Я стоял у распахнутого окна, утешая себя тем, что выполнил волю деда. Стыд за переход в христианство был сильнее, чем облегчение, которое я испытывал в связи с тем, что само это событие уже осталось позади.

Тесная улочка внизу жадно втягивала в себя тень наступающего вечера. На днях слышал от дяди Хосе, что Кордова — самое жаркое место Европы. Я ему сразу поверил — если в начале апреля так тепло, что же будет летом?..

На поверхности Гвадалквивира вспыхивали и гасли блики заходящего солнца. Из моего окна хорошо виден древний римский мост, перекинувшийся через Гвадалквивир на шести массивных арках. Вырастающие прямо из реки каменные подножия, на которые опираются арки, здесь и там покрыты темной прозеленью. На противоположном берегу вижу привычную мне растительность: бледную ребристую крону низких олив, почти черные кипарисы, узкими конусами взмывающие ввысь, стоящие в отдалении друг от друга пальмы, колючий кустарник.

Было странно осознавать, что эта река несет в себе и воды Хениля, который шумным потоком вливается в нее к востоку от Кордовы. Внутренне улыбнувшись, я представил себе, как Рафаэль запечатывает в бутылку письма — от себя, от Дины, от деда Ибрагима, кидает бутылку в реку, и она доплывает до римского моста, где недалеко от дома дяди Хосе я ее вылавливаю и распечатываю.

Кордова… Некогда столица всей мусульманской Испании, город, соперничавший по красоте и величию с Багдадом и Фесом. С тех пор, как его захватил Фернандо III Святой, прошло более двухсот пятидесяти лет. Десять лет назад, когда началась война с эмиратом Гранады, сюда переместились католические короли Фердинанд и Изабелла. Дед прав: надо все же привыкнуть называть их кастильскими именами. Донья Исабель и дон Фернандо.

Война то стихает, то возобновляется, стороны сражаются одинаково отчаянно, но перевес почти все время на стороне христиан, отрезающих от эмирата город за городом, деревню за деревней, холм за холмом, крепость за крепостью. В их руках уже Альхама, Лоха, Малага и Баса. Скоро черед столицы эмирата.

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату заглянула моя пухленькая смешливая двоюродная сестра.

— Привет, Алонсо. — Непослушные кудряшки выбивались из-под легкой накидки. Такие накидки, которые здесь называют мантильями, местные женщины позаимствовали у мавританок. Мусульманки прикрывают ими голову, спасаясь от солнца и ветра, а порой и лицо, проявляя приличную скромность. Им бы не пришло в голову без всякой необходимости, просто ради эффектного внешнего вида нацепить мантилью на водруженный на темя высокий гребень, как это сделала стоящая передо мной юная модница.

— Мир тебе, Матильда!

— Как ты необычно разговариваешь, — прыснула она и тут же затараторила, словно опасаясь, что если немедленно не скажет всего сразу, то у нее закончатся слова. — Нас зовут ужинать. Завтра утром отец и братья покажут тебе лавку. Потом вы все пойдете молиться в Мечеть, а вечером у тебя будет свободное время, и ты отведешь меня гулять. Девушки благородного происхождения никогда не ходят по улицам без дуэньи, а я девушка простая, и моей дуэньей будешь ты, дорогой кузен.

— В мечеть? — переспросил я в недоумении. — Вы же христиане.

— Вообще-то с сегодняшнего дня ты тоже христианин.

Болтушка права. Мы с семьей несколько часов назад вернулись из маленькой церквушки Сан-Себастьян, где меня крестил падре Нуньес с внешностью муэдзина. Теперь я мориск, то есть крещеный мавр, такой же, как дядя и его жена, как мои двоюродные братья и сестра, как моя мать (которая за годы жизни в мусульманской семье не полностью забыла христианские обряды), как тысячи и тысячи жителей этого города и других городов Кастилии. Морисков и марранов называют новыми христианами, кристианос нуэвос. Это люди, которых постоянно подозревают в тайном следовании своей прежней вере, люди, являющиеся главным фокусом внимания святейшей инквизиции. И я один из них. Из тех, кого не берут на государственные должности, так как по действующему в этой стране закону о чистоте крови полноценными кастильцами считаются лишь те, у кого в роду на протяжении последних четырех поколений не было ни одного иноверца.

— Ну ладно, не вы, а мы, — согласился я неохотно. — Так почему же мы, христиане, пойдем в мечеть?

— Потому что так все называют главный собор города — Мечеть. Просто ты здесь новичок и еще ничего не понимаешь. — Она хмыкнула, и я почувствовал, что ее веселое расположение духа начинает передаваться и мне. Невольно вспомнились слова деда, сказанные при прощании: «Если будешь считать, что обязан постоянно предаваться мрачности, мир станет для тебя смертельно серьезным, и ты вряд ли сможешь воспринимать его как сон».

Я вспоминаю эти слова, когда чувство вины за то, что я оставил деда и друзей в их нынешнем положении, сталкивается с естественным желанием наслаждаться жизнью и молодостью.

За столом в главной зале, куда спустились мы с Матильдой, уже сидели дядя Хосе, двое его сыновей и венецианец Луиджи Грациани со своим сыном Лоренцо. Мои кузены лишь ненамного взрослее меня. Старший, Хуан, пошел в отца — сухощавый, среднего роста, молчаливый и, кажется, весьма вспыльчивый. Энрике — добродушный увалень, не умеющий скрывать своих чувств. Он и Матильда больше похожи на тетку Ортенсию. Такие же жизнерадостные, как и она. Любители вкусно поесть. И все они — дружелюбные, приветливые, понятные и в то же время чужие мне люди. Мы с матерью обязаны их гостеприимству, может быть, даже спасением: кто знает, что будет с Гранадой… Мне надо к ним привыкнуть и научиться видеть в них родных.

— Сеньор Алонсо, — обратился ко мне старший Грациани, стараясь правильно произносить кастильские слова, — я рад, что мы с сыном задержались в Кордове, благодаря чему нам выпала возможность и честь поздравить вас со вступлением в лоно святой церкви!

