— Попытайся прожить жизнь так, чтобы никого не убить, — поучал Алонсо худого серого кота, который, как обычно, увязался за ним по дороге на рынок. — И чтобы тебя и самого никто не убил.

Мальчик и кот двигались очень похоже — мягко, пружинисто, бесшумно. Около старого масличного дерева, чей причудливо перекрученный ствол навел Алонсо на мысль о заколдованных царевичах из старинных багдадских сказок, кот внезапно остановился, словно потеряв интерес к происходящему. Уселся, торопливо протер лапой морду и снова побежал за мальчиком.

— А если будешь помнить, что жизнь очень похожа на сон, — Алонсо значительно посмотрел на четвероногого собеседника, который в целом не возражал против сказанного, — то сможешь управлять своей жизнью лучше, чем большинство людей, не говоря уже о животных. Так утверждает дед Ибрагим, а его все считают мудрецом. Даже визирь самого эмира Мухаммеда, да продлит Аллах его годы, приходит покупать у него книги и разговаривает с ним с большим уважением. Запомнил, Саладин? Повтори то, что я сказал.

Кот не успел ничего повторить, потому что они зашли за угол улочки и тут же оказались в самой гуще толкотни и многоголосого гула, по которым даже чужестранец сразу понял бы, что оказался на восточном базаре. А Алонсо в этом городе чужаком не был. Апельсиновые рощи, масличные деревья, тесные улочки ремесленников и купцов, мечети, минареты, тенистые сады, фантастические очертания эмирского дворца, называемого Красной цитаделью, Калаат аль-Хамра, таинственные дорожки примыкающего к нему парка — все это было знакомо мальчику с самых ранних лет.

Рыночная толпа была пестра, человеческие ручейки сливались и расходились, торговцы призывали покупателей и привычно спорили с ними о цене и качестве товара, а договорившись, щедро накладывали сверх взвешенного количества лишнюю пригоршню инжира или увесистый лоснящийся гранат. Воздух полнился запахами, солнечным светом, жарой, человеческими голосами, криками ослов и верблюдов. Чернокожий воин-бербер, проходя мимо, случайно толкнул зазевавшегося мальчика.

— Разве во сне бывает больно? — пробормотал Алонсо, потирая плечо, и тут заметил, что кота рядом нет. Впрочем, это обстоятельство ничуть его не озаботило. Серый хитрец, носивший гордое имя султана, который освободил от неверных святой град Иерусалим, всегда находил дорогу домой. Гранаду он знал не хуже своего двенадцатилетнего хозяина.

В лавке Мусы царила спасительная тень. Здесь никогда не бывало жарко, даже в разгар суховея. Разнообразные предметы, которыми торговал Муса, создавали атмосферу волшебства: масляные лампы разных размеров и форм, светильники, всевозможная медная и серебряная утварь, сосуды для вина. Ханна, жена Мусы, приветливо улыбнулась Алонсо.

— Мир тебе, Али. — Она протянула ему связку сладких фиников. — Ищешь Рафаэля? Вот и он!

Отодвинув край темной бирюзовой ткани, прикрывавшей вход в лавку, Рафаэль, сверстник и друг Алонсо, впустил внутрь слепящий сноп андалусского солнца.

Вслед за ним в лавку вошла группа арабов знатного вида. Посетители стали разглядывать предметы, выставленные на продажу, расспрашивая о них Мусу, который сменил жену за прилавком. Мальчики вышли на задний двор, где их уже ждала смешливая Дина, младшая сестра Рафаэля.

Их любимое место во дворе, под кроной развесистой шелковицы, в круге, образованном за долгие годы синими чернильными пятнами тутовых ягод, было занято стайкой воробьев. При приближении детей они загалдели и разлетелись.

— Опять будете играть в войну мусульман с неверными? — поинтересовалась Дина, смешно произнося слова.

— Да, — с жаром объявил ее брат. — Только сегодня победоносным султаном буду я, а Али станет предводителем христиан, который попросит меня пощадить его самого и его презренное войско!

— Что за детские игры, — отмахнулся Алонсо. — Гораздо интереснее играть в сновидения.

Эта мысль только что пришла ему в голову, и теперь ему уже казалось, что такая игра действительно существует.

— В сновидения?

Алонсо поманил друзей, и они уселись тесной кучкой.

— Но это страшная тайна, понятно?

Рафаэль и Дина закивали.

— Наша жизнь очень похожа на сон, а сны можно менять. Значит, можно менять и жизнь. Так говорит…

Он хотел добавить, что так говорит его дед Ибрагим, но, похолодев, оборвал себя. Ведь дед строго-настрого велел ему никому об этом не рассказывать.

«Ничего, — успокоил он себя. — Пусть думают, что это просто игра».

— Как можно менять сны? — не понял Рафаэль.

— А я знаю! — Дина вскочила с места и запрыгала на одной ножке. Темно-русые локоны подпрыгивали в такт ее движениям. — Мне сегодня приснился страшный джинн, и я хотела от него убежать, и проснулась. А потом решила увидеть его снова, но так, чтобы он меня слушался и делал все, что я повелю.

— И что? Получилось? — насмешливо полюбопытствовал ее брат.

— Почти.

Девочка отвернулась, демонстрируя отсутствие интереса к скучным мальчишеским разговорам, и отсела в сторонку, время от времени поглядывая украдкой на Алонсо. Неожиданно что-то яркое и жгучее заставило того зажмуриться. Рафаэль с удивлением взглянул на друга, но тут сверкающее пятнышко перебежало с лица Алонсо на его собственное, и ему пришлось заслонить глаза ладонью.

Дина звонко рассмеялась и вскочила на ноги. Мальчики, проявив проворство, подскочили к ней раньше, чем она успела убежать.

— Что это у тебя в руке? Дай сюда! — потребовал Рафаэль.

Она, смущенно улыбаясь, протянула плоский овальный предмет, обрамленный золотой оправой и снабженный костяной ручкой. Поверхность предмета блеснула, и Алонсо сначала показалось, что это стекло.

— Откуда у тебя это? — спросил Рафаэль.

— Отец подарил.

— Смотри, какое зеркало! — Рафаэль протянул вещицу другу.

Алонсо покрутил ее в руке. Держать ее было приятно. Неожиданно из нее выглянул мальчик! Настоящий живой мальчик: прямые волосы, тонкий, слегка удлиненный нос, миндалевидные глаза!

Это было так неожиданно, что Алонсо чуть не выронил зеркальце из рук. Ему никогда не доводилось раньше видеть зеркала, покрытые оловянной амальгамой. То, которым пользовалась его мать, было сделано из полированного стекла, и отражение в нем было очень мутным.

— Али, я тебя не понял, — Рафаэль, поправив сползшую подвязку чулка, решил вернуться к прежней теме. — Почему ты говоришь, что жизнь похожа на сон?

— Э-э… это просто такая игра. — Алонсо почему-то расхотелось посвящать друга в страшные тайны деда.

— Может быть, то, о чем говорится в нашей Книге: «Все суета сует и всяческая суета»?

— Может быть. Давай сыграем в мавров и вестготов. Я буду великим Тариком, а ты — графом Родриго.

