Солнечные руки весеннего утра не проникли в Главный штаб. Туда проникла только «Группа А», руки которой были на данный момент связаны. Кто-то испортил воздух. Но никто не признавался.
Пока запах рассеивался, все подозрительно оглядывались вокруг.
Хультин совершил свой коронный выход из таинственной двери и со стуком положил перед собой на стол мобильный телефон.
— На случай, если Нурландер даст о себе знать из Таллинна, — пояснил он, чтобы избежать вопросов.
Кто-то шумно вздохнул.
В воздухе витала какая-то несерьезность. Хультин уловил ее.
— Итак, расследование зашло в тупик. Но нам не привыкать к этому, не так ли, мои бывалые опытные полицейские? Keep your spirit up!
Вчерашний день прошел, как после бурного застолья. Все едва шевелились, двигались, словно в замедленной съемке; за исключением, разумеется, Нурландера, который, наоборот, прибавил обороты.
— Синьор Чавес? — начал Хультин свой обычный опрос.
Чавес выпрямился:
— Я иду по следу МЕМАБ. Если это можно назвать следом. Я более чем уверен, что это…
Зазвонил мобильный телефон. Хультин нажал на кнопку и спросил:
— Вигго? Это ты?
Легкий гул пронесся по комнате.
— Как вам нравится петь в церкви Марии Магдалины? — спросила у Нюберга Черстин Хольм.
— Потрясающая акустика, — ответил Гуннар. — Месса папы Марцелла.
— Божественно, — мечтательно сказала Хольм.
— Что это за штука у тебя на щеке? — спросил Чавес.
— Это прыщ, — ответил Йельм. Он уже хорошо выучил это слово.
— Yes, — ответил в трубку Хультин и быстро замахал свободной рукой. В Главном штабе стало тихо. Хультин повернулся лицом к стене и снова произнес: «Yes». Затем он несколько минут сидел неподвижно и молчал. Глядя на сгорбившуюся спину Хультину, они поняли, что что-то произошло. Никто не говорил ни слова. Наконец Хультин произнес «yes» в третий раз и отложил трубку. В ту же минуту раздался писк маленького настольного факса, который начал извергать из себя бумагу. Лицо у Хультина было сосредоточенным, но спокойным, он придерживал поступающую из факса бумагу и, когда прием был окончен, аккуратно оторвал ее от аппарата. Прочтя документ, он на мгновение прикрыл глаза. Что-то стряслось. Хультин сказал:
— Вигго Нурландер был распят.
На какое-то время он как будто потерял дар речи. А затем продолжал:
— Русско-эстонская мафия прибила его гвоздями к полу заброшенного дома в одном из бандитских кварталов Таллина.
Все переглянулись. Не хватало самой важной информации: жив он или мертв? Хультин продолжил:
— Вигго жив. Звонившего зовут Калью Лайкмаа, он комиссар таллиннской уголовной полиции. По-видимому, Нурландер решил в одиночку сразиться с мафией. Дело кончилось распятием. Лайкмаа, заподозрив неладное, установил за ним наблюдение. Когда его люди, так называемая «Команда К», ворвались в заброшенный дом, Вигго пролежал на полу с гвоздем в каждой руке и каждой ноге уже больше часа. К счастью, он был без сознания. К одной из рук была прибита вот эта записка, написанная по-шведски. Я зачитываю:
«Шефу инспектора криминальной полиции Вигго Нурландера, Стокгольм. Мы — группа, которую вы знаете как группу Виктора-Икс. Мы не имеем никакого отношения к убийствам бизнесменов в Стокгольме. Как вы понимаете, тяжкие преступления мы совершаем только в пределах своей страны. Вашему Одинокому Мстителю мы не повредили ни одной кости. Гвозди вбиты только в плоть».
Подпись: Виктор-Икс. И далее постскриптум:
«Если вы так расследуете все дела, то понятно, почему вы до сих пор не нашли убийцу. Но мы желаем вам удачи. В ваших интересах разобраться с этим быстро.DS»
— Что он, черт возьми, о себе возомнил? — возмутился Чавес.
Хультин покачал головой и продолжил:
— Видимо, Нурландеру удалось напасть на какой-то след. Он пока еще очень слаб, но передал через Лайкмаа, что большой шведский медиаконцерн, имеющий международное название «GrimeBear Publishing Inc.», попал в серьезную зависимость от мафиозной банды Виктора-Икс и что двое контрабандистов, незаконно провозящих спирт на территорию Швеции и называющих себя Игорь и Игорь, тоже являются членами этой банды. Постарайтесь найти этих двоих, а также выясните, что представляет собой концерн «GrimeBear Publishing».
Йельм посмотрел на Нюберга. Нюберг посмотрел на Йельма. Игорь и Игорь. Где-то они про них слышали.
Хультин закончил свой отчет:
— А также Вигго передал, что больше не будет играть роль Рэмбо.
Все снова обменялись непонимающими взглядами.
— А я даже не знала, что он собирался ее играть, — удивленно сказала Черстин Хольм.
Йельм вместе с Нюбергом ехал в Сёдермальм, к маленькому подвальному ресторанчику на Сёдерманнагатан, в небольшую квартиру, расположенную прямо над ним. Они уже бывали там. Они позвонили двенадцать раз, прежде чем из-за двери высунулась голова заспанного человека, которому потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя.
Увидев Гуннара Нюберга, человек смиренно произнес:
— Не убивайте меня.
Йельм подумал о том, как странно уживается в Гуннаре способность с грозным видом послать человека в нокдаун и петь басом мессу папы Марцелла в хоре церкви Марии Магдалины.
— Не суетись, Берт, — ответил Нюберг. — Нам просто нужно чуть больше информации об Игоре и Игоре. Что именно ты у них покупал?
— Я уже рассказывал в прошлый раз, — последовал приглушенный ответ.
— Значит, повтори.
— Шестидесятипроцентную эстонскую водку из Ливико. Четыре партии прошлой зимой.
— Когда и сколько?
— Первую партию в… ноябре, по-моему, последнюю в начале февраля. С тех пор они больше не объявлялись.
— А должны?
