АРАСИБО

Огонь спешит повзрослеть. Никто не растет быстрее огня — ни человек, ни животное, ни птица, ни трава. Вот он родился и теперь пробует еду. Огонь — жадный. Встретившись со своей добычей, он не успокаивается, пока всю ее не пожрет. Сразу забывает, что еще недавно был новорожденным. Теперь он взрослый, прожорливый, шумный, трескучий. Он кричит от радости и горя: от радости, что живет и ест, и от горя, что умрет, как только насытится. Никто не умирает от сытости, кроме огня, — ни человек, ни животное, ни птица, ни насекомое.

Смертный миг этого пламени еще не наступил. Мы, люди коки, только-только породили его своими деревянными дощечками. Огонь возник, обрадовался и сразу побежал играть с участком леса, который мы отгородили от остальной части джунглей непроходимым для пламени участком, где не растет ничего живого.

На этом участке огонь — властелин. Пляшет, как пьяный во время обряда арейто, брызжет, как море, взвивается ввысь, подобно утке, ползет, как змея. Листья, стволы, лианы, кустарник — все обугливается, чернеет, рассыпается, отдавая свою сущность огню, желающему насытиться и умереть от обжорства и счастья. Даже крупные, полностью созревшие плоды дерева хагуа стали его добычей. Сначала сгорает покрытая перхотью кожица, затем иссыхает пахучая мякоть.

Впрочем, огню остались лишь те немногие плоды, которых мы не заметили, когда собирали их. Вкус хагуа очень любят морские черепахи, кефаль и угри. Для того чтобы поживиться сладкой мякотью, обитатели моря охотно вплывают в наши сети.

Пришелец Равака, как всегда, вымотан после работы. Выше всех остальных, сильнее остальных, а устает раньше, чем даже слабак Таигуасе. Не привык делать то, чем с юных лет занимаются добрые люди таино. И рыбу он уже с нами ловил, и лес рубил, и силки учился ставить — ко всему постепенно привыкает, но поначалу всегда очень смешно смотреть, с каким трудом дается ему любая мелочь. Вот и сейчас — сколько ни растирал дощечки, так и не высек ни единой искры.

Ничего, научится и этому.

В селении Коки из-за него до сих пор не умолкают споры, хотя с того дня, как мы привезли Раваку с Гаити, прошло уже три луны. Кто же этот пришелец — дух или человек?

Я думаю, что он человек, но не обычный, а великий колдун, сильнее любого бехике, хотя сам об этом пока не знает. И думаю я так не потому, что у него имеется странной формы палка, которая умеет плевать огнем (пришелец только один раз показал нам это, и с тех пор, сколько мы его ни упрашиваем, отказывается). И не потому, что у Раваки есть предметы из металла, хотя, как известно, из металлов можно делать только украшения вроде золотого диска касика.

Длинный блестящий предмет Раваки, который он называет эспада, режет дерево лучше любого нашего топора. Я однажды просто из любопытства провел по нему пальцем и тут же поранился!

Нет, я считаю пришельца колдуном не из-за всего этого, а потому, что он умеет видеть будущее, для чего ему даже не требуется вдыхать кохобу.

Когда я рассказал остальным охотникам о способности Раваки видеть будущее, меня подняли на смех. И все же стали опасливо поглядывать на рослого пришельца с волосами цвета пересохшей травы.

Если он и человек, то мы таких никогда раньше не видели. Он не похож ни на добрых людей таино, ни на карибов, ни на сибонеев, живущих на огромном острове Куба. И рост, и цвет волос и глаз, и форма головы — все у него не такое, как у обычных людей. У него даже растут волосы на щеках и подбородке, из-за чего в первое время его боялись дети. А когда привыкли, стали дразнить. Потом привыкли еще больше и перестали обращать на это внимание.

Когда мы в первый раз увидели Раваку — там, на Гаити, — мы решили, что он дух, и хотели уйти незаметно, чтобы не разбудить его. Ведь мы не знали, не разгневается ли он, если потревожить его покой.

Он был такой странный — в этих многочисленных накидках, которые покрывали его грудь, руки, туловище, даже ноги. Из странного мешочка, привязанного к одной из этих накидок, вдруг выпал маленький камушек, и мы застыли на месте. У камня были форма и размер коки!

— Это дух коки, — прошептал я. — Мы не случайно встретили его. Мы должны привезти его на Борикен, в наш юкайеке, чтобы он объединился с народом коки.

Никто со мной спорить не стал. Мы осторожно отнесли его в каноэ. Все вещи, полученные в ходе торговли с местными таино, мы перенесли в другие лодки, чтобы в этой лодке освободить место, и уложили в ней пришельца.

Он очнулся, когда мы уже были в пути. Я дал ему выпить воды и назвал свое имя. И тогда он сказал, что его зовут Равака. Почти так, как мы иногда называем наш язык, — аравака. Так звались наши далекие предки, пришедшие на острова с Большой земли.

Значит, мы не ошиблись, решив, что он послан нам.

Теперь пришелец выглядит совсем не так, как тогда. На нем больше нет этих ненужных тканей. Только повязка на бедрах и хлопковые нити, несколькими плотными слоями окутывающие ступни и кисти. На его все еще светлой, хоть и потемневшей от солнца коже непривычно поблескивает мазь из измельченных семян бихи. Мы все мажемся ею. Равака сначала не хотел этого делать, а мы не могли ему объяснить, зачем это нужно, — он тогда знал слишком мало слов на языке таино. Но потом понял, что биха отгоняет насекомых лучше, чем его накидки, ходить в которых и неудобно, и жарко.

В первые дни Равака все порывался вернуться на Гаити. Постоянно повторял это имя, водил меня к обрыву, откуда видно море, показывал рукой на запад.

Не многие решаются спуститься прямо с обрыва к морю. Уж очень он крут. Обычно мы относим на берег корзины-хаба с ананасами по длинной окружной тропе. Однажды Равака участвовал в погрузке ананасов в каноэ. Мы вымениваем их на Гаити на много разных полезных или красивых вещей. На востоке острова нам дают за них куски древесины, из которых получаются хорошие дощечки для разведения огня, а на северо-западе — возле того места, где мы нашли Раваку на границе моря, мангрового болота и дождевого леса, — мы получаем за привезенные с Борикена большие желтые плоды сильный яд, которым потом смазываем стрелы.

Равака был с нами. Увидев, что несколько человек сели в каноэ, он попытался сделать то же самое. Остальные охотники с трудом оттащили его от лодок.

Пришелец вырывался, как безумец, выкрикивая непонятные слова вперемежку с понятными:

— Гаити, форт Ла Навидад, надо туда, там, туда плыть, форт, мои люди!

Я объяснял ему очень спокойно, что у него союз с духом коки, что его место — здесь, потому что он должен защищать и хранить наш народ.

Потом пришелец успокоился, но, увидев, что я тоже направился к лодкам, вдруг бросился ко мне. Два человека схватили его, но я понял по выражению лица Раваки, что он больше не попытается влезть в каноэ, и велел им отпустить его. Он просто хотел мне что-то сказать.

Рисунок, который Равака сделал палкой на песке, был похож на распластанную морскую черепаху с вытянутой лапой. Ткнув в нее, пришелец несколько раз повторил:

— Гаити. Это Гаити!

Я понял, что таким маленьким можно увидеть Гаити, если стать птицей, взлететь в небеса и посмотреть на остров оттуда. Интересно было бы сделать такой рисунок и для Борикена.

Тут Равака ткнул в одно место, наверху рисунка, ближе к его левому концу, и стал знаками и обрывками фраз на таино объяснять, что там мы его нашли. Убедившись, что я его понимаю, он разрыхлил какое-то место на рисунке, еще немного левее, повторяя все время:

— Здесь форт. Форт Ла Навидад.

И стал показывать на мои глаза. Я понял, что он хочет, чтобы я сам посмотрел на это место, когда мы будем возле берега Гаити. Вероятно, там было раньше его жилище.

Я обещал выполнить его просьбу и сделал это, хоть мне и пришлось долго спорить с остальными людьми в лодках, ведь нам понадобилось плыть дальше, чем мы собирались, а потом возвращаться.

Когда мы побывали во всех тех селениях таино на востоке и севере Гаити, где мы обмениваем ананасы на всякую всячину, и вернулись затем на Борикен, я сразу же пошел в бохио, в котором живет Равака. Он сидел на корточках, без особого интереса разглядывая статуэтки наших духов-охранителей, которые мы называем семи. Одни похожи на людей, другие изображают аллигаторов, черепах, хутий, игуан, ужей, но, конечно, чаще всех в нашем селении попадаются семи, изображающие коки.

Увидев меня, Равака вскочил во весь свой рост и спросил:

— Форт? — И показал на глаза.

Я ответил ему медленно, чтобы было понятнее:

— Да, я видел. Я видел то место, которое ты называешь «форт». Там раньше были большие деревянные каней.

Услышав знакомое слово, он закивал. Равака уже знал, что так называются крупные прямоугольные строения, в которых живут важные люди — касики, нитаино, бехике. Они обычно больше, чем жилища остальных таино, бохио, с их коническими крышами из ветвей и соломы.

— Да, форт — много бохио и каней из дерева! — объяснил он.

— Там можно видеть, что раньше были каней, — сказал я. — Но их пожрал огонь. Огонь. — Я показал на дощечки для огня и развел руками, показывая, как пламя пожирает жилье.

Когда Равака понял то, о чем я говорил, он изменился в лице. Я редко видел человека в таком горе. Много дней после этого пришелец совсем не улыбался. Он мало ел и ни с кем не разговаривал.

Спустя еще одну луну он опять сообщил, что ему необходимо вернуться на Гаити. Теперь Равака уже лучше говорил на нашем языке, поэтому сумел объяснить, что там, возможно, находятся люди из его народа и он должен к ним присоединиться.

Я сказал ему, как обычно, что его народ — не те, с кем он жил раньше, а коки. Он ничего не понял и, кажется, даже разозлился на меня. Но потом перестал злиться. Он же видит, что я ему желаю только добра.