Присутствующие стали наперебой поздравлять меня. Пожилая служанка Рехия, типичная арабка (буду привыкать к тому, что люди с ее внешностью могут молиться Деве Марии и держать дома иконы), зажгла свечи в красивых серебряных подсвечниках. Моя мать и тетка Ортенсия сначала помогали приносить из кухни блюда с едой, а затем присоединились к нам. Мать была в чепце, под который собраны волосы, и видно было, какая у нее высокая шея. Она впервые предстала передо мной в таком виде, и я с удивлением обнаружил, что она привлекательная женщина.

Ужин, устроенный в честь моего крещения, был обилен. Сначала все принялись за ароматные, только что испеченные домашние лепешки, натертые чесночной мякотью. Глядя на остальных, я подмечал, как и что следует есть. Лепешки макали в оливковое масло и заедали ими прохладное красное вино. Мне было вкусно и без вина.

— Выпей с нами, Алонсо! — воскликнул разрумянившийся Энрике, заметив мое воздержание. — Или тебе не позволяет этого сделать прежняя вера?! — Он расхохотался, нисколько не смущаясь тем, что никто его не поддержал, кроме вежливо улыбнувшегося Лоренцо. Молодого итальянца можно было не принимать в расчет, так как быструю кастильскую речь он почти не понимал.

Я пытался отделаться невразумительными отговорками — дескать, мне просто не хочется вина, — но Энрике не отставал. Его неожиданно поддержала Матильда (не знаю, хорошо ли это, что женщины участвуют здесь в трапезах наравне с мужчинами).

— Дорогой кузен, — произнесла она, делая вид, что не замечает взглядов тетки Ортенсии, — не странно ли, что, будучи причиной нашего праздника, ты единственный, кто не пьет в его честь?

Я покраснел, а потом решил, что искренность — лучший союзник (иногда — сделал я мысленную оговорку):

— Ты права, дорогая кузина. Мне действительно это непривычно. Может быть, наберусь мужества чуть позже.

Такой ответ был встречен дружным одобрением, и меня оставили в покое. Дядя Хосе обсуждал с сеньором Грациани деловые вопросы, связанные с торговлей тканями. Венецианцы торговали по всему миру. Обладая охранными грамотами, их купцы беспрепятственно перемещались между христианскими и мусульманскими странами. Дядя постоянно вел с ними дела. Именно с венецианским караваном (в нем было несколько негоциантов с обозами и охранявшие их вооруженные всадники — все из Италии) мы с мамой и добрались из Гранады в Кордову.

В пути, глядя на поросшие низким перелеском горы, я узнал от словоохотливого Луиджи, что в Гранаде, оказывается, производят лучшие во всей Европе виды шелка и сукна. Особенно славятся гранадские плащи из грубого шелка, а также бархат, парча и расшитые золотом и серебром ковры. Грациани постоянно ездил туда, делая закупки для торгового дома в Венеции, а заодно приобретал ткани по поручению своего кордовского компаньона Хосе Гарделя, моего любезного дядюшки.

Грациани рассказывал мне, что из Гранады во многие страны вывозят сахар. Что в эмирате добываются драгоценные металлы, из которых местные ювелиры производят украшения, высоко ценящиеся не только на Пиренеях, но и далеко за их пределами.

Сейчас Луиджи с удовольствием вкушал тончайший кусок темного вяленого мяса, заедая его маслиной и запивая вином. Он держал мясо кончиками указательного и большого пальцев, стараясь не запятнать манжета.

Рехия продолжала подавать к столу различные блюда.

От избытка впечатлений последних дней я поначалу был несколько рассеян, но затем мое внимание привлек разговор дяди Хосе с Луиджи. К сожалению, именно в этот момент ко мне вдруг обратился сидящий рядом Хуан. Обычно он очень молчалив, однако сейчас, видимо от выпитого вина, разговорился.

— Послушай, дружище, — прошептал он. Его глаза блестели, щеки раскраснелись. — Ты вполне можешь немного пригубить для вида. Ничего страшного, Аллах простит. Главное — хранить Ему верность в своем сердце. Когда-нибудь мы отомстим неверным за то, что приходится ради спасения жизни осквернять себя богопротивными ритуалами и делать вид, что мы считаем обычного человека Богом.

— Будем мстить собственным родителям и сестрам? — невольно вырвалось у меня.

— Шшш. — Он приложил палец к губам. — Нет, своих мы сможем переубедить. Ведь они просто обмануты.

— А ты не обманут? — Теперь я старался говорить тихо.

— Я был таким же, как они. Но потом встретил людей, которые открыли мне глаза. А уж в твое искреннее христианство я вообще не верю. Ведь ты воспитан в духе ислама. Очевидно, принял христианство, как и многие другие, чтобы уцелеть и когда-нибудь воздать неверным по заслугам.

— Сейчас не самое подходящее место для такого разговора, — шепнул я.

— Да, ты прав, — согласился мой собеседник. — Особенно надо остерегаться венецианцев. Ведь родня в любом случае не выдаст нас инквизиции, а от чужаков можно ждать чего угодно.

Хуан замолчал, и я вдруг отчетливо понял, что деду Ибрагиму все-таки удалось привить мне неприятие агрессивной религиозности, независимо от того, в каком вероучении она проявляется. К моему облегчению, в течение вечера кузен больше не касался этой щекотливой темы.

Дядя Хосе рассказывал о некоем весьма знатном человеке, который покупает у него шелковые ткани и гобелены. Они несколько раз встречались в лавке, и постепенно их разговоры стали выходить за пределы делового общения. Оказалось, что это не кто иной, как казначей арагонского короля, дон Луис де Сантанхель, собственной персоной. Их знакомство состоялось два года назад, и с тех пор они поддерживают дружеские связи.