— Они приезжали в ноябре, декабре, январе, феврале. В марте нет. Каждый раз я брал по нескольку ящиков. Она хорошо раскупается. К тому же ее можно здорово разбавить, и это совсем не заметно. Она была любимой водкой у моих постоянных клиентов, этакий эстонский раритет, но Игорь и Игорь больше не дают о себе знать. А жаль. Водка была удивительно дешевая.
— Тебе придется проехать с нами в полицию, чтобы составить фотороботы этих Игорей, — сказал Нюберг.
И героическое трио отправилось на Кунгсхольмен.
Хультин несколько раз постучал пальцем по столу и наконец поднял перед собой два портрета-фоторобота. Классика жанра. На правом был изображен худой человек с явно славянскими чертами лица и такими же явно русскими усами. Левый рисунок изображал мужчину с чисто выбритым лицом, полного и мускулистого, чем-то напоминающего Нюберга.
— Это два члена банды Виктора-Икс, контрабандирующего спиртное в Швецию, — начал Хультин свою летучку в 15.00. — Они называют себя Игорь и Игорь. Фотороботы оказались не совсем удачными, примерно как при расследовании убийства Пальме, поэтому мы вынуждены были привлечь художника из музея полиции. Рисунки сделаны со слов господина Берта Гуннарсона, хозяина бара в Сёдере, который покупал у них контрабандную водку несколько раз в этом и прошлом году. Затем я поговорил с Калью Лайкмаа из Таллина. Он тут же опознал их. Ни одного из них не зовут Игорь. Худой это Александр Брюсов, а толстый Валерий Треплёв, это русские бандиты, орудовавшие в Эстонии и где-то около полугода назад вступившие в банду Виктора-Икс. Тот факт, что они прервали контакты с Гуннарсоном в марте, может иметь значение.
— Значит ли это, что мы должны наплевать на стигматы Нурландера? — спросил Сёдерстедт.
— Стигматы? — удивился Билли Петерсон.
— Стигматы — это раны, открывающиеся на тех же местах, где у Иисуса Христа остались раны от гвоздей, — дидактически разъяснила Черстин Хольм.
— Не можем же мы посвятить все наше расследование этим стигматам, — ответил Хультин. — Придется их игнорировать, и это не вопрос веры или неверия. Давайте попробуем поймать этих двух Игорей. Они — наш единственный надежный мостик к Виктору-Икс.
Время теперь выглядело иначе, оно стало менее напряженно, более эластично, более педантично. Портреты Игоря и Игоря были опубликованы во всех газетах, однако это не принесло никакого результата. Господа Александр Брюсов и Валерий Треплёв оставались лишь портретами.
Рассматривались следующие версии: 1) только Даггфельдт был намеченной жертвой этого убийцы, остальные убитые — ложный след; 2) только Странд-Юлен в качестве намеченной жертвы, остальные — ложный след; 3) только Карлбергер как намеченная жертва, а остальные — ложный след; 4) Даггфельдт и Странд-Юлен — обязательные жертвы, а Карлбергер — ложный след; 5) Странд-Юлен и Карлбергер — обязательные жертвы, а Даггфельдт — ложный след; 6) Даггфельт и Карлбергер — намеченные заранее жертвы, Странд-Юлен — ложный след; ну и, конечно, 7) все трое — намеченные заранее жертвы.
Новая нить, связанная с «GrimeBear», годилась для версии номер шесть. Медиаконцерн, называвшийся за границей «GrimeBear», был не чем иным, как большим, могущественным и известным «Ловиседаль АБ», у которого, по-видимому, сейчас в бывшем Советском Союзе возникли проблемы с мафией. Даггфельдт и Карлбергер с 1991 по 1993 год входили в правление «Ловиседаль АБ», но Странд-Юлен членом этого правления не был и, тем самым, получался случайной жертвой. Что же до Даггфельдта и Карлбергера, то их могли застрелить из-за того, что Виктор-Икс намеревался утвердиться в «Ловиседаль АБ», а двое этих бизнесменов мешали ему. Медиаконцерн «Ловиседаль» уже вышел за пределы шведского рынка: начал издавать деловую ежедневную газету на русском языке и, подобно многим шведским предприятиям, «зондировал почву» в Прибалтике. Там свободный рынок встретился с еще более свободным рынком, шведам начали ежедневно угрожать и чинить всяческие препоны, и в конце концов они обратились в частное охранное агентство, где трудились натренированные борцы с мафией из бывшего Советского Союза. Шведский концерн оплачивал теперь внутренние разборки между бывшими гражданами СССР. В рамках помощи себе, так сказать.
Чавес занимался следом «Ловиседаль» параллельно со следом МЕМАБ, то есть, пытаясь выйти на возможных подозреваемых, общался со всеми, кто входил в правления обеих компаний в нужное для следствия время. Пока это не принесло особых результатов. Отправляясь куда-нибудь, он частенько брал с собой Йельма, который оказался в своеобразном вакууме. Его жизнь крутилась теперь вокруг красного прыща на левой щеке. Он медленно, но неуклонно рос. Силла, которая работала медсестрой, только отшучивалась. Прыщ уже достиг сантиметра в диаметре и Йельм начал всерьез примериваться к пугающему слову «рак». Злокачественная меланома. Однако все уговоры пойти и провериться он решительно отвергал.
Черстин Хольм почти не разговаривала с ним со времени их странного диалога в ресторане. Она была занята, координировала работу простых инспекторов из уголовной полиции Стокгольма, которые помогали ей опрашивать соседей и служащих убитых.
Георг Хуммельстранд, ярый противник разделения ордена Мимира, по словам судьи Францена, на самом деле относился к ордену Скидбладнира очень иронично. Он считал, что все это глупости. Разговаривал он примерно так же, как его жена Анна-Клара, вставляя неграмотные галлицизмы и все время делая эротические намеки. Он то и дело повторял, что их отношения с Анной-Кларой основаны на полной свободе и широте взглядов. Поначалу Хольм думала, что он намеревается соблазнить ее, но потом решила, что он попросту импотент. С облегчением, хотя и не без некоторого сожаления, она вычеркнула супругов Хуммельстранд из списка подозреваемых.
