Глава первая

Начальник сказал ему:

– Эти сероглазые… моя головная боль. И не только моя. Откуда у них такие силы? После того случая на Калитке они активизировались. Сообщения приходят со всех уголков галактики. Они корежат наш мир, меняют сами основы мироздания. Понимаешь? Главное, мы не можем их понять. Что, как и зачем они делают. Не смей улыбаться! Это серьезно.

Шилов и не думал улыбаться. Он молчал.

– Шилов… Шилов, ты меня слышишь вообще? Мы должны их остановить. Ты и я. Больше некому. Военные слишком тупы, служба безопасности слишком рациональна. Только мы с тобой, Шилов. Только мы. Я – лучший специалист, ты – лучший дилетант. Что ты предлагаешь?

Шилов закрыл глаза и сказал:

– Дайте мне, пожалуйста, отпуск.

– Шилов, сволочь! Ты что, с ума сошел? Какой на хер отпуск!

Автобус трясся и подпрыгивал на ухабах. Шилову чудилось, словно автобус зависает над землею, и будто бы прорвав ткань пространства, ныряет в безвоздушную среду. Эти нырки вызывали в Шилове острую потребность сойти на ближайшей остановке, чтоб облегчить желудок, который и без того был отравлен дрянной космофлотской пищей. Остановок, однако, не предвиделось до самого конца пути.

Шилов сидел на заднем сидении, обитом потрескавшимся желтым кожзамом, а рядом сидели его коллеги по работе: веселый великан Семеныч в истерханных шортах и легкомысленной желто-зеленой безрукавке и программист Проненко, кислая физиономия которого одинаково паскудно действовала на пассажиров, как в лайнере, так и здесь, в туристическом автобусе. Пассажиры, завидев Проненко, сжимали губы в тонкую красную линию и старались отсесть или отойти подальше.

Троица держала на коленях одинаковые спортивные сумки, забитые всяческим барахлом, имеющим прямое или отдаленное отношение к нынешнему предприятию, то есть рыбалке. Все трое в этот ранний предрассветный час сидели, устало прислонившись к спинкам кресел, и лениво обметывали полными муки взглядами салон, который был заполнен примерно наполовину.

Конец сезона, думал Шилов, печальное время, осень, упадок туристического бизнеса, время, когда на первый взгляд все в порядке: крики детей на пляже еще слышны, но улицы уже пустынны и даже цыгане, промышлявшие торговлей безделушками, ушли неведомо куда, оставив после себя рассыпанные вдоль обочины перламутровые бусины. Шилов знал, что такое конец сезона, потому что родился и вырос в курортном городе.

Час назад они вышли из космопорта, совершенно разбитые после антиаллергенных уколов и проглоченных таблеток, всячески способствующих акклиматизации. В автобус заползли, таким образом, не люди, а креветки, лишенные подобия мысли. В таком, креветочном, состоянии они и пробыли всю поездку. Единственно, Семеныч пытался хохмить, чтобы развеселить товарищей, но те реагировали вяло, и Семеныч умолкал, роняя подбородок на грудь, похожий на орла, заточенного в клетке, а потом вздрагивал, просыпался и снова шутил. Шутил, увы, однообразно. Шилов с содроганием прислушивался к бурлению в желудке и невпопад кивал Семенычу. Проненко, придерживая рукой охотничью шляпу с пером, в ответ бухтел и ни слова из его бухтения понять было невозможно.

Автобус был стилизован под старину, и казалось чудом, что он до сих пор не развалился. В оплавленные по краям трещины (будто кислота разъела ржавые бока), задувал прохладный влажный ветер, в открытый люк в потолке пробиралась кусачая мошкара. Мошкара внешне напоминала земных комаров и кусалась примерно также, только больнее. У Шилова чесалось уже в восьми местах сразу, но он все еще ленился почесаться, вяло водил рукою по воздуху, отгоняя мошкару, но мошкара его руки не боялась и смело пикировала на запястья, локти и плечи.

– А ведь х-хорошо, – Семеныч толкнул товарища в бок, – первый наш отпуск за черт знает сколько времени! А? Какой я молодец, что выпр-росил!

– Хорошо, – буркнул Шилов. – Ты, Семеныч, молодец. Я давно в отпуск хотел.

От скуки он принялся разглядывать пассажиров автобуса, но это были самые обычные туристы, ничем не примечательные, такие же разомлевшие, усталые после медицинской процедуры в космопорте. Кое-кто, однако, выглядел живее, румянее. Наверное, то были матерые рыбаки, не первый год рыбачившие на озере.

За окнами проносились темные, созданные, кажется, из одних смоляных теней джунгли, а в просветы между толстокорыми деревьями, оплетенными растениями вроде вьюна, моргали сонные звезды. Небо на востоке побледнело, затуманилось в ожидании светила. Картинка была, пожалуй, красива и даже очень красива, да, черт возьми, прекрасна она была, картинка эта, но Шилов не умел в данный момент по достоинству оценить ее неземную красоту. Он тупо пялился на восток и изо всех сил надеялся, что автобус приедет на базу скоро и что желудок выдержит пытку тряской.

– Для рыбалки я взял а-атличнейшую пилу на атомных батарейках! – весело воскликнул Семеныч и снова пихнул Шилова в бок. В боку заболело. Шилов, решившись, потер ребра, а заодно поскреб в двух из восьми мест, где чесалось.

– Фирмы «Шворц»? – спросил Проненко уныло.

– Чего?

– Пила фирмы «Шворц»?

– А, ну да… ну да, «Шворц». Отличнейшая пила для рыбалки на озере! «Шворц»!

– У меня как бы такая же, – сказал Проненко и горестно вздохнул, замолчал, с немой тоской разглядывая заляпанный грязью потолок. Проненко напоминал ослика Иа-Иа из старинной детской книжки. «И какой во всем этом кроется смысл?» – мысленно спрашивал он у потолка. Но потолок ничего не знал о смысле, он был просто-напросто грязен. «Как затрахал, вернее даже не затрахал, а попросту – заи*пал Семеныч со своим «Шворцем» – мысленно говорил Проненко потолку, но потолку, ясный пень, было глубоко наплевать на мысленную трагедию Проненко.

– А у тебя какая пила, Шилов?

– Ты знаешь, – буркнул Шилов. – Мы это еще в корабле обсудили и не раз. У меня пила точно такая же.

– «Шворц»? – уточнил Семеныч.

– Да, «Шворц».

– На атомных батарейках?

– Семеныч, блин! Конечно, на атомных!

Семеныч захохотал, обнял коллег за плечи, притянул к себе и воскликнул на весь салон:

– Мы – замечательная команда, мужики!

Люди впереди заворочались, заворчали, кто-то матюгнулся со сна, а иные вдруг потянулись к выходу, таща по узкому проходу баулы на колесиках. Шилов сначала подумал, что они убегают, испуганные ревом Семеныча, но потом сообразил, что автобус подъезжает к пункту назначения, и медленно сполз с сидения.

Когда они вышли, было еще темно. Сзади частоколом возвышался лес, девственные джунгли, как называл его про себя Шилов, а впереди в глинистую землю врастал забор из металлической сетки, напоминавший вольеру в зоопарке. Невысокие ворота из сплошного металла, выкрашенные в стерильный серый цвет, уродовали забор, казались лишними. За ограждением угадывались очертания уютных домиков из дерева или искусной подделки под него (что, скорее всего). Жилища стояли на сваях, облепленных бледно-серым мхом, под козырьками покачивались фонари, заключенные в чугунные клетки. Шилову домики напомнили пристанища Бабы-Яги.

Прибывший народ выстроился вдоль забора и разбился на группки. Кто-то курил, кто-то посасывал баночное пиво, купленное в космопорте, и шепотом травил анекдоты про аборигенов. Водитель, зеленокожий местный бугай, одетый в плавки и белые тапки, крикнул, вцепившись четырехпалыми клешнями в кромку забора, что-то на родном наречье. В ближайшем доме ухнуло, загремело, будто там били посуду, в прямоугольном окне, вырубленном под самым потолком, зажегся красный свет. Как глаз дьявола. На пороге дома возник сухощавый зеленокожий, судорожно подтягивающий семейные трусы. Он вразвалочку зашлепал по сырой траве. В руках абориген держал яркий ручной фонарик. Подойдя к воротам, чужак извлек из-под резинки трусов связку ключей (на чем она держалась? – подумал удивленно Шилов) и ловко воткнул самый большой ключ в висячий замок, повернул. Ворота со скрежетом распались на две створки и распахнулись, смахивая росу с травы.

– Все как в старину, – восторженно прошептал Семеныч. – Даже замок, ты глянь, старинный, покрытый благородной патиной!

– Какой, к черту, патиной? – сказал злой Проненко. – Это обычная ржавчина.

– А в нос? – с угрозой спросил Семеныч. – Ты, Проненко, бросай это дело, хватит мне тут отдых пор-ртить!

– Я разве порчу? Я как бы указываю на объективный недостаток замка.

– Это ты своим подчиненным программистам на объективные недостатки указывай, а здесь не смей, из объективных недостатков состоит жизнь и это, чер-рт возьми, прекрасно!

– Э-эх… – сказал Шилов, переступая невидимую черту, которая отделяла территорию базы от девственных джунглей.

Вслед за остальными туристами они прошли внутрь. Из домика смотрителя выбежали еще двое зелененьких, жабоподобных. Действуя с толком, с расстановкой, они в мгновение ока поделили туристов на три группы, построили и повели каждую группу по своей тропинке. Сзади зафырчал, разворачиваясь, автобус. На базе стало тихо, только стрекотали цикады в высокой траве, да в одном домике шепотом переругивались люди, которые, верно, так и не легли, просидев всю ночь за кружечкой пива местного розлива, сваренного из хмеля, солода и ромашек. Шилов с научно-испытательским интересом разглядывал выныривающие из темноты столы для настольного тенниса, беседки, оплетенные вьюном, синие биотуалеты. Вот на этих столах, думал Шилов, я разделаю в теннис неуклюжего Проненко под орех. Вот в этих беседках я разделаю в шахматы тугодума Семеныча под орех. Вот в этих биотуалетах…

Биотуалеты встречались на каждом шагу, что не могло не радовать. От базы ощутимо пахло стариной, прошлым или даже позапрошлым веком, детством, книжками про величественные достижения минувшего тысячелетия, и Шилов шагал широко, доверившись романтике покрытых плесенью веков. Он чувствовал себя ребенком и первооткрывателем одновременно.

Зеленокожий проводник привел их к просторному дому, расположившемуся на бугре чуть в стороне от остальных. Дом был двухэтажный, с пристройкой, забитой разнообразнейшей рыболовной снастью (зря пилу тащил, отстраненно подумал Шилов), со спутниковой антенной-тарелкой на крыше, свежей белой краской на псевдодеревянных стенах, с резными наличниками и верандой, на которой был узкий столик для чаепитий, кофепитий и всяческих других «питий». Семеныч и Проненко, получив ключи, тотчас же прошли в дом, зажгли в прихожей свет, завозились, громко переговариваясь. Шилов остался на пороге, сжимая свою сумку в руках. Зеленокожий смотрел на него и ждал.

– Хорошо тут у вас, – сказал Шилов, с наслаждением вдыхая пряный воздух.

Его слова стали сигналом для зеленокожего. Абориген достал из трусов покетбук, щелкнул когтями по клавиатуре, спросил:

– Господин Шилов и с ним двое?

– Да.

– Распишитесь.

Шилов размашисто расписался пальцем прямо на дисплее покетбука. Зеленокожий довольно кивнул:

– Теперь вы официально зарегистрированы на базе «Кумарри». Удачной рыбалки!

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Шилов.

– У вас красивый почерк.

– Спасибо. А у вас отличный покетбук.

– Спасибо. На самом деле покетбук – полное говно.

– Э-хм… – замялся Шилов.

– Будьте осторожны с девочкой, который живет напротив, – неожиданно сказал зеленокожий. Шилов хотел поправить его, сказать, что следует говорить «которая», но вспомнил, что аборигены смутно представляют, что такое пол, потому что сами его не имеют.

– А что не так? – спросил он.

Зеленокожий не ответил. Он напрягся, кожа на его покатом лбу пошла складками, обвисла, а оранжевые глаза помутнели, раскраснелись. Шилов посмотрел вперед, на дом напротив, к боку которого была прислонена обшарпанная моторная лодка, и увидел на пороге худенькую бледную девчушку в белой пижаме на голое тело. Он вздрогнул, потому что девчонка напоминала привидение. Она смотрела прямо на Шилова черными глазами, напоминавшими пустые глазницы в черепе, длинные ее волосы цвета вороного крыла развевались на ветру. Она что-то говорила. Шилов прислушался.

– Фи, фай, фо… фи, фай, фо…

– Привет, – буркнул Шилов и сейчас же мысленно обругал себя за дурацкую фразу. Оглянулся на зеленокожего, ища поддержки, но зеленокожий уже исчез, и только трава осталась примята в том месте, где он только что стоял. Шилов вновь посмотрел на порожек дома напротив, но девочки уже не было, верно, передумала маяться дурью и вернулась в постель – досыпать. Куда ее родители смотрят? Шилов пожал плечами. Вспомнил, что по дороге мучился от волнения в животе и поискал взглядом биотуалет.

 

Глава вторая

В теплом уютном помещении от сонного состояния не осталось и следа. Троица ожила. Семеныч суетился, расставляя на столе, что располагался посреди большой и светлой комнаты, разнообразнейшую выпивку и закуску, припасенную загодя: грибочки консервированные, икорку свежую баклажанную, перцовочку, вино, селедочные рулетики с корейской морковкой, превосходно идущие под водочку. Проненко со скоростью кухонного автомата крошил ножичком салаты и заправлял их оливковым майонезом. Он уже приготовил крабовый салат, салат «Оливье», салат с курицей – «Неаполитанский», кажется. И летнего салату тоже настрогал Проненко и заправил его солнечным и вкусно пахнущим растительным маслом «Шворц». Возродившийся после посещения биотуалета Шилов закатал рукава и пришел товарищам на помощь.

– Сейчас выпьем чуть-чуть, – говорил Семеныч, – потом в душ и на рыбалку. До рассвета совсем немного осталось. Заодно с народом познакомимся. Ух, как я соскучился по нормальному человеческому общению! – проревел он, отхватывая большущими своими зубами изрядный кусок сыра и проглатывая его. У Шилова потекли слюнки, а Проненко как всегда остался безучастным.

Семеныч достал бутылку и налил водку в рюмки, которые прихватил запасливый Проненко.

– За что пьем? – уныло спросил Проненко, перекатывая рюмку в узких нервных ладонях, согревая благословенный напиток. Шилов с трудом сдержался, чтобы не одернуть его.

– Там девочка напротив, она напевала считалочку, – сказал задумчиво он.

– Это тост такой? – мнимо удивился Семеныч и проревел: – Гр-рустные у тебя тосты, Шилов, совсем печальные, не по-человечески это, сразу видно – специалист по нечеловеческой логике!

Проненко гадко захихикал, а, впрочем, может и не гадко вовсе, но Шилову показалось, что все-таки гадко, потому что он недолюбливал Проненко (это чувство было взаимным), не переносил его смех, вроде и обычный, к которому примешивался странный звук, будто несмазанные шестерни трутся друг о друга. Шилов не любил его половинчатую улыбку, похожую на театральную маску, когда одна сторона рта улыбается, а другая, нет, не грустит, другая остается в обычном свом состоянии, сжата в линию. Но больше всего Шилов ненавидел подколки, постоянное пристальное внимание к нему, к Шилову, со стороны Проненко, в те минуты, когда он оказывался поблизости.

– Это не тост, – терпеливо пояснил Шилов. – Напротив действительно девочка живет. Бледная как смерть. Зеленокожий сказал, что надо быть с ней осторожнее. Почему – не объяснил.

– Эти зеленокожие – хорошие ребята, – ласковым голосом произнес Семеныч, поднял рюмку вверх, глянул на нее с хитринкой, с веселой такой улыбкой до ушей, вот, мол, как проглочу тебя, родная, милая, как обожгу тобой желудок, прозрачная подружка русского человека, жидкость огненная, слеза воина наичистейшая, как выпью – тогда и узнаешь ты почем фунт лиха. – За местных!

Всем присутствующим стало тошно от хитрой улыбки Семеныча и немедленно захотелось начистить ему рыло, но присутствующие даже вдвоем вряд ли смогли бы одолеть Семеныча – и они знали это, поэтому в драку не лезли.

– За местных! – вслух согласился Проненко и чуть-чуть приподнял свою рюмку, глядя на нее с ненавистью.

– За местных, – покорно повторил Шилов и посмотрел на рюмку нейтрально.

Стукнулись, выпили. Семеныч занюхал рукавом, и лицо его расплавила сладкая до приторности улыбка. Глаза он прищурил, и рукой с зажатой рюмкой провел по воздуху, дирижируя невидимым оркестром, состоящим из бутылок с алкогольными напитками всех мастей. Проненко поспешно заталкивал в рот и жевал соленые огурчики, которые по привычке звал корнишончиками, и пхахвивалы, которые по привычке звал лхахвалами. Шилов выждал пять секунд, чтобы прочувствовать, как горячая жидкость течет по пищеводу и ухает в желудок, как тепло распространяется из желудка по всему организму, нейтрализуя действие противоаллергенной заразы. Водку закусил пхахвивалой, на которую намазал толстый слой чудеснейшего грибного сыра, что изготавливается на молочной фабрике, где директором дедушка Семеныча – крепкий старичок в сине-красной фуражке, по старости лет прикидывающийся потомком донских казаков. Семеныч с удовлетворением посмотрел на Шилова, на сыр, кивнул, облизнулся и сказал, наливая по второму кругу:

– Между первой и второй наливай еще одну!

– Так это как бы и есть вторая, – сказал о чем-то крепко задумавшийся Проненко. Он сжал двумя пальцами подбородок и пощипывал едва отросшую бороденку.

– Нет, это та, которая между ними, – возразил Шилов, которому было все равно, лишь бы возразить Проненко. Проненко посмотрел на него из-под бровей и ничего не ответил, а Шилов мысленно обругал себя. Все-таки ты, Шилов, странный человек, сказал он себе, почти с любой гуманоидной и негуманоидной тварью договориться можешь, а с людьми – только со скрипом, да и то не всегда получается. Ему стало грустно. Он взял со стола здоровый кусок квалихворы и стал медленно жевать его.

– Так что за девочка напротив? – спросил, хрустя огурцом, Семеныч. Оказывается, он успел выпить, пока Шилов и Проненко перестреливались взглядами. Шилов, сообразив, что оплошал, тут же проглотил содержимое своей рюмки, и, поперхнувшись, сунул в рот соленый помидорчик, маленький, круглый, похожий на вишенку, а Проненко, наоборот, только пригубил и вернул рюмку на место. Вернул, ударив о столешницу, вернул твердой рукой, как бы говоря Шилову: нет, брат, не закончили мы нашу беседу и взглядами подрезать друг друга не закончили тоже, последний и решительный бой нам еще предстоит.

– Девочка, да… – пробормотал Шилов, смущенно почесывая нос. – Самая обычная девочка, человеческая, в пижаме, европейского вроде типа, считала на английском. Фи, фай, фо, как-то так. Если не ошибаюсь, это такая английская считалочка, а может и не английская, но западноевропейская – точно.

– Западноевропейская, значит. – Семеныч по-отечески улыбнулся, схватил бутылку и ловко, как фокусник, разлил водку по рюмкам и объявил третий тост, за родителей. Шилов сразу же вспомнил папу, энтомолога, его наносачок, которым и крокодила поймать можно было, его старинные очки в ореховой оправе и черные брюки на подтяжках. Папа был не от мира сего и предпочитал бывать в экспедициях или на кафедре в своем институте, но никак не дома. Воспитанием занималась мама, серьезная женщина, вечно стриженная под ноль, все время одетая по форме, служащая не в последнем чине при исследовательском институте внеземного разума. Именно благодаря матери Шилов стал тем, кем, собственно, и стал: специалистом по нечеловеческой логике. А, впрочем, и не специалистом вовсе, но об этом в другой раз.

Они выпили. Проненко опять пригубил, а Семеныч снова проглотил водку залпом, и все ему было мало, этому богатырю-человеку, и он налил еще раз. Ни с того ни с сего лампочка в розовом абажуре затрещала, мигнула. Тени побежали по большой комнате, заглядывая в углы, рассекая на клетки стены, проникая между мерно гудящим холодильником и старинной газовой плитой, забираясь в щели в полах, сложенных из длинных досок. За окном, в которое видны были составленные пирамидой лодки, загрохотало, и ударил гром. Будто сковородкой по медному тазу. Приближалась гроза.

– Вот тебе и первая рыбалка, – грустно сказал Семеныч и налил снова: – А не выпить ли нам, други?

– Ты погоди, – отмахнулся Шилов, отставляя свою рюмку в центр стола. – Хватит, с непривычки голова кружится. Надо дом исследовать, два этажа все-таки. И помыться я тоже не прочь. «В чистом теле – здоровый дух», или как там…

– Я уже был наверху, – сказал Проненко, держа огурчик на весу вилочкой, как истинный интеллигент. – Там душ и три комнаты. Туалета как бы нет.

– Туалет внизу, – сказал Шилов. – Биотуалет. Их там много, все синие.

– О! – сказал Проненко и замолчал. Конечно, он хотел сказать: «Ну, зверь-писец, какой ты, блят-ть, умный, Шилов», но сказать это ему помешало какое-никакое, но воспитание.

Семеныч все-таки выпил. Вытер губы рукавом, посмотрел на друзей виновато, налил и выпил еще раз. Потом решительно схватил бутылку за горлышко и засунул ее в холодильник. Вскинул брови и достал из холодильника початую бутылку сиреневого вина. Этикетки на бутылке не оказалось. Бутылка была круглая, пузатая, дымчатого стекла; похоже, местного производства. Шилов видел такие в магазине возле космопорта. Жаль, времени не нашлось купить парочку на базу. Впрочем, подумал Шилов, здесь тоже должно продаваться вино, хотя и дороже.

– Насладимся местными вкусами? – спросил Семеныч и встряхнул бутылку, наблюдая за осадком. Делал он это, многозначительно прищурив глаз, хотя Шилов знал, что Семеныч при всех его талантах совершенно не смыслит в винах.

– Потом, – сказал Шилов, хватая сумку. – Пойду взгляну на комнату.

Он направился к лестнице. Проненко, вяло передвигая ноги, пошел за ним.

