В мировой поэзии насчитывается немного произведений, которые обладали бы такой долговечной популярностью и так глубоко проникали в народные массы, как «Вепхис ткаосани» Шота Руставели. Этот шедевр является в полном смысле слова народным достоянием. Но вместе со славой семь слишком веков «Вепхис ткаосани» сопутствует вопрос: что же послужило сюжетом поэмы? Иранское ли сказание, или события из грузинской национальной жизни.
Сюжет поэмы внешне весьма несложен. У царя Аравии Ростевана – единственная дочь, красавица Тинатин, которую он коронует на царство еще при своей жизни. У него же воспитывается приемный сын Автандил, который любит Тинатин. Жизнь здесь течет мирно, и скоро должен наступить момент, когда влюбленные молодые люди соединятся на всю жизнь. Но во время торжеств по случаю коронования появляется неизвестный всадник в барсовой шкуре; им заинтересовывается царь, но все попытки узнать, кто он, кончаются ничем. Автандил отправляется его искать и, найдя, узнает его историю. Зовут его Тариель. Он – приемный сын индийского царя Парсадана, у которого единственная дочь, красавица Нестан-Дареджан. Тариель любит царевну. Но приехал жених свататься к ней, и, по настоянию царевны, Тариель убил его. Царь разгневался, и Тариель принужден был скрыться. В его отсутствии сестра царя велела рабам схватить царевну и утопить в море. С тех пор в глубоком отчаянии ищет он исчезнувшую Нестан-Дареджан.
Автандил об'единяется с Тариелем и при помощи Придона, их общего друга, им удается выяснить, где находится похищенная царевна. Они освобождают ее, и две влюбленные пары – Автандил и Тинатин, Тариель и Нестан-Дареджан – соединяются навсегда.
На первый взгляд может показаться, что сюжет поэмы не дает никаких оснований предполагать, что он взят из грузинской жизни. В самом деле, действие поэмы происходит в Аравии и Индии, герои не грузины, быт их, верования – мусульманские. Кому же при таких условиях может притти в голову мысль, что сюжет этот имеет сходство с грузинской жизнью?
И, однако, первый, кто говорит об этом – сам автор. Во вступлении Руставели пишет, что он воспевает царицу – солнце-Тамару.
Эти слова как будто обязывают автора; он должен так или иначе описать жизнь той воспеть которую он собирается. Однако содержание поэмы на первый взгляд показывает, что автор не выполнил своего обещания. Однако в этом же Вступлении он призывает всех послушать, как он будет излагать в стихах повесть о Тариеле. Надо ли отсюда сделать вывод, что в повести о Тариеле Шота воспевает Тамару и ее мужа? Мы должны верить автору, хотя он описывает не грузинскую жизнь и рисует не грузинских героев. Разве не мог он под видом вымышленных героев и вымышленной обстановки изобразить события из грузинской национальной жизни? Конечно, это представляет большие трудности. Сам автор восклицает в заключении: «Как мне воспеть все совершенное Давидом в этих иноземных рассказах о чужих государствах». Но если он поступает так, очевидно, он имеет для этого достаточно веские основания.
Однако дело не так просто. Боясь, как бы в его поэме действительно не увидели событий из грузинской жизни, ловко замаскированных им самим выдуманной обстановкой и вымышленными героями, Шота спешит уверить, что сюжет поэмы сочинен не им, а взят из какой-то иранской повести, переведенной на грузинский язык. Мало того; он называет даже лицо, поэта Саргиса Тмогвели, которому принадлежала иранская переводная повесть и который, якобы, хотел переложить ее на стихи, но не успел этого сделать. Руставели же лишь нашел эту повесть и изложил ее в стихах. Казалось, после этого отпадают всякие подозрения, что в поэме Руставели излагаются какие-то события из грузинской жизни. Тем более, что автор не довольствуется своими доводами. Он прибегает еще к авторитету самой Тамары и заявляет, что иранская повесть была известна царице, и она приказала изложить ее стихами.
Зачем же нужно автору заявлять об этом так настойчиво и при том во Вступлении? Ведь особенной заслуги в том, что произведение написано по приказу свыше, нет. Одновременно в том же Вступлении поэт спешит заявить, обращаясь к каким-то своим хулителям: «Знайте все, – я воспеваю ту [Тамару], которую воспел ранее. Этим я горжусь и не считаю, что я себя опозорил».