Сёдерстедт, Петерсон и Флорен все глубже закапывались в бухгалтерские балансы, и отчеты, в сведения о поставках морских грузов, в документы дочерних фирм и липовых акционерных обществ о скрытых дивидендах и новых эмиссиях. Как-то в ресторане Сёдерстедт с таким знанием дела заговорил о конвертируемых долговых обязательствах, как будто читал публичную лекцию; впрочем, отвращения к предмету он скрыть не смог. Иногда финансовая группа появлялась на летучках, демонстрируя все более и более непостижимые диаграммы и схемы и заставляя Хультина писать свои каракули на белой доске все более убористым почерком, чтобы уместить все до последней цифры. В отличие от двоих других полицейских-финансистов, у Сёдерстедта изучение деятельности троих премудрых бизнесменов Даггфельдта, Странд-Юлена и Карлбергера вызывало все меньше энтузиазма. Ему хотелось снова стать обычным участковым полицейским. Или хотя бы начать думать.
Нюберг, как крот, рыл длинные ходы на «дне» Стокгольма. Но все его ухищрения результатов не принесли. Он был первым, кто начал всерьез сомневаться в верном направлении расследования. Либо они где-то не там ищут, либо перед ними «нераскрываемое» дело типа убийства Пальме. Никто в этом сумрачном мире мелких жуликов, мошенников и шпаны, всегда полном слухов и сплетен, не знал ничего ни о преступнике, ни о жертвах. И тот, и другие были далеки от жизни «дна» в его классическом понимании. С другой стороны, и сама жизнь «дна» в классическом понимании давно ушла в прошлое. Насилие выглядело иначе, применялось по отношению к иным группам людей и чаще всего встречалось в семьях, этих истинных очагах преступности в обществе, откуда распространялось потом во взрослую жизнь; кражи совершались почти исключительно для того, чтобы добыть денег на наркотики, разбойные нападения провоцировались странными полувоенными организациями, зачастую с расистским уклоном, которым надо было как-то оправдывать свое существование, а мошенничество превратилось теперь в ветвь сферы услуг, в которой люди зарабатывали свой хлеб так же, как в любой другой сфере. Старый наперсточник, глядя на все это, имел право считать себя образцом честности. Отчание и разочарование пышным цветом цвели в обществе, где молодежь толпами вытесняли с рынка труда, на котором она не успела толком освоиться. Нюбергу захотелось в отпуск.
Чем занимался Хультин и что он себе думал, оставалось такой же тайной за семью печатями, как и дверь его кабинета в Главном штабе, которая всегда оказывалась запертой, когда кто-нибудь, кроме начальника, пытался воспользоваться ею. Если его спрашивали об этом, он только смеялся.
Однажды вечером Чавес и Йельм тайком прокрались на закрытое футбольное поле, чтобы подсмотреть за ходом матча между клубом ветеранов Стокгольмской полиции и командой Родсвега.
Но поймав на себе строгий взгляд Хультина, сразу же ретировались.
Йельм, который было с головой ушел в круглосуточную работу, чтобы не задумываться о своих проблемах, вдруг оказался совершенно не у дел и все чаще созерцал свое печальное отражение в зеркале и ненавистный продолжающий расти прыщ на щеке.
«Кто этот человек?» — постоянно крутилось у него в голове, и он уже не мог думать ни о чем другом.
В конце апреля он погрузился в заботы о семье. Данне счел это идиотизмом, Тува очень удивилась, а что подумала Силла, он не знал. Та сцена на кухне до сих пор стояла между ними, разделяя их, как рана, до которой невозможно дотронуться. Затянется она или воспалится?
В начале мая семейство перебралось на небольшую дачку, которую им удалось снять в Даларё. Силла жила там почти все время и оттуда моталась на работу в больницу Худдинге до тех пор, пока в начале июня не ушла в долгий, давно откладываемый отпуск аж до конца лета; планировалось, что дети проведут каникулы вместе с ней. Данне в это последнее лето своего детства, по-видимому, решил спрятаться от реальности. Паулю удалось получить отгул на выходные как раз в начале мая и провести пару поначалу невероятно счастливых дней на весеннем солнышке, в окружении семьи и забот Силлы. Дальнейшее случилось на одеяле на пустынном причале в болезненно красных сумерках, под звон катавшейся рядом пустой винной бутылки. Когда все кончилось, Силла стала печальной и молчаливой. И совершенно отстраненной. Закат, прекрасный и нелепый, освещал ее тихую фигуру. На спокойную поверхность моря легла ярко-алая полоса, ее четкие контуры подчеркивались окружавшей чернотой, которая неотступно сжимала эту полосу, похожую на испаряющуюся лужу крови. И вот наконец не осталось ничего, кроме черной бездны. Силла дрожала, ее просто трясло. Он долго смотрел на нее в опускавшейся темноте, пытаясь понять, что она чувствует, увидеть то, что она видит, пережить то, что она переживает. Но ничего не получалось. Алая полоса угасла. Осталась только черная бездна. Он хотел отвести жену назад, в дом, но она не трогалась с места. Пришлось ему оставить ее у пристани наедине с ее неразделенными переживаниями. Он вернулся домой, лег на кровать и не смог заснуть до утра. На рассвете он снова пришел на пристань. Силла по-прежнему сидела там, завернувшись в одеяло. Он ушел, не выдав своего присутствия.
К моменту отъезда в Даларё в работе наступило затишье. Это было время прорабатывания деталей и сведения их воедино. И еще он проверил два старых следа, один из которых оказался важен.
Он начал с того, что позвонил по номеру 071 и получил первый в своей жизни сеанс секса по телефону. Женский голос, вздыхая и постанывая, сообщил, что именно ему хочется проделать с его органом. Впрочем, поскольку упомянутый орган постоянно пребывал в поникшем состоянии, то выполнить предлагавшиеся акробатические этюды ему все равно бы не удалось. Йельм позвонил также в ведомство патентов и регистрации и выяснил, что у предприятия JSHB зарегистрирован в качестве адреса только тот абонентский почтовый ящик в Брумме, номер которого был опубликован в вечерней газете. Поэтому Йельм просто поехал в Брумм к почтовому отделению и стал ждать. Он расположился так, чтобы видеть через окно абонентские ящики, и курил на жарком солнце, которое, вне всякого сомнения, было украдено у июля и августа. Он ждал. После трех часов наблюдения за ящиком номер 1414 маленький, похожий на лиса мужчина вставил ключ в замок, открывая дверцу. Йельм уже так устал, что не смог осуществить свой план — проследить за Юханом Жезлом и выяснить, является ли его предприятие настоящим борделем. Вместо этого он сразу подошел к мужчине и спросил:
— Вы Юхан Жезл?
