Два всадника сорвались с места и помчались навстречу друг другу. Католический рыцарь, чье лицо было скрыто опущенным забралом, первым поднял длинное тяжелое копье. На его плаще и на попоне его лошади красовались кресты святого Георгия, покровителя ордена Монтесы: две красных полосы, пересекающие друг друга строго посередине, и обрамляющие их четыре жирные черные лилии.

Смуглолицый соперник рыцаря приготовил свое оружие мгновением позже. Мускулистая рука в перчатке, достигавшей локтя, твердо держала древко.

Никто не вмешивался, соблюдая традиции рыцарских турниров. Каждая сторона подбадривала криками своего воина, но что-то в интонации мавров подсказывало Мануэлю, который наблюдал за происходящим вместе с тысячами других кастильцев и арагонцев, что они ни на секунду не сомневаются в победе своего воина. За спинами мавров распластался на холмах силуэт стен и башен Гранады. Солнце, внезапно вынырнувшее из-за покрытых снегом горных вершин, заблестело на поднятых наперевес копьях.

— Арагонец зря принял вызов, — прошептал рядом с Мануэлем Гильермо Энтре-Риос. — Этого сарацина мы уже видели не раз. Смотрите, какой здоровяк! И забрала никогда не опускает. У него чудовищный удар! Выбить его из седла еще никому не удавалось. С ним может справиться только такой герой, как дон Алонсо Агиляр, но их высочества не позволят, чтобы высокородный кастильский гранд скрестил меч с простым сарацинским всадником.

— Как зовут этого верзилу?

— Все называют его Тарфе, хотя вообще-то у него, как и у всех мавров, длинное и совершенно незапоминающееся имя.

Мануэль мысленно сосредоточился, желая рыцарю-монаху устоять в столкновении, но его пожеланий оказалось недостаточно. Предсказание Энтре-Риоса сбылось с молниеносной быстротой, и выбитый из седла арагонец уже лежал на земле. Будь это настоящий турнир, поверженный воин мог остаться в живых. Но шла война, и Тарфе, недолго думая, добил его ударом копья в горло и вернулся к своим торжествующим сотоварищам.

Трава, придавленная головой неподвижного монаха, окрасилась в коричнево-алый цвет. По рядам наблюдавших за поединком христиан прокатился разочарованный гул.

— Помяните мое слово, дон Мануэль, — сказал Энтре-Риос, когда они возвращались верхом в осадный лагерь. — Скоро их высочества запретят нам принимать вызовы на поединки. Уж слишком часто в них побеждают наши противники. Ведь они в отчаянии, и деваться им некуда. Вот тогда и начнется настоящая война. Как в Басе и в Малаге.

Мануэль был рад, что попал под командование герцога Кадисского, знаменитого Родриго Понсе де Леона. Это произошло совершенно случайно в тот день, когда он приехал из Кордовы.

В войске, расположившемся в осадном лагере в долине Гранады, многие дворяне служили в городских ополчениях наряду с солдатами-наемниками неблагородного происхождения. Особенно если эти дворяне не относились к крупным монашеским орденам, как ордена Сантьяго и Калатравы, и не состояли на службе у какого-нибудь знатного сюзерена.

Молодой Фуэнтес был как раз в такой ситуации и очень опасался, что ему придется служить в ополчении из Саламанки. Мануэль был практически уверен, что горожане продолжают свою междоусобицу и здесь, несмотря на войну.

Несколько десятилетий назад население города раскололось на две враждующие группировки, поддержавшие прихожан двух церквей — Сан-Томе́ и Сан-Бенито. Все началось когда-то с нелепой ссоры, в результате которой двое братьев, прихожан Сан-Томе, убили двоих братьев из другой паствы, после чего бежали из страны, опасаясь наказания властей. Мать погибших юношей, которую впоследствии прозвали Мария Ла Брава, отправилась вслед за убийцами, отыскала их в Португалии и умудрилась обезглавить обоих. Их головы она привезла в Саламанку и положила в приходе Сан-Бенито на могилы своих сыновей. Городская молва приписывала ей фразу: «Если их мать хочет забрать эти головы, ей придется поклониться моим сыновьям».

С тех пор вражда не утихала. То и дело вспыхивали кровавые потасовки, и в темных переулках находили убитых людей. Даже многие студенты университета, несмотря на то что они в большинстве не являлись жителями Саламанки, — а некоторые и вовсе были иностранцами, — оказались втянутыми во внутригородские распри. Это обстоятельство было связано с тем, что все четверо участников ссоры, положившей начало междоусобице, были студентами.

Фуэнтесам, жившим в фамильном замке за пределами города, не часто приходилось вступать в общение с горожанами, и Мануэлю до сих пор удавалось избегать участия в конфликте, который вызывал у него сильнейшую неприязнь нескончаемой бессмысленностью и беспримерной кровожадностью, проявляемой обеими партиями. Но теперь ему угрожало оказаться в самом центре противостояния. Скорее всего, так оно бы и случилось, если бы он попал в отряд ополчения.

Однако все сложилось иначе.

Приблизительно на полпути из Кордовы в Гранаду Мануэль остановился пообедать в небольшой харчевне в цитадели Алькала Ла Реаль. Он уже приступал к паэлье, когда к его столу подошел полноватый немолодой мужчина с глазами навыкате.

— Благородный сеньор, — произнес он, — извините, что обращаюсь к вам во время трапезы. Меня зовут Педро-Луис Валенсиано. Мы с братьями — маркитанты, жители соседней деревни. Везем продовольствие для наших доблестных воинов, сражающихся в долине Гранады.

— И чем же я могу быть вам полезен? — Мануэль уже догадывался, каким будет ответ на этот вопрос.

— Если вы, так же, как и мы, направляетесь в долину Гранады, мы могли бы предложить вам проделать остаток пути в нашем обществе.

Было ясно, что вооруженный всадник, тем более рыцарь, прошедший многолетнюю воинскую выучку, всегда является желанным попутчиком для маркитантов, так как в случае нападения на обоз он существенно усилит их охрану. И, хотя Мануэлю хотелось побыть в одиночестве и разобраться со своими мыслями, он все же решил помочь этим людям.

— Что ж, я не возражаю, но вам придется подождать, пока я завершу трапезу.

Валенсиано рассыпался в извинениях и благодарностях. Сказав, что маркитанты уже готовы выехать в путь и сделают это незамедлительно, как только благородный идальго соблаговолит присоединиться к ним, он удалился.

Два брата Педро-Луиса ехали на лошадях и были вооружены арбалетами. Обоз состоял из трех повозок. Помимо братьев Валенсиано, в нем были женщины и несколько подростков. В дороге Педро-Луис, не умолкая ни на секунду, подробно объяснял Мануэлю сложные семейные связи между участниками обоза: кто кому жена, кто кому сын, кто племянник, кому сколько лет и прочее. Молодой идальго лишь время от времени рассеянно кивал. Пучеглазый маркитант, не получая никакого отклика, тоже в конце концов умолк. Ему, видимо, и в голову не приходило то простое обстоятельство, что, если желаешь удержать внимание собеседника, не следует утомлять его лишними подробностями.

Последний отрезок пути шел в гору. О близости Гранады стало ясно по появившимся на горизонте заснеженным вершинам Сьерра-Невады.

Мануэль жалел, что во время разговора с Алонсо во внутреннем дворике дома Хосе Гарделя ему не пришли в голову вопросы, которые донимали его сейчас. Ну почему этот разговор не состоялся хотя бы на день раньше?! Теперь одному Богу известно, когда он снова сможет увидеть начитанного молодого мориска. Мануэлю хотелось о многом его расспросить. Алонсо, судя по всему, был моложе его самого, однако Мануэль видел в нем единственного человека, который, вероятно, мог ответить на его вопросы.

Если бы у Мануэля была сейчас возможность поговорить с Алонсо, он в первую очередь спросил бы его, откуда тот почерпнул свои странные идеи. Неужели ему самому пришло в голову это сходство между жизнью и сновидениями? Или же Алонсо прочитал об этом в какой-то книге? Даже не будучи великим книгочеем, Мануэль многое дал бы за возможность ознакомиться с содержанием подобного сочинения.

Мануэль прогнал прочь эти мысли. Он понимал, что они приходят к нему под влиянием разговора с Алонсо, и это ему было неприятно: мысли воспринимались как чужие, а не свои.

Где-то впереди, в том направлении, куда двигался обоз, раздался отдаленный гул, который затем распался на отдельные дробящиеся удары. В той же стороне показался дымок. В обозе раздались испуганные голоса.

Мануэль, сообразив, что там идет сражение, погнал коня, оторвался от медлительного обоза маркитантов, проскочил около трехсот футов и остановился. Под ним расстилалась окруженная холмами долина, где кипел бой. Гулкие звуки, которые они только что слышали, производили ядра, выпускаемые с обеих сторон мортирами и бомбардами.

С того места, откуда наблюдал Мануэль, было хорошо видно все: и квадратная форма шатрового лагеря, окруженного в нескольких местах рвами и укреплениями, и возвышающийся на горизонте город. Отсюда Гранада выглядела кукольной, ненастоящей, отчего ее незабываемая с первого же взгляда красота казалась еще более неожиданной и невозможной.