Огонь потихоньку закончил свое дело и теперь дотлевает, вспыхивая и угасая маленькими искрами на углях. Скоро он умрет. Теперь это — хорошая, добрая, родящая земля. Через несколько лун, когда начнутся первые дожди, мы посадим здесь семена разных растений, и они дадут богатые всходы, чтобы кормить добрых людей.

Группа охотников, включая меня и Раваку, убедившись, что огонь погас и земля готова для будущего посева, нагрузила на плечи корзины с собранными плодами и травами и зашагала по извилистой тропинке. Когда мы дошли до ручья, на нас обрушился оглушительный гром.

Равака остановился и неуверенно посмотрел на небо. Туч там не было, да и не могло быть. Дожди будут еще очень не скоро.

Тогда он перевел взгляд на кусты, откуда и шел этот несмолкаемый шум. Он был такой сильный, что Равака сначала даже закрыл уши руками. Но, увидев, что Баямон и Гуарико улыбаются, глядя на него, опустил руки.

— Видишь, Арасибо! — завопил Дагуао, подойдя прямо ко мне и пытаясь перекричать грохочущее КО-КИИ, КО-КИИ. — Твой пришелец ничего не знает про коки! Просто рядом с ним лежал камень, случайно похожий на лягушку, и вы решили, что он дух или волшебник. А он просто чужак. И лучше отправить его обратно туда, где вы его нашли. Как бы он не навлек на нас беды!

Дагуао так горячился, что притопывал ногой, отчего висящая на его груди нить с ракушками дергалась и потрескивала. Этот звук должен оберегать того, кто носит такие бусы-погремушки. Пусть хранят духи глупого Дагуао от его же собственного гнева! Я не знаю, почему он с самого начала так невзлюбил Раваку. Ведь Равака никогда не станет таким искусным охотником, как Дагуао. Ему не о чем беспокоиться.

Вместо того чтобы ответить Дагуао, я обратился к пришельцу, крича ему прямо в ухо:

— Это квакают коки! Слышишь этот звук: КО-КИИ? Они твои братья, как и мы. Они очень шумные, хоть и крошечные. Вот смотри!

Я пошевелил кусты, и в нескольких местах из потревоженных зарослей попрыгали лягушки. Все мужчины кинулись к кустам, выбрасывая вперед руки, и двое поймали лягушат. Показав Раваке, они тотчас отпустили детенышей коки.

Пришелец какое-то мгновение стоял, задумавшись, а затем вдруг оживился.

— А так кто-нибудь может? — спросил он и выставил руку с открытой ладонью. Никто из нас на этот раз к кустам не прикасался, и тем не менее из них вдруг вылетела лягушка — прямиком в ладонь Раваки.

Пришелец протянул руку в нашу сторону, придерживая коки пальцами другой руки, чтобы мы могли ее как следует рассмотреть. Она стреляла крохотным язычком, а зоб ее ходил, не переставая, вверх-вниз. Как такой мощный голос живет в таком крошечном теле?! Рядом с любой другой лягушкой коки выглядит лягушонком.

Мы молчали, потрясенные увиденным. Некоторые в знак почтения опустились на колени или на корточки. И я тоже, хоть Равака и называет меня другом.

А он, увидев нас, вдруг рассмеялся и, отпустив маленькое существо, еще раз протянул руку в сторону кустов.

Зажатый кулак.

Разжатый кулак.

Из путаницы зарослей выскочила еще одна коки и приземлилась на ладони Раваки.

На мгновение наш вопль ужаса и восторга перекрыл кваканье лягушек. И я кричал вместе со всеми.

МАНУЭЛЬ

Итак, Борикен — это название острова, которое означает «Земля благородных». Он меньше, чем Гаити-Эспаньола, и расположен к востоку от него. Рано или поздно сюда непременно доберутся кастильцы. Я знаю от своего приятеля Арасибо, что «белолицые люди», как он назвал моих соотечественников, уже на Эспаньоле. Очевидно, прибыли со второй эскадрой адмирала. Для того чтобы вернуться на родину, мне нужно всего лишь попасть к ним. Это совсем близко — несколько часов пути на каноэ.

Но мысль отправиться в одиночку в открытое море не слишком меня прельщает. Да и как я один снесу к морю такую лодку, даже если мне удастся незаметно ее утащить? Ведь это целый ствол дерева с выдолбленным углублением!

Надо как-то добиться, чтобы рыбаки из нашего селения Коки, которые довольно часто отправляются на соседний остров для торговли, взяли меня с собой.

Не знаю, почему они отказываются это сделать, всячески пытаясь убедить меня в том, что мое место здесь. С чего они это взяли? Я также никак не могу уразуметь, по какой причине, найдя меня лежащим без сознания у границы мангровых зарослей на северном берегу Эспаньолы, они перенесли меня на весьма приличное расстояние, чтобы уложить в одно из своих каноэ и привезти сюда.

То ли не хватает знания их языка, то ли мне просто слишком чужд их способ мышления, но вразумительного ответа на этот вопрос я так и не получил. Почему-то всякий раз, когда я завожу эти разговоры, они начинают повторять название своей деревни: «Коки, Коки!» Мысль о том, что они могут иметь в виду лягушку с таким же названием, я на первых порах отбросил как нелепую. Со временем оказалось, что именно она и была верна. Таино, жившие в этом селении, считают, что у меня какая-то мистическая связь с лягушками, которых они считают своими родственниками и покровителями.

Так или иначе, я прихожу к выводу, что должен просить о доставке меня на Эспаньолу не простых рыбаков и охотников, а какое-нибудь авторитетное лицо. Мне надо обратиться к нитаино, то есть к правителю этого селения, по имени Сейба, либо к их жрецу и целителю Маникатексу.

К нитаино меня просто не пустили. Что же касается бехике, как они называют своих колдунов, то он передал мне через сына, что в скором времени сам навестит меня. На вопрос, когда именно это произойдет, парень ответил мне что-то невразумительное.

Иногда я понимаю все слова, которые мне говорят, но все равно не могу связать их каким-то смыслом. Видимо, дело все же в различии между нашим способом мыслить и воспринимать мир.

С того момента, как меня внезапно освободили от участия в таких изнурительных занятиях, как сбор плодов, охота, рыбалка и копание в земле, у меня появилось много свободного времени, которое я провожу почти без всякой пользы, бродя в джунглях или, как сейчас, слоняясь по поселку.

Вот открытое бохио, где хранится множество инструментов — палки-копалки, скребки из раковин, луки, стрелы, топорики. Днем в селении людей мало. Почти все мужчины и многие женщины уходят в лес, занимаясь своими повседневными делами. В открытых хижинах без всякого присмотра лежат весьма искусно сделанные керамические кувшины и тарелки, украшенные разнообразными рисунками и узорами, а также маленькие статуэтки богов-охранителей — семи.

Здесь нет воровства. Никому даже в голову не придет, что можно взять чужую вещь.

В том бохио, где поселили меня, живет еще человек двадцать. Они едят, пьют и занимаются любовью на виду друг у друга. Хорошо, хоть справлять потребности уходят в лес. Бохио — это жилище на вкопанных в землю деревянных сваях, оплетенных тростником и закрепленных лианами. Коническая крыша сделана из листьев пальмы и соломы. Жилища нитаино и бехике — каней — отличаются от бохио только прямоугольной формой и более крупными размерами. И еще тем, что в каней живет меньше народу.

Нитаино селений подчинены касику области. На острове больше двадцати касиков, но все считаются подданными верховного касика Агуэйбана, правителя области Гуания, на юго-западе острова. Именно в этой области и находится наше селение. Если бы я родился в деревне Коки, я мог бы гордиться тем, что мой князь является королем всего острова.

Я беру в руку золотую фигурку человечка в короне. Мои соотечественники непременно попытались бы заполучить ее за какую-нибудь безделушку вроде стеклянных бус или отобрать силой. Не потому, что она так уж хороша, а потому, что европейцы, отправляющиеся в морские плавания, помешаны на золоте. И их короли и королевы — тоже.

Чаще всего попадаются фигурки лягушек-коки. Деревня носит то же имя, и ее жители считают, что состоят в родственной связи с этими животными. Довольно странная идея, и мне трудно даже представить себе, как она могла возникнуть. По-видимому, такие верования среди таино распространены. В получасе ходьбы отсюда расположена еще одна деревня, жители которой убеждены, что являются родней аллигаторов-кайманов.

Недавно я удивил простодушных парней-таино, показав им, будто заранее знаю, куда прыгнет лягушка коки. Разумеется, я использовал для этого свой дар, который спас меня на Эспаньоле от отравленной стрелы. Запоминал движение лягушки в момент ее прыжка, а затем менял реальность десятисекундной давности и в новом витке просто подставлял руку. Маленькая коки сама летела мне в ладонь.

Кажется, этот фокус произвел на моих новых друзей сильнейшее впечатление. Кстати, именно после этого случая меня и освободили от работ. Может быть, эти два события как-то связаны друг с другом?

Мне надоедает разглядывать фигурки, и я опять ухожу в лес. Потренируюсь в игре с шишками.

В первые дни на Борикене я много размышлял о том, как чуть не умер, пытаясь изменить давно прошедшие события. Теперь я проявляю осторожность. Часов у меня здесь нет, даже песочных, и время я определяю просто по ощущению. Как мне кажется, если с момента, когда что-то случилось, прошло не больше часа, то я могу без риска менять то, что происходило после этого события. Не знаю, безопасно ли забираться в более глубокую давность.

Вместо этого я стал развивать свой дар в новом направлении. Очень интересно бывает изменить что-то, что произошло буквально только что, несколько секунд тому назад. Для этого надо войти в особое состояние, которое я называю тканью бытия, но только на мгновение. Благодаря частым повторам я научился делать это так быстро, что мне хватает одного моргания. Я закрываю глаза, мгновенно выбираю нужный виток из открывающегося мысленному взору пучка возможностей, и заполняю его событиями. Это делается с такой скоростью, что напоминает взмах крыльев бабочки. Я так и назвал это действие — «взмах».

Я использовал «взмах», когда ловил лягушек. Недавно нашел ему еще одно применение. Перед домом нитаино простирается обширная площадка, на которой нет ни жилищ, ни растений. Голый участок разровненной земли, огороженный крупными камнями. На многих из них красуются изображения людей и животных или непонятные узоры. Этот участок называется батей.

