Вторник, 20 января

Дженнифер Плотерюд выключила компьютер, повесила белый халат в шкаф, вышла в коридор и заперла за собой дверь. Она только что решила подарить себе пару новых сапог. Нашла их в Сети, в «Хэтти и Му». Они тоже были из кожи антилопы, но с бронзовой пряжкой, огрублявшей их, что больше подходило ее нынешнему настроению.

Было четверть пятого. Родительское собрание в десятом классе начиналось в семь, и Ивар посчитал, что «в кои-то веки» пора бы и ей сходить. К тому же он обещал приготовить обед пораньше, потому что мальчики шли на тренировку. На самом деле была очередь Ивара идти на собрание, и Дженнифер злилась, что позволила себя уговорить. Она взглянула еще раз на часы и решила сделать намеченное. Несмотря на все домашние обязанности, она направилась к главному зданию Центральной больницы и вошла в большой зал, напоминавший самолетный ангар.

Поднимаясь по лестнице к галерее, она вспомнила о Роаре Хорвате. Она позвонила ему чуть раньше и намекнула, что, возможно, заедет в ближайшие дни. У него между тем были другие планы. В третий раз за неделю она слышала скомканный ответ. Почему не сказать правду? Неужели он думает, она не выдержит? Она злилась, что не смогла ему показать, с какой легкостью могла бы это принять. Она ошиблась в нем. Когда они познакомились, на корпоративе, ей показалось, он сангвиник. Но кто же не сангвиник на рождественском корпоративе? Теперь он все больше казался чем-то средним между меланхоликом и флегматиком, что не очень-то отличало его от Ивара и других норвежских мужчин. Уже не в первый раз Дженнифер так грубо ошибалась, но о переоценке этой Гиппократовой системы и речи быть не могло.

Пока она цокала вдоль галереи на втором этаже, навстречу мелькали лица. Некоторых она знала, кивала, большинство были незнакомы. Она будет скучать несколько дней, решила она, а потом все пройдет. Так обычно бывало. Даже Шон прошел. Во всяком случае, она могла не думать о нем. А эта история с Роаром Хорватом была просто лекарством. На какое-то время она подавила страх увядания, но теперь это ей не нужно.

Уточнив в справочном номер палаты, она постучалась в предпоследнюю дверь в коридоре. Внутри было темно, и она не сразу разглядела фигуру, сидевшую в кресле у окна.

— Привет, Лисс.

Девушка обернулась. Один глаз прятался за огромной повязкой.

— Привет, — ответила она тихо.

Дженнифер закрыла за собой дверь:

— Я узнала, что ты все еще в больнице. Захотела тебя проведать.

Лисс включила свет, она казалась еще тоньше, чем в их последнюю встречу на похоронах ее сестры. Вокруг шеи у нее была повязка с абсорбирующим компрессом.

— У меня все есть. Меня кормят.

Она кивнула в сторону стола, где стояла кружка с желтым соком и лежало печенье. На тарелке был нетронутый бутерброд с сыром.

— Тебя завтра выписывают?

— Кажется, да.

— Как твой глаз?

Лисс пожала плечами:

— Будут обследовать его снова перед выпиской. Они еще не знают.

Дженнифер присела на край кровати:

— Ты с кем-нибудь говорила?.. О том, что случилось?

Девушка скорчила рожицу:

— Сюда заходил один — специалист по какой-то психиатрии. Полный идиот. Я отказалась как можно вежливее, — кажется, он остался доволен.

Дженнифер улыбнулась:

— А с другими? С матерью или отчимом?

— Они стараются как могут. Матери помощь нужна больше, чем мне.

В слабом свете лампы лицо Лисс было серо-бледным овалом под повязкой. Дженнифер захотелось погладить ее по голове.

— Кстати, заходил инспектор. Викен. Он искал ответы на некоторые вопросы.

— Они должны тебя допросить, — кивнула Дженнифер. — Правда, врачи не хотят, чтобы тебя беспокоили.

— Его нашли только через десять часов.

— Я слышала.

Дженнифер вскрывала Вильяма Вогт-Нильсена, после того как его извлекли из-подо льда, но она не хотела об этом говорить.

— Ему было больно?

— Нет, — решительно ответила Дженнифер и добавила: — Он потерял сознание до того, как упал в воду. Наверное, ударился головой о камень при падении.

Лисс сидела и смотрела в окно.

— Я его столкнула. Слышала, как голова ударилась о выступ. Но я убежала.

Казалось, она винит себя.

— Поэтому ты сейчас здесь, — заметила Дженнифер.

Девушка накручивала прядь на указательный палец.

— И еще потому, что инспектор решил, что надо мчаться на дачу. Он понял, что Вильям может быть там.

Дженнифер не удивилась, что Викен заронил в Лисс мысль, кому надо быть благодарным.

— Я убила человека.

Дженнифер встала и подошла к ее креслу.