— Недавно дон Луис снова был у нас. — Дядя Хосе продолжал говорить тем же негромким размеренным голосом, несмотря на то, что все уже давно смолкли и теперь с интересом слушали его. — Он рассказал мне об одном чрезвычайно необычном человеке, который находится сейчас в Кордове и несколько раз был принят их высочествами. Зовут его Кристо́баль Колон, но так он представляется с тех пор, как приехал в Кастилию из Португалии, где прожил до этого много лет. Сам Колон утверждает, что он родом из Генуи, хотя, по словам знающих людей, никаких следов генуэзского акцента в его кастильском нет. Впрочем, это, возможно, объясняется присущим итальянцам талантом к языкам.

Венецианец отвесил легкий поклон, благодаря дядю за комплимент.

— И каково же его итальянское имя? — полюбопытствовал он.

— Кристо́форо Коломбо.

— Никогда о таком не слышал. Чем же он интересен?

— Этот человек — мореход и картограф. Он не аристократического происхождения, но ему каким-то образом удается внушить к себе уважение со стороны самых знатных персон Европы. Он не ученый, но чрезвычайно образован и настолько уверен в своих познаниях, что легко вступает в споры с университетскими космографами. Если рассказать кому-то о его поступках, Колон может произвести впечатление безумца, одержимого навязчивой идеей, однако, вместо того чтобы просто отмахнуться от него, португальские и кастильские монархи созывают специальные советы для изучения его предложений. В Кастилии, например, его идеи были отвергнуты советом теологов и ученых университета Саламанки.

— Что же он такого предлагает? — заинтересованно спросил Энрике.

— Снарядить экспедицию для поиска западного пути в Индии.

— Западного? — одновременно переспросили Грациани и Энрике. Я тоже, признаться, не понял, о чем идет речь. Ведь Индия лежит на востоке.

— И что такое «Индии» во множественном числе? — присоединил я свой голос к хору вопрошающих.

По словам дяди Хосе, Кристобаль Колон, разделяя древнюю, но до сих пор не ставшую общепринятой теорию о шарообразности Земли, считает, что в далекие страны Востока можно добраться, не только двигаясь на восток, но и западным путем, через открытый океан. Под Индиями подразумеваются неизведанные страны Азии, упомянутые в путевых заметках венецианских купцов («Ваших прославленных соплеменников, синьор Луиджи») Николо и Марко Поло. Основываясь на расчетах известного флорентийского математика Паоло Тосканелли, Колон пытается убедить монархов Кастилии и Арагона в том, что современные суда вполне в состоянии доплыть до азиатского материка через Море Тьмы. Среди тех, кто возражает Колону, одни оспаривают представления о Земле как о шаре, другие же, склонные согласиться с этой идеей, опасаются, что расчеты расстояний могут оказаться ошибочными и тогда мореплаватели, которые отважатся отправиться в такое путешествие, будут обречены на верную гибель. В открытый океан еще никто не ходил. У путешественников могут кончиться припасы раньше, чем они доберутся до земли. Не говоря уж о том, что никто не знает, какие бури ждут храбрецов в необъятном Море Тьмы. В прошлом Колон обращался со своими предложениями к королям Португалии и Англии, однако космографы этих стран отвергли его идеи.

— В Кастилии ему тоже несколько раз отказывали, но он продолжал упрямо доказывать свою правоту, суля католическим государям неисчислимые богатства из земель, которые он собирается открыть. И вообразите: буквально на днях дон Фернандо и донья Исабель снова приняли Колона у себя во дворце Алькасар и обещали удовлетворить его просьбу после взятия Гранады, — заключил свой рассказ дядя Хосе.

— Как же относится к его замыслу сам дон Луис? — спросила моя мать.

— О, это один из самых горячих поклонников и заступников Колона перед лицом их высочеств. Сантанхель даже готов частично финансировать его экспедицию из арагонской казны, обещая в случае, если путешествие не увенчается открытием западного пути в Индии, возместить затраченную сумму из собственных средств.

— Дивны дела Твои, Господи! — воскликнул Грациани. Взяв со стола крупный апельсин, он покрутил его в вытянутой руке, демонстрируя присутствующим. — Как же Земля может быть шаром? Ведь в этом случае тот, кто окажется на нижней ее стороне, непременно упадет.

— Многие мореходы подтверждают, — заметил дядя Хосе, — что, когда на горизонте появляется берег, сначала показываются купола церквей, а потом уже сами церкви. Объяснить это можно только тем, что поверхность земли изогнута.

— О шарообразности Земли писали еще Аристотель и Птолемей. Они говорили, что «вниз» — это всегда к земле, а «вверх» — это направление от земли, и не важно, на какой стороне шара мы находимся, — объяснил я и тут же пожалел, что бесцеремонно встрял в беседу.

Все с удивлением посмотрели на меня, а кузина Матильда широко раскрыла глаза, словно впервые увидела. Мне захотелось провалиться сквозь землю, то есть, согласно древним мыслителям, «вниз».

— Как приятно видеть столь широкую образованность в молодых людях, — любезно откликнулся венецианец.

Продолжение беседы обещало быть столь же увлекательным, но женщины перевели наше внимание на еду. Теперь стол украшали разнообразные мясные и рыбные блюда. Как выяснилось, крошечных жареных рыбок надо было есть целиком. Я не рискнул. Зато баранье мясо на шампурах было мягким и вкусным, как и куски курицы, приготовленные на решетке и поданные с тушеными овощами. Видно, и то и другое долго мариновали прежде, чем зажарили.

Знаменитая паэлья, которую в Кастилии едят повсюду, оказалась позаимствованным у нас пловом. Только баранину они заменили кальмарами и мидиями и зачем-то добавили горох и лимон. Не знаю, понравилось ли мне это блюдо, но все расхваливали тетку Ортенсию, которая лично его готовила, и я, присоединившись к восхвалениям, решил, что привыкнуть к нему, пожалуй, можно. Хваля тетушку, я не лицемерил: рис был приготовлен со знанием дела и совсем не разварен.

— В городе очень много войск, — заметил Луиджи. — Очевидно, скоро начнется наступление на Гранаду.

— Вы совершенно правы, — согласился дядя Хосе, обтирая губы салфеткой. Он выглядел аскетично и ел мало. — Помимо рыцарей со всего королевства, здесь присутствуют и солдаты ополчений, направленных из разных городов. По словам досточтимого дона Луиса, его католическому высочеству дону Фернандо удалось набрать сорок тысяч пехотинцев и десять тысяч всадников.