В зрелище сражения было что-то нереальное. Крошечные люди выпускали стрелы, неслись на маленьких лошадях, разворачивали миниатюрные знамена, падали замертво. И сам этот неправдоподобный город с его еле заметными взгляду зубчатыми башнями был миражом, ибо таких волшебных городов не бывает.

И в то же время все это было очень настоящим — кровь, опасность, азарт, стремление к победе, ненависть к врагу!

Там, внизу, сражались и погибали люди, и Мануэль почувствовал, как, вместо благоразумия и естественной заботы о собственной безопасности, теперь его переполняют совсем другие чувства и что им некогда искать названия.

— Советую вам дождаться конца сражения! Даст Бог, еще увидимся! — крикнул Мануэль маркитантам и пустил Августа вниз по склону. Мимо понеслись холмы и деревья, и в Мануэле зазвучала музыка нарастающей скорости, канцона воющего ветра и безоглядной отваги. Она становилась все громче и громче, вбирая в себя приближающиеся хлопки, грохот, перестук множества копыт, свист копий и стрел.

Миновав и оставив позади нагромождение шатров, Мануэль ворвался в самую гущу сражения, в водоворот, образованный движущимися людьми и лошадьми, запахами их тел, криками гнева, боли и выкриками команд. Он с удовлетворением отметил, насколько был прав, предпочтя бригантину сплошным латам. Конечно, легкие доспехи не защищали тела полностью, оставляя многие его части уязвимыми для ударов противника. Но они весили намного меньше.

Рыцарь, полностью облаченный в латы, был подобен ходячей (или, точнее, верховой) крепости. Очень трудно было нанести ему ранение. Когда строй таких рыцарей метал копья, они представляли собой весьма грозную силу. Однако в ближнем бою теряли всякое преимущество, обездвиженные тяжестью лат.

Именно в такой ситуации находился рыцарь, на помощь которому ринулся Мануэль. Поверх его сплошных лат был накинут просторный желто-синий плащ-сюрко, предохранявший их от перегрева. Не человек, а металлическая статуя. Лошадь, как и всадник, была закована в тяжелую броню, прикрывавшую морду и значительную часть туловища. Трудно было даже вообразить тяжесть, которую приходилось нести этому животному. Неподвижность, как наездника, так и коня, была почти полной. Сложность положения рыцаря усугублялась тем, что ему приходилось одновременно отражать атаку окруживших его трех сарацинских всадников в легких подвижных доспехах, как и Мануэль. Они быстро накатывались на рыцаря и так же быстро отскакивали от него. Было ясно, что долго рыцарь не продержится.

Мануэль налетел на мавров как смерч. Первый же удар меча выбил одного из них из седла. Со вторым пришлось повозиться — удар, лязг клинков, отскок, совсем как в годы ученичества. Изловчившись, идальго ранил противника в правое плечо. Тот с криком выронил меч на землю и, развернув коня, помчался прочь. Третий противник, пытавшийся найти уязвимое место в броне желто-синего рыцаря, уже успел нанести мощный удар по его шлему, и рыцарь, покачиваясь, с трудом удержался от падения с лошади. Мавр вдруг заметил, что оказался один против двух соперников. По-видимому, это шло вразрез предписанной ему тактике боя, и он тут же ретировался.

Вокруг неожиданно заиграли трубы. Бой, кажется, шел уже давно и теперь приближался к завершению. Мануэль видел вокруг себя одних христиан. С некоторым трудом успокоив возбужденного Августа, который все норовил встать на дыбы и издавал то ли победное, то ли перепуганное ржание, он осмотрелся и увидел, как мусульманская конница отступает к воротам города. К его изумлению, после того, как последний всадник-сарацин скрылся за городскими воротами, они остались открытыми.

— Не удивляйтесь, — раздался приглушенный голос. — Так распорядился Муса, командующий их конницей.

Мануэль обернулся и увидел, что с ним разговаривает желто-синий рыцарь, поднявший забрало. Его живые карие глаза контрастировали с некоторой одутловатостью лица.

— За каждыми воротами постоянно находится наготове отряд отборных всадников, — пояснил рыцарь. — Их кони всегда оседланы. Муса заявил, что его люди будут теперь цепями и засовами города, что запирать ворота нет необходимости, так как, по его словам, наши войска не представляют для Гранады никакой угрозы. Так он пытается поднять настроение горожан, но, думаю, когда мы в очередной раз зададим им жару, как сегодня, вмешается эмир и отменит это решение.

Голос звучал изнутри шлема глуховато, но достаточно отчетливо. Легко узнаваемый астурийский акцент напоминал леонский. Незнакомец представился как Гильермо Энтре-Риос из Овьедо.

По дороге в осадный лагерь Энтре-Риос, узнав, что Мануэль только что прибыл в лагерь и намерен вступить в отряд ополченцев из Саламанки, воскликнул:

— Дорогой мой земляк! Надеюсь, вы не против того, что я вас так называю? Неужели вы действительно пойдете туда служить под началом какого-то безродного наемника?

Сам Энтре-Риос был одним из несметного множества безземельных дворян, которые во время войны получали жалованье от короны, но, несмотря на отсутствие земельных уделов, чрезвычайно гордился своим древним родом. Здесь, в лагере, он находился в подчинении у герцога Кадисского и командовал небольшим подразделением.

— Видите ли, дорогой дон Мануэль, герцогу нужны такие решительные и благородные молодые люди, как вы. Нам не хватает дворян, которые командовали бы рыцарскими копьями. Позвольте мне рекомендовать вас его сиятельству и рассказать о проявленной вами доблести. Надо думать, вы уже сегодня или завтра встанете, как и я, во главе копья. Решайтесь!

Мануэля не надо было уговаривать. Он был только рад такому повороту событий.

Саламанкский идальго отметил про себя, что Энтре-Риос ни словом не обмолвился о том, что во время сражения Мануэль спас его от неминуемой гибели. Видимо, на войне взаимопомощь и спасение жизни товарища были вполне обычным и ожидаемым делом.

Наутро Мануэль стал командовать рыцарским копьем, поселившись в том же шатре, где располагался его новый приятель.

Вечером следующего дня молодой Фуэнтес с двумя всадниками из своего отряда, преодолев изрядное расстояние, нашел место расположения саламанкского ополчения. На участке пустыря между двумя длинными шатрами они обнаружили компанию пехотинцев, сидевших вокруг костерка. Ночь, как обычно в этих горных краях, была прохладной. Солдаты грелись у огня, передавая друг другу бутылку вина, и вели неторопливый разговор.

— Говорят, ее высочество приняла обет не снимать нижней рубашки до тех пор, пока мы не войдем в город, — сказал на леонском наречии рябой солдат, на что несколько человек откликнулись заинтересованным хмыканьем неопределенного содержания. Было совершенно очевидно, что, если бы речь шла не о королеве, комментарии были бы более красноречивыми.

«Если это правда, то как она терпит грязь и запах?» — подумал Мануэль, вспоминая с тоской свои ежедневные омовения в доме Хосе Гарделя.

— Да это было не здесь, а во время осады Басы, — возразил другой. — Я там был и хорошо помню, что ходили точно такие же разговоры.

— Вот ведь молодняк, — беззлобно проворчал по-кастильски коренастый бородач лет пятидесяти, перемешивая прутиком угли в костре, отчего они вспыхивали, как светлячки. — Им только дай почесать языком. Все эти истории про рубашку королевы и выдумывают такие, как вы, а потом сами же начинают в это верить.

Тема нижнего белья доньи Исабель не могла получить развития, ввиду неприкосновенности образа главной героини, и обсуждение начало уже было угасать, когда рябой опять заговорил (похоже, он считал себя обязанным подбрасывать хворост в костер общих бесед):

— До сих пор нам не особенно достается в этой осаде. Что ни день — поединки между рыцарями. Нас, простых крестьян, почти никто не трогает. Если так будет продолжаться, можно надеяться, что вернемся домой в целости и сохранности.

— Так продолжаться не будет, — проговорил чей-то голос с шепелявым галисийским акцентом, напоминавшим португальский язык. Что делал его обладатель среди выходцев из Саламанки? Просто подсел, как и Мануэль со своими солдатами? — Вот и в Малаге поначалу было то же самое. А потом такой начался ад, господи помилуй! Столько народу там полегло…

— А что сделали с жителями города после его падения? — спросил рябой.

— Тех, что сумели собрать деньги и откупиться в течение восьми месяцев, поселили в отдельный квартал и запретили покидать его. Остальных продали в рабство, и таких было видимо-невидимо. Королева дарила невольников-мавров придворным дамам, король посылал их в дар своей сестре, неаполитанской королеве, а также его святейшеству папе в Рим, многих невольников подарили военачальникам и грандам.

В воздухе плясали недолговечные искры от костра.

— После взятия Малаги герцог Кадисский отправил нас брать крепость Орсуну, — сказал тот, что воевал под Басой. — Им сразу предложили: или сдавайтесь, или всех перебьем. Они решили сдаться, но попросили, чтобы им предоставили такие же условия, которые получили мавры из Малаги. Видимо, думали, что жителям Малаги дадут какие-то привилегии. Король обещал выполнить их просьбу. Их всех перевезли в Малагу и продали в рабство вместе с остальными.