— Ну вот опять! — запротестовал Рафаэль, тут же забыв о сходстве между явью и сновидением. — С какой стати всегда я должен быть тем, кто терпит поражение?

— Ладно, я буду Тариком, а ты и Дина — верными воинами ислама, и я скажу вам: «О люди! Куда бежать?!»

Алонсо вскочил на ноги, отдал зеркальце Дине и встал в горделивую позу, вскинув голову, что, как казалось, должно было соответствовать драматизму момента.

— Море за вами! Враг перед вами! — произносил он звонким голосом. — У вас нет ничего, кроме стойкости и терпения!

— «Ничего, кроме стойкости и терпения!» — нарочито пискляво передразнила Дина и бросилась наутек. Алонсо подался было за ней, но она уже вбежала в дом.

— С такими воинами ты не скоро завоюешь страну Аль-Андалус, — заметил Рафаэль.

Об этой фразе Алонсо размышлял по дороге домой. Идти было недолго: дом книготорговца Ибрагима Алькади находился на улице, примыкавшей к ограде рынка Алькайсерия.

— Все гордятся воинами и полководцами. И христиане, и мы, — рассуждал Алонсо, когда они с дедом вечером разбирали рукописи и печатные книги. — Даже евреи, хоть у них и нет своей страны. Они восемь дней празднуют в честь Маккавеев, которые когда-то разгромили греков.

Дед с любопытством поднял на Алонсо бесцветные глаза, ожидая продолжения.

— Но ведь все эти воины сражались и убивали врагов, — рассуждал внук. — Именно за это их и считают героями. Почему же ты учишь меня никого не убивать? А если, когда я вырасту, христиане нападут на Гранаду? Как же я смогу воевать в славном войске эмира, если буду стараться никого не убить? Разве это возможно?

Ибрагим с трудом встал с циновки и проковылял, опираясь на посох, к столу, где лежала совсем недавно выполненная искусной рукой мастера-переписчика сказка о девушке-иприте, которая влюбилась в юношу-гончара и вселилась в него.

— Да и в школе учитель говорит, что тот, кто погиб в священной войне, сразу попадает в рай. А ты постоянно повторяешь мне, что надо стараться, чтобы меня никто не убил.

— Про восьмидневный праздник ты знаешь от Рафаэля? — спросил дед.

— Да, зимой я был у них дома, и они угощали меня вкусными пончиками в честь своего праздника.

Старый Ибрагим любовно разгладил слегка согнувшийся край рукописи. Невольно проследовав взглядом за этим движением, Алонсо прочитал заголовок трактата на кастильском языке: «Практическая музыка». Сочинитель — Бартоломе́ Рамос де Пареха.

— Алонсо, ты до сих пор ничего не ел!

Мальчик и старик не заметили, как в комнату вошла Сеферина. Бесшумную походку Алонсо унаследовал от нее.

— Мама, не называй меня так! Меня уже дети дразнят на улицах.

— Хорошо, Али, пойдем, поешь плов с маслинами.

После ужина мальчик вернулся в комнату деда, чтобы задать ему мучающие его вопросы, но у Ибрагима был посетитель, с которым дед обсуждал какой-то толстенный том. Было ясно, что беседа затянется надолго, и мальчик решил перенести разговор с дедом на следующий день.

Ночью ему приснилась влюбленная в него прекрасная персидская царевна, которая неожиданно превратилась в демона-иприта. Алонсо испугался, что она вселится в него, и проснулся, все еще помня свой страх. Он лежал неподвижно, пока успокаивалось колотящееся в груди сердце. Снова и снова перед его мысленным взором повторялась сцена превращения чарующей женской улыбки в чудовищный оскал злого духа.

Неожиданно Алонсо осенило, что он может попытаться изменить этот сон. Но как он мог снова оказаться в том же самом сновидении? И каким должен быть новый сюжет? Может быть, Алонсо следовало вообразить, что злой дух снова обретает черты юной красавицы? Но разве после случившегося можно было всерьез поверить в то, что это настоящая принцесса?

Устав от размышлений и усилий, Алонсо заснул, и больше ему в эту ночь ничего не снилось.

В последующие дни он забыл о странных наставлениях деда — слишком много было дел. По настоянию Ибрагима он не только овладевал всеми тонкостями производства книг, но и учился понимать написаное в них. Для этого Алонсо приходилось изучать латынь и древнееврейский, что для мальчика в мусульманской Гранаде было не вполне обычным занятием.

Впрочем, оба языка давались ему без особого труда (чего нельзя было сказать о математике). Еврейский во многом был похож на арабский, а латынь напоминала кастильский — язык, на котором мать разговаривала с ним с самого детства. Сеферина была из семьи кордовских мавров, принявших христианство два поколения назад. Выйдя замуж за Дауда, она переселилась с ним в эмират Гранады — последний оплот ислама на Пиренейском полуострове.

Отца Алонсо не помнил. Дауд умер молодым от болезни, чуть было не унесшей жизнь всех членов семьи. Когда никого из посторонних рядом не было, мать по привычке называла мальчика его кастильским именем, хотя для всех остальных он был Али ибн Даудом.

Больше всего времени занимали уроки каллиграфии. Ибрагим готовил внука к тому, что тот когда-нибудь унаследует семейное дело. Дед хотел, чтобы Алонсо не только умел заказывать книги и торговать ими, но и собственноручно переписывал рукописи. Многим заказчикам были не по средствам ксилографии, при изготовлении которых приходилось мастерить для каждой страницы отдельную деревянную доску с вырезанными углублениями букв. Заказать рукописную книгу было немного дешевле.

Каллиграфия Алонсо не давалась никак, и в конце концов Ибрагим смирился с этим и отказался от мысли сделать внука переписчиком.

* * *

К тому времени, когда Алонсо исполнилось семнадцать лет, он уже в полной мере участвовал в книжной торговле. Ибрагим заметно сдал, ему было все сложнее вести переговоры с покупателями. Самая досадная неприятность состояла в том, что с годами у него заметно ухудшилось зрение. Внук, разделявший его одержимость книгами, часто читал старику вслух. Книги были для Алонсо всем его миром. Точнее говоря, каждая из них открывала перед ним целый мир.

Дед и внук слышали об особом методе книгопечатания, около полувека тому назад изобретенном Гуттенбергом в далеком Майнце. Если бы Ибрагиму удалось приобрести необходимый для этого наборный станок, процесс производства книг перестал бы быть таким медленным. Не пришлось бы ни переписывать книги от руки, ни вырезать буквы для каждой страницы отдельно. В гуттенберговском методе использовались уже готовые подвижные литеры, которые можно было соединять в любой последовательности. Алонсо мечтал когда-нибудь побывать в славном университетском городе Саламанке и своими глазами увидеть, как этот способ набора применяется в печатном доме Антонио де Небрихи.

