — если человек чувствует, что его дни приближаются к концу, и желает получить в иной жизни награду, он не должен причинять зла тем, кто не причиняет зла ему.

— Наша вера, — ответил Диего де Арана, — призывает нас к тому же. Нельзя причинять зла ближнему.

Арана запнулся. Он не привык проповедовать.

После вступления Гуаканагари в осторожных выражениях высказал жалобу на поведение белых людей, силой забравших из их селений молодых женщин, многие из которых уже были замужем. На это Арана ответил, что виновные наказаны, а с женщинами в крепости обращались любезно, о чем они могут поведать и сами.

Капитан дал условный знак, и десяток кастильцев, включая Мануэля, привели индианок.

Женщины присоединились к мужчинам, но никто из числа таино — ни бывшие пленницы, ни пришедшие за ними мужчины — не выразили при этом никаких эмоций. Возможно, проявление чувств выглядело бы неуважением по отношению к присутствовавшему касику.

Разговор зашел о золоте. Гуаканагари без каких-либо споров согласился оставить колонистам отнятые астурийцами золотые украшения в обмен на бусы и другую мишуру. Когда его спросили о месторождениях золота, он подтвердил то, что командование форта уже знало от Эсковедо: в горной области Сибао, на территории княжества Магуана, есть ручьи, где в песке можно найти золото. Но эта область контролируется касиком Каонабо, известным на острове своей свирепостью.

После ухода индейцев Арана собрал всех колонистов и строго-настрого запретил им предпринимать какие-либо действия, которые могли бы нарушить дружеские связи с Гуаканагари и его подданными, а также отправляться в поисках золота в Сибао в одиночку или группами без ведома и разрешения командования.

— Сеньоры, — сказал он в заключение своей речи. — Я желаю, чтобы у вас не было никакой неясности на сей счет. Любое найденное на острове золото принадлежит кастильской короне. Всякий из нас, кто присвоит себе хотя бы одну золотую песчинку, окажется нарушителем закона. И наказан он будет так же строго, как любой, кто украл королевское имущество.

В ответ раздалось недовольное бурчание, но никто не осмелился вступить в открытый спор с капитаном.

В середине лета в форте опять вспыхнула лихорадка. Десять человек лежали в лазарете. Магистр Хуан оказался прав: никто из тех, что болели зимой, на этот раз не слег. Это позволило им помогать лекарю ухаживать за больными. Они сменяли друг друга по двое.

— Я всегда боялся этой напасти, — повторял срывающимся голосом Гонсало Фернандес. — Чувствую, что не переживу!

Лицо его было красным, одутловатым. Веки отекли. Кожа приобрела желтоватый оттенок. Он свалился три дня назад. Болезнь началась с разъедающей головной боли, потом его начало тошнить.

— С чего ты это взял? Ведь ни один из нас зимой не умер, это не смертельная болезнь! — убеждал его Мануэль, помогая другу сесть на лежанке, чтобы выпить воды.

Гонсало морщился: любые движения вызывали острую боль в мышцах спины, рук и ног. Мануэль поражался тому, как он горяч. Похоже было, что у Фернандеса болезнь протекает острее, чем в его случае.

Выйдя из лазарета, Мануэль поделился своими соображениями с магистром. Ответ лекаря не утешил его:

— Возможно, вы и правы, дон Мануэль. — Хирург прочистил горло. — К сожалению, у меня нет никаких знаний о том, как бороться с этой хворью. Я даже не знаю, поддается ли она лечению.

— Но вы ведь исцелили нас зимой!

— О нет, — горько усмехнулся магистр Хуан. — Вы тогда сами выздоровели. Я только старался облегчить ваши мучения.

Из-за угла лазарета вышел колонист по имени Тристан де Сан-Хорхе.

— Магистр! — воскликнул он. — Нужна ваша срочная помощь! Вернулся Франсиско Хименес. Он истекает кровью!

Лекарь повернулся к Фуэнтесу:

— Дон Мануэль, я знаю, вы уже закончили свое дежурство. Но я прошу вас о личном одолжении: помогите своим сменщикам до моего возвращения.

— Разумеется, магистр.

Мануэль вернулся в лазарет, где за больными ухаживали англичанин Тальярте и балеарец Себастьян с острова Мальорка, принадлежавшего королевству Арагон.

Гонсало спал. Двое больных тихо стонали.

— Хорхе совсем плох, — шепнул Мануэлю балеарец.

Они подошли к постели, где лежал Хорхе Гонсалес, уроженец городка Тригерос в провинции Уэльва. Больной был неподвижен, глаза его были закрыты. Температура, видимо, спала. Лицо больше не было красным. Оно пожелтело, застыло, как маска, и выглядело пугающе. Мануэль вздрогнул, осознав, что Себастьян прав.

Вернувшись, магистр Хуан вывел всех троих своих помощников из лазарета.

— Астурийцы и андалусцы перебили друг друга, — сказал он без обиняков.

— Как — перебили?! — воскликнул Себастьян.

Англичанин никак не прокомментировал это сообщение.

— Когда наши бравые южане ушли из форта, — голос лекаря был, как всегда, суховат и резок, — они первым делом решили поквитаться с товарищами Торпы за убийство Хакомо. Но не сразу их нашли. Спать им было негде, и они отправились на восток, в область Магуа, где нашли заброшенное индейское поселение. Там они и жили, пока однажды Франсиско Хименес, пытаясь поймать рыбу, не наткнулся на берегу на Энао — того самого, который выпустил астурийцев из тюрьмы и ушел вместе с ними. Этот Хименес был другом покойного Хакомо. Он проследил за Энао и таким образом нашел место, где обитали астурийцы.

— Еще одно покинутое селение таино? — догадался Себастьян.

— Да, — подтвердил лекарь. — Через несколько дней южане напали на поселок северян посреди ночи. Завязался бой.

Магистр Хуан замолк.

— Кастильцы убивают кастильцев за тысячи лиг от дома, — пробормотал Мануэль. — Ради чего?!

