Между тем, атмосфера сгущалась все больше и больше. Большевистская опасность нарастала с часу на час. В воздухе пахло грозою.

Я не знаю, насколько прав Керенский, утверждая, что «стратегические планы» некоторых правых кругов сводились к тому, чтобы «не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков» и лишь «после падения ненавистного Временного Правительства» подавить большевистский «бунт», для чего нужно будет «3–4 недели».

Мне со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось. А слышал я другое. Когда в кулуарах предпарламента велись разговоры о грозящем восстании большевиков, и мы настаивали на том, что только осуществление предлагаемой нами программы может предупредить восстание или осудить его на неудачу, то правые (торгово-промышленники, кадеты и, особенно, казаки), совершенно не стесняясь, признавались, что желают, чтобы большевики выступили возможно скорее. Но мотивировали они это свое желание не расчетами на свержение Временного Правительства и триумф большевиков, которые-де потом очень скоро провалятся под напором «здоровых элементов» русского народа, а, как раз наоборот, своею уверенностью, что в открытом бою большевики немедленно же будут наголову разбиты «верными долгу частями гарнизона». Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) о «сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное Правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе. Они мечтали, словом, о том, чтобы теперь довести до конца то, что им не дала доделать ненавистная революционная (т. е. советская) демократия в июльские дни, то, что не удалось-из-за противодействия все тех же советских сил-в августе Корнилову.

Повторяю, я лично был осведомлен о планах «правых кругов» именно только в одном направлении и думаю, что Керенский падал жертвой странной аберрации, когда, сводя все свои заботы о борьбе с большевиками к «разработке подробного плана подавления мятежа» в штабе Петрогр. военного округа и к «срочному» вызову эшелонов с фронта, т. е. исключительно к мероприятиям военно-технического свойства, полагал, что этим самым противодействует планам правых и ведет борьбу «на два фронта» (Очень сомнительно, чтобы Керенский на самом деле руководился такими соображениями. Он уже всецело был поглощен борьбой с «большевистской опасностью». Разговоры же о борьбе с правыми нужны были ему лишь для очистки остатков своей «демократической» совести и поддержания падающего авторитета. Ред.). Но он, кроме того, с моей точки зрения, – и на этот раз вместе с «правыми кругами» – падал жертвою опасной иллюзии, когда воображал, будто в гарнизоне ли, на фронте ли может найти какие-то «верные части», готовые по мановению руки Временного Правительства пойти в бой с большевиками-за что? За мир, в достижении которого через правительство Керенского они отчаялись? Или за землю, судьба которой оставалась все нерешенной до далекого и смутно представляемого себе Учредительного Собрания? Может быть, ошибался не Керенский, а я. Но я и тогда думал, и теперь думаю, что, если в июле еще были «верные части» (вроде пресловутых «гродненских гусар»), которые готовы были начисто «расправиться» с большевиками, то в октябре таких частей уже не было. Поэтому, если в июле приходилось противодействовать слишком ретивой «расправе» (Меньшевики, как известно, являются сторонниками «деликатных», «не слишком ретивых» расправ с «бунтующими» рабочими. В июльские дни они и дали пример такой деликатной расправы. Ред.), чтобы не сыграть в руку военной диктатуре, то в октябре надо было опасаться вызывать части с фронта-и даже казаков-уже просто потому, что каждая вызванная «часть» легко могла стать лишним орудием в руках большевистского восстания. Об этом убедительно говорили уже и опыт с вызванными с фронта «самокатчиками», которые в какую нибудь неделю «разложились» чуть не до полного «большевизма». Об этом очень скоро должен был засвидетельствовать печальный опыт самого Керенского с его походом на Петроград.

А. Ф. Керенский, по видимому, и сейчас все эти неудачи свои приписывает исключительно либо злоумышлениям отдельных лиц против него, либо несчастным «случайностям» и «недоразумениям». Ни я, ни с. д. фракция предпарламента, ни наши единомышленники в других фракциях, к сожалению, не были в состоянии «смотреть и видеть, слушать и слышать» так, как это было желательно и Керенскому, и правым. Для нас было аксиомой, что пытаться бороться с большевиками чисто военными средствами было нелепо не только в силу «запутанных» соображений, по уверению Керенского, «обыкновенным смертным мало понятных в существе своем», но и просто в силу того факта, что таких средств в это время у правительства не было и быть не могло. Для нас было аксиомой, что если еще можно было противопоставить что-либо большевикам с надеждой на успех, то только определенную политику, которая собрала бы вокруг правительства недостающие ему силы и позволила бы ему с их помощью противодействовать насилию большевиков.

Читатель может теперь сам понять, с каким чувством слушали мы речь Керенского в памятное утро 24 октября, когда, явившись в Совет Республики, он потребовал себе слова для «срочного сообщения».