Однажды Ибрагим показал юноше небольшой, очень древнего вида свиток. Алонсо бережно раскрыл его, и взору предстал рукописный текст, начертанный древнееврейскими буквами. Название читалось без труда: «Свет в оазисе». Однако сам текст был абсолютно непонятен. Пробелы между словами отсутствовали. Алонсо уже сталкивался с таким явлением. Во многих старинных книгах не было пробелов: переписчики старались вместить как можно больше сведений и не тратить драгоценный пергамент на пустые промежутки. Поэтому само по себе отсутствие пробелов не было таким уж непроходимым препятствием, однако в данном случае, как Алонсо ни пытался разбить сплошной текст на слова, ничего осмысленного не получалось.

Он вопросительно взглянул на деда.

— Здесь шифр, — пояснил Ибрагим, усаживаясь на диван, на котором в беспорядке валялось множество небольших подушек. Алонсо помог деду устроиться поудобнее, подложил ему за спину валик, а посох прислонил к стене. — Я расскажу тебе, как читать эту рукопись, но сначала тебе необходимо кое-что узнать. И о рукописи, и о нашей семье.

Заинтригованный юноша опустился на низкий тугой пуф.

— Помнишь, когда-то я сказал тебе, что жизнь похожа на сон, и тот, кто может управлять своими снами, способен научиться управлять и своей жизнью? — спросил Ибрагим.

— Разве это была не игра? — удивился Алонсо. Он помнил об этом, но был уверен, что дед тогда просто развлекал маленького внука.

— Нет, Али. Я хотел, чтобы ты с самого детства привыкал к этой мысли, пусть даже и в форме игры. Я еще говорил тебе, как важно прожить жизнь, стараясь никого не убивать. Даже животных. А ты пытался понять, как же при этом можно стать героем.

— И как же при этом можно стать героем? — Алонсо невольно улыбнулся, отвечая на хитрую ухмылку старика.

— Если героизм сопряжен с убийством, лучше не быть героем, — ответил Ибрагим вполне будничным тоном.

— И кто же тогда будет защищать ислам? — Алонсо почувствовал, как в нем нарастает возмущение.

— Если тебе придется сражаться, защищая близких, сражайся. Если придется разить врагов, потому что иначе пострадают те, кто тебе дорог, рази. Но заранее реши, что никакой доблести в этом нет. И всегда сожалей о тех, кого пришлось убить. Считай, что ты не сумел распорядиться своей жизнью наилучшим образом, коль скоро обстоятельства привели тебя к необходимости лишить кого-то жизни.

Алонсо задумался, уставившись на висящий персидский ковер, расшитый затейливыми миниатюрами. Повсюду на полках лежали книги. Занавеска, прикрывавшая дверь, была наполовину отдернута. Было видно, как ветер раскачивает оливковое дерево возле дома. Вдали, над низкими апельсиновыми рощами, возвышались острые черные конусы кипарисов.

В комнату вошла Сеферина с подносом, на котором стоял кофейник и три чашки. Вкусный запах кофе с имбирем и корицей наполнил помещение. За годы жизни среди мусульман Сеферина научилась варить кофе, как это делают арабы, но так и не привыкла к тому, что женщина не должна есть и пить в присутствии мужчин. Вот и сейчас мать налила ароматный черный напиток всем троим, включая и себя, и села в сторонке, как будто собираясь участвовать в разговоре. Алонсо полагал, что Ибрагим попросит ее выйти, но ошибся. Дед нисколько не возражал против присутствия невестки.

— Как же я должен распорядиться своей жизнью, чтобы мне не пришлось убивать? — спросил Алонсо, пригубив кофе.

— К сожалению, не могу дать тебе готовых наставлений. — Ибрагим словно не заметил прозвучавшей в вопросе иронии. — Однако, мой мальчик, это не единственное, о чем тебе следует всегда помнить. Вторая твоя задача — не дать другим убить себя, уцелеть, что бы ни происходило, и сохранить рукопись, название которой ты прочитал как «Свет в оазисе».

— Разве она не так называется? — Алонсо потянулся к кофейнику за добавкой, но в нем оказалась одна гуща. Увидев разочарование на его лице, мать улыбнулась, отчего ее крупные карие глаза на слегка удлиненном худощавом лице словно озарились светом.

— Сейчас принесу еще. — Тряхнув длинными прямыми волосами, тоненькая Сеферина выплыла из комнаты. Дома она не покрывала головы.

— Видишь ли, — пояснил Ибрагим, — если прочитать название, используя ключ, с помощью которого можно понять весь текст, то и оно окажется другим. Неизвестно, случайно ли это название сложилось именно в такие слова. Так или иначе, очень удобно называть рукопись «Светом в оазисе». Красиво звучит, не правда ли?

— Красиво, — согласился юноша. — Как начало касыды Ибн аль-Араби. Но что же это за рукопись? Почему именно я должен ее беречь?

— Так уж получилось, что нашей семье выпала особая честь быть хранителями этого бесценного знания.

Дед замолчал, задумавшись, и стал от этого еще более морщинистым. То ли он подбирал подходящие слова, то ли вообще забыл, о чем шел разговор. В последнее время он мог подолгу молчать, сидя в полной неподвижности, и казалось, что он спит с открытыми глазами. Алонсо, зная эту его черту, не торопил старика.

В дверном проеме под колеблемой ветром занавеской возник Саладин и уселся на самом пороге. Юноша несколько раз причмокнул, подзывая его. Кот любил заставлять упрашивать себя. После нескольких приглашений он наконец милостиво согласился войти в комнату. Мягко перебирая лапами, серый хитрец запрыгнул на диван, потоптал оказавшийся под ним валик и улегся возле Ибрагима. Старик мягким движением провел пальцами по шее Саладина. Кот заурчал.

Продолжая гладить его, дед поведал Алонсо следующую историю.

Много столетий назад, когда великий царь греков Искандер Двурогий привел свое победоносное воинство в Индию, среди его воинов были и иберы. Некоему лучнику из Иберии, имя которого теряется в веках, посчастливилось познакомиться во время похода с учением индийского мудреца, жившего за сотни лет до прихода греков. В Индии всегда процветало множество различных учений и верований, сторонники которых спорили друг с другом до хрипоты, но никогда не воевали из-за веры («Не правда ли, дорогой мой внук, это так не похоже на наши времена, когда справедливость воззрения утверждается силой оружия?»). Одним из них и был тот учитель. Мы не знаем в полном объеме его учений, для этого пришлось бы отправиться в Индию через многочисленные страны, населенные враждующими друг с другом народами. Иберийскому воину удалось узнать лишь очень немногое из того, чему учил тот мудрый человек. В частности — учение о том, что наша жизнь подобна иллюзии, сновидению и что ею можно управлять так же, как и сном.

— Что-то я не заметил, чтобы снами можно было управлять, — не удержался Алонсо, вспомнив свои неудачные опыты.

— Значит, ты пытался это сделать? — торжествующе провозгласил Ибрагим, словно уличая его в чем-то.

Алонсо покраснел и рассеянно оттянул от шеи стоячий воротник.

— Этому можно научиться, — продолжал дед. — И в рукописи подробно написано, как этого добиться. Благодаря воину Искандера, тайное знание пришло на этот полуостров. Позже оно передавалось среди исключительно узкого круга людей и постепенно дошло до нас. Это очень ценные и в то же время опасные сведения. Представь себе, что будет, если люди с нечистыми помыслами научатся одной лишь силой мысли менять мир. Поэтому эти методы необходимо хранить в строжайшей тайне.