Слушатели засмеялись.

— Да, его высочество всегда держит свое слово, — сказал рябой, и это его замечание вызвало новый взрыв хохота.

— То же самое сделают и в Гранаде, — уверенно произнес чей-то совсем молодой голос.

— Ну, это вряд ли, — проговорил коренастый бородач. — Эмир Боабдил не такой упрямый безумец, как Хамет ас-Сегри, который правил Малагой. К тому же Боабдил в те дни оказал дону Фернандо большую услугу. Когда его родной дядя Абдалла аз-Загал отправил на помощь маврам Малаги войско из Гуадикса, гранадский эмир выслал ему навстречу целую армию и наголову разбил его. Тогда Боабдил был нашим союзником. Возможно, их высочества в память о той услуге отнесутся к нему великодушно. Хотя, конечно, многое зависит от того, насколько упорно он будет сопротивляться.

— Как же он мог предать своих?

— Правитель Малаги не был для него своим. У них там застарелая вражда между двумя правящими родами — ас-Сегри и Абенсеррахов.

— Они друг с другом обращаются как звери, поэтому мы их и побеждаем, — заключил рябой. — Это же надо: послать войска против собственного дяди.

— Подумаешь, дядя! Этот Боабдил сверг с трона родного отца. Чего уж тут про дядю говорить…

— Одно слово: мусульмане…

Мануэля позабавили эти слова. Сказавший их, видимо, искренне верил, что в среде христианских правителей никогда не бывает междоусобиц и внутрисемейных войн за обладание престолом. Как будто до воцарения доньи Исабель Кастилию не сотрясала гражданская война между нею и ее племянницей Хуаной Бельтранехой.

Становилось поздно, и многие уже покинули собрание возле костра. Потихоньку стали вставать и остальные. Мануэль подошел к бородачу и тихо произнес:

— Вижу, ты успел основательно разобраться в гранадских делах, Пепе.

Тот обернулся и, не веря собственным глазам, вскрикнул от радости.

— Дон Мануэль! — Он бросился вперед, словно собираясь обнять Мануэля, но сдержал свой порыв. Пепе Крус воспитывал Мануэля с самого детства и в иных обстоятельствах мог бы в порыве чувств обнять своего господина и даже назвать его детским именем, но, конечно, не в присутствии посторонних.

Мануэль сам с теплотой обнял верного слугу.

— Господи, святой Иаков Компостельский, Иисус и Мария! Какое же это счастье, что вы живы, дон Мануэль! — Пепе не мог успокоиться. — Как это было ужасно, когда вы потерялись! Я ел себя поедом, что недосмотрел. Не мог даже представить себе, как рассказать об этом вашей матушке.

— Как тебе удалось выбраться из Талаверы?

— Когда вернулся в трактир, там стоял страшный шум. Люди кричали про дворянина, который защищал иудействующего маррана, и собирались ехать за ним в погоню. Трактирщик тихо отвел меня в сторонку и посоветовал убраться как можно скорее, пока горожане не прознали, что я ваш слуга. Оказывается, это с вами все они хотели свести счеты. Дон Мануэль, — Пепе с надеждой смотрел на него, — скажите, ведь это все ерунда? Не могли же вы на самом деле защищать того вероотступника?

— Конечно, я не мог его защитить, ведь его уже не было в живых, — ответил Мануэль и резко сменил тему: — А ты теперь сторонник Сан-Бенито или Сан-Томе?

— Здесь сейчас сидели только люди Сан-Бенито. У Сан-Томе свой костер, через три шатра отсюда.

— Все, как я и думал. — Мануэль пожал плечами. — Собственных земляков готовы зарезать средь бела дня, но очень осуждают мусульманскую знать за неспособность ладить друг с другом.

Крус во все глаза смотрел на господина, словно не веря, что тот, целый и невредимый, действительно разговаривает с ним.

— Дорогой мой Пепито! — Мануэля рассмешило выражение лица слуги. — Рад сообщить тебе, что отныне ты будешь не только моим личным оруженосцем, но и сержантом возглавляемого мною подразделения. В соответствии со своим новым назначением, ты покидаешь осиное гнездо под названием «ополчение из Саламанки» и переходишь под мое командование. А также переезжаешь в мой шатер!

— Какая радость! — просиял Пепе Крус. — А командор Леона не будет возражать?

— Думаю, что этот вопрос я сумею уладить через своего военачальника, герцога Кадисского. Будь готов перебраться ко мне уже завтра.

Мануэль ошибся лишь в датах. Крус перебрался к нему не на следующий день, а через день. Как выяснилось, он не только сберег практически всю вверенную ему денежную сумму, но и привез с собой целую поклажу теплой одежды для себя и Мануэля. Учитывая ночную прохладу, это было очень кстати. Вместе с Пепе последовали животные — его кобыла Мессалина, а также прибившиеся к нему уже здесь, в долине, две кошки и собака. Пепе регулярно подкармливал их и дал им имена, уверяя, что они на них откликаются. Кошек звали Сулейман и Фатима, а собаку — Вертихвостка.

— Почему ты дал кошкам мусульманские имена? — спросил Мануэль.

— Потому что они местные, пришли в лагерь из Гранады. Видимо, не могли найти там еду, а мы тут выбрасываем такое количество остатков, что могли бы прокормить целый город. Собаку я сначала назвал Айшей, в честь матери Боабдила, но она так часто виляет хвостом, что ей больше подходит имя Вертихвостка.

Лагерь имел квадратную форму и внушительные размеры. Подобно городу, он был организован по улицам и кварталам. Шатры короля, королевы, придворных и высшего духовенства располагались за холмом, который прикрывал их от возможности внезапного нападения со стороны Гранады. С северо-западного направления в лагерь постоянно подтягивалось пополнение, оружие и припасы из внутренних районов Кастилии.

Муса и его бесстрашные всадники часто совершали вылазки из города, один раз даже проникли в глубь лагеря. После этого король распорядился окружить его траншеями и рвами. Когда строительство лагеря и фортификационные работы завершились, сюда прибыла королева с инфантами и многочисленной свитой. До этого она находилась в Алькала Ла Реаль, откуда руководила поставками для лагеря.

С самого начала осады армия сожгла или захватила в горах Альпухарры и Гранады множество деревень, от которых зависело снабжение города. Отряды католиков контролировали все перевалы в окрестных горах, перехватывая караваны мулов, пытавшихся доставить в город продовольствие. В этом патрулировании не раз принимали участие отряды Мануэля и Гильермо.

Во время одного из таких ночных выездов Энтре-Риос изложил свой взгляд на роль рыцарства. Он кардинально отличался от не слишком высокой оценки благородного сословия, сквозившей в речах Алонсо.

— Это не важно, что феодалы враждуют друг с другом по всей Европе, — рассуждал Гильермо. — Мы можем воевать друг с другом, потом заключать союзы. Одни ордена могут обвинять другие в ереси, как это сделали с тамплиерами. Все это не меняет сути. А она состоит в том, что рыцарство — это единое тело, воинство Христово, которое противостоит магометанству. Поэтому, даже если у нас не осталось фамильных замков и земель, мы должны всегда помнить о своем происхождении.

Мануэль не стал спрашивать, зачем кроткому плотнику из Назарета, призывавшему любить ближнего, как самого себя, и подставлять вторую щеку, нужно грозное, вооруженное до зубов воинство.

— Заметьте, я оказался прав. — Энтре-Риос на этот раз был в легкой броне и больше не напоминал осажденной крепости. — Король действительно запретил нам принимать вызовы от сарацинов. Так что с рыцарским этикетом в этой войне покончено.

— Кстати, а что это они выкрикивали? — поинтересовался Мануэль. На следующий день после оглашения запрета вступать в поединки с маврами группа гранадских всадников опасно приблизилась к осадному лагерю, и один из них стал выкрикивать что-то глумливым голосом. Стрелы, пущенные каталонскими лучниками, заставили мавров спешно вернуться в Гранаду, оставив двух сарацинов лежать на земле.

— Рауль, — обратился Мануэль к своему солдату-мориску, — можешь перевести?

— Дон Мануэль, — миниатюрный Рауль беспокойно потер смуглую шею, — это были оскорбительные слова. Позвольте мне не осквернять ими ваш слух.

— Тем более интересно! Да не волнуйся ты, это же просто перевод. Ты не можешь быть в ответе за то, что говорят наши враги.

— Эти слова можно перевести так. — Рауль говорил без всякого выражения, как бы подчеркивая, что не имеет никакого отношения к произносимому: — Лукавый король христиан лишен великодушия. Он стремится подчинить нас через слабость наших тел, но боится столкнуться с храбростью наших душ.