А. Ф. Керенский так передает содержание этой речи:

«Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным Правительством; что оно будет до конца бороться с изменниками родине и революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы Правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики; нужна помощь всего народа. Я потребовал от Совета Республики всей меры доверия и содействия».

А. Ф. Керенский, сколько я помню, вполне правильно и исчерпывающе передает содержание своей речи. Прибавлю, что произнес он ее с свойственным ему большим пафосом и с особенным пафосом несколько раз повторял, что правительством уже отдан приказ об аресте «государственного преступника Ульянова-Ленина». Но чем с большим пафосом говорил Керенский, тем более удручающим было впечатление, производимое на нас его речью. Вот уж подлинно можно сказать, – нам было бы смешно, если бы не было так грустно! Грустно и ввиду общего политического положения, грустно и лично за Керенского, который, при всех своих благих намерениях и искренней преданности делу свободы, так очевидно с закрытыми глазами катился в пропасть.

Немедленно после своей речи Керенский, по его словам, «вернулся в штаб к прерванной срочной работе», уверенный, что «не пройдет и часа», как он получит сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь Правительству. Каких именно «деловых начинаний» ждал Керенский от этого органа, при его же содействии превращенного в безвластный и бессильный «парламент мнений», он конкретно не говорит. Из дальнейшего видно лишь его разочарование и огорчение по тому поводу, что «боевые силы с. р. и меньшевиков не были вовремя мобилизованы». Я не решаюсь, однако, приписывать Керенскому чересчур уж наивную мысль, будто этих «боевых сил» было достаточно для победы над петроградским гарнизоном, кронштадтскими матросами и пушками «Авроры», находившимися в руках большевиков (Со свойственной ему скромностью Ф. Дан умалчивает еще об одной, «находившейся в руках большевиков», силе-о петроградском пролетариате и его красной гвардии. С разрешения Ф. Дана мы восполняем этот досадный пробел. Ред.). Очевидно, все «деловые начинания», которых А. Ф. Керенский мог ожидать от Совета Республики, сводились к чисто политическому акту-к резолюции, выражающей «всю меру доверия» правительству и одобряющей все его действия.

Правы ли мы были или не правы, – об этом каждый может судить по-своему. Но, я думаю, и «обыкновенным смертным» после всего рассказанного выше будет понятно, почему такого политического акта совершить и такой резолюции принять мы не могли. Мы готовы были содействовать правительству в его обороне революции, но мы никоим образом не могли свести это «содействие» к тому, чтобы укреплять правительство в его ослеплении и собственными руками подталкивать его к пропасти, в которую оно и без того катилось слишком быстро. Наоборот. Мы считали своим долгом в последнюю минуту еще раз указать правительству путь, на котором только и может (если вообще еще может) быть спасение, и подтвердить ему, что на этом пути мы действительно готовы идти с ним до конца.

В этом именно духе и был составлен мною проект резолюции, которую Керенский характеризует, как «никому не нужную, бесконечно длинную, запутанную, обыкновенным смертным мало понятную в существе своем». Очень может быть. О литературных достоинствах своего произведения спорить не буду. Но для того, чтобы сделать ее «понятною» если не «обыкновенным смертным», то хоть Временному Правительству и его председателю, и служила та «историческая» беседа, о которой повествует Керенский. Но прежде чем перейти к ней, скажу еще несколько слов о предшествовавших ей событиях в недрах Совета Республики.

Смысл моей резолюции, резко критиковавшей большевиков, сводился к тому, что для успешного противодействия им необходимы решительные акты в области борьбы за мир, перехода помещичьих земель в руки крестьян и ускорения созыва Учредительного Собрания. Только такие меры вырвут почву из-под ног большевиков, эксплуатирующих в своих целях настроения разлагающейся, на 99/100 крестьянской армии, и дадут в руки правительства силы, достаточные для противодействия всяким попыткам насильственного его низвержения.

В нашей фракции точка зрения на совершавшиеся события была уже настолько определенна и однородна, что принятие этого проекта резолюции не потребовало большого труда. Приняли его и меньшевики-интернационалисты (группа Мартова), державшиеся тогда обособленной фракцией.

Не так обстояло дело в других фракциях. Из сделанных уже выше замечаний о составе, группировках, настроении Совета Республики ясно, почему невозможно было собрать большинства за такую резолюцию без «бесконечных» споров. В частности, очень сильна была оппозиция во фракции с. р., где довольно большое крыло готово было пойти навстречу требованиям Керенского. Однако другая часть фракции с. р., с А. Р. Гоцем во главе, упорно боролась за ту же самую точку зрения, которая была формулирована в нашей резолюции.

На почве этой внутренней борьбы среди с. р. произошел эпизод, не совсем обычный в истории парламентских фракций. По настоянию Гоца я был приглашен сделать во фракции с. р. доклад о переживаемом кризисе и обосновать предлагаемый мною проект резолюции. После моего доклада были продолжительные и довольно бурные прения, продолжавшиеся и по моем удалении с заседания.