Человек не медлил ни секунды. Он оглянулся на Йельма и пустился бежать. Йельм подставил ему элегантную подножку, и тот упал, ударившись лицом о стеклянную дверь, прямо к ногам привязанного у входа аккуратно подстриженного пуделя, который начал дико выть. Йельм поднял Юхана Жезла; кровь из его рассеченной верхней губы струей лилась на испуганного хозяина пуделя.
— Зря, — произнес полицейский, надел на мужчину наручники и отвел в машину. Он очень надеялся, что Жезл не запачкает кровью служебный автомобиль.
Хорхе Чавес присутствовал при допросе Юхана Жезла. Они с Йельмом проводили его в своей комнате.
— Мне непонятно многое из того, что касается тех самых рекламных объявлений, которые в лучшие времена занимали всю полосу в вечерней газете, — как будто бы неуверенно начал Йельм. — Зачем размещать в объявлении адрес? Или сегодня так выглядит реклама сводничества и борделей?
— Это карается законом, — нахально заявил Юхан Жезл, указывая на свою залепленную пластырем губу. — Или вы не знаете законов? Какого черта я здесь делаю? У вас нет никакого права…
— Формальная причина вашего задержания — оказание сопротивления сотруднику полиции…
— В таком случае я имею право на адвоката. Предоставление защитника предшествует допросу.
— Вы, по-видимому, хорошо разбираетесь в законах. Однако учтите, что речь у нас может зайти об обвинениях в гораздо более серьезных правонарушениях. Проституция. Сутенерство. Малолетние мальчики.
Жезл выглядел совершенно спокойным:
— В таком случае мне тем более необходим адвокат.
— В таком случае прокурор даст санкцию на ваш арест и отправит вас в суд. Но есть и альтернатива.
— Минутку. У вас нет никаких доказательств. Вы должны меня отпустить.
— А откуда вам известно, что у нас нет доказательств?
Жезл молчал. Йельм спокойно продолжал:
— Сегодня рано утром мы схватили парнишку по имени Йорген Линден, который садился в самый первый поезд в Гётеборг. У него была большая дорожная сумка, как если бы он хотел бежать от кого-то, и я не думаю, что это была полиция. Сейчас он находится в следственной камере и уже через десять минут будет готов давать показания. Инспектор криминальной полиции Чавес проводит допросы с блеском, но… я бы сказал, не без некоторого чисто мужского напора.
Чавес встал и пошел к кофеварке принести по чашке кофе и выиграть время, чтобы оправиться от изумления. Когда через несколько секунд он вернулся, на его лице уже появилось выражение грубой мужественности. «Отлично сработано», — мысленно похвалил его Йельм.
Настоящую ложь необходимо излагать как можно более подробно, с деталями. Тогда в нее поверит кто угодно.
На Юхана Жезла это вроде бы подействовало. Он молчал и думал. По всей видимости, то, что говорил Йельм, не казалось ему таким уж вздором.
— Но, — продолжал гнуть свою линию Йельм, — есть альтернатива.
Жезл молчал. Он больше не требовал адвоката. Йельм довершил атаку:
— Первый шаг на пути к немедленному освобождению — это рассказ о Бернарде Странд-Юлене.
Юхан Жезл закашлялся и заерзал на стуле.
— А вы гарантируете, что меня отпустят?
— Никто, кроме нас, не знает, что вы здесь. На вас пока еще не поступило заявления. Вы будете свободны, как только расскажете нам все, что нас интересует. Мы занимаемся гораздо более серьезными вещами, чем ваши бордели. Мы отпустим и вас, и Йоргена, если вы окажете нам содействие. Это шаг номер раз.
— Странд-Юлен… я находил для него ребят. Матросов для его яхты, как он их упорно называл. Здоровых, светловолосых, лет шестнадцати, атлетически сложенных. По два-три человека за один раз. Всегда новых. Весной и летом обычно каждые выходные. И никогда осенью или зимой. Тогда он отлеживался в своей берлоге.
— Шаг номер два: вам когда-либо приходилось оказывать услуги Куно Даггфельдту и Нильсу-Эмилю Карлбергеру?
— Карлбергеру, — произнес Жезл и посмотрел на Йельма так, как будто ожидал этого вопроса. — Он получил мой номер от Странд-Юлена. Это было около полугода назад. У него был очень нервный голос, и он заказал себе маленького мальчика. У меня создалось впечатление, что для него это был первый раз. Попытка, так сказать, расширить горизонты, возможно, сократовская любовь к мальчикам. Откуда мне знать?
— Вы знаете, как все прошло?
— Я поболтал потом с мальчишкой. Он обхохотался: этот Карлбергер вел себя, как ребенок. Никакого опыта — либо он на сто процентов гетеросексуал, либо на сто процентов импотент. Однако заплатил он щедро.
— Это все? А были ли такие же услуги оказаны Даггфельдту?
— Нет.
— Есть у вас еще какая-то информация о Странд-Юлене или Карлбергере? Подумайте.
Жезл подумал и ответил:
— Нет, к сожалению. Это все.
Его отпустили.
— Мог бы и предупредить, — заметил Чавес, прихлебывая кофе.
— А ты сумел бы тогда подыграть мне?
— Нет.
И оба они от души посмеялись над слабостями своими и чужими. Затем Йельм поставил на имени Юхана Жезла в списке жирный крест.
Через два часа позвонил Юхан Жезл и пропел Йельму дифирамбы. Это было довольно странно! Жезл только что поговорил с Йоргеном Линденом, который ровным счетом ничего не знает. Он похвалил Йельма за правдоподобную ложь и положил трубку. А Йельм еще долго стоял, глядя на свой телефон.