Что значат слова поэта о том, что он ранее воспел Тамару? Можно ли допустить, что он имеет в виду какое-то другое свое произведение, не дошедшее до нас? Некоторые так и об'ясняют эти слова. Но это неправильно. Руставели дал к своей поэме не только Вступление, но и Заключение. Последнее начинается так: «Исполнилось это сказание [поэма] точно сон ночной». Поэт пишет не «окончилось», а «исполнилось». В этом свой большой смысл. Окончиться могло иранское сказание , повествование , которое он излагал, исполниться могли те происходившие в Грузии события , которые под вымышленной обстановкой и вымышленными героями он рисовал в своей поэме.
Заключение, очевидно, писалось спустя некоторое время после окончания поэмы, когда события, в ней предсказанные, сбылись. Содержанием ее, как пишет сам автор, послужили дела, совершенные Давидом. Значит, указание поэта, что он ранее воспел Тамару, относятся не к какому-либо другому произведению, а именно к «Вепхис ткаосани». Но как же понять его слова, что он воспевает ту, которую воспевал ранее? Разгадка заключается в том, что поэт написал свое Вступление после того, как была написана поэма , и после того, как он написал Заключение. Во Вступлении он прямо называет свою героиню по имени и воспевает ее красоту и изящество, в самой же поэме воспевание происходит в образах вымышленных героев.
Естественно, возникает и другой вопрос, – как может переложенное на стихи иранское сказание опозорить Руставели и, главное, чем? Может быть, автор оправдывается за плохие стихи, неудачу в выполнении? Но качество поэмы, очевидно, не вызывало сомнений даже у тех современников поэта, которые могли относиться к нему недружелюбно. По форме поэма Руставели – образец совершенства, и не с этой стороны, очевидно, посыпались на поэта удары.
Не подлежит никакому сомнению, что современники увидели в «Вепхис ткаосани» нечто большее, чем простое иранское сказание. Автору не пришлось бы убеждать своих современников в иноземном происхождении сюжета поэмы, если бы среди них не сложилось твердое убеждение, что под видом вымышленных арабских и индийских героев он изображает лица и события, слишком близко знакомые им. Слова Шоты о том, что поэма его не опозорила, имеют для нас огромное значение, потому что история не сохранила никаких точных известий ни о самой поэме, ни о гениальном ее авторе. Мы знаем только, что «Вепхис ткаосани» сжигали на кострах, а сам Руставели вынужден был покинуть свою родину и окончить жизнь в изгнании. Ясно, что вокруг поэмы разгорелась упорная и острая борьба, во время которой какая-то партия стремилась подорвать доверие к автору и его произведению, и поэт вынужден был бросить вызов, заявив, что он гордится своим творением и не считает себя опозоренным.
И во Вступлении и в Заключении много недоговоренного; в них больше отзвуков той борьбы, которую пришлось выдержать Руставели, чем свободного высказывания о своем произведении. Необходимо с особенным вниманием подойти к сюжету самой поэмы и постараться уяснить себе, какие события могли найти в ней свое отражение, кто является ее главными героями и почему она могла вызвать такие нападки современников.
Однако здесь встают немалые трудности. История не сохранила подробных сведений об эпохе царицы Тамары, и при ее изучении приходится исходить лишь из немногочисленных, отмеченных летописями фактов. Тем большее значение приобретает свидетельство об этой эпохе такого первоклассного памятника, как поэма Руставели.
Сюжет «Вепхис ткаосани» настолько самобытен, что ни в какой другой стране, кроме Грузии, он возникнуть не мог. Действительно, насколько известно, ни одна страна не может отметить случая в своей истории, чтобы при жизни царствовавшего монарха была провозглашена царицей его дочь, едва достигшая двадцати трех лет. Это событие имело место только в Грузии в 1179 году, при жизни Руставели, когда Георгий III провозгласил царицей свою единственную дочь, знаменитую Тамару. Руставели незачем было заимствовать сюжет для своей поэмы из иранского сказания, которого, кстати, и не существовало. Этот сюжет ему давала действительная жизнь Грузии. Он описывает не один только факт провозглашения, он дает в поэме описание событий как предшествовавших ему, так и последовавших за ним. «Вепхис ткаосани» – огромная эпопея, где описываются события, в которых действующими лицами являются царская семья и ее ближайшее окружение. Рисуя действительные события, происходившие в его время и к которым автор стоял близко, он не мог, повидимому, описывать их, называя подлинные имена действующих лиц, отражая события так, как они протекали в действительности.
