Во время завтрака Пауль Йельм видел только свой мобильный телефон, который лежал на столе среди бутербродов, напоминая кусок протухшего сыра. Не сводя глаз с телефона, он все же чувствовал, что Силла то и дело бросает украдкой в его сторону обиженные взгляды, но каждый раз безответно. Наконец он все же поднял на нее глаза.

— Наверное, его до сих пор не обнаружили, — пояснил Йельм и снова погрузился в созерцание телефона.

Но взгляд, который он встретил, был вовсе не из разряда «удели-мне-немножко-внимания». Он уже успел трансформироваться во что-то иное, с чем Йельм раньше не сталкивался. Очень одинокий взгляд окончательно разочаровавшейся женщины. Неприветливый взгляд. Он ничего не мог понять. Но возникшее в душе сосущее чувство было слишком похоже на то, которое парализовало его, когда он прослушивал записи Черстин. Ужасное, невыносимое понимание того, что мы никогда не можем слиться с другим человеком. Ни с одним. Даже с самым близким.

Безмерное чувство абсолютного экзистенциального одиночества.

Именно его он сейчас прочел в глазах Силлы.

На короткое мгновение их парадоксальным образом объединило именно это всеохватывающее чувство.

Когда они наконец смогли поговорить, обоим стало совершенно ясно, что они говорят совсем не о том, о чем на самом деле хотели сказать. Потому что для выражения этого просто не было слов.

И невозможно было понять, сблизили ли их эти несколько минут, проведенные на кухне, или наоборот подвели к окончательному разрыву. Во всяком случае произошло нечто очень важное: они заглянули в самую сердцевину истинного одиночества.

Вот она, самая оплакиваемая жертва всей этой богатой событиями недели.

Ничего больше так и не случилось. Мобильный телефон продолжал молчать всю дорогу до полицейского управления, и Йельм уже даже перестал беспокоиться. Для всей «Группы А» день прошел в напряженном ожидании, но сообщения о жертве все еще не поступало, и Йельм оставался спокоен Нарушение симметрии парализовало расследование, а Йельма парализовало чувство совершенного одиночества. К концу дня Хультин попытался привести настрой группы в норму:

— Так-так, — спокойно произнес он со своего места за столом в Главном штабе. — Если сейчас в какой-то богатой гостиной города на полу не лежит до сих пор не обнаруженный труп, то нам следует предположить два варианта. Первый: преступник по тем или иным причинам решил изменить способ совершения преступлений, и второй: убийств больше не будет.

Пауль Йельм не слышал слов Хультина. Он продолжал сидеть за столом даже тогда, когда все уже разошлись. Он раздумывал о том, что ожидает его дома.

Но дома Йельм ожидала вполне обычная семейная обстановка. Утренних переглядываний с Силлой больше не было, и он не стал задаваться вопросом, не искусственна ли подобная нормализация обстановки и не напоминает ли все это бомбу с заведенным часовым механизмом.

Впервые после того момента, когда перед ним разверзлась бездна, он снова почувствовал почву под ногами. И хотя он продолжал спрашивать себя, что же это за почва, поиски ответа на этот вопрос занимали его не слишком сильно.

За день не произошло ничего нового. Работа вернулась в привычное русло, семейная жизнь тоже. Хотя почва под ногами по-прежнему казалась зыбкой.

Пятого апреля, спустя неделю после первого убийства, Пауль Йельм в кои-то веки обедал в ресторане полицейского управления. Он любил покутить в ресторанах. Сейчас с ним было все ядро группы: Сёдерстедт, Чавес, Нурландер, Хольм, Нюберг. Вшестером они уселись за отдельным длинным столом; если бы у них была малейшая склонность к паранойе, они вообразили бы себя окруженными враждебными взглядами.

Впрочем, именно так они и думали — что окружены враждебными взглядами.

— Вот такие дела, — заключил Сёдерстедт, поглаживая себя по почти безволосой белой щеке. В другой руке у него была вилка с куском жесткого гуляша. — Криминальная полиция Стокгольма ненавидит нас за то, что мы забрали у них дело, Государственная криминальная полиция ненавидит нас за то, что Хультин набрал себе команду провинциалов в низких званиях и поставил их вести самое важное расследование в уголовной истории Швеции, а все вместе они ненавидят нас за то, что мы отличаемся от них: белокожий финн, темноволосый латиноамериканец, гётеборжанка, «пятая колонна», гора мышц и герой желтой прессы.

— «Пятая колонна»? — хмуро отозвался Нурландер.

— Узнал себя в этом зоопарке?

— Я никогда не предавал Стогкольмскую полицию и никогда не предам ее.

— Ты же знаешь, что они говорят, — сказал Йельм, проклиная кусок гуляша: зубы увязли в нем так, что он едва высвободил их. — Если уж попал в Государственную криминальную, назад пути нет. Только в гробу.