— И все это против одной Гранады? — поразился Луиджи. Разговаривая, он не забывал отправлять в рот очередную порцию еды. — На что же рассчитывает Боабдил? Почему он сразу не сдается? Может быть, ждет, что правители Марокко и Египта придут ему на помощь? Думаю, если это действительно произойдет, ваши короли окажутся в нелегкой ситуации. А уж если вмешаются османы, то я даже не берусь предсказать, к чему это может привести.

Я видел, как Хуан, внешне безразличный к разговору, стискивает кулаки. Энрике и Матильда не особенно прислушивались к разговору. Кузен рассказывал сестре что-то, судя по ее улыбке, весьма забавное. Мать и тетка то уходили на кухню проверить стряпню Рехии, то возвращались к столу. На улице было совсем темно. Огоньки свечей изгибались под легкими дуновениями ветерка, танцуя под музыку, слышную лишь огню и ветру.

— В тысяча четыреста восемьдесят седьмом году от Рождества Спасителя, — заметил дядя Хосе, откинувшись на спинку стула, — султан мамлюков пригрозил их католическим высочествам разрушить храм Гроба Господня и закрыть доступ христианам к святым местам в Иерусалиме, если они не откажутся от попыток взять Гранаду. Но уже через год в Египте начался ужасный голод, и спас мамлюков, как это ни странно, именно дон Фернандо, который со специального разрешения его святейшества папы стал продавать им пшеницу.

— Воистину сам Господь покарал султана, — благочестиво произнес сеньор Грациани. — Ну а как же Марокко? Порта?

— Мусульманские державы последние сто лет более всего заняты соперничеством друг с другом. Особенно сильно арабские государи встревожены стремительным возвышением турок-османов. Сегодня османы владеют всей Византией. Завтра могут направить свои взоры и на Иерусалим. Им всем — мамлюкам, марокканцам, туркам — сейчас не до Гранады. Если Европа не объявит Крестового похода, никто из них не станет вмешиваться в происходящее на Пиренеях. Тем более что после падения Малаги у эмирата больше нет выхода к морю. Это значительно осложняет высадку войск из мусульманских стран.

— Дорогой мой Хосе, вы прекрасно разбираетесь в ситуации и замечательно разъяснили ее невежественному иностранцу. — Венецианский купец поднял массивный серебряный кубок и отпил из него еще немного вина. — Какую же тактику, по вашему разумению, предпримет дон Фернандо против эмира?

— Надо думать, ту, которая оправдала себя при взятии Малаги и Басы. Осаду и голод. — По выражению лица дяди нельзя было понять, какие чувства вызывает у него нарисованная им ужасная перспектива.

Во мне от его слов будто что-то сжалось. Я вдруг осознал, что пребываю здесь в безопасности (в этот момент я не думал об инквизиции), вкушаю отборные яства, а мой дед, мои друзья, мои учителя — все они в скором времени будут испытывать невыносимые муки голода. Я положил обратно на тарелку ломоть тонкого вяленого мяса, от которого успел откусить лишь маленький кусочек, следуя примеру гурмана Луиджи.

— Дорогой кузен, — вдруг заговорил Энрике, и по его взгляду я понял, что у него какая-то хитрость на уме. — Только что ты по-настоящему перестал быть мусульманином, и теперь уже ничего не мешает тебе выпить вина в собственную честь.

Я не понял намека.

— Как ты думаешь, что ты сейчас ел? — спросил он.

Я оглянулся на мать и прочел на ее худом лице сочувствие. До меня вдруг дошло, о чем толкует Энрике. Сам того не подозревая, когда внимание мое было полностью поглощено разговором о предстоящей войне, я впервые в жизни нарушил запрет на употребление в пищу свинины! И небо не обрушилось на землю, море не восстало из берегов!

— Все верно, — подтвердил Энрике, глядя на мое ошеломленное лицо. — Это тонкие ломтики мяса славятся по всей Кастилии. — Это хамон, окорок из специально разводимых черных свиней. И есть его надо не рассеянно, как ты, а вдумчиво, запивая добрым вином и заедая отборными маслинами. Предлагаю тебе это сделать, и ты наверняка будешь рад, что поменял религию.

Мне вдруг стало все равно. А почему бы, собственно, и нет? В конце концов, я был совершенно уверен, что, несмотря на веселый тон, Энрике вовсе не смеется надо мной. Он действительно хочет, чтобы я научился извлекать удовольствие из своего положения.

Я потянулся к кубку. Матильда захлопала в ладоши и воскликнула:

— Внимание! Алонсо набрался мужества!

Теперь на меня смотрели уже все присутствующие, включая и Луиджи с дядей, которые прекратили обсуждать политику и повернулись к нам. Пожалуй, единственным, кого я не заинтересовал, был Лоренцо. Он был полностью увлечен поглощением еды, и это отсутствие внимания к моей персоне даже слегка уязвило меня.

Пути назад не было. Я быстро осушил кубок до дна и со стуком поставил его на стол. К щекам и ко лбу тотчас прилила волна жара. Неожиданно возникло желание плакать и смеяться без всякой причины.

— Пусть что-нибудь поест! — произнес чей-то голос. Кажется, мужской. Или, может быть, женский.

Остаток вечера смешался в моей памяти — неразборчивый гул голосов, потерявшая вкус еда, мучительное постепенное возвращение трезвости и навалившаяся усталость. Кто-то помог мне дойти до комнаты. Я с трудом стащил с себя рубаху и чулки и лег в постель.

В теле возникло странное чувство движения, как будто меня несет в полете, но полет не приносит радости. Это чувство то оставляло меня, то снова подхватывало. Перед глазами плясали язычки пламени, и их ритм почему-то отзывался покалываниями в пальцах. Вот они уже превратились в крошечные сверкающие лепестки, потом сложились в золотые узоры. Где же я видел эту сплетающуюся без начала и конца вязь арабесок? В Альгамбре? На арках Алькасара?