— Гм… великодушия захотели. Интересно проявили бы они сами великодушие, если бы мы поменялись с ними местами? — Вопрос Энтре-Риоса не был адресован ни к кому конкретно, но ответил на него сержант Пепе Крус:

— В саламанкском отряде есть несколько солдат, которые участвовали в осаде Малаги. Когда наши войска вошли в город, они освободили более полутора тысяч христианских пленников, среди которых были и знатные люди. Все они были там невольниками, некоторые находились в рабстве больше десяти лет. Судя по тому, в каком состоянии они пребывали, никакого великодушия мавры к ним не проявляли. Пленники еле держались на ногах от голода, у многих на руках и на ногах были кандалы.

— Ну, насколько я понимаю, — рассудительно возразил Гильермо Энтре-Риос, — в этом городе в те дни все жители, а не только невольники, еле держались на ногах от голода, ведь мы ввергли Малагу в многомесячную голодную блокаду. Кстати, — добавил он как бы невзначай, — я тоже там был.

Бородач покраснел, а Мануэль усмехнулся и похлопал его по плечу.

После введения королевского запрета участились случаи, когда мусульманские рыцари приближались к границам лагеря, бросали внутрь него копье, стараясь закинуть его как можно дальше, и тут же мчались прочь. Обычно на древке копья было выведено язвительное послание, иногда — только имя того, кто его метнул. Кастильские и арагонские идальго рвались проучить наглецов, но их сдерживал запрет дона Фернандо.

Однажды группа всадников-сарацинов сумела миновать заграждения и проникнуть в лагерь. Вызвав огромный переполох, она на полной скорости обогнула холм, закрывавший шатры знати, и один из мавров бросил копье, которое вонзилось в землю прямо возле королевского шатра. Будь бросок чуть сильнее, копье могло влететь в шатер и даже попасть в кого-нибудь из его обитателей. Все это было сделано настолько быстро, что никто из кастильцев не успел остановить непрошеных гостей. Многие рыцари бросились вдогонку за мусульманами, но тем удалось благополучно покинуть лагерь. Мануэль узнал в мавританском воине, метнувшем копье, того самого Тарфе, который когда-то победил в поединке арагонского рыцаря-монаха.

Лагерь гудел как потревоженный улей. Поползли слухи о том, что Тарфе написал на древке копья дерзкое оскорбление в адрес королевы, но никто не мог проверить, так ли это было на самом деле, а монархи и их приближенные не делали никаких публичных заявлений на сей счет.

Через пару месяцев Мануэль упустил возможность принять участие в невероятном приключении и покрыть себя славой до конца своих дней. Впрочем, вместе с ним упустили эту возможность и все остальные дворяне Кастилии и Арагона, кроме героя Малаги Эрнана Переса дель Пульгара, его пятнадцати высокородных друзей и мавра-перебежчика, которых он взял с собой в опасную ночную вылазку.

Началось с того, что к Пульгару привели перебежчика, заявившего, что хочет принять католичество. Он, конечно, мог оказаться соглядатаем эмира, и многие считали, что для надежности его было бы лучше умертвить. Однако Пульгар, допросив мавра, поверил ему и решил стать его крестным отцом и дать ему свою фамилию. Пройдя обряд крещения, новообращенный получил имя Педро Пульгар. Узнав от него о потайном входе в Гранаду в том месте, где речка Дарро течет под городскими стенами, благородный идальго придумал, как отомстить маврам за оскорбление королевы.

Рыцари, в легкой броне, без лошадей, проникли под покровом ночи в осажденный город в том месте, которое указал им перебежчик. Мавр привел их к главной мечети города, и Эрнан Пульгар прибил к двери свиток пергамента, вынув его из своего камзола. На нем заранее было написано крупными буквами: «Аве Мария». По мнению Пульгара, прибив слова молитвы к двери мечети, он превратил ее в христианский храм и посвятил Пресвятой Деве Марии.

После этого храбрецы без каких-либо сложностей добрались до базара Алькайсерия, который они решили поджечь. И тут выяснилось, что единственный из рыцарей, кто догадался взять с собой трут, оставил его возле мечети.

(Размышляя об этом, Мануэль задавался вопросом, каким образом тщательное планирование и невероятное мужество, требовавшиеся для проведения этой операции, сочетались с такой поразительной непредусмотрительностью, — и не находил ответа.)

Пульгар, забыв об осторожности (еще один момент, которому Мануэль не смог дать никакого объяснения), попытался высечь огонь ударами меча по кремню. Из этой затеи вышло лишь то, что на шум прибежали солдаты ночной стражи. К тому же в городе была поднята тревога.

В завязавшемся бою христиане действовали с большей скоростью и решительностью, чем противостоявшие им стражники, и им удалось отбиться и выбраться через тот же потайной проход к реке, откуда они вернулись в осадный лагерь героями на все времена.

Как стало известно позже от горожан, сбежавших из осажденного города, в ту ночь в Гранаде никто не понял, что именно произошло и кем были люди, вступившие в вооруженное столкновение с ночной стражей. Но наутро привратник мечети обнаружил листок пергамента со словами «Аве Мария».

Мануэль испытывал невыносимую досаду из-за того, что не участвовал в ночной вылазке Пульгара. Решив отвлечься, он отправился в сопровождении Пепе и Бальтасара на стоянку маркитантов. Солдаты должны были закупить продовольствия и вина для подразделения, а Мануэль воспользовался этой прогулкой, чтобы сменить обстановку и навестить старых знакомых из Алькала Ла Реаль.

Обозов на стоянке было множество, торговали здесь в основном продуктами питания, питьем, предметами одежды. Мануэль оглянулся в поисках знакомых лиц, но раньше, чем он кого-либо нашел, его уже узнал мальчишка лет десяти, имени которого он не вспомнил. Педро-Луису мальчик приходился то ли сыном, то ли племянником.

— Дон Мануэль! — крикнул он, широко улыбаясь. — Я сейчас скажу отцу, что вы здесь!

Он юркнул в одну из повозок, и оттуда тотчас же высыпало все семейство Валенсиано. Они окружили Мануэля, все разом что-то говоря, и затащили его внутрь.

— Как я рад вас видеть, дон Мануэль! — восклицал Педро-Луис. Остальные члены семьи добровольно уступили ему роль ближайшего друга саламанкского идальго, сопровождавшего их однажды из Алькала Ла Реаль. — Разрешите угостить вас отменным хересом. И, прошу вас, зовите сюда ваших солдат. Пусть они тоже угощаются, если вы не возражаете.

— Благодарю вас. — Мануэль выглянул из повозки, чтобы подозвать Пепе и Бальтасара, и тут увидел зрелище, чрезвычайно его удивившее. Некий францисканец пытался пробиться через небольшую толпу к открытой повозке, на которой сидели две довольно непривычного вида женщины, но ему мешал сделать это Бальтасар. Монах громко бранился, люди вокруг гудели, обсуждая происходящее, женщины сидели молча, и та из них, что была постарше, выглядела очень напуганной. Вторая же, судя по всему, не понимала грозящей им опасности и взирала на происходящее с любопытством.

До этой минуты Мануэль готов был бы поклясться, что Бальтасара ничто на свете не может вывести из равновесия.

Это был курчавый цыган средних лет, много лет назад добровольно пошедший на армейскую службу. Здесь его очень ценили как выдающегося знатока лошадей и искусного следопыта. Он был не особенно разговорчив. Мануэль, желавший знать как можно больше о своих подчиненных, не сумел вытянуть из него никаких сведений о его жизни. Этого не удалось сделать даже сержанту Крусу, который очень гордился тем, что обычно без труда внушал солдатам из простонародья полное доверие. Он лишь сумел узнать, что Бальтасар доволен своей жизнью в армии, так как здесь ему платили жалованье и не преследовали за бродяжничество на основании особого закона, действовавшего уже десять лет. На вопросы о том, где он родился и есть ли у него семья, Бальтасар отвечал многозначительными присказками, например: «В какую страну ни пришел, везде свою семью нашел».

Он и сейчас ничего не отвечал на возмущенные выкрики монаха. Просто стоял у него на пути, загораживая проход к повозке. Вроде бы и не отталкивал, но и пройти к женщинам не давал.

— Это же ворожеи, их надо гнать отсюда, а еще лучше — прямо на костер! — Монах уже устал от бесплодной борьбы с молчаливым солдатом. — Гадалки оскверняют Божий мир!

«Похоже, у этого монаха, в отличие от меня, нет сомнений относительно происхождения мира», — пронеслась в голове у Мануэля совершенно неуместная в данных обстоятельствах мысль, когда он подходил к повозке.

— Что здесь происходит? Пепе, Бальтасар, в чем дело?

— Благородный кабальеро! — воскликнул приободрившийся при появлении Мануэля монах. Смотреть на его изрытое оспинами лицо было неприятно. — Эти женщины занимаются попрошайничеством и гаданием. Им не место среди Христова воинства. Гадание — это почти то же самое, что и колдовство. Почему ваш солдат, вместо того чтобы помочь мне изгнать их отсюда, не дает мне к ним пройти?

— А что вы сделаете, если он не будет вам мешать? — любезно спросил Мануэль.

— Я? — Вопрос застал францисканца врасплох. Было ясно, что, выкрикивая призывы изгнать гадалок, он рассчитывал зажечь и повести за собой возмущенную толпу. Но люди вокруг, которые в иных обстоятельствах, несомненно, пошли бы за ним, теперь стояли и наблюдали за происходящим с заинтересованностью зрителей древнеримского театра.