Лестница была деревянная, скрипучая, нарочито ненадежная. Она привела Шилова на второй этаж, в узком коридорчике которого он помещался с большим трудом. Здесь было по две двери слева и справа, на дальней двери с левой стороны висел прибитый к дерматину картонный хлопец, намыливавший голову под нарисованным душем. Шилов, не долго думая, нырнул в ближайшую дверь. Огляделся. Комнатка оказалась маленькая, но, в принципе, ничего так, жить можно. Пол голый, деревянный, но теплый и гладкий. Кровать на пружинах, с толстым матрацем, с двумя пузатыми подушками, взбитыми преотлично. Рядом с кроватью – стол и маленький старинный телевизор на нем. Справа – шкаф для книг. С книгами. Небольшое окошко, ближе к потолку, словно в тюрьме, но без решетки. За окошком бушевала стихия.

Шилов бросил сумку на кровать, подошел к шкафу. В шкафу нашлось полное собрание сочинений Жюля Верна, томик Толстого с номером 3.11 на потрепанном корешке, Оскар Уайльд, Байрон, Пушкин, Лермонтов, Ремарк. Две или три книги без корешков. Ободранный Умберто Эко, потертый и покрытый масляными пятнами Пелевин, исчерканный синими чернилами Достоевский, томик стихотворцев серебряного века, обшарпанный и, кажется, кем-то старательно заплеванный. Шилов вытащил толстую книгу без корешка, и книгой этой оказался фолиант классика мистической литературы Стивена Кинга. Шилов рассеянно пролистал книгу, взглядом ни за что особенно не цепляясь, и сунул ее на место. Вернулся к сумке, стал разбирать вещи.

Примерно через полчаса они, хоть и не договаривались заранее, стояли внизу, в большой комнате. С пилами «Шворц» и брезентовыми сумками наготове. На улице громыхало, но дождь был слабый, так, моросил слегка, размазываясь прозрачными кляксами на окнах. Они вышли на порог и радостно вдохнули свежий воздух. Ненастная погода неожиданно вернула им яркие чувства, и они, испытывая редкий душевный подъем, ступили на твердую землю. Земля, впрочем, была не совсем твердая, а скорее раскисшая.

Почти рассвело, но дома и земля оставались серые. Многие рыбаки, испугавшись непогоды, остались под крышей, но не таковы были Семеныч, Шилов и Проненко. Хотя Проненко, пожалуй, был такой, но в компании он хоть немного, но преображался.

– Я знаю эти места, был здесь, – сказал Семеныч глухо, точь-в-точь первопроходец на чужой планете. – Посмотрите! – Он ткнул вперед мясистым своим пальцем, указывая на пластиковый столб-указатель, который заостренной планкой целился прямо в грозу. – Вы видите? – Театрально раскинув руки, вопросил он.

– Указатель, – сказал Проненко.

– Так подойдем же к нему!

– Ну.

– Что «ну», нос-понос? За мной, братья!

Они свернули к столбу, прочитали на планке, прибитой к нему «К озеру» и пошли по выложенной серым камнем и ракушками тропинке на восток. Впереди медленно шагала парочка в дождевиках, мужчины. Они держали свои пилы наготове. Наша компания приноровилась к их шагу и, держась на расстоянии, старалась, тем не менее, не выпускать их из виду.

Они миновали несколько беседок и теннисных столов, накрытых целлофаном. Дорога шла под уклон, на обочине росли земные ромашки вперемешку с местными растениями, по большей части неряшливыми и несимпатичными на вид. Небо давило на Шилова так, как, наверное, давит медленно опускающийся потолок в запертой комнате, но Шилов старался не обращать внимания на небо и глядел на закутанные в брезент фигурки. Фигурки двигались медленно, с достоинством, дышало от них чем-то из давних времен, эпохи покорителей земли и околоземного пространства. Одна фигурка была выше – вероятно, отец, а вторая ниже – сын-подросток. Отец и сын о чем-то едва слышно беседовали, но из-за шума дождя понять, о чем они говорят, было невозможно.

Минут через пять по гранитной лестнице они спустились на каменистый берег, матово блестевший под дождем. Шилов, наконец, воочию увидел то, чем знаменито это озеро, да и, в общем-то, вся планета.

Озеро оказалось круглым, не очень большим, а воздух здесь был прозрачен даже в непогоду, и его, озера, дальние берега, заросшие мощными пальмами (вернее, деревьями, походящими на пальмы) можно было бы увидеть без труда. Можно было бы, если б не огромное чудовище, похожее на осьминога (только щупалец у него оказалось много больше), которое выглядывало из воды, как серый остров, покрытый вместо деревьев крупными буграми и струпьями. Местные величали чудовище кракеном, но чаще – осьминогом. Щупальца кракена, походящие на спагетти, протянувшиеся под водой, возлежали одновременно на всех берегах, и их, щупалец этих, покрытых присосками, было великое множество. Одно щупальце приходилось примерно на пять метров кромки берега. Щупальца выбирались из воды метров на пять-шесть, едва заметно дрожали. Присоски на этих необыкновенных щупальцах то сужались, то увеличивались, раскрываясь и обнажая узенькие дырочки, из которых со свистом выходил вонючий пар. С пляжа разило кровью, винным спиртом и шашлыком. В стороне Шилов заметил выстроившиеся полукругом биотуалеты. По одному на каждые пять метров. У одного из них стояла палатка, из которой как портрет в раме выглядывал конопатый мальчуган и сонно зевал. Оголец торговал вином, консервированной закуской и дешевыми сувенирами.

– Вот оно, чудо природы! – проревел Семеныч, распугав мелких птиц, походящих на чаек. Чайки с кряканьем умчались в небо, а потом камнем рухнули в озеро и показали, что умеют неплохо нырять и плавать под водой.

Двое мужчин, которые шли впереди, уже расположились у одного из щупалец мега-осьминога. Первый от души размахнулся, разрезая воздух блестящей нержавеющей пилой фирмы «Шворц», второй прижал руки к бокам и нарочно, солдатиком, упал на щупальце чудища, прижал его животом к гладким камням. Первый стал пилить. Щупальце вздрогнуло, но тут же успокоилось. Первый пилил профессионально, в стороны брызгала кровь, аккуратно стекала по желобкам обратно в озеро.

– Пора и нам, нос-понос, – сказал Семеныч, шмыгая носом, и повел их к незанятому щупальцу. Дождь немного усилился, Шилов поскальзывался на мокрых камнях. Он балансировал при помощи рук, и удивлялся невозмутимости Проненко, который так запросто шел впереди и ничего не боялся.

У самой кромки берега они остановились. Семеныч вооружился пилой, Проненко тоже. Стало понятно, что почетная роль «удерживателя щупальца» досталась Шилову. Шилов поморщился и заорал, перекрикивая ливень:

– Семеныч, я никогда не рыбачил!

– Ничего сложного! – ответил Семеныч весело. – Это тебе, нос-понос, не космический корабль водить! Пр-ридави осминожью лапищу к земле – и порядок.

– А она меня не столкнет?

– Не боися, салажонок, кракен смирный, как теленок!

Читатель может заметить, что в речи героев не достает какой-то живости; однако, это легко объясняется: во всем виновата злобная цензура, которая вырезала все эти «блят-ть», «нах» и даже «жопу» – одно из любимых, кстати, слов Семеныча.

Наши герои подошли к щупальцу. Вблизи оно выглядело еще массивнее. Присоски на нем были громадные и то, что издалека представлялось щелочками, оказалось дырами в полпальца толщиной с мохнатыми краями, усеянными будто бы волосками, состоящими из кожи. В одни дыры проникал воздух, из других выходил пар. Выходил со звуком, напоминающим свист закипающего чайника.

– Боевое крещение! – объявил Семеныч, подставляя лицо дождю: – О, бог северных морей! К тебе мы обращаемся, великий и ужасный! Не соблаговолишь ли ты, о ужаснейший и величайший…

Шилов посмотрел вверх, в нос немедленно попала капля, и он чихнул, расстроив величие момента. Семеныч смотрел на Шилова с немым укором, ковшиком сложив огромные ручищи у груди.

– Извини, – буркнул Шилов.

Становилось зябко. С озера несло холодным дыханием чудища. Озеро бурлило: водную гладь дырявили поднимавшиеся со дна воздушные пузыри, вода у берега помутнела от крови. Шилов старался держаться подальше от кромки, потому что ему казалось, что из-под воды в любой момент может появиться осминожье скользкое щупальце, чтобы утащить его на дно.

– Среди нас есть два новичка, ни разу еще не охотившихся на злобную тварь, которую создал никто иной, как сатана Северных морей! – закричал Семеныч. – Они молоды, да, но настойчивы и сильны и в эту первую рыбалку они не разочаруют тебя, о, бог Северных морей! Я клянусь!!!

Он добавил тише: – Ну, поехали. Костик, приступай.

Шилов выбрал место, как ему казалось, посуше и с превеликой осторожностью опустился на колени, перекрестился и упал животом на щупальце. Щупальце вздрогнуло, но выдержало и принялось мягко пружинить под Шиловским животом, как бы массируя его. Под гладкой кожей щупальца бугрились мускулы, и Шилов подумал, что щупальце сильное, такое сильное, что запросто может скинуть его с себя, схватить за щиколотку и в миг утянуть в озеро. Но щупальце не скидывало, не тянуло, а покорно ждало своей участи. Дождь бил Шилова по спине. Вода заливала глаза. Шилов смотрел на щупальце, и ему становилось жаль его до слез. Проненко и Семеныч начали пилить, и в нос Шилову ударила вонь, напоминающая сразу о протухшей рыбе и о прорвавшей канализации. Он кривился, но терпел, лишь иногда булькал, надувая щеки, чтобы сдержать чих, или же чихал, если сдержать не получалось. Проненко желал ему здоровья, а Семеныч не желал, потому что злился, что Шилов ведет себя неподобающе для рыбака.

Рядом что-то чавкнуло, ударившись о влажный песок, и Шилов почувствовал, что щупальце выбирается из-под его живота и уходит под воду. Он поспешно вскочил на ноги и успел увидеть, как обрубок, из которого множественными тонкими фонтанчиками хлещет кровь, медленно втягивается в озеро. Налетели птицы, бесстрашно нырнули и понеслись за раненым щупальцем, сверля воду острыми клювами. Они клевали щупальце, откусывали мясо, проворно вылезали из воды, глотали урванный кусочек и снова ныряли. Вблизи птицы напоминали не чаек, а, скорее, беркутов, только маленьких. Кажется, то, что Шилов принял за перья, было на самом деле кожистыми образованиями.

Шилов повернулся. Довольные, в испачканных кровью дождевиках, Семеныч и Проненко держали в руках по куску щупальца. Ломти были здоровые, килограмм по семь-восемь каждый.

– Отличная рыбалка, парни! – крикнул Семеныч. Проненко улыбался и, кажется, на этот раз от души. Шилов почувствовал, что и сам усмехается. Он дрожал от возбуждения. Все-таки рыбалка – захватывающее дело. У него даже материться сил не оставалось, как пару минут назад: так вымотала рыбалка этого исконно русского доброго молодца.

Семеныч положил свой кусок на умытую дождевой водой гальку и сказал, засовывая руку за пазуху:

– Мы, ребята, отлично потр-рудились и должны обмыть р-рыбаческое крещение. Ваше крещение. – Добавил он со значением и погрозил пальцем куда-то между Проненко и Шиловым. – Вот, кстати, захватил тут…

Он извлек из-за пазухи ту самую бутыль вина, из холодильника.

– Чужая все-таки… «Воровать – нехорошо». Кажется, это в Библии говорится, одна из заповедей.

– Какая еще чужая? Наша, нос-понос! В нашем холодильнике нашли, значит, наша!

– А шашлык как же? – спросил Проненко, который никак не мог расстаться со своим куском и нежно прижимал его к груди, баюкал.

– Сейчас выпьем и спр-росим у малыша. – Семеныч кивнул на палатку и первым приложился к бутылке, приложился крепко, от души, глотая вино с наслаждением, словно то была божественная амброзия. Вылакав примерно половину, крякнул и вручил бутыль Проненко. Проненко едва-едва смочил вином губы и передал бутылку Шилову. Теперь они оба смотрели на Шилова, и ему ничего не оставалось, кроме как пить до дна. И он выпил вино до дна, чувствуя, как нос щекочут запахи винограда и лимона, корицы и миндаля. Как огонь в чистом виде, проникает сначала в горло, а потом льется лавой по пищеводу и согревает измученное тело. Как дождь тут же становится незначительной неприятностью, как прямо на глазах к серому миру возвращаются цвета, а ноги так и просятся пуститься в пляс и очень сложно удержать их, чтобы не пустились. Шилов слизнул с горлышка последнюю каплю и с размаху ударил бутылкой о большой острый камень, как бы принимая крещение. Осколки разлетелись в воздухе и тут же растаяли, словно сахарная вата. Бутылка была сделана по особой технологии, и полностью опустевшая, растворялась, превращалась в воду, а вода, подчиняясь заданной программе, испарялась.

– Мол-л-лодцы! – закричал Семеныч, обнял их обоих, подхватил свой ломоть и повел друзей к палатке. Вонючий кусок упирался Шилову чуть ли не в нос, но благодаря волшебному воздействию алкоголя, он совершенно не чувствовал вони. Ему чудилось, будто от кровавой раны пахнет цветами: ромашками и незабудками. Подумав о цветах, Шилов вспомнил Сонечку, свою тайную любовь, оставшуюся там, на Земле, и тяжко вздохнул. Но больше тяжко вздыхать было не резон, потому что они подошли к палатке вплотную. Семеныч отпустил их и обратился к продавцу, смешливому мальчугану в кепке.

– Парле ву франсе? Шпрехен зи…

– Да русский я, блин, – буркнул мальчишка, убирая со лба непослушный вихор. Внутри палатки было совсем сухо. Наверное, она генерировала особое водоотталкивающее поле. Шилов невольно прикипел взглядом к точно такой же бутылке, из которой они только что выпивали.

– Нам нужен мангал, юнга, – произнес Семеныч с необычайным пафосом, кисть правой руки сунув под левый борт дождевика. Не дожидаясь ответа, он спросил с интересом: – Русский? Ты здесь живешь?

– Вот, пожалуйста, прекрасный автономный мангал и биополено фирмы «Шворц» к нему. Работает прокат. Один час стоит червонец. Какой дурак будет жить на территории базы, вместе с туристами? Я живу там. – Он показал пальцем на дальний берег озера. – Мои родители родом из Одессы.

Семеныч поморщился, услышав цену, но торговаться не стал, немедленно вручил мальчугану кредитную карточку.

– На три часа. Одесса – кр-расивый город. Лестница у вас замечательная.

– На три, так на три. Когда-то был красивый. Пока рядом химический завод не взорвался.

– Да, именно на три. Последствия быстро ликвидировали.

– У нас все по закону, сказано на три – значит, на три. Вы новости больше слушайте и не такому тогда поверите.

Мальчишка сунул карточку в считывающее устройство, вернул, завозился под стойкой.

– Три часа будем торчать под дождем? – с тоской протянул Проненко. – Или как бы домой пойдем?

– «Быть или не быть, вот в чем вопрос!» – как сказал Ромео своей возлюбленной Джульетте, – с пафосом произнес опьяневший Шилов.

– Фигня вопрос.

– Ты матом не ругайся, малец! – одернул его Шилов.

– Я разве ругаюсь? Ну фигня и фигня…

– Да ты хоть знаешь, что это слово означает «фигня»?

– А че ваще?

– Рыбалка продолжается там, где началась, там же и закончится, – перебил их Семеныч. – Есть еще много законов и таинств, связанных с рыбалкой на местное чудовище, и я вам мало-помалу буду откр-рывать глаза на них, законы эти. Конечно же, мы никуда не пойдем. Мы возвратимся на берег и разведем в мангале огонь, приготовим шашлык, а потом Шилов, который как всегда напутал с цитатами, сбегает к палатке за лавашами и кетчупом.

– Почему сразу нельзя лаваши и кетчуп купить? – спросил Шилов. – А у меня в голове не только цитаты, вообще всё перепуталось… – Он хохотнул. – Слишком много нечеловеческих языков пришлось выучить и мудрых книг прочитать, вот ум за разум и зашел.

– Закон! – вытянув указательный палец вверх, сказал Семеныч. – Еще один закон рыбалки, вот почему.

– Надеюсь, больше никаких законов не будет.

– Будет. Ты купишь лаваши и кетчуп, принесешь их нам, а я хлопну себя по лбу, и отпр-равлю Проненко за вином, которое ты, Шилов, позабудешь купить, потому что я забуду тебе, салабону, напомнить.

– Чего это я вдруг забуду?

– Потому что так принято, нос-понос. Ты ведь новичок в рыбалке, совершеннейший салажонок!

– Суеверия, прости Господи… – пробормотал Проненко.

– Вовсе не суеверия, – сказал мальчуган, доставая из-под стойки небольшой черный ящик с надписью Ту-134. – Если не исполнять все эти законы, слуги мега-осьминога придут ночью и утащат вас в озеро. Я сам видел, такое случалось. Они похитили моего друга, а еще друга моего друга и его девушку, и сестру этой девушки, и бабушку, которая не молилась перед сном и не восхваляла морского бога, а дедушку ее, который не славил светофоры, раздавила выпавшая из грузового космолета машина. Машина уцелела, и ее купил один полоумный парень, недавно вышедший из тюрьмы. Этот парень считал чудище плодом коллективного воображения зеленокожих, и однажды, в стельку пьяный, разогнался на этой самой машине, в надежде развеять созданный чужаками морок, но ничего не развеял, а утонул вместе с машиной в озере. Прежде чем утонуть, он переехал песочный замок, который строил мой друг Лешик, и на следующее утро у Лешика случился удар, и все потому, что он не мыл руки перед едой.

Шилов посмотрел на бесстрастного рыжего мальчишку с опаской.

Черный ящик оказался раскладным. Они установили его у берега, вытянув телескопические ноги, которые на удивление прочно встали на песке. Дождь почти прекратился, но этому, особенному, мангалу даже шторм не стал бы помехой. Полено вспыхнуло мгновенно, раскидав вокруг алые искры, и распалось на несколько горячих углей. Семеныч вытащил из жаропрочной ниши в боку мангала большой мясницкий нож и разделал куски прямо на берегу, на шершавых камнях. Достал из-за пазухи маленькую бутылочку яблочного уксуса, плеснул на кровоточащие ломти (буркнул: «Для запаху, хотя необязательно…»), аккуратно разложил куски на решетке над углями. Проненко и Шилов в процедуре не участвовали, молча наблюдали. Шилов к прочему следил за соседями: те тоже разожгли мангал и колдовали над ним, вознося молитвы морским богам и прикладываясь к бутылке с оранжевым вином.

По лестнице на берег спускались туристы, все в одинаковых серых дождевиках. Они выпивали, но пили не местное вино, а импортное пиво, которое держали в руках, затянутых в резиновые перчатки. Их было четверо, пила только у одного. Зато пиво было у всех, и они пили его, и хихикали, вперив взгляды в землю, как напроказившие малолетки. Шилов решил, что смех у них вымученный какой-то, ненастоящий. Они долго выбирали место, а когда выбрали, не стали рыбачить, а расселись кружком возле щупальца чудовища и затянули тягучую, темную песню, в которой было полно таинственных фраз на латыни. Таинственные они были потому, что Шилов неплохо знал латынь, но перевести не мог.

– Кто это? – крикнул Шилов Семенычу, но Семеныч, увлеченный приготовлением шашлыка, не расслышал. Зато расслышали соседи. Один из них, крепкий бородатый мужик лет сорока, обернулся и крикнул Шилову:

– Вы не обращайте внимания, это протестующие!

– Протестующие против чего?

– Против рыбалки!

Протестующие поднялись на ноги и, продолжая подвывать, вчетвером схватились за края пилы, напряглись и переломили ее пополам. («Хваленый «Шворц!» – подумал Шилов) Кто-то порезался и стал торопливо вытирать кровь о ткань дождевика. Самый рослый, завладев половинками пилы, размахнулся, закинул их далеко в озеро и, подняв руки, заревел как медведь. Протестующие, как могли, повторили могучий вопль лидера, засуетились и, допивая пиво, молча покинули берег, ушли на базу.

– Идиоты! – закричал бородач и повертел пальцем у виска. – Полудурки!

Шилов вздрогнул, потому что протестующие явно услышали бородача. Но потасовки не случилось, протестующие не обратили на обидные слова внимания, спокойно продолжили путь.

Бородач похлопал по плечу напарника, светловолосого парня, и оставил его готовить шашлык самостоятельно. Подошел к Проненко и Шилову, крепко пожал им руки. К Семенычу подходить не стал, потому что тот, ушедший, по всей видимости, в рыбацкую нирвану, творил с шашлыком что хотел, ловко вороша угли и подбрасывая куски мяса спицами, нанизывая на них аппетитно пахнущие ломти. Семеныч превратился в берсерка. В таком состоянии его нельзя было трогать.

– Коралл ди Коралл. Стив. Рыбак. – Представился бородач. – Я на этой базе с ее основания. А вы, ребята, смельчаки. Не каждый турист сунет нос на озеро. В такую погоду. Ну. Кроме этих. – Он брезгливо повел плечами. – Протестующих. Мать их. За ляжку.

– За что вы их травите? – Проненко ухмыльнулся. – Ведут себя тихо, никого как бы не трогают.

Коралл ди Коралл покосился на Проненко:

– За что травлю? Их все травят. Кто как. Начальник базы их, например, ненавидит. И отравил бы. По-настоящему. Ядом. Цианистым. Ну. Калием. Понимаете, протестующие пилы воруют. Из подсобок. Потом ломают. И выкидывают в озеро. Выплачивают стоимость выброшенной пилы. Исправно выплачивают. И штраф за загрязнение озера. Тоже выплачивают. Но все равно. Неприятно.

– Неприятно, – согласился Проненко, теряя интерес к матерому рыбаку. Он зевнул и отвернулся, с притворным вниманием принялся разглядывать озеро и супер-осьминога. Шилов остался один на один с разговорчивым Кораллом.

– Это мой сын! – сказал Стив, хватая Шилова за плечо, пытливо заглядывая ему в лицо – одобряет ли, понимает? – Ему восемнадцать. Он здесь с рождения. Я прилетел сюда. Ну. Двадцать лет назад. Видел основание базы. Видел, как ученые продолжали пытаться хоть что-нибудь выжать. Из озера. Из озера и кракена. Но быстро разочаровывались. Улетали. Один за другим. Осьминог не открыл своих тайн.

– Это очень интересно, но…

– Мы вместе рыбачим. Вот уже пятнадцать. Лет. Можете поверить? Пятнадцать лет – вместе! Столько всяких ног напилили. Разных. Толстых. Тонких. Детских, недоразвитых.