— Дорогая Лисс, — сказала она и прикоснулась к ее плечу. — Я не психолог, но, по-моему, нет ничего удивительного в твоих чувствах после всего пережитого кошмара. Это называется «комплекс вины выжившего». Я бы все-таки посоветовала тебе с кем-нибудь об этом поговорить. Не все психоаналитики негодяи все-таки.

*

После того как посетительница ушла, Лисс лежала и думала о ее словах. Надо ли ей поговорить с психологом? Когда здесь был инспектор, она мобилизовалась и рассказала кое-что из случившегося у озера. Это ей помогло. Викен тоже утверждал, что зашел в первую очередь просто ее проведать. Но не возражал, когда она принялась рассказывать о том, что знала.

— Он пошел за Майлин на почту. Ждал ее в машине снаружи, поехал с ней на дачу. Как он сделал вид, что был все время в Осло, я не знаю.

— Мы это выяснили, — сообщил инспектор. — Вечером он приехал в город поработать, потом вернулся на дачу. Наверно, он держал ее связанной всю ночь и отвез на ту фабрику рано утром одиннадцатого декабря.

— Он тогда ее снимал? Дата на видеозаписи была двенадцатое декабря. — Лисс задумалась. — Но ведь несложно поменять дату на мобильном.

Викен криво улыбнулся:

— Вы хорошо рассуждаете. Похоже, с головой у вас все в порядке, даже несмотря на серьезное переохлаждение.

Ей понравилась его интонация, прямота — и никакого притворного сочувствия.

— Наверное, он отправил сообщение Бергеру с ее телефона, — сказала она. — А еще мне и нескольким другим. «Не занимай праздник Ивана Купалы будущим летом». А Йонни Харриса тоже он убил?

— У нас есть все основания так полагать, — подтвердил инспектор. — Харрис был свидетелем чего-то, что он не должен был видеть.

— Он приходил в офис Майлин в тот вечер… Машина. Он видел, как Вильям паркует ее машину.

— Вот именно, — сказал Викен. — Но только позже Йонни Харрис понял, что это значило. Полагаю, он хотел подзаработать на своем наблюдении. Надо же на что-то жить.

— Но Вильям был на лекциях весь день, а потом на работе.

Инспектор оттолкнул табуретку и вытянул коротковатые ноги.

— Мы просмотрели камеры наблюдения с парковки возле университета и обнаружили, что машина Майлин въезжала на нее с утра. Когда у Вильяма был перерыв на работе, он успел не только выпить кофе в «Дели де Люка», но еще и припарковать машину на улице Вельхавена. Это вполне можно сделать за короткий перерыв.

Лисс заметила, что все крутит и крутит прядь волос. Она опустила руку.

— Я кое-что выяснила, — сказала она. — Вильям пережил насилие. Он познакомился с Бергером в путешествии на юг, когда ему было двенадцать лет.

Викен прикрыл глаза:

— Это о каком путешествии вы говорите?

Она рассказала о диске, посланном ей Майлин, повторила, что запомнила из интервью. Инспектор слушал не прерывая. Сидя на стуле у окна в больнице, он так не напирал. Был менее опасным.

— Вильям называл Бергера Курткой.

— Если это верно, — прервал ее инспектор, — тогда на место встают некоторые важные кирпичики. Если Вильяму было двенадцать лет, это мог быть девяносто шестой год. Он называл место?

— Кажется, в документе Майлин было написано про Крит.

Викен очень оживился, достал кусочек бумаги и записал.

— А могло быть несколько дисков? — поинтересовался он.

— Вильям уничтожил тот, что Майлин мне отправила. Он уничтожил все записи Майлин. Они с Курткой заключили пакт. Лучше умереть, чем выдать друг друга. Майлин погибла, потому что выяснила, кто такой этот Куртка.

— И тем не менее у Бергера были планы разоблачить Вильяма-убийцу перед камерой? Он намекал на это в интервью в газете.

Лисс вспомнила, что сказал об этом Вильям:

— Он заставил Бергера поверить, что признается в убийстве на шоу «Табу».

Инспектор двумя пальцами потер гладко выбритый подбородок.

— Бергер, видимо, лишился остатков здравого смысла, — заметил он. — Насчет пакта я еще не разобрался, но если ваш рассказ верен, понятно, как он подпустил к себе Вильяма. Что случилось в точности — лишь догадки. Но мы нашли следы… ну, они оба были вместе в квартире прямо перед смертью Бергера от передозировки героином.

Лисс не хотела больше об этом слушать.

— Та девушка из Бергена, — сказала она, — Ильва Рихтер. Зачем Вильям нашел ее через семь лет после поездки на Крит? Он связывался с ней в промежутке?

Викен развел руками:

— Пока неизвестно, получим ли мы ответ на это в ходе следствия. Все равно что-то останется непонятым.

«Нам приходится смириться со многим», — подумала Лисс, когда инспектор собрался уходить. В тот день, проснувшись в больнице, она поняла, что поквиталась сама с собой. Она была на пути к смерти, но осталась в живых. В последующие дни, когда она сидела и смотрела из окна одним здоровым глазом, это чувство ослабевало. Потому как что же это были за счеты, которые она сводила? Значит ли это что-нибудь для Зако или его семьи, что ее саму чуть не убили?