Когда Пауль Йельм убедился, что число жертв не увеличивается, то есть примерно в начале мая, он решил, что настало время осуществить второй пункт из ранее задуманного. Он поехал в гольф-клуб в Кевинге. Стояло теплое раннее утро; моросило. На поле для гольфа не было ни души. Так же пусто было и внутри самого клуба.
Но Лена Хансон оказалась на своем месте — за стойкой. Вначале она не узнала Йельма, но затем на ее лице появилось как раз то выражение, на которое он рассчитывал. Он с места в карьер пустил в бой тяжелую артиллерию:
— Почему вы солгали, что были кедди во время игры трех жертв в сентябре 1990 года?
Лена посмотрела на него совершенно беззащитным взглядом; было ясно, что она ждала этого вопроса. Ждала целый месяц. Она медленно проговорила:
— Они не были жертвами. Напротив. Они были хозяевами жизни. У них было все.
— Хотя и с душком чего-то незаконного, да?
— Да.
— Может быть, присядем и поговорим? Клиенты пока что блистают отсутствием.
— Глазам больно от этого блеска, — ответила Лена Хансон. Сейчас она казалась старше своих лет. Лена зашла в ресторан гольф-клуба и села за столик. Йельм последовал за ней.
Потрогав пальцем обгоревший фитилек маленькой свечки, стоявшей на столе, Йельм спросил:
— Вас тогда было трое? Трое кедди?
— Да. Они заказали троих. Один парнишка по имени Карл-Густаф, фамилии не помню, но можно проверить по книге, и моя подруга Лотта. Лотта Бергстрём. Ей все это было очень неприятно. Именно из-за нее я не хотела рассказывать.
— Что вы имеете в виду?
В такой непринужденной атмосфере Йельм мог бы позволить себе сигарету, но перед ним вдруг словно бы возникла вывеска «Курить воспрещается».
— Лотта всегда была… несколько неуравновешенной. Трудное детство. Еще более трудное отрочество. Я привела ее на эту работу. Нам было тогда по шестнадцать. Мы учились в одном классе гимназии. Я чувствую, что виновата перед ней. Она… покончила с собой в девяносто втором. Но я так и не знаю, имело ли это какое-то отношение к той истории. Честное слово, не знаю. Хотя у меня такое чувство, будто это моя вина.
— Что они сделали?
— Этот парнишка, Карл-Густаф с какой-то дворянской фамилией, никак не мог поверить, что все это правда. Он был из по-настоящему знатной семьи, знаете, из такой, где до сих пор соблюдаются все правила этикета, а не из такой, в которых об этом вспоминают только во время званых обедов. Однако он был приучен к труду. Разумность, воспитанность и старомодные моральные принципы такие люди впитывают с молоком матери. С ними, как правило, приятно общаться. Так было и с Карлом-Густафом. Пока они отрабатывали первые четыре лунки, он вежливо и смущенно улыбался, а затем замкнулся в себе; этот самый Странд-Юлен цеплялся к нему с четвертой лунки по девятую. После этого Карл-Густаф поставил сумку с клюшками возле лунки, в которую метился Странд-Юлен, развернулся и ушел. Больше я его никогда не видела. Будь он настоящим джентльменом, он забрал бы нас с собой.
«Карл-Густаф», — записал Йельм в своей мысленной записной книжке.
— Но Лотта и вы остались? — спросил он.
— Нам было по шестнадцать, приличные девочки, не слишком в себе уверенные. Конечно, мы остались. Карл-Густаф ушел, а вслед ему понеслись шутки этих нуворишей про старое отстойное дворянство, которое давно пора сдать в утиль. Во всем этом явственно чувствовалась зависть, чуть ли не на генетическом уровне терзающая людей, которые всю жизнь стремятся заполучить то, что у других есть от рождения; если же они и получают то, к чему так стремились, то это все равно какой-то суррогат. Когда они видят потомственного дворянина, они особенно остро ощущают свою неполноценность.
— Не могли бы вы рассказывать подробнее? Что именно они делали?
— Перед игрой они здорово напились в ресторане. Было похоже, что они также подбодрили себя кокаином или чем-то в этом роде.
— Возможно, даже в такси по дороге в гольф-клуб, — заметил Йельм.
— Так или иначе, но началось все с двусмысленных шуток и намеков… впрочем, вполне забавных, так что даже Карл-Густаф счел возможным усмехнуться. Но мы были сильно смущены. На поле кроме нас никого не было, так что они могли спокойно продолжать в том же духе. Через некоторое время Странд-Юлен нацелил огонь своих шуток на Карла-Густафа, и мы получили несколько минут передышки. Шутки в основном касались размеров детороднорого органа Карла-Густафа. Но когда он героически ретировался, на линии огня остались только мы две. Это действительно было похоже на обстрел. Никогда в моей жизни со мной не обращались так плохо, и никогда больше я не позволю этого. Я дала себе слово.
— И что вы сделаете?
— В смысле?
— Убьете обидчиков?
Она засмеялась — громко, пронзительно и совершенно неестественно.
— Да-да, — сказала она наконец и вытерла слезы. — Не могу сказать, что я горевала, когда узнала о том, что их застрелили. Всех троих, одного за другим, и именно эту троицу. Мистика какая-то. Словно в сказке. Таинственный мститель. Но, господи боже мой, я ведь даже никогда не держала в руках оружия.
— Возможно, в вашем окружении есть люди, которые умеют обращаться с оружием.
Лена на мгновение умолкла и задумалась.
— Вряд ли, — сказала она довольно спокойно. — Может быть, кто-то в окружении Лотты. Это более вероятно. Я безумно разозлилась, и этот гнев во мне никогда не утихнет, но я не пострадала. А Лотте действительно пришлось туго. Она и до того была в плохом состоянии, а тут уж тем более.
— О’кей, так что же произошло?