– Ног? В смысле, щупалец?

– Ног. Здесь все зовут их ногами. Не щупальца. Ноги. Так правильно. В смысле, сложилось. Так. Традиция. Впрочем, вы турист. Вам можно и так, и этак. Строго не осудят. Но посмеиваться. Будут.

– Хм… может, продолжим разговор в более спокойной обстановке? – продолжил Шилов, перекрикивая вновь разбушевавшуюся стихию и перебивая Коралла, выплевывающего слова как автомат, производящий поп-корн.

Коралл ди Коралл моргнул, улыбнулся во весь рот, хлопнул Шилова по плечу и заорал:

– Ну конечно! Не сейчас! Вы правы! Пойду сыну помогу! Как закончите, приглашаю вас в домик. Заходите. Номер 17! Это мой домик. Он неподалеку. Справа от тропинки, ведущей к главным воротам! У обрыва. Красивый вид на джунгли. Заходите. Угощу глинтвейном! Замечательная штука. Горячая. Бодрящая.

Он был не по делу суетливый, этот мужик, не без намечающихся морщин, но крепкий как вековой дуб, с резко обрисованными чертами лица, узкими бледными губами, густыми светлыми волосами и густой же бородой, которая была почему-то темнее волос. Викинг, не иначе. И только глаза его, полные затаенной печали, казались неуместными на мужественном лице.

– Хорошо! – крикнул Шилов, и Коралл ди Коралл убежал к сыну, который боролся с рассыпавшим искры мангалом.

Шилов чихнул, почесал переносицу. Он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке, не на своем месте, и взглянул на Семеныча – тот все еще колдовал над мангалом, на Проненко – этот ухмылялся своим мыслям и носком ботинка подгребал к себе ракушки, облепленные водорослями. И до того тоскливо стало Шилову, что, не придумав ничего лучше, он пошел к биотуалету.

Лишь повернулся спиной к озерному чудовищу, и тоска прошла, зато по спине побежали мурашки – Шилов не мог избавиться от чувства, что монстру вот-вот надоест быть бездейственным наблюдателем и источником шашлыка, и он нападет со спины. Чувство стало назойливым. Оно начиналось у лопаток и скатывалось к пояснице и еще ниже, к пяткам, а потом вместе с отвратительной дрожью возвращалось обратно. Шилов испытал немалое облегчение, когда зашел наконец в кабинку и захлопнул за собой дверь. В кабинке было тихо. Шилов уселся на унитаз, не снимая брюк, пальцем тронул рулон туалетной бумаги, висящий на ржавом гвоздике, крутанул его. Гвоздик совсем не смотрелся в биотуалете, но хозяева базы видимо решили, что ржавый гвоздик – это нелишнее напоминание о давно ушедших романтических временах.

Шилов сунул руку за пазуху, достал пачку сигарет. Сигареты, слава морским богам, не промокли. Шилов прикурил. Его окутало облако крепкого табака, приятно щекочущего ноздри.

Он вспомнил свой домик в лесах у Воронежа и домового Афоню, генетически выведенного чудика, который живет на чердаке и по ночам воет на луну, а днем, схоронившись в темном уголке, вяжет носки и поблескивает оттуда своими зелеными как у кошки глазами. Афоня никогда не спит. Шилов однажды спросил его, почему он не спит.

– Я не сплю, потому что боюсь чудовищ, – ответил скрипучим голосом Афоня.

– Чудовищ? – Шилов засмеялся. – Какие могут быть в наш просвещенный век чудовища?

– То, что ты их, Костя, не видишь, не значит, что их нет, – возразил Афоня. – Проблема в том, что люди ищут там, где темно. Чудовища есть, но они не там, где темно, они там, где светло, и они большие, много выше меня, эти чудовища, они вечно норовят сожрать слабого, самого обычного меня, и именно поэтому я не сплю и каждую ночь своим воем отгоняю их от твоего дома.

Только Афоня, да еще, пожалуй, Сонечка чаще звали его не по фамилии, а по имени, Костей, и Шилов позволял им, потому что они были для него самыми дорогими существами на свете. Вот только Соня Плошкина этого не знала, а Шилов не осмеливался ей сказать.

– Зачем же ты отгоняешь их ночью, если они там, где светло?

– Я отгоняю их заранее, – ответил Афоня.

– И как они выглядят, эти чудовища? – спросил Шилов, едва сдерживая смех.

– Они большие. Разве не понятно? Они большие, намного больше нас и именно поэтому они – чудовища. Они должны нести ответственность за нас маленьких, но не хотят этого!

– Понятно… – фыркнул Шилов. – Оскара Уайльда или как там его перевираешь?

Афоня промолчал, и вскоре они забыли о том разговоре и больше никогда к нему не возвращались.

Шилов отвлекся от воспоминаний, потому что кабинка вдруг покачнулась. Он уперся ладонями в стенки, не понимая, что происходит. Кабинку качнуло сильнее, можно даже сказать, размашистее. Шилов чертыхнулся, схватился за дверную ручку, толкнул дверь, но дверь не открылась, и тогда Шилов, начиная паниковать, толкнул сильнее, но дверь все равно не поддалась. От табачного дыма резало глаза и становилось нечем дышать. Кабинка раскачивалась все сильнее, в маленькое вентиляционное окошко под потолком проникали какие-то звуки: неясный шепот, тихие голоса. Так шепчет морской прибой, разбивающийся о волнорезы. Так бормочут маленькие дети, засыпая. Сначала невозможно было понять, что каждый звук означает, но потом Шилов прислушался и сумел связать звуки в отдельные слова, которые складывались в стихотворение на английском.

А потом слова опять стали неразличимыми, исчезли, затерявшись в мешанине прибоя, криков чаек и уток, медвежьего воя, и кабинку перестало трясти. Вдали затихало «Фи, фай, фо, фам», но вскоре и это ушло, растворилось в пахнущем табачным дымом воздухе. Шилов замер, стоя у дверей навытяжку, как часовой, готовый встретить опасность лицом к лицу, а опасность была, опасность приближалась вместе с глухими шагами неведомого кого-то. Шаги звучали все ближе и ближе, и вот неведомый кто-то схватился за ручку с той стороны и медленно повернул ее, заставив сердце Шилова подпрыгнуть к самому горлу. Шилов задохнулся, уперся кулаками в дверь.

Дверь открылась, в глаза брызнуло солнцем, и Шилов зажмурившись, выставил перед собою кулаки.

– Мальчишка сказал, что у этой кабинки ручка барахлит, – сказал Проненко.

Шилов распахнул глаза. Да, перед ним стоял именно Проненко, сутулый, злобный Проненко, который в лучах вынырнувшего из-за туч солнца казался букашкой, которую стоит немедленно прихлопнуть, но сейчас Шилов обрадовался ему как никогда, потому что все еще находился под впечатлением от эпизода в туалете. Впрочем, подумал он, происшествия на самом деле не было, померещилось. Задремал в туалете, вот и приснилась дичь – так успокаивал себя Шилов.

– Ты там курил что ли? Дышать, блин, нечем!

– Ну?

– Что, ёпт, «ну»? – взвился Проненко. – Задымил биотуалет, как бы общественную собственность!

– Пойдем, Проненко, есть шашлык, – Шилов улыбнулся до ушей, обнял товарища за плечи и повел к мангалу, у которого подпрыгивал на месте Семеныч и энергично размахивал руками, подзывая их. Когда они подошли ближе, выяснилось, что Семенычу в шорты попал горячий уголек; он махал руками от боли и скакал по песку, стараясь вытряхнуть его.

Вместе с солнцем появились и туристы. На берег стайками высыпали дети. Малыши плескались, веселились, тыкали в щупальца (ноги, поправлял себя Шилов) заостренными палками и, хохоча, отскакивали вглубь пляжа. Появились взрослые. Одни расстелили полотенца на еще мокром, но уже теплом песке, и стали загорать, другие потягивали пиво, сидя по-турецки и раскладывая нарды, редкие энтузиасты рыбачили, и их пилы «Шворц» с визгом рассекали плоть, забрызгивая одухотворенные лица рыбаков смердящей кровью. Гнилую вонь перебивали приятные ароматы шашлыка, который туристы готовили, стоя навытяжку у многочисленных мангалов. Коралл ди Коралл и его сын, лишь появились туристы, собрали вещички и гордо удалились, неся в котомках за спинами окровененные кусы осминожьего мяса. В тот же миг возле участка, где они рыбачили, заволновалось озеро. На берег шлепнулась, обрызгав водой хохочущую детвору, целая нога.

– Кораллы пригласили нас в гости, – сказал Шилов Семенычу. Семеныч зорко поглядел вслед уходящему семейству.

– Зайдем ближе к вечеру, – решил он. – Отдохнем пока, винца попьем.

– Ты их знаешь?

– Видел несколько раз. Кораллы живут у озера на постоянной основе, но редко с кем общаются, их недолюбливают. То, что они к нам подошли, редкая удача. Пр-рикоснемся, так сказать, к местной легенде, сами станем ее частью. Быть может, нас тоже станут недолюбливать.

– Старшему Кораллу понравилось, что мы тоже в дождь рыбачим, не боимся, – буркнул Проненко и громко чихнул.

– Будь здоров, – пробормотал Шилов, а Семеныч промолчал, потому что был занят важным делом – с аптекарской точностью разливал в пластмассовые стаканчики вино, купленное в палатке.

Они втроем расселись у самого берега, раскинули старое покрывало, расставили пластиковые тарелки и принялись за еду. Шашлык был наивкуснейший, нежный, таял во рту, и Шилов расхваливал Семеныча и его кулинарный талант так, что тот аж краснел от удовольствия, а Проненко Семеныча не хвалил, жевал молча, сосредоточенно, будто делал работу.

– Забавно, – сказал Шилов. – Сразу после рыбалки мясо тухлятиной отдает, а готовое – просто объеденье.

– Это не тухлятина, – сказал загадочным шепотом Семеныч, наклонился к нему и огляделся по сторонам. Шилов, которому стало любопытно, тоже огляделся, но все на берегу было в порядке: дети бегали, взрослые рыбачили или выпивали, грязные пилы лежали рядом на камнях, завернутые в дождевики.

– А что?

– Долгая история, – сказал Семеныч. – И я ее вам как-нибудь расскажу.

– Кажется, кракен дышит метаном или еще какой-то гадостью вроде того, которую поднимает со дна озера, вот как бы и воняет, – сказал Проненко.

– Гад ты, Проненко, – нахмурился Семеныч. – Вечно все портишь.

– Такой я, – пожал плечами Проненко.

– Хоть бы похвалил мою стр-ряпню!

– Мне некогда, – отрезал Проненко, – я должен тщательно пережевывать пищу, потому что уважаю свой желудок и, вообще, пищеварительный тракт.

– Ну ты и пень! – восхитился Семеныч и, захохотав, хлопнул себя по коленям.

Проненко нахмурился:

– Сам ты как бы пидор.

– Причем тут «пидор»? Я тебя вообще-то пнем назвал.

– Почему пень?

– Какая тебе, салага, разница? Потому и пень!

– Сам ты как бы пень.

– Обзываешься? – Семеныч нахмурился. – Я, значит, тебя, салабона, с работы выдергиваю, путевки выбиваю, развлечь тебя, офисную крысу, хочу – и где твоя благодарность? Обзываешься пнем!

– Мужики, не ссорьтесь! – вмешался Шилов.

– Шилов, замолчи, пидор!

– Хорошо, пусть я буду пнем, только ведите себя тише.

– Вообще-то я тебя пидором назвал, пень – Проненко!

– А в рыло? – Шилов, этот простой парень, в котором вдруг проснулся дух древнерусского богатыря, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на Семеныча. Семеныч как-то сразу обмяк.

Они замолчали, притихли, и, не стукаясь, с яростью поглядывая друг на друга, выпили.

– Ладно, – решил Семеныч, – чтоб разрядить обстановку, я вам поведаю другую байку, поделюсь, пока пьяный, интимной историей своего детства. Хотите?

Шилову стало очень интересно, и он кивнул. Проненко пожал плечами и промолчал. И тогда Семеныч начал рассказывать.

История Семеныча

В юности, нос-понос, я любил убегать из дома. Убегал на несколько дней, часто уходил в тополиную рощу неподалеку и бродил там, как неприкаянный. Диктовал стихи верному покетбуку «Шворц», потому что был личностью романтичной и мечтал стать знаменитым поэтом, вроде Ахматовой или Цветаевой, только мужчиной. Иногда забывал покетбук дома и шел к соседке, веселой рыжей дивчинке, украинке, которую звали Галя. Я целовал Галю в алые губы. Она шутливо отталкивала меня, когда я давал волю рукам. Впрочем, ничего серьезного у нас не было. У нее были замечательные тугие косы. Мне очень нравилось читать ей стихи. Да я, кажется, больше никому их и не читал, если не считать себя. Галя забиралась на диван с ногами (а ноги у нее были загорелые, красивые!), скрещивала их, кулаки упирала в подбородок и смотрела на меня влюбленными глазами. Я стоял посреди комнаты с покетбуком в дрожащих от творческого возбуждения руках и декламировал. Я мог декламировать час, два, а она внимательно слушала, и я продолжал декламировать, забывая о времени и пространстве, совсем обо всем. Вскоре я забросил тополиную рощу и ходил к Гале все чаще и чаще. Мы пили чай с ореховым вареньем, целовались сладкими от варенья губами, я читал ей стихи с покетбука или наизусть, хотя с покетбука чаще, потому что память у меня была паршивая, особенно, нос-понос, на рифмованные строчки.

В общем, я читал стихи, она слушала, и мы не подозревали, что тучи сгущаются над нашими юными головами, что соседка, которую звали тетя Варя, вредная старуха, кляузничает ее родителям, обвиняет меня в растлении юной дивчинки, а ее родители верят и жалуются моему отцу, а мой отец… В общем, всыпал он мне порядочно, но я и сам, чего греха таить, потрясенный тем, что теряю любовь, Галочку мою ненаглядную то есть, попытался дать сдачи – это отцу-то! Папка разъярился и, схватив меня за шкирку, выкинул из подъезда на улицу, прямо навстречу роботу-мусороуборщику.

– Привет, – сказал я роботу и выплюнул выбитый резец, а робот подхватил зуб клешнями, проглотил и спросил:

– Сколько времени?

– Шесть утра, – ответил я, поднимаясь на ноги. Мусорный робот был красавцем: солнце играло бликами на его вычищенных до блеска боках, сиреневые глаза-камеры смотрели, как мне показалось, испытующе.

– Это хорошо, – сказал робот и не сдвинулся с места.

– Ты чего-то ждешь? – осторожно спросил я.

– Да, – сказал робот и оттолкнул меня в сторону, – ты стоишь у меня на пути, ничтожный человек!

Я стоял, прижавшись к стене, и дрожал, потому что ни разу еще не слышал такого, чтобы робот отталкивал человека, да еще и называл «ничтожным», но потом увидел на спине робота фиолетовый оттиск «грЫзли» и понял, что робота перепрограммировали валерьянцы из организации «грЫзли», защитники прав роботов. В те годы по стереовидению о них часто говорили. Валерьянцы во всех интервью грозились перепрограммировать роботов. Вот, похоже, одного уже перепрограммировали. Я решил проследить за уборщиком, чтобы потом вызвать милицию и прославиться. Я представлял, как отец увидит меня по стерео и, размазывая слезы унижения по лицу, станет умолять, чтобы я вернулся под отчий кров. Я бы вернулся, но не сразу, сначала бы я сказал отцу: «Хо!» А потом бы сказал: «Ты выгнал меня, папа, разлучил меня с моей Галей, разбил о балконные перила покетбук, и все мои рифмы, все мои потаенные слова разлетелись мертвыми байтами в холодном октябрьском воздухе. А теперь ты хочешь, чтобы я вернулся, чтобы я забыл, как ты лишил меня Галочки, ее алых губ и классной попки, за которую так замечательно хвататься?» А впрочем, про попку я бы промолчал. И про губы, наверное, тоже.

Робот, пренебрегая мусором, скопившимся в урнах и контейнерах, ехал по сырым переулочкам. Он ехал через дворы, засыпанные дырявыми позднеосенними листьями, ехал навстречу своей неведомой цели. Я шел сзади, не таясь. Робот меня игнорировал, потому что роботы-мусорщики – тупые однозадачные твари и не умеют выполнять несколько дел сразу. Мы шли долго, и люди нам ни разу не встретились, потому что было совсем рано, полседьмого что ли, да еще и воскресенье, народ спокойно спал в своих постелях, и только фонари освещали путь, да ранние маршрутки стегали темное небо лучами-выхлопами.

«Хо! – думал я. – А ведь, прославившись, я получу кучу денег и отцу, пожалуй, захочется уйти со своей постылой работы. Кому по душе вставать каждое утро, кроме понедельника, в пять часов, чтобы брести на вахту крупного завода по производству плюшевых котят? Батяня придет ко мне и скажет: «Вот он я, сын, весь перед тобой, ничего не скрываю. Скажи, сын, ты устроишь меня на новую, высокооплачиваемую работу?» А я буду сидеть перед ним в роскошном кресле, и Галька, облаченная в трусики, лифчик, вуаль и красные туфли на шпильках, будет делать мне массаж ног, а я еще начну курить трубку и диктовать на покетбук новейшей модели очередное гениальное стихотворение, написанное хореем, хотя лучше ямбом. Или дактилем. Я притворюсь, что не замечаю отца, а потом ощупаю его безразличным взглядом и скажу: «Папа, ты ли это? Ты так осунулся и постарел, папа!» И напишу стихотворение амфибрахием.

Я бросил мечтать, потому что робот замер посреди очередного сквозного двора и стал медленно разворачиваться. Я отступил в тень. Мусорщик не засек меня. Он направился к подвалу, полуподземному зданию, где в деревянных кабинках старорежимные старушки хранят соления, варения и прочее. По выщербленным ступеням робот стал осторожно спускаться вниз. Я заглянул во тьму подвала и увидел дверь в самом низу и горящую лампочку над ней. Я начал спускаться за роботом и вскоре увидел, как он подходит к железной двери, нажимает кнопки на замке перед ней, дверь отворяется, робот заезжает внутрь, а дверь за ним, жужжа моторами, медленно затворяется. Не думая о последствиях, я нырнул в сужающуюся щель. Успел.

Я угодил в хорошо отапливаемую комнату без окон, но с вентиляцией и подведенным электричеством. Здесь было светло, обстановка выглядела спартанской. Стол, стулья, кургузая одежонка на крючьях, вогнанных в стену, пластиковые ящики по углам, кабинка-туалет, три лежанки разных размеров, похожие на гробы, черные, блестящие, с проседью проводов, подведенных к изголовью. Я слышал о таких «гробах». В них каждый день по часу лежат богатеи, желающие разучиться спать. Сны навсегда прощаются с такими людьми, им хватает часа в кабинке, чтобы выспаться. Таким способом богатеи вроде бы продлевают себе жизнь, отбирая лишние часы у снов.

Впрочем, в тот момент я мало думал о волшебных кроватях. Я наблюдал за роботом. На мое счастье, мусорщик подъехал к стене и отключился. Тогда я тщательно изучил комнату: нашел шкаф с аудиокнигами, которых было чертовски мало, маленький стереовизор и стереофон, мемокубики с записями. Записей оказалось много, я хотел прослушать хотя бы некоторые, чтоб узнать о планах валерьянцев, но поленился.

На столе стояли три плошки, такие, знаете, китайские плошки с особенными крышками, не выпускающими тепло. Я подошел и сел за стол поближе к самой большой плошке. Открыл ее. Пахло приятно, я сразу почувствовал себя голодным. Схватил ложку и выхлебал содержимое плошки наполовину, но вдруг понял, что это гороховый суп, а я терпеть не могу гороховый суп. Я выплюнул остатки прямо в тарелку и подтащил к себе плошку размером поменьше. Внутри оказался рис с кусочками мяса, кубиками моркови и еще чем-то. Я вспомнил, что эта штука называется плов. Плов был вкусный, рис рассыпчатый, пахло здорово, но я быстро наелся и уже по инерции плюнул и в эту тарелку. В третьей, самой маленькой плошке, оказался крыжовниковый кисель с комками, а я ненавидел и до сих пор ненавижу кисель с комками, поэтому плюнул в него после первой же ложки. Потом набрал в ложку супа из первой тарелки и плова из второй, и горючую эту смесь вылил в кисель, тщательно размешал. Я не стеснялся своих действий, потому что подвал принадлежал валерьянцам, а валерьянцы из «грЫзли», как известно, лютые враги человечества, пособники наших механических невольников.

Мне стало любопытно, как это, жить без сна, и я прогулочным шагом, руки сунув в карманы, продефилировал к кроватям-«гробам». Внутри они, обитые мягким плюшем, казались достаточно удобными. Подушки мягкие, наволочки из нежнейшего шелка. Я попробовал забраться в самый большой гроб, но нога соскользнула с опоры, я оцарапался о борт, и, злой, плюнул в кровать. На среднюю кровать я разозлился заблаговременно, и плюнул в нее, не пытаясь залезть, а вот в маленькую забрался с ногами и, фыркая, как довольный ежик, устроился поудобнее. Я лежал, глядел на каменный потолок, от которого несло сыростью, и думал, что поваляюсь здесь буквально пару минут, а потом встану и позвоню в милицию. Приедет милиция, и стеревизионщики тоже приедут, чтобы снять меня на свои стереокамеры. Меня покажут в прямом эфире по местному телеканалу, а потом и по общему. Галочка увидит меня и свяжет длинную веревку из простыней, спустится по ней с седьмого этажа, и убежит в мое бунгало, которое мне купят за доблестные действия, которые привели к поимке опасных преступников. В бунгало я выдам ей прозрачный лифчик, бесцветные трусики и красные туфли на длинных шпильках. А потом…

В общем, я уснул.

А когда проснулся… Представьте: полнейшая темнота, лежу в чужой кровати, а надо мной в темноте светятся глаза, как у кошки, с вертикальными зрачками, только больше кошачьих, похожие на человеческие. Я поморгал, стали проступать очертания. Человек надо мной голову склонил, не кошка, мальчишка в строгом черном костюме. Темноволосый, кожа бескровная, нос острый, словно клюв хищной птицы.

– Ты ел из моей миски? – спрашивает.

Я ему шепотом:

– Ну?

Он тонкие свои пальцы под воротничок сует, ткань оттягивает, будто воздуха ему не хватает. Дышит хрипло, светящиеся глаза прячет, словно стыдясь чего-то.

– Ты, пацан, – говорит, – только что меня убил.