В какой-то момент, когда инспектор Викен стоял, держась за ручку двери, Лисс была готова выпалить все, что случилось на Блёмстраат. Она открыла рот, чтобы рассказать, но вдруг решила: пусть никто не знает. Надо нести это в одиночку. Жить в одиночку.

Зашла медсестра. Она постучалась, уже закрывая за собой дверь:

— У вас все есть, Лисс?

Она произнесла ее имя, будто они были старыми приятельницами, встретившимися снова. Кстати, она была санитаркой. Полненькая, с острым взглядом, но вышколенно дружелюбная.

Лисс не хотелось есть, и ей не нужна была ничья поддержка. Но она вспомнила, о чем может попросить.

Санитарка сразу же вернулась и положила на столик ручку и маленький блокнот.

Она сидит высоко над землей, голова почти упирается в облака. Она держится за его длинные волосы, словно за вожжи, но не может управлять, и вдруг ее кидают, и она парит по воздуху и несется к земле. Она вот-вот разобьется, но ее ловят огромные руки. Они поднимают ее обратно на плечи. Она кричит и просит его перестать, но ее снова кидают и ловят. Снова и снова, ведь она и сама хочет только продолжать.

Это надо было написать в блокноте, который ты подарила мне, Майлин. И ни слова о том, что случилось в Амстердаме. Потому что оно началось не там. Все истории начинаются в другом месте. Может быть, у нашего озера или в доме в Лёренскуге, задолго до моего рождения. И так я могу пронести это с собой: писать об этом, не упоминая ни одним, словом. То, что случилось и могло случиться, что привело за собой другое, тени в тени, круги в кругах. Палец, опущенный в воду, вращает ее. Где-то в холодной темноте я появилась.

Зазвонил телефон на стене. Она узнала голос санитарки:

— Звонит ваш молодой человек, перевести звонок?

Лисс зажмурила единственный глаз, потом рассмеялась:

— У меня нет никакого молодого человека.

— Он так сказал, когда я спросила.

Кажется, санитарка удивилась, но, ничего больше не объясняя, перевела звонок. Голос Йомара не был для Лисс неожиданным.

— Наглость — второе счастье? — проворчала она. — С каких это пор ты — мой молодой человек?

Она слышала, как он засмеялся:

— Это медсестра предложила. Я не смог назвать наши отношения. Пусть люди думают что хотят. Обычно это срабатывает.

— А почему, ты думаешь, я хочу с тобой поговорить?

— Я должен знать, как твои дела.

Она сидела в старом спортивном костюме, который Таге принес из дома. Штаны были коротки, а цвет ей нравился в шестнадцать лет. Она была неприбрана, ненакрашена, на голове повязка, закрывающая пол-лица.

— Хорошо хоть ты не додумался сюда явиться, — сказала она обреченно. — Я сижу тут как одноглазый тролль.

— Отлично, я подожду до завтра.

— Меня завтра выпишут.

— Могу тебя встретить. Отвезти домой.

Это куда? Она подумала, что ей некуда ехать.

— Ты наверняка помнишь все, что я тебе сказала в тот вечер по телефону?

— Каждое слово, — уверил он.

— Я такая, Йомар Виндхейм. Ты мне нравишься, но никогда, никогда, никогда между нами ничего быть не может.

— Ты уже это говорила одиннадцать раз. Слышишь, я зеваю? — Звук, раздавшийся в трубке, больше напоминал храп.

— У меня с собой нет никаких вещей, так что незачем меня встречать.

Положив трубку, она написала в блокноте:

И все же есть человек, который выдержит рассказ о случившемся на Блёмстраат. Тот, кто скажет, что делать. Может, он единственный человек на свете, на которого ты больше всего полагалась, Майлин.

Среда, 21 января

Дверь в кабинет Далстрёма была закрыта. Лисс постучалась, подождала, ничего не последовало. Она обошла дом, прошла мимо гаража, поднялась на крыльцо. На дверном звонке был миниатюрный рельеф с пейзажем. Кнопка была между острыми вершинами гор, тянувшихся к темному небу. Она услышала два низких звонка в доме. В эту секунду дверь открылась. Девочка на пороге была не старше шести-семи. За спиной у нее болтались две толстые темные косички.

— Тебя зовут Лисс, — сказала она.

Девушка подтвердила ее правоту.

— Ты осталась без глаза? — поинтересовалась девочка. На ней был розовый пуховик и сапожки, — похоже, она собралась куда-то.

— Не совсем, — ответила Лисс и зашла в прихожую. — А ты осталась без переднего зуба, я вижу.

— Ну и что? Скоро вылезет новый.

Девочка раскрыла рот и показала на белый краешек, еле видный в десне.

— Я осталась без восьми зубов, — объявила она и языком провела экскурсию по своему рту, пересчитывая владения. — А ты осталась без сестры, — сказала она, закончив счет.