— Все кончилось тем, — снова заговорил лекарь, — что в живых остались лишь три человека — сам Хименес и двое астурийцев: Эрнандо де Поркуна и Хуан Патиньо. Все трое были ранены. Диего де Торпа был убит во время одной из стычек. Хименесу, как видите, удалось вернуться в форт. Двое других, как он утверждает, остались в лесу истекать кровью, и надежды на то, что они живы, нет. Ведь выхаживать их было некому, так как их женщины во время перестрелки разбежались. Причем одна из них попала под пулю и погибла.

— Там были женщины? — Англичанин проявил, наконец интерес к разговору.

— Вас это удивляет? Вспомните, обе компании покинули форт именно из-за этого. Выйдя из подчинения дону Диего, они тут же принялись за старое. Правда, теперь забирали женщин из селений, расположенных подальше от форта.

— Почему же Гуаканагари и его люди не сообщили нам об этом? — спросил Тальярте, не обращаясь ни к кому конкретно.

Его собеседники задумались.

— Похоже, он нам больше не доверяет, — предположил магистр Хуан. — Если так, то это недобрый знак. Несмотря на застарелую вражду между касиками, Гуаканагари может теперь попросить помощи у Каонабо.

Повисло молчание.

— В каком состоянии Хименес? Он выживет? — спросил Мануэль.

Доктор ответил после небольшой паузы:

— Он уже скончался. Слишком много крови потерял, пока добрался сюда.

Все четверо стояли и удрученно молчали, не зная, что сказать.

— Теперь нас осталось двадцать восемь человек, — произнес Тальярте.

Однако он недолго был прав в своих расчетах. К вечеру следующего дня шесть больных, включая Гонсало Фернандеса, скончались. Еще четверо остались в живых.

Форт Навидад насчитывал теперь двадцать два колониста.

Мануэль с печалью вспоминал умершего друга. Гонсало не было и двадцати пяти лет. Какая короткая жизнь! Если бы он не подхватил эту болезнь, которая так страшила его. Если бы не остался в Ла Навидад, а вернулся бы в Кастилию вместе с адмиралом. Если бы «Санта-Мария» не села на рифы возле северного берега Эспаньолы. Если бы Гонсало с самого начала не оказался в составе экспедиции Колона. Так много «если бы», и при каждом из них Гонсало мог бы сейчас жить.

В последние недели лета, чтобы как-то заглушить тоску и скуку, Мануэль с позволения эскривано изучал его записи по языку таино. Это позволило ему обмениваться простыми фразами с Майрени, когда тот приходил в форт к Эсковедо.

В сентябре период бешеных ветров еще не закончился, но уже разразился второй сезон проливных тропических дождей. Теперь, когда на остров обрушивались ливни вместе с ураганами, адмиралу, попади он сюда, не пришло бы в голову сравнивать Эспаньолу с райским садом.

Еще одной напастью были всевозможные насекомые, пытавшиеся найти укрытие от дождя в помещениях крепости. Среди них попадались мелкие рыжие муравьи, укусы которых причиняли нестерпимый зуд и боль, доходившую до костей.

Во второй половине месяца просветы между бурями и грозами стали удлиняться. В один из таких спокойных промежутков группа из шести человек отправилась с разрешения Араны в горы Сибао на поиски золотоносных ручьев.

Не найдя месторождений золота, кастильцы стали заходить в селения таино, где обменивали побрякушки на небольшие золотые украшения, которые по возвращении в форт они тут же сдали начальству. Однако вернулись они не одни. С ними пришли пятнадцать молодых женщин, которых они забрали из деревень, несмотря на протесты жителей.

Арана был вне себя от ярости.

— Вы понимаете, что наделали?! — кричал он. — Разве я вам не говорил, что страной Сибао правит касик Каонабо, а не наш друг Гуаканагари?! Что он известен своей несговорчивостью и воинственностью?! Неужели вы хотите, чтобы все население острова ополчилось против нас?!

В гневе он со всей силой стукнул кулаком по столу.

— Дон Диего! — запротестовал один из шестерых, мужчина средних лет по имени Педро де Форонда. — Вы говорили, чтобы никто не присваивал золотых вещей. Мы их сдали. Вы говорили, что мы не должны задевать подданных Гуаканагари. Мы этого не делали. Вы ничего не говорили о том, что нельзя брать женщин в селениях, подчиненных Каонабо. В конце концов, мы же мужчины! Сколько времени мы можем обходиться без женщин?!

Арана потрясенно уставился на Форонду:

— Да, я не говорил вам, что нельзя отнимать женщин у подданных Каонабо, потому что мне и в голову не пришло, что вы этого не понимаете! Теперь я вижу, в чем моя вина. Имея дело с такими безмозглыми идиотами, я должен объяснять каждую мелочь!

— Вы оскорбляете нас, капитан! — воскликнул, побагровев, Мартин де Логросан.

— Да замолчите же вы, наконец! — заорал Арана так яростно, что все испуганно умолкли. — Так, — он обратился к Эсковедо, Гутьерресу и Мануэлю, — необходимо немедленно вернуть этих женщин Каонабо и принести ему извинения, а также задобрить его подарками. Дорогу покажут сами женщины. Никто из этих шестерых, — он кивнул в сторону провинившихся, — с вами не пойдет, чтобы не раздражать индейцев. Когда уладите все, расспросите Каонабо о месторождениях золота.

— Кто же покажет нам дорогу назад? — спросил Эсковедо.

— Постарайтесь запомнить ее или попросите, чтобы Каонабо дал вам проводника.

Наутро отряд из восьми колонистов, среди которых были оба лейтенанта и Мануэль, вместе с похищенными индианками отправился в горы страны Сибао. В форте остались капитан Диего де Арана и еще десять человек.

Пройдя без особых затруднений влажный дождевой лес, путники оказались в долине, поросшей столь буйной зеленью, что им пришлось прочищать себе дорогу, вырубая деревья и кустарник.

После трех часов ожесточенного труда отряд оказался на склоне холма, поросшего лесом. Здесь идти стало легче, и Гутьеррес объявил отдых.