Дело не только в том, что высокое положение его героев ставило автора в необходимость быть осторожным в изложении, но и в том, что простое хроникальное изложение событий не могло входить в задачу такого гениального художника, каким был Руставели. Происходившие события получили в его глазах особое преломление. Будучи их участником, поэт, как увидим, хотел своим произведением достичь определенных политических целей. Поэтому он вовсе не беспристрастен. Одних героев он любит и восхваляет, других ненавидит и уничтожает. Он создает для своей поэмы сложный, оригинально построенный сюжет, выдумывает сказочную обстановку, в которой невольно видишь его родную Грузию. Шота слишком хорошо знал и слишком сильно любил свою родину, чтобы оторваться от нее даже в вымысле.
Выдумка об иранском происхождении сюжета «Вепхис ткаосани» имела одно существенное последствие, сыгравшее большую отрицательную роль в понимании лица самого автора. Нет ни одного крупного литературного произведения, где в той или иной форме не сказались бы автобиографические черты. В «Вепхис ткаосани» рассыпано немало крупинок авторских отступлений и отдельных замечаний, которые выявляют облик самого Руставели, и характеристик, которые давно уже вошли, как поговорки, в разговорную грузинскую речь.
Но дело не в них. Нам не надо собирать отдельные крупинки, когда одним из главных действующих лиц поэмы является сам автор. Иранская выдумка только помогла ему скрыть весьма искусно самого себя и свою роль в описываемой эпопее.
Руставели дает вымышленную обстановку и вымышленных героев своей поэмы; но сам он хорошо знает, – а может быть, и хочет дать понять читателю, – что его вымысел недалеко уходит от действительности. Эта двойственность между замыслом и исполнением с особенной силой сказалась в построении сюжетной линии поэмы. Здесь уже нельзя ограничиваться одними вымышленными именами героев и обстановки. Достаточно было автору ввести описание такого события, как провозглашение царем Ростеваном при жизни своей преемницей дочери Тинатин, как для всех современников Руставели стало совершенно ясно, что речь идет о том, как Георгий III короновал на царство при своей жизни дочь Тамару.
Поэтому в построении сюжета автор преследует несколько задач. Прежде всего, как гениальный мастер, он ищет такой сюжет, чтобы вокруг него можно было не только развернуть события, но и поставить героев в такие положения, при которых с особенной яркостью могли бы проявиться те черты их характера, которые хочет оттенить автор. Какие высокие требования пред'являет Шота к своему произведению, – указал он сам во вступительных строфах поэмы. Он говорит, что только тот – истинный поэт, кто не разменивается на мелочи и создает большие произведения, не щадя сил и не оставаясь беспристрастным к своим героям: одних он должен осуждать, других хвалить.
Но, давая характеристики своих героев, занимающих слишком высокое положение, чтобы в них не узнали известных современникам лиц и тех событий, героями которых они являются, основной упор маскировки автор переносит на сюжет. Он строит его с таким редким искусством, что во всей мировой литературе трудно найти произведение, которое в сказочной форме излагало бы действительные исторические события с такой яркостью, как это сделано в «Вепхис ткаосани».
Описывая царскую семью Георгия III и происходившие в ней события, Шота дает в поэме две царские семьи: арабского царя Ростевана и индийского царя Парсадана. У Ростевана – единственная дочь, красавица Тинатин, у Парсадана – также единственная дочь, красавица Нестан-Дареджан. У Ростевана в качестве приближенного лица, на положении приемного сына, находится Автандил, командующий его войсками, у Парсадана в качестве приемного сына находится Тариель, командующий его войсками. Здесь только разные имена и разные страны, а герои одни и те же. Но есть еще одна царская семья – семья грузинского царя Георгия III, у которого также имеется единственная дочь – красавица Тамара, и в качестве приемного сына воспитывается осетинский царевич Давид Сослан. Грузинские летописи – «Картлис Цхозреба» – не сообщают, был ли при Георге III Давид Сослан командующим его войсками; но, судя по тому, что Давид Сослан впоследствии выдвинулся как крупный полководец, можно думать, что с молодых лет он играл в грузинской армии крупную роль. Сходство здесь, как видим, полное.
Руставели описывает семью царя Георгия III, но он не уподобляется обычным придворным поэтам, славословящим все, что они видят.
Руставели ставит себе не эту задачу. В царской семье и в государственной жизни Грузии в это время разыгрывались такие события, что ему не до славословия. Он является не простым свидетелем событий, а деятельным их участником, и на свое произведение смотрит не как на летописное изложение, а как на активное, самое острое, если не сказать, решающее средство борьбы. И если творческий порыв гениального художника влечет его к вымыслу, к созданию фантастических образов и к несуществующей обстановке, то страсть политического борца приковывает его к реальным событиям, к живым людям, к их стремлениям и достижениям.