Один раз при мне там собралось все население деревни, и бехике Маникатекс им долго что-то говорил, после чего все разошлись. Как я понял, батей служит местом сбора племени.

Но около недели назад я узнал еще об одном назначении площадки. Молодые парни из этой и соседних деревень иногда собираются на ней в присутствии большого количества зрителей и занимаются неким совместным действием, которое они называют игрой в мяч. Я слышал об этом обычае индейцев еще на Эспаньоле. Мяч — это шар размером с кочан капусты, сделанный из застывшей смолы какого-то дерева. У него удивительная способность отскакивать от любой твердой поверхности после того, как он об нее с силой ударяется. Мячи в Кастилии не такие прыгучие.

Игра, которую я видел, сопровождалась боем барабанов и выкриками зрителей. Правила остались для меня не совсем ясными, но я понял, что к мячу нельзя притрагиваться руками. По нему можно бить ногами, коленями, бедрами, даже головой. Игрок считается очень искусным, если он может долго подбрасывать мяч разрешенными частями тела прежде, чем тот коснется земли или его отберут другие игроки.

Мне, изнывающему от безделья, понравилось такое оживленное занятие, и вечером того же дня, приметив валяющийся в сторонке мяч, я взял его и стал подбрасывать коленом. Какой тут поднялся крик! Ко мне немедленно подбежали несколько человек. Они отняли мяч и стали объяснять мне, что я не имею права прикасаться к священным предметам. Особенно негодовал некий Дагуао, рослый для таино парень с мужественной внешностью, которого, как мне кажется, я чем-то раздражаю.

Удивительно! Игра в мяч, которую я принял за обычное состязание вроде рыцарского турнира, оказалась ритуальным действием!

Ну и ладно! Никто не мешает мне делать то же самое в лесу, вдали от их глаз, с обычной сосновой шишкой вместо «священного» мяча.

Вот тут мне и пригодился «взмах», благодаря которому я оказался в состоянии всегда находить такой виток реальности, где шишка не падала на землю, а каждый раз попадала на мою ступню, колено или бедро. Видели бы меня таино, сочли бы величайшим в своей истории игроком и стали бы слагать обо мне мифы!

Убедившись, что я вполне владею «взмахом», чтобы непрерывно удерживать шишку на лету, не давая ей упасть на землю, я решил, что в качестве упражнения на «взмах» игра себя оправдала. После чего я стал подбрасывать шишку, уже не прибегая к своему дару. Это оказалось намного труднее, — ведь «мяч» то и дело падал на землю, — но и интереснее.

В любом случае, если меня, недостойного, когда-нибудь допустят к игре, я буду делать это честно, без своей магии. Для нее найдется более разумное применение.

Сегодня я тоже некоторое время играл сам с собой в мяч, то есть в шишку. Затем мне это надоело, и я стал вспоминать одну за другой различные мелодии. За последние дни я вспомнил все музыкальные произведения, которые когда-либо слышал, и сочинил несколько новых. Я видел у местных людей какие-то простые тростниковые флейты. Хорошо бы заполучить одну такую!

Может быть, попросить Арасибо? Или Зуимако? Эта прелестная девушка мне благоволит. Часто разгуливает со мной, объясняя, что к чему в жизни островитян. Благодаря ее терпению я стал лучше понимать язык таино.

Кажется, я ей нравлюсь.

Она чем-то напоминает мне потерянную Лолу — небольшого роста, миловидная, смешливая, ходит почти все время босиком. Но, в отличие от молчальницы-цыганки, Зуимако — редкостная болтунья. И лицо у нее широкое, как у всех таино. Губы толстоваты. Но все равно она очень мила.

Первое время меня смущала ее нагота. На Зуимако обычно нет даже прикрывающего низ туловища небольшого фартучка, который носят многие женщины. Постепенно я привык. Когда вокруг тебя все ходят обнаженными или почти обнаженными, одежда начинает казаться чем-то более странным, чем ее отсутствие.

Размышляя обо всем этом и напевая вполголоса, я вышел из чащи и набрел на группу женщин, собирающих плоды. Одна из них раздвинула плотные широкие листья, и из гущи зарослей в ее сторону выстрелила темная тонкая змейка. Женщина издала крик, отбросив змею, которая так же молниеносно исчезла, и схватилась за шею. Все остальные побросали свои корзины и сгрудились вокруг нее. В их крикливом гомоне я смог различить лишь слово «бехике». Девочка лет десяти бросилась к поселку. Надо думать, ее послали за знахарем.

Пострадавшая лежала на земле, дергаясь в конвульсиях. Она уже не кричала. Бехике пришел слишком поздно. Помочь несчастной он уже не мог.

Я сел в тени между деревьями, чтобы не привлекать внимания, и закрыл глаза. Вернулся в памяти к тому мигу, когда женщина только подошла к деревьям. К моей досаде, вариантов оказалось слишком мало, и все они заканчивались для сборщицы фруктов трагически. Различия заключались лишь в том, насколько далеко друг от друга она раздвигала листья. Во всех вариантах ее жалила змея.

Пришлось вернуться в памяти еще на несколько минут назад, к моменту, когда я только вышел из чащи. Забираться в прошлое дальше было вполне безопасно для меня, речь шла всего о нескольких минутах давности, но бесполезно для пострадавшей, так как до выхода из чащи я не видел женщин и не знал, чем они занимаются.

Вот я выхожу из-за деревьев, поглощенный своими размышлениями, и рассеянно поднимаю глаза на женщин, собирающих фрукты.

Теперь — внимание! Спокойствие и внимание одновременно!

Среди немногочисленных вариантов я нашел один-единственный, в котором эта женщина чуть дольше задержалась, обмениваясь словами с соседкой. Вероятность быть ужаленной все еще была высокой, так как, закончив разговор, сборщица плодов двинулась к этим злополучным листьям, среди которых, как я знал, притаилась змея. Но все другие варианты были хуже.

Я отодвинулся в памяти еще дальше в прошлое. Может, был вариант, в котором я выходил из чащи хотя бы ненамного раньше? Тогда я успел бы броситься к женщинам и предупредить их об опасности!

Нет, такого витка не оказалось. Я либо выходил из чащи еще позже, либо вообще продолжал свое блуждание во влажном дождевом лесу.

Поэтому я решил воплотить в жизнь вариант, дающий женщине несколько секунд промедления из-за разговора с соседкой.

Я наблюдал за происходящим с гулко бьющимся сердцем. Спасут ли женщину эти секунды? Ведь змея все еще там, за листьями!

Женщина раздвинула кусты и с криком отскочила назад.

У меня невольно вырвалось ругательство! Нет, мое вмешательство было слишком запоздалым!

Однако сборщица фруктов, к моему удивлению, вместо того, чтобы упасть на землю и забиться в конвульсиях, что-то выкрикнула, и две другие женщины, схватив палки, стали бить по листьям. Я понял, что она увидела змею, но вовремя успела отскочить! Очевидно, змея находилась не так близко к женщине, как в том витке реальности, который я отменил.

Вздох облегчения при продолжающемся отчаянном сердцебиении…

Я спас человека!

И все же она была так близка к гибели! Все было бы намного надежнее и безопаснее, если бы я вышел из чащи раньше и мог бы сам принять участие в событиях, остановить ее, предупредить об опасности.

Это случай убеждает меня в том, что мой удивительный дар необходимо использовать с большей пользой. До сих пор я в основном ограничивался трюками с лягушками и шишками. Об этом надо хорошенько подумать.

ЗУИМАКО

Сегодня я принесла Раваке плод гуябары. Косточка большая, а мякоти мало, но она очень вкусна. Раваке понравилось. Про фрукты он раньше не знал, а с листьями этого дерева знаком. На них удобно рисовать. Пришелец уже давно отмечает на них дни.

— Почему ты не пользуешься календарем? — спрашиваю я. — Ученик бехике может объяснить тебе, как он устроен.

— Я уже говорил с ним, — отвечает пришелец и отбрасывает упавшую на лоб прядь своих волос цвета соломы. Он так и не стал ни состригать их над бровями и над затылком, ни собирать их в пучок на темени, как делают многие из нас. Я представляю, как бы это выглядело, и мне становится смешно, но я сдерживаю смех. — Ваш календарь основан на фазах луны, а наш — на движениях солнца, — говорит Равака совершенно непонятные мне слова, но я все равно с удовольствием слушаю его голос. — Мне так и не удалось найти соответствия между ними. Поэтому в какой-то день, когда, по моим расчетам, было начало нового года, я просто обозначил для себя как первое января. Ничего страшного, если я ошибаюсь на несколько дней. Это лучше, чем вообще не представлять себе, какой сейчас год. А это, несомненно, произойдет, если я прекращу отмечать дни.

— И какой сегодня день на твоих листьях гуябары?

— Четвертый день февраля месяца тысяча четыреста девяносто четвертого года, — отвечает Равака, и теперь я не выдерживаю и прыскаю. Он, глядя на меня, тоже смеется.

Потом пришелец совершает нечто еще более странное, чем его длинные слова про дни и годы. Он плотно прижимает губы к моей щеке, а затем отлепляет их с чмокающим звуком.

— Что это ты делаешь? — не понимаю я, но мне уже хочется, чтобы он это повторил.

Равака ищет подходящее слово, но не находит.

— У нас это называется beso, — говорит он наконец.

— И зачем это делают?

— Мы считаем, что получить «бесо» очень приятно. Если ты хочешь сделать кому-то приятное, ты делаешь ему «бесо».

— Тогда я тебе тоже сделаю, — говорю я. Он подставляет щеку, я прилепляюсь к ней губами, а потом резко отстраняюсь. Но чмоканья не получилось.

Пришелец отирает щеку и смеется.

— А как надо? — спрашиваю я.

Тогда он делает мне «бесо» в самых разных местах — на щеках, на лбу, на шее, — и в какое-то мгновение мы просто начинаем ласкать друг друга, как будто собираемся соединиться во славу богини плодородия.

Но тут он удивляет меня еще больше прижимая свои губы к моим и, вместо того, чтобы сделать «бесо», то есть отлепить их с чмокающим звуком, он заталкивает свой язык мне в рот.