Привалившись к стволу, Мануэль глубоко дышал, бездумно глядя вверх, где в зеленом шатре, образованном переплетением листьев и лиан, сновали небольшие яркие и чрезвычайно горластые птицы. Здесь, на Эспаньоле, они разительно отличались от пернатых собратьев в Европе. Мануэлю до сих пор не удалось встретить ни одной знакомой породы. Если, конечно, не считать маленьких черных птиц, которых поселенцы называли «воронятами». Эти, по крайней мере, выглядели знакомо, напоминая ворон, уменьшившихся до размеров воробья и перекрасивших клювы в желтый цвет.

— Осторожнее, дон Мануэль! — Подошедший к нему Эсковедо, оторвав ветку от ближайшего дерева, с брезгливым выражением лица смахнул с правого сапога Мануэля крупного мохнатого паука.

— Попробовали попрактиковаться в языке? — спросил королевский эскривано, усевшись рядом и кивнув в сторону почти полностью обнаженных смуглых женщин, расположившихся в тени кустарника, за которым начинались кактусовые заросли.

— Нет, — улыбнулся Мануэль. — Признаюсь, пытался прислушиваться к вашим разговорам с ними, но моих знаний пока не хватает, чтобы понять такую быструю речь. Очевидно, вы способнее к языкам.

— Каждый из нас чем-то одарен, — рассудил Эсковедо. — Только на эту безучастную и прекрасную природу наши таланты не производят никакого впечатления. Подумайте, как хрупка наша жизнь, дон Мануэль. Человек, со всеми его способностями, знаниями и искусствами, приобретенными за годы труда, может сгинуть в одночасье из-за пожара, урагана, чужой или собственной глупости, погибнуть от упавшего камня, от укуса ядовитого паука, от стрелы туземца, наконец. Поистине, жизнь человеческая, подобно пламени свечи, способна угаснуть от любого дуновения ветерка…

Мануэля встревожило настроение, овладевшее нотариусом.

— Мне всегда казалось, что вы человек набожный, — заметил он.

— Я от этого и не отказываюсь, — подтвердил Эсковедо.

— Тогда вам следует думать, что ваша жизнь находится в руках Господа, а не безучастной природы. Извините, если мои слова звучат поучительно.

— Нет, что вы! Вы совершенно правы. Я, пожалуй, воспользуюсь привалом и помолюсь.

Эсковедо отошел.

По мере продвижения вперед пейзаж становился все более холмистым и изрезанным. Деревьев попадалось меньше, а крупных и мелких валунов и камней — больше. Повсюду росла низкая трава.

— Вы тоже стараетесь на них не смотреть, — не то спросил, не то констатировал идущий рядом с Мануэлем парень из Талаверы, по имени Педро.

— Вы про женщин?

— Да, про них. — Педро тяжко вздохнул. — Так и набросился бы на любую из них, несмотря на то что еле волочу ноги от усталости… Особенно вот на ту, с крутыми бедрами.

Понять, кого он имеет в виду, было несложно. «Та, с крутыми бедрами» была выше остальных индианок и привлекала внимание необъяснимо влекущей грацией движений.

— Будь моя воля, — добавил Педро, — я не стал бы возвращать этих дам в их селения, а оставил бы в форте. Может быть, наши два британца и могут обходиться без женщин, но кастильцы не так сдержанны. Мы люди горячие!

— Не беспокойтесь, Педро, — вставил свое слово услышавший его ирландец Уильям, которого остальные колонисты называли Гильермо. — Британцы, так же как и кастильцы, созданы Богом, который сказал, что негоже человеку быть одному.

— Эх, — опять вздохнул Педро, мечтательно закатив глаза, — видели бы вы, какие красотки встречаются у нас в Талавере.

Мануэль ничего не ответил. Из своего кратковременного пребывания в Талавере он запомнил только аутодафе и стычку в трактире с доносчиком Марио и его приятелями.

После следующего привала дорога стала заметно круче. Вскоре путники вошли в сосновый лес. Если бы не зеленые заросли и море далеко внизу, можно было бы решить, что это Кастилия. Теперь им все чаще попадались быстрые и узкие ручьи, настолько прозрачные, несмотря на водовороты на каменистом ложе, что в них то и дело мелькали извилистые силуэты небольших рыб.

— Осторожно, сеньоры! — раздался вдруг громкий голос лейтенанта Педро Гутьерреса. — Мы окружены!

Несколько колонистов одновременно издали изумленные возгласы. Спереди и слева на двух холмах стояли вооруженные индейцы числом никак не менее сорока. Увидев их, находившиеся внизу женщины стали им что-то кричать.

— Дон Родриго, — воскликнул Гутьеррес, — скажите им скорее, что мы пришли вернуть женщин и выразить свое почтение их правителю!

Эсковедо громко произнес приветствие на языке таино, однако индианки, заголосившие при виде воинов, заглушили его слова.

— Кажется, мы попали в неприятную ситуацию, — шепнул эскривано стоящему рядом с ним Мануэлю. — Скажите людям, но тихо, чтобы они были готовы к бою.

Мануэль начал было обходить колонистов, чтобы передать им слова, но тут сверху раздался окрик.

— Дон Мануэль, стойте на месте! — встревоженно произнес Эсковедо. — Индейцы говорят, что, если мы не прекратим двигаться, они будут стрелять.

Действительно, многие воины на вершине холма приготовили луки и стрелы. Все они были хорошо сложены. Мышцы на руках и ногах были туго перевиты жгутами, отчего казались выпуклыми и упругими. Тела их были покрыты татуировкой. Выглядели эти «гвардейцы» куда более устрашающе, чем жители деревень.

На холме, расположенном впереди от колонистов, появился грузный высокий мужчина с золотым диском касика на груди.

— Каонабо… — пробежал по рядам индианок благоговейный вздох, и они наконец умолкли.

Последовала тяжелая пауза, во время которой ни одна из сторон не издала ни звука и можно было отчетливо слышать трели птиц, стрекот насекомых и журчание ручья. Каонабо поднял руку и произнес что-то грозным голосом.

— Вы пришли на нашу землю и отняли женщин у наших людей, — перевел Эсковедо. — Этими действиями вы оскорбили богов. Чтобы умилостивить их, вам придется отдать свою жизнь. — Воспользовавшись возможностью говорить, переводчик, не меняя интонации, добавил от себя: — Сеньоры, готовьтесь выхватить пистолеты.