Для чего изображает Шота две царские семьи? Ему надо описать всем известные события и всем известных лиц, участвующих в них. В одной царской семье и в одной стране он описывает одну часть этих событий, в другой царской семье и в другой стране он описывает другую часть событий. А когда мы соединяем события одной семьи с событиями, происшедшими в другой царской семье, то оказывается, что в целом эти события есть не что иное, как стройное и последовательное изображение событий, происшедших в третьей, действительно существовавшей царской семье, – семье грузинского царя Георгия III.
Шота стоял перед серьезной и трудной задачей – не только дать изображение той политической борьбы, которой была насыщена жизнь современной ему Грузии, но и выступить в качестве активного борца на одной из сторон; и – что самое главное – он мог не без основания думать, что его выступление должно сыграть решающую роль. Но, как истинный художественный гений, он не думал подчинить свое творчество только временным задачам и снизойти лишь до уровня мелкого и преходящего политического памфлета. Он был проникнут более серьезной задачей и ставил себе целью создание крупного художественного произведения, используя происходившее и описывая окружающих его реальных людей. Он высоко ставил их переживания и стремления и хотел облечь их в форму, которая должна была не просто отобразить описываемые события и людей, но и быть высоким образцом художественного произведения, чтобы оказать на современников то именно воздействие, на которое он рассчитывал. И он знал, что чем художественнее будет его произведение, тем сильнее будет его воздействие.
При разрешении этих задач Шота, конечно, не мог не обратиться к тем образцам мировой поэзии, и в первую очередь иранской, которые оказывали влияние и на него и на современное ему общество. Он был безусловно знаком с великим произведением Фирдоуси «Шах-Наме» и со сказками «1001 ночь» (или с первоначальным иранским произведением, легшим в основу ее, с «1000 сказок»), и влияние их и его пределы мы легко обнаруживаем при анализе поэмы.
Сам Шота, по причинам, о которых будет сказано дальше, вынужден был настойчиво повторять, что его поэма есть не что иное, как стихотворный перевод иранского оригинала. Это признание Шоты сыграло решающую роль для упрочения мнения, что «Вепхис ткаосани» – произведение не оригинальное и самобытное, а заимствованное и подражательное.
Необходимо поэтому установить границы иранских влияний и более подробно остановиться на словах самого Шоты. Он говорит в заключительных строфах, что сказание это осталось от Саргиса Тмогвели, который собирался изложить его в стихотворной форме, но не успел этого сделать. Затем оно дошло до Шоты, который и переложил его на стихи. Во вступительных строфах Шота еще определеннее говорит, что нашел иранское сказание, переведенное на грузинский язык, хранившееся как жемчужина, и по приказу царицы придал ему стихотворную форму.
Из слов Тариеля видно, что в царской семье разыгралась большая драма, и Тариель вынужден был бежать и скрываться. Здесь мы имеем мотив, сильно напоминающий судьбу Ростема и Сохраба из «Шах-Наме» Фирдоуси. Тариель – такой же неустрашимый богатырь, как и Сохраб, и участь его, вынужденного скитаться на чужбине, вызывает у Шоты желание облечь жизнь Тариеля в формы той эпопеи, которая привела к столкновению Ростема и Сохраба и к гибели последнего. Но, как ни сильно стремление Руставели пойти по пути подражания Фирдоуси, он не может оторваться от родной земли и тех событий, которые на ней разыгрываются. Дальше награждения своего героя Тариеля некоторыми чертами Сохраба Шота не пошел. Если вначале у него и было желание следовать иранскому оригиналу, то в дальнейшем он перестал придерживаться его и просто забыл о нем, весь уйдя в отображаемые им события, связанные с близкими ему лицами.
Нет никакого сомнения, что Шота первоначально думал назвать своих героев теми же именами, которые встречаются у Фирдоуси. Аравийского царя Шота называет Ростеваном. Это имя он часто сокращает и пишет его Ростен. Герой в «Шах-Наме» – Ростам. Очевидное сходство, говорящее о заимствовании. Шота хотел, видимо, заимствовать также имя сына Ростама – Сохраба (Зораба); но так как излагаемые им события никак не укладывались в сюжет «Шах-Наме», это имя, несколько переделанное, Шота дает визирю царя Ростена, называя его Согратом.
В древних вариантах иранского сказания, перекладывавшегося в стихотворную форму еще до Фирдоуси, имеется обработка поэта Рудеки, посвященная Саманиду Амир-Насру, которого он описывает так: «Великодушною благотворительностью ты второй Хатем-Тай; другой Ростам-Дастан среди опасностей войны».