Это очень странно и, по-моему, неправильно. Мне кажется, что духи, живущие в дыхании двух человек, могут теперь перепутать свои места. Я пытаюсь вытолкнуть его язык, чтобы объяснить ему про духов, но Равака понимает меня совершенно неверно и втягивает мой язык своим ртом. Тогда я начинаю отталкивать его руками.

Он наконец отстраняется.

— Что это ты делал? — спрашиваю я, переводя дыхание.

— Тебе было неприятно?! — Он не всегда знает, что мне приятно, а что нет, и это его беспокоит. Меня радует, что он беспокоится обо мне.

— Не знаю, — говорю я. — Так не делают. Когда мужчина и женщина хотят друг друга, они соединяются здесь, внизу. — Я показала. — Но не наверху.

— Это просто еще один вид «бесо». — Он смеется и одновременно краснеет. Как у него это получается? Я не умею делать так, чтобы мое лицо меняло цвет. Да и зачем это?

— Если ты хочешь меня, мы можем соединиться так, как это принято, — говорю я.

— Сейчас? — спрашивает он и краснеет еще сильнее.

Я боюсь, что если рассмеюсь из-за изменений цвета его лица, то рассержу Великую Мать, повелительницу вод. Ведь от соединения мужчины и женщины рождаются дети. Защитница рожениц не потерпит несерьезности в том, что касается плодородия. Смех любят другие духи, но они куда слабее Атабей. Если Предвечная прогневается, она призовет двух страшных близнецов — Гуатаубу, несущего молнию, и Коатриски, несущего потоп. И втроем они накажут глупую девчонку Зуимако, а вместе с ней и всех людей ее селения, которые ни в чем не провинились!

Теперь мне уже не смешно, а страшно. Я иногда умею напугать себя. Но и обрадовать тоже умею.

— Да, прямо сейчас, — важно говорю я и начинаю снова его ласкать.

— Подожди. — Он останавливает меня и оглядывается по сторонам. В каней, кроме нас, еще человек десять. Кое-кто занят своими делами, но многие смотрят на нас, в том числе мои родители и совсем маленькая сестренка, и мне это нравится.

— Я не могу делать это на виду у всех, — тихо говорит Равака.

— Но здесь не все, — возражаю я.

Он хмыкает и поясняет:

— Я не могу делать это, когда нас с тобой кто-нибудь видит.

Непонятно, чем это ему мешает, но меня больше смущает другое.

— Как же можно спрятаться сразу от всех? — спрашиваю я.

— Пойдем в лес. — Равака пожимает плечами. Никак не могу понять, почему иногда он так делает. Наверно, хочет почесать шею. Мне кажется, что рукой это делать удобнее, чем поднимая плечи.

— В лесу нас увидят птицы, змеи, пауки, скорпионы и много-много всяких духов. — Я втолковываю ему это, как маленькому ребенку. Как он может не понимать таких вещей?

— Звери и духи мне не мешают, — улыбается он. — Мешают только люди.

Это не очень-то понятно, но по крайней мере терпимо. Было бы хуже, если бы он хотел, чтобы его вообще никто не видел. По-моему, таких мест не существует. Даже в пещерах живут духи мертвых, которые принимают облик летучих мышей.

— Значит, будем делать это в лесу, — соглашаюсь я.

О Раваке люди коки стали спорить с первого же дня его появления. Одни говорили, что он дух. Другие — что человек. Теперь все считают, что он повелитель коки, потому что они сами прыгают ему в руку.

Несколько дней назад мой дядя, сильный охотник Дагуао, напомнил мне про великий запрет, который нельзя нарушить даже касику, — сходиться мужчинам и женщинам одного и того же рода. Дочь Коки не должна жить с сыном Коки. Ее может взять в жены человек из любого другого рода — например, Морской Черепахи или Каймана.

Тогда я не поленилась — нашла мальчика Орокови и попросила, чтобы он кое-что для меня узнал у своего отца и учителя, бехике. Орокови передал бехике мой вопрос, и тот ответил, что, хотя Равака и повелитель коки, сам он принадлежит другому роду. К какому именно, пока никто не знает, потому что, когда Раваку спрашивают об этом, он отвечает что-то непонятное про далекую страну, где живут такие же белолицые, как и он. Кажется, он не понимает, о чем его спрашивают.

Орокови сказал мне также, что освободить Раваку от участия в работах распорядился бехике. Маникатекс сделал это после того, как охотники рассказали ему, что пришелец знает наперед, куда прыгнет лягушка. Бехике считает, что Равак наделен особыми способностями, которые помогут нашему племени.

Но для меня сейчас самое главное то, что Равака не из рода коки. Потому что, пока все о нем спорили, я с самого начала знала о нем нечто такое, чего не знали остальные. Что он будет мужем глупой девчонки Зуимако.

МАНУЭЛЬ

В бохио входит сын знахаря-колдуна, юноша лет пятнадцати по имени Орокови, и направляется прямо ко мне. Я вынужден встать с гамака, в котором мне только что пришла в голову интересная мысль о том, как раздобыть флейту.

— Бехике желает поговорить с тобой, но не сейчас, — говорит Орокови, щурясь, хотя здесь царит полумрак. Лоб и щеки парня разрисованы краской, отчего он выглядит старше своих лет.

— Это я уже слышал, — говорю я устало. — Скажи что-нибудь новое.

Похоже, меня здесь все забыли, кроме разве что Зуимако. Во мне все сильнее зреет желание умыкнуть одну из их лодок. Самому до моря ее не дотащить, но можно попытаться сделать это в тот момент, когда рыбаки будут нагружать лодки на берегу.

— Бехике еще не получил ясных указаний о тебе от семи, — продолжает Орокови, не обращая внимания на мой недовольный тон.

— И как же они дадут ему эти указания? — спрашиваю я.

— Знамениями или через кохобу. — И без всякой паузы парень произносит формулу прощания, разворачивается и удаляется, не дав мне возможности спросить, что такое кохоба. Ладно, он тут не единственный источник сведений.

Лежать больше не хочется. Выхожу из хижины и усаживаюсь на корточки у порога, лениво глядя на женщин, которые возятся в соседнем бохио. Я уже так привык ходить почти без всякой одежды, что мне, вероятно, было бы сейчас неудобно носить все эти рубашки, камзолы, плащи, чулки, шляпы, сапоги, не говоря уже о доспехах и шлемах.

Мысли возвращаются к флейте. Как выяснилось, музыкальные инструменты, как и игра в мяч, тоже носят здесь исключительно сакральный характер. Использовать их можно только в ритуальных целях, и хранятся они обычно в жилищах правителей и знахарей. Моя идея о том, чтобы Зуимако нашла для меня флейту, была встречена ею с ужасом. Оказывается, женщинам нельзя даже прикасаться к музыкальным инструментам. А я-то думал, что они обладают здесь такими же правами, как и мужчины.

Поначалу я смирился с невозможностью раздобыть инструмент. Не судьба мне играть музыку, пока не вернусь в Кастилию. Но только что, когда я чуть не заснул в гамаке, сквозь дремотное сознание пробилась новая мысль. Почему бы мне не поиграть на флейте в отмененном витке реальности? То есть я-то буду его помнить, а все остальные — нет. И никто даже не догадается о моем святотатстве.

Встаю, иду в сторону хижины знахаря, время от времени оглядываясь по сторонам. В селении почти никого нет. Люди работают, в отличие от праздного Раваки. Женщины за моей спиной не обращают на меня никакого внимания. Сколько я уже нахожусь среди людей коки? На моем «календаре» сегодняшний день отмечен как 16 февраля. А прибыл я в двадцатых числах сентября. У этих женщин было достаточно времени, чтобы привыкнуть ко мне. Да и выгляжу я сегодня не так необычно для них, как раньше. Хожу в набедренной повязке. На мне нет европейской одежды, загоревшая кожа покрыта поблескивающей мазью от насекомых, и даже волосы я наконец стал собирать пучком. Так они не падают на лицо. Кроме того, я теперь каждый день бреюсь скребком, чтобы не так сильно выделяться из общей массы. И говорю я на таино все лучше и лучше, благодаря ежедневной практике с неутомимой на разговоры Зуимако.

Каней открыт, как и все жилища таино. Внутри, похоже, никого нет. Бехике с женой много часов проводят в лесу за сбором целебных трав и корневищ. Захожу, оглядываюсь. Орокови тоже отсутствует. Таино нельзя обвинить в домоседстве.

Остывшая жаровня, амулеты, маски, ожерелья, повсюду множество статуэток-семи, чаны с красками. Низкие скамеечки с фигурками духов-охранителей, которые, как я знаю, называются духо. Кажется, на них сидят важные люди во время праздников и ритуалов.

О! А вот и то, что я ищу! Массивный деревянный барабан майохабао с висящим на его боку деревянным же молотком, погремушки марака, свистелки из глины, флейты из тростника, костяные флейты, трубы из раковин.

Беру в руки небольшую тростниковую флейту. Если начну в нее дуть, сразу же сбегутся люди. Конечно, можно будет изменить реальность, и они даже не узнают о том, что я касался этой святыни. Но ведь поиграть мне в этом случае тоже не удастся!

Я поворачиваю ее туда-сюда, рассматриваю. Шесть отверстий расположены в ряд, примерно на одинаковых расстояниях. По сравнению со знакомой мне европейской флейтой не хватает еще одного отверстия, для мизинца правой руки. Пальцы сами ложатся на привычные места. Большой палец правой руки, расположенный внизу флейты, тщетно ищет отверстия для смены октав. Поднимаю флейту и убеждаюсь, что октавного отверстия нет.

Выходит, диапазон этого инструмента составляет всего одну октаву или чуть более того. Сложное рондо или менуэт на таком не исполнишь. Но хоть что-то ведь можно сыграть.

Как же хочется в нее дунуть!