Лисс поняла, что Далстрём рассказывал о ней дочери.

— Я не знаю, как тебя зовут, — сказала она.

— Элисабет, — ответила девочка.

Странно, что это имя произнес тонкий детский голос.

— Так звали мою бабушку, — заметила Лисс. — Удивительно.

— Ничего удивительного. — Она вскинула брови. — Я знаю одну девочку во втором «Б», которую так зовут. А еще учительницу. И еще мамину тетю.

Турмуд Далстрём спустился в холл.

— Лисс, — сказал он, ничуть не удивившись.

Он знал, что она придет. Ей даже показалось, он рад ее видеть. Ей не нравилось, когда ее обнимали малознакомые люди, но, если бы ему захотелось ее обнять, она бы не противилась.

Он повернулся к девочке:

— Не забудь посмотреть в обе стороны, перед тем как перейти дорогу, Бетти.

С беспокойством на лице он погладил ее по голове. Дочка вздохнула:

— Папа, ты мне это говорил уже сто раз!

Лисс не смогла сдержать улыбку.

— Конечно говорил, — согласился Далстрём и взял обе косички в руку. Резинки на них были украшены божьими коровками — желтой и красной. — И не забудь надеть шапку. Ветер сегодня ужасный.

Когда девочка умчалась, он взял кожаную куртку Лисс и повесил за занавеской у зеркала в просторном холле.

— Редко когда я один в доме. Пойдемте в гостиную.

Лисс была рада, что не придется сидеть в кабинете, так она чувствовала себя больше гостем, а не пациентом.

Он пропустил ее вперед, когда они поднимались по лестнице. В гостиной горел камин.

— Хотите еще что-нибудь? — спросил он, вернувшись в гостиную с кофе. — Даже от бельгийского шоколада откажетесь?

Он ее поддразнивал, как ей показалось. Лисс подумала, он ее испытывает, оценивает, как она будет отказываться, размышляет о ее отношении к еде. Она почувствовала, что все время себя выдает. Но удивительным образом это не раздражало.

— Что говорят врачи про ваш глаз? — Далстрём кивнул на повязку.

— Пока ничего определенного. Полагают, я сохраню зрение. Но оно больше не будет прежним.

Он кивнул, не пытаясь утешить:

— А как все остальное?

Остальное? Это он про веревку, затягивавшуюся на шее? Или лицо Вильяма, когда он ее душил?

— Вообще-то, я хотела поговорить о другом, — сказала она. — Вильям был психологически травмирован. Он пришел к Майлин за помощью. Она совратила его.

Далстрём сидел и смотрел на нее. Глаза немного расширились, но даже теперь он, казалось, не удивился.

— Вы знали об этом, — заметила она.

Он откинулся на высокую спинку кресла. От взгляда его глубоко посаженных глаз ей становилось спокойнее. Может ли что-нибудь на свете вывести его из равновесия? Да. Она слышала страх в его голосе, когда он прощался с дочкой. Ее зовут Элисабет, и ей надо перейти дорогу.

— Во время наших занятий пару лет назад Майлин говорила о пациенте, который ее особенно беспокоил, — сказал Далстрём. — Очевидно, он был серьезно травмирован.

— Вильямом воспользовался Бергер, когда ему было двенадцать лет. Майлин отправила мне диск с записью разговоров с ним во время сеансов.

— Диск? Об этом вам надо поговорить с полицией, Лисс.

— Я уже говорила с ними. Но когда я позвонила Вильяму с дачи, он заставил меня сказать, где я спрятала диск. Он уничтожил его. Кажется, у него была навязчивая идея, что никто не должен знать про него и Куртку — так он называл Бергера.

— Но у Майлин могло быть несколько копий.

Лисс взяла шоколадный шарик из маленькой плошки с розами:

— Я уверена, Вильям уничтожил все. Иначе полиция нашла бы их.

Далстрём скрестил ноги, потер пальцем переносицу:

— Он был у Майлин на приеме не больше трех или четырех раз, а потом она резко решила закончить терапию. Я спросил, не угрожал ли он ей. Она ответила очень уклончиво. И тогда я понял, в чем дело.

Вдруг Лисс ужасно разозлилась:

— Она как раз об этом писала — что людьми пользуются! Дети, которые нуждаются в нежности и заботе… они открываются и сталкиваются со взрослой страстью. Он ходил к Майлин, потому что ему было невыносимо. Она должна была помочь ему, а вместо этого стала с ним спать. Черт! — Она сорвала фольгу с шоколадного шарика, раскусила его пополам и втянула в себя мягкую начинку. — Майлин моментально закончила терапию, — сказала она, успокоившись. — Он мог заявить на нее и подать в суд. Может, она навсегда потеряла бы лицензию. О таких говнюках читаешь иногда в газетах. Как могла Майлин так поступить?

Далстрём долго думал над ее словами, но не уклонился от ответа.