Мне уже начали нравиться эти зрительные метаморфозы, но я не успел насладиться ими сполна, потому что погрузился в забытье без сновидений. В самое последнее мгновение перед засыпанием возникло ощущение, что я понял что-то неуловимое, не передаваемое словами, нечто на грани сна и яви. Но наутро, как я ни старался, так и не вспомнил, что же это было.

В последующие дни меня знакомили с разными видами тканей, со способами их производства, с ценами на них. Дядя, братья и их работники терпеливо объясняли, какой одежде соответствуют те или иные материалы, что заказывают дворяне, что — купцы, какая одежда по средствам ремесленникам и крестьянам, что носят простые монахи, а что — приоры монастырей и епископы. Что делают из дорогого шелка, а что — из грубого дешевого сукна. Какой мех — белки или горностая — подходит для обшивки сюрко. Как выглядит вышивка, сделанная золотой и серебряной нитью на верхней одежде. Я учился отличать виды парчи и бархата, льна и шерсти, сукно гладкое и с начесом, византийский шелк и тафту из Сицилии.

Наука постепенно шла впрок, и я понимал, что овладение ею является лишь вопросом времени. Но ткани не могли заменить мне книг, по которым я отчаянно тосковал. Мне не хватало их присутствия и самого процесса чтения. Дядя Хосе замолвил за меня словечко, и старенький священник-араб, падре Нуньес из церкви святого Себастьяна, обещал показать мне свою небольшую библиотечку. Однако время шло, и мне неловко было напоминать ему об этом. Единственным текстом, кроме Библии, который я читал в эти дни, была рукопись «Свет в оазисе». Я мог делать это только поздно ночью, тайком. В это время меня обычно никто не беспокоил, и даже Матильда не удостаивала своим назойливым вниманием.

Однажды я оказался свидетелем жаркого спора между Хуаном и Энрике. Это было 10 апреля, когда все вокруг обсуждали назначенный на следующий день выезд войск в долину Гранады. На улице в последние дни проходили крестные ходы, факельные шествия, процессии монахов в капюшонах, распевающих псалмы и несущих хоругви и статуи святых, раздавались призывы убивать сарацинов. Обе матери просили нас, молодых, не выходить на улицу без крайней необходимости, потому что в городе участились нападения на морисков. Вечером, после ужина, я прошел в патио, чтобы в одиночестве предаться размышлениям, но тут по лестнице, соединявшей два внутренних балкона, во дворик сбежал Хуан:

— Не знаю, как ты, братец, но я иду прогуляться к реке. Это мой город, мои предки жили здесь многие столетия, и я не собираюсь сидеть взаперти, опасаясь твоих любимых христиан!

— Хуанито, — увещевал его сверху Энрике, стоя в проеме комнаты, выходящей на балкон, — подумай о матушке. Зачем ее зря волновать?

— Значит, ты остаешься дома из-за матушки? — язвительно осведомился Хуан. — А не потому ли, что добрым католикам этой страны, следующим заветам Иисуса о любви к ближнему, может не понравиться твое происхождение и они, исключительно из любви к тебе, попытаются спасти твою вечную душу, отняв твое презренное злато и даже, быть может, и жизнь?!

— Поведение дурных христиан не бросает тени на само учение нашего Спасителя, — возразил Энрике. — Не правда ли, Алонсо? — спросил он, продолжая, однако, смотреть не на меня, а на брата.

— Да, Алонсо, — воскликнул Хуан, также не поворачиваясь в мою сторону, — расскажи нам, как ты пришел к вере в непорочное зачатие Девы Марии! Видимо, этому учили тебя в медресе твои учителя в Гранаде. Или же ты прозрел благодаря своим книгам? А не читал ли ты там случайно, что наша исконная вера — ислам, что мы исповедовали его столетиями, пока не пришли неверные и не навязали нам своих медоточивых разговоров, подкрепляя их казнями, грабежом, ограничительными законами и кострами инквизиции?

— Или, дорогой Алонсо, — подхватил Энрике предложенный стиль полемики, — может быть, ты прочитал в своих мудрых книгах о том, что мы — мулади, а значит, наши предки исповедовали истинную веру в Спасителя нашего Иисуса Христа в течение бесчисленных столетий, пока сюда не вторглись из Африки полчища никем не званных сарацинов. А значит, переход в христианство — это возвращение к нашей исконной вере.

Мне казалось, что у меня на глазах происходит в миниатюре спор двух вероучений, по сути — двух цивилизаций, двух культур. Но выглядел он как обмен колкостями между молодыми людьми. Если они вовремя вспомнят о том, что они братья, то прекратят спорить, предоставив друг другу свободу выбора. Если же желание доказать свою правоту заслонит память о кровном родстве, они, скорее всего, сцепятся.

И обе эти цивилизации почему-то обращались в эту минуту ко мне, словно мне дана власть разрешить их вековой спор.

— Так что же, Алонсо? — Хуан не мог допустить, чтобы последнее слово осталось не за ним. — Что прочитал ты в своих умных книгах?

— Я прочитал, — ответил я, — что среди наших предков были не только христиане-вестготы. Сначала здесь жили иберы, и поклонялись они, кажется, солнцу. Позже пришли римляне, которые тоже были нашими предками и служили громовержцу Юпитеру. Потом пришли вестготы, от которых мы ведем свой род. И все же, кто может поручиться, что среди наших предков ни разу за восемьсот лет ни один человек, живя среди мусульман, не женился на арабке или берберке?

Мои двоюродные братья молчали, в изумлении уставившись на меня. До сих пор я не слишком баловал их красноречием. Я же чувствовал, что меня несет, и не мог остановиться.

— Еще я прочитал в своих умных книгах, что человек не обязан верить в то, во что верили его предки, далекие или близкие. Или в то, во что верят его братья. Что каждый вправе сам искать свой путь к Богу. И что одно и то же вероучение содержит призывы и к милосердию, и к жестокости. Поэтому поступки людей важнее того, что говорится в священных писаниях.

Решив, что я наговорил достаточно, чтобы против меня можно было выдвинуть не менее пяти обвинений в ереси, я умолк и вернулся в дом, оставив ошеломленных представителей двух культур обдумывать сказанное.