Видя, что монах не находит ответа, Мануэль велел Бальтасару отойти. Тот с неохотой подчинился.

— Пожалуйста, путь свободен, святой отец! Делайте же, что задумали, — учтиво предложил молодой дворянин.

В толпе раздались смешки. Монах не двигался с места.

— Насколько я могу судить, — продолжал саламанкский идальго, — эти женщины занимаются не ворожбой, а торговлей.

Действительно, на повозке лежали несколько украшений. Такие же были и на женщинах: кольца, серьги, бусы, тяжелые ожерелья. Браслеты были у них и на ногах, и на руках, украшенных геометрическими узорами из рыжей хны. В ушах у костлявой пожилой женщины в тюрбане весели по две увесистые серьги. На девушке украшений было меньше. В заколке, удерживавшей выцветшую повязку и черные волосы, торчал бутон белой розы.

— Про молодую не знаю, а старая точно занимается гаданием, — злобно прошипел монах. — Да к чему эти вопросы? Посмотрите, как они одеты! Разве так одеваются богобоязненные, скромные христианские женщины?

— По уверенности ваших слов, святой отец, можно заключить, что вы пришли сюда с вердиктом духовного или светского суда.

— Я пришел сюда с вердиктом своей христианской совести, — важно изрек францисканец.

— Тогда вам следовало бы в первую очередь предложить этим женщинам защиту, — сделал вывод Мануэль. — Ведь их никто не охраняет.

— Тьфу! — Монах вдруг разозлился, вызвав смех у зевак, покраснел и выпалил: — Вы правы, в следующий раз приведу инквизиторов. Благодарю за совет!

Вступать в открытый конфликт с офицером армии в военное время монах не решился, и ему оставалось лишь удалиться. Поскольку никто ему не ответил, последнее слово осталиось за францисканцем, что и составило единственную его победу в этом противостоянии.

— Ну что ж, уважаемые! — обратился Мануэль к зрителям. Это были солдаты и торговцы, дворян среди них не было. — Представление окончено!

— Слышали, что сказал идальго? Нечего вам тут смотреть! — Пепе перешел к решительным действиям, отталкивая зевак. — Если хотите что-то купить, пожалуйста, подходите. А просто так не надо здесь стоять!

Он вел себя как альгвасил, полностью уверенный в своем праве разгонять сборища, и под влиянием этой уверенности люди действительно разошлись.

— Уважаемый Педро-Луис! — объявил Мануэль. — Через несколько минут мы с удовольствием примем ваше приглашение.

Семейство его друзей-маркитантов, с большим интересом наблюдавшее сцену с монахом, тоже оставило их, подгоняемое старшим Валенсиано.

— Дон Мануэль, разрешите мне вступиться за этого чурбана, который чуть было не поднял руку на духовную особу, — промолвил Пепе.

— Сержант Крус, — перебил его Мануэль. — Я не собираюсь наказывать солдата, заступившегося за беззащитных женщин. Скорее его следует наградить. Да и тебя, пожалуй, тоже. Наградой вам будет херес, который мы сейчас разопьем в гостях у моих друзей!

Бальтасар бросил на него взгляд, в котором Мануэль неожиданно для себя прочел уважение. Пожилая женщина что-то проговорила, повернувшись к солдату-цыгану. Он ответил что-то на ее же языке.

Мануэль с интересом смотрел на женщин, особенно на молодую. В последние недели в его поле зрения находились одни лишь вооруженные мужчины (если не считать некоторых придворных дам, которых можно было увидеть только издалека), и теперь его взгляд отдыхал на облике девушки.

Никогда прежде не доводилось ему встречать людей, одетых как две сидящие перед ним незнакомки, — в этом монах был прав. На каждой была нижняя рубаха, а поверх нее — завязанное через плечо на манер римской тоги покрывало из широкого куска сукна. Грудь была оголена очень сильно, и по этой причине Мануэль не решался смотреть на девушку в упор, несмотря на ее миловидное лицо. Юбки доходили до самых стоп, а на ногах не было никакой обуви. Хотя дни стояли теплые, июньские, это выглядело очень непривычно.

— Спасибо молодому красивому идальго, — произнесла старшая женщина хрипловатым голосом. Чувствовалось, что говорить по-кастильски для нее непривычно. Она что-то добавила на том же незнакомом языке, и Бальтасар опять откликнулся.

— На каком языке вы говорите? — спросил Мануэль («Где ты, Алонсо, знаток языков?»).

— Это кале, — ответил Бальтасар. — Так мы называем свой народ и свое наречие. Для вас мы — хитанос, цыгане.

— Почему вы пришли сюда? Ведь здесь война, а вас могут принять за мавров, потому что вы одеваетесь не так, как христиане, — идальго скользнул взглядом по лицу и открытой шее девушки и тут же отвел глаза, — и плохо говорите на нашем языке.

Женщина опять что-то произнесла по-цыгански, и Бальтасар пояснил:

— Небольшая группа цыган проживает в окрестностях Альхамы. Торговля там идет не особенно бойко, поэтому они часто привозили свои ювелирные изделия в Гранаду и продавали там мусульманам, которые их охотно брали. Сейчас Гранада закрыта, и цыганам приходится искать новые способы заработка. Поэтому эти женщины и приехали сюда. Продали кое-что из украшений. Хотели продать больше, но помешал монах.

— Пусть в следующий раз приходят с провожатыми, — посоветовал Мануэль.

— Спасибо красивому идальго, — опять сказала женщина.

Немного помолчав, Мануэль спросил, не понимая, зачем он это делает:

— Как вас зовут?

— Я Зенобия. А молодку зовут Лола.

«Лола». Это имя кольнуло Мануэля. Он вдруг сообразил, как давно не вспоминал даму своего сердца Долорес де Сохо.

— Сеньорита Лола, вы понимаете нашу речь? — обратился он к «молодке».

За нее ответила Зенобия:

— Лола говорить не будет.

Вслед за этим последовала длинная фраза на языке кале, после чего Бальтасар перевел:

— Лоле понравился молодой красивый идальго. Лола приглашает идальго на стоянку кале. Лола будет танцевать для идальго. Лола приглашает сделать это в правильный день.

— Откуда вы знаете, чего хочет Лола? — удивился Мануэль, обращаясь к Зенобии. — Она ведь ничего не сказала.

— Лола говорить не будет, — повторила старшая цыганка загадочную фразу.

Сама Лола при этих словах выстрелила взглядом в Мануэля и чуть-чуть отвернула голову. По лицу ее пробежала быстрая, тонкая улыбка, от которой на правой щеке обозначилась ямочка.

— И когда же наступит «правильный» день? — осведомился молодой дворянин, глядя на Лолу, но ожидая ответа от Зенобии.

— Я сам скажу вам, когда он наступит, дон Мануэль, — вмешался в разговор Бальтасар. — А если я еще до этого погибну в бою, тогда отправляйтесь в Альхаму, не дожидаясь особого дня, как только сможете.

На этом разговор со странными женщинами закончился, так как они, еще раз поблагодарив устами Зенобии «молодого красивого», натянули поводья мула, запряженного в их повозку. Перед тем как они тронулись в путь, Лола вынула из заколки розу и вложила ее в руку Мануэлю.

— Ты-то как узнаешь, когда мне следует навестить этих дам? — спросил Мануэль Бальтасара, ошеломленно глядя вслед отъезжавшим женщинам, и получил непонятный, но афористичный ответ:

— У цыган языков сто, а корень один.

Число повозок семейства Валенсиано с тех пор, как Мануэль добирался с ними сюда по горным тропам Андалусии, увеличилось с трех до четырех. Очевидно, война шла им впрок. Одна из повозок была крупнее и просторнее остальных. В ней рыцарь и его солдаты уселись на топчанах вокруг низкого стола. Из Валенсиано присутствовал один лишь Педро-Луис, остальные постеснялись беспокоить славных воинов. Время от времени приходила та или иная женщина, чтобы наполнить опустевший кувшин.

Мануэль был обычно сдержан в выпивке, но в этот раз почему-то никак не мог остановиться. Двое его подчиненных вели себя более благоразумно, изредка отпивая вино мелкими глотками. Улучив минутку, когда Валенсиано ненадолго покинул гостей, Пепе, обеспокоенный тем, что господин хмелеет все больше и больше, попытался урезонить его:

— Дон Мануэль, как же вы проведете завтра весь день в седле, если сейчас вовремя не остановитесь? Не говоря уже о том, что возможны столкновения с противником.

Утром следующего дня королева собиралась увидеть Гранаду во всей ее красе. Ей надоело постоянно находиться за холмом, скрывающим город. Было решено, что ее высочество с многочисленной свитой из придворных, военачальников и прелатов будет наслаждаться видом на Альгамбру из деревни Субия, уже давно занятой кастильцами. Поездка в деревню могла быть опасной, и герцог Кадисский подготовил крупный эскорт и сильный отряд личной охраны.