Ростам здесь назван Дастаном. Руставели переделывает Дастана в Нестан и дает своей героине имя Нестан-Дареджан. Дареджан – имя, тоже заимствованное из переводной иранской поэмы «Амирандареджаниани».
Главного героя зовут Тариель; можем ограничиться словами Марра о его происхождении: «В истории Тамары „безумный от любви к Осано“ назван по имени в первоначальной персидской [иранской] его форме Шахриар прототипе грузинского Шариерь и народного Тариель». Некоторое сходство можно видеть также в описании коня Тариеля, сильно напоминающего Грома Ростама.
Но в «Вепхис ткаосани» можно обнаружить влияние не одного только «Шах-Намэ», если можно назвать влиянием то, что Шота взял оттуда. Руставели надо было найти для своего замысла такую форму, которая позволила бы описать современное ему общество в самых высоких его слоях, замаскировав и события, и лица. «Шах-Намэ» оказалось для этого неподходящим произведением.
Такому художнику, как Руставели, притом страстно увлеченному политической борьбой, которой жило все тогдашнее высшее общество Грузии, нужен был образец фантастического художественного произведения, подражая которому он мог бы несколько оторваться от реальной действительности и достичь своей цели – маскировки отображаемых событий. И в отдельных картинах он прибегает к образцам сказок «1001 ночь».
Его описания морских скитаний Тариеля в поисках Нестан-Дареджан, самое похищение ее двумя рабами и плавание в море в течение нескольких лет (Нестан-Дареджан была заперта в сундуке), в особенности описание морской битвы Придона с его родственниками, когда он спасся только тем, что сел на коня, спрыгнул в море и добрался до берега, – все это сильно напоминает сказки Шехерезады и морские приключения Синдбада-Морехода.
Более явное заимствование из «1001 ночи» можно видеть в образе другого героя «Вепхис ткаосани», мулганзанзаресского царя Нурадина-Придона, друга Тариеля. Царь Афридун описывается как «властитель стран греческих и войск христианских, пребывающий в царстве ал-Кустантынии». Ясно, что речь идет об одном из византийских царей, придерживающихся православной веры. Это имя Руставели взял для одного из своих главных героев, как увидим в дальнейшем, лица вполне реального, очевидно, не без цели.
Рисуя в своей поэме мусульманскую обстановку, он не без умысла выделил своего героя под именем Придона, желая показать, что его герой – православный чужеземец, прибывший в Грузию из Византии; но желая в то же время соблюсти некоторую маскировку, он прибавил к его имени чисто мусульманское «Нурадин», тоже взятое из «1001 ночи».
Еще один образ взят Шотой из «1001 ночи», это образ коварной «Зат-ад-Давахи», означавший «Владычицу бедствий». Эта женщина, мать царя Румов, обладала изумительным коварством, была лжива, распутна, не останавливалась перед преступлением, строила всяческие козни и считала все средства допустимыми для достижения своих целей. Особенно характерно, что эта женщина помогает царю Афридуну. Именем этой Давахи, измененным в Давар, Шота назвал сестру царя Парсадана, воспитательницу Нестан-Дараджан, Не забудем, что царица Тамара воспитывалась своей теткой Русудаи, сестрой царя Георгия III. Надо отдать справедливость Руставели – он нашел бесподобный образ для изображения женщины, которая играла немалую роль и в истории Грузии и в жизни своей царственной племянницы, в частности, в замужестве Тамары с русским князем Юрием.
Использование Шотой Руставели иноземных образцов для своей поэмы, за исключением образа Давар, очень невелико, он не смог использовать их даже для маскировки – единственной цели, которую он преследовал, обращаясь к ним. Зато, окончив поэму, когда он стал мишенью для повергнутых в прах его «Вепхис ткаосани» слоев грузинского высшего общества, Шота вспомнил о своих первоначальных поисках иноземных образцов и стал утверждать, что его поэма не что иное, как стихотворное изложение иранского сказания. Удары, которые обрушились на Шоту и привели к его изгнанию, могут служить оправданием такого тактического хода, непонятого его исследователями.