— Люди, которые так поступили, уже наказаны, — ответил на речь Каонабо Педро Гутьеррес. — Мы пришли сюда, чтобы вернуть ваших женщин, извиниться и вручить правителю княжества Магуана наши дары.

Одна из женщин что-то выкрикнула.

— Она утверждает, что белые люди, забирая ее из деревни, убили ее мужа, который пытался этому помешать! — в ужасе сообщил Эсковедо.

— Неужели это правда?! — воскликнул пораженный Гутьеррес, обращаясь к своим людям.

Никому из присутствующих не был известен ответ на его вопрос.

— Мы этого не знали! — крикнул Гутьеррес, обращаясь к Каонабо. — Когда вернемся в крепость, обязательно найдем того, кто это сделал, и он будет казнен!

Эсковедо громко перевел эти слова.

Выслушав с каменным лицом, касик потребовал, чтобы пришельцы немедленно отпустили женщин.

Лейтенант показал жестом, что индианки свободны. Те недоверчиво глядели на кастильцев, не зная, как себя вести. Эсковедо сказал им что-то на таино. Женщины потянулись в направлении холма, когда Педро из Талаверы вдруг закричал:

— Этого нельзя допустить! Индейцы сейчас не стреляют только потому, что у нас в руках их женщины! Как только женщины поднимутся на холм, нас уже ничто не защитит!

Оставаться внизу, на виду у нескольких десятков воинов, готовых выпустить град стрел, действительно было крайне неуютно, и тем не менее Гутьеррес, повысив голос, решительно произнес:

— Педро, стой на месте, иначе в нас начнут стрелять!

Парень, не слушая его, с побелевшими от ужаса глазами бросился к толпе женщин.

— Назад! — рявкнул лейтенант и ринулся за Педро, чтобы остановить его, но, сраженный оперенной стрелой, взревел от боли и упал.

— Пистолеты!

Голос Эсковедо тут же заглушили гикающий с горловым клекотом боевой клич индейских воинов и крики женщин.

Педро ошибся: индианки не стали для него прикрытием. Они с яростью набросились на несчастного парня из Талаверы, обступив со всех сторон и свалив на землю. Мануэль еще слышал его крики, когда его самого случайно прикрыло от летящей стрелы крупное тело ирландца, пронзенного копьем навылет.

Мануэль рванулся резко в сторону, успев спрятаться за валуном. Перезарядив пистолет, он стал искать глазами Каонабо, но того на холме уже не было видно. Между тем его разрисованные татуировкой воины начали спускаться вниз.

Краем глаза Мануэль увидел, как высокая девушка, которая так нравилась Педро, подняв обеими руками большой камень, с силой обрушила его на голову пленника. Издав короткий вскрик, Педро умолк. Женщины побежали вверх по холму, оставив на траве его труп с размозженной головой.

— Бегите, дон Родриго! — крикнул Мануэль королевскому нотариусу. — Я попытаюсь вас прикрыть.

С громким криком упал на землю арагонец Франсиско. В его спине торчали три стрелы.

Эсковедо рванулся назад, в ту сторону, откуда пришел их отряд. Он добежал до ствола сосны и укрылся за ним. Здесь начинался сосновый лесок, но убежище, которое он давал, было ненадежным, ибо с одного из холмов индейцы уже почти спустились вниз. Было ясно, что через несколько минут они окружат это место и тогда дерево уже не поможет.

— Сеньоры, нас осталось трое! — крикнул находящийся слева от них англичанин Тальярте. — Бежим в разные стороны! Тогда хоть кто-нибудь из нас спасется. Необходимо добраться до форта и предупредить, чтобы готовились к нападению!

С этими словами Тальярте ринулся куда-то вниз, за крутой обрыв. Мануэль успел лишь увидеть, как за ним бросились вдогонку четыре индейца.

Сам он добежал до Эсковедо, который почему-то сидел прислонясь к стволу. Схватив за руку пожилого эскривано, Мануэль прошептал:

— Дон Родриго, бежим, здесь нельзя оставаться! Они сейчас нас окружат. Необходимо предупредить наших людей в форте, что Каонабо объявил нам войну.

— Я не могу шевельнуться, — с трудом раздвигая губы, прохрипел Эсковедо. — Вероятно, у них отравленные стрелы.

Только тут Мануэль заметил кровавое пятно и оторванный лоскут на левом предплечье дона Родриго. Выдернутая стрела лежала здесь же, на земле.

— Я отнесу вас! — решительно сказал Мануэль и наклонился к эскривано, одновременно перезаряжая пистолет.

Тут ему пришлось срочно вскочить, так как из-за дерева возникли два воина Каонабо. Одному из них Мануэль всадил пулю в живот, стреляя из пистолета левой рукой. В то же время он ударил мечом второго нападавшего с такой скоростью, что тот не успел даже поднять каменный топор.

Третий индеец, появившийся из-за спины падающего воина, обрушил свой топор на сидящего Эсковедо. Нотариус из Кордовы, успев коротко вскрикнуть, упал замертво.

Мануэль ударил мечом его убийцу по шее, и тот, зажимая рану, из которой хлестала кровь, окатившая Мануэля, свалился на тело эскривано.

Мануэль ринулся прочь, не понимая толком, в каком направлении бежит. Он лишь знал, что надо двигаться вниз по склону. Передвигаясь короткими перебежками от ствола к столу, падая, скользя под уклон, обдирая руки, он вскоре оказался там, где начинался недлинный, открытый, усыпанный валунами участок земли, на котором то здесь, то там росли скопления кактусов. На другой стороне площадки начинался высокий кустарник, ведущий к дождевому лесу.

Место было незнакомое. Из Ла Навидад они шли как-то иначе. Мануэлю было важно держаться направления на северо-запад. Если удастся спуститься к морю, то дорогу к форту он как-нибудь найдет.

А пока самое главное — преодолеть открытый участок земли и добежать до кустарника, где спрятаться от воинов будет проще.

Оглянувшись, Мануэль, к собственному удивлению, не заметил погони. Возможно, воины Каонабо просто не знали, куда он побежал.