— К утру я буду в прекрасном состоянии, верный мой Пепе, — ответил Мануэль и мечтательно добавил: — Ты лучше подумай о том, что я скажу. И ты, Бальтасар, тоже. Ты ведь, похоже, знаешь о многом, да не о многом говоришь. Что-то я заговорил в твоем стиле… — Он с трудом вспомнил, о чем хотел сказать. — Так вот. Как вы думаете, друзья мои, случайны ли случайные совпадения?

Пепе ошарашенно молчал. Бальтасар же спокойно ждал продолжения.

— Да, вижу, запутал вас слегка. — Мануэль осушил очередную чашу вина.

В эту минуту вернулся Педро-Луис.

— О! — оживился при виде его Мануэль. — Вот вам и пример. У нашего гостеприимного хозяина фамилия происходит от названия города. Верно, Валенсиано?

— Конечно, дон Мануэль, надо думать, предки ваши жили в Валенсии.

— А как звали аптекаря, которого сожгли в Талавере? Помнишь, Пепе? Его звали Толедано! Тоже от названия города.

— Дон Мануэль, — запротестовал Крус. — Мы уже выпили довольно. Давайте вернемся в лагерь! А что до совпадений, то, уверяю вас, в этой стране у каждого пятого или десятого фамилия происходит от названия местности.

— Или вот другой пример. — Мануэль никак не откликнулся на предложение Круса. — Сначала обо мне заботится слуга по имени Пепе, то есть Хосе. Потом мы теряем друг друга, и в тот же самый день, — он со значительностью поднял вверх палец, — обо мне начинает заботиться человек с тем же самым именем, Хосе Гардель. Но стоило мне расстаться с ним, как я прибыл сюда и нашел здесь снова моего верного Пепито! Что ты об этом скажешь, Педро-Луис?

— Действительно интересное совпадение. У меня тоже однажды так было. Помню, как-то раз…

— Как будто кто-то придумывает сценарий моей жизни. — Захмелевший Мануэль даже не заметил, что перебил собеседника, — причем заранее решает, что некто должен обо мне заботиться и что его имя должно быть Хосе. Люди могут меняться, а имя почему-то одно и то же.

— Дон Мануэль, вы ведь сами назвали совпадения случайными, — Крус не оставлял попытки достучаться до здравого смысла своего господина и офицера. — Давайте не будем придавать им слишком большого значения. Неужели имя Хосе кажется вам таким редким?

— А стоило мне забыть свою даму сердца, как появилась босоногая цыганка с тем же именем. Это тоже случайно?! — торжествующе вопросил молодой Фуэнтес. — А то, что среди героев ночной вылазки дона Эрнана был рыцарь по имени Ла Вега, а мы находимся в долине Гранады? И это, по-твоему, просто совпадение, Пепе? А то, что духовником королевы является епископ Талавера и точно так же назывался городок, где мы с тобой, Пепе, потеряли друг друга? Хотя об именах и городах мы уже говорили.

— Да, в мире много странного, и все это от Господа, — рассудительно сказал Педро-Луис.

— Слишком много странностей, — пробормотал Мануэль. — Как будто Бог шутит со мной.

Наступило молчание, которое показалось Мануэлю чрезвычайно долгим, и он никак не мог вспомнить, зачем все это говорил. Женщины принесли кофе и к нему подали кусочки туррона — медовой нуги с орехами.

Теперь говорили все остальные, кроме Мануэля. От кофе и сладкого он потихоньку стал приходить в себя, и ему было неловко за свою болтливость. Потом опять вспомнил Лолу, подарившую ему цветок, и подумал, что надо написать письмо Долорес де Сохо. И тут же понял, что еще раньше надо бы написать матушке, и решил сделать это при ближайшей возможности.

Когда они сошли с повозки и благодарили Валенсиано, уже начало смеркаться. Мануэль достаточно оправился, чтобы суметь залезть в седло. Два солдата шли пешком и вели под уздцы своих лошадей, нагруженных мешками с продовольствием.

Возле шатров Бальтасар на мгновение задержался и, убедившись, что рядом никого нет, тихо заявил Мануэлю:

— Одно из совпадений действительно вас волнует, сеньор, а остальные вы называли лишь для того, чтобы не привлекать к нему нашего внимания, не так ли?

Мануэль опешил от вольности в обращении, но потом вдруг понял, что в устах такого чудака, как Бальтасар, подобная фраза выражает не дерзость, а доверие.

— Может быть, ты и прав, хитрец, — смущенно улыбнулся идальго.

— Камень крепок, а сердце крепче. — Теперь цыган заговорил в своей обычной манере.

Выпитое ночью вино не оставило никаких следов, и на следующий день, 18 июня 1491 года, Мануэль держался в седле так же крепко, как всегда. Он находился в конном авангарде впечатляющего своей роскошью и могуществом кортежа, который выехал из осадного лагеря в направлении деревни Субия. Оттуда королева желала полюбоваться на Альгамбру. Рядом с Мануэлем ехал Энтре-Риос.

В центре кавалькады двигались оба монарха, инфанты, придворные и высшее духовенство. Рядом с королевой, как обычно, находилась ее ближайшая подруга Беатрис де Бобадилья, она же — маркиза де Мойя. Их непосредственный эскорт составили самые знатные гранды обоих королевств. Под лучами июньского солнца навстречу кортежу выдвинулись со стороны Субии батальоны маркиза Вильены, графа Урены и дона Алонсо Агиляра. Графы Тендилья и Кабра расположили свои подразделения на территории, отделявший деревню от Гранады.

При въезде в Субию Мануэль очень отчетливо видел членов королевской семьи, включая дородную, светлокожую королеву. Тяжелое лицо, поджатые губы, висящие мешками щеки, скошенный подбородок. Было трудно вообразить это лицо без постоянной маски истового благочестия. Донья Исабель надела рыцарскую броню, на которой висел доходивший до ног плащ. Плечи прикрывала шаль, шлем без забрала на голове был увенчан короной.

Мануэлю представилось, что его предков сжигали люди двух сортов. Одни были похожи на донью Исабель — они, нисколько не сомневаясь в праведности своих действий, все же проливали слезы по заблудшим душам, которых пришлось лишить телесной оболочки. Другие же были похожи на ее мужа, дона Фернандо Арагонского, с его вечно подозрительным выражением темных глаз на помятом лице. Эти, глядя на умирающих в огне людей, мысленно подсчитывали, сколько тысяч золотых дублонов конфисковано у жертвы. И, разумеется, тоже нисколько не сомневались в праведности своих действий.

Или все же в глубине души сомневались?..

Внезапно Мануэлю вспомнились толки об обете доньи Исабель не снимать нижней рубашки до конца войны с Гранадой. Проверить их подлинность не представлялось возможным: никакие предметы нижнего белья не проглядывали из-под рыцарских одежд. Мануэль в который раз удивился тому, как трудно бывает выбросить из головы подобную чушь. С момента прибытия войск в долину Гранады прошло более трех месяцев. Трудно было даже вообразить, как должен чувствовать себя человек, не меняющий нижнего белья в течение такого срока. А ведь осада могла закончиться еще очень не скоро…

Королевская семья в окружении монахов поднялась на балкон одного из самых высоких зданий в деревне. Вид на Альгамбру из Субии действительно открывался великолепный: зубчатые башни, стрелы минаретов, великолепное сочетание архитектуры и утопающего в андалуской зелени холмистого пейзажа. При виде этой гармонии трудно было понять, что возникло раньше — город или горы, узорчатые здания с чашами фонтанов или рощи с виноградниками.

По рядам всадников прошло волнение. Люди передавали по цепочке сообщение от королевы: она увидела сверху, что из города выехал отряд конницы. Видимо, мавры, глядя на христианский кортеж, истолковали его появление как приглашение к бою.

Ряды рыцарей перестроились, и вскоре Мануэль уже оказался за пределами деревни. Прямо впереди, через долину, скакал отборный эскадрон Мусы, состоявший из молодых удальцов, отпрысков самых богатых семей Гранады. Они были одеты в яркие, блестящие одежды. Сверкали позолотой украшенные богатой вышивкой попоны их коней. Вслед за ними шла тяжеловооруженная пехота, а затем — копейщики, лучники и солдаты с аркебузами.

Герольды передали по рядам кастильской кавалерии, что королева приказала герцогу Понсе де Леону избегать столкновения с врагом. Герцог сообщил этот приказ своему войску.

— Ее высочество не желает, чтобы историки писали потом, что из-за ее любопытства погибли люди, — прокомментировал Гильермо.

Расстояние между противостоящими войсками уменьшалось. Кастильцы не ответили на залп арбалетных стрел, несмотря на то что несколько человек были ранены. Мусульманские рыцари стали приближаться к рядам христиан, размахивая копьями и предлагая поединки. Никто не откликался.

Возле городских ворот раздался шум голосов. Из города в долину на полной скорости мчался крупный всадник с огромным щитом и тяжелым копьем.

— Тарфе! — пронеслось по рядам христианских рыцарей.

На этот раз гигант-сарацин опустил забрало своего шлема. К хвосту его коня был привязан кусок пергамента.