На следующий день я был в уличной толпе, провожавшей бесчисленную армию католических королей, которая отправлялась брать Гранаду. Усидеть дома было невозможно. Цеха, лавки — все было закрыто. Народ повалил на улицы. Вместе со мной пошли все трое моих кузенов, включая вездесущую Матильду. Энрике и Матильда, указывая мне на тот или иной фрагмент внушительного военного парада, разъясняли то, в чем я не мог разобраться сам.

Король и королева в сопровождении своих свит первыми выехали из Алькасара во главе длинного ряда рыцарей. Дон Фернандо был намерен лично руководить осадой Гранады. Поднимая облака пыли, громыхали закованные в железо лошади. Сверкала на солнце броня рыцарей и их коней, на шлемах всадников живописно выглядели ленты, разукрашенные в геральдические цвета. Было интересно разглядывать нарисованные на щитах и попонах фамильные гербы.

— Рядом с королевой ее сын, принц Хуан, — объяснила Матильда, — и три дочери: инфанты Хуана, Каталина и Мария. Они направляются в Алькала́ Ла Реаль, крепость графа Тендильи, которая расположена на пути в долину Гранады. Оттуда королева будет руководить поставками для армии.

Когда мимо нас двигался кортеж придворных, священников и высокопоставленных мирян, Матильда указывала на ту или иную разодетую даму, называя ее имя. За придворными последовали войска. Энрике, удивляя меня своей осведомленностью в геральдике, называл имена проезжающих мимо военачальников короля: граф Тендилья; граф Сифуэнтес; герой Малаги, дон Алонсо Агиляр; дон Родриго Понсе де Леон и так далее и так далее…

— Видишь красные кресты на щитах? Это рыцари ордена Калатравы, — пояснял кузен. — А это магистр ордена Алькантара, дон Хуан де Сунига со своими воинами. За ними — арагонские рыцари ордена Монтесы.

Грохот и шум стояли неимоверные: ревели трубы, заходящаяся в восторге толпа напирала со всех сторон. Повсюду развевались штандарты и хоругви. Время от времени кто-нибудь затягивал: «Сантьяго де Компостела! Сантьяго Матаморос!», и этот клич тут же подхватывали тысячи глоток. Матильда оробела и прижалась ко мне, одновременно держа за руку Энрике. Хуана мы уже потеряли в толпе.

Мимо нас проходили копейщики и арбалетчики, швейцарские наемники и солдаты ополчений. Казалось, войску не будет конца. Но оно все же кончилось, взяв курс на мой родной город. Последними провезли артиллерийские орудия — их количество тоже было впечатляющим — и повозки маркитантов с провиантом и снаряжением. Толпа постепенно начала редеть. К этому времени я уже потерял из виду своих родственников, но не стал их искать. Мне хотелось побыть в одиночестве.

Я устал от тесноты и толкучки, от немытых тел христиан (дед был прав, говоря о том, что они еще не научились достаточно часто предаваться омовению), от пыли, жары и шума, от запаха испражнений, оставленных лошадьми там, где они проходили, а более всего — от криков «Смерть маврам!».

Если у меня будет сын, я не назову его Яго.

Мне не хотелось спешить с возвращением, и я брел по улочкам города, постепенно удаляясь от наиболее населенной его части. «Что бы я сделал, если бы был орбинавтом? — спрашивал я себя. — Как бы предотвратил осаду Гранады? Представил бы себе, что король Арагона и королева Кастилии вообще не появились на свет? Но это глупо, на их месте были бы другие. Может быть, я отсрочил бы конец Реконкисты, но вряд ли сумел бы его отменить. Для того, чтобы на самом деле прекратить насилие и войны, пришлось бы заново придумать всю человеческую историю. Может быть, надо было бы начать с Адама? Представить себе, что он так и не узнал Евы? Или, лучше, что не поддался на уговоры змия?»

Я прошел мимо одинокой ветряной мельницы. Домов поблизости уже не было, только холмы, покрытые невысокими цитрусовыми садами и масличными рощами. Вдали можно было различить несколько арок моста через Гвадалквивир, городские строения и над ними гордые очертания Соборной мечети. Высоко в небе парил орел.

Сейчас мне было легче вообразить себя волшебником совсем иного сорта, нежели орбинавты. Этаким всесильным сказочным чародеем, способным разметать все полчища христиан, направляющихся к Гранаде. Хотя, напомнил я себе, дед не велит убивать. Даже в мыслях. Да мне, по правде говоря, и самому неприятно такое представлять. Воткнуть заточенное железо в трепещущую плоть, отнять жизнь — нет, это определенно не для меня! Но, если бы я сейчас увидел умирающего от ран католического рыцаря, я бы равнодушно прошел мимо, не пошевелив и пальцем ради того, чтобы ему помочь. Насчет обязанности спасать своих врагов от гибели дед ничего не говорил. Пускай отправляются в тартарары и на меня не рассчитывают…

И тут я увидел умирающего от ран католического рыцаря!

Я даже не сразу понял это. Сначала мои мысли прервало зрелище кота, отдаленно напоминающего Саладина. Кот внимательно изучал обнаженную голову лежащего навзничь человека в доспехах, не осмеливаясь приблизиться.

Когда до меня дошло, что именно я вижу, я остановился как вкопанный, не зная, во что верить: что все это мне снится или что мои мысли способны с такой скоростью воплотиться в действительность. Уж не проявился ли во мне таким образом скрытый талант орбинавта? В таком случае впредь мне придется с величайшей осмотрительностью выбирать, о чем думать.

Шлем рыцаря валялся в траве. Меча в ножнах не было, на поясе торчал крюк для небольшого кулачного щита, но щит тоже отсутствовал. Я подошел поближе, и кот бросился в кусты. На голове пострадавшего зияла рана. Видимо, его сильно ударили чем-то тяжелым и ограбили. Темно-русые волосы, правильные черты лица. Молодой рыцарь был без сознания, но дышал. Не будучи лекарем, я не имел ни малейшего представления о его шансах выжить в таком состоянии. Что-то подсказывало мне, что если его здесь оставить, то шансов скоро не останется никаких.