Тщательно изучаю устройство ее свистка. Ничего сложного. Мне вдруг приходит в голову, что я могу и сам изготовить нечто подобное. Правда, надо точно рассчитать расстояния между отверстиями. Пожалуй, повторю свой визит сюда завтра, в это же время, когда никого не будет в хижине. Возьму лист гуябары и перерисую ряд отверстий, в точности сохраняя расстояния между ними и их размеры. А затем вооружусь костяным или ракушечным скребком и небольшим топориком в форме крупной бабочки — и в лес. Смастерю флейту сам, а вдобавок сделаю и октавное отверстие, о котором таино, по-видимому, не знают. Диапазон сразу увеличится вдвое.

Найду хорошо прикрытое место, где меня никто не увидит и не услышит, и буду тихо насвистывать себе мелодии далекого Леона! И Кастилии! И Франции! И Италии! И сам что-нибудь сочиню!

Чувствую охватывающее меня радостное предвкушение!

Хижину бехике покидаю не таясь. Женщины, завидев меня, тут же заголосили. Ну конечно, я ведь совершил святотатство, войдя без спроса в хижину знахаря. Почти не задумываясь, меняю реальность. В новом витке я все время сидел в своем бохио, никуда не выходя.

Ликуя, заранее готовлю все необходимое для рисования флейты и ее дальнейшего изготовления. Как же я раньше не догадался использовать свой дар для того, чтобы сделать себе инструмент?! Музыка, я иду к тебе!

МАНИКАТЕКС

Две луны тому назад я, Маникатекс, бехике племени коки на острове Борикен, с болью и радостью сообщил сыну своему Орокови, что намерен обучать всему, что знаю, высокого чужестранца с соломенными волосами.

С болью, ибо это могло означать, что возлюбленный сын мой так навсегда и останется лишь учеником и помощником бехике, хотя достоин он большего.

С радостью, ибо пришелец наделен таким даром, о каком не рассказывают даже песни. И в эти смутные времена, перед лицом грядущих бед, я вижу в нем росток надежды для моего народа.

Ведомо мне через мудрость кохобы, от предков наших, сообщающих свои желания шелестом веток и отростками корней, от охранительницы Коки, от безначального создателя всего сущего Юкаху Багуа Маокоти, обитающего в небесах, и предвечной матери его Атабей, защитницы рожениц, что близится время, когда весь наш народ на островах этого моря будет подчинен и почти полностью истреблен. Не карибами, издревле совершавшими набеги на наши селения, похищавшими наших мужчин ради принесения их в жертву и наших женщин ради их красоты. А соплеменниками этого пришельца, людьми с белыми лицами и телами, облаченными во многие накидки и наделенными огромным могуществом.

Ведомо мне, что я не доживу до этого времени. Сын же мой доживет, и многое сможет он сделать ради народа нашего, но лишь как верный помощник тому, кто сумеет вобрать в себя сокровенные знания обоих народов и уберечь их. Ибо грозит одному из этих народов судьба истребляющих и страшное возмездие великих богов. А над другим повисла ужасная доля истребляемых.

Сказал я все это сыну своему возлюбленному, и он разделил мое горе и мою радость. Обещал он мне, что будет верен преемнику, кем бы он ни был, если это дает людям хотя бы слабую тень надежды. Ибо мудр не по годам мой сын, и бывают у него вещие видения, и знает он то, о чем не догадываются остальные. Ведома ему страшная судьба народа добрых людей, не вкушающих человеческой плоти.

Одну луну тому назад я, Маникатекс, бехике племени Коки, взял чужестранца Раваку в ученики, дабы передать ему все свои знания и умения.

Произошло это после того, как я и жена моя Аягуэс, собирая травы для притираний, услышали двух птиц, поочередно поющих из одного горла. Одна плакала сипло и безнадежно, как ветер в тростнике. Другая щебетала и звенела, взмывая к небу, словно радость новорожденной жизни.

Я взглянул на жену свою Аягуэс, и жена моя Аягуэс взглянула на меня. Даже не обращаясь за советом к семи, я уже знал, что час настал. А жена моя понимала, что я что-то знаю. И даже сидящий на моем правом плече Юиса закричал своим обычным голосом попугая, не подражая никому из нас, что выражало сильное волнение.

Мы пошли на эти два звука, которые ни разу не звучали одновременно. Но еще раньше, чем дошли мы до того места, где они рождались, певшие птицы умолкли, и мы услышали громкие гневные голоса людей коки. И увидели людей коки, когда вышли к поросшему мхом и густым кустарником пригорку, возле которого сидел чужестранец Равака с флейтой в руках.

— Он прикоснулся к инструменту, не имея посвящения! — кричал какой-то добрый человек. — Теперь боги разгневаются на нас! Боги ветров покарают нас! Ждать нам урагана и потопа!

Чужестранец был спокоен и тих. Он не спорил. Он лишь смотрел на всех нас странным взором, а затем медленно закрыл глаза.

И я, Маникатекс, догадался, что он готовится сотворить какую-то ему одному ведомую ворожбу и наказать всех нас незнанием чего-то очень важного, что могло открыться нам в этот миг. Дабы это не произошло, я быстро ударил оземь своим высоким жезлом бехике и громко произнес:

— Равака! Взгляни на меня!

Пришелец не ожидал прямого обращения от бехике. От неожиданности он вздрогнул, широко раскрыл глаза и вскочил на ноги.

— Не убегай от нас, пришелец, туда, где мы тебя не догоним! Не скрывайся от возмущенного неведения добрых людей! Они не причинит тебе зла!

Тогда охотники, рыболовы, собиратели плодов, воины — ибо все они и были в одно и то же время охотниками, рыболовами, собирателями плодов и воинами, а также добрыми мужьями, сыновьями и братьями — стали кричать, что чужестранец похитил ритуальную флейту, предназначенную для арейто, но я движением жезла велел всем замолчать.

— Вы ошибаетесь, добрые люди коки! — провозгласил я, Маникатекс, которому боги иногда даруют прозрение и способность увидеть то, что находится прямо перед взором и все же таится от него. — Равака ничего не похищал из хижины бехике. Это его собственная флейта.

Все с любопытством посмотрели на продолговатый предмет в руках у пришельца.

— Он сделал точно такую же флейту, на которых играем мы во время арейто? — спросил кто-то из них.

— О нет, не точно такую же. У нас таких никогда не было, — сказал я. — Разве вы не слышали ее игру? У этого инструмента два голоса — один обычный, а другой высокий.

Раздались возгласы изумления.

— Сыграй, чужестранец, — велел я.

Все теперь молчали. Равака поднес флейту к губам и заиграл песню, подобную которой никогда прежде не слышали эти скалы и деревья, это море и эти острова. В ней звучал плач, в котором не было скорби, и смех, в котором не было насмешки. Звук то взмывал ввысь, то обрушивался вниз, и казалось, будто одна и та же тростниковая трубочка незримо превращается из одной флейты в другую. Я бы и сам хотел понять, как такое возможно.

Теперь все понимали, что перед нами человек, наделенный даром. Даром разговаривать с духами. Ибо лишь тот, кто понимает духов ветра и журчания, духов плеска и стрекота, может разговаривать с ними с помощью флейты.

— Это правда, что ты видишь будущее? — спросил я Раваку.

— Только очень близкое во времени и лишь то, что случится с теми, кто находится прямо передо мной, — отвечал он.

— Пусть докажет!

Я взглянул на того, кто это выкрикнул. Рослый, красивый лицом и храбрый человек. Но он еще не созрел для понимания. Как бы мне хотелось, чтобы он, и его дети, и дети его детей, уцелели в грядущих бедах. Пришелец давал нам надежду на это.

— Равака еще много раз будет доказывать это, Дагуао, — ответил я, Маникатекс, и Юиса, зеленый попугай хигуака, на моем плече закричал в знак подтверждения. — И тебе, и всем остальным. Ибо я беру этого чужестранца к себе в ученики, дабы передать ему все мои знания.

Шепот разом стих. Люди были изумлены сильнее, чем если бы узрели собственными глазами превращение духов умерших в деревья хоби, о котором мы поем во время арейто.

— Он пройдет посвящение?! — спросил Дагуао. — Но он ведь уже взрослый!

— Значит, ему не нужно посвящение. Равака его уже прошел где-то в другом месте. Иначе он не мог бы извлекать такие звуки.

Так молвил я, Маникатекс, бехике племени коки, что на острове Борикен, и на следующий день белолицый чужестранец поселился в нашей хижине, где жил я со своей женой и со своим сыном.

Не прошло и половины луны с того дня, как сбылись мои слова, сказанные охотнику Дагуао. Ученик бехике по имени Равака доказал ему свою способность видеть будущее, когда спас его родное чадо от зубов страшного каймана. Женщины развешивали на деревьях вымытые в реке ткани, и никто не видел, как маленький мальчик пошел поиграть в воде. Равака, находившийся поблизости, бросился к нему и схватил на руки, и через мгновение на берег неторопливо высунул свою длинную зубастую пасть похожий на длинное уродливое бревно обитатель реки. Прямо из того места, куда направлялся мальчик.

После этого Дагуао и те, что с ним соглашались, изменили отношение к пришельцу.

Однако Раваке еще предстоит пройти обряд кохобы. Лишь после этого можно будет убедиться в том, что я не ошибся в его способности стать бехике племени. Ибо одного лишь дара недостаточно. Бехике должен уметь напрямую разговаривать с богами ради блага своего народа. А выдержать присутствие богов может не всякий, даже если он умеет предсказать появление из реки аллигатора в тот момент, когда к ней направляется маленький таино.

МАНУЭЛЬ

Мне еще учиться и учиться. По сути, я сейчас прохожу обучение не у самого бехике, а у его ученика Орокови. Он совсем еще мальчик, но помнит такое количество растений с их полезными или вредными свойствами, что мог бы написать книгу, если бы таино изобрели письменность. Знает, где растет тот или иной кустарник, в какое время года плодоносит то или иное дерево, как растереть корневище в порошок, как избавиться от ядовитых качеств травы или корня, чтобы остались только целебные.

Может быть, эту книгу когда-нибудь напишу я?..

Лес из запутанной угрожающей чащобы, где переплетаются лианы, кусты, подлесок и ветви деревьев, постепенно превращается для меня в осмысленное, дружественное, захватывающе интересное пространство. Спасибо Орокови, терпеливо обучающему меня всему этому. Спасибо Маникатексу, который передал эти знания Орокови.