— Знаете, даже лучшие из нас совершают ошибки, — сказал он наконец. — Иногда серьезные. Что там происходило в ее кабинете, мы никогда не узнаем. Думаю, лучше оставить все как есть.

— Не уверена, что смогу.

Далстрём встал, выглянул в окно. Начинало смеркаться. Он пригладил тонкие волоски на лысине, вышел на кухню, вернулся с кофейником и налил еще кофе.

— Майлин была очень талантлива. Она многим помогла. Она была добрым и хорошим человеком. Но для вас она — нечто большее, Лисс. Больше чем просто человек.

Лисс посмотрела в пол. Пожалела о своих словах.

— Она — образ всего хорошего в вашей жизни. Вам был нужен этот образ. Возможно, теперь вы дожили до того времени, когда придется обходиться без ангела-хранителя. И может быть, вам это только на пользу.

Он все правильно говорил. Каждое слово. Тем не менее она покачала головой. И тут же застыла:

— Я убила человека.

Далстрём наклонился к ней:

— У вас не было выбора, Лисс, если вы хотели выжить.

— Я не про Вильяма. Я убила другого. — Она закрыла глаза.

На секунду она оказалась высоко над землей, отпустила вожжи, ее подбросило, и она полетела вниз… Она не смела взглянуть на него. Наконец она заметила, что он снова откинулся на спинку.

— Вы хотите мне что-то рассказать, Лисс?

Она не могла ответить, но поняла, что он предоставляет ей право выбора. Она по-прежнему могла оставить все при себе.

— Его звали Зако. Он жил в Амстердаме. Мы были вроде как вместе.

Она тараторила как пулемет, будто надо было срочно отрезать путь, по которому она еще могла бы идти дальше одна.

Турмуд Далстрём ничего не сказал. Он допил кофе, поставил чашку на блюдце, так тихо, что звон фарфора еле долетел до нее.

Как долго она рассказывала, она не знала. Она чувствовала себя словно под наркозом. Тело онемело, а время остановилось, только голос был еще живым здесь, в комнате. Сначала она выпалила самое главное. Потом начала заново, в деталях. И ни разу не подняла глаз. Встреться она сейчас с ним взглядом — история обернется против нее, разорвет на куски.

Когда Лисс замолчала, он снова скрестил ноги. Она видела его ступню, та несколько раз качнулась вверх-вниз, потом застыла и снова закачалась.

— Кажется, я первый, кому вы это рассказываете.

Она почувствовала, что кивает. Он был единственный, кто знал. Если и есть кто-то, кому можно дать столько власти, то только Далстрём. Наконец-то Лисс сама поняла, почему пришла к нему. Его реакция должна определить, что она сделала и куда ей идти дальше.

— Мне кажется, вам не нужен мой совет, — сказал он. — Достаточно, что я об этом знаю.

Она попыталась понять, так ли это. Тут завибрировал его мобильный. Он лежал сзади, на шкатулке.

Он встал и посмотрел на телефон:

— Мне надо ответить.

Она тоже встала.

— Не уходите, Лисс.

— Нет, — сказала она, — не уйду.

Он исчез на кухне, закрыл за собой дверь.

Она слышала его голос сквозь стену, не слова, но тихий голос, от которого снова стало спокойнее. Ее вдруг охватила благодарная радость, что такие люди существуют. Такой же покой, должно быть, чувствовала Майлин, разговаривая с ним. Майлин тоже был нужен кто-то, чтобы все вынести.

Лисс подошла к окну, выглянула на улицу. Сумерки сгустились, но тьма еще надвигалась, и свет от окна становился все более резким. В саду лежал мокрый снег, усыпанный ветками и осенними листьями. Сад переходил в лес, терялся среди деревьев, раскачивающихся на ветру. Одно окно было приоткрыто, и она слышала, как они стонут.

На буфете было полно семейных фотографий. Лисс узнала дочку, которую встретила в прихожей, в белом платье с бантиками и школьным ранцем за спиной. На другой был Далстрём несколько лет назад: волосы гуще и лицо строже. Но глубокий и спокойный взгляд все тот же. Семнадцатое мая, День независимости, на нем костюм и галстук, и мальчик на плечах, похожий на него, держит в руках флаг. На фотографии рядом — женщина с темными вьющимися волосами. В ее лице что-то напоминало Грету Гарбо. Фотография черно-белая, и Лисс догадалась, что это мать Далстрёма. На другой фотографии — та же женщина в длинном приталенном платье. Ее обнимал мужчина с темными, гладко зачесанными волосами. У него тоже были глубоко посаженные глаза и выпирающий подбородок, еще мощнее, чем у Далстрёма. Лисс достала фотографию и поднесла к свету. Она словно бы удивилась, что у Далстрёма были родители, будто думала, что он — существо иного происхождения.

В этот момент он вернулся. Она вздрогнула, не успела поставить фотографию на место. Кажется, его это совсем не тронуло.

— Интересуетесь семейной историей?

Она протянула:

— Интересно, на кого вы похожи?