В результате всей этой борьбы внутри Совета, занявшей, действительно, весь день и часть вечера, резолюция прошла незначительным большинством голосов. Замечу тут же мимоходом, что одним из первых актов большевиков, после занятия телеграфа, было распоряжение о том, чтобы эта резолюция никуда не передавалась и нигде не опубликовывалась: большевики считали, очевидно, невыгодным для успеха своего дела, чтобы население было осведомлено о том, что Совет Республики принял такое постановление.

Лишь только резолюция была принята, возник вопрос, что же делать дальше, так как было ясно, что дорога каждая минута, и времени терять нельзя.

У меня возникла мысль отправиться немедленно на заседание Временного Правительства и потребовать от него от имени большинства Совета Республики немедленного отпечатания и расклейки тою же ночью по всему городу афиш с заявлением, что Временное Правительство: 1) обратилось к союзным державам с требованием немедленно предложить всем воюющим странам приостановить военные действия и начать переговоры о всеобщем мире; 2) распорядилось по телеграфу о передаче всех помещичьих земель, впредь до окончательного решения аграрного вопроса, в ведение местных земельных комитетов; 3) решило ускорить созыв Учредительного Собрания, назначив его – не помню уже точно, на какое число.

Гоц, которому я сообщил свою мысль, охотно ухватился за нее. Мы решили, что к нам двоим надо присоединить председателя Совета Республики Н. Д. Авксентьева, как лицо, призванное официально выражать мнение предпарламента, фиксированное в только что принятой резолюции. Авксентьев всячески отнекивался: он по существу не разделял точки зрения, выраженной в резолюции, и потому, конечно, имел мало склонности отстаивать ее, да еще в такой необычной форме, как задуманная нами. Только уступая нашим настояниям, ссылкам Гоца и на партийную дисциплину и на формальные обязанности его, как председателя, он нехотя отправился с нами.

Такова была. «делегация от социалистических групп», о составе которой А. Ф. Керенский почему-то умалчивает. Прибавлю, что в течение всей беседы этой делегации с Керенским Авксентьев, как то и соответствовало его общему настроению, в разговор почти не вмешивался, а поскольку вмешивался отдельными замечаниями, то преимущественно с целью ослабить резкость нашей постановки и поддержать Керенского. Но вся беседа с Керенским велась не мною одним, как можно подумать из изложения Керенского, а мною и Гоцем, с которым у меня в ходе беседы никакого разногласия не обнаружилось.

Изложение «исторической сцены» А. Ф. Керенским начинается уже с внешней неточности. Беседа происходила не в его кабинете и не в «перерыве заседания Временного Правительства». Временное Правительство заседало, когда мы прибыли в Зимний дворец, – если не ошибаюсь, – в Малахитовой зале. По нашему требованию дежурный чиновник вызвал Керенского, который-с явным неудовольствием и неохотой-и вышел к нам в комнату, соседнюю с залой заседания, – сколько помнится, одну из комнат так называемой половины бывшей императрицы. Читатель увидит, что эти мелкие подробности имеют некоторое значение.

Беседа, действительно, началась с того, что мы сообщили Керенскому текст принятой Советом Республики резолюции, и он, действительно, отвечал на нее «взволнованной филиппикой». Я не помню, чтобы А. Ф.Керенский говорил, что «после такой резолюции правительство завтра же подаст в отставку», но из дальнейшего хода беседы видно во всяком случае, что эти слова не были для него твердым политическим выводом из создавшегося положения, а, максимум, крайним выражением возмущения и взволнованности.

Ввиду этой взволнованности Керенского мы, действительно, старались по возможности подавить свое собственное возмущение и тревогу и говорить «спокойно и рассудительно». Повторяю, – мы, потому что говорили и Гоц, и я, оба-вполне солидарно, и я не могу уже теперь припомнить, что именно в беседе принадлежало мне и что Гоцу.

Самое содержание беседы А. Ф. Керенский излагает так: «Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего реакционного штаба. Затем он сообщил, что неприятная для „самолюбия правительства“ резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для „перелома настроения в массах“, что эффект ее „уже сказывается“, и что теперь влияние большевистской пропаганды будет „быстро падать“. С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность „подчиниться воле большинства советов“, что они готовы „завтра же“ предпринять все меры, чтобы потушить восстание, „вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции“. В заключение Дан, упомянув, что большевики „завтра же“ (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только „раздражают массы“ и что вообще я своим „вмешательством“ лишь „мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания“».

А. Ф. Керенский пишет, что «не может сейчас воспроизвести заявления Дана в его собственных выражениях». Не знаю, что после этого дает ему право привести целый ряд слов и фраз в кавычках, придающих им вид именно моих «собственных выражений». Но это-сравнительно мелочь. Важно же то, что в передаче А. Ф. Керенского весь основной смысл беседы искажен до неузнаваемости.