Итак, сюжет «Вепхис ткаосани» совершенно самобытен, он создан самим Шотой, и никакими образцами для этого поэт не пользовался. Тем больше трудностей стояло перед ним и тем удивительнее те своеобразные приемы, при помощи которых он эти трудности преодолел. Он дает полную картину современных ему событий, но тут же вносит деталь, которая должна показать, что он имеет в виду не те события, о которых все могут догадаться. Описывая коронование в семье царя Ростевана, он вводит приемного сына Автандила. А как протекало в действительности коронование Тамары? Участвовал ли в нем Давид Сослан, приемный сын Георгия III? Мы не имеем списка лиц, приглашенных Георгием III во дворец в день коронования дочери, но можно утверждать, что в числе присутствовавших на короновании Тамары Давида Сослана не было; иначе картина торжества в семье Ростевана была бы точной копией с действительности, и Руставели трудно было бы пустить версию о том, что сюжет своей поэмы он заимствовал из иранского сказания. Вводя Автандила, он как бы устранял этим всякую аналогию с жизнью царской семьи Георгия III.
Но этим Шота преодолевал еще не все трудности. Была ведь и третья царская семья – индийского царя Парсадана, в которой разыгралась большая драма, кончившаяся бегством приемного сына Тариеля. Как увидим дальше, в семье Георгия III тоже произошло загадочное событие – смерть царевича Демны во время восстания Орбелиани, и Шоте надо было так построить сюжет своей поэмы, чтобы не дать повода думать, что события, происшедшие в семье царя Парсадана, имеют какое-нибудь отношение к грузинской царской семье.
Тариель скрывался, Нестан-Дареждан была похищена, и Шота полагал, что этих фактов достаточно, чтобы думать, что в этой семье не могло произойти коронование с участием приемного сына – Автандила; следовательно, то, что произошло в семье царя Парсадана – бегство приемного сына, похищение царевны – не может касаться Георгия III, короновавшего свою дочь на царство с участием приемного сына.
Но Руставели должен соединить эти две царские семьи – Ростевана и Парсадана, и он lает сцену, как на охоте, устроенной по случаю коронования, царь Ростеван видит на опушке леса фигуру Тариеля в барсовой шкуре, рыдающего в глубоком отчаянии. Конечно, не случайно Шота напоминает Ростевану в день торжества о существовании Тариеля. И не без причины Ростеван впадает в такую глубокую тоску после того, как посланные им слуги не могли схватить и доставить ему Тариеля. Между торжествами в семье царя Ростевана и событиями, происшедшими в семье царя Парсадана, Шота устанавливает единство действия через Тариеля; этим он дает основание считать, что речь идет здесь о третьей семье – царя Георгия III. В этом сказался истинный гений: Шота ни на иоту не поступился художественной правдой, хотя, нет сомнения, он сознавал, что дает в руки своих врагов опасное оружие, которое, в случае необходимости, они могут повернуть против него.
Взяв на себя задачу описать Тамару и события, сопровождавшие ее восшествие на престол, он, разумеется, поставил себя в необходимость быть очень осторожным. Как же разрешает он эту трудность, связанную с описанием главнейшей героини? Он описывает ее в лице Тинатин, если можно так выразится, в царских тонах и с большим почтением. Тут соблюдены все меры, и мы видим, что Руставели мастерски справляется со своей задачей. Современники узнали в образе Тинатин царицу Тамару.
Но Руставели хотел показать и другую сторону, ту интимную сторону жизни царицы, которую нельзя было открыто сделать достоянием гласности. Эту сторону он знает хорошо, и она меньше всего может прославить его героиню. Но во имя своих целей, о которых скажем ниже, он не только находит нужным сделать это, но видит в этом основную задачу поэмы. Возникает другой образ той же Тамары – образ Нестан-Дареджан, жизнь которой он подробно описывает в передаче Тариеля вплоть до момента, когда Тариель, по ее настоянию, убил ее жениха.
С этого момента Тариель, принужденный покинуть Индию, потерял свою Нестан-Дареджан. Обстоятельства ее исчезновения столь неправдоподобны, что не вызывают никакого сомнения в их вымышленности: какие-то два раба, по поручению захотевшей покончить с собой после убийства жениха Давар, схватили царскую дочку и увезли ее, чтобы потопить в море. Они топят ее в течение нескольких лет, путешествуя по морям в лодке и возя свою пленницу в особом сундуке. Только два раза они причалили к берегу. В первый раз их увидел Придон, но они благополучно скрылись от него, а во второй раз Фатман приказала своим рабам поймать и убить их и освободила пленницу. Но она снова попадает в плен, теперь уже к царям, – сначала к одному, потом, после бегства при помощи той же Фатман, к другому.
Эта сказочная обстановка исчезновения, с одной стороны, действительно создает иллюзию фантастики и выдумки, а с другой – ясно указывает, что Нестан-Дареджан была потеряна, но потеряна для Тариеля. Свою сказочную обстановку автор выдумал неспроста. Похищение Нестан-Дареджан, конечно, аллегория, образ, но образ, который недалеко ушел от действительности.