– Чего? – спрашиваю.

Вижу, глаза у него закатываются, ручонками в края гроба вцепился и шепчет едва слышно:

– Отравить я родителей хотел, подсыпал им яду, а ты взял и перемешал все…

– Тебе помочь как-нибудь? – спрашиваю, а внутри все леденеет.

– Тебе бы кто помог теперь… – шепчет. – После смерти упырем я стану и буду охотиться за тобой по ночам, а робота-мусорщика своего по завещанию со мной в могилу опустят и станет он роботом-упырем, будет высасывать машинное масло из других роботов, и мне помогать в делах моих дьявольских станет… буду лежать я днем в могиле довольный, пунцовый, а по ночам стану искать тебя, врага моего заклятого, а найду – по капле кровь выпью, пока в мумию не обратишься…

Говорит, а сам на пол оседает. Исчез за бортом, как и не было его. Тут уж я не выдержал, выскочил из гроба. На стол посмотрел – лежат лицами в плошках мужчина в черном и женщина в черном, наверное, родители пацана, а над ними робот нависает и запись с рыданиями прокручивает и вымазывает электронные глаза машинным маслом. А пацан по полу ползает, кровавую пену изо рта пускает. Я – к двери. Она приоткрыта оказалась, и сверху луна в подвал этот проклятый светила. Часов двадцать проспал! Быстрее домой. Папке – бух в ноги. Умолял простить. О Гальке, стихах и покетбуке и не вспоминал…

Семеныч замолчал, задумчиво обгладывая хрящик. Шилов несмело улыбнулся, потому что ясно было, что историю эту Семеныч выдумал на ходу – ну не глупость ли, робот-вурдалак, прислуживающий «грЫзли». Но Семеныч не улыбался, был совершенно серьезен.

– Да-а… – протянул Проненко.

– Погоди-погоди, – нахмурился Шилов. – Ты перемешал содержимое тарелок, но ведь ты и сам ел и должен был умереть от яда! Почему не умер?

Проненко и Семеныч посмотрели на него с неудовольствием.

– Шилов, разве неясно? То особенный яд был, действовал только на валерьянцев.

– Почему только на валерьянцев? Валерьянцы – обычные люди, просто название у их движения такое, по имени духовного лидера, Валерьяна Волошина.

– Шилов, вечно ты все портишь… помолчи, ради Бога!

Проненко протянул:

– Теперь ясно, почему ты, Семеныч, когда спишь, с головой укрываешься. Такого страха натерпелся!

– Не от страха я укрываюсь, – сказал Семеныч. – Просто одеяло, касаясь краями матраца, создает геометрическое поле Ци, позволяющее защитить от козней мертвецов.

– Да, я слышал об этом, – кивнул Проненко.

Шилов решил подыграть.

– А я слышал, что использование под одеялом фонарика позволяет подпитать геометрическое поле Ци колдовской силой фотонного поля Ка, – сказал он, с очень серьезным видом вороша угли в мангале.

– Так оно и есть, только не Ка, а Ситх. Поля Ситх.

– Ах, перепутал! – Шилов хлопнул себя по лбу. – Память, блин, подвела. Вечно все путаю!

– Ну, раз такое дело, давайте я вам тоже расскажу одну забавную историю из своего детства, – начал Проненко, но Семеныч остановил его, отгородившись от слов Проненко открытой ладонью:

– Ты, Проненко, погоди. Мы в гости к Кораллам обещали пойти. Да и срок аренды мангала истекает. Давайте-ка соберемся, пойдем домой, примем душ и выпьем по стаканчику чего-нибудь по-настоящему бодрящего, а не этой отравы, которую они зовут вином. Может, поспим часок-другой. А потом сходим к Кораллам. Шилов, отнеси-ка мальчугану мангал, а мы пока тут приберемся.

Шилов подхватился, нажал кнопку на боку мангала, заставив угли в нем мгновенно погаснуть и рассыпаться в прах. Подождал, пока мангал остынет. Собрал его и потащил черный коробок, оказавшийся неожиданно тяжелым, в палатку. Пацан развалился в своем кресле и задумчиво глядел на Шилова. Шилов никак не мог сфокусировать на нем взгляд. Перепил, отстраненно думал Шилов, возвращая мангал мальчишке. Тот молча затолкнул устройство под стойку и осведомился:

– Мистер Шилов, вам тут нравится?

– Хорошее место, чувствую, скоро полюблю рыбалку, – искренне ответил Шилов.

– А вы не боитесь нашего ультра-осьминога?

– Да нет, чего его бояться?

– Новички обычно трясутся, – сказал мальчишка, пытливо оглядывая Шилова.

– Хо! – сказал тот, подмигивая пацану. Шилову стало приятно, что мальчишка принял его за храбреца.

– Но что-то в этом чудище есть, – произнес мальчишка серьезно, как взрослый, – не может же оно вечно терпеть рыбалку и выращивать нам для потехи новые ноги!

– Почему нет?

– Потому что это неправильно… Ой, смотрите, Эллис идет.

Шилов обернулся. По каменным ступеням спускалась бледная черноволосая девчонка, та самая, которая жила в домике напротив. На этот раз на ней была не пижама, а черный кожаный костюм. Шла Эллис не одна, а под руку с женщиной, похожей на нее, только старше. Наверное, это была ее мать. При солнечном свете мать и дочь, бледные, с кругами под глазами, с ярко накрашенными губами, казались натуральными упырями. Их одежда была совсем неуместна на пляже, и лучше бы смотрелась на собрании готов, любителей поговорить о боли. Дочь шептала под нос, зарывалась носами ботинок в гальку чуть ли не по щиколотку. Ее мать проплывала над пляжем подобно хищной рыбе. Они остановились у берега и молча смотрели на чудовище. Шилову стало не по себе. Туристы, оказавшиеся поблизости от парочки, скатывали полотенца и искали незанятые места подальше.

– Эллис, она ничего так, – сказал за спиной мальчишка. – Когда от мамы сбегает. А с мамой – сущая бестия. Мы с Эллис целовались за рыбным складом однажды. Язык у нее прикольный, раздвоенный, как у змеи, мне понравился. Приятно щекочет, необычно. Вот только молчаливая она, но папа говорит, это хорошо, когда женщина неразговорчивая, и по мне на самом деле хорошо, только скучно иногда.

Шилов повернулся и посмотрел на мальчишку. Видимо, что-то такое было в его взгляде, потому что пацаненок немедленно надулся и сложил руки крест-накрест.

– А чего? Я уже не маленький, мне двенадцать в будущем месяце исполнится, имею право целоваться.

Шилов смолчал.

– Хотите, я вам историю расскажу? О летающих ножах семейства Прескоттов. Фамилия Прескоттов когда-то жила здесь неподалеку, но они совсем не молились морским богам и однажды за обедом, застигнутые врасплох злыми духами, достали ножи и порезали друг друга. И с тех пор ножи Прескоттов летают в округе, поражая неверующих острыми лезвиями. Самый опасный нож – маленький перочинный ножик Бенни-боя. Он режет вас на кусочки, когда вы спите. Единственный способ защититься от него это…

– …укрыться одеялом с головой, – продолжил Шилов.

– Вы не пропадете, – после паузы сказал оголец. – А знаете, как защититься от подводной бутылки Ширяева?

– Эй, Шилов, ты чего застрял?

Семеныч махал ему рукой. Шилов помахал в ответ и пошел, не оглядываясь.

 

Глава третья

Приняв душ, Шилов спустился на первый этаж. Внизу никого еще не было. Не удивительно: Семеныч, войдя в свою комнату, сразу уснул, и его богатырский храп, звучащий глуховато из-за натянутого на голову одеяла, заставлял дрожать стены и потолок. Стекла звенели, входя в резонанс с Семенычевым храпом. Проненко тоже не выходил из своей комнаты, но вел себя тихо и чем был занят – непонятно. Шилов немного покружил по комнате, почувствовал, что трезвеет, отчего его как серым наждаком закутала шершавая тоска, тяпнул на четверть пальца водки, подумал и дернул еще на полпальца. Вышел из дома. Было за полдень, солнце шпарило, воздух был не душный, а просто горячий, рябью расходился у дальних рубежей базы. По небу, Шилову навстречу, неравномерно плыли клочья небесной ваты. В беседке метрах в тридцати резались в настольный теннис. Шарик монотонно стучал по столу. Шилов решил посмотреть.

Игроков оказалось двое. Одного Шилов знал. Это был сын Стива Коралла ди Коралла. Коралл-младший кивнул ему, как хорошему знакомому. Шилов кивнул в ответ, устроился на скамейке в уголке и стал следить за игрой. И Коралл и его соперник играли превосходно, шарик носился по столу, размазываясь в воздухе, словно крохотная комета. Шилов знал, что у него так не получится, даже если тренироваться долгие годы. В любой игре требуется талант.

Наконец, игра закончилась. Соперники пожали друг другу руки. Противник Коралла-младшего извинился и ушел. Коралл остался. Он задумчиво водил ракеткой по столешнице, чертя круги. Стукнул зубами, обгрызая ход мысли, и спросил:

– Сыграем, мистер… э…?

– Шилов.

– Шилофф, – старательно повторил Коралл.

– Я в настольный теннис как-то не очень, – признался Шилов. – Только Проненко, ну, коллегу моего, и обыгрываю.

– Хорошо, не сыграем, – легко согласился Коралл-младший и снова щелкнул зубами, на этот раз громче, догрызая ход мысли до самой сердцевины. Он вдруг поднял печальные глаза на Шилова и улыбнулся, засунув растопыренные пальцы в густые волосы, и хотел что-то сказать, но не успел, потому что с улицы послышался отчаянный женский визг.

Шилов дернулся посмотреть, кто кричит, но Коралл остановил его.

– Погодите. Не ходите. Это мать Эллис вопит, ничего страшного.

– Мать Эллис? – переспросил Шилов. – Накрашенная, как ведьма, бледнокожая?

– Ну да. Она тронутая немного. Живет здесь с дочерью больше года. Ее муж на озере погиб. Она и помешалась.

– Помешалась?

– Да, с ума сошла. Случается, идет по улице под руку с Эллис и начинает реветь. Ни с того ни с сего. Да вот как сейчас. Эллис жалко. Не жизнь у нее. А так.

– Почему же ее с базы не попросят?

– Зачем? – изумился Коралл. – Она базе доход приносит. Все эти загадки, тайны… ну, вы понимаете. Она – достопримечательность базы. Как и мы. Ди Кораллы. Курите? – Он извлек из нагрудного кармана пачку детских безникотиновых сигарет. Шилову стыдно было отказать, он кивнул, взял сигарету и закурил. Во рту стало сладко, примешивались яблочные тона и – издалека – аромат хвои.

– Но разве вы – достопримечательность? – осведомился он, чтобы не молчать.

Коралл грустно улыбнулся:

– А разве нет? Все, кто протянет на базе больше года, становятся достопримечательностью. Мы. Эллис с матерью. Ластик, это Одесский парнишка с пляжа, у которого вы мангал напрокат брали. Протестующие, выкидывающие пилы, ух как папа их ненавидит… директор базы, которого никто в лицо не видел.

– Он скрывается? – Шилов удивился.

– Ну, власти-то в космопорте его знают и компромат на него имеют… – Коралл усмехнулся: – Говорю же. Тоже достопримечательность. Тайна. Туристы это любят.

– Тайна, значит…

– Но самое интересное, – Коралл поднял ракетку, подставляя ее под солнце, и внимательно разглядывал появившийся вокруг нее нимб, – самое интересное, что люди возле озера Кумарри вправду пропадают.

Шилов вздрогнул, но тут же решил, что Коралл всего-навсего пытается разыграть его, простака-туриста. Простаком Шилов себя не считал, но показывать этого не спешил, решил подыграть. Отдых, опять же, а какой отдых без тайн, будоражащих вымотанную на работе душу?

– Мне мальчишка, Ластик, рассказывал про ножи каких-то Прескоттов.

– Прескотты были рыболовами, причем профессиональными, резали ноги на продажу, – кивнул Коралл, – жили на другой стороне озера, в огромном доме, построенном в стиле барокко. Каждый день они срезали по семь-восемь десятков ног нашего озерного чудища, и, как говорят, совсем не обращались к морским богам, чтоб замолить грехи. В Прескоттов вселились морские духи, и они порезали друг друга. Так говорят. На самом деле в той истории много непонятного. Я слыхал, что полицейские, оказавшись в доме Прескоттов, нашли в столовой тела всех Прескоттов, кроме тела младшего сына, Бенни-боя Прескотта, десяти лет. Но не мог же он сам всех порезать? К тому же (это совсем ненадежные слухи), говорят, что на телах Прескоттов не нашли ни царапины и до сих пор неясно, отчего они умерли на самом деле. В общем, старая это история, многие ее уже позабыли, только туристам она и интересна.

– Старая?

– Ну да, лет восемь ей. Кстати, за отдельную плату любой мальчишка сводит вас на экскурсию в этот дом. Да того же Ластика припрягите. Вы ему, кажется, пришлись по душе.

Шилов заскучал. Взял свободную ракетку, поразмахивал ею, словно катаной рассекая плотный послеполуденный воздух.

– Все-таки хотите сыграть?

– Давайте. Только не на счет, просто шарик погоняем. Хорошо?

– Без проблем.

Минут через пять Шилов вспотел и запыхался, ошеломленный молниеносной игрой Коралла младшего, но постепенно стал приноравливаться. Открылось второе дыхание. Шилов изредка попадал по шарику и научился через раз отбивать подачу Коралла.

– Ластик говорил что-то про бутылку… дай Бог памяти… нет, не помню, чью бутылку…

– Ширяева? – Коралл улыбнулся, закручивая шар. Шар чиркнул по самому краю стола, вылетел из беседки, укатился в заросли сирени. Шилов, бранясь, побежал за ним.

– Хм… да-да, Ширяева, – буркнул он, вернувшись. – Давайте, Коралл, на счет сыграем.

– Эта история новее, ей около года, – сказал Коралл, с легкостью отбивая подачу. – На счет, так на счет. Слушайте: на базе жил да был некий Олежка Ширяев, по профессии то ли биолог, то ли археолог, то ли что-то среднее, точно не помню. Ученый он был, молодой, подающий надежды. Помню, показывал всем на базе вырезки из научных газет со статьями (своими, разумеется). Писал диссертацию о нашем чудовище. Бродил по берегу, рылся в песке, брал пробы, пару раз даже спускался в акваланге на дно озера, чего-то там искал. А однажды после очередной прогулки вокруг озера бесследно пропал. День его не было, два. Спохватились… ох! хороший шар, поздравляю!… хватились, говорю, стали искать. Неделю разыскивали – никаких следов, как сквозь землю провалился. Ну, он парень хороший был, компанейский, но как не от мира сего. Мало ли что приключилось. Из джунглей, случается, местные хищники, вроде гиен, выходят, охотятся. Правда, к озеру не подходят, боятся. Опять же, там защитные устройства стоят, но, может, Ширяев сам не заметил, как в джунгли забрел? В общем, забыли на время о Ширяеве, нужные бумаги заполнили, а родни у него не было, поэтому просто отослали письмо в его институт и успокоились. А примерно через месяц девочка, Эллис, кстати, нашла на берегу озера зарытую в песок бутылку из-под пива. Бутылка была наглухо закупорена, а внутри лежал отрезанный палец!

Шилов взмахнул ракеткой и промазал. А ведь верный шар был! Он решил, что Коралл нарочно подкидывает ему шокирующие детали, чтобы смутить и выиграть партию. Шилов постарался сосредоточиться на игре.

– Палец?

– Ну да. Как вы понимаете, палец послали на экспертизу, где выяснилось, что он принадлежит Олежке Ширяеву. Больше ничего выяснить не смогли. Ох, мимо! А если так?… в общем, оттуда среди детворы пошла легенда, что Ширяев стал демоном озера и если ребенок ведет себя плохо, не слушается, то однажды среди ночи к нему в форточку влетит подводная бутылка Ширяева и откусит палец.

– Бутылка откусит палец?

– Совершенно верно! В яблочко! – Шарик зацепил правый угол стола и улетел к дальней стене беседки. Шилов, сконфуженно улыбнувшись, отложил ракетку. Несмотря на то, что ближе к финалу он наловчился играть, счет был разгромный.

В беседку заглянул Проненко. Вид у него был достаточно бледный. Двумя пальцами правой руки он оттягивал нижнюю губу.

– Шилов… – сказал он и закашлялся, прижимая кулак ко рту. – Шилов, пошли в дом…

– Что стряслось? – спросил Шилов, счастливый, что удается избежать партии-реванша. Он кивнул Кораллу: мол, еще поиграем. Коралл-младший улыбнулся и крикнул ему вслед: – Приходите к нам в гости через пару часов! Отец подогреет отличный глинтвейн, с медом!

– Обязательно!

По желтой тропинке они подошли к дому. Проненко суматошился, нервничал. Отворяя дверь, он зачем-то огляделся по сторонам, и Шилов, заразившись паранойей, тоже обернулся, но ничего особенного не увидел. У озера радостно кричали дети. В соседних беседках молодые люди, наверное, из банды протестующих, мирно распивали темное пиво и курили травку. На желтой скамейке сидела Эллис и внимательно за ними следила. Шилов вздрогнул и тайком глянул на Проненко, не ее ли он боится, но Проненко не обратил на девочку внимания. Он страшился чего-то другого.

Они вошли в дом, остановились посреди прихожей. Проненко тяжело дышал и хватался рукой за сердце.

– Да что случилось-то? – раздражаясь, спросил Шилов, который знал, что Проненко – мастер имитировать сердечные приступы.

Проненко побежал к лестнице. Шилов последовал за ним. Словно два метеора они вломились в коридорчик и застыли перед дверью, ведущую в комнату Семеныча. Проненко отошел в сторону, дрожа как осенний лист. Шилов приподнял бровь, как бы спрашивая: и что? Проненко кивнул на дверь. Шилов толкнул ее. Дверь со скрипом распахнулась. В комнате, по убранству напоминавшей комнату Шилова, было безлюдно. В углу валялся распахнутый чемодан, из которого беспорядочно торчало белье и корешки книг. Шилов подошел к чемодану и наклонился над ним. На корешках было написано что-то вроде: «Десять тысяч рецептов алкогольных коктейлей», «Как понравиться нелюдям. Пособие», «Как молиться языческим богам» и тому подобное. Белье пахло хлоркой.

– И чего? – спросил Шилов.

– Как чего? Семеныч пропал!

– Не пори чушь. Куда он мог пропасть? Просто вышел. Например, в туалет.

– Я как бы задремал… – сказал Проненко, оглядываясь. – Проснулся от чьего-то крика. Проснувшись, догадался, что кричит Семеныч. Я сразу же заглянул к нему в комнату… а его нет!

– Он тебя опередил.

– Не мог.

– Почему?

Проненко замялся. Подошел к застеленной кровати Семеныча, задумчиво дернул за кончик одеяла, сложенного равнобедренным треугольником.

– Я чувствую. Семеныч как бы не мог уйти. Что-то произошло с ним здесь, нечто как бы ужасное. Мне сон приснился, плохой.

– Проненко, ты взрослый человек или кто? – Шилов нахмурился. – Давай, расскажи еще о полях Ци или как их там… – Он прошелся по комнате Семеныча. Принюхался – в воздухе витал запах крепкого дешевого табака. Еще Шилов учуял дух дешевого лосьона. Вернувшись к кровати, он откинул одеяло, провел пальцем по смятой простыне. На пальце остался пыльный след.

– Его уже не было в комнате, – сказал Шилов.

– Что?

– Когда ты услышал крик, его уже не было в комнате. Он кричал откуда-то не из своей комнаты, а, например, снизу. Могло такое быть?

– Могло… – признал Проненко.

– Конечно, могло, нос-пиндос! – рявкнул Семеныч, изображаясь в дверном проеме. Шилов и Проненко чуть не подскочили от неожиданности. Семеныч выглядел румяным и довольным.

– Я в туалет спускался, – сказал он, хлопая по плечу Проненко, дрожавшего, как былинка на ветру, – а внизу голой пяткой на острый камень наступил, вот и заорал от внезапной боли.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – Шилов усмехнулся, разглядывая сконфузившегося Проненко. Тот, впрочем, и не думал успокаиваться, да, кажется, и не сильно стыдился своего дурацкого поступка. Проненко продолжал смотреть по сторонам и мимо Семеныча, будто знал еще что-то и не только крик Семеныча стал причиной его иррационального страха.

– Эй, Проненко, очнись! – Семеныч тормошил его. – Живой я, видишь?

– Вижу, – возвращаясь к прежнему наглому тону, ответил Проненко, дернул плечом, сбрасывая руку Семеныча, и исчез в своей комнате, хлопнув дверью.

– Примерно через час Кораллы ди Кораллы ждут нас в гости, – сказал Шилов.

– О! К этому делу надо подготовиться! – воскликнул Семеныч и достал из-за пазухи бутыль зеленого вина. – Но Проненко мы приглашать не будем, потому что он не в себе и только все испортит. Давай же, друг Шилов, клюкнем зеленого вина, зеленые вина – единственные достойные вина на этой конфор-рмистской турбазе.

– Ты когда успел его купить?

– А вот когда в туалет спускался! – усмехнулся Семеныч.

Проненко так и не вышел из комнаты, хотя стучали они к нему долго и настойчиво. Семеныч даже предлагал вышибить дверь к чертям собачьим, но Шилов не соглашался, потому что не хотел платить базе за нанесенный ущерб.

– Проненко, ты чего это, не хочешь познакомиться с главной достопримечательностью базы? – крикнул, прильнув к замочной скважине, Семеныч.

– У меня как бы живот болит.

– «Как бы живот», мать твою!

– Да, живот. Все ваш идиотский шашлык!

– Ты что же это, – багровея, проревел Семеныч, – хочешь сказать, нос-пиндос, что я шашлык не умею готовить?

– Ничего я не хочу сказать, Семеныч. Я хочу сказать только то, что никуда я не пойду, потому что у меня живот скрутило.

– И черт с тобой, – буркнул Семеныч. – Шашлык я не умею готовить, ха! Ты можешь обвинить меня в чем угодно, Проненко, но не трогай шашлык, он великолепен!

– Да не говорил я ничего такого!

– Ну-ну. Рассказывай. Пошли, Шилов. Выявилось, что у нашего коллеги ужасный вкус и ничего с этим не поделать.