Набрав полные легкие воздуха, саламанкский идальго выдыхал его уже на бегу. Теперь у него не было времени для того, чтобы оглянуться, и возможности притаиться за укрытием. Только бы добраться до крупного серого камня, расположенного примерно на полпути до кустарника!

Это ему удалось. Пытаясь отдышаться, Мануэль осторожно выглянул из-за валуна. На вершине холма все еще двигались люди, но ниже, между соснами, никого не было видно.

На пути к заветной цели, прямо за камнем росли кактусы в человеческий рост. Бежать к кустарнику можно было либо справа от них, либо слева. На раздумья времени не было, и Мануэль, положившись на удачу, бросился вперед, обогнув заросли справа.

Через мгновение, когда острая боль пронзила плечо, он понял, что выбор был неудачен.

Скривившись и закусив губу, Мануэль добежал до кустарника и лишь после этого осторожно выглянул из зарослей. Три индейца, отделившись от линии сосен, бежали через открытый каменистый склон. Все трое находились значительно левее валуна. Это означало, что, если бы Мануэль побежал не справа, а слева от кактусов, они бы его просто не увидели.

Опять эти «если бы», думал Мануэль, выдергивая стрелу и морщась от обжигающей пульсации в правом плече. Перезарядил пистолет — благодаря шуму ветра и неожиданному раскату грома можно было не заботиться о соблюдении тишины. Тщательно прицелился и выстрелил. Один из преследователей упал, раскинув руки. Двое других поспешно вернулись в защищенное соснами пространство.

Похоже было, что этих воинов — то ли карибов, то ли столь воинственных таино, что их кроткие собратья считали их карибами, — пугало только огнестрельное оружие. Да и что еще могло остановить врага при таком численном перевесе, если не огонь?

Перевязать рану жгутом Мануэль не мог. Для этого требовалась посторонняя помощь. Теперь ему, возможно, предстояло истечь кровью.

Мануэль вспомнил Эсковедо и похолодел от ужаса. Наконечник этой стрелы тоже мог быть отравленным! Если это так, смерть наступит еще раньше, чем от потери крови.

Если бы только он побежал не справа, а слева от кактусов!

Если бы он остался в Ла Навидад, вместо того чтобы сопровождать индианок!

Если бы он не остался в Ла Навидад, а вернулся с адмиралом в Кастилию!

Если бы «Санта-Мария» не разбилась на рифы!

Ему казалось, что терзаемое болью плечо в то же время немеет, теряя чувствительность. Мануэль понимал, что столь противоречивое переживание невозможно, что его породил страх оказаться отравленным. Сердце оглушительно барабанило в груди, как будто посылая толчками кровь к пораженному месту.

Надо было немедленно прогнать страх. Затуманивая мысли, он мог только помешать принятию быстрых и правильных решений.

Но ведь стрела действительно, возможно, отравлена, как и та, что поразила бедного, никому не причинившего зла Эсковедо!

Перед глазами Мануэля возник образ Педро, замученного до смерти теми, на кого он так хотел наброситься сам…

Заскрипев зубами, Мануэль, презирая себя за безволие, опять погрузился в бесполезные размышления о том, что было бы, «если бы». Ему казалось, что от него ускользает нечто важное, предельно важное, связанное с этими мыслями, отчего они, возможно, и не были лишены смысла.

Внезапно, всплыв яркими картинками, нахлынуло воспоминание, чуть не ослепившее Мануэля: зубчатые башни Гранады на холме; падающий с лошади рыцарь; рука, выпускающая меч. И сам Мануэль, полностью изменивший ход событий силой своего желания!

У саламанкского идальго перехватило дух. Ведь это же произошло на самом деле! Так ли уж важно, что другие об этом не помнят?! Он ведь это сделал! Это вовсе не привиделось ему в приступе безумия, как он сам себе внушил. В конце концов, будь Мануэль сумасшедшим, это давно проявилось бы еще в чем-нибудь.

Почему же он так испугался собственного дара, что гнал от себя воспоминание и в конце концов действительно забыл о случившемся?

Да потому что с детства знал, что колдовство связано с дьяволом! Что за это можно попасть на костер!

Но ведь он, Мануэль де Фуэнтес, не заключал союза с дьяволом! Уж это-то он знал наверняка. Скорее его заключили те, кто сжигали людей живьем. Да и что дурного было в спасении христианского рыцаря от руки сарацина?

Может быть, то, что из-за этого погиб мусульманин?

Нет, эта мысль была неверной. Не Мануэль де Фуэнтес придумал войны в этом мире! Кто-то в поединке должен был погибнуть. И Мануэль помог своему, а не чужому. Он сделал это не потому, что одна сторона в войне несла справедливость и истину, а другая была злодейской и сатанинской. И христиане, и мавры — просто люди со всем их причудливым переплетением светлых и темных качеств.

Мануэль поступил таким образом просто потому, что на войне, если уж не удалось ее избежать, надо помогать своим.

Так или иначе, но здесь, на Эспаньоле, в данный момент не было инквизиции, которая могла обвинить Мануэля в ереси или ворожбе. Здесь не было костров аутодафе. Не было альгвасилов и доминиканцев.

Здесь был колючий кустарник. Был нарастающий ветер, обещавший перерасти в очередной ураган. Были затягивающие небо тучи, взбухшие от желания излиться на землю. Были испуганные крики неизвестных европейцам птиц. Был непрекращающийся пожар в плече. Был страх умереть от яда. Было страстное желание избежать расправы со стороны кровожадных карибов, даже если на самом деле они и не карибы.

— Вот сейчас я и узнаю, привиделось мне все тогда под Гранадой или нет, — прошептал Мануэль. Закрыв глаза, он представил себе, как все происходило и как могло произойти.

У него возникло странное ощущение, словно через его сознание проходит нечто необъяснимое и бесконечное, какая-то всеохватная связующая ткань, в которую вплетены все судьбы и события — и те, что были, и те, что могли быть. Мануэль видел, как все произошло бы, если бы он, выскочив из своего укрытия за валуном, побежал слева от кактусовых зарослей, а не справа. Как бы он двигался, в какой участок леса попал бы, где бы в это время находились трое преследователей.