— Вот наглец! Необходимо проучить его за оскорбление Пресвятой Девы! — воскликнул в негодовании всадник, находившийся недалеко от Мануэля и Гильермо. — Это же тот самый листок со словами «Аве Мария», который дон Эрнан прикрепил на днях к дверям их мечети! Он осмелился приделать его к хвосту животного!

Раздались возмущенные голоса, требующие отмены запрета на поединки. Неожиданно герольд возвестил, что благородный кабальеро Гарсиласо де Ла Вега только что выпросил у короля особое разрешение принять вызов наглого магометанина.

Мануэль вздрогнул: это был тот самый Ла Вега, которого он вспоминал прошлым вечером в своих хмельных рассуждениях о природе совпадений! Опять возникло сильное чувство нереальности происходящего.

— Что вы скажете о его шансах против Тарфе? — тихо спросил он, слегка наклонившись к Гильермо.

— Я помню этого рыцаря, — последовал ответ астурийца. — Во время осады Малаги он отвечал за возведение укреплений и насыпей на скалах возле города. Шансы его против Тарфе я оцениваю как незавидные. Впрочем, у Давида перед поединком с Голиафом шансы тоже были не слишком велики.

«Ну нет!» — мысленно запротестовал Мануэль. Ему надоело, что на его глазах исполняются все пессимистические прогнозы Энтре-Риоса. Молодой идальго принял решение: если все это ему только снится, как утверждал странный Алонсо, то в этот раз Тарфе будет повержен!

Ла Вега был очень хорош в шлеме, украшенном четырьмя перьями, с изящным фламандским щитом. Поединок проходил на пустом пространстве, разделявшем боевые порядки двух армий. Сначала соперники сшиблись, держа копья наперевес, и обоим удалось остаться в седлах, хотя видно было, что христианину это стоило больших усилий. Во второй раз они сошлись на мечах. Гарсиласо был не так силен, как мавр, но превосходил его в скорости, что позволило ему успешно парировать часть ударов, которые обрушивал на него сарацин.

Фламандский щит и дамасская сталь — что одержит верх?!

Ла Веге удалось нанести противнику несколько ран, но он и сам был весь изранен и измотан. Мавр, заметив, что кастильский гранд выдыхается, схватил его и вырвал из седла. При этом он и сам не сумел удержаться на лошади. Оба рыцаря тяжело рухнули на землю. Зрители с обеих сторон одновременно издали многоголосый крик. Массивный Тарфе прижал Ла Вегу к земле, нацелив кинжал ему в горло.

Гарсиласо силился дотянуться до своего меча, но тот при падении упал слишком далеко и лежал теперь на расстоянии локтя от вытянутой руки рыцаря. По рядам христиан пронесся возглас отчаяния.

Мануэль зажмурил глаза. «Это мой сон или нет?!» — протестовал его разум. На мгновение возникла мысль, что он уподобляется ребенку. Но Мануэль, отбросив ее, явственно вообразил сцену падения Ла Веги с лошади на землю.

Вот оба рыцаря, сцепившись, падают вниз. Вот отчетливо видна рука кастильца. На этот раз пальцы не ослабляют хватки вокруг рукоятки меча. Снова и снова Мануэль рисовал перед внутренним взором картину, в которой Гарсиласо удается при падении удержать меч в руке.

Крик, исторгнутый тысячами глоток, оглушил Мануэля, заставив его открыть глаза. Не веря себе, шалея и чувствуя, что рассудок отказывается ему повиноваться, он смотрел, как христианский рыцарь встает, выдирая меч из фуди поверженного противника, отцепляет листок со словами «Аве Мария» от хвоста лошади, надевает его на острие меча и, высоко подняв над головой, гордо возвращается к товарищам под их радостные крики.

Это было совершенно невероятно! Еще мгновение назад меч лежал вне досягаемости для Гарсиласо!..

— Послушайте, Гильермо, — не выдержал Мануэль. — Мне заслонили вид в самый важный момент, и я не видел, как Ла Веге удалось дотянуться до меча. Не скажете ли, как это произошло?

— Ему не надо было тянуться, он при падении не выпустил меча! — Энтре-Риос был пьян от счастья. — Воистину, ему помогал сам Господь! Как я рад, что ошибся! Это действительно было подобно битве Давида с Голиафом!

Он хотел что-то добавить, но тут в пяти шагах от них прогремел взрыв. Вырвавшийся из земли сноп дыма и грязи разорвал на части несколько человек. За взрывом последовали другие. Это был артиллерийский обстрел позиций христиан — ответ Мусы на поражение Тарфе. И почти сразу же его кавалерийский эскадрон помчался навстречу подразделениям герцога Кадисского.

По рядам кастильцев пробежал приказ герцога перейти к атаке. Наставление королевы в изменившихся условиях утратило смысл. С криком «Сантьяго!» более тысячи двухсот рыцарей с копьями наперевес бросились на врага. Остальные неслись вперед, оголив мечи.

В такие мгновения Мануэль словно переставал быть самим собой. Его воображение становилось панорамным, он как будто воспринимал целиком картину сражения и сливался со всей огромной массой воинов, сталкивающихся с врагами, проникающих в их гущу, несущихся вперед.

Две конницы, разбившись на ручьи и ручейки, проникли одна в другую, и Мануэлю, мчащемуся вперед на неправдоподобной скорости, казалось, что он видит все это откуда-то сверху. Вскоре он, как и многие другие всадники кастильского войска, врубились в ряды неприятельской пехоты. Его пытались остановить, он работал мечом так, будто прокладывал себе путь среди зарослей, не замечая, куда именно приходятся удары.

И тут, уже занеся меч, Мануэль вдруг увидел полное ужаса лицо противника. Это был подросток, почти мальчик, нисколько не похожий на араба. Среди мавров иногда попадались такие, совершенно европейские, лица. Перед мысленным взором Мануэля промелькнули такие же кастильские лица Хосе Гарделя и его домочадцев, и вдруг он понял, что мальчишка, которому он через секунду нанесет пожизненное увечье — и это в том случае, если его удар не окажется смертельным, — напоминает ему Алонсо. Он вполне мог бы быть ему младшим братом. Пришло на память прощальное напутствие Алонсо: «Не лишайте никого жизни или хотя бы не радуйтесь, когда делаете это!»

Мысли пришли слишком поздно, чтобы остановить инерцию бешеного движения лошади, всадника и занесенного клинка. К тому же, если бы Мануэль замешкался, его противник, скорее всего, ударил бы его сам — может быть, не из ненависти, а от ужаса. У всадника не было выбора. Но, когда молодой мавр, так похожий на кастильца, рухнул с нечеловеческим криком, схватившись руками за рассеченную грудь, из которой бил фонтан крови, Мануэль действительно чувствовал что-то вроде отвращения к самому себе и бессильной злости на обстоятельства.

От упоения музыкой сражений и побед не осталось и следа.

Пехота мавров, состоявшая из плохо обученных горожан, не выдержала натиска огромной рыцарской массы, дрогнула и в панике бросилась к городу. Многие всадники Мусы стали возвращаться назад, чтобы сдержать отступление своих пехотинцев, но им это не удавалось. В создавшейся толчее и суматохе бегущих мавров топтали конницы обеих армий. Теперь к воротам города неслись и пехотинцы, и всадники мусульманского войска.

Вскоре Мануэль проскакал мимо оставленных маврами пушек, затем он и другие рыцари остановились перед воротами. На этот раз их поспешно заперли на все засовы. Сражение закончилось. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Повсюду раздавались стоны и мольбы о помощи. Среди убитых было намного больше мавров, чем католиков. Бессчетное число мусульман было взято в плен. Две трети всей артиллерии Гранады достались в этот день объединенной армии Кастилии и Арагона.

Лишь после этой блистательной победы герцог Кадисский принес королеве извинения за нарушение ее приказа. Донья Исабель была благосклонна и полностью простила его.

Вечером в лагере праздновали великую победу. Но пребывавший в оцепенении Мануэль не был способен разделить всеобщей радости. Он постоянно вспоминал глаза подростка из Гранады в тот момент, когда меч рыцаря из Саламанки вгрызался в его уязвимую плоть, лишая ее жизненной влаги. К Мануэлю неотступно возвращалась мысль о том, что на месте этого подростка мог быть Алонсо.

Если уж такого мальчишку взяли в армию, то тем более это сделали бы с двадцатилетним Алонсо, не покинь он вовремя Гранаду. Заставили бы взять в руки меч или арбалет, научили бы второпях кое-как обращаться с оружием и послали бы на бойню. И в одно мгновение меч Мануэля или другого рыцаря прервал бы его ученость и познания. В долю секунды исчез бы весь огромный мир читанных им книг, мир его размышлений о природе бытия. И не говорили бы они во внутреннем дворе дома Хосе Гарделя о том, кто сотворил мир и чем жизнь похожа на сны.

Ночью радость в стане христиан сменилась трауром. Около пятидесяти рыцарей не вернулись после победного утреннего сражения — они остались в засаде возле деревни Армилья, ожидая, что сарацины придут ночью забрать своих погибших, чтобы похоронить их по магометанскому обряду. Но засада была обнаружена неприятелем, и с наступлением темноты рыцарей окружило несметное полчище мавров.