Они спустились вниз, захватили для Кораллов ди Кораллов по бутылочке малахитового винца и вышли на улицу. Вечерело. Дома, беседки и прохожие выглядели блеклыми, как оберточная бумага. Где-то на окраине базы, шипя, надрывалось радио, играла классическая попсовая мелодия времен предпоследнего декаданса «муси-пуси». Туристы совершали моцион, утаптывая желтые тропинки сандалиями, и лениво переговаривались. Слышались неторопливые речи на латыни, вновь входящей в моду. На скамейках сидели матерые рыбаки и обсуждали, кто сколько ног успел отпилить у чудовища. Цифры звучали невероятные. Семеныч дрожал от возбуждения, наблюдая за рыболовами. Видно было, что он мечтает присоединиться к ним, чтобы поведать о своих успехах в деле рыбалки. Вдруг он остановился, хлопнул себя по лбу и сказал:

– Блин, я ж нарочно для такого случая с Центавры ухмурдаш привез, он к зеленому вину безупречно подойдет. Костик, будь другом, сбегай ко мне в комнату, принеси ухмурдаш.

– А сам? – буркнул Шилов, которому совсем не хотелось возвращаться.

– А я боюсь, что не сдержусь и все-таки сломаю негодяю Проненко дверь и за ухо вытяну его из дома. И в глаз дам, чтоб благородную идею не порочил.

– Какую идею?

– Ну, шашлык мой.

– Ладно, сбегаю…

Шилов вернулся в дом и по скрипучей лестнице поднялся на второй этаж. Проделал он это механически. В мыслях Шилов был далеко: думал о Земле, скучал за Афоней, но еще больше размышлял о Сонечке. Как она там, совсем одна? Первый день отпуска заканчивается, а отдых на озере Кумарри уже кажется Шилову идиотской затеей, и он сокрушается, что не остался на Земле. Полетел бы куда-нибудь на Мальорку, например, или лучше в Сочи. «Сверну на Виноградную… – пел Шилов, отворяя дверь в номер Семеныча. – А на Тенистой улице я постою в тени…»

Он быстро разыскал истекающий жиром, завернутый в газету сочный ухмурдаш и сунул его под мышку. Замер. Внимание его привлекла книга в черной кожаной обложке, которая валялась на полу. Раньше Шилов ее не замечал. Книжка в надвигающихся сумерках казалась черной дырой в паркетном полу, отверстием, ведущим в иную реальность. От книги будто бы исходили эманации зла и хаоса, хотя Шилов никак не мог понять, как от обычной бумаги могут исходить подобные эманации. Рассмеявшись над своими страхами, Шилов нагнулся и коснулся книги, но тут же отдернул руку. Указательный палец обожгло. Шилов отошел от книги, подул на ожог.

– Что за черт… – пробормотал он. – Прав был Шопен: «Долгое и постоянное чтение наносит ущерб собственному мышлению…»

– Шилов?

Проненко услышал его и позвал. Шилов скривился, но все-таки подошел к двери в комнату коллеги.

– Ну?

– Шилов, Шопен ничего не говорил, он как бы музыку сочинял.

– Ну, он-то не немой, наверное, был, что-то да говорил!

– Ладно, оставим. Ты мне лучше скажи, где Семеныч?

– Внизу, меня ждет, – изумляясь, что же это происходит с меланхоликом Проненко, ответил Шилов.

Проненко некоторое время молчал, тихо шурша за дверью. Потом замер и прошептал:

– Слушай, Шилов, я знаю, ты меня ненавидишь…

– Да ладно тебе, я…

– Ненавидишь! – взвизгнул Проненко и добавил тише: – В общем, неважно. Пускай ты меня ненавидишь, дело не в этом. Дело в том, что тот, кто ждет тебя внизу – совсем не Семеныч.

Шилов сначала молчал, пытаясь переварить услышанное, потом засмеялся:

– Ладно тебе, Проненко, меня разыгрывать. А кто же это, если не Семеныч?

– Я откуда знаю? – повышая голос, отозвался Проненко. – Быть может, демон или перекинувшийся в Семеныча враждебно настроенный инопланетянин. Ты ведь как бы специалист по нечеловеческой логике, ты и должен это выяснить, это твоя, блин, работа, не моя, я – обычный программист!

– Демонов не бывает.

– Конечно, не бывает, – едко произнес Проненко. – Бывают только ангелы, правда?

Шилов вздрогнул. Та история, в которую его втравил сероглазый на брошенной планете, позабудется не скоро. И ведь никто не виноват, только он сам: выпив две или три лишних кружки пива, поделился, дурак, подробностями своего приключения с Федькой, сводным братом Семеныча, а тот растрепал остальным. Хорошо, до Сонечки не дошло. А может, и дошло, но она смолчала, вела себя с Шиловым как обычно: вежливо здоровалась, справлялась о здоровье и уходила по делам. Шилов глядел ей вслед, и его сердце стучало по грудной клетке, грозя разбить ее вдребезги. Он желал рассказать Сонечке о своих чувствах, но молчал. Иногда ему казалось, что она ждет от него каких-то слов, и именно поэтому при встрече молчит подолгу и смотрит ему в глаза, но с его губ срывается только заурядное «привет, Соня», и она отвечает тогда: «Привет, Костя», и они смотрят друг на друга, и ее зрачки бегают, будто пытаются уместить его лицо в одну секунду, а он смотрит на ее седые волосы и хочет сказать: «Соня, я тебя люблю», но вместо этого спрашивает: «Не слышала, премию этим летом двойную будут давать или как?», а она, ожидавшая других каких-то слов, отвечает: «Нет, не знаю, спроси у Оли из бухгалтерии» «У Оли Прудниковой?» – уточняет Проненко. «У Прудниковой…» – грустно отвечает она. А потом они расходятся, и Шилов затылком ощущает ее взгляд, знает, что она оборачивается и глядит на него, ждет, когда он тоже обернется, и Шилову чертовски хочется посмотреть на нее, но он сдерживается – непонятно зачем – и неторопливо, как во сне, скрывается за поворотом.

– Шилов! Ты меня слышишь?

– Слышу… – пробормотал Шилов.

– Не ходи туда! Не спускайся! Свяжись с нашими или хотя бы с космопортом, сообщи им, что-то странное здесь происходит, на базе этой, неправильное! Семеныч – это уже не тот Семеныч, которого ты знал, это…

– Проненко, не пори чушь. Несмешной у тебя вышел розыгрыш. Короче, пошел я… – Шилов, крепко прижимая к боку ухмурдаш, стал спускаться.

– Шилов! – закричал из-за двери Проненко, и в голосе его прорезался такой животный ужас, что Шилов, уже занесший ногу над ступенькой, оцепенел, но тут же продолжил путь, в мыслях насмехаясь над своей доверчивостью.

– Шилов, ты не веришь в паранормальное, но как бы выслушай, что я тебе расскажу! – кричал, зажмурив глаза, Проненко. Он опустился перед своей дверью на колени и раскинул руки в стороны, будто обнимая ее. В его номере царил полнейший беспорядок, а посреди комнаты лежала черная книга, на обложке которой сверкала чуть потускневшая шафранная надпись: «Стивен Кинг. Избранное». В сумерках казалось, что от книги поднимаются лоскуты черного тумана и тут же распределяются по полу, впитываясь в щели между паркетинами. Впрочем, Проненко этого не замечал. Он шептал в замочную скважину слова, и они складывались в историю.

История Проненко, заход первый

У меня был друг, лучший друг, как бы единственный. Понимаешь, у всех были приятели, товарищи, у пацанов, кто постарше, собутыльники, а у меня был всамделишный друг, по-настоящему настоящий – вот, что я имею в виду. Мы все делали как бы вместе, и у нас не было тайн друг от друга. Мы познакомились, когда нам каждому стукнуло по три годика, и вместе лепили замки из пластилина, а когда чуть повзрослели, самостоятельно шли на берег реки, прозванной в наших краях речкой-Вонючкой, и строили замки из песка. Мы могли рассказать друг другу все, что угодно, делились любыми переживаниями. Например, Саша, так звали моего друга, поведал, что мать как-то отодрала его за ухо. Будто бы он утянул из шкафчика банку варенья и съел, хотя он ее вовсе и не ел, ну то есть ни капельки, он только достал ее и с чайной ложечки кормил захворавшего кота Муську, а излишки аккуратно выливал в окно, удобряя палисадник. Я рассказал Саше, как отец однажды дверью прищемил мне палец и не извинился, а я проплакал целый вечер. Отец дал мне подзатыльник, чтоб я не ныл, и тогда я убежал в кладовку и заперся там, но отец не торопился искать меня и даже не вызвал пожарников, чтобы они выломали дверь, а просто растянулся на кровати и уснул, совсем позабыв обо мне. Я плакал, потому что быть забытым – очень обидно.

Общие тайны как бы сближали нас, и когда мы рассказывали их друг другу, наши замки из песка получались еще красивее, башенки – изящнее, ворота и стены – мощнее и даже как-то солиднее. Когда у нас заканчивались правдивые истории, мы сочиняли их, ну то есть это я сочинял, но уверен, что и Сашка выдумывал тоже, потому что, например, я точно знаю, что мать у Саши была самая обычная, а не робот-золотарь, как он мне врал. Я еще, помнится, спросил, кто такие золотари, а он ответил:

– Те, кто делают мир чище.

Я ему не поверил, конечно, хотя и кивнул. Ясно же из названия, что золотари перерабатывают золу в тару, в одноразовые стаканчики и пластиковые бутылки то есть.

Нам было по семь лет. Стояло жаркое лето, последнее лето перед школой. Над рекой носились мотоциклы на воздушных подушках, неподалеку возились рободети, строившие из песка и ракушек точную модель галактики, а мы сооружали наш шедевр, песочный замок, который должен был стать всем замкам замком. И вдруг Саша говорит:

– Сегодня папа купил мне велосипед.

Я вздрогнул, но промолчал, продолжил лепить зубчики на стенах и украшать ракушками фронтон замка.

– А завтра мама обещала свозить меня на луну в луна-парк, – походя отметил Саша и злобно ухмыльнулся. Я тактично промолчал. Эта новость никак не вписывалась в концепцию нашей дружбы.

В тот день замок мы не достроили и возвращались домой не вместе, как обычно, а по отдельности, потому что за Сашей приехал отец. На сердце у меня было тревожно.

На следующий день мы продолжили лепить замок. В воздухе носилась мошкара и воробьи, из игрушечных интеллектуальных излучателей в них палили карапузы и весело смеялись, когда попадали. В воздухе печально кружили пепел и птицы с обожженными крыльями. Неподалеку рободети строили из песка точную модель упавшей в прошлом году Пизанской Башни. Саша сказал мне:

– Вечером летим на Луну. Так что завтра меня не будет целый день. Да и послезавтра тоже. А в пятницу мы поедем в торговый центр, папа купит мне мускульные усилители, и я стану самым сильным.

– Но это как бы не поможет тебе лепить замки, – сказал я, нежно касаясь центральной башенки.

– Ну и на фиг эти замки! – воскликнул Саша со злостью, поднялся на ноги и ударил кроссовкой по главным воротам и далее – по центральной башне, разрушая замок. Я замер, с ног до головы усыпанный песком, пораженный страшной переменой, которая произошла с моим лучшим другом… я…

– Шилов! – крикнул Проненко, чувствуя неладное. Никто ему не ответил, потому что Шилов давно спустился вниз. – Шилов, гамадрила ты, мать твою!!! – завопил что есть мочи Проненко, царапая ногтями дверь. Безмолвие было ему ответом. Сзади что-то зашуршало, но Проненко не обернулся, а еще крепче зажмурился и уперся лбом в дверь, мечтая слиться с ней.

Шилов, выйдя из дома, замер. На него в упор глядела Эллис. Она сидела на приступке, руками обхватив острые колени; круги под ее глазами, кажется, стали еще темнее и выразительнее. Она сидела, высунув наружу кончик языка, и остроглазый Шилов удостоверился, что он, язык то есть, у нее и впрямь раздвоенный. Шилов не смог вспомнить навскидку расу, у представителей которой внешность как у человека, а язык раздвоен и решил, что у девочки мутация. Ее мать в свое время не прошла генетический контроль, но все равно забеременела, наперекор формальному запрету, такое случается.

– Привет! Мы утром уже виделись, но ты быстро исчезла… – Шилов помахал ей рукой, в которой был зажат сверток с ухмурдашем. В стороны полетели капельки жира. Девочка не ответила, даже глазом не повела.

– Эй, Эллис, я… – Ластик вышел из тени, направляясь к девочке, но увидел Шилова и замер, притворившись, что внимательно разглядывает моторную лодку. Засвистел, кулаки вжал в бока и стал приговаривать: «Хм… ну и лодочка… вот так лодочка…» Видно было, что ему не терпится поговорить с Эллис, которая не сводила взгляда с Шилова, и Шилов решил не мешать молодежи, поспешил к Семенычу, который ждал на углу. Семеныч дымил папиросой в компании каких-то туристов и что-то им рассказывал. Наверное, врал о размерах отрезанного щупальца.

 

Глава четвертая

У Коралла было неубрано. Впрочем, «неубрано» – это еще мягко сказано. Повсюду громоздилась грязная посуда, стопки книг; прибитые к грязным стенам гвоздями висели рыбацкие принадлежности, покореженные дорожные знаки и нанизанные на проволоку засушенные ноги мега-осьминога. Все окна были раскрыты, ветер грубо трепал газовые занавески. Коралл был изрядно пьян. Он провел гостей в гостиную, смахнул с кожаного дивана спящего кота, книги и прочий мусор; пыхтя и ругаясь под нос, подтащил низкий журнальный столик. Столик оказался сравнительно чистым: на нем стояли бутылки с винами разных сортов, подгнившие фрукты в корзинке, над которой танцевали мошки.

– Чем богаты, тем и рады… – заикаясь, сказал Стивен Коралл ди Коралл и упал на диван. Закрыл глаза и шумно задышал, грудь его под мятой майкой поднималась величественно, как волны на море во время бриза. Шилов поискал глазами, но младшего Коралла не увидел. Наверное, до сих пор играет в настольный теннис.

– Мы, может, не вовремя? – поинтересовался тактичный Семеныч.

Стивен ожил, резво вскочил, выдирая из бороды застрявшие щепки, бумажки, веточки, стал освобождать от мусора стулья, подтащил их к столику, кивнул:

– Вы это… присаживайтесь. Вы вовремя. Не думайте. Вовремя, да. Это я. Не вовремя. Я… – Он махнул рукой, не договорив. Рухнул на диван и закрыл глаза.

Шилов и Семеныч уселись на стулья. Семеныч налил в стаканы зеленого вина. Налил молча, не балагуря, как обычно. Шилов и сам чувствовал себя не в своей тарелке. С Кораллом происходило что-то странное. «Скорую», что ли вызвать? – подумал Шилов и тут же одернул себя: – Ну откуда «скорая» в таком глухом месте? Впрочем, какой-нибудь медпункт на базе обязательно должен быть.

– Ну… – сказал Семеныч, уныло наблюдая то за газовыми занавесками, то за лампочкой без абажура, которая свисала с потолка, запущенная, грязная, символизирующая упадок всей базы и в частности – дома Коралла ди Коралла, рыбака.

– Ну… – повторил он. – За з-знакомство!

Шилов и Семеныч чокнулись. Коралл так и не открыл глаза. Шилов и Семеныч переглянулись, в молчании выпили. Вино было кислым, пахло рыбой. Шилову оно решительно не понравилось. Семеныч, однако, был доволен вкусом напитка. Впрочем, хорошее настроение у него испарилось в тот же миг, когда он снова посмотрел на Стивена. Хозяин храпел, вывалив наружу язык, что та дворняга.

– Кхе-кхе… – тактично кашлянул Семеныч, но Коралл просыпаться не собирался.

– Пойдем? – тихо спросил Шилов. Семеныч пожал плечами, грустно посмотрел на початую бутылку, налил еще.

– В туалет схожу… – сказал Шилов, вставая.

– Иди… – безнадежно махнул рукой Семеныч и уставился в свой стакан. Вино в нем бурлило, выплескивалось на пол.

Шилов, перепрыгивая груды одежды, деталей и книг, прошел на кухню. На кухне был такой же беспорядок, как и везде. Сквозь пыльные окна глухо светили уличные фонари. По тропинкам, дергаясь как в немом кино, гуляли смутные тени зеленокожих и туристов. Кто-то играл на гитаре старинную, средневековую что ли, балладу, и неумелая эта игра затронула некие струны в душе Шилова, он вспомнил благословенные студенческие времена, когда они, первокурсники, выбирались на природу и ютились под открытым небом. Как настоящие дикари. Вот то была полноценная жизнь! А сейчас – жалкая ее пародия.

Перепрыгнув набор сковородок, он оказался у туалета, который у Коралла, слава Богу, был не на улице, а в доме. Шилов щелкнул выключателем, зашел в кабинку. Туалет сиял новым кафелем, половик мягко ложился под ноги, унитаз блестел, как драгоценная жемчужина. Стало ясно, что туалет – единственное место, за которым Кораллы ухаживают. Шилов сделал дело и уже собирался выходить, когда на него снова накатило. Мир внутри туалета стал ирреальным, перед глазами все поплыло, заплясали концентрические круги и эллипсы. Они расширялись и сужались. Сплошная мешанина звуков, отрыгиваемая, кажется, щелями в стенах, стала распадаться на отдельные слова и звуки: фи, фай, фо, фам… Фи, фай, фо, фам…

Шилов уперся руками в стену, попытался отдышаться. Его словно парализовало, он не мог сдвинуться с места. Он слышал только это самое «фи, фай, фо», и еще что-то, что примешивалось к бессмысленной фразе, дрожью отдаваясь в напряженных ладонях, вжавшихся в стену. Фи, фай, фо… шаг… фам. Фи, фай, фо… шаг… фам. Кто-то шел к нему. Кто-то шел к туалету, расшвыривая огромными ножищами нагромождения мусора, кто-то собирался открыть дверь, чтобы… чтобы… Шилов запаниковал. Это придало ему сил, и он поборол мир, ставший кисельным, и, отворив дверь, вывалился на кухню. Вцепился в крышку газовой плиты. С трудом, но устоял. Однако ничего еще не закончилось. Голоса все также нашептывали «фи, фай, фо, фам», все также бухали шаги великана. Как метроном стучало сердце. Быть может, это чудовище, наконец, вылезло из озера, чтобы отомстить? – подумал Шилов. Задрожали грязные бокалы в раковине. Звякнула, осыпаясь, посуда, грудой упиравшаяся в дверцу холодильника. Шилов огляделся, шумно вдохнул тягучий воздух. В комнате было светло, но светло как-то едва-едва, будто комнату освещала жалкая десятиваттная лампочка, не ярче. За окнами же стало безнадежно темно, и Шилов смотрел на входную дверь, хлипкую на вид, за которой, кажется, и раздавались шаги. Они звучали все громче и громче, а потом неожиданно стихли. Шилов чувствовал кожей, что за дверью кто-то есть, и этот кто-то стоит и ждет чего-то. Быть может момента, когда Шилов сдвинется с места?

Шилов, приложив неимоверные усилия, прорвал кисельную завесу и смог отойти в спасительный свет гостиной. Он подбежал к Семенычу, схватил его за плечо, собираясь закричать «бежим отсюда!» или что-то в этом роде, но язык отказался повиноваться, потому что Семеныч не хотел оборачиваться, замер, как мраморная статуя. Шилов обошел его и увидел, что Семеныча парализовало, что он застыл, не успев отпить вина из бокала.

«Кошмар, – подумал Шилов. – Дурной сон, я брежу». С Шиловым случалось иногда, что он не мог различить сон и явь. Психолог, к которому он пошел проконсультироваться, сказал, что все в порядке. Мол, специфика работы у Шилова такая. Так даже лучше, сказал психолог, и Шилов с удивлением посмотрел на него, но ничего не ответил на это. Начальству виднее, что лучше для работника.

Лицо Семеныча вдруг пришло в движение, размылось, затуманилось, он поставил бокал обратно на стол и стал открывать и закрывать рот; в липкий воздух бултыхнулись растянутые как жвачка слова, никак не связанные с движением его губ.

– Я, – сказал Семеныч, – видел их, видел два гроба, и их, моих родителей, стоявших перед гробами на коленях, тоже видел. В гробах лежали дедушка и бабушка, которые умерли в один день. Я смотрел на папу и маму, и мне чудилось, что и они умрут в один день, и я буду вот так стоять с женой на коленях перед их гробами, а потом встану, и рабочие унесут гробы. Я заплакал, а какая-то бабушка сказала: «Надо же, такой малыш, а понимает». Но я плакал совсем не оттого, что понимал что-то, я плакал, потому что видел в гробах не бабушку и дедушку, а родителей. Вечером я пытался рассказать об этом отцу, но он, сильно сдавший (лицо его посерело, а волосы поседели буквально за один день), оттаскал меня за уши и поставил в угол…

Фи, фай, фо…

Чужой голос налетел, как злой суховей. Шилов, не думая о последствиях, бросился за диван, в богатырском прыжке перелетев спящего Коралла, и замер за спинкой дивана, чувствуя себя совершенно по-дурацки – у него дрожали колени и руки.

Топ. Шаги приближались. Семеныч продолжал что-то бормотать про отца, про сказку «Три медведя», которую родитель часто читал ему перед сном, про хлесткий ремень, который звучал «трасс!», когда хищной змеей обвивался вокруг журнального столика, ну и заодно вокруг маленького Семеныча, что лежал на этом столике голой попой кверху.

Топ.

Фи, фай, фо, фам…

Топ.

Шилов искал выход. Впереди – стена, слева – стена, справа окно, перед которым громоздятся сваленные в кучу разнообразные детали, обрезки плексигласа, мотки припоя и пузырьки со спиртоканифолью, бутылки из-под пива. Окно приоткрыто, ветер колышет газовые занавески. За окном – полная тьма. Все одно лучше, чем приближающиеся шаги.

Топ.

Оставить Семеныча? Невозможно! Его надо спасти. Да и спящему Кораллу нужно помочь, вытащить как-то.

Фи, фай, фо, фам… I smell the blood of an Englishman.

Голос тяжелый, похожий на оползень в горах, на удар отбойным молотом, на шепот самой смерти, перемалывающей зубами-надгробьями человеческие жизни.

Топ.

Шилов вдруг увидел перед носом завернутый в газету ухмардуш, который должен был лежать на столе. Ухмардуш, неведомо как здесь очутившийся, стал для него последней каплей. Он схватил его, распрямился и бросился к окну. Краем глаза увидел нечто огромное, черное, которое двигалось по комнате как бульдозер, снося все на пути. Шилов метнул в это черное ухмардуш и, кажется, попал, потому что зверь завопил и на миг остановился. Но, что произошло дальше, Шилов не разглядел, потому что рыбкой нырнул в окно, попытался сгруппироваться, но не успел и пребольно ткнулся плечом в деревянную ограду. Рухнул на землю, подвернул ногу, вскочил, и, кривясь от боли, побежал вдоль забора, натыкаясь на колючие ветки.