— А вы на кого похожи? — спросил он.

— На отца, — ответила она не колеблясь. — У меня почти все от него. И от бабушки, его мамы. Если бы я показала вам ее фотографии, вы бы не заметили между нами разницы.

— А в других отношениях вы тоже на нее похожи?

Она ухватила прядку волос и стала ее крутить:

— Бабушка наша была со странностями. Никто ее не понимал. Наверняка она чувствовала себя чужой в этом мире. Она умерла в психушке. — Лисс не стала уточнять, как ее звали.

— Вы так говорите, будто в этом кроется предупреждение.

Где-то в его словах был спрятан вопрос.

— Может быть… — Она вывернулась. — А ваша жизнь не определяется вашими родителями и бабушками с дедушками?

— Отчасти, — ответил Далстрём. — Отец хотел, чтобы из меня вышел толк, и лучше, чтобы я стал врачом. Насчет психиатрии он никогда не думал, это не очень престижно. Сам же он занимался конфекционом, как это тогда называлось. Больше шестидесяти лет он торговал одеждой, и в его глазах я сделал большой шаг вперед. И в этом был основной смысл жизни для отца — поднять следующее поколение на ступеньку выше.

Вдруг Лисс словно что-то толкнуло. Она не знала, откуда взялось это чувство. Она все еще стояла с фотографией его родителей в руке. Она подняла ее и посмотрела на хорошо одетого мужчину с гладко зачесанными волосами, как он обнимал женщину, смотревшую не в объектив, а мимо и улыбавшуюся, — если это была улыбка.

«Запись Майлин на диске, — подумала она. — Там что-то было про отца Куртки».

— Я прочитала все, что нашла про Элиаса Бергера в Сети… Его отец не продавал одежду. Он был пастором в общине пятидесятников.

Мысли, разбросанные в беспорядке, вдруг соединились. Она повернулась к Далстрёму и прошептала:

— Куртка.

Она покосилась на его лицо. Оно напряглось, глаза сузились. Она знала.

— Вас называли Курткой в родных местах.

— Верно.

Лисс почувствовала, что ей не хватает воздуха. Вильям никогда не говорил, что Куртка — это Бергер, она сама так решила. Вильям сказал, что лучше умрет, чем выдаст, кто такой Куртка… Далстрём не отводил взгляда. Чтобы избежать его, она закрыла глаза. Стыд охватил ее. «Скорее попросить у него прощения, — подумала она. — Далстрём — хороший человек. Попроси у него прощения, Лисс, за свои мысли». Если бы можно было выйти отсюда, не поднимая глаз, развернуться и выбежать за дверь, не встречая снова этого взгляда… «Что останется от меня, Майлин?»

— Вы рассказали мне свою амстердамскую историю, Лисс. Ваша ошибка привела к ужасным последствиям. Я выслушал вас, выслушал до конца. Теперь я хотел бы, чтобы вы послушали меня.

— Сколько он пролежал в воде, пока не умер?.. — пробормотала она.

Она все еще стояла с фотографией его родителей в руках. Не смела убрать ее на место.

— Однажды весной, тринадцать лет назад… — начал он, и боковым зрением она заметила, что он слегка сгорбился, опустил локоть на буфет и подпер рукой голову.

Она не хотела слушать, но ей пришлось.

— Я остановил его, когда он собирался утопиться. Я спас его. А он спас меня…

«Взаимопомощь, — подумала она с недоверием. — Вы так это называете?»

— У вас с ним был секс, — проговорила она.

Стыд все еще струился по телу, набегал темными волнами.

— Только один раз. Почти один. Осторожный. По его желанию. Он гордился этим. Я делал все, чтобы ему помочь, Лисс. Пожалуйста, поймите. Он не мог больше приходить ко мне, но не хотел меня терять.

Она ощутила в глубине его голоса целый поток. Он мог унести ее, куда бы он ни пожелал. Туда, где он крепко ее держал. Она могла броситься к нему, позволить ему делать все, что он захочет. Или забить его камнем. Пока он не упадет на пол, и глаза будут кровоточить, и он уже больше не поднимется.

— Ильва Рихтер, — сказала она. — Вы знали, что он ее убил.

Он медленно покачал головой:

— Поверьте мне, Лисс. Я уже не общался с Вильямом. Я не видел его восемь лет. Однажды он снова появился в моем кабинете. Он остался в дверях, отказался садиться. Он стоял у пропасти и смотрел в нее. Я не мог быть его терапевтом, но я знал одного необычайно способного психиатра.

Она попыталась уцепиться за его слова:

— Это вы отправили его к Майлин.

Только теперь она подняла взгляд. Его лицо посерело, а лоб собрался в гармошку.

— Майлин это выяснила. Она поняла, что Куртка — это вы.

— Лисс, дорогая… Если бы вы могли понять…

Голос его стал гуще. И все еще в ней сильно было желание прижаться к нему, чтобы он ее обнял, увел с собой. Но оно начало слабеть. Зато стало брать верх другое. Оно могло наполнить всю комнату, выпусти она его наружу, сломать все, что подвернется.