— Но если о них вообще никто не знает, то какой же в них прок?

Было видно, что Ибрагим доволен вопросом. А также тем, что вернулась Сеферина с новой порцией кофе и со сладкой пахлавой. Кое-что из сочащихся медом крошек перепало и мурчащему от удовольствия всеядному Саладину.

— Если никто не знает, то и пользы никакой нет, ты совершенно прав, — согласился Ибрагим. — Поэтому в каждом поколении несколько человек были посвящены в тайну. Тебе, Али, предстоит не только сохранить манускрипт, но и самым тщательным образом изучить его содержание. Ты сможешь познакомить с ним тех немногих, которых сочтешь достойными безусловного доверия. Кроме того, очень хотелось бы, чтобы среди них нашелся хотя бы один человек, которому удастся развить способность менять мир силой мысли.

— Как я узнаю, кто сможет развить эту способность? — Юноше вдруг стало еще жарче.

— Вот тут-то и кроется ловушка. Заранее узнать невозможно. Это всегда поиск наугад. Поэтому в большинстве поколений среди посвященных в тайну не было ни одного человека, наделенного даром. Придется тебе довериться сердцу, которое у тебя уже есть, и опыту, который у тебя будет.

— В таком случае я не понимаю, — воскликнул Алонсо, — почему ты уверен, что такая способность вообще существует? Неужели ты просто поверил древней рукописи?

Алонсо на миг показалось, что старик, обычно отличавшийся ясным и острым умом, на этот раз пребывает в плену детских фантазий. Подобно Дине Абулафии, сестре его друга Рафаэля, которая много лет назад, будучи совсем еще ребенком, вознамерилась повелевать джинном во сне. Тут Алонсо вспомнил, что и сам он когда-то пытался снова увидеть уже пережитое сновидение и изменить его ход и что из таких попыток никогда ничего не выходило.

— Я знаю об этом потому, — благодушно ответил Ибрагим, — что в некоторых поколениях такие люди все-таки попадались. И ради одного такого редкого человека, встречающегося пусть даже раз за многие столетия, мы и храним это знание. Мне не выпало счастья ни обладать такой способностью, ни даже знать такого человека. Но у моего отца был друг, из народа кале, которых сейчас немало на юге Аль-Андалус. Его звали Франсиско Эль-Рей. И он умел управлять реальностью силой мысли.

Алонсо уставился на деда, не зная, верить своим ушам или нет. Он привык считаться с суждениями старого книжника, к которому даже весьма ученые люди питали искреннее уважение. Но Алонсо привык также полагать, что человек способен менять обстоятельства лишь своими действиями (встречающими зачастую самое различное противодействие со стороны стихийных сил, ситуаций и других людей). Как совместить две эти веры, Алонсо не знал.

— То есть упомянутый тобой Франсиско, — произнес он, слегка запинаясь от волнения, — мог, как волшебник из сказки об Аладдине, творить предметы из ничего?

— Нет, не совсем так. — Ибрагим покачал головой и перевернул кота на спину, отчего тот замурлыкал самым беззастенчивым образом. — Это не волшебство из сказок, когда по взмаху руки возникает нечто, чего не существовало ранее. Речь тут о выборе витка реальности. Ты стоишь перед целым пучком возможных продолжений одного и того же момента. Как будто перед тобой есть несколько миров и ты можешь переходить из одного в другой. Поймешь, когда прочитаешь «Свет в оазисе».

Отпив немного кофе из синей чашки, Ибрагим продолжал:

— Так или иначе, Франсиско Эль-Рей мог воздействовать на реальность в довольно ограниченных пределах, потому что сама эта способность тоже бывает разной силы. Для того чтобы изменения были устойчивыми, необходимо удерживать в уме так называемое древо исходов, о чем ты также прочитаешь в рукописи. Это навык, который можно и нужно развивать. Поскольку сам я этим даром не владею, у меня нет знания о том, насколько легко или трудно это делать.

Алонсо попытался что-то сказать, но закашлялся. Слова застряли в горле комком. Его замешательство было столь очевидным, что Сеферина сочувственно улыбнулась. Перехватив ее взгляд, Алонсо вдруг подумал о том, что и она посвящена в тайну. Эта мысль его поразила. Его мать, такая родная и в то же время такая домашняя, такая привычная, такая обычная, оказалась одним из буквально считаных людей на всем белом свете, которые обладали Тайной!

— Сколько всего человек сегодня знают об этом? — вымолвил он наконец, отчасти справившись с оцепенением.

— Если под источником знания разуметь вот эту рукопись, то о ней известно на сегодняшний день троим людям и одному коту, присутствующим в этой комнате. — Лицо деда Ибрагима выражало не свойственную ему торжественность. — Но в мире могут быть и другие такие же рукописи. Не исключено, что текст со времен древнего иберийского воина многократно переписывался, и о том, сколько существует на сегодняшний день экземпляров, у нас нет никаких сведений. К тому же мы не знаем, что происходит в далекой и недоступной Индии. Стало ли там это знание за прошедшие столетия всеобщим достоянием… Или его хранят лишь отдельные группы…

Алонсо вскочил на ноги. Переполняющие чувства не давали спокойно сидеть на одном месте.

— Я все понял, — коротко произнес он. — Я буду беречь эту рукопись. А сейчас мне надо побыть одному.

Он вышел из дома и торопливо направился к ближайшему холму, испытывая настоятельную потребность взглянуть на весь мир сверху. И открывшийся ему вид был прекрасен! Чудесны были горы и долины, быстрые воды реки Хениль, водоемы и фонтаны во дворце эмира, обиталища нищих и чертоги богатых, прекрасны были деревья, люди, звери, птицы и даже насекомые.

«Это мой мир, — говорил он себе, чувствуя, как расширяется грудь. — Это мой сон. Я, Али ибн Дауд Алькади, семнадцати лет, которого мать любит называть Алонсо, из рода муваллад, являюсь носителем и хранителем бесценного древнего знания. И, возможно, я наделен способностью менять мир силою мысли…»

Он еще много часов ходил по улицам и дворам Гранады, не чувствуя под собой земли. Ноги сами несли его, словно ему хотелось обойти пешком весь мир, весь свой мир.

Алонсо остановился, когда заметил, что почти дошел до растянувшегося по холмистому гребню, утопающего в зелени дворцового комплекса Аль-Хамра с его тридцатью башнями и четырьмя дворцами.

Другие части города простирались внизу, лепясь к холмам и прячась в расщелинах между ними. Алонсо находился в парке, террасы которого вели к расположенной выше по склону небольшой молельне. По желобу в перилах, установленных над широкими каменными ступенями, тихо, почти без журчания или плеска, текла прозрачная, с изумрудным блеском вода. Время от времени она проносила мимо Алонсо листок или травинку.

На следующем пролете каменной лестницы, чуть выше того места, где находился Алонсо, несколько мужчин разных возрастов совершали в желобах омовения, готовя себя к молитве. Они мыли уста, из которых исходят неправедные слова; руки, совершающие неправедные поступки; ноги, ведущие неправедными путями.