Я уже сказал, что мы приехали с вполне определенным и конкретным предложением Временному Правительству: немедленно принять весьма существенные решения по вопросу о войне, земле и Учредительном Собрании и немедленно оповестить об этих решениях население рассылкой телеграмм и расклейкой афиш. Мы настаивали, что это непременно должно быть сделано тою же ночью, так, чтобы утром уже каждый солдат и каждый рабочий знали о решениях Временного Правительства. В плоскости этого решения и велась вся беседа Гоца и моя с Керенским. А в передаче Керенского об этом предложении даже не упоминается, как будто бы его и не было. Очевидно, взволнованное состояние Керенского достигло такой степени, что он плохо мог запомнить даже, о чем собственно шла речь.

А между тем, только в свете этого предложения становится понятной и приобретает смысл вся «историческая» беседа. Мы с Гоцем, действительно, говорили о заблуждении, в которое вводит Керенского «реакционный штаб». Но говорили мы это в том смысле, что штаб обманывает правительство, – а может быть, обманывается и сам, – уверяя, будто у него имеются какие-то «верные части», достаточные для того, чтобы в открытом бою победить большевиков; мы прибавляли и то, что «реакционный штаб» ослеплен своим тяготением к «сильной власти» военщины и, строя иллюзии насчет легкости справиться с большевистским восстанием, быть может, потому и убаюкивает правительство ссылками на то, что сил у него достаточно. Говорили мы и о полезности резолюции Совета Республики и переломе настроения в массах. Но говорили, конечно, не в том смысле, что он «уже отказывается»-как бы это могло быть, когда, по свидетельству самого Керенского, резолюция не могла быть принята «до позднего вечера» и никакие «массы» о ней и знать ничего не могли? – а в том, что принятие и выполнение правительством нашего предложения вызовет в настроении масс перелом, и что в этом случае можно будет надеяться на быстрое падение влияния большевистской пропаганды. Говорили мы и о подготовке восстания большевиками, только опять-таки не так, что оно «вспыхнуло помимо их желания», а так, что среди самих большевиков идут на этот счет сильные колебания, что масса большевиков не хочет и боится восстания, что поэтому принятие нашего предложения может и среди большевиков усилить течение в пользу ликвидации восстания (Надо отдать справедливость гоцлиберданам, – это было не глупо задумано. Внести разногласие в ряды руководителей восстания значит наполовину уже сорвать его. К счастью, вопреки утверждению Дана, «масса большевиков», за исключением отдельных колебавшихся товарищей, была настроена весьма решительно. И вряд ли произошло бы серьезное замешательство в рядах большевиков даже в том случае, если бы гоцлиберданам удалось уломать «непримиримого» Керенского. Ред.). Резко критиковали мы, наконец, и «все принятые меры к подавлению восстания», поскольку эти чисто военно-технические меры, без подведения под них прочного политического фундамента, казались нам и нелепыми, и не достигающими цели, и, пожалуй (я не помню, чтобы мы употребили это выражение), действительно только «раздражающими массы» без всякой реальной пользы для правительства. Мы упорно и горячо убеждали Керенского в том, что даже с точки зрения чисто военной борьбы с большевиками, она только тогда может иметь шансы на успех, когда солдаты-крестьяне будут твердо знать, что они защищают против большевиков мир и землю.

Таково было действительное содержание «исторической» беседы.

Разговор наш продолжался не особенно долго. Керенский, производивший впечатление человека, до последней степени измотанного и измученного, относился к нашим аргументам с крайним раздражением и высокомерно заявил под конец, что правительство в наставлениях и указаниях не нуждается, что теперь-время не разговаривать, а действовать.

Мы не успокоились, однако, на этом. Мы потребовали, чтобы Керенский доложил заседавшему еще правительству о резолюции Совета Республики, о нашем предложении и о нашем желании быть допущенными на заседание правительства и выслушанными. Керенский круто повернулся и ушел в соседний зал заседания.

Через несколько минут он вернулся и сухо заявил, что правительство считается с нашим отказом ему в безусловном содействии, что в посторонних советах оно не нуждается, будет действовать само и само справится с восстанием.

Мы тут же ответили, что своим образом действий правительство не только губит себя и революцию, но лишает нас и представляемые нами партии всякой возможности солидаризоваться с ним и оказывать ему действительную поддержку.

С тяжелым чувством мы покидали дворец. Жребий был брошен. И многое в дальнейшем поведении тогдашнего президиума ЦИК в день 25 октября, как и в дальнейшем отношении нашем к эпизодам борьбы между Временным Правительством и большевиками, было уже намечено в этой ночной беседе.

Но об этом – в другой раз и в другом месте.