Бой был неравным: мусульман было намного больше, да и сражались они с беспримерной ожесточенностью, мстя за только что понесенное поражение. В ту ночь многие рыцари погибли. Графа Урену, окруженного сарацинами, спасли его оруженосцы. Они прикрыли его отступление, но сами были зарублены врагом. Нападая на всадников в латах, мавры убивали их лошадей. Несколько рыцарей в тяжелых латах, потеряв коней, утонули в ручье при попытке перейти его вброд. Иньиго Мендоса сумел спасти ценой собственной жизни Гонсальво Кордову, брата знаменитого Алонсо Агиляра. Он отдал ему своего коня, перед этим взяв с него клятву позаботиться о его дочери. Уже покидая место побоища, Кордова увидел, как Мендоса пал, пронзенный копьями окруживших его четырех мавров.

На следующий день Мануэль не поленился отыскать нескольких рыцарей, которые находились рядом с ним во время поединка Тарфе и Ла Веги. Все они в один голос подтвердили, что при падении с лошади Гарсиласо не выпустил меча из руки.

Мануэль не знал, что и думать. Он совершенно отчетливо помнил, как рыцарь лежал на земле, прижатый массивным торсом противника, и тщетно пытался дотянуться до своего лежащего в стороне оружия.

Как же это понимать?! Не могут же все вокруг ошибаться? Но, с другой стороны, он сам ведь тоже не придумал все это… Он видел, как меч Гарсиласо отлетел в сторону, слышал общий крик отчаяния! Такое выдумать невозможно.

Мануэль непрерывно перебирал в уме картины вчерашнего утра и вспоминал, как, зажмурив глаза, он вообразил, что рыцарь при падении на землю удерживает в руке меч, и как затем открыл глаза и увидел, что так оно и оказалось.

Это было невероятно, и ни одно объяснение не могло успокоить молодого идальго!

Было так трудно нести груз этого переживания, не понимая его смысла, что казалось, его можно облегчить, лишь поделившись с кем-то. Но с кем? Кому здесь, в лагере, можно было всерьез сказать, что это он, Мануэль де Фуэнтес, изменил реальность и теперь никто уже даже не помнит того, что происходило до этого изменения. Никто не помнит, как меч лежал в стороне, а беспомощный рыцарь не мог до него дотянуться. После такого рассказа Мануэля могли в лучшем случае счесть умалишенным, а в худшем — еретиком.

Бальтасар! — вспыхнула мысль в воспаленном уме. Вот, с кем можно поговорить! Он явно очень непрост. Вспомнить хотя бы, как он говорил о том, чего желает Лола, хотя сама девушка не проронила ни слова! Или это он просто переводил слова Зенобии? Мануэль точно не помнил. Но это не имело особого значения: в любом случае было ясно, что Бальтасар — человек необычный и с ним можно говорить о необычном.

Подозвав солдата-цыгана, Мануэль спросил, осторожно подбирая слова:

— Бальтасар, ты обратил внимание, каким образом вчера, во время поединка между Гарсиласо де Ла Вегой и мусульманским воином, наш рыцарь сумел дотянуться до меча, когда лежал на земле?

— Нет, сеньор, — разочаровал его Бальтасар. — С того места, где мы стояли, ничего не было видно. Впереди было много рыцарей, которые заслонили нам обзор.

— Ну ладно, забудь об этом. — У Мануэля вдруг прошло всякое желание делиться с Бальтасаром. Он повернулся, чтобы отойти, но Бальтасар, прожигая его своими странными, пронзительными глазами, вдруг сказал:

— Дон Мануэль, спросите у Рауля. Его лошадь стояла на земляной насыпи, поэтому он находился выше остальных и рассказывал нам все, что видит.

— Хорошо, — оживился Фуэнтес, — спрошу. Но сначала скажи мне сам, что он рассказывал об этом эпизоде.

— Он говорил, что дон Гарсиласо упал, не выпуская из рук меча.

Отпустив Бальтасара, Мануэль не стал обращаться к солдату-мориску. Вместо этого он отправился в центральную часть осадного лагеря, туда, где располагались военачальники и гранды, и с некоторым трудом отыскал шатер Гарсиласо де Ла Веги. Два оруженосца рыцаря, узнав, что он хочет поговорить с командиром, попросили его подождать снаружи шатра, и один из них вошел внутрь, чтобы сообщить Ла Веге. Через некоторое время Гарсиласо — герой Малаги, ночной вылазки Эрнана дель Пульгара и вчерашнего сражения, которое многие уже успели окрестить Боем королевы, — собственной персоной вышел к Мануэлю.

— Мне сообщили, что меня хочет видеть дон Мануэль де Фуэнтес из Саламанки, — проговорил Ла Вега. Он был в камзоле и чулках. Ранения на голове и руках, полученные накануне, скрывали повязки. Выглядел Ла Вега лет на сорок. Лицо его украшали несколько небольших шрамов.

— Простите меня, дон Гарсиласо, за то, что потревожил ваш покой. — Мануэль отвесил легкий поклон. — Я настолько восхищен вашей вчерашней победой, а также участием в дерзкой вылазке дона Эрнана, что не удержался от возможности выразить вам свои чувства.

— Ну что ж, благодарю вас, кабальеро. Желаю и вам стяжать славу на службе короне и стране.

— Благодарю. Не считаю возможным более утомлять вас. Скорого выздоровления от ран! Прощайте!

— Погодите. — Голос Ла Веги стал менее формальным. — Что еще вы хотели сказать?

Мануэль вдруг замялся, а потом решился, ведь отступать было некуда.

— Видите ли, это, вероятно, прозвучит довольно глупо…

— Ничего страшного! — заявил Ла Вега. — В том-то и состоит прелесть молодости. Можно говорить глупости и не краснеть за них. С удовольствием бы и я вернулся к своим юным и глупым годам, но, увы, время не повернешь вспять. Говорите же, дон Мануэль. Теперь, когда вам удалось разбудить мое любопытство, негоже вам испытывать его долее.

— Видите ли, дон Гарсиласо… Вчера я не увидел, как вам удалось удержать в руке меч, когда вы падали на землю вместе с вашим противником. Мне почему-то показалось, что меч упал довольно далеко от вас. И тогда я совершил детский поступок, заставляющий меня сейчас краснеть. — Щеки Мануэля действительно пылали. — Я зажмурился и вообразил, что вы все-таки удержали свое оружие, потому что мне очень хотелось, чтобы вы победили. А потом… — Мануэль уже был практически уверен, что Гарсиласо сочтет его сумасшедшим, — потом, когда я открыл глаза, оказалось, что вы действительно удержали меч. И все вокруг это говорят. Но я-то помню все иначе.

Фуэнтес замолчал, жалея, что пожаловал сюда и затеял весь этот разговор.

Ла Вега глядел на него не отрывая взгляда.

— То, что вы говорите, звучит безумием, — медленно произнес он. — Более того, это звучит не очень скромно.

Вообразите, что я должен чувствовать: наутро после поединка, в котором я чуть не погиб и свое спасение в котором я отношу целиком на милость Божественного провидения, ко мне вдруг приходит некий молодой человек и заявляет, что, в сущности, спас меня он.

— Вы правы. — Мануэль теперь лишь мечтал о том, чтобы этот благородный человек простил его. — Ради Господа, прошу принять мои извинения.

— Но необычность моего положения, — продолжал Ла Вега, словно отмахиваясь от извинений Мануэля, — состоит в том, что я не могу видеть в вас безумца и самозваного спасителя, так как меня самого одолевают странные и необъяснимые воспоминания.

Мануэль рывком подался вперед.

— Не знаю, кто из нас больший безумец, дон Мануэль из Саламанки, — голос Ла Веги оставался размеренным и спокойным, — но у меня об этом эпизоде сохранились два совершенно несовместимых воспоминания. Именно по этой причине я и не прогоняю вас, а продолжаю отвечать. Считайте, что это обычная беседа между двоими умалишенными.

Чуть улыбнувшись одними глазами, Гарсиласо добавил:

— Особенно сильно это было вчера вечером, когда из-за ран поднялся жар и я пребывал в полусне-полуяви. Множество раз отчетливо вспоминалось, как я терял меч во время падения. И тут же я вспоминал, как, падая, держу его в руке, не выпуская. Я не знаю, как это объяснить. Неужели я действительно потерял его, а вы все изменили? В таком случае вы обладаете великим и страшным даром, который вам лучше от всех скрывать. Подумайте сами, как может отнестись к нему Святая палата. Что же касается меня, то, поскольку я и сам достаточно безумен, чтобы допускать, что все это действительно произошло, то, стало быть, могу поверить, вопреки всякому здравому смыслу, что вы спасли меня вчера от неминуемой гибели от кинжала этого мавра. И в знак благодарности своему спасителю я обещаю вам никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не рассказывать о том, что вы мне здесь сейчас открыли.

— Благодарю вас за поддержку и совет, — растроганно произнес Мануэль.

По дороге к своему шатру он принял решение отложить попытки разобраться со случившимся на более поздние времена. Ум Мануэля просто не вмешал того простого, но совершенно неприемлемого объяснения, которое только что предложил ему Гарсиласо де Ла Вега.