Алонсо поймал на себе взгляд одного из них и, сбросив оцепенение, отправился в обратный путь.

В этот вечер он так устал от ходьбы и перевозбуждения, что даже не открыл вожделенную рукопись. Однако уже на следующий день, как только ушел со своими людьми Абу-Касим Абдель-Малик, визирь эмира, Алонсо пристал к Ибрагиму, упрашивая немедленно открыть ему ключ к расшифровке текста.

Как следовало из полученных объяснений, ключей было несколько.

— Давай сначала разберем название, — предложил дед. — Произнеси, как оно звучит.

— «Свет в оазисе». Только в конце должна стоять буква «тав», а не «тет», как в тексте. Вероятно, случайная описка.

— Не надо переводить. Просто прочти, как это звучит.

— «Ор ба-наот», — сказал Алонсо. Древнееврейские тексты он понимал не свободно, но и не хуже, чем многие его знакомые иудеи, включая друга его детства Рафаэля Абулафию.

— А теперь прочитай название так, как будто оно написано на латыни, а не на еврейском.

Удивившись столь странной просьбе, Алонсо предпринял попытку:

— «Ор банаут»? Так, что ли? Но на латыни это ничего не означает.

— Почему ты решил, что после слога «ор» надо делать паузу? — спросил дед. — Ведь пробелов в рукописи нет.

— Да, конечно, — согласился Алонсо. — Я сделал здесь паузу, потому что думал, что текст написан по-еврейски.

— Так вот, — дед указал рукой на рукопись, — первый ключ как раз и заключается в том, что текст написан на одном языке буквами другого языка. Это уже своего рода шифр. Кроме того, он составлен без пробелов, и о том, где они стоят, приходится догадываться. Еще одна трудность состоит в том, что еврейские буквы не особенно удобны для записи латинских слов, так как они довольно часто не содержат никаких намеков на звучание гласных. Как ты знаешь, и в еврейском, и в арабском языке это обстоятельство не мешает правильно произносить слова. Но латынь устроена иначе. Поэтому есть немало мест, допускающих разночтения.

Начиная постепенно понимать, что к чему, Алонсо предпринял еще одну попытку расшифровать заголовок рукописи:

— Так, без пауз получается что-то вроде «orbanaut»? Но ведь и это, кажется, лишено смысла?

— Посмотри внимательно на просвет между буквами «бет» и «алеф», — подсказал дед.

— Ага… Здесь есть небольшая помарка.

— Это не помарка, а очень маленькая буква «йод».

— Тогда получается «Orbinaut»! Звучит почти понятно… — И тут Алонсо осенило: — Орбинавт. Как «аргонавт». То есть странствующий. Но куда? Откуда? И, по-моему, «наут» — это не латинское, а греческое слово.

— Разумеется, греческое, — оживился Ибрагим, обрадовавшись точности этого замечания. — Как ты помнишь, и об аргонавтах рассказывают именно греческие, а не римские сказания. Люди, составлявшие этот текст, писали на латыни, но использовали общеизвестное в их времена греческое окончание. По сути, слово «орбинавт» состоит из двух частей — латинской и греческой. Тебе осталось вспомнить, что на латыни означает «orbis».

— У этого слова много значений. Круг, — ответил Алонсо.

— Верно. Отсюда — «орбита». А что еще?

— Мир. Страна. Край. Область. Вселенная.

Алонсо вдруг понял.

— Странствующий среди миров, — произнес он с радостной уверенностью.

— Странствующий среди миров, — подтвердил Ибрагим. — Тот, кто наделен способностью переходить из одного мира в другой. Понимаешь, мой мальчик? В тексте речь вовсе не идет об изменении действительности. То, что делают орбинавты, лишь в пересказе может показаться воздействием на реальность. На самом же деле орбинавт переходит из того мира, который есть, в тот, который мог бы быть.

Алонсо опять, как накануне, на холме, почувствовал знаки счастливого предвкушения: по спине ползли мурашки, казалось, что в легких помещается больше воздуха, чем обычно… Он был почти уверен, что находится в одном шаге от разгадки тайны, которая придаст всей его жизни совершенно новое направление и качество.

— И это можно сделать силой мысли?! — прошептал он. — Просто силой мысли… Почему же это так сложно, что люди, наделенные даром, встречаются даже не в каждом поколении?

— Вот еще одно место в тексте. — Старик не ответил на его вопрос. — Попробуй понять его самостоятельно.

— Хорошо. — Окрыленный успехом, Алонсо почувствовал азарт. — «Ар бур аванти». Непонятно. Может быть, гласные надо читать иначе. «Эр бор». «Аванти». Если бы ты не сказал, что это латынь, я бы попытался привязать это странное слово к еврейскому слову «эвен» — камень (хотя причем здесь глагольное окончание «ти»?). Но если латынь, то что это означает? Вероятно, опять надо искать другие гласные… — Он внимательно изучал взглядом исследуемый фрагмент. — «Ар бор а вен ти», «ар бур эван ти», «арбор эвенти», так-так!

Со стороны деда последовал поощрительный кивок.

— «Arbor eventi». Ну конечно! Древо исходов! Ты его уже упоминал. Что же это такое?

— То, из-за чего путешествие между мирами и является столь непростым занятием. — Оказалось, Ибрагим все-таки слышал вопрос внука. — То, из-за чего орбинавты встречаются так редко. Для того чтобы переместиться, необходимо удерживать в воображении все мыслимые последствия того, что нечто, что произошло, но могло и не произойти, не произошло, а нечто, что не произошло, но могло произойти, произошло. — Он вдруг рассмеялся беззлобным, старческим смехом. — У тебя сейчас такое же ошалевшее выражение лица, как у твоего хитрого серого дружка, когда мы выставляем его за дверь.

Ибрагим рассказал внуку, что в некоторых частях текста для понимания необходимо применять еще один ключ — соответствующий сдвиг в алфавите. Только после такой подстановки букв можно пытаться прочесть получившуюся последовательность на латыни.

— В общем, как видишь, понимание текста не дается слишком легко, — развел руками дед. — Должен тебе признаться, что посвятил этой рукописи немало дней своей жизни, но до сих пор не в состоянии разобрать некоторые места. Возможно, это удастся сделать тебе или тем, кому ты откроешь тайну.

Узнав ключи к расшифровке, Алонсо набросился на рукопись с жадностью, с которой Саладин мог бы кинуться на рыбные кости. Однако, несмотря на горячее желание, чтение продвигалось еле-еле. Много времени уходило на расшифровку букв, и сказывалось не особенно основательное знание латыни. Кое-что юноша скорее угадывал, чем понимал. Что-то объяснял ему Ибрагим, но и старый книжник не всегда был уверен в правильном истолковании того или иного места.

Попытки управлять сновидениями стали теперь для Алонсо регулярным занятием. Днем он сознательно изматывал себя делами, чтобы ночью сразу же навалился сон. Ожидание сновидения исполнилось такого же сладостного томления, которое прежде юноше было знакомо лишь в те минуты, когда он начинал читать новую книгу. Каждый сон был отдельной книгой, отдельным миром, его миром…

Алонсо теперь намного лучше помнил сны, чем раньше. Однако вернуться в то же сновидение, после которого он просыпался, ему не удавалось.