— Они начали приставать к нам еще на десятой и одиннадцатой лунке, но взялись за дело всерьез, когда достигли лесной опушки. Они были не на шутку взвинчены — наверное, все-таки накачались наркотиками — и принялись лапать нас по-настоящему. Им удалось стащить с Лотты кофту, и один из них повалил ее на землю; думаю, это был Даггфельдт. Карлбергер сидел рядом и смотрел. Странд-Юлен крепко держал меня. Да, вот так все и было. Я вырвалась, схватила клюшку и шарахнула прямо по шее Дагтфельдту. Он свалился с Лотты, я подняла ее и стала утешать. Даггфельдт лежал рядом и крутился от боли, потому что из раны на затылке у него шла кровь. Двое других стояли тихо, явно прикидывая, как можно решить проблему. Они совершенно протрезвели. Начали извиняться, говорили, что сожалеют о случившемся, совали деньги. В конце концов им удалось купить наше молчание. Но задорого, черт возьми! За несколько тысяч. К тому же мы не хотели потерять работу. Но Лотту все равно вскоре уволили, потому что несколько недель спустя она попыталась покончить с собой; это была ее третья попытка. С седьмого раза ей все же удалось убить себя — это случилось пару лет назад. Не знаю, какой был повод в последний раз. И не знаю, какую роль сыграла в этом та история. Я много думала о том случае. И я рада, что они покойники. Да, рада, черт побери!
— Они продолжали играть здесь и дальше, все трое?
— Да. Видимо, здесь у них были знакомства, которые они потеряли бы, уйдя в другое место. Но втроем они никогда больше не играли.
— Когда мы с вами разговаривали в прошлый раз, убитых было двое — Даггфельдт и Странд-Юлен, и вы сказали, что они здороваются с вами и останавливаются поболтать. Так значит, это была ложь?
— Да, я солгала. После той истории никто из них ни разу не удостоил меня даже взглядом. Они были немного обеспокоены, когда меня перевели сюда, встречать гостей. Но, видимо, твердо верили, что купили мое молчание.
— А они действительно купили его? Вы рассказывали об этом кому-нибудь? Вашему любовнику, например, секретарю гольф-клуба, как его зовут? Акселю Вифстранду?
— Видстранду. Нет, только не ему. Он понял бы это… неправильно.
— Счел бы это насилием?
— Нет. Скорее решил бы, что я его обманываю. Нет, я никому об этом не рассказывала. Они купили мое молчание. Однако я не знаю, удалось ли им купить молчание Лотты.
— Был ли у нее парень, брат или отец?
— Если я правильно понимаю, ее отец, Бенгт-Эмиль, и был первопричиной всех ее бед. Она не стала бы рассказывать ему ничего такого, а он не стал бы за нее мстить. А парня у нее никогда не было, и это была другая ее беда. Но она была очень близка с братом, его зовут Густен. Густен и Лотта — не разлей вода.
— Вы думаете, что он знал?
— Мы не общались с ней с тех пор, как она всерьез заболела. Я не знаю. Но если за всем этим стоит Густен, то я ему благодарна. Я приду в тюрьму сказать ему спасибо.
— Его имя Густен? Оно настоящее?
— К сожалению, да.
Йельм задумался на минуту. Густен Бергстрём.
— Давайте выясним фамилию Карла-Густафа. Затем я навсегда оставлю вас в покое. Думаю, что оставлю.
Лена Хансон встала и выпрямилась во весь рост. Йельм отметил, какой гордой стала ее осанка. Еще недавно — возможный подозреваемый, а теперь по-настоящему свободный человек.
— Пусть этот гнев никогда не покидает вас, — вырвалось у Йельма.
Лена ответила ему ироничным взглядом.
Граф Карл-Густаф аф Сильверблад в 1992 году переехал в семейное имение в графстве Дорсет, Англия, с тем, чтобы затем получить образование в Оксфорде, подобно своему отцу и деду. С тех пор он не был в Швеции и не собирался возвращаться.
Бедные англичане, подумал Йельм, как же они произносят его имя?
Густену Бергстрёму оказалось двадцать восемь лет, он был несколькими годами старше своей сестры Лотты. Жил молодой человек в квартирке на Гамла Бругатан в центре города и работал компьютерщиком в отделе поездов дальнего следования Государственной железной дороги, а конкретнее — на Центральном вокзале.
«Во всяком случае, до работы ему недалеко», — подумал Йельм и позвонил в дверь квартиры двумя этажами выше старинной сапожной мастерской.
Он видел, что глазок на двери потемнел. «Не догадался, что проще посмотреть в окно», — мельком подумал Йельм и заорал: — Полиция! — А потом принялся колотить в дверь.
Открывший дверь мужчина был худ, как щепка; волосы всклокочены, на носу — очки с толстенными стеклами. Нечто среднее между подростком-хакером и бухгалтером средних лет, этакая странная помесь.
Йельм разочарованно посмотрел на Густена Бергстрёма. Он не мог быть убийцей, он никогда в своей жизни не решился бы на такое.
— Криминальная полиция, — сказал Йельм и показал свое удостоверение.
Густен Бергстрём впустил его, не сказав ни слова. Квартирка была очень бедной. Совершенно голые стены, в единственной комнате — компьютер. Прежде чем Бергстрём успел подойти к нему, чтобы выключить, Йельм рассмотрел на мониторе изображение обнаженной женщины. «Что это, компьютерная порнография?» — подумал полицейский, в душе ощутив себя стариком.
— Пожалуйста, садитесь, — учтиво произнес Густен Бергстрём.
Йельм сел на ветхий диван, а Бергстрём опустился в столь же древнее кресло.
— Я хотел поговорить с вами о вашей сестре, — начал Йельм как можно осторожнее.
Бергстрём немедленно поднялся и подошел к книжному стеллажу. Он взял с полки фотографию в позолоченной рамке и протянул ее Йельму. На ней широко улыбалась девочка-подросток, поразительно похожая на своего брата.
— Это Лотта до того, как она серьезно заболела, — грустно сказал Густен Бергстрём. — Это день ее шестнадцатилетия.
— Красивая, — сказал Йельм и почувствовал холодок внутри. Фото было сделано как раз в тот период, когда произошел инцидент в гольф-клубе.
— А в чем дело? — спросил Бергстрём и поднял очки на лоб.
— Когда ей было шестнадцать, она работала кедди в гольф-клубе в Кевинге. Вы это помните?
Густен Бергстрём слабо кивнул.
— Она когда-нибудь рассказывала вам о своей работе? — спросил Йельм.
— Нет, — вздохнул Бергстрём. Казалось, будто внутри у него что-то надломилось.
— Совсем не рассказывала?