— Если бы вы не испортили Вильяма, он не убил бы Майлин, — сказала она, не повышая голоса, и такая спокойная констатация укротила закипавшую в ней злость, и ей удалось завершить свою мысль: — Вы убили Майлин.

Тогда он сказал:

— Есть границы вины, которую человек может на себя взять, Лисс. Когда все заполнено до краев, надо перестать наливать. Иначе не выдержишь. Если я выживу, я могу многим еще помочь. Если нет — они останутся в одиночестве.

Она почувствовала его руку на плече.

— Вы рассказали о своей фатальной ошибке, Лисс. Я рассказал о своей. Можно сказать, мы квиты. И нас что-то связывает. Что мы идем вместе и разделяем бремя.

Она посмотрела на него. Не обнаружила в его взгляде ни горя, ни сожаления. И страсти тоже не было, только партнерство. Организовать компанию на паях — по транспортировке трупов.

Она взглянула в окно, там поднялся вихрь листьев и пыли, потом опять все улеглось, образуя новый узор.

Ничего больше не сказав, она развернулась, пересекла гостиную и вышла.

*

Я сижу в гостиной и смотрю на зимний день, мысленно продолжая разговор. Как вы могли, зная все о потребностях детей, поступить вот так? — спрашиваешь ты. И снова я пытаюсь рассказать о той весне тринадцать лет назад, перед поездкой в Макригиалос. У меня были пациенты, телепрограммы, я вел полосы в газетах и журналах. Все получали частичку меня. И мне было что дать. А потом настал тот день в начале апреля. Когда я заперся в гостиной, в кресле, из которого ты только что встала, сидела Эльса, моя тогдашняя жена. Она попросила меня сесть на диван. Потом сказала: «Я переезжаю, Турмуд». Я ей не поверил. У нас был удачный брак. С детьми все хорошо. Мы много всего делали вместе, даже секс у нас был почти через двадцать лет брака. «Это неправда», — сказал я. Но через три дня она уехала. Я попал в бурю. Вдруг она началась повсюду, вокруг меня и внутри меня. Я не знал, выживу ли я. А потом все резко утихло. И тогда мне стало по-настоящему тяжело. Вставать по утрам. Мыться, одеваться. Не говоря уже о походе в магазин. Или отвозить детей на тренировку. Меня отбросило, я оказался среди другого ландшафта. Совсем тихого. Совсем мертвого. Без деревьев, без красок, только большое черное солнце, которое поглощало свет. Все, что я слышал, — мои шаги, словно по пеплу. Один друг и коллега из сочувствия приехал и говорил со мной, сначала дружелюбно и осторожно, потом жестко и решительно. Однажды рано осенью он побросал какую-то одежду в чемодан, посадил меня в машину и отвез в аэропорт. Он забронировал для меня номер в отеле. Вообще-то, он и сам собирался поехать, но что-то случилось у него дома, заболел кто-то, и в последнюю секунду он отказался.

«Вы не заставите меня поверить, что ваши отношения с Вильямом были взаимными, что вы были на равных».

Мы были, Лисс. Вначале. Но Йо, как я все еще его называю, привязался ко мне. Он прицепился намертво, будто речь все еще шла о жизни и смерти. Он обожествлял меня. И я не мог быть никем иным, только этим нужным ему богом.

А Ильва, спросишь ты, как я не понял, кто ее убил?

Я не видел никакой связи. Я хочу, чтобы ты мне поверила, Лисс. Какая-то девушка в Бергене по имени Ильва. Фотография на первых полосах. Может, и похожа на ту, что я видел в отпуске много лет назад. Может, нет… Конечно, я обнаружил бы тут связь, если бы смог. Мы часто о ней говорили. Я должен был выстраивать ее образ в его фантазиях. Учить его, как к ней приблизиться. Она была символом женственности. Я вел его в эту сторону, к ней, к девушке его возраста. Не к Ильве в буквальном смысле, но к Ильве как к образу.

Понимаешь меня, Лисс? Скажи, что понимаешь меня.

Тебя больше здесь нет. Только звук твоих шагов остался в комнате. Звук захлопывающейся двери. И звук этих сказанных тобою слов: «Вы убили Майлин».

Знаешь ли ты, что все в твоих руках, все, что произойдет теперь? Блуждать вслепую. В вечной засухе. Или найти капли воды. «Мир, превосходящий всякое разумение».

*

Лисс дошла до дороги и стала спускаться в облаке холодного выхлопного газа. Снова пошел снег, но ветер немного стих. Она дошла до станции метро, побрела дальше вдоль края дороги. Ноги после обморожения все еще болели. Ровный поток машин двигался навстречу и разбрызгивал грязный снег.