Я оглянулся в поисках его коня, но не увидел ничего, кроме ветряной мельницы, мимо которой прошел минут десять назад. Пришлось тащиться туда и долго втолковывать устрашающего вида мельнику, для чего мне понадобилась его помощь. Тот потребовал за свои труды оплату. Получив двойной золотой, мельник стал покладистей и согласился помочь.

Мы с мельником доехали на его скрипучей телеге, запряженной старым мулом, до места, где лежал пострадавший. Пришлось повозиться: из-за доспеха, который доходил ему до локтей и колен, рыцарь оказался очень тяжелым. Наконец мы уложили его поверх мешков с мукой, не забыв подобрать шлем, и зашагали рядом с телегой.

— Воистину, вы добрый самаритянин, сеньор, — сказал по дороге мельник, отгоняя мух от мула. — Спасти жизнь человека — дело богоугодное. По всему видать, этот идальго собирался участвовать в походе на Гранаду, да пал жертвой лихих людей. Смекаю я, что он ехал один, а разбойникам только этого и надо…

«Интересно, — подумал я, — как бы ты оценил мою доброту, если бы узнал, что́ я думал об умирающих рыцарях еще совсем недавно?»

Заметив, что я его больше не слушаю, мельник запел заунывным и в то же время очень громким голосом нескончаемую героическую балладу о Сиде Кампеадоре, время от времени почесывая заросшую щетиной щеку. Мул важно вышагивал по каменистой тропе.

Возле дома нас встретил Энрике. Увидев нашего подопечного на телеге, он быстро сообразил, в чем дело, и привел из дома нескольких слуг. Вслед за ними вышли дядя Хосе и наши женщины. Дядя отдал распоряжение отнести пострадавшего в свободную комнату на втором этаже и послал слугу за лекарем, коим, как выяснилось, оказался падре Нуньес.

— Я рад, что ты поступил таким образом, — тихо сказал мне дядя, когда мы на мгновение оказались рядом.

Что же до меня самого, то я, признаться, вовсе не был уверен в правильности своих действий. Перед глазами все еще стояли картины бесчисленного воинства, идущего на мой город. Но, видимо, вести себя иначе я просто не мог.

Вечером ко мне в комнату на втором этаже пожаловала Матильда.

— Правда, он прехорошенький? — воскликнула она, сияя. — Ты совершил такой благородный поступок!

Мне хотелось остаться наедине с заветной рукописью, однако намеки на Матильду никак не действовали: она горела желанием обсуждать незнакомца. Пришлось поддержать разговор.

— Он уже пришел в себя? — спросил я.

— Нет, но с него сняли его роскошные доспехи и одели его в одежду из лучшего шелка, которую нашли в лавке. Так распорядился отец. Врач сказал, что, пролежи он еще пару часов в траве, его уже нельзя было бы спасти! Пойдем посмотрим на него.

— Это еще зачем? Пусть отдыхает.

— Пойдем! — Кузина потянула меня за руку.

Сам не зная, почему я уступил ей. Мы тихо вошли в комнату, где был помещен спасенный мною молодой человек. Он лежал в постели, совсем не напоминая грозных, вооруженных до зубов рыцарей Кастилии и Арагона. Вряд ли ему было многим больше двадцати лет. Рану на голове скрывала повязка, из-под которой выбивались кудри.

— Вероятно, он снял шлем из-за жары и поэтому получил удар по незащищенной голове, — прошептала Матильда. — Правда, хорош собой?

Пожалуй, она была права. Впрочем, мне-то какое дело? Я уже повернулся было, чтобы выйти, но тут Матильда подошла на цыпочках прямо к постели и поманила меня пальцем. Присмотревшись, я понял, что ее заинтересовало. На груди у рыцаря висел медальон, и он был приоткрыт. Моя кузина, нисколько не колеблясь, открыла его, и я не успел помешать этому бесцеремонному вторжению в чужую жизнь.

— О! — выдохнула Матильда со смесью восхищения и сожаления. — У него есть возлюбленная…

Она повернула медальон в мою сторону, и я, кляня себя за любопытство, увидел в нем маленький овальный портрет девушки. Вьющиеся волосы, ямочка, делающая улыбку еще светозарней, смеющиеся синие глаза. На груди у нее висело ожерелье из маленьких золотых сердечек.

— Какая красавица! — прошептала Матильда.

— Художник приукрасил, — буркнул я. — При черных волосах не бывает таких синих глаз.

Интересно, с чего я это взял?

Во мне нарастало какое-то непонятное глухое раздражение на спасенного мною рыцаря. Мало того, что он наверняка намеревался соединиться с войсками, находившимися в Кордове, и, если бы не случившаяся с ним неприятность, сейчас ехал бы воевать с моими друзьями. Мне казалось, что он еще и похитил у меня женщину мечты.

Эта мысль была настолько абсурдна, что я немедленно оборвал ее и, сгорая от стыда, покинул комнату без слов.

Ночью мне приснился белоснежный единорог. Еще совсем ребенок, если можно так выразиться. У него были выразительные синие глаза. Почему-то его присутствие наполняло меня пронзительным переживанием счастья. Внезапно, испугавшись чего-то, он бросился прочь.

«Подожди! — звал я его. — Я твой друг!»

Но единорог скакал не оборачиваясь. Его уже настигали свирепые серые псы в покрывалах с вышитыми на них красными крестами ордена Калатравы. (Позже, вспоминая этот сон, я не мог припомнить, в какой момент появились псы.) И тут я совершенно неожиданно понял, что это сон!

Такого прежде со мной не случалось. Для того чтобы осознать, что сновидение не является настоящим миром, мне всегда требовалось проснуться. Ведь во сне все кажется подлинным, не вызывающим сомнений: образы, запахи, жара, холод, цвета, звуки. Только по пробуждении, узнавая привычную обстановку, я понимал: того, что еще несколько мгновений назад казалось реальным, на самом деле не существует.