По мере разбора текста «Света в оазисе» у Алонсо возникали вопросы, с которыми он шел к деду. Но у старика не всегда находились ответы.

— Если жизнь — это сон, то кому она снится? — спрашивал внук.

— Может быть, Богу? — отвечал вопросом на вопрос Ибрагим, перебирая янтарные четки. Со стороны он выглядел образцовым престарелым мусульманином в момент истовой молитвы, но слова его не слишком вязались с этим образом. — Или тебе? Или это вообще одно и то же?

В прежние времена подобные высказывания деда не на шутку пугали Алонсо, так как могли навлечь на семью серьезные неприятности, но постепенно он понял, что дед никогда не богохульствует в присутствии посторонних.

— Вспомни своего любимого Ибн аль-Араби, — сказал Ибрагим. — Разве не говорил он о едином начале бытия? Разве истинная суть не познается в озарении? Разве существует подлинное, сущностное различие между человеком и Богом, между миром и Богом, между миром и человеком?

Алонсо пожал плечами. Накануне он весь вечер провел, упиваясь стихами этого великого поэта и мыслителя из книги «Толкователь любовных страстей».

— Великий шейх — мой любимый стихотворец и твой любимый мыслитель, но не наоборот, — заметил он.

Легкий насмешливый кивок деда означал, что тот оценил фразу.

— Я не очень хорошо понимаю некоторые идеи Ибн аль-Араби и других суфиев, — признался Алонсо. — Видимо, именно из-за подобных идей его и обвиняют в ереси.

— Это-то как раз и не удивительно, — заметил дед. — Людям всегда проще верить в догмы, чем мыслить и познавать. У нас, мусульман, уже накопилась изрядная история преследований тех, кто верит и думает иначе. Хотя на сегодняшний день христиане нас в этом сильно опередили. У нас все-таки нет инквизиции. Впрочем, скоро, вероятно, будет…

Ибрагим погрустнел. По Гранаде ползли панические слухи о близящемся нашествии объединенных войск Кастилии и Арагона на последнее мусульманское государство на Пиренеях. Из-за них старик утрачивал обычную невозмутимость. Чтобы отвлечь деда от невеселых мыслей о судьбе страны, Алонсо поспешил вернуть разговор в философское русло.

— В «Свете в оазисе» вообще не упоминается Бог, — сказал он. — Но если этот мир мне снится, то, значит, ты тоже мне снишься и на самом деле тебя нет. Если же он снится тебе, то нет меня. Как выпутаться из этого противоречия?

— Вероятно, выход из таких противоречий как раз и достигается внутренним озарением, а не рассуждениями, — предположил дед. — Думаю, полностью ответить на твои вопросы сможет лишь тот, кто наделен даром менять мир силою мысли. Возможно, таким счастливцем окажешься ты сам…

Алонсо метался между страстной надеждой оказаться «таким счастливцем» и унынием, которое порождала его неспособность изменить даже простейший сон, не говоря уже о яви. Постоянные неудачи не слишком способствуют усердию, и со временем Алонсо все реже предпринимал попытки менять сюжеты сновидений. Происходящие события отвлекали от мира снов.

Поколение Алонсо и его родителей знало о былом величии ислама на Пиренеях лишь из преданий и литературных произведений. Когда-то мусульмане, пришедшие из Северной Африки, завоевали почти весь полуостров. Непокоренными остались лишь Астурия и Каталония на севере. Но с тех пор прошло почти восемьсот лет, в течение которых католические рыцари вытесняли мавров (так они называли испанских мусульман независимо от их происхождения) то из одной области, то из другой.

Несмотря на распри между христианскими королями и феодалами, столетия Реконкисты постепенно вели к усилению католических стран и падению одного за другим раздробленных мусульманских эмиратов. Королевство Леон уже давно вошло в состав Кастилии, а Кастилия и Арагон в последние годы, в результате брака между кастильской королевой Изабеллой и арагонским королем Фердинандом, представляли единую силу. От непобедимого в прошлом халифата Кордовы, занимавшего почти всю территорию страны Аль-Андалус, остался один-единственный эмират Гранады. Кордова, великая столица халифата, была занята христианами более двухсот лет назад. И совсем недавно — это случилось уже на памяти Алонсо — пал портовый город Малага.

Судьба Гранадского эмирата, зажатого между горными перевалами и морем, была предрешена. Правда, эмир Мухаммед Абу-Абдалла платил католическим монархам ежегодную дань, но мало кто считал, что это заставит христиан отказаться от заманчивой возможности победно завершить многовековую Реконкисту, окончательно выбить мавров с Пиренейского полуострова, сплотить кастильцев и арагонцев вокруг христианской веры, а заодно пополнить вечно пустующую казну за счет побежденных.

Христианская Европа не решалась на возобновление Крестовых походов ради освобождения из рук мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. В этом случае крестоносцам пришлось бы столкнуться со слишком сильным противником — египетскими мамлюками, а, возможно, и турками-османами, которые прочно утвердились на территории Византии. Христианские владыки — по крайней мере, в лице Фердинада и Изабеллы, — в отличие от своих предков, ставили перед собой только разрешимые задачи. Как, например, покорение Гранады. Как изгнание из пиренейских государств всех неверных — иудеев и мавров, — если они откажутся принять христианство. Как передача инквизиции почти неограниченных полномочий во всем, что касалось преследования еретиков и ведьм, к которым можно было причислить кого угодно из-за малейшего неосторожного высказывания или просто по доносу соседа.

* * *

Три года после того памятного вечера, когда Алонсо узнал от деда о существовании тайной рукописи, прошли в атмосфере ожидания неизбежной катастрофы. Все знакомые и соседи только об этом и говорили. Молодые люди были охвачены воинственным пылом и рвались в бой, вспоминая о великих подвигах мусульманских героев. Постоянно звучали имена Саллах ад-Дина, Аль-Мансура, Тарика ибн Зияда.

Алонсо, которому теперь было двадцать лет, чувствовал, как и его охватывает всеобщее лихорадочное возбуждение. Он не скрывал его и дома.

— Не стану напоминать тебе, что в войне очень трудно никого не убить, — откликнулся Ибрагим, когда в один из дней ранней весны 896 года Хиджры (или 1491 года по летоисчислению христиан) внук признался ему, что ходит на занятия по владению мечом и кинжалом. — Сейчас гораздо важнее то, что в войне нелегко и самому остаться в живых. Твоя задача — сохранить свиток.

— Но это же не я приглашаю сюда христианских рыцарей! — Алонсо иногда решительно отказывался понимать деда. Ему казалось, что старик из упрямства не желает уразуметь очевидных для всех истин. — Они идут сюда, чтобы убивать нас, чтобы отнять наши земли и дома, чтобы заставить нас принять их ложную веру!

— Вероучение само по себе не может быть истинным или ложным, — возразил дед. — Важно лишь то, что делают с ним люди. Одних людей оно ожесточает и толкает на насилие, а у других смягчает сердца.