Тамару, после ее восшествия на престол, окружили царедворцы, изолировали ее от всех посторонних влияний, и естественно, что Тариель глубоко ненавидит этих «похитителей», которых он проклинает, но бессилен что-либо предпринять против них. Сам автор не щадит красок для описания этих «каджей» – чертей, во власти которых она в конце-концов оказалась. Надо вырвать у «каджей» Нестан-Дареджан, надо разрушить каджетскую крепость, взять ее силой, чтобы достичь своей цели.
Но один Тариель бессилен что-либо сделать. И вот к нему является друг Автандил, который помогает ему в достижении цели. Этот друг является не сам от себя – он послан на его розыски Тинатин, и когда он находит Тариеля, Тинатин вторично посылает его помочь Тариелю найти Нестан-Дареджан. Тот идеальный образ Тамары, который дан автором в лице Тинатин, заставляет его приписать поиски Тариеля и помощь ему инициативе Тинатин.
Самой привлекательной фигурой поэмы является Автандил. Под этим именем изображено лицо, близкое к царской семье, активно участвующее во всех описываемых событиях. Он верный друг Тариеля, человек, пением которого заслушивалась природа; он любит жизнь, женщин, веселье, и его рассуждения часто поразительно совпадают с авторскими отступлениями…
В лице Автандила Шота по всем данным изображает самого себя; и если отрешиться от того, что Автандил – военачальник, все остальные черты рисуют его как человека свободной профессии, не связанного ни с чем и могущего всецело отдаться помощи своему другу.
Обстановка, среда, в которой развивается действие поэмы, показывают ее национальный характер еще более, чем самый сюжет; это подтверждает каждая мельчайшая деталь описания, хотя поэма изобилует наименованиями негрузинских местностей и стран, отчасти вымышленных, отчасти же и существовавших в действительности.
Поэма начинается с того, что царь Аравии Ростеван провозгласил свою дочь Тинатин царицей; по этому поводу происходит торжество. Такое торжество могло произойти только в столице Аравии. Какую же Аравию имеет в виду автор: собственно Аравию, Аравийский полуостров или историческую Аравию, арабский халифат? Если Аравийский полуостров, то в описаниях этой страны, покрытой пустынными песками, где-нибудь должны были промелькнуть хотя бы намеки на эту особенность Аравии. Но в описаниях охоты, устроенной во время торжеств, мы видим, что местность кругом столицы Ростевана изобилует лесами и дичью. Это природа не собственно Аравии.
Допустим, что автор имеет в виду современную ему Аравию, иначе говоря Арабский халифат, столицей которого был знаменитый город Багдад. Здесь, конечно, природа не пустынна, но ведь и сам Автандил и его герои не сидят только в столице, а предпринимают отдаленные путешествия, и все же в поэме нигде нет даже намеков на эти специфические арабские пустынные ландшафты.
Но вот Автандил прибыл в Гуланшаро, где празднуют Навруз – мусульманский новый год. Он попадает к Фатман – жене первого купца этого города – Усена. Имена этих лиц безусловно мусульманские. Но Фатман – мусульманка – принимает мужчин в отсутствие мужа, рассказывает, как она бывает при дворе и, как бы предвосхищая на семьсот почти лет пушкинскую Татьяну, пишет Автандилу письмо с признанием в любви. Все это еще может иметь место, если не в действительности, то в поэтическом произведении. Но чтобы мусульманин напился во дворце своего повелителя до положения риз – этого не могло быть даже в арабской сказке. А Фатман рассказала Автандилу, как ее муж Усен в пьяном виде проговорился во дворце, что у него в доме скрывается Нестан-Дареджан.
Вместе с тем, описывая встречу багдадских купцов с Автандилом, автор вкладывает в их уста слова: «Мы багдадцы, купцы, исповедники мусульманской религии, никогда не пившие вина». Противоречие явное, но вполне понятное, если учесть, что автор описывает, в сущности, события, происходящие не в Аравии, а у себя на родине, и вымышленную среду ом берет только для маскировки.
Хотя Индию Шота описывает меньше, чем Аравию, все же интересно проследить как отражается в поэме эта страна, особенности которой известны всем. Ни о магах и иогах, ни о боевых слонах, этой особенности тогдашних войск Индии, автор не упоминает. Описания двух таких противоположных стран, как Аравия и Индия, сходны в мельчайших деталях и, что удивительнее всего, обе эти страны поразительно похожи на Грузию. Горы, леса, реки, зелень – такова природа, которую сочными красками описывает Шота.