Кажется, что-то кричал от боли и страха.

Нашел место, где в ограде зиял проем, метнулся туда и по крутому склону скатился вниз. Обнаружил себя среди моря пней, вдалеке увидел джунгли, отсеченные от базы прозрачным трехметровым забором. Над головой светила красная луна, звезд было немного. В джунглях бесновались и кричали дикие звери. Шилов сидел на земле, пытался прийти в себя. В кожу впивались колючки, он яростно чесался.

Он огляделся, увидел над собой ровный строй домиков, уползающий к озеру. В некоторых окнах горел свет, но ощущение, что происходящее нереально, не покидало Шилова. Он поднялся на ноги и поковылял вдоль обрыва, оглядываясь на дом Коралла. Там было тихо. Кажется, никто за ним не гнался.

«Надо найти директора и рассказать, что на базе происходит какая-то дичь», – думал Шилов. Больше он ничего не думал: просто-напросто не выходило думать что-то другое. Адреналин в крови иссякал, разболелась нога. Шилов наклонился и пощупал голень. Вроде ничего не сломано и не вывихнуто. Порвал штанину, глубоко оцарапался. А вот, кстати, и царапина. Палец попал во что-то липкое. Кровь.

Фи, фай… – донеслось сзади, и Шилов ускорил шаг. Не выдержал и побежал. Понесся, как ветер, в один миг забыв о больной ноге. В темноте разглядел выдавленные прямо в склоне обрыва и плотно утоптанные ступени и прямо-таки взлетел по ним. Очутился в переулке между домами. Переулок был забит инвентарем для рыбалки – в основном, ржавыми пилами. Шилов одним прыжком перемахнул инструменты и выбежал на главную улицу. Здесь было светло – горели фонари – и совершенно безлюдно. Шилов, начиная паниковать, заметил светящийся как елочная игрушка стеклянный ларек, в котором торговали всякой мелочевкой, и, стараясь успокоить дыхание, подошел к нему. Ларек казался единственным, в чем еще теплилась жизнь. Внутри ларька, как лампочка в нарядном светильнике, сидела пожилая женщина в синем спортивном костюме. Она что-то читала с покетбука. Улыбалась, хмурилась, плакала, хохотала, вглядываясь в строчки. Шилову она показалась квинтэссенцией всех женщин во всех ларьках мира, читающих в рабочее время. Шилов постучал по стеклу, но повелительница ларька не обратила на него внимания. Усмехнулась чему-то, заплакала, фыркнула, зарыдала, скривилась, захохотала, нахмурилась, шмыгнула носом, сплюнула, улыбнулась по-матерински нежно. Шилов замолотил по стеклу кулаками, разбивая костяшки в кровь, но женщина так и не заметила его.

– Чертовщина, – пробормотал Шилов, прислонившись к ларьку спиной. Хлопнул себя по карманам, выудил сигарету, прикурил. С базой происходило что-то неправильное. Или, как вариант, что-то не то происходило с ним, с Шиловым. Он огляделся, сильно затягиваясь. В окнах домов горел свет, где-то играла музыка, шипело радио, но совсем не было слышно голосов. В кустах лениво шуршал ветер. Шилов вслушивался и не мог понять, кажется это ему или из-за кустов действительно доносятся «фи, фай, фо, фам» и тяжелые шаги.

«Надо трезво оценить возникшую ситуацию, – сказал себе Шилов. – Происходящее напоминает одновременно сон и какой-нибудь дурацкий старинный триллер. Я оказался один посреди пустой базы, меня никто не замечает, я никого не вижу, за мной гонится чудовище, которое только и умеет что повторять «фи, фай, фо» да топать ногами. Что это значит? Да ничего эта хрень не может значить, кроме того, что я сплю. Или… или на меня навели морок… или… тьфу, бля, муть…»

Шилов знал только одну чужую расу, которая способна управлять сознанием на расстоянии. Сероглазые, таинственные инопланетяне, которые редко идут на контакт с чужаками. Никто не знает, откуда сероглазые родом и есть ли вообще планета, которую эти твари могут назвать родиной. Шилов пару раз по долгу службы встречался с ними. Последний раз – три месяца назад на планете Калитка. Та встреча чуть не окончилась для него печально, сероглазый «заменил» ему жизнь, силой впихнул в выдуманное пространство, в котором действовали виртуальные копии друзей и приятелей Шилова, в котором сам Шилов стал совсем другим. Сероглазый хотел, чтобы Шилов вошел в вихрь, который позже расколол и уничтожил летательный аппарат сероглазого. Но зачем ему это было надо? Неизвестно. Известно другое: сероглазые обладают колоссальными возможностями. Какая другая тварь может смоделировать целый мир, насильно впихнуть его в мозг разумного существа и заставить это самое существо поверить в реальность выдумки?

– То же самое происходит и здесь… – пробормотал Шилов. Обернулся, будто надеялся увидеть сероглазого, но никого похожего рядом не оказалось. Зато Шилов заметил зеленокожего. Кажется, того самого, который регистрировал его в своем покетбуке. Зеленокожий украдкой выглядывал из-за угла и манил его пальцем, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Шилову ничего не оставалось, и он пошел навстречу аборигену. Сзади продавщица ларька все также беззвучно читала с покетбука. Как налитый кровью глаз светила чужая луна. Трещало радио. Вдалеке как безумный кричал Проненко и долго не мог остановиться.

Проненко, просидев у двери минут десять, понял, что дальше так продолжаться не может, и надо посмотреть, что происходит сзади и кто там шуршит. Он уперся носом в дверь и стал считать до десяти, решив, что как только в мозгу прозвучит цифра десять, он сразу оглянется, встретит опасность лицом к лицу, как и подобает мужчине. Но он досчитал до десяти, потом до двадцати, до тридцати – причем до тридцати считал медленно, тщательно проговаривая каждое число и катая его на языке, словно карамельку, – но так и не обернулся. Разозлившись, Проненко вообразил Шилова, представил, как ненавидит его, но ненависть его быстро иссякла, потому что в этой ситуации Шилов, которого по жизни продвигала имеющая связи мамочка, казался совсем не мерзким, а очень даже желанным, желанным вот прямо здесь, сейчас, за дверью. Проненко мечтал, чтобы Шилов вернулся и помог ему одолеть страх. Иногда Проненко казалось, что Шилов ничего не боится и, если уж начистоту, Проненко завидовал ему, его отношению к жизни и всегдашнему спокойствию. Даже, можно сказать, флегматизму.

Сзади шуршало все громче и, кажется, требовательнее. Звуки переместились к кровати, неведомый кто-то схватил зубами простыню и стал жевать. Потом неведомое существо затопало по ковру все ближе к нему, к Проненко, но атаковать не решалось, и Проненко решил, что оборачиваться не стоит, что если он обернется, существо немедленно кинется и… что сделает? Измученный мозг создавал страшные картинки. Существо в фантазиях перегрызало Проненко глотку, проникало в рот, а оттуда – в желудок, чтобы разорвать Проненко изнутри. Это были по-настоящему жуткие видения, и Проненко почти уже решился обернуться, потому что в страшных видениях была неведомая сладость, но в последний момент передумал. Капли пота наглыми букашками ползли по лбу. Эти букашки напоминали ему о походах в парикмахерскую в те далекие дошкольные времена, когда он ненавидел мастера по волосам (так звала его мама). Едва Проненко садился в кресло, тут же по лицу у него начинал течь пот, и чесалось сразу в сотне мест. Это было просто ужасно, потому что почесаться было нельзя.

Воспоминания о детстве вернули Проненко к истории, которую он рассказал не до конца, и Проненко пробормотал, чувствуя себя по-дурацки:

– Хочешь, я расскажу до конца свою… как бы… байку?…

Шуршать перестало, неведомый зверь замер, вслушиваясь. Проненко, захлебываясь и глотая окончания слов, спешил поведать историю детства.

История Проненко, заход второй

Мой бывший друг Саша как бы уничтожил наше творение, растоптал его, и никто не может даже близко представить, что я как бы чувствовал в тот момент! Никто, потому что ни у кого не было такого друга, ни у кого в целом мире. Были товарищи, собутыльники, приятели, знакомые, но не друзья. Наша дружба восходила к романтическим временам, когда в ходу были честь, доблесть и крепкая мужская дружба. По крайней мере, так я думал сначала.

Я смотрел на Сашу, который словно злобный великан возвышался надо мной, и не мог понять, что с ним случилось, почему он вдруг заговорил о своих родителях в таком тоне, будто любил их. Я сидел перед ним на корточках такой маленький, такой как бы потерянный и глядел на руины замка и видел в них гибель нашей дружбы. Да, я был как бы маленький, но сумел сообразить, что случилось непоправимое. И самое ужасное, что никто на это не обратил внимания! Рободети продолжали лепить башню, лихачи гоняли на мотоциклах, дачники ели истекающую жиром бармухлу и ловили языками капающий на песок расплавленный сыр с клюшем. Дети палили в мух. Ужасное зрелище.

– За что ты так? – спросил я Сашу.

– Надоело твое вранье, – ответил Саша и стал, шмыгая носом, смотреть на реку.

– Какое вранье?

– Обычное вранье! Ты почти все врал о своих родителях.

– Но ведь и ты как бы врал… – робко возразил я, но Саша продолжал смотреть на играющую бликами реку и шмыгал носом, как какой-нибудь трагический герой. Пожалуй, в тот момент ему не хватало отвратительно-белого плаща и шпаги.

– Эх… – сказал он. – Папа был прав, врать нехорошо.

– Ты же как бы не любишь папу! – закричал я.

– Ах ты… – Саша неожиданно бросился на меня и повалил в песок, сжал своими сильными руками меня как будто в тиски. Мне стало больно, я попытался вырваться, но Саша держал крепко, и тогда я заревел, проклиная Сашу всеми известными мне проклятиями. И вдруг случилось что-то неожиданное и страшное. Саша весь затрясся, изо рта у него пошла кровь. Руки его ослабли, он повалился в песок рядом со мной и стал беззвучно разевать рот. Я перевернулся набок и в немом ужасе наблюдал, как Сашино лицо бледнеет, а темно-красная кровь капает на желтый песок. К нам подбежали взрослые. Сашу взяли на руки, куда-то понесли. Я остался лежать в песке и смотрел на темное пятно крови на том месте, где раньше лежал Саша. Мне казалось, что Саша как бы умер, что я как бы убил его. Я лежал тихо-тихо, надеясь, что никто не заметит меня, а ночью я встану и убегу, но минуты через две примчалась мать, схватила меня за руку и потащила домой. Меня лихорадило, я не спал всю ночь, мама носилась со мной. Приезжал врач, я плохо помню, но, кажется, мне сделали укол. Я успокоился и уснул. Утром мне чуть полегчало. Я слышал, как мама разговаривает с соседями. От них она, и я заодно, выяснили, что у Саши обнаружилась какая-то страшная болезнь, и он лежит в больнице. Болезнь излечима, но был шанс, что Саша останется парализован на всю жизнь. Я немного успокоился. Я был маленький и не видел ничего страшного в том, что Сашу парализует – даже немного завидовал ему. Лежишь целый день в кровати, никуда не торопишься, все с тобой носятся, приносят еду, игрушки, газировку, читают вслух книжки.

Я пошел на поправку. А ночью, в тот миг, когда явь сливается со сном, ко мне явился Сашин призрак, вернее бледный его дух. Он стоял возле моей кровати, и я замер, не в силах пошевелиться. Он смотрел на меня долго и, кажется, с укором, а потом в какой-то миг я решился закрыть глаза, всего на секундочку, но когда открыл их, его уже не было. Утром выяснилось, что Сашу все-таки парализовало. С тех пор дух приходил каждую ночь, и молча глядел на меня, а я не мог пошевелиться от страха. Это продолжалось очень долго, пока мы не переехали. Потом… потом все забылось… Я слышал, что Сашу лечат, надеются, что когда-нибудь он сможет двигаться… А сегодня днем все повторилось… я дремал в этой комнате на кровати, когда явился дух Саши… он показывал пальцем куда-то за дверь, и я понял, что он указывает на комнату Семеныча и понял, что с Семенычем произойдет нечто ужасное… а потом Семеныч закричал, дух исчез, и я проснулся… Шилов, ты мне не поверил, но я как бы знаю… я как бы уверен…

Сзади опять зашуршало, на этот раз осязаемо ближе. Проненко понимал, что неведомое существо шлепает босыми ступнями по полу совсем рядом, на расстоянии двух-трех сантиметров. Спина Проненко покрылась мурашками. Он конвульсивно дернулся, намереваясь повернуться, но повернуться не получилось, и он заплакал от бессилия. Открыл глаза, но это не помогло, в комнате было слишком темно.

– Может, я никого и не увижу в темноте, – пробормотал Проненко. – Никого не увижу и замечательно. Я встану и спокойно открою дверь. И как бы спокойно уйду. Да, так и сделаю.

Он хрустнул шеей, будто разминая ее, зевнул, притворившись, что шорохи за спиной его не интересуют, чуть вытянул затекшую ногу, слегка повернул голову, увидел, как из липкого сумрака выплывает подобно фрегату лакированный книжный шкаф. Существо замерло, ожидая, как Проненко поступит дальше. Или, быть может, все эти шорохи были плодом его воображения? Может быть, это ветер шумит на улице?

Проненко решился и, обрывая бег мысли, чтобы опять не испугаться, резко переставил ноги и повернулся в комнату лицом.

И закричал во все горло.

Зеленокожий привел Шилова в какой-то дом и оставил в полной темноте. Шилов, поначалу немного успокоившийся, вновь занервничал. Он переступал с ноги на ногу, готовый пуститься наутек в случае чего, и уже собрался звать туземца, но в этот момент зеленокожий зажег фонарик в соседней комнате, и светлое пятно побежало по стене, разбавляя кромешную темень. Они стояли посреди заброшенного дома, стены которого вместо обоев были оклеены анимационными постерами со знаменитостями и обнаженными красавицами. Люди на постерах кривлялись и белозубо улыбались Шилову.

– Здесь жил ученый Ширяев, – скрипучим голосом пояснил зеленокожий и добавил: – Пух.

– Что?

– Пух. Так меня зовут.

Шилов едва сдержал нервный смешок: так не вязался облик зеленокожего с героем Милновской сказки. Вдалеке что-то скрипнуло, ветер катнул по чердаку нечто металлическое, круглое, может, пивную банку, и Шилову тотчас же перехотелось смеяться. Перешагивая хлам, скопившийся на полу, он следовал за зеленокожим. Пух привел его в соседнюю комнату и шмыгнул под кровать. Свет фонарика проник в голый матрац, превращая кровать в негатив самой себя.

– Сюда! – позвал Пух. Под кроватью что-то скрипнуло, затрещало. Шилов стал на корточки и осторожно сунул голову под койку. Увидел отодвинутые доски, черную дыру в полу и голову зеленокожего, которая погружалась в эту дыру, постепенно исчезая во мраке. Шилову ничего не оставалось, и он последовал за Пухом. На ощупь обнаружил лестницу, ведущую вниз, схватился за перекладину и полез, догоняя мечущееся светлое пятнышко. Вокруг стояла кромешная темнота, которую жалкое это пятнышко не в силах оказалось разогнать. Повсюду чудились руки неведомых существ, мечтавших схватить Шилова за шиворот. Чтобы отвлечься от дурных мыслей, он сказал:

– Слушай, Пух, у меня в доме остался передатчик… ну, специальная такая штуковина для экстренных случаев, с его помощью я могу легко связаться с полицией космопорта и даже переслать сообщение на другую планету…

– Нет, – отрезал Пух.

– Но почему?

– Не получится.

Лестница иссякла. Шилов ступил на холодную землю, топнул. Под ногами хлюпнуло. Он сделал шаг вперед и больно ударился лбом о низкий земляной потолок.

– Пригнись, – запоздало предупредил зеленокожий. Пятно света рыскало по земле, из которой торчали белые корни. Рыскало далеко впереди. Шилов наклонился и поспешил за зеленокожим. Шли долго, минут пятнадцать или больше, у Шилова затекла шея, он стал чаще натыкаться на корни, торчавшие из потолка и стен, и ругался. Кроме того, у него неожиданно разыгрался приступ клаустрофобии. Шилов мечтал побыстрее выйти… неважно куда, лишь бы на открытое пространство.

Пух вдруг замер, и Шилов натолкнулся на него. Под кожей аборигена будто шары перекатывались мускулы. Чужак волновался.

– Что случилось? – шепотом спросил Шилов. Пух обернулся вместе со своим фонариком, колючий свет ударил Шилова по глазам.

– Что-то происходит, какое-то говно, – произнес Пух по слогам. Потом вдруг пятно заметалось по стенам и потолку как бешеное, и Шилов, открыв глаза, подивился калейдоскопу черно-бело-серого, а потом удивляться было уже некогда, потому что Пух закричал, задыхаясь от ужаса: «Бежим!» – и сам побежал вперед, а Шилов помчался за ним. Они неслись, спотыкаясь и едва удерживаясь на ногах. Страх зеленокожего передался Шилову. Ему казалось, что за ними действительно кто-то гонится, кто-то огромный, обдающий спину горячим и влажным дыханием. Шилов бежал быстрее, уже не обращая внимания на боль в шее и ногах. Он спешил за Пухом и, что удивительно, почти не отставал. Страх придал Шилову сил.

Тоннель закончился, они уперлись в стену, к которой была притулена деревянная лестница, такая же, как та, по которой они спустились сюда. Шилову на миг подумалось, что они неведомым образом сделали круг и вернулись к дому пропавшего ученого. Но дальше думать было некогда. Проворный Пух уже карабкался наверх. Шилов едва поспевал за ним. Было все также темно, но наш герой задом чувствовал, что чудовище совсем рядом, что оно готово в любой момент вцепиться ему в ногу и утащить в свое логово.

Сверху громыхнуло, по привыкшим к темноте глазам будто кувалдой ударил яркий свет. Кто-то неуверенно чертыхнулся и замолчал на полуслове.

– Закрывайте дверь! – закричал Пух, который успел выбраться из тоннеля. Шилов поспешил за ним. Чьи-то руки подхватили его под руки и вытащили из западни. Шилов без сил упал на паркетный пот, попытался отдышаться. За его спиной зеленокожие закрывали люк, находившийся под кроватью, такой же, как в доме покойного Ширяева. Шилов огляделся. Кажется, это был домик сторожа базы. Обстановка выглядела вполне человеческой: шкаф, стулья, большой дубовый стол, занавески на окнах, горшки с геранью и кактусами на подоконнике, настольный вентилятор с порыжевшими от времени лопастями. Посреди комнаты стояло кривое напольное зеркало в угольно-черной раме. Зеркало плохо вписывалось в обстановку.

Зеленокожих стало трое. Кроме Пуха здесь стоял старик в соломенной шляпе и шортах до колен и молодой инопланетянин в летней одежде: белой майке навыпуск и облегающих бежевых штанишках. Шилов, совсем обалдевший, посмотрел на закрытый люк. Он ждал удара из тоннеля, который бы подтвердил, что за ними и впрямь гналось чудовище, но удара не последовало, тишину ничего не нарушало.

– Пойдем? – спросил Пух, нервно переступавший ногами возле зеркала.

– Что… – голос у Шилова сел, он закашлялся.

Повторил попытку:

– Что за нами гналось?

Ответил старик:

– Ничто.

– Чего?

– Ничто, – терпеливо повторил старик. Шилов увидел, что Пух кривится. Пух очень спешил, но старика не перебивал.

– Ничто?

– Ничто! – Старик вытянул руку, покрытую темно-зелеными бородавками, и провел ею в воздухе, как бы рисуя загадочную руну. – Что ты видишь, человек? Ты видишь стол, стул, волшебный предмет, дающий свет, чудесный предмет, разрыхляющий воздух. Это – «что». За вами же гналось «ничто».

– Эти волшебные предметы называются лампа и вентилятор, дедушка, – сказал Пух.

– Неважно! – старик отмахнулся. – Ты меня понимаешь, человек?

– Не понимаю, – буркнул Шилов, поднимаясь на ноги. Вытянувшись в полный рост, он стал на голову выше зеленокожих карликов. Он посмотрел на недомерков с легким презрением и страхом, ему показалось, что это они сотворили с турбазой нечто такое, отчего происходящее превратилось в кошмарный сон. Но тут же обругал себя за такие мысли. Ксенофобия, ничего более, досадный пережиток прошлого.

– Это вы вырыли тоннель? – спросил он.

– Да, – кивнул старик.

– Зачем?

Старик пожал плечами. Пух, который чуть не подпрыгивал на месте от возбуждения, опять подал голос:

– Пошли? Пошли, пошли, пошли, а то говно случится!

Старик кивнул, засеменил на середину комнаты, за руку потянул молодого. Молодой глядел на Шилова и без стеснения грыз ноготь на большом пальце левой руки. Впрочем, Шилов успел подзабыть лекции об этих инопланетянах и не был уверен: быть может, это такой особенный жест, означающий уважение к гостю? Или, к примеру, неуважение.

Они подошли к зеркалу. Старик встал возле него и сказал что-то на своем языке. Пух замер, с сомнением оглядывая Шилова, и произнес по-русски:

– Быть может, он сможет. Ведь он сумел не поддаться влиянию великана.

– Что смогу? – спросил Шилов.

– Пройти в зеркало, – ответил Пух. Шилов глянул в зеркало. Там отражался он: кривой, растянутый, с губами как у гиппопотама, если, конечно, у гиппопотама есть губы, в чем Шилов сомневался. Он стремился вспомнить, как выглядит гиппопотам, точнее его морда, но почему-то не получалось, скромный гиппопотам прятался в болоте и наружу торчал только его завитый как у поросенка хвостик. Шилов и так и этак примерялся к хвостику, но хвостик не хотел открывать своих тайн, и был он в этот момент для Шилова чем-то вроде философского камня или эликсира бессмертия, желанного, но недостижимого зелья.

– В смысле, пройти в зеркало? Это что-то метафизическое? То есть, метафорическое? То есть…

– Это настоящее, – сказал старик. – Ты должен принять наше… хм… мышление и пройти. Такова традиция.