Множество возможностей возникало практически на каждом шагу, это было не два сценария, это были следующие друг за другом пучки сценариев. Они переплетались друг с другом, и отслеживать один конкретный среди них было одновременно и мучительно, и восхитительно. В одних сюжетах присутствовала боль в плече, в других — смертельная тоска, в третьих — отсутствие боли и ощущение полной безопасности.

И рядом со всем этим пребывала уверенность в том, что необходимо торопиться, что по мере того, как тот момент первого выбора — пойти справа или слева от кактусов — удаляется в прошлое, вариантов становится все больше, а способности ухватиться за какой-то один из них и распутать его, чтобы он сбылся, — все меньше.

«Возможностей становится больше, а возможности — меньше!» — пришла в голову парадоксальная мысль.

Мануэль поспешно зацепился за один из вариантов развития событий. Для этого ему пришлось совершить усилие, но объяснить словами, в чем это усилие состоит, он бы не сумел. Мириады крошечных подробностей стали заполнять его сознание, угрожая затопить его. Однако Мануэлю как-то удалось удержать внимание на выбранном рисунке в ткани бытия…

…Только бы добраться до крупного серого камня, расположенного примерно на полпути до кустарника!

Это ему удалось. Пытаясь отдышаться, Мануэль осторожно выглянул из-за валуна. На вершине холмов все еще двигались люди, но ниже, между соснами, никого не было видно.

На пути к заветной цели, прямо за валуном, росли кактусы в человеческий рост. Бежать к кустарнику можно было либо справа от них, либо слева. На раздумья времени не было, и Мануэль, не полагаясь на сей раз на удачу, бросился вперед, обогнув заросли слева…

…Мануэль открыл глаза и задохнулся от восторга. Он находился за кустарником, но не там, где в первый раз.

Стрелы в плече не было!

Раны не было!

Пульсирующей боли не было!

Карибского яда в теле не было!

Если не считать небольшого головокружения после круговерти событий, которые пронеслись только что в его сознании, Мануэль не испытывал никакого неудобства.

Итак, он действительно умеет менять реальность!

Или, может быть, это дано всякому, но люди просто об этом не подозревают? Нет, вряд ли. Подобная способность, будь она всеобщей, не осталась бы тайной для всего человечества с древнейших времен. О ней писали бы греческие трагики и римские поэты, а нынешние флорентийские скульпторы ваяли бы волшебников, плывущих по ткани бытия.

Мануэль почувствовал прилив благодарности к Алонсо, который рассказал ему во внутреннем дворике кордовского дома своего дяди о том, что реальность похожа на сон. Именно эта мысль толкнула Мануэля под Гранадой на отчаянный шаг, ставший спасением для Гарсиласо. Молодой начитанный мориск оказался прав! Явь похожа на сон, она текуча, податлива и подчиняется воздействию мысли. Если бы не тот разговор в патио, Мануэль так и прожил бы весь свой век, даже не подозревая, что может изменять действительность!

Он — волшебник! Такова реальная ситуация. Мануэль мог отрицать в себе этот дар, мог на годы предать его забвению. Или же — пользоваться им, как сделал только что. Ведь фактически благодаря способности изменить ход событий силой воображения он уберегся сейчас от верной смерти. Даже если бы стрела не была отравленной, разве был бы он в состоянии продолжить свой путь к форту через незнакомую, поросшую зачастую непроходимыми зарослями местность, не ведая точного пути, с открытой раной в плече, которую он даже не мог перевязать, чтобы остановить кровь и предотвратить опасность заражения?

Мануэль точно знал, где в этот момент находились трое преследователей, ведь он видел их в предыдущем сценарии реальности. Выглянув из зарослей, он убедился в том, что не ошибся. Трое индейцев уже шли вниз по открытому склону, приближаясь к его убежищу.

Ему не хотелось лишать человека жизни, но он точно знал, что остановить преследователей сможет только огонь.

Мануэль зарядил пистолет, не боясь выдать металлическим лязгом свое присутствие, в это самое мгновение прогремел гром. Тщательно прицелился и выстрелил. Индеец упал на землю, раскинув руки. Двое других поспешно ретировались обратно под укрытие сосновых стволов.

Мануэль стремительно бросился вниз по склону, не обращая внимания на острые сучья и бьющие по лицу ветви. Вскоре он оказался в лесу, и, как выяснилось, это произошло очень вовремя. Земля в очередной раз подверглась яростной атаке урагана с дождем. Густой древесный полог и плотное переплетение толстых ветвей и длинных прочных лиан создавали шатер, ослабивший силу бури. Правда, здесь тоже постоянно что-то звенело и капало с листьев, но это не шло ни в какое сравнение с тем, как буйствовали стихии на открытых участках земли.

Казалось маловероятным, что воины Каонабо продолжат преследование в такую погоду, и все же желательно было отойти от мест их обитания как можно дальше. Мануэль продолжал двигаться вниз, придерживаясь направления, представлявшегося ему более или менее верным.

Он вздрогнул, увидев вдруг под скалистой террасой чью-то руку, между пальцами которой пузырилась бурая дождевая вода.

Осторожно подойдя поближе, саламанкский идальго, к своему огорчению, обнаружил, что Тальярте так и не удалось выжить. В боку у мертвого англичанина зияла рана. Самой стрелы видно не было — по всей видимости, Тальярте выдернул ее до того, как добрался до этой скалы.

Теперь Мануэль почти не сомневался, что у «гвардейцев» Каонабо все стрелы были отравлены.

Ему хотелось похоронить убитого британца, но нечем было копать. К тому же задержка могла стоить жизни.

Мануэль продолжил бег, борясь с зарослями и в то же время пытаясь придумать, как бы помочь Тальярте. Затем до сознания дошло, насколько абсурдна эта мысль. Как уж тут поможешь…

И тут же пришло новое понимание, от которого у идальго перехватило дыхание: в его нынешнем положении, когда он знал про свой дар, в ней не было ничего абсурдного!

Он действительно мог оживить не только Тальярте, но и всех остальных!