Бергстрём впервые посмотрел инспектору в глаза. Каждый из них хотел услышать что-то от другого.
— А в чем, собственно, дело? — снова спросил Бергстрём. — Моя сестра умерла два года назад. Почему вы сейчас пришли ко мне и спрашиваете о ней? Я только что привык к мысли, что она умерла. Покинула меня навсегда.
— Осенью девяностого года ее уволили из гольф-клуба. Вы это помните?
— Я получил очень странный ответ на свой вопрос, — измученным голосом сказал Бергстрём.
— Я тоже, — ответил Йельм. — Однако по правилам вопросы сейчас задаю я.
Бергстрём глубоко вздохнул с таким видом, словно у него вскрывались старые раны и он ждал, что вот-вот выступит гной.
— Да-да, я помню. Сезон заканчивался, поле для гольфа должно было вот-вот закрыться на зиму. Но она еще ходила в школу, так что никакой катастрофы в том, что она потеряла сезонную работу, не было.
— А вы ничего не помните из того, что она рассказывала о работе в гольф-клубе?
— Она получила это место благодаря подружке, не помню, как ее звали. Честно говоря, я не чувствовал себя дома в Дандерюде. Я никого там не знал. И она тоже не знала. Это было не очень счастливое время. Совсем не счастливое.
— Сразу после этого она в третий раз попыталась покончить с собой, не так ли?
— Вы действительно очень тактичны, — с тяжелым вздохом ответил Бергстрём. — Да, пыталась. Она вскрыла вены, ни до, ни после она так не делала. Когда ей удалось-таки убить себя, она наглоталась альведона. Представьте себе, достаточно запить упаковку альведона спиртом, чтобы отключить печень и почки. Лотта знала об этом. Никаких инсценировок, намеков, холостых выстрелов, призывов на помощь и прочей ерунды. Она действительно все семь раз пыталась покончить с собой. Как будто она была доставлена сюда… по ошибке. Как будто она вообще не должна была родиться. Как будто в накладной был неправильный адрес.
— А вы знаете почему?
— Я ничего не знаю и ничего не понимаю, — почти беззвучно произнес Бергстрём. — Я ничего не понимаю и никогда не пойму.
— Вы слышали об убийствах трех бизнесменов здесь, в Стокгольме?
Бергстрём был мыслями где-то в другом месте. Потребовалось некоторое время, чтобы он понял вопрос.
— В каком-то смысле это неизбежность.
— Это вы их убили?
Густен Бергстрём удивленно посмотрел на него. Затем в его взгляде зажегся странный огонек, как будто дух жизни дохнул в его чахлые легкие. «Дух бодр, плоть же немощна», — кощунственно подумал Йельм.
— Да, — решительно произнес Бергстрём. — Это я их убил.
Йельм посмотрел в светящиеся глаза Густена Бергстрёма. Что-то наклевывается в его серой жизни. Его портрет появится на первых страницах газет. Он окажется в центре всеобщего внимания — в первый и последний раз в своей жизни.
— Да бросьте, — сказал Пауль Йельм, и дух жизни покинул Бергстрёма.
Густен Бергстрём совершенно обмяк в своем жестком кресле. Как будто превратился в столь необходимую его мебели обивку. Йельм плеснул масла в огонь разочарования.
— А почему вы убили Куно Даггфельдта, Бернарда Странд-Юлена и Нильса-Эмиля Карлбергера?
— Почему? — переспросил Бергстрём и слегка пожал опущенными плечами. — Ну, потому что они были… богатыми.
— Значит, у вас нет ни малейшего представления о том, что эти трое господ сделали с вашей сестрой на площадке для гольфа седьмого сентября девяностого года, за месяц до ее третьей попытки самоубийства, после которой она впервые попала в психиатрическую больницу?
— Что вы имеете в виду, черт возьми?
Густен Бергстрём подскочил с кресла в поисках чего-либо, за что можно было схватиться. Но ему ничего не попалось. Его пальцы яростно сжали воздух.
Схватиться было не за что. Совершенно не за что.
— Именно эта троица в упомянутый день попыталась изнасиловать вашу сестру, которую они наняли как кедди.
Руки Бергстрёма застыли в воздухе. Его изможденное лицо снова точно осветилось изнутри. Он стоял неподвижно в прозрачном облаке пылинок, которые кружились в этой затхлой квартирке, и принимал на себя огонь косых лучей заходящего солнца. В его боли было что-то макабрически прекрасное.
— Если бы я знал, — сказал он громко и четко, — я бы убил их. Но тогда они не прожили бы так долго, клянусь.
— Но вы не знали?
— Нет, — ответил он и сел. Затем снова поднялся, выпрямился в вечернем свете, широкой полосой лившемся с Гамла Бругатан. — Теперь мне понятно, — сказал он, — теперь мне все понятно.
— Что вам понятно?
— Это Лотта! Это сама Лотта отомстила за себя! Она трижды протянула руку из царства мертвых. А затем снова вернулась в лучший мир.
Бергстрём быстро подошел к книжной полке, вынул маленькую потертую книжку, раскрыл ее и, тряся ею перед Йельмом, произнес:
— Вы знаете, кто такие эринии? — Он не ждал ответа. Его, впрочем, и не последовало. — Это самые ужасные существа в греческой мифологии, но одновременно и самые уважаемые. Последний инструмент справедливости. Они преследуют свою жертву день и ночь, пока могила не разверзнется перед ней. Позвольте я прочту один отрывок: «По сути эринии — это не кто иные, как духи убитых, которые, если не находится мстителя, берут отмщение в свои руки; неумолимые и непримиримые сеют они смерть в гневе своем».
Он вопросительно глядел на Йельма. Тот сидел молча.
— Как вы не понимаете?! — кричал Густен Бергстрём. — Мстителя не нашлось, и ей пришлось сделать это самой. Она ждала мстителя, но никто не вызвался. Все сходится! Именно тех троих, кто причинил ей страдание, она через несколько лет лишила жизни собственной рукой. Это же удивительно! Ваш убийца — это дух убитой! Богиня мщения!
На мгновение Йельм подпал под чары слов Бергстрёма. Без сомнения, что-то здесь есть: неуловимый мститель из царства Аида, восставшая из мертвых убийца.