У Центральной больницы Лисс повернула и зашагала вверх по дороге, мимо сумасшедшего дома. Самое старое в стране прибежище для душевнобольных. Оно стоит тут уже больше ста пятидесяти лет. Однажды сюда заперли ее бабушку. За несколько месяцев до ее гибели. Или она сама покончила с собой? Может, она связала белье и одежду в веревку, закрепила ее на крючке для люстры, накинула ее на шею и оттолкнула стул? Никто об этом не говорил, случившееся было вычеркнуто из истории и кануло в молчании. Что осталось после нее? Несколько черно-белых фотографий красивой женщины, странной и отстраненной.

На тропинке у озера Согнсванн лежал очень глубокий снег. Лисс прокладывала дорогу. Слышала звук собственных шагов. Она остановилась и обернулась, рассматривая следы в плотном снегу. «Скоро они исчезнут, — подумала она, и эта мысль зацепилась за другую: — Он поймал меня, и я не разбилась». Он подбрасывал меня снова и снова, но ни разу не дал мне упасть.

Дойдя до конца озера, она решилась. Не стала подниматься дальше в гору, а повернула направо и пересекла парковку. Перед входом в Институт физкультуры Лисс остановилась и отправила сообщение.

Прошло три минуты, и Йомар Виндхейм сбежал вниз по лестнице.

— Прости, что прерываю твои занятия.

Он стоял, разинув рот.

— Решила, тебе все-таки стоит посмотреть на одноглазого тролля, — сказала она. — Ты же любишь ходить на шоу фриков.

Он подошел ближе. Во второй раз положил руку ей на щеку. Теперь она не стала ее отводить.

— Я хочу попросить тебя о двух вещах, Йомар.

— Да, — сказал он.

— Во-первых, отвези меня к себе в квартиру. Как ты планировал в тот вечер, когда мы должны были пойти в ресторан.

Он стоял и смотрел в ее здоровый глаз. Может, пытался найти код, который расшифровал бы и разъяснил, что произошло.

— Лисс… — сказал он наконец.

— Второе потом скажу, — прервала она. — Одно условие — не говори о своем дедушке. Ни слова.

Он был одет легко, в одной футболке, но обнял ее, будто это ей надо было согреться.

Она стояла раздетая у окна в его гостиной на восьмом этаже, пыталась разглядеть что-то в кружащемся снеге. «Наверняка в ясные дни отсюда далеко видно, — думала она. — Весь город и фьорд, очень далеко… Майлин ничего не рассказала матери о тех ночах в Лёренскуге. Хотела ее оградить. Теперь никто не знает, что же там было, — думала Лисс. — Никто, кроме того, кто уехал и не возвращается. И меня, которая не в состоянии ничего вспомнить…» И с этим надо жить дальше — между тем, что она не может вспомнить, и тем, чего никогда не забудет.

Она слышала, как Йомар встал с кровати. Зашел в комнату. Его руки обняли ее сзади. От них пахло чем-то вроде смолы, не слишком сладко, не слишком сильно. Можно научиться любить эти руки.

— Санитарка в больнице предложила, чтобы ты была моей девушкой.

Она засмеялась:

— Она думала, что так и есть.

Он отошел и несколько секунд смотрел на нее в сером свете:

— Я многого в тебе не понимаю, Лисс. Но это не страшно, потому что у меня полно времени все это выяснить.

Она опустила глаза.

— Я хотела тебя попросить о двух вещах, — сказала она. — Теперь я хочу рассказать про второе.

Почти три часа они ехали до центра. Несколько раз он сворачивал в сторону, на автобусную остановку или на тротуар, глушил двигатель. Сидел и смотрел в лобовое стекло, пока она рассказывала. Когда он остановился перед Полицейским управлением, был уже вечер.

— Я пойду с тобой.

Она покачала головой.

— Тогда я подожду здесь, — настаивал он, показав на свободное место на другой стороне улицы.

— Ты что, ничего не понял, Йомар Виндхейм?

— Я жду.

Девушка за стойкой была ее ровесницей. Темноволосая, с азиатскими чертами. На форменной рубашке удостоверение с фотографией.

— Чем могу вам помочь? — спросила она тоном то ли обычным, то ли заранее отказывающим.

— Мне надо поговорить с инспектором по фамилии Викен.

Она подумала об этом заранее. Это должен быть он.

— Викен — это который в отделе по убийствам и изнасилованиям? Я не могу пока…

— Дело касается убийства.

Девушка в форме несколько раз моргнула, потом произнесла:

— Вы уверены? Тогда надо обратиться в дежурную часть.

Лисс оперлась обеими руками на стойку:

— Это случилось давно, больше месяца назад. И не здесь, а в Амстердаме.

Девушка сняла трубку. Повесив ее, сказала:

— Он придет и заберет вас через две минуты.

Лисс встала у колонны посреди большого зала. Она скользнула взглядом по галереям, к входной двери. «Две минуты, — подумала она. — Две минуты у него займет закончить дела, пройти по красному коридору, сесть в лифт и спуститься сюда. Есть еще две минуты, чтобы выйти из этих дверей, и никто, ни инспектор Викен, ни кто-либо еще, не узнает, зачем я пришла».