Алонсо вздохнул. Ибрагим всегда беседовал с ним на равных, и, даже когда Алонсо был совсем мал, дед не говорил ему, как другие: «Поймешь, когда вырастешь». Но сейчас внуку очень хотелось, чтобы старик сказал что-нибудь в таком духе. Дескать, с опытом придет понимание того, что недоступно твоему сегодняшнему разумению, а пока не надо напрягать свои молодые мозги. Просто делай то, что велит тебе сердце: иди защищать родной город от неверных.

Ничего такого дед не сказал.

— Между людьми разной веры есть много общего, — продолжал Ибрагим. — Например, то, что чужаки представляются им неверными, а другие вероучения — ложными. Спроси своих друзей Абулафия, почему они разговаривают по-арабски, а не на своем родном еврейском языке. Уж не потому ли, что живут среди арабов? Спроси у своей матери, почему ее дед был вынужден принять в Кордове католичество. Может быть, это как-то связано с тем, что он жил среди христиан? Спроси у своих любимых книг, сладко ли пришлось христианам, когда в один прекрасный день из-за моря в их страну вторглись полчища берберов и арабов, включая предков твоего эмира… — Немного помешкав, Ибрагим добавил: — Да продлит Аллах дни этого неудачника.

Алонсо был вынужден признаться самому себе, что слова деда все-таки заставляют его думать, несмотря на сильное нежелание это делать.

— Впрочем, у людей разной веры бывает и другое общее качество, — продолжал старый книгочей. — Во всех вероучениях встречаются отдельные, весьма немногочисленные люди, которые не мыслят догмами, а ищут и находят Бога во всем, видят частицу божественного в каждом человеке, в каждой травинке. Об этом сто пятьдесят лет назад писал доминиканец из Саксонии по имени Мейстер Экхарт, чьи книги были признаны римским папой еретическими. И за то же самое многие правоверные мусульмане считают еретиком Ибн аль-Араби, которого ты любишь за стихи, а я — за свободу мысли. Если я не ошибаюсь, примерно о том же идет речь и в нашей тайной рукописи, хотя слова «Бог» я в ней не нашел. Впрочем, мы еще далеки от полной расшифровки текста. Алонсо, ты меня слышишь?! — неожиданно резким голосом спросил Ибрагим, чем вывел собеседника из оцепенения.

Внук был настолько изумлен, что не мог найти слов. Ему показалось, что он ослышался. Этим именем никто, кроме матери, его никогда не звал.

— Что? — переспросил он наконец.

Дед горестно вздохнул. Кот, сидевший у его ног, взобрался к нему на колени, видимо, желая его утешить.

— Я знал, что это мгновение когда-нибудь настанет, и готовился к нему. И все равно не готов.

— В чем дело? — Алонсо встревожило исчезновение обычной шутливой интонации лукавого старца.

— Али, пришло тебе время покинуть Гранаду, — молвил наконец Ибрагим.

Летом темнело поздно, но этот час уже наступил. Тихо вошла Сеферина и зажгла фитили двух масляных ламп. Алонсо, как всегда в такие минуты, вспомнил сказку о мальчике, который потирал волшебную лампу, вызывая послушного ему джинна.

— Это из-за того, что сюда придут кастильцы? — спросил он несчастным голосом.

— Да, из-за того, что сюда придут кастильцы и эмират падет, — невесело подтвердил Ибрагим. — Мы не знаем, как поведут себя победители. Будут ли они уничтожать жителей. Падет город после ожесточенной войны или же сдастся без боя. Так или иначе, Гранада станет христианской, и если христиане не проявят милости к побежденным, то в первую очередь опасность будет угрожать молодым мужчинам. Вроде тебя.

Алонсо молчал, перебирая рукав белой льняной туники.

— Кроме того, вполне реальная опасность нависнет над книгами нехристианского содержания. Или неизвестного содержания, — эти особенно подозрительны для инквизиции. Более всего на уничтожение будут напрашиваться книги, написанные еврейскими буквами. Вроде рукописи, которую наша семья бережет как зеницу ока много веков.

— Но почему?! — Алонсо наконец прорвало. — Почему я должен трусливо бежать, когда все мои сверстники будут защищать город?!

— Али, в безрассудных действиях есть своя красота, — грустно сказал Ибрагим. — Но солдаты-горожане не спасут Гранады. Это понимает и визирь Абдель-Малик, который, как ты знаешь, часто навещает меня ради книг и наших с ним неторопливых бесед. По всей видимости, именно он и будет заниматься составлением списков людей, способных носить оружие. «Они бахвалятся, когда враг далеко; но, когда война гремит у ворот, в ужасе прячутся по углам» — таковы его собственные слова. Сражаясь, ты безмерно увеличишь риск своей гибели и потери бесценных знаний. Что же касается безопасности Гранады, то она от этого не возрастет даже на размер маслины.

Алонсо лихорадочно искал аргументы против этих доводов. И тут он вспомнил обстоятельство, показавшееся ему спасительным. Очевидно, дед просто забыл, что он не может бежать в страны полумесяца, ибо туда придется добираться морем.

Алонсо воздел палец и веско изрек, полагая, что кладет конец спору:

— Я не могу никуда бежать! Ведь я не переношу морской качки!

— Тебе и не надо никуда плыть, — возразил дед. — Даже бежать тебе никуда не надо, тем более «трусливо». Ты ведь можешь просто отправиться пожить у своего дяди Юсефа. Разумеется, не забыв прихватить с собой некий свиток.

— Что?! Ты предлагаешь мне перебраться в Кордову? — Алонсо показалось, что он ослышался.

— А что в этом странного? Мать твоя давно не видела брата — правда, Сеферина? — И, не дожидаясь ответа от невестки, Ибрагим продолжал: — Неужели ты не проводишь ее туда? Дороги сейчас небезопасны. Вряд ли ты захочешь, чтобы твоя мать путешествовала без тебя, пусть даже и в обществе венецианских торговцев.

— То есть я убегу от кастильцев в Кастилию? — Алонсо хотел уточнения, и оно последовало:

— Разве в Кордову не проще добраться, чем в Каир или в Фес? Семья твоей матери исповедует христианство. Кто-то делает это искренне, кто-то — для вида. Ты человек образованный, кастильскую литературу знаешь лучше многих католиков. Ты не смугл, поскольку происходишь не от берберов или арабов. Внешность у тебя вполне кастильская, ведь мы ведем свой род от муваллад. Может быть, для кого-то на севере Европы слово «мавр» означает этакого чернокожего малого с пухлыми губами и курчавыми волосами, но мы-то с тобой вообще ничем не отличаемся от кастильцев. Разве что верой, культурой, привычкой мыть руки перед едой, немного более заунывной музыкой и еще несколькими мелочами. Там ты будешь привлекать куда меньше внимания к себе, чем в только что захваченной столице мавров. Последней столице мавров, — добавил Ибрагим с неожиданной горечью.

Алонсо задумался. Он давно мечтал увидеть католический мир собственными глазами. Читая все, что попадало в поле его зрения в лавке деда, он познакомился со многими рыцарскими романами, поэтическими и философскими произведениями христиан. Только он никогда не думал, что эта мечта сбудется так скоро и при столь неожиданных обстоятельствах.