– Как в «Алисе в Зазеркалье», что ли? – буркнул Шилов, отступая. Ему вновь показалось, что его разыгрывают. Быть может, все происходящее – спектакль, разыгранный с намерением позабавить заскучавших туристов? Но тогда надо принять и то, что Семеныч участвует в розыгрыше, и Проненко, что на него совсем не похоже. Нет, слишком уж все правдоподобно. Хотя…

– Не знаю, о какой Алисе ты говоришь, – вежливо ответил старик, – но пройти в зеркало тебе надо.

– И где я окажусь? – Шилов с опаской поглядел на отражение.

Зеленокожие переглянулись.

– Э… – сказал молодой зеленокожий, за что немедленно получил подзатыльник от старика. Пока Шилов наблюдал за хныкающим чужаком, Пух зашел ему за спину, разбежался и толкнул. Шилов потерял равновесие и, размахивая руками, как мельница, упал прямо на зеркало. Успел зажмурить глаза. Осколки царапнули кожу. Зеркало будто взорвалось, но осколки почти не навредили Шилову, потому что зеркало оказалось совсем тонкое, как фольга, и, к тому же, сделано было из какого-то необычного материала, что-то вроде пластика. Шилову досталось всего две или три незначительные царапины. Он поднялся с пола, стряхивая с одежды налипшие осколки. Увидел на полу перед собой шахматную доску с расставленными фигурами. И у черных, и у белых не хватало ферзя. Кто-то здесь все-таки увлекался «Алисой в Зазеркалье». Или шахматы возникли сами, потому что он думал о книге Кэрролла? Чертовщина.

Шилов повернул голову. За пустой рамой стояли и терпеливо ждали зеленокожие. Ничего не изменилось, он оставался в том же доме, зеркало никуда его не перенесло.

– Какого черта вы толкнули меня? – закричал Шилов, предчувствуя, что еще чуть-чуть и взорвется.

– Это обычай. Обычай, конечно, говно, но… – сказал Пух и посмотрел на старика.

– Но он древний, – сказал старик и посмотрел на молодого. Молодой молчал, усиленно обгрызая ноготь. Тогда снова заговорил Пух:

– И теперь мы имеем право отвести тебя в наше тайное убежище. Убежище, в принципе, говно, но для начала сойдет.

– В том убежище ты узнаешь…

Все посмотрели на молодого. Молодой до кости обгладывал средний палец и с унынием глядел в мир.

– Всё, – сказал Пух. И подвел итог: – Вот такое говно.

Пепел рвался к небу, когда кто-то из ребят щедрой рукой сыпал в костер волшебный желтый порошок, который был здесь вместо песка. Дети вчетвером сидели вокруг костра на корточках, обняв себя руками за плечи. Здесь была Эллис, бледная как смерть: огненные пятна плясали по ее лицу, зажигали дьявольским красным огнем ее черные волосы; здесь сидел Ластик, лицо которого казалось на удивление неживым, потому что было полностью неподвижно, его руки парили над костром, совершая странные пассы; здесь был Коралл-младший, при свете костра потерявший всю свою напускную «взрослость» и выглядевший, как и положено, подростком пятнадцати лет. Обгорелой теннисной ракеткой он ворошил угли в костре. Чуть в стороне, едва заметный, сидел еще один мальчишка, маленький и пухлощекий, в светлой гавайской рубашке, шортах и панаме, нахлобученной на уши. Малыш не подбрасывал в костер порошок; он внимательно следил за остальными и слушал их, иногда прикрывая ладонью глаза и кивая.

Дети сидели поглощенные темнотой на бледном берегу озера, а в самом озере смутно угадывались очертания ультра-осьминога. Чудовище спало, озеро бурлило, как закипающая вода в чайнике, лениво шевелились щупальца, вынося на берег пену.

Шилов и зеленокожие крались вдоль кручи, стараясь держаться в тени развесистого кустарника. Шилов как завороженный следил за детьми.

– Надо спуститься, помочь им… – прошептал он. – Они же, наверное, в опасности и не подозревают, что рядом чудище бродит.

– Не надо спускаться, говно случится, – ответил Пух и потянул его за собой. Чуть сзади старик таким же образом тащил молодого. Молодой перестал грызть ноготь, ковырялся в носу. Кажется, не было такого места, куда он не мог засунуть палец.

– Ты не знаешь, что это за малыш в панаме? – спросил Шилов.

– Бенни-бой, – ответил старик. – Прескотт.

Шилов вздрогнул.

– Все бы отдал, чтобы узнать, о чем они сейчас разговаривают… – прошептал он.

Они продолжили путь, скрытые тенями, словно разбойники, собравшиеся на темное дело.

 

Глава пятая

Ластик стремительно выкатил из костра картофелину. Картошка была горячая, жгла ладони. Ластик долго дул на нее и перебрасывал из руки в руку. Лицо его раскраснелось, ноздри раздувались, как у хищника, почуявшего добычу. Коралл достал из-за спины том в черной кожаной обложке и кинул в костер. В синий воздух метнулись алые искры. Коралл подбросил желтого песка; искры опали, потухли.

– Как фейерверк, – уныло сказал Бенни-бой Прескотт и высморкался в большой клетчатый платок, кончик которого торчал из кармана его шортов.

– Отец опять нажрался, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Коралл. – Как свинья. Так достал. Чтоб он сдох. Когда-нибудь он сдохнет, я знаю.

– Нельзя так об отце! – сказал Ластик и захрустел картофелиной.

– Почему нельзя?

– Вот посмотри на Эллис, у нее вообще отца нет!

– И что?

– Посмотри на нее, какая она бледная!

Все посмотрели на Эллис. Бледная Эллис осталась равнодушна к сочувствующим взглядам. Она брала в ладони песок, процеживала его между пальцами и внимательно следила за костром.

– Я очень сочувствую Эллис, но мой отец – свинья, – сказал Коралл. Ластик заржал, давясь картофелем:

– Ты только послушай себя, Коралл! «Я! очень! сочувствую!» Где ты так научился говорить? У взрослых?! Съешь мои шорты, Коралл!

– Ну, хватит уже ругаться, – прошептал Бенни-бой, доставая из заднего кармана второй платок, крупнее первого. Все немедленно замолчали. – Надо думать, что делать. – Он кивнул на озеро, и все поглядели туда же. От воды веяло колючей стужей, как зимой.

– Думать? – задумчиво переспросил Коралл и вытащил из-за спины очередной том в черной обложке и кинул его в огонь. – Я вот думаю, как бы набить Ластику морду.

– А что думать? – неуверенно спросил Ластик, с опаской глядя на Коралла. – Думать нечего. Надо веселиться, как и всегда!

– Уже повеселились, – буркнул Коралл. – Сегодня что-то долго веселимся, не находишь? Взрослым от нас и так уже досталось. А веселье и не думает заканчиваться. Тебе не кажется, что мы доигрались?

Все посмотрели на небо. Небо было темное, лишенное звезд, как сирота родителей. Через зенит, с запада на восток, от горизонта до горизонта, проходила пылающая полоса. Словно щель в раскрывающемся куполе.

– Долговато веселимся, – признал Ластик. – Но что мы можем сделать-то?

Коралл пожал плечами и посмотрел на Бенни. Бенни пожал плечами и посмотрел на Ластика. Ластик пожал плечами и посмотрел на Эллис. Эллис вытащила что-то из кармашка, сунула в рот, пожевала и сплюнула в костер свинцовой дробью. Посыпались бледно-желтые искры, и Ластик ойкнул, потому что искра угодила ему в глаз. Коралл кинул в костер еще одну книгу и пригоршню песка вслед за ней.

– Дура ты, Эллис, – пробубнил Ластик, усиленно растирая глаз. – Так можно и покалечиться!

– И даже кони кинуть, – сказал Бенни задумчиво. Все вздрогнули и отвернулись, избегая глядеть на не по годам умного малыша.

Они вновь посмотрели на небо. Небо изменялось, полоса медленно, но верно раздавалась вширь.

– А меня сегодня мамка отшлепала, – сказал Ластик. – Возмутилась, чего это я так мало вина продал. Она, мол, продала бы много больше, но ей сложно ходить. Ходить, значит, сложно, а шлепать – запросто, силы есть. До чего несправедливо!

Его друзья промолчали. Небесный купол будто бы раскрывался, из огненной полосы вырвались оранжевые капли и помчались навстречу земле, раскидывая вокруг снопы ярчайших искр.

– Блин, – сказал Ластик, втягивая голову в плечи.

Семеныч почувствовал легкое волнение, краски на миг поблекли, выжженные будто бы кислотой, а потом мир снова стал проявляться, но неторопливо, как фотокарточка в специальном растворе или даже еще медленнее. Перед глазами Семеныча пронеслась черная тень, отороченная по краям бледно-синим мехом. Наверное, Коралл ди Коралл. Семеныч решил притвориться, что все в порядке и стал рассказывать какой-то безумно смешной анекдот, а когда рассказал, сам же и рассмеялся, а тень не издала ни звука. Смущенный Семеныч замолчал, уставившись в столешницу. Нащупал почти проявившийся кубок, налил в него вина, выпил сам. Вспомнил, что Шилов собирался в туалет и крикнул:

– Эй, Шилов! Где тебя черти носят, р-редиска?

Шилов не ответил. Семеныч подождал, когда мир окончательно «проявится» и поднял глаза. Тенью и в самом деле оказался Коралл, который мирно спал на краю дивана, свернувшись в клубочек. От него несло кислятиной. Присмотревшись, Семеныч увидел, что Коралл как-то успел заблевать весь диван. Зрелище было не из приятных, Семеныч насупился. Откуда-то сбоку повеяло свежестью. Он тихонько встал, чтоб не разбудить хозяина, и подошел к распахнутому окну. За окном мерцали яркие южные звезды, весьма музыкально стрекотали цикады. Семеныч ненавидел музыку, ну кроме, пожалуй, старинного шансона, и поэтому захлопнул окно, отворил форточку, чтоб комната хоть немного проветривалась, прошелся по комнате, обходя завалы. Сначала хотел разбудить Коралла, но потом передумал. Хозяин сам виноват, нечего было пить, не дожидаясь гостей.

Интересно, куда смылся Шилов? Семеныч пошел к выходу, но его остановил дикий вскрик. Семеныч резко обернулся. Коралл сидел на диване, вращая вытаращенными глазами. Перед его носом в воздухе, никак не закрепленный, болтался маленький ножик, острое лезвие которого поблескивало в электрическом свете. Ножик надвигался на переносицу Коралла, грозя оцарапать ее, а Стивен ничего не предпринимал, чтобы спастись. Семеныч замер, протер глаза, удивленный необычным явлением. Он не представлял, что надо делать в такой ситуации и доверился интуиции. Интуиция подсказала, что надо схватить стул и швырнуть в ножик, и Семеныч, не успев включить разум, послушался чутья. Ножик ринулся в сторону, прячась за горой рухляди, стул врезался Кораллу в лицо, тот закричал и начал материться. Спрыгнул с дивана, зажимая рукой вскочившую на лбу шишку.

– Ты что творишь, мать твою?

– Ножик, нос-пиндос! – Семеныч был скуп на слова. Он медленно двигался вдоль стены, не упуская из виду места, где таился нож. В Семеныче проснулся профессионал. О загадочности явления он больше не думал; на работе в учреждении, которое занимается исследованием нечеловеческой логики, и не такое увидишь.

Коралл, кажется, понял его и стал пятиться, приближаясь к Семенычу. Он подхватил с пола обломок лампы дневного света, выставил его перед собой, как меч. Идиотское зрелище. Семеныч просто, как бы выразиться, чтоб не порезал цензор… – короче говоря, просто ахуелъ. Ну вот, вроде и обсценной лексики нет, и все всем понятно.

Коралл вдруг вздрогнул, запнулся и шлепнулся на задницу. Ножик выскользнул из укрытия, облетел комнату по периметру, умчался к лампочке, качающейся под потолком, и стал кружить возле нее, словно комар. Коралл засучил ногами, отползая. Семеныч, не имея времени оценить новый удивительный поступок лезвия, схватил со стола книгу, подпрыгнул и с размаху ударил ею по ножу. Ножик отлетел к стене, ударился о нее и, безвольный, повалился на пол. Семеныч подошел к нему, потрогал носком ботинка. Ножик лежал на полу и не шевелился.

– Заманивает! – взвизгнул Коралл.

– Да нет, вр-роде… – Семеныч наступил на нож, вдавил его в пол.

– А что с ним? – слабым голосом спросил Коралл.

– Кажется, сдох, нос-пиндос, – неуверенно отозвался Семеныч, который все-таки ожидал, что нож как в классических фильмах жанра horror воскреснет и бросится на него, чтобы вспороть живот, но нож только вяло пошевелился, и тогда Семеныч наступил на него крепче, заставив перламутровую рукоятку хрустнуть и сломаться, словно хитин насекомого.

Лестница обволакивала Проненко, как густой туман, и пыталась высосать из него соки, словно вампир. Перила по какой-то странной лестничной прихоти пребольно вжимались в колени Проненко. Он сползал со ступеньки на ступеньку, нервно смеясь, пытаясь сообразить, как лестница может обволакивать и высасывать. Особенно – высасывать. Эта мысль сильно тревожила растрепанный разум Проненко. Прямые как стрела лучи оранжевой луны пронзали темные окна и расчерчивали пространство на квадраты-классики, по которым прыгали детские друзья Проненко, разрушившие его замок, и теперь медленно умиравшие от таинственных болезней.

Друзья поворачивались и смотрели на Проненко мертвыми глазами. Он не смог перенести их холодных взглядов и покатился по лестнице, то захлебываясь лестничным туманом, то вырываясь на волю, хватая ртом воздух. Он барахтался в тумане, как утопающий. Он попробовал закричать, но как раз упал на пол, в кровь разбив губы, и вместо крика промычал нечто бессмысленное. По полу, непосредственно под глазом Проненко, полз усталый муравей c хлебной крошкой в жвалах. Муравей остановился под переносицей Проненко, чтобы передохнуть. Проненко дернулся и кончиком носа раздавил насекомое.

– Зачем ты убил невинного муравья? – спросил Саша, склонившись над ним. То есть это Проненко казалось, что Саша склонился, но ведь он давно мертв или парализован, что, впрочем, одно и то же, значит, просто кажется?

– Не знаю, – буркнул Проненко, глотая кровь. Кровь была сладкая, как малиновое варенье. Ну, то есть это ему казалось, что она такая, на самом деле у крови другой вкус.

– Для тебя, Проненко, ничего не значит муравьиная жизнь, да и человеческая тоже.

– Почему ты так решил?

– Ты зачем орал там, наверху? – спросил Саша.

– Я увидел… – Проненко замолчал, не договорив.

– Что ты увидел?

– Увидел, – упрямо повторил Проненко и вновь проглотил кровь. У крови был вкус клубничного ликера.

– Думаешь, кто-то еще это видел?

– Думаю, да, – ответил Проненко, про себя удивляясь общему идиотизму беседы. – Но закричал только я… Слушай, Саша… – неуверенно промолвил он. – Я как бы давно хотел узнать, но как-то забывал поинтересоваться… тебя так и не вылечили?

– Не-а, – беззаботно ответил невидимый Саша. – Но ты не тревожься, мне и так хорошо.

Проненко проглотил кровь. У крови был вкус жареной картошки с луком, политой дрянным кетчупом.

– Где я?

– Это мир демонов! – с пафосом ответил Саша и засмеялся, отстукивая туфлями чечетку. – Тук-тук… тук-тук-тук…

– Мир покемонов?

– Ах, ну да. Демоны в современном сознании ассоциируются с покемонами, а тень, которая живет в каждом из нас, с картошкой-фри. Ты любишь картошку-фри, Проненко? В тебе живет плазменная картошка-фри и двумерные чизбургеры по цене одномерных?

– Ты о чем?

– Я о том, дубовая твоя башка, что в массовом сознании макдоналдсы ассоциируются с темной силой, но люди все равно ходят в эти заведения, особенно те, в ком сильна темная сторона и кто слушается зова ее. Люди ходят туда с самого малолетства, родители приучают их, уводят во тьму, не дают выбрать. Понимаешь?

– Саша, я всегда знал, что ты – идиот, – со злостью ответил Проненко. – Ты читал Фрейда, Кинга и Ницше в шестилетнем возрасте, поэтому и чокнулся. Я, к слову, как бы не осилил Ницше и Кинга до сих пор.

– Нашел, чем гордиться! Кинг – это классика. Ницше, впрочем, истинно, дерьмо: напыщенное, себялюбивое, созданное воспаленным разумом дерьмо.

– Да пошел ты в… – сказал Проненко, последний раз глотая кровь. У крови был вкус вишневого джема, густо намазанного на ржаной хлеб. Проненко поднялся на ноги, рукавом стирая с подбородка кровь и крошки, огляделся. Он стоял, покачиваясь, посреди столовой, которая была совершенно пуста, если не считать жужжащего, подобно жирной мухе, холодильника в углу. На столе неотвратимо пропадали остатки закуски. Закуска гнила с левой стороны. Проненко стало печально, ему не хотелось, чтобы закуска разлагалась в одиночестве. Он проковылял к столу, схватил кусок колбасы, с алчностью вгрызся в него. Колбаса успела подсохнуть, но для Проненко она показалась вкуснейшей вещью на свете. Снаружи истошно закричали перепела и фазаны, предвещая заход оранжевой луны. Соловей затянул безрадостную песню, предрекая восход луны зеленой. Проненко, дожевывая кусочек, подумал, что мир вокруг какой-то странный, да и он сам ведет себя необычно. Что-то изменилось в нем после того, как он обернулся там, наверху и увидел… не думай об этом!

– Неужели показалось? – спросил Проненко у душного воздуха. Воздух загустел возле потолка, образовал вращающуюся воронку, из которой неведомое нечто выбросило книгу в черной обложке.

– Ясно, – сказал Проненко, кидая колбасную шкурку на книгу. Кожура, не долетев до тома сантиметра, с тусклой вспышкой аннигилировалась. Наверное, нырнула в иную реальность.

Шилов и компания пробирались сквозь частые заросли. Двигались почти ползком, и Шилову казалось, что местная насекомая живность проникла уже во все его поры и даже забралась под веки. Чем сильнее припадал он к земле, тем больше под ним ползало склизких сороконожек, глянцевых жуков с большими жвалами и индиговыми надкрыльями и тварей, напоминавших тараканов, только жирнее, мясистее и с усами, как у потомственных казаков.

– Блин… – сказал Шилов и шепотом обратился к зеленокожему старику, который сначала мелькал далеко впереди, но сейчас почему-то замер на месте. Наверное, Пух, возглавлявший экспедицию, засек что-то необычное и встал.

– Послушайте… – спросил Шилов. – Вы не скажете, что тут творится? Почему небо меняется каждые пять минут?

Старик долго не отвечал, и Шилов решил уже, что он снова отмолчится, но старик вдруг заговорил:

– Неба много и земли много, и все они находятся здесь и сейчас, хотя не все, конечно. То, что творится – это слияние и перемешивание миров, а мы, простые создания, без затей болтаемся в этих мирах, ведомые силой ультра-осьминога, кракена по-вашему…

– Параллельные миры, значит, – пробормотал Шилов, который мало что понял из речи старика.

– Невидимые миры, – поправил старик, и они поползли дальше.

– А почему вы зовете осьминога… хм… осьминогом, как люди? Я слышал, осьминог был когда-то… вашим богом.

– Бог умер, – ответил старик. – И мы остались наедине с самими собой. Это… – он замялся, – грустно, но так и должно быть…

– Вернись, мой бог… – вдруг запел молодой зеленокожий, – мне грустно без тебя… – Он захихикал, за что получил шлепок от старца, и умолк.

– Зачем вы его все время бьете? – спросил Шилов.

– Это ваших детей нельзя бить, а наших можно и даже полезно.

Небо над их головами раскрывалось, подобно бутону, с него сыпались, пропитанные едкой кислотой огненные метеоры, издалека похожие на одуванчиковые парашютики. Метеоры вгрызались в землю, проникали глубоко внутрь, как будто оплодотворяя ее. Дети сидели вокруг костра полностью неподвижные, а метеоры стачивали пространство вокруг них, постепенно приближаясь к костру. Бенни-бой крутил в руке сломанный нож.

– Что случилось? – дрожащим голосом спросил Ластик, чувствуя, как спину снова и снова окатывает горячим воздухом. Он, кажется, единственный из компании боялся, остальные сидели прямо и глядели в пространство с легкой усмешкой, как взрослые, которые знают что-то, но никогда не поделятся этим с ребенком.

– Поломался, – ответил Бенни и кинул остатки ножа в костер. Коралл бросил туда же очередную книгу.

– Бенни, – сказал Ластик. – Мы встречаемся с тобой только здесь. Скажи, как там все… ну, там, где ты живешь.

Бенни-бой пожал плечами.

– Ластик! – сказал Коралл. – Мы договаривались. Ты обещал не спрашивать об этом.

– Ну…

– Да ничего, – буркнул Прескотт и ойкнул. Метеор порвал земную оболочку в шаге от него, огонь опалил траву, стебли которой еще долго тлели, качаясь на ветру.

– Больно?

– Да не, нормально… – вяло ответил Бенни-бой. – Странно другое, откуда тут трава взялась? Только что мы сидели на песчаном берегу!

Ему никто не ответил.

– Как же мы вернемся? – спросил Ластик, с тоской глядя на порванное небо. – Я хочу домой. Мама обещала вареники со сметаной. Я люблю вареники со сметаной! – Он с вызовом поглядел на товарищей. Снова совсем близко упал метеор. Искра попала в волосы Эллис, прядь занялась, но Эллис молниеносно затушила вспыхнувший огонь. Отняла ладонь от головы. Посередине ладони проявлялся ожог.

– Я боюсь, – прошептал Ластик и стал озираться, готовый бежать со всех ног.

– Успокойся! – Коралл положил руку ему на плечо. – Пока мы сидим рядом с костром, нам ничего не грозит!

– Так уж и не грозит! – начиная паниковать, крикнул Ластик. – Зачем мы полезли сюда? – Метеор, опалив ему волосы, пролетел мимо и вонзился в костер, протыкая его насквозь, разбрасывая не успевшие заняться круглые поленья и полусырые картофелины.

– Бенни… – Коралл почувствовал, что голос у него тоже дрожит, откашлялся и повторил: – Бенни-бой, правда, когда это закончится? Нам пора домой…

Бенни поднял голову. Глаза его тлели.

– Зачем тебе домой, Коралл? – спросил он. – Тебя ведь ждет пьяный в стельку отец, больше никто. Отец, который угробил лучшие годы твоей жизни, заставляя жить возле этого дурацкого озера! А тебе зачем, Ластик? Тебя почти каждый день колотит мать! Почему ты хочешь вернуться? Вам же нравится здесь!