Мануэль чуть не закричал от радости.

Надо было только добраться до безопасного места, где можно будет спокойно сосредоточиться и изменить реальность последних дней. Он пока не знал, как именно следовало это делать. Предстояло тщательно продумать все сценарии и выбрать наилучший из них. Но то обстоятельство, что это вообще возможно, придало Мануэлю новых сил. Ликующий рассудок не желал считаться с усталостью тела!

Когда лес наконец закончился, Мануэль уже не знал, сколько времени он бежал. Впереди виднелось море, однако путь к воде преграждали мангровые заросли, образовавшие прямо на берегу настоящее болото. Ветер стих. Солнце деловито принялось за свой обычный труд и с успехом уничтожало следы только что прошедшего тропического дождя.

По расчетам Мануэля, форт должен был находиться на западе. Но как далеко он был отсюда, Мануэль не имел никакого представления. Да и идти напрямик на запад было невозможно из-за болотистой местности. Необходимо было вернуться в лес и уже там как-то пробираться в нужном направлении.

Мануэль сел под навесом, образованным небольшим холмом и растущими повсюду деревьями, на самой кромке леса. Несмотря на обуревавшую его жажду деятельности, тело все сильнее требовало отдыха.

Взгляд упал на камушек, который Мануэль по рассеянности подобрал, усаживаясь на землю. Улыбнувшись сходству камушка с маленькой лягушкой, Мануэль запустил его, что было сил в сторону поблескивающей впереди воды, и голыш, булькнув, утонул в мангровой топи. Можно было вообразить, что он квакнул.

Настроение у Мануэля было приподнятым. Он понимал, что заблудился. Он понимал так же, что семеро колонистов убиты и что Каонабо непременно нападет и на оставшихся в форте. Понимал, что в обычной ситуации ему следовало как можно быстрее добраться до своих.

Но ситуация не была обычной.

Мануэль был волшебником, и поэтому ему не надо было искать форт. Ему не надо было сообщать Аране о гибели стольких людей.

Вместо этого у него была возможность изменить случившееся!

И тогда все останутся в живых!

Не только Эсковедо и остальные шестеро, убитые сегодня по приказу Каонабо.

Но и астурийцы!

И андалусцы!

И те, кого сразила лихорадка! Бедному Гонсало совсем не обязательно было умирать в расцвете лет!

Вот, наконец, наступил миг, когда можно было превратить «если бы» в «так и было».

Если бы «Санта-Мария» не напоролась в ту злосчастную ночь на рифы из-за ошибки рулевого, все эти люди могли сейчас быть в живых. Более того, все они, включая Мануэля, могли находиться сейчас в Кастилии. Матушка не беспокоилась бы о нем. Он уже нашел бы свою возлюбленную Лолу. Диего де Торпа и Педро из Талаверы не совершали бы гибельных глупостей из-за потребности в женской ласке.

Если бы «Санта-Мария» не разбилась, все было бы намного лучше!

Мануэль вспомнил только что отправленный на дно камушек. Решил провести небольшой опыт, просто ради удовольствия лишний раз почувствовать себя всесильным чудотворцем.

Он зажмурился, окунулся на мгновение в ткань бытия, быстро настроил ум на другой сценарий и снова открыл глаза.

Камень, несколько секунд назад лежавший на дне, был теперь у него в руке!

И он действительно очень напоминал маленькую лягушку. «Лягушонок», — подумал Мануэль и тихо засмеялся. Ему захотелось сохранить этого маленького свидетеля своих первых побед над неповоротливой явью, и он положил «лягушонка» в мешочек на поясе.

Итак, решение принято! Никто из колонистов не должен был остаться в форте Ла Навидад и погибнуть. Да и самого форта не должно было существовать, ибо в той яви, которую Мануэль переживал в данный момент, собираясь превратить ее в бледную несбывшуюся возможность, Ла Навидад строился из обломков флагманского корабля. Если нет крушения «Санта-Марии», то нет и форта Ла Навидад!

Устроившись поудобнее, Мануэль закрыл глаза. Для начала он просто погрузился в воспоминания о ночи, когда корабль сел на рифы. Незадолго до этого эскадра во время бури на полтора месяца потеряла «Пинту».

Как же изменить случившееся?

Мануэль задумался.

Можно было, например, выйти ночью к рулевому и уговорить его держаться от берега на том же расстоянии, на котором находилась вторая каравелла «Нинья». Ведь она уцелела.

Или, еще лучше, убедить адмирала не плавать ночью. Впрочем, нет: старый опытный мореход, Колон не стал бы прислушиваться к мнению человека, для которого это было первое в жизни плавание. С юнгой, стоявшим за рулем, договориться будет проще. Если же он начнет спорить… Действительно, что делать, если юнга проявит характер?

Мануэль оборвал себя — зачем гадать обо всем этом? Ведь, войдя в нужное состояние, он мог просто увидеть разные варианты развития событий и выбрать из них наилучший.

Войти в нужное состояние оказалось совсем не трудно, хотя никакие слова не объяснили бы это человеку, не ведающему подобного опыта.

Мануэль начал исследовать разветвление сценариев с того момента, когда наступила та памятная ночь. Сюжетов было огромное множество, и рассудок приходил в замешательство, не зная, как зацепиться за один из них, не спутав его с другими. В некоторых витках хозяину «Санта-Марии» Хуану де ла Косе, который очень дорожил своим имуществом, удалось убедить адмирала отказаться от идеи плавать по ночам. В других — штурман корабля Пералонсо Ниньо лично стоял всю ту ночь за рулем, вместо того чтобы поручать это задание юнге. В третьих — юнга справился с управлением. И каждый из этих вариантов порождал бесчисленное множество новых.

Наконец Мануэль выбрал из запутанного клубка одну конкретную нить событий. Она начиналась с того, что адмирал просто запретил плавание по ночам вблизи островов из-за опасности наткнуться на подводные рифы. Оказывается, существовал и такой вариант. Теперь надо было попытаться полностью отделить этот сценарий от остальных, связав его начало с нынешним мгновением.

Если все получится, Мануэль, открыв глаза, сможет обнаружить себя в Каса де Фуэнтес.