Сам бехике ведет со мной разговоры во время наших совместных трапез. Мы сидим тесным кружком. Знахарь — на ритуальной скамеечке, остальные — на корточках или на циновках. Между нами на глиняных тарелках разложена только что приготовленная еда. Лепешки касабе из юкки, лепешки арепа из кукурузы, аннона, бататы, мамей, арахис, бикса.

В такие минуты бехике часто рассказывает истории. Он уже немолод, коричневое лицо его покрыто морщинами. Но глаза яркие, а тело худое и жилистое. На голову он часто надевает украшение из разноцветных птичьих перьев. На груди — увесистый амулет с изображением коки. Все это выглядит внушительно и уже давно не кажется мне диким или устрашающим.

Удивляюсь, как этим людям не надоедают одни и те же рассказы и легенды, которые известны им с детства. Они слушают все это с самозабвенным интересом, затаив дыхание. Может быть, их неослабевающий интерес связан с отсутствием в их культуре книг?

Для меня же их мифы и сказания пока не утратили своей новизны.

Мне интересно слушать о том, как предвечная Мать Вод и защитница рожениц Атабей дает жизнь создателю всего, верховному богу и защитнику, не имеющему никакой формы Юкаху, который, несмотря на факт своего рождения, тоже является безначальным и предвечным.

О том, как божества семи проживают на небе, называемом Турей, о том, как Солнце и Луна вышли из пещеры Маутиатиуэль, где жили два каменных бога Боинайель и Мароу, о том, что после смерти люди отправляются в священное место Коаябай, которое они без труда покидают в дневное время, принимая различные обличья, но в котором безвыходно заключены по ночам.

Перебивать бехике не принято. Однако со временем я научился распознавать мгновение, когда уже можно задавать вопросы. То закричит попугай, чья чувствительность к настроениям людей неизменно поражает меня. То скажет что-нибудь жена знахаря. И тогда я начинаю спрашивать.

— Как отличить покойника, который вылез из пещеры и принял человеческий облик, от настоящего человека? — Вот типичный вопрос, который может прийти мне в голову после этих историй.

Бехике редко отвечает напрямую. Обведет взглядом присутствующих и изречет:

— Это знает Орокови.

Или:

— Это знает Аягуэс.

И жена бехике объясняет:

— У мертвых не бывает пупков.

Теперь я не растеряюсь, если встречу человека без пупка. Сразу пойму, откуда он взялся, и угощу его гуайявой. Мертвецы ее обожают, как объясняют мне присутствующие.

Конечно, в этих представлениях есть немало детского, и я далек от того, чтобы разделять взгляды таино на мироздание. Мой собственный дар менять реальность приводит мне на память давний разговор с Алонсо, когда он говорил, что жизнь подобна сновидению, которое творит наш собственный ум, заигрываясь в этом сновидении настолько, что принимает его за реально существующий мир.

Теперь, когда я убедился, что действительность текуча и податлива, как сновидение, я не могу видеть в ней некой раз и навсегда установленной данности, некоего однажды сотворенного кем-то мира. Если бы я встретил сегодня Алонсо, я бы не стал спрашивать его, кто создал вселенную — Бог или Люцифер.

Восприятие мира как сна не похоже ни на христианство, ни на ислам, ни на верования индейцев. Но оно объясняет мне, почему в самых разных культурах некоторым людям выпадают на долю встречи лицом к лицу с объектами их веры. Святые, которым являлась Дева Мария. Дервиши, входившие в экстатические состояния и беседовавшие с ангелами. А о таино и говорить нечего: для каждого из них мир и природа одушевлены, наполнены духами, для них все живое обладает сознанием. В мире таино с людьми постоянно разговаривают растения, ветер, вода, гром, а сами люди водят родство с животными и птицами.

Каждый живет в собственном сне и находит подтверждения этому сну. Меня это теперь совсем не удивляет. Я готов притвориться, что живу в мире, отвечающем представлениям таино. И он тут же начинает вести себя именно так. Я тоже начинаю слышать голоса предков (непонятно только чьих) в шелесте ветвей и усматривать знаки в непривычном расположении корней дерева.

Порой я получаю весьма неожиданные ответы на свои вопросы.

— Откуда взялись люди? — вопрошаю я.

— Это знает Орокови, — изрекает в ответ бехике.

— Людей создали Юкаху и Атабей, — объясняет его ученик и сын.

— А они откуда взялись?

— Они были всегда.

— Откуда же, в таком случае, появились семи, обитающие на небесах?

Я ожидал ответа вроде «Их сотворили предвечные», но услышал другое.

— Их создали люди.

— Люди?! — поразился я. Может быть, мои собеседники знают больше, чем до сих пор притворялись. Сейчас все сбросят маски, и окажется, что вся эта космология — просто детская игра и притворство, а на самом деле ни для кого здесь не секрет, что весь мир вместе с обитателями его магических небес — плод нашего сознания.

— Да, богов-семи создали земля и люди, — подтвердил бехике.

И я понял, что мой вывод был, пожалуй, преждевременным. Тезис о создании семи не был выходом за пределы космологии. Это был еще один из ее постулатов — просто менее понятный, чем остальные. Почувствовав легкое разочарование, я не очень внимательно слушал дальнейшие разъяснения на эту тему.

Недавно бехике принял порошок кохоба. Готовя его, я и Орокови долго толкли растение с таким же названием, потом смешивали его с особым сортом табака и еще с чем-то.

Прием кохобы — это обряд, наблюдение которого наполнило меня трепетом и ощущением жутковатого волнения. Я знал, что мне, возможно, тоже предстоит пройти через это.

Перед тем как вдохнуть порошок, необходимо очистить тело и намерения. Мы вывели бехике в особое место вблизи поселка, где он, используя небольшую лопаточку, которой придавил свой язык, опорожнил желудок. К нашему возвращению в хижине знахаря находилось человек десять. Все мы были предварительно раскрашены соком из недозрелых плодов хагуа. На воздухе этот сок, первоначально бесцветный, приобретает иссиня-черный цвет. Такая краска держится на теле больше пятнадцати дней. В тусклом свете луны и звезд мы нашими черными телами и большими белыми кругами вокруг глаз напоминали каких-то существ из иных миров. Тех, что изображены на камнях вокруг батей.

Бехике сел на ритуальную скамеечку. Я поднес ему блюдо с порошком, по ободу которого располагались фигурки семи. Остальные участники глухими голосами ритмично повторяли одну и ту же мелодическую фразу, встряхивая погремушки, двигаясь по кругу. Повсюду стояли семи и трехконечные камни тоали — символы плодородия. Семена, которыми заполнены погремушки марака, издавали стук и шуршание. Маникатекс, сидя внутри круга, приставил тонкую трубочку к блюду и вдохнул через нее порошок в нос. Я отнес блюдо в сторонку и присоединился к танцующим при свете факелов людям.

Бехике стал мерно поводить головой в такт производимым нами звукам, затем встал и задвигался. Глаза его закатились, прикрытые веки вздрагивали. Время от времени он издавал крик, стон, бормотание, потом замолкал.

Пение становилось громче. Кто-то бил деревянным молотком по стоящему на полу огромному барабану. Остальные вторили его гулким ударам встряхиванием погремушек. Время остановилось, и я не знал, долго ли мы так танцуем. Лица конкретных людей, разрисованные краской, узнать было невозможно.

Видел бы меня сейчас монах, который хотел отправить Лолу и Зенобию на костер за ведовство! Видел бы меня адмирал Колон… Видел бы меня любой человек из моей прошлой жизни. Сколькие из них поняли бы и не осудили меня? Двое, трое?

Церемония кохобы без какого-либо заметного перерыва перетекла в массовое празднество арейто с участием всех жителей поселка. Разрисованные, раскрашенные алой, черной и белой краской, радостные люди пили пьянящий напиток бехуко, передавая друг другу кувшины, и танцевали вокруг костров под ритмичный треск и шум на площадке табей перед большим жилищем нитаино — той самой, где иногда проходит игра в мяч. Мужчины и женщины проносились мимо меня, размахивая мараками, издавая всевозможные звуки из глиняных и костяных свистелок, из труб и флейт. Непрерывно грохотал барабан. Искры костра танцевали в воздухе и гасли.

И я, подхваченный хороводом, танцевал вместе со всеми, играя на своей собственной флейте с двумя октавами, а на груди у меня подпрыгивали бусы из ракушек и семян. Над всем этим шумом возвышался голос бехике, произносивший нараспев сказание о возникновении богов и людей, о деяниях древних героев, о любви и сострадании, об этом прекрасном мире, насквозь пропитанном тайной и красотой, мукой и радостью.

Вот вам и музыка, кабальеро Мануэль де Фуэнтес из университетского города Саламанки!

На следующий день, по окончании обычной совместной трапезы в каней, за которой мы на сей раз обсуждали не мифологию таино, а свойства целебных трав и их применение против укусов змеев и скорпионов, жена и сын бехико вышли, оставив нас наедине.

— Равака, ты, возможно, злишься на людей коки, которые привезли тебя сюда против твоей воли и не дают вернуться к своему народу, — молвил старик.

Я обомлел. Наконец-то он заговорил о том, что я пытаюсь выяснить с тех самых пор, как нахожусь здесь.

— За то, что нашли меня и привезли сюда, я могу только благодарить, — ответил я. — Ведь в противном случае карибы Каонабо, скорее всего, убили бы меня там, как они убили других моих соплеменников. Но я действительно не понимаю, почему мне не дают отправиться на Гаити вместе с рыбаками и держат здесь, говоря, что я должен охранять людей коки! Я этого не понимаю. Если бы я бьш пленником, бехике не передавал бы мне своих знаний.

— Ты не должен держать на нас зла и считать себя пленником! Когда наши люди нашли тебя на Гаити, они увидели при тебе камень в форме коки. Поэтому и привезли тебя сюда.

Я даже привстал. Вон оно что! Все произошло из-за того маленького камушка, похожего на лягушонка, который все еще хранится у меня?! Из-за камня, в другой реальности побывавшего на дне мангрового болота? Получается, что, если бы тот свой опыт с изменением яви я произвел с каким-нибудь иным предметом, то сейчас меня бы здесь не было? А где бы я был? Погиб бы вместе с остальными обитателями форта Ла Навидад? Или, воспользовавшись своим даром, сумел бы избежать смерти и прятался бы где-то в течение того месяца, что оставался до прибытия флотилии Колона?