— Это кто так сказал? — возмутился Чавес.

— Не помню, — отмахнулся Йельм и потихоньку выплюнул кусок жира в салфетку.

Чавес повернулся к Сёдерстедту:

— Как дела с квартирой, Артан?

Артан? Йельм вдруг понял, что мог кое-что и пропустить. И когда только они успели поболтать о личной жизни?

Йельм огляделся. Их сосуществование было связано исключительно с работой. Кем на самом деле были эти люди, с которыми он проводит неприлично длинные рабочие дни? И снова он почувствовал дуновение того самого ветерка, который сопровождал разговоры на кассетах и завтраки на кухне в Норсборге: ты никогда не сможешь понять другого. И откуда-то из далекого-далекого прошлого вдруг на какое-то короткое мгновение тенью возник он, Грундстрём. Он говорил: загляни в свое сердце, Йельм.

Он стряхнул с себя эти воспоминания.

Так что же их объединяет? Тактичность по отношению к коллегам теперь давалась ему легче, и он видел в членах «Группы А» не только шестеренки большого механизма.

Хорхе Чавес был приятным парнем; они с ним уже сработались. Профессиональный современный полицейский, спортивный, немногословный и, прежде всего, молодой. Будь у них время, они бы стали отличными напарниками. Правда, их личная жизнь, судя по всему, сильно различалась. Он знал о Хорхе только, что тот одинок, совершенно свободен и недавно съехал с квартирки в здании управления, временно предоставляемой сотрудникам. О своей работе в округе Сундсвалль Хорхе не рассказывал ничего. Любая попытка выяснить это ни к чему не приводила. Йельм чувствовал, что это был непростой период в жизни Хорхе, о котором тот не хотел вспоминать. Иногда Йельму казалось, что работа в «Группе А» стала для Чавеса манной небесной.

Кто следующий? Гуннар Нюберг, мистер Швеция, бас церковного хора Нака, стал ему почти другом. Ему очень нравилось «подхватывать» его по дороге. Йельма веселило это словечко. Впрочем, по сути, он совсем не знал Нюберга. Он развелся с женой после того, как жестоко избил ее во времена приема стероидов — так, наверное, следует понимать его намеки? Последний раз видел своих детей совсем маленькими. Выходило, что этот человек, здорово смахивавший на мешок с картошкой, жил только ради того, чтобы петь. Однако Нюберг тоже был по-своему очень умелым полицейским. Хотя и другого образца: потенциальное злоупотребление силой.

О Вигго Нурландере у него не сформировалось законченного впечатления. Формалист старой школы. Коренной стокгольмец. Любит правила и предписания. Верит в свод законов так, как другие в Библию. Одет в костюмы, которые были модными лет двадцать назад, а сейчас пахнут лишь пылью и потом. Высокий и крупный. Неразговорчивый. Даже вялый. С трудом вписывается в жизнь. А возможно, у него и нет той жизни, куда он мог бы вписаться.

Да, Черстин Хольм. Никуда не денешься от ее притягательности. Во многом противоположность Силле. Сплошь в черном цвете. Черные волосы, черные глаза, черная одежда. Невероятно цельная. Работает крайне профессионально — Йельм все никак не мог забыть, как тонко и умело она вела разговоры, записанные на кассетах; беседу с Анной-Кларой Хуммельстранд можно было бы издать отдельной книгой. Живет в Стокгольме у какого-то родственника и наотрез, хотя и не так решительно как Чавес, отказывается рассказывать о своем прошлом. Йельм понял только, что там, в Гётеборге, произошло что-то неприятное, о чем она не хочет говорить. Ну да ладно, рано или поздно и эта история как-то всплывет. Йельм украдкой глянул на Черстин. Сказочная женщина.

И, наконец, Сёдерстедт. Арто Сёдерстедт. Уникум. Йельм никогда раньше не встречал такого полицейского. Белый финн, как сам он без обиняков называл себя, был совершенно особым созданием. Йельм никак не мог отделаться от ощущения, что Сёдерстедт вовсе не полицейский; не потому, что он проявлял в чем-то непрофессионализм, совсем нет, а потому, что он действовал и говорил, как истинный интеллектуал, бесстрашный академик, свободно излагающий свои политические теории. Едва Йельм подумал об этом, как Сёдерстедт ответил на вопрос, который Йельм уже успел позабыть.

— Я бы не назвал это квартирой, но она удобно расположена. На Агнегатан. Однушка с кухонным закутком; ведь вся моя большая семья осталась в Вэстеросе. У меня пятеро детей, — пояснил он, повернувшись в сторону Йельма.

Мысль о том, что Сёдерстедт — человек во всех смыслах выдающийся, разрослась до астрономических размеров.