Но мысль о весьма реальной пуле из Казахстана, найденной в стене дома в Дьюрсхольме, вернула его в грубый реальный мир.
— У эринии был, по всей видимости, материальный посредник, который нажимал на курок. Знаете ли вы кого-либо, кому Лотта могла рассказать об истории в гольф-клубе?
— Нет, мы с ней всегда были только вдвоем. Вы что, не поняли? Только она и я, только Лотта и Густен. Густен и Лотта.
— Папа, мама, кто-нибудь из больницы?
— Отец? Как бы не так! — засмеялся Густен Бергстрём. — Она его на порог не пускала. Мать? Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Все три японские обезьяны одновременно. Кто-то из клиники, говорите? Где все сидят по углам и занимаются только тем, что теребят свои гениталии? Так вот где вам вздумалось искать вашего хладнокровного убийцу? Среди пациентов больницы Бекомберга? Меткий убийца из дома дураков!
Йельм понял, что пришла пора оставить Густена Бергстрёма один на один с его искаженным и искажающим горем.
В другом случае он подошел бы к компьютеру, включил его и проверил, что это там за пикантная экранная заставка. Но сейчас он этого делать не стал.
Отчего-то он был очень доволен визитом к Бергстрёму.
Последующие дни Йельм посвятил Лотте. Он поехал в психиатрическую больницу Бекомберга для того, чтобы поговорить с персоналом и попытаться найти друзей Лотты. Но никого не обнаружил. Единственным сотрудником больницы, оставшимся там с начала девяностых годов, оказался крепкий санитар, который помнил Лотту и называл ее «изысканный бриллиант». В оправе из болезни и полной интровертности. Видимо, действительно единственным, кому Лотта могла бы рассказать о происшествии, был ее брат, но, похоже, она не раскрыла ему свою тайну. Либо же Густен Бергстрём был наилучшим актером из всех, когда-либо встреченных Йельмом.
Затем он перешел к изучению круга друзей и родственников Лены Хансон. Результат был таким же. Даггфельдту и его напарникам и впрямь удалось купить ее молчание. Единственная возможность, которая осталась после нескольких дней бесплодных поисков, была такой: а вдруг она наняла убийцу? Йельм оставил эту нить на потом.
Одновременно он получил повестку в суд по делу Дритеро Фракуллы. Йельм не ожидал этого. Через несколько недель после того, как Фракулла захватил заложников в конторе по делам иммигрантов в Халлунде, политика в отношении беженцев вдруг изменилась, и нескольким сотням косовских албанцев, находящимся под угрозой высылки, позволили остаться. В их числе была и семья Дритеро Фракуллы. После его отчаянной попытки спасти близких им всем теперь предстояло покинуть страну, как только у Фракуллы закончится срок заключения. Его попытка помочь имела обратный эффект. По иронии судьбы Йельму выпало быть противовесом.
Он сидел на стуле в зале суда и свидетельствовал. Он пытался быть ясным и объективным. Ему удалось в какой-то мере игнорировать прессу, осаждавшую его до, во время и после заседания, но избежать темного взгляда Дритеро Фракуллы, сидевшего на скамье подсудимых, было невозможно. Рука Фракуллы все еще покоилась на перевязи, и он не сводил с Йельма глаз. Но это был взгляд не обвинителя, а скорее сдавшегося, сломленного человека. И все же Йельм не мог избавиться от чувства, что в этом взгляде есть и обвинение; возможно, он сам чувствовал угрызения совести. Ему казалось, что Фракулла винит его, но не за то, что он выстрелил, а за то, что не убил. Если бы он застрелил албанца, его семье разрешили бы остаться в Швеции, а теперь правительство с равнодушным видом отправит их всех через несколько лет обратно к сербам. Именно эти чувства внушал ему затравленный взгляд Фракуллы. Это было очень неприятное ощущение, которое мешало Йельму говорить, когда он отвечал на вежливые вопросы прокурора и обличительные — адвоката. Общественный защитник Фракуллы был усталым пожилым господином, который задавал точные и правильные вопросы: почему Йельм не дождался приезда специальных служб? Почему эту проблему не решал отдел внутренних расследований? По-видимому, Брууну, Хультину и Мёрнеру удалось уничтожить все следы допросов Мортенсона и Грундстрёма. Но разве можно было сравнить атаки адвоката с неотрывным взглядом Фракуллы?
Когда Йельм встал со стула свидетеля и пошел через зал между рядами, он встретился со взглядом маленького мальчика. Точно таким же, как у отца.
Пауль Йельм далеко не сразу смог снова вернуться к расследованию.
Через несколько дней в Главный штаб борьбы во время утренней летучки неожиданно вернулся Вигго Нурландер. Он, собственно, был все еще на больничном и пришел на костылях, но казался довольно спокойным. Что-то потухло в его и так всегда неярком взгляде. Руки у него были еще забинтованы. Его появлению все обрадовались. Черстин Хольм выбежала из комнаты и вернулась назад с букетом, который они купили для него и вечером как раз собирались отнести. Нурландер был очень тронут. Он уселся на свое привычное место.
Оно было свободно. Никто его не занял.
Лежа в больнице в Таллинне, а затем в Худдинге, он уверил себя, что Хультин отстранил его от расследования и что его разыскивает Интерпол. Сев сейчас на стул, он вдруг понял, что его… простили. Он не мог подобрать другого слова. И заплакал у всех на виду.
Он выглядел сломленным. Они спросили, действительно ли он хочет вернуться к работе, и, когда он поднял на них свои покрасневшие глаза, все увидели, что в его взгляде светится счастье.
Чем больше они узнавали друг друга, тем труднее им было понять друг друга. Так всегда бывает.
Когда они вышли из Главного штаба борьбы, Йельм увидел, что Сёдерстедт подошел к Нурландеру, обнял его и что-то проговорил. Тот громко и от души рассмеялся.
Сказано было немногое, никаких новых шагов предпринято не было. Они работали, исходя почти исключительно из той гипотезы, что серия убийств окончилась и что список бизнесменов Швеции сократился только на три имени: Куно Даггфельдт, Бернард Странд-Юлен и Нильс-Эмиль Карлбергер.
Но они ошибались.