Бехике задумчиво склонил голову, качнув высокими перьями, которые увенчивали его макушку. Затем снова взглянул на меня своими черными, зоркими, несмотря на возраст, глазами в паучьих лапках морщин.

— Я не знал, что с тобой делать. Я даже не мог решить, дух ты или человек. Теперь я знаю, что ты человек и что много подобных тебе людей прибыли после тебя на Гаити. Полученные мною знамения говорят, что от этих пришельцев исходит очень большая опасность для всех добрых людей таино, в том числе и для моего народа. Народа коки, который теперь и для тебя не чужой.

Не могу не согласиться с ним. Он прав касательно опасности, исходящей от католиков из Европы. Достаточно вспомнить рассказы, которых я наслушался во время осады Гранады от старых солдат и рыцарей о том, что они творили с маврами в Басе, Альхаме, Малаге и в других местах. Достаточно вспомнить костры, на которых они сжигают тех, кого подозревают в ереси или колдовстве, то есть, по сути, тех, кто мыслит иначе. Достаточно вспомнить судьбу моих предков-альбигойцев.

Относительно народа коки он тоже прав. За это время я не просто привык к своим односельчанам. Я в какой-то степени даже привязался к ним. Несмотря на все различие в привычках и мышлении, я никогда не встречал сообщества людей столь же дружелюбных, незлобивых, по-детски наивных и всегда готовых прийти на помощь друг другу. Когда вернусь в Кастилию, мне будет не хватать жизни нагишом среди девственного леса вместе с этими людьми с медно-коричневой кожей. И по Зуимако я тоже буду скучать.

Но ведь мне все равно надо вернуться на родину! У меня там мать, друзья, замок, там осталась моя жизнь кастильского дворянина!

Я вдруг очнулся от этих мыслей, почувствовав, как это глупо — доказывать самому себе, что мне необходимо попасть на родину.

У бехике есть удивительное качество. Он каким-то безошибочным чутьем точно знает, когда собеседник погружен в размышления. Вот и сейчас он молчал все время, пока я обдумывал его слова, а затем снова заговорил. Не знаю, что именно в моем лице показало Маникатексу, что мое внимание вернулось к нему.

— Если бы дело было только в камушке, я бы давно распорядился, чтобы тебя отвезли на Гаити, как ты и просил, — молвил он. — Но твоя способность предвидеть ближайшее будущее может стать важной защитой для народа коки в час испытания. Мне необходимо было получить наставление духов касательно тебя. И я получил его вчера, когда принял кохобу.

Это было интересно. Он говорил обо мне с этими таинственными существами из их мифов? Думаю, никто на моем месте не сохранил бы в такой ситуации полной безучастности.

— И что же они говорят? — спросил я, затаив дыхание и приготовившись слушать.

— Духи сообщают, — не торопясь ответил Маникатекс, — что ты можешь помочь нам, если сам решишь остаться. Они говорят также, что ты достаточно чист душой, чтобы предстать перед ними. Поэтому завтра, если ты согласен, ты начнешь готовить себя к кохобе. Будешь меньше есть, чем обычно. Чаще пребывать в одиночестве, чем обычно. Будешь стараться соединять свое сознание с окружающими тебя лесом, землей, небом, ветром, морем. Можешь играть на своей флейте, если пожелаешь. Теперь никто не будет возражать.

Я молчал, пытаясь осознать значение этих слов.

— Думаю, по прошествии одной луны ты будешь готов принять кохобу. Я прошу тебя пройти через обряд и лишь после него решить, останешься ты с нами или отправишься к своему народу.

Я пожал плечами и тут же вспомнил, что этот жест совершенно непонятен индейцам таино. Мне много раз говорила об этом Зуимако.

— Конечно, я могу подождать один месяц, — сказал я и немного наклонился вперед. Такой наклон означал благодарность за наставления и готовность встать и удалиться.

— Подожди, — произнес старый знахарь и колдун, — это не все, что сообщили мне духи.

Во мне опять зажегся интерес.

— Если ты останешься с нами, это не означает, что ты никогда не вернешься в свой мир, — со значением возвестил Маникатекс. — Когда-нибудь, уже после того, как белолицые придут на Борикен, а ты сделаешь все, что сможешь, чтобы предотвратить их столкновение с таино, ты сможешь отправиться к своим. Ты сейчас беспокоишься, что твоя мать не доживет до вашей встречи. Не волнуйся: она доживет, потому что никогда не будет стареть.

— Что значит «не будет стареть»? — спросил я, ошеломленный тем, что он упомянул мать, не говоря ни слова об отце. Мы ведь никогда не обсуждали мою семью, и я не говорил ему, что мать жива, а отец погиб. Заявление же о том, что матушка никогда не постареет, я, скорее всего, неправильно понял. Мои познания в языке таино все еще далеки от совершенства.

А хорошо, если бы так и было! Пусть Росарио де Фуэнтес действительно никогда не станет старой. Тогда она сможет жить и жить. Какой сын не обрадуется этому? Только как поверить в такое?!

— Я ничего не знаю о твоих родителях. — Бехике словно прочел мои мысли. — Просто передаю тебе то, что сказали мне бессмертные, когда я принял кохобу. Отца они не упоминали. Говорили про мать. Ты ее увидишь. Скоро или нет, не знаю. Но она не будет стареть. Она уже сейчас больше не стареет. Поэтому ты можешь разрешить себе не торопиться с возращением на родину. У тебя есть время.

Значит, я понял его правильно. Теперь уже и не знаю, насколько осмысленно мое решение остаться здесь на месяц, чтобы принять кохобу. Что я такого узнаю? Скорее всего, это будет просто опьянение, несущее бессмысленные фантазии. Что, видимо, и произошло с ним самим. Разве можно иначе объяснить эту его уверенность в том, что моя матушка больше не стареет?

А ведь как хочется в это поверить!

— Почему бехике говорит, что у меня есть время? — спросил я. — Пусть моя мать и не стареет. Но ведь я сам могу состариться и не дожить до того часа, как увижу ее.

— У тебя есть очень много времени, ибо ты и сам больше не стареешь.

Я оцепенел, и по спине пробежал холодок.

— Я не могу это объяснить. — С этими словами бехике посмотрел мне прямо в глаза, отчего мне стало совсем не по себе. — О таком я слышал лишь в одном древнем сказании, где говорилось про источник вечной жизни. Но духи ничего про этот источник мне не говорили. Они просто сообщили, что ты больше не стареешь.

Он кивнул, показывая, что разговор окончен.

Я встал, испытывая такую бурю чувств, что даже не попытался сразу разобраться в них.

Месяц, прошедший с тех пор, я провел в уединении. Бехике настоял на том, чтобы я избегал разговоров с людьми и не виделся с Зуимако весь период очищения перед обрядом.

Все это время я обдумываю то, что он сказал, и не могу понять, как же я ко всему этому отношусь. Мне сейчас двадцать пять лет. Значит, отныне мне всегда будет двадцать пять лет? А матушке всегда будет сорок четыре? Как это может быть?! Почему именно мы?! Ведь до недавнего времени мы, как все люди и другие живые существа, исправно взрослели и старели.

Сегодня я прохожу ритуал кохобы. Не могу понять, какие у меня в связи с этим ожидания. Скорее всего, нет никаких. Я не особенно люблю состояния опьянения. Что же касается духов и богов, с которыми меня вроде бы ожидает встреча… Мысленно проделываю абсурдный с точки зрения таино жест — пожимаю плечами.

Это не мир моих представлений. Говоря словами Алонсо, не мой сон. Поэтому вряд ли это произойдет. Мне с детства рассказывали не о матери вод и Предвечном Защитнике, а о шести днях творения, о распятом Спасителе, о Деве Марии.

Может быть, я увижу какие-то образы, связанные с христианским мировосприятием? Впрочем, я и от него сейчас очень далек. Поэтому принимаю решение даже не пытаться угадать заранее, каким будет мой опыт.

В любом случае я обещал бехике, что останусь на острове ради этого дня, и выполнил свое обещание. Теперь я просто стараюсь сосредоточиться на своем любопытстве, чтобы не обращать внимания на холодок опасливой нерешительности.

Назад пути нет. Меня уже разукрасили черной краской. Уже отвели в то укромное место за скалой, где я освободил желудок от остатков пищи, если они в нем вообще были, ведь последние сутки я, подчиняясь правилам очищения, ничего не ел.

Возвращаемся в каней. Меня усаживают на духо, и бехике начинает начитывать гортанным голосом слова ритуала. Неузнаваемый из-за краски на теле и лице, Орокови держит передо мной поднос с ритуальными трехконечными камнями и статуэтками богов, окружающими горку порошка.

Рядом со мной стучат в барабан, отбивают такт мараками. Вокруг меня ведут хоровод черные фигуры с огромными кругами белой краски вокруг глаз. Когда кохобу принимал Маникатекс, я был одной из таких фигур.

Кто-то уносит блюдо и выпавшую из моей руки тростинку. Порошок, который я только что вдохнул, обжег горло. Желудок мигом подпрыгнул вверх.

Меня сейчас вывернет наизнанку!

Нет, не вывернет. Пустой желудок после нескольких безуспешных попыток постепенно прекращает конвульсии и успокаивается.

Может быть, я слишком тороплюсь в ожидании удивительных видений, ведь времени с момента приема порошка прошло совсем мало, но я чувствую привкус разочарования. Ни Иисуса с Девой Марией я не вижу, ни Атабей и других персонажей из пантеона таино. Вместо этого слышу собственные мысли. Оказывается, их у меня куда больше, чем я обычно замечал. Обнаруживаю, что некоторые мысли тише остальных, а другие столь громогласны, что хочется попросить их вести себя поспокойнее.

Мысли спорят друг с другом. Некоторые из них обычно глубоко запрятаны, но сейчас и они не могут скрыться от моего внимания. Наблюдать собственные мысли очень интересно.