Сознание теперь словно держало за два конца пустой промежуток времени длиной в девять долгих месяцев.

И тут пустота стала стремительно заполняться водоворотом мириад мелких деталей, вскоре превратившись в огромный вал.

Мануэль вспомнил тот день, когда он, совсем еще непривычный к морским бурям, впервые узнал, что это такое. Волна, поднявшая тогда корабль на своем гребне, не уступала по высоте главному собору в Саламанке. Чувство, которое идальго испытал в тот миг, яростно вцепившись в поручни и глядя вниз с непостижимой высоты, нельзя было сравнить ни с каким другим переживанием!

Поток событий и подробностей, обрушившихся сейчас на его рассудок, был подобен гигантскому морскому валу. Нет, он был намного больше — он охватывал весь мир, смыв нити, за которые можно было ухватиться. Мануэль только сейчас понял, насколько верным было наблюдение, сделанное недавно в дождевом лесу: чем больше возможностей, тем меньше возможности управлять ими.

Об этом ему следовало подумать до того, как он опрометчиво нырнул на многомесячную глубину!

Теперь Мануэлю хотелось лишь одного: прервать эту попытку, вернуться к действительности мангрового болота, чтобы отдохнуть и начать все сначала.

Нет, об отдыхе и новых попытках думать рано. Необходимо просто сохранить рассудок!

Просто уцелеть!

Просто выжить!

Как ни пытался Мануэль перевести внимание на ощущения своего сползающего на землю тела или хотя бы просто открыть глаза, чтобы вновь оказаться в этой реальности, ему это все никак не удавалось. Титаническая воронка событий полностью овладела сознанием и кидала его, как щепку, пока наконец не подступила тьма беспамятства, в которую Мануэль ринулся с отчаянной надеждой обрести спасение хотя бы в забытьи.

Очнувшись, он понял, что жив, хотя где-то рядом подстерегал следующий обморок. Мануэль наконец стал чувствовать руки, ноги, спину и подкатывающую к горлу тошноту. Как успокаивающе, оказывается, действует на рассудок ощущение наличия тела. Правда, тело это почему-то поднималось и опускалось, слегка покачиваясь под мерный плеск воды. Природа этих движений была неясна.

Мануэль понял, что так и не сумел спасти погибших на острове, потому что опоздал прийти к ним на помощь со своими чудесами! Менять давно сбывшуюся реальность оказалось делом чрезвычайно опасным, возможно, даже смертельным для чудотворца.

При мысли о том, что форту угрожает опасность, а он, Мануэль, единственный, кто знает об этом, так до него и не добрался, он в отчаянии застонал и с усилием открыл глаза.

И убедился, что находится отнюдь не в Каса де Фуэнтес. Впрочем, он уже смирился с неудачей своего спасательского эксперимента. Странно было, что он не находился и на границе дождевого леса и мангровых зарослей.

Вместо этого он лежал в длинном каноэ. Пятеро молодых индейцев, сидящие спиной к Мануэлю, одновременно опускали весла в воду то справа, то слева. При каждом гребке узкая продолговатая лодка без уключин легко скользила вперед.

Уже вечерело. Солнце находилось где-то сзади. С трудом приподняв голову, Мануэль увидел справа длинную береговую линию. Рельеф показался ему знакомым. Да, это был берег Эспаньолы, каким Мануэль видел его с палубы «Санта-Марии» минувшей зимой.

Мануэль попытался отыскать глазами Ла Навидад, но вскоре понял, что форт находится далеко к западу, а плыли они на восток.

— Ох! — воскликнул он с досадой, борясь с приступами тошноты.

Сидящий перед ним гребец обернулся к нему и улыбнулся. Лицо у него было молодое, без морщин, только над бровью красовался небольшой шрам, из-за чего казалось, что при улыбке парень заговорщически подмигивает.

У сидящих в лодке туземцев волосы были выстрижены не только на лбу, но и на затылке. По бокам они свободно свисали. Мануэль видел индейцев с такой стрижкой в те дни, когда маленькая эскадра адмирала открывала в этом море остров за островом. Но на Эспаньоле среди подданных Гуаканагари он ее не встречал.

— Мне надо вернуться вот туда! — объяснил Мануэль, показывая рукой на запад. Он с трудом шевелил губами. Голова раскалывалась, и идальго боялся снова упасть в обморок. Надо было как-то объяснить дружелюбному индейцу свою мысль на языке таино, но Мануэль не мог сейчас вспомнить ни одного слова.

Сердце колотилось так, что грозило выскочить из груди. Дышать было трудно.

Улыбчивый сосед протянул ему глиняный кувшинчик с замысловатыми рисунками и поддержал ему голову, пока Мануэль жадно пил из сосуда воду.

Ткнув пальцем в свою грудь, индеец произнес:

— Арасибо.

Затем он показал рукой на Мануэля.

Вероятно, он назвал свое имя и теперь ждал, что и Мануэль назовет свое.

Саламанкский идальго уже хотел это сделать, но тут вдруг с ним произошло нечто странное. Он совершенно отчетливо вспомнил, что ему все это однажды снилось. Давно. Кажется, в Кордове, когда он оправлялся после удара по голове. Во сне он находился в лодке среди этих людей, но сам был не Мануэлем, а кем-то другим.

Да, да, его звали Равакой. Позже он обсуждал этот сон с Алонсо.

— Равака, — машинально произнес он, пробуя на вкус странное имя.

— Аравака! — радостно откликнулся незнакомец и что-то быстро затараторил, обращаясь к сидящим перед ним гребцам. Очевидно, туземец принял это слово за имя. Он повернулся к Мануэлю и одарил его очередной заговорщической улыбкой, отчего шрам слегка сморщился. — Равака-аравака! — радостно сказал он, тыча Мануэля в грудь.

«Как же мне теперь попасть в форт?» — думал Мануэль, призывая на помощь все свои силы, чтобы не потерять сознание.

— Гаити? — выдавил он наконец, вспомнив местное название Эспаньолы.

Туземец указал на восток, куда плыла лодка, и произнес непонятное слово:

— Борикен.