А в этот раз я понял это прямо во сне. То, что сейчас происходит, мне снится! Это мнимость, созданная моим собственным рассудком, и я могу делать с ней все, что пожелаю!

Я немедленно пожелал, чтобы хищные псы превратились в безобидных зайцев. Мне это почти удалось! Правда, зайцами они не стали. Они просто исчезли, и я проснулся. И тем не менее между их исчезновением и моим пробуждением был короткий промежуток времени. Значит, они исчезли, когда сон еще продолжался! Поэтому я был преисполнен уверенности в том, что изменил ткань сновидения силою собственной мысли!

Пусть у меня вышло не совсем то, что я хотел. Это объясняется просто отсутствием опыта и сильным возбуждением. Но я теперь точно знал, что означает влиять на ход сновидения!

Я лежал, не размыкая глаз, ощущая в задней стороне шеи непонятную пульсацию. Казалось, там вспыхивают невидимые огоньки. Я снова и снова перебирал внутренним взором только что пережитое. Вот маленький, белый, сверкающий на солнце единорог. Теперь я понял, что он был не белым, а серебряным. Вот он разворачивается и пускается вскачь, а его преследуют неизвестно откуда взявшиеся псы. И вот это чувство полной и безусловной уверенности в том, что они не могут причинить ему никакого вреда, ибо я этого не допущу. Ведь сон-то мой! И самое главное подтверждение тому — краткий миг, когда я еще видел единорога, но уже не видел псов, ибо они исчезли по моему желанию!

Вот, оказывается, в чем дело! Вот он — путь к искусству орбинавтов! Теперь я понял, почему все мои прошлые опыты со сновидениями были безуспешны. Я каждый раз пытался вернуться в сон, который уже завершился. А секрет в том, чтобы еще в самом сновидении распознать его иллюзорную сущность. Когда я привыкну это делать, согласно рукописи, я, возможно, научусь делать то же самое и в бодрствующем состоянии. Кстати, надо бы еще раз посмотреть, что говорится в рукописи о снах.

Я встал, зажег масляную лампу, вынул из сундука незатейливую шкатулку с двойным дном и, открыв ее, извлек небольшой свиток. Развернул, осторожно разгладил, стараясь не слишком приближать к огню. Тонкий, светлый пергамент, уступающий по изысканности современному бархатистому велюру, буквально источал аромат древности.

Когда и кто написал этот текст? Почему было не сделать несколько его копий, вместо того чтобы передавать из поколения в поколение один и тот же манускрипт?

Перед отъездом я задавал деду эти вопросы. Он сказал, что манускрипт был составлен спустя столетия после того, как воин-ибер в войске Александра Великого вернулся из дальних краев с тайным знанием. Об этом говорится в самом тексте. Первые поколения хранителей передавали это знание друг другу устно. Перед правлением Аврелиана, когда каждые несколько лет власть в Римской империи переходила из рук в руки, а сама империя трещала по швам, хранители, опасаясь, что смутные времена приведут к потере бесценного знания, решили записать его.

Касаясь второго вопроса, дед заметил, что ничто не мешает сделать одну или несколько копий, но решение об этом следует принимать, взвесив все возможные последствия. Во-первых, чем больше копий, тем труднее скрывать знание от непосвященных. Во-вторых, при копировании можно исказить текст. К примеру, переписчик может принять небрежно написанную мелкую букву за помарку, как это произошло со мной, когда я впервые увидел рукопись.

— В общем, Али, — сказал тогда дед, — теперь ты хранитель, тебе и решать, копировать манускрипт или нет. Мне кажется, что лучше всего, чтобы в принятии таких решений участвовали и орбинавты, а не только хранители. Очень надеюсь, что, в отличие от многих предшественников, включая и меня, ты откроешь в себе этот дар.

Мысли мои опять вернулись к недавнему сновидению, и я стал искать в рукописи соответствующее место, несмотря на то, что пляшущий свет от лампады немного затруднял чтение.

Вот, так и есть:

«Убедись всем существом своим в том, что сны суть иллюзия».

Здесь не написано, что об этом надо размышлять уже после того, как сон закончился. Это надо делать в самом сновидении! И не думать об этом, а почувствовать это «всем существом».

Завтра расскажу матери о своем открытии.

Я аккуратно спрятал рукопись и вернулся в постель. Теперь я уже не пытался снова погрузиться в недавно пережитый сон. Что приснится, то и приснится. Главное — настроить себя на то, чтобы в сновидении не обмануться его правдоподобием, убеждал я себя, и в это время перед глазами всплыл непрошеный образ синеглазой черноволосой незнакомки с портрета. «Моя дама из медальона», — подумал я и тут же устыдился такого хода мыслей.

Пульсация в шее стала усиливаться. Погружаясь в пучину сна, я снова испытал мимолетное ощущение какого-то ускользающего понимания. И опять не сумел сохранить его в памяти.

Наутро мне сообщили, что молодой рыцарь, за которым почти постоянно ухаживала Рехия, смазывая рану и меняя повязки, пришел в себя и теперь он просит возможности увидеться со мной. Кто-то из домашних уже успел рассказать ему о моей роли в его спасении.

Не испытывая особого желания, я все же зашел к нему. Увидев меня, молодой человек с усилием приподнялся. Теперь он полусидел. На столике рядом с ним стояли чашечки со снадобьем и водой.

У него оказались серые глаза. Несмотря на то что он находился в постели, было видно, что ростом он выше всех в нашем семействе. Медальон на груди был пропущен внутрь рубашки, виднелась только серебряная цепочка. В моем сознании мелькнуло незабываемое лицо синеглазой незнакомки.

— Я должен вас поблагодарить, — произнес рыцарь. — Ваш лекарь рассказал мне, что, если бы не вы, меня уже не было бы среди живых. Теперь я ваш должник. Ваш и всего вашего семейства.

Я хотел было что-то вежливо возразить, но он остановил меня жестом руки.

— Я уже знаю, как вас зовут, — продолжал он. — Разрешите и мне представить себя. — Ему наконец удалось придать голосу некоторую твердость: — Мануэль де Фуэнтес, идальго из Саламанки.