— Пойми, Али, мы не знаем, что здесь будет происходить, — продолжал увещевать его Ибрагим. — Если католические правители проявят милость к побежденным и резни не будет, ты сможешь вернуться. В противном же случае ты спасешься. И спасешь рукопись.

— Алонсо, дорогой мой, не все христиане инквизиторы, палачи и ненавистники мавров, — мягко сказала Сеферина.

Алонсо невольно вздрогнул. В мусульманской среде не было принято, чтобы женщина наравне с мужчинами участвовала в разговорах, но теперь, похоже, ему придется привыкать ко многому, что не принято в мусульманском обществе.

— Тебе придется жить среди христиан, — поддержал Ибрагим невестку, — поэтому лучше всего, если ты найдешь в них как можно больше достоинств. Не забывая, разумеется, и об опасностях. Отменить инквизицию ты вряд ли сможешь. Но полюбить их музыку, их одежду, их горы и города, которые когда-то были нашими горами и городами, ты вполне способен. Поверь мне, так тебе будет легче там жить.

— Если бы я был орбинавтом, смог бы я изменить мир так, чтобы в нем не было инквизиции? — спросил Алонсо.

Ибрагим на мгновение задумался, затем ответил:

— В зависимости от того, насколько устойчиво ты смог бы удерживать в сознании образ такого мира. Мне кажется, это невозможно. Ведь инквизиция существует уже не одну сотню лет. Представляешь, сколько крупных и мелких событий составят то древо исходов, с которым тебе пришлось бы иметь дело? Одно ясно: если ты станешь орбинавтом, твой мир будет намного приятнее. Но на ближайшее время главная для тебя задача — стать не орбинавтом, а католиком.

— Что?! — Алонсо вскочил на ноги.

— Подай мне посох, чтобы я мог встать с такой же резвостью, — сказал старик с беззлобной насмешкой.

Алонсо снова опустился на пуф.

— Твои шутки иногда просто невозможны, — пробормотал он.

— Но я вовсе не шучу, — возразил Ибрагим. — Тебе надо стать христианином и тебе будет нетрудно это сделать, ибо благодаря своей начитанности, а также хорошему знанию их языка ты очень скоро поймешь те сказки, в которые они верят. И решишь, что они не хуже и не лучше сказок, в которые верим мы.

— «Сказок»? — недоверчиво переспросил Алонсо.

— Сказок в самом лучшем смысле этого слова. Разве ты с самого детства не любишь читать разные истории? Разве каждая такая история — это не отдельный выдуманный мир? То, во что верят люди, исповедующие одно или другое учение, тоже является отдельным выдуманным миром. Если хочешь, коллективным древом исходов, которое легко удерживать в уме, потому что все вокруг напоминает о нем — здания, статуи, тексты, молитвы, колокола, разговоры людей, распорядок дня, обычаи.

Видя, что его слова все же задели внука, Ибрагим добавил:

— Пойми, когда я говорю о чем-то, что оно «выдумано», я вовсе не хочу сказать, что его нет. Ведь если реальность сродни сновидению, то все, что окружает нас, в каком-то смысле выдумано нами. Так же, как содержание сновидения является порождением нашего же рассудка, каким бы странным оно ни показалось нам при пробуждении.

— У меня может и не получиться, — проговорил Алонсо, понимая, что эти слова равносильны согласию с собеседником.

— Что именно может не получиться? Выдать себя за человека, с детства воспитанного в христианстве? Но тебе и не надо выдавать себя за такого человека. Главное — просто не привлекать к себе внимания тех, кто одержим чистотой крови и веры. Я не говорю, что это легко. Но это легче сделать там, среди обычных людей, чем здесь после победы одержимых фанатиков.

Дед отложил в сторону подушечку, на которой до сих пор покоилась его рука.

— Мальчик мой! Поблагодари мать за то, что она с детства зовет тебя христианским именем. Тебе будет легко к нему привыкнуть. Будешь работать в лавке дяди Юсефа, помогать ему торговать коврами и тканями. Не волнуйся, книги никуда не уйдут. Они — твое призвание, а значит, ты когда-нибудь к ним обязательно вернешься. А пока будешь какое-то время помогать кордовским родственникам. Хотя бы из чувства благодарности за то, что они тебя приютят.

Ибрагим потянулся к посоху. Это означало, что он устал и хочет идти спать. Алонсо помог ему встать.

— Привыкай к кастильским именам, — продолжал дед, — даже если они кажутся тебе немыслимыми искажениями. Дядя Юсеф будет для тебя Хосе Гарделем. Возьмешь его фамилию и будешь зваться Алонсо Гарделем. Наш эмир Абу-Абдалла, да продлит Аллах его дни, станет для тебя Боабдилом. Изабелла Кастильская — теперь твоя королева, и для тебя она донья Исабель. Фердинанд Арагонский отныне для тебя — дон Фернандо. Будешь говорить не «муваллад», а «мулади». Ну и так далее — переводить с языка на язык ты умеешь и без меня.

Старик, не прощаясь, вышел из комнаты, с трудом передвигая ноги и тяжело опираясь на посох. Уже в дверях он обернулся и сказал:

— Отправляться вам с матерью надо как можно скорее. Мешкать нельзя. Здесь сейчас находятся венецианские купцы, компаньоны дяди Юсефа. Вы уйдете вместе с ними. Мне сообщили из дворца эмира, что твои донья Исабель и дон Фернандо уже не скрывают своих планов. Скоро они двинут сюда войска, чтобы овладеть Гранадой и крепостью эмира. Кстати, для тебя она отныне не Аль-Хамра, а Альгамбра, как называют ее христиане. Неизвестно, увидишь ты еще Гранаду или нет. Скорее да, чем нет. Но полумесяц на верхушке башни Комарес в Альгамбре скоро сменится на крест. Если хочешь почувствовать дыхание истории, успей перед отъездом полюбоваться на него. Позже такой возможности тебе может не представиться. Даже если проживешь тысячу лет.

Когда Ибрагим уже почти вышел, Алонсо окликнул его:

— Дед! А как же ты? Почему бы и тебе не отправиться с нами? Кто будет за тобой ухаживать, если нас не будет рядом?

— Мое место здесь, с книгами. Ухаживать за мной будет твоя двоюродная сестра Фатима и твой названый брат, любитель блох Саладин, — донесся тихий голос Ибрагима, добавившего после этого еще что-то, уже совсем неразборчивое.

Алонсо был охвачен такими противоречивыми чувствами, что ему вряд ли удалось бы их описать, если бы его об этом попросили. Сильнее всего было переживание, которое можно было назвать бессильной тоской несостоявшегося волшебника.

Как ему было жаль, что он на несколько лет забросил упражнения со сновидениями! Если бы не это, — так сейчас казалось Алонсо, — он уже успел бы стать орбинавтом и теперь сумел бы изменить происходящее. И не пришлось бы ему оставлять любимого деда в городе, куда в скором времени ворвутся орды свирепых дикарей.

До своего отъезда Алонсо, следуя совету Ибрагима, действительно поднялся к стенам Альгамбры, чтобы посмотреть на возвышающийся над ними полумесяц ислама.