Но какие страны имеет в виду автор, когда он изображает царство морей, Мулганзанзарес, Гуланшаро, Хатаетокое царство и крепость «каджей»? Под царством морей, без сомнения, надо понимать Византию, Константинополь, который лежит действительно в центре «всех» морей, игравших такую роль в древности – Черного и Средиземного. Под Мулганзанзарским царством надо, очевидно, понимать Трапезундское царство или пограничную с ним область, находившуюся под властью Грузии. Гуланшаро – это черноморское побережье Грузии, по всей вероятности, область, примыкающая к реке Риону при впадении его в море. Реки в древности играли огромную хозяйственно-экономическую роль, и, возможно, в устьях Риона действительно был расположен цветущий грузинский город.
Из географических мест, описываемых Руставели, основное внимание привлекает Каджетская крепость. В нее заключена похищенная Нестан-Дареджан. Крепость берут открытой силой Тариель, Автандил и Придон, чтобы освободить пленницу. Находилась ли в действительности где-либо Каджетская крепость или это аллегория, образ? Под «Каджетией» автор безусловно подразумевает не крепость в прямом смысле, а тех лиц, те социальные группировки, которые окружили, вернее, опутали царицу Тамару, когда она после смерти отца сделалась самостоятельной правительницей Грузии.
Надо отметить еще пещеру, где проводил время Тариель. Он завладел ею после ожесточенной борьбы с «дэвами» – сказочными гигантами. После победы над ними ему достались огромные сокровища. Эти сокровища и оружие Тариель с Автандилом и Придоном используют для борьбы с каджами. Что это – простой вымысел или нечто подобное могло иметь место?
В Грузии популярно предание о том, что где-то в пещерах под Казбеком спрятаны несметные богатства, когда-то скрытые здесь грузинскими царями, спасавшимися от врагов во время бесчисленных нашествий на Грузию. Возможно, что эти пещеры, эти сокровища и имел в виду автор, создавая поэтическую обстановку жизни Тариеля, ушедшего от людей.
Нельзя не остановиться на заглавии поэмы. Как это ни странно, но и его перевод на русский язык порождает некоторые сомнения. «Вепхис ткаосани» – грузинское название поэмы Руставели – по установившейся традиции переводят как «Барсову кожу» или «Витязь в барсовой (тигровой) шкуре». Но этот перевод неточен. «Вепхи» – по-грузински означает и барса и тигра, «ткави» – означает и кожу и шкуру. Но дело не только в слове «ткави». Автор употребляет не «ткави», а «ткаосани». Слов, подобных этому, в грузинском языке немного. «Хелосани» – ремесленник, «цхеносани»– всадник, «мандилосани»—мудрец, «джадосани» – кудесник и др., – все они обозначают какую-либо профессию. По аналогии, «ткаосани» должно означать «кожевник». Повидимому, в этом смысле и употребляет Руставели это слово, придавая ему совершенно особое значение. Автор имел в виду, конечно, не то, что его герой Тариель является кожевником. Смысл этого названия заключается в том, что Тариель обладает такой силой и ловкостью, таким мужеством и неустрашимостью, что даже встреча с таким хищником как барс, вызывающая у всякого другого неминуемое желание искать спасение в бегстве, для Тариеля – только счастливый случай убить хищного зверя и снять с него шкуру. Таким образом, «Вепхис ткаосани» в точном переводе по смыслу должно было бы означать не «Барсову кожу», а скорее «Победителя барсов».
Но возникает вопрос, почему «вепхи» переводят барс, а не тигр? Конечно, формально и тот и другой перевод был бы правилен. Но автор, видимо, придавал очень большое значение названию «вепхи»; Тариель прямо говорит Автандилу, что «вепхи» напоминает ему любимую им Нестан-Дареджан, и потому шкура барса служит ему платьем, которое ему шьет Асмат. Мы укажем в дальнейшем, какое значение имеют эти слова; здесь же надо отметить, что Руставели под словом «вепхи» имеет в виду только барса, который при встрече с человеком принимает самые угрожающие позы, но никогда по своей инициативе не нападает на него. Автор не без умысла выбрал именно это название, необходимое для характеристики главной героини. Таким образом, все существующие переводы неточны. Но в них и нет особенной необходимости и правильнее было бы, подобно «Гайявате», «Шах-Наме» и др. сохранить на русском языке за поэмой ее грузинское заглавие «Вепхис ткаосани».