— Пятеро? — ошарашенно переспросил Йельм. — Неужели в Вэстеросе так скучно?

— Да нет, двое были сделаны в Баса.

— Ты служил в Финляндии? И как оно там?

— Нет… там я не работал в полиции. Я поздно стал копом. Были те, кто считал, что мне никогда им не стать.

Йельм похвалил себя за интуицию и стал прислушиваться к голосам за столом. Возможно, Сёдерстедт намекал на каких-то коллег из Вэстероса, а может, и на кого-то из присутствующих. Определить ему не удалось. Однако у него сложилось ощущение, что все, кроме него, хорошо понимают, кого имел в виду Сёдерстедт. Впрочем, долго гадать ему не пришлось.

— Я сказал только, что тебе не стоит агитировать тут за коммунистов, — сквозь зубы пробормотал Вигго Нурландер. Вилка в его руке слегка подрагивала.

— Ты сказал не это, — ответил Сёдерстедт, пристально глядя на Нурландера.

— Не подеритесь! — неожиданно произнесла Черстин Хольм.

Нурландер бросил вилку на поднос, молча встал и понес его в мойку. Даже в состоянии сильнейшего гнева он поставил поднос точно на полагающееся ему место, скомкал салфетку и бросил ее в корзину именно для салфеток.

Йельм оглядел лица тех, кто сидел вокруг них в ресторане. Заметил одну-две откровенно саркастические улыбки. Он криво улыбнулся в ответ.

Посторонитесь, посторонние!

Мы в самом центре бури.

Черстин Хольм повернулась к Сёдерстедту:

— Прости его. У нас есть дела поважнее, чем устраивать тут разборки.

— Он заткнул мне рот, — хмуро пробормотал Сёдерстедт. Примерно минуту он прикидывал, стоит ли начинать драку. А затем сказал:

— И притащил сюда всех иностранцев. За исключением черномазых, конечно.

Сёдерстедт провел рукой по своим тонким, белым, как мел, волосам.

Йельм начал смеяться. Неизвестно почему, но он заразил смехом Нюберга. Сёдерстедт тоже легонько ухмыльнулся. Хольм улыбнулась своей иронической улыбкой, а Чавес — своей. Трубка мира пошла по кругу.

— Если отбросить политический аспект этого дела, то нам будет что в нем расследовать, — сказал наконец Сёдерстедт. — Держитесь меня, молодой человек.

— Я и держусь, — отозвался Чавес. — Но к этому можно подойти с разных сторон. Ну-ка, расскажи, что произошло в Васа?

— Нет-нет-нет, — расхохотался Сёдерстедт. — Мы еще не настолько близко знакомы. А как, кстати, обстоят дела с твоей квартирой?

— Это, собственно говоря, вовсе не квартира. Это комната у одной старушки на пересечении Бергсгатан и Шелегатан. Живу как студент. Не повернешься.

— А как дела у Черстин? — спросил Сёдерстедт. — Где живешь ты, дорогая моя?

— У друга бывшей подружки моего бывшего друга в Брандбергене, — ответила Хольм. — Мы хорошо ладим. Нас сближает общая и весьма плодотворная ненависть.

Все снова рассмеялись. Надо всем и ни над чем. Над тем, что сделали еще один шажок навстречу друг другу. Над тем, что за несколько дней никто больше не был убит. Над самими собой и над своим абсурдным положением в полицейском управлении.

Нюберг поднялся, а вслед за ним Чавес и Сёдерстедт. Черстин Хольм допила свое легкое пиво и тоже собиралась подняться, когда Йельм спросил ее:

— Черстин, тебе удалось найти Георга Хуммельстранда?

Она опустилась назад на стул и посмотрела на него своими темными глазами.

— Я думала, ты взял на себя честь проследить нить Хуммельстранда, — ответила она.

— Прошу прощения. К тому же речь идет вовсе не о чести. Я все еще слежу за орденом Мимира. Еще раз прошу у тебя прощения, если проявил бестактность. Извини меня.

На ее взволнованном красивом лице нехотя засветилась улыбка.

— И опять же прости, — сказал Йельм, чувствуя радость. — Так как обстоит дело с Георгом?

Улыбка внезапно исчезла. Черные глаза словно просвечивали его насквозь.

— Ты счастлив в браке? — спросила она.

— Что? — удивился Йельм. Полный тоски взгляд Силлы на какое-то мгновение появился перед его мысленным взором.

— Так счастлив или нет? — повторила Черстин с самым серьезным видом. — По-настоящему счастлив?

— А почему ты спрашиваешь?

— Я не знаю, кто ты, — загадочно произнесла она и вышла из ресторана.

Йельм остался сидеть на стуле, лицо Силлы медленно растаяло перед его внутренним взором. А потом растаял и весь мир.