Не знаю, с чего я вдруг начинаю вспоминать местных лягушек, и они кажутся мне чрезвычайно увлекательной темой для размышлений.

Я воображаю их, и крошечные, трепещущие, хрупкие серо-зеленые существа кажутся мне вдруг чудом гармонии и совершенства! Вот только квакают они невыносимо громко! Это уже не звук моих мыслей, а всеохватный, оглушительный грохот, производимый лягушками в ручье. Или барабаном и погремушками в большой хижине бехике. Это шумят не лягушки, а люди — добрые люди таино из племени коки.

Меня поражает неожиданная аналогия. Как же мне это не пришло в голову раньше?! Альбигойцы в далекой Европе более двухсот лет назад тоже называли себя «добрыми людьми»!

Как-то я спросил Маникатекса, почему таино называют себя так.

— Потому что мы не едим человеческой плоти, как карибы, — ответил он. — Потому что нашим богам не нужна кровь.

Они добрые люди, ибо не признают человеческих жертвоприношений. А противостоят им те, для кого убийство является актом веры, праведным деянием. Точно так же наследники тех, что когда-то уничтожили альбигойцев, разорив целую страну, называют сегодняшние узаконенные убийства актами веры, «аутодафе». И искренне верят, что, сжигая еретика или ведьму, они спасают бессмертную душу.

История повторяется: добрым людям вновь грозит праведное истребление от рук добрых христиан во имя Того, кто призывал любить ближнего больше, чем самого себя!

Удивительно, европейцы говорят о любви к людям и во имя ее убивают людей. Произносят формальные, затертые, давно утратившие содержание слова, не умея испытывать сострадания и жалости. А эти туземцы вообще никогда не обсуждают любовь. И тем не менее полны подлинного сострадания ко всему живому. Даже убивая зверей ради пропитания своего рода, они всегда благодарят их и просят у них прощения.

Что же может их спасти? Ведь христиане обязательно сюда доберутся. Они уже находятся на соседнем острове, объявив его собственностью Кастилии. Когда-то Алонсо испортил мне настроение, сказав, что мы не вправе отнимать чужие земли и насильственно обращать их обитателей в нашу веру. Теперь я понимаю, как он был прав!

Они придут сюда и объявят Борикен собственностью короны. И будут устанавливать здесь свои законы. Это очевидно.

На миг мелькнула мысль, что я уже называю своих соплеменников словом «они», но тут же исчезла, уступив место тревоге и поискам решений.

Может быть, я могу если не спасти, то хоть как-то помочь людям коки и остальным таино? Зная оба языка, понимая два разных способа мышления, владея волшебным даром менять недавние события, улучшая то, что не получилось с первого раза… Если постараюсь, смогу убедить христиан прислушаться ко мне — человеку благородного происхождения, представителю старинного рода леонских дворян. И опять же, если постараюсь, смогу убедить касиков и нитаино острова прислушаться ко мне — бехике, разговаривающему с духами.

Может быть, обе стороны прислушаются ко мне, и я смогу предотвратить столкновение?!

Эта мысль приводит меня в такое волнение, что я больше не в силах держать глаза закрытыми. Покачивающиеся в сумраке фигуры людей становятся подвижным фоном для окружающих меня, меняющих очертания, подрагивающих статуэток. Перед глазами проносятся непонятные искры и вспышки. Они напомнили мне огни ночного лагеря, осадившего расположенный на холмах город с зубчатыми башнями и крепостями.

Глаза вновь закрыты. Теперь я слышу не барабаны, а пушечные залпы. Словно откуда-то сверху наблюдаю подернутое клубами дыма поле боя, скачущих всадников, сшибающихся друг с другом, движимых одной лишь целью — убивать! Проломленные черепа людей, упавшие, бьющие ногами лошади, раскиданные трупы рыцарей и солдат. Боевые слоны Ганнибала, фаланги Александра Македонского, римские центурионы, свирепые германцы, нашествие мусульман на Иберийский полуостров, торжество Реконкисты — все сражения и битвы, о которых я когда-либо слышал или читал, словно одновременно встают перед моим взором.

Какая невыносимая мука! Сколько людей в одночасье лишаются жизни или становятся калеками с отрубленными руками, ногами, лишившись глаза или языка! Как это все можно вынести?!

А каково тем, кто наблюдает вражеский лагерь со стен голодающего города?! Я — женщина с высохшими от голода внутренностями в осажденной Гранаде. Я — ребенок, пытающийся поймать крысу, чтобы разорвать ее на части и съесть раньше, чем заметит моя собственная мать, потому что я боюсь, что мне тогда не хватит еды, чтобы дожить до завтрашнего дня.

Какой-то внутренний толчок выводит меня из этого странного и нестерпимого состояния, и я вспоминаю, что при осаде Гранады находился на другой стороне. Участвовал в ночных патрулях, не давая жителям окрестных деревень доставить в город продовольствие. Слышал вокруг себя разговоры ветеранов о том, как победители обращались с жителями захваченных городов, о том, как торжествующие католики отправляли сотни еще вчера свободных людей на невольничьи рынки Европы.

Я начинаю более отчетливо осознавать реальность угрозы, нависшей над индейцами этих островов. Вспоминаю выражения лиц моих соотечественников, когда они презрительно называют таино животными. Для доброго христианина эти голые язычники действительно не люди. Их можно заставлять работать до полного истощения на золотых приисках. Им можно рубить руки, если они не приносят установленную дневную норму золота. У них можно отнимать жен. Их детям можно разбивать головы на глазах у родителей — просто ради потехи.

Что-то из этих видений — просто мои фантазии, ничего этого на моем веку еще не было, но я почему-то не сомневаюсь, что еще услышу такие истории на самом деле!

Кто будет считаться с чувствами туземцев, не умеющих читать и писать и не прячущих частей тела, которые считаются у нас «срамными»? Те самые люди, которые на своей родине встречают ревом восторга костры аутодафе? Доносчик Марио, отправивший на смерть пожилого, уважаемого аптекаря, будет жалеть обнаженного темнокожего рыбака с Гаити или Борикена?

И тут меня пронзает воспоминание, стыд от которого застилает глаза и стискивает сердце.

Фелипе де Фуэнтес делится с сыном своей мечтой о том, что Кастилия станет морской державой, подобно Португалии, и будет открывать и присоединять к себе заморские территории. А маленький Манолито воображает, как он бок о бок с отважными друзьями сражается под знаменами Кастилии со свирепыми, вооруженными копьями, толстогубыми дикарями.

Эта картина всплывает передо мною со всей яркостью, только вместо курчавого африканца я вижу перед собой простодушного Арасибо с маленьким шрамом над глазом, противостоящего своими стрелами пушкам, мушкетам и рыцарским отрядам. Я вижу, как всадники ордена Сантьяго расправляются с отважным Дагуао, как они наносят сверху безжалостные, рубящие удары мечами по обнаженным шеям хлипкого Таигуасе и увальня Гуарико, как ополченцы арагонского короля врываются в селение «дикарей». Соломенные хижины объяты пламенем, доблестные конкистадоры выволакивают оттуда старого бехике и его жену, а на площадке для игры в мяч закованные в броню кони топчут копытами Зуимако, пытающуюся спасти семилетнюю сестренку Гуаякариму.

Я встаю с залитым слезами лицом. Открываю глаза, и кто-то берет меня за руку и выводит из хижины. Меня приветствуют участники праздника арейто, который на сей раз проводится в мою честь. От отсветов пылающего над островом зарева заката разрисованные в разные цвета человеческие тела кажутся еще более причудливыми, но за этой причудливостью я вижу знакомые улыбающиеся лица.

Мне снова приходит в голову мысль, что нигде и никогда я не встречал столь же дружелюбного и незлобивого сообщества, как эти люди, считающие себя родственниками лягушек. И мне кажется, что когда-то, еще до того, как родился Мануэлем де Фуэнтесом, я жил среди таино и был таким же, как и они.

Вероятно, действие порошка еще не закончилось.

МАНИКАТЕКС

Пройдя обряд бехике, мой ученик Равака сообщил, что принял решение остаться на острове и со временем стать бехике народа коки.

Сразу после этого он попросил разрешения привести в наше жилище юную девушку, которая жила с ним в одном бохио, девушку из нашего народа.

— Знают ли родители Зуимако о вашем желании быть вместе? — спросил я, намереваясь спросить также и о согласии самой девушки.

Но второго вопроса задавать не пришлось, ибо Равака молвил:

— Родители Зуимако знают о нашем союзе.

МАНУЭЛЬ

Теперь в трапезах участвует и моя девочка-жена.

Как выяснилось, никакого представления о таинстве брака здесь нет и, соответственно, нет и обрядов венчания. Просто мужчина и женщина с разрешения родителей начинают жить вместе, и у них рождаются дети.

Трудности, связанные с моим нежеланием заниматься любовью напоказ, теперь разрешились. Здесь, в жилище бехике, людей мало, и найти такое время, когда никого нет, совсем нетрудно. Посторонние просто так, без дела, в отсутствие знахаря сюда не зайдут — это было бы проявлением неуважения к Маникатексу.

Правда, несколько раз в неурочный час возвращался кто-нибудь из семьи бехике, но тогда я менял реальность, и в новом витке мы прекращали любовные утехи до того, как кто-то мог стать их свидетелем.

Во время трапез Зуимако, беря с меня пример, преодолевает робость и вносит свою лепту в общий разговор.

— Почему ты не спрашиваешь, откуда берутся дети? — обращается ко мне бехике.

Похоже, Маникатекс намерен поведать какое-то интересное старинное сказание на эту тему. Что-нибудь вроде того, что однажды Солнце встретилось с Морем в подземной пещере и от их слияния родились первые люди. Настраиваясь на эпический лад, я спрашиваю:

— Откуда берутся дети?

Однако мой наставник ничего такого не рассказывает. Вместо этого он обводит участников трапезы испытующим взором и выносит вердикт:

— Это знает Зуимако.

Добрым людям таино неведом стыд, потому что они невинны. Девочка-жена с бесстыдной и невинной улыбкой кладет мою ладонь на свой аккуратный, пока еще плоский, коричневый живот.

…Мой календарь на листьях тропического растения показывает, что сейчас апрель 1494 года.