Эллис, до этого не проронившая ни звука, звонко рассмеялась и схватилась за животик, как бы ухохатываясь. Изо рта ее то и дело появлялся раздвоенный язык ящерицы.

– Фи… – сказала она, и тьма вокруг откликнулась, оживая и наливаясь объемом.

– Фай, фо… – ответила тьма.

– Фам… – отозвалось эхо, отразившись сотней чужих голосов от озерной глади, запутавшись среди лиан и тонких деревьев с острыми белыми шипами вместо листьев.

– Не хочу! – пискнул Ластик и тут же замолчал, заслышав чьи-то тяжелые шаги.

Коралл дрожащей рукой кинул в костер новую книгу Стивена Кинга.

– Ты знаешь, Стивен, а я ведь в детстве, нос-пиндос, чуть самоубийство не совершил. В смысле, не совсем я уже и ребенок был, скорее подросток. Как сейчас помню, отец как мог меня унижал, заставлял комплексовать, бояться других детей и все такое. Не давал развиться, в общем. Вот я взял тогда и проглотил несколько таблеток снотворного, а потом, уже засыпая, вышел на балкон и свалился с него. Ну, перегнулся через перила и упал. Упал, кстати, с пятого этажа. Грохнулся в кусты сирени и выжил, представляешь? В общем, добрые люди заметили, вызвали «скорую», в больнице меня откачали. Главным образом, нейтрализовали действие снотворного, переломов никаких и сотрясений у меня не обнаружили, так, несколько незначительных царапин. Слушай, зачем я тебе это все рассказываю?

– Не… знаю… – пробормотал Коралл ди Коралл. Он стоял, упершись ладонями в стену собственного дома. Его рвало. Семеныча, впрочем, это мало волновало. Он следил за небом, в котором творилось нечто невообразимое. Звезды скакали с места на место, что те блохи, луны то появлялись из-за горизонта, то вновь ныряли в густое и плотное ничто.

– М-да… – сказал Семеныч и вернулся к разглядыванию улицы. Улица была пуста, только в двух домах горел свет. Вокруг разливалась тишина – звонкая тишина, бьющая по мозгам, как металл по хрусталю. – Что тут происходит, Кор-ралл?

– Не… знаю… – ответил Стивен и продолжил украшать стену уродливыми узорами. «Краска» стекала к сырой земле, разъедала ее, как кислота.

– А кто знает? – приосанившись, осведомился Семеныч, и в этот момент с неба, прямо перед его носом, спустилась веревочная лестница. Немало удивленный Семеныч осторожно потрогал ее пальцем – лестница неохотно качнулась. Это была крепкая лестница. Он посмотрел наверх и увидел, что начало ее теряется в сине-черной дымке. Казалось, лестница завязывается где-то на звездах. Семеныч посмотрел на Коралла – тот оставался в том же положении – и схватился за перекладину. Поднялся метра на два, но лестница вдруг сорвалась, и Семеныч упал вместе с ней и больно ударился копчиком об асфальт. Рядом шлепнулась, взметая пыль, плотная книга в черной обложке. Семеныч прочитал имя автора, выведенное корявым почерком на титульной странице: Стивен Кинг.

– Что за чер-ртовщина! – закричал озлобившийся Семеныч, схватил книгу и отшвырнул к стене. Книга размазалась по штукатурке как чернильное пятно, но совсем скоро выяснилось, что это не пятно, а дыра в пространстве, в которую немедленно засосало отчаянно визжащего и размахивающего руками и ногами Коралла. Лишь его опухшее от алкоголя лицо исчезло в дыре, она сжалась в точку, напоследок явив Семенычу образ вращающейся против часовой стрелки огненной спирали. Точка исчезла, и только серый дымок вился над тем местом, где она только что находилась.

– Ыгм… – сказал Семеныч и стал отползать от проклятого места.

Эллис поднялась на ноги, и чернота за ее спиной сгустилась, подчеркивая бледность лица девочки, превращая ее одежду в бесформенное белое пятно – бледную дыру в чернильно-черном пространстве. Коралл и Ластик отшатнулись и замерли, очарованные этой новой Эллис, и только Бенни-бой остался безучастным. За спиной Эллис раздавались шаги великана, который выпал из дыры в порванном небе, а потом шаги стихли, и девочка запела тонким, дрожащим голоском. В ее песне не было слов, но все понимали, о чем она поет.

– Эллис… – пробормотал Бенни-бой. – Не надо… прошу тебя… не время…

Ластик заплакал.

Они долго ползли в зарослях колючего кустарника, и у Шилова, несмотря на то, что он принимал антиаллергенные препараты, разыгралась аллергия. Он чихал, прижимая ладонь ко рту, и пытался почесаться в нескольких местах сразу, но нахальная пыльца лезла в ноздри и, кажется, проникала все глубже. Шилову стало казаться, что у него скоро зачешется мозг.

Наконец, они оказались на месте. Место ничем не отличалось от того, где они были минуту или, например, пять минут назад. Сплошные кусты. Визгливые крики птиц над головой; тягучий, как ириска, пропитанный золотисто-сладкими ароматами воздух. Пух ползал кругами, откидывая в стороны пучки бледной травы. Старик помогал ему, молодой чужак беззаботно ковырялся в ухе, доставал ушную серу неприятного серо-желтого цвета и радостно скалился.

Под накиданной травой обнаружилась крышка люка, смастеренная из сваренных друг с другом кастрюльных крышек. Шилов не успел подивиться изобретательности зеленокожих, как оказался внутри темного тоннеля. Зажегся свет: в руке Пуха полыхал факел, разбрасывая бронзовые искры.

– Этот путь, – сказал Пух торжественно, – приведет нас в пещеру под озером. Путь, конечно, говно, но пещера – это то место, откуда мы управляем богом.

– Когда вы все это успели построить? – спросил Шилов, разглядывая лампы дневного света под потолком и кафельную плитку, которой были выложены стены тоннеля.

– Нам помогали протестующие, – сказал старик.

– Те, которые пилы выкидывают?

– Пошли, пошли! – Пух торопил их.

– Да, – сказал старик, – они странные даже для самых странных из людей, эти протестующие. Но они помогали нам, а мы доставали для них корни травы швах, который они измельчали и заворачивали в бумажные трубочки, а потом курили.

– М-да, – буркнул Шилов, и они пошли вперед. Холодная вода капала им на головы, лампы дневного света потрескивали и иногда тухли, и Шилову показалось, что они тухнут в строгом порядке, сразу за их спинами, и ему опять почудилось, что за ними кто-то следует, но зеленокожие братья выглядели спокойными, и Шилов решил не нервничать раньше времени.

Семеныч долго и внимательно разглядывал протянутые поперек дороги веревки, на которых висели, примотанные проволокой, куски осминожьего мяса. Веревки и мясо реяли над землей, плотно прилегая друг к другу, и образовывали высокий забор. Семеныч сомневался, что сквозь него будет легко пробраться, и решил пойти в обход. Он свернул в темный переулок, обошел тихий домик, обложенный завесой желтого дыма, снова свернул, надеясь вернуться на главную улицу, но уперся в другой забор. Воняло здесь нестерпимо, кромку забора облепили странно тихие чайки, воздух казался клейким от обилия мошкары.

– Чертовщина, – сказал Семеныч, оборачиваясь. Его больше всего тревожило то, что не слышно было ни звука, все происходило в полной тишине, как в немом кино. Семеныч топнул ногой об асфальт, и услышал звук, но звук был очень тихий, далекий, будто пришедший за тридевять земель. Семеныч подхватил с асфальта камешек, размахнулся и запустил в окно. Окно разбилось, брызнули осколки, празднично сверкнувшие в свете фонарей. Звука не было, и, кажется, стало еще тише. Семеныч на ватных ногах подошел к разбитому окну, заглянул внутрь. В доме шевелилось нечто странное, темное, похожее на бабушкин клубок пряжи, которого Семеныч очень боялся в детстве, только еще страшнее. На подоконнике валялся включенный радиоприемник. Он тихо шипел. Это был хоть какой-то звук, и Семеныч, сердце которого забилось быстрее, сунул руку в дыру в окне, оцарапался, но схватил приемник… тьма в глубине дома шевельнулась, изрыгнула из своего чрева щупальца, которые поползли к окну, раздвигая стулья и прочую мебель. Семеныч отскочил в сторону, сжимая в руках драгоценный артефакт. Он отбежал на несколько метров, наткнулся на стену из осминожьего мяса, чайка нагадила ему на плечо, и он понесся быстрее ветра, мысленно проклиная чайку, свернул направо, потом налево и очутился на главной улице. Здесь было так же тихо, но, по крайней мере, светло. Семеныч вышел на самую середину дороги и присел на корточки, чтобы отдышаться. Обнаружил, что сидит, бездумно поглаживая приемник, посмотрел на него тупо, не совсем понимая, что это такое, схватился двумя пальцами за колесико на передней панели и сменил частоту. Шипение прервалось, баритоном заговорил диктор.

– …и Семен Семеныч уснул крепким здоровым сном, еще на сто лет как минимум. Другие новости: туристическая база «Кумарри» погрузилась в загадочный летаргический сон или что-то типа того. Тьма заполняет улицы базы, люди исчезли, на окраине гетто были замечены гробы на колесиках. Очевидцы констатируют, что в городе воняет машинным маслом, предназначенным для смазывания роботов-мусороуборщиков.

– Бр-редятина, – Семеныч нахмурился и постучал приемником об асфальт. Снова крутанул колесико.

– Потомственная гетера Любовь Семеновна К…

– Ч-чушь! Откуда тут моя сестра могла взяться? И не гетер-ра она никакая!

– Семеныч… эй, Семеныч… гробы на колесиках проникли на базу, твой сектор ищут…

Семеныч обернулся, чтобы увидеть, кто это шепчет ему на ухо, но вокруг было пусто, и сомнений не осталось – голос шел из радиоприемника.

– Семеныч, Семеныч… Ты это… прячься скорее, гробы на колесиках двигаются быстро, примерно шесть километров в час. А эти, продвинутые, пожалуй, и все семь смогут выжать.

– Я бегаю быстрее, – буркнул Семеныч, у которого не получалось осознать ситуацию, а, значит, и ее полнейший идиотизм, и поэтому он отвечал совершенно серьезно. – К тому же асфальт здесь на базе неровный, а, как я понимаю, колесики – это что-то маленькое, нелегко им будет по такому дорожному покрытию быстро крутиться.

– Хочешь поговорить об этом? – заинтересовался приемник.

– О чем, нос-пиндос?

– О гробах.

– В детстве я боялся ковров, – признался Семеныч. – А когда похоронили родителей, стал бояться…

– Гробов?

– Ты не пер-ребивай, понял?

– Very sorry, брат. Так чего же?

– Ковров, на которых нарисованы гробы. Понимаешь, я ни разу таких не видел, но откуда-то знал, что они существует. Еще я думал, что нарисованный гроб приедет на ковер, под которым я спал в детстве, приедет ночью, незаметно, и утянет меня в нарисованный мир, к родителям. Видишь ли, днем все это казалось совер-ршеннейшей глупостью, а к ночи меня охватывала паника, я ложился, укрывшись одеялом с головой и, бывало, по полночи не спал, ожидая нападения.

– Забавно. А ковров почему ты боялся?

– Не знаю… – пробормотал Семеныч. – Что-то в них было… такое. Ворсистое. Глупость ляпнул… я хотел сказать…

– Угу, – сказал приемник довольно сухо. – Кстати, последние новости. Гробы на колесиках, Семеныч, отыскали твою улицу. Ищут теперь середину ее, где ты сидишь.

Семеныч вскочил на ноги. Голова Семеныча, кажется, повернулась во все стороны сразу, но никаких гробов он не заметил. Все выглядело таким же тихим, пустынным. В небе мелькали чайки, роняющие на асфальт помет и окровавленные кусочки. И все. Семеныч взглянул на приемник. В динамике трещали помехи. Семеныч дернул колесико, колесико отвалилось, упало на асфальт и застряло в трещине.

Проненко вышел из домика с мешком, набитым книгами. С каждым шагом мешок становился все тяжелее и тяжелее, и этому было объяснение: Проненко запихнул в мешок внезапно возникшую черную дыру, из которой неотвратимо вываливалось полное собрание сочинений Кинга. Самое обидное, что книги продолжали вываливаться и внутри мешка и вскоре грозили, разорвав материю, бурным потоком вылиться на свободу. Проненко затащил мешок в беседку, вытер пот, глянул на указатель, указывающий на озеро.

– Утоплю, – строго сказал Проненко мешку. Мешок, кажется, зашевелился, сквозь холщовую материю в руку Проненко ударил угол последней книги, вынырнувшей из глубин иной реальности. Проненко выругался, потер ушибленное место о холодные мраморные перила. Поплевал на руки и потащил мешок по хлюпающей дороге.

Туман наплывал на Проненко, снова и снова жадно глотал его, выпивал из него соки, и голоса, возникающие в этом белом киселе, на разные лады уговаривали Проненко вернуться или, хотя бы, бросить мешок и пойти самому. Из тумана изредка выныривал призрак Саши и указывал на бывшего друга пальцем, как бы осуждая, но Проненко давно научился жить, многими презираемый и порицаемый. Он давно научился жить с пустотой в сердце, и сейчас эта пустота помогла ему справиться со страхом, ведь не может же бояться человек, которому кажется, что его на самом деле нет, что он умер тогда, на берегу реки, когда Саша чуть не погиб из-за внезапного приступа таинственной болезни.

Он не заметил ступеней, ведущих на берег озера, и чуть было не упал. Удержался, но подвернул ногу. Кое-как проковылял по ступенькам вниз. Здесь туман почти рассеялся, проступили очертания кракена. Справа потрескивал костер, и этот звук возродил в Проненко надежду и удвоил его силы. Он шагал к костру вместе с мешком и радовался каждому шагу, дающемуся через силу. Он увидел перед собой девочку в белом, которая стояла к нему спиной, раскинув руки в стороны, мальчишек, которые сгрудились с другой стороны костра, со страхом глядя на него. Его сердце наполнилось забытым прежде чувством, нежностью, и Проненко подумал, что сейчас он не сплохует, как тогда, когда не сумел помочь Саше.

Он сделал последнее усилие и кинул мешок, который весил уже, наверное, с центнер, прямо в костер. Дети завизжали, девочка обернулась и с ужасом поглядела на него – кажется, она ожидала увидеть кого-то другого. С ее бледных губ сорвалось: «Фо…», – и она, закрыв глаза, повалилась на песок.

Пузатый механизм, сваренный из металлических листов, выпускал клубы пара. Повсюду были проведены трубы; с проводов, подвешенных к стенам пещеры, свисали красные лампочки. Воняло нечеловеческим потом, нагретым металлом и машинным маслом. Куда ни глянь – суетились зеленокожие: что-то подкручивали, нажимали какие-то кнопки, проверяли показания стрелочных приборов и записывали их, показания эти, в старинные покетбуки, работавшие на паровой энергии. Происходящее казалось нереальным, но все было взаправду – Шилов чувствовал. Свет тысячи бледно-зеленых ламп, гулкое эхо, куски мяса, поставляемые конвейером к рукам-роботам, вновь и вновь собирающим кракена из биоматериала. И слова, которые произносил Старик, рассказывающий о том, как человеческие дети, заигравшись, объединили несколько миров в один и открыли путь в иную реальность.

– Значит, то место, куда отправлял меня сероглазый… оно тоже настоящее?

– Да.

– А Сонечка? Именно тогда я понял, что полюбил… полюбил Соню. Значит, я полюбил ту Соню, из недорая, а не эту, из моей реальности?

Старик пожал плечами:

– Не знаю. Во вселенной миллиарды, бесконечное число миров, откуда знать мне, который даже не ведает, что такое любовь к женщине, какую из Сонечек ты любишь и любишь ли ты хотя бы одну из них? Может быть, ты любишь их всех, а может, все это не более, чем бородавка на носу Создателя.

– Что вам от меня надо?

– Нам? Ничего… кое-кому другому надо. Пух… отведи мистера Шилова к…

Пух, кажется, только этого и ждал. Он схватил Шилова за руку и потащил за собой. Они бежали по каким-то коридорам, по навесным мостам, по которым им навстречу брели зеленокожие в касках и с фонариками, по тоннелям, забитым останками кракена, по гротам и огромным залам, с неровных потолков которых сочилась и капала мутная вода. Они пришли к маленькой хижине, смастеренной из склепанных листов металла. Хижина ютилась на самом краю гигантского завода по производству осминожьего бога. Здесь было относительно тихо. Зеленокожих рабочих и роботов поблизости не наблюдалось.

– Как вы… умудряетесь… все это скрыть от людей? – пробормотал Шилов, упершись ладонями в колени, пытаясь отдышаться после марафонской пробежки. Пух, однако, отвечать не собирался. Он тихонько постучал в дверь, подождал и стукнул еще два раза. За дверью зашевелились. Петли скрипнули, изнутри пахнуло озоном и на пороге, освещаемый желтым светом, льющимся из дома, показался… сероглазый.

Шилов чуть не застонал. Чужак показался ему точной копией того, трехмесячной давности. Серые глаза, бледная кожа, густые черные волосы, безгубый рот и полное отсутствие признаков носа. На сероглазом был черный облегающий костюм, серебристые сапоги и перчатки. Он улыбался Шилову. Выглядела его ухмылка жутковато.

– Ты все здесь устроил? – с едва сдерживаемой яростью спросил Шилов.

Чужак покачал головой, коснулся указательным пальцем левой руки правой щеки, потом вытянул палец перед собой и согнул его, как крючок.

– Хозяин говорит, – переводил Пух, – что вы здесь не просто так. Я сначала думал, что это говно, но он так уверен, что я тоже поверил в это.

– Я слушаю… – тихо сказал Шилов. Он остро желал подхватить с пола какую-нибудь железяку и… что сделать? Воткнуть ублюдку в глаз и провернуть? Шилов постарался успокоиться. Так не ведут себя ведущие неспециалисты по нечеловеческой логике, сказал он себе. Успокойся, Шилов. Все будет в порядке. Насилие – не выход. По крайней мере, не сейчас. Слушай сероглазого и внимательно следи за ним, пытайся предугадать действия существа, которое читает тебя, как открытую книгу.

Сероглазый провел соединенными пальцами, средним и указательным, у бедра, поднял пальцы выше и постучал ими по животу. Потом обернулся, ухмыльнулся (получилось совсем уж отвратительно) и развел руки в стороны.

– Хозяин говорит, что необходимо покончить со странными событиями, которые происходят сейчас.

Чужак сунул палец в рот и пососал его. Шилова чуть не стошнило. Он сложил руки крестом на груди и старался не смотреть на сероглазого. Сосредоточился на голосе Пуха.

– Хозяин говорит, что для этого, вы должны убить человеческих детей.

Шилов поперхнулся. Сероглазый указательным пальцем схватился за мочку уха.

– Хозяин говорит, что и сам бы их убил, но ему запрещают нехилые моральные принципы.

– Нехилые?

– Да, так говорит хозяин.

Шилов хотел сказать что-то совсем другое, но все-таки спросил:

– А у вас женщины бывают?

Сероглазый совсем как человек помотал головой: нет.

– Женщины – это пережиток древних времен, – поддакнул сбоку Пух. – У нас они тоже когда-то были, не думай, но мы их отменили и убрали говенное понятие женского пола из языка.

 

Глава шестая

Семеныч, спасаясь, взобрался на крышу. Крыша была влажная, черепица трещала и, кажется, стонала при каждом его движении, проваливалась, поддавалась, сползала. Семеныч просто чудом не сорвался. У заколоченного дымохода он обнаружил брошенную неведомо кем удочку и запечатанную стеклянную банку с наживкой. Рядом с банкой лежало свернутое одеяло. Короткие желтые черви копошились внутри банки, вгрызаясь в пропитанный влагой чернозем. Семеныч, двигая тазом, добрался до края крыши и глянул вниз. В сгустившемся тумане мелькали две черные тени, формой напоминавшие прямоугольники. В самой гуще тумана трещало брошенное радио. Потом его переехала тень, радио взвизгнуло, как живое, и умолкло.

– Р-разрушители! – крикнул Семеныч весело. Какая-то пьяная беспечность и задор овладели им. Страха смерти не осталось, страха перед таинственными гробами на колесиках не осталось тем более. Семеныч укутался в одеяло, насадил на крючок извивающегося червяка, закинул удочку в туман. Колесики взвизгнули по асфальту, тени мелькнули под удочкой, расчеркивая улицу на четыре квадрата, Семеныч с хохотом потянул удочку на себя. Леска немедленно порвалась.

– Пр-рощай, червяк! – закричал Семеныч, приложив ладонь ребром ко рту. – Прощай, р-родной!

Нельзя сказать, что Семеныч так уж ненавидел червей, но недолюбливал – точно, и смерти твари только порадовался.

Тени замерли, мелко задрожали, хотя, может быть, это казалось Семенычу, потому что гробы на колесиках трусливо прятались в мареве и показываться не спешили. Семенычу вдруг стало тяжело дышать. Сначала он подумал, что это из-за тяжелого воздуха, но, прикоснувшись к щеке, обнаружил, что плачет. Это открытие поразило Семеныча. Неужели он настолько расслабился, что пожалел презренного червя? Он схватил банку с червями и с яростным криком кинул ее вниз, надеясь попасть в тени. Гробы ловко увернулись, отъехав в сторону, банка разбилась с громким звоном. Осколки взлетели вверх, ввинтились в густой туман, создавая в нем узкие тоннели чистого воздуха.

– Папа! Мама! – крикнул Семеныч, скинул одеяло и поднялся на ноги. – Я вас люблю! Знали бы вы, нос-пиндос, как я вас любил и люблю до сих пор! Вы ушли, я знаю, я виноват в этом, вы ели ту еду, которую отравили валерьянцы, а я притворился, что у меня болит живот, чтобы не ходить в школу и смотаться вместо этого к подружке и читать ей стихи. Вы ушли в столовую одни и ели, как всегда вместе, и папа еще спросил, я помню, потому что подслушивал: милая, ты знаешь, что означает эта фраза, зачем она нужна «и умерли в один день…»? А мама сказала: ешь суп, остынет. А папа спросил: милая, ты хочешь, чтобы мы умерли в один день? А мама сказала: я хочу жить вечно с тобой и нашим сыном. Она сказала это шепотом, чтобы я не расслышал и не возомнил невесть чего, но я все слышал и возомнил. А мама ни с того ни с сего повалилась лицом в тарелку, папа подхватился, встал и хотел помочь ей, но на полпути сам упал на пол. Я вошел в комнату и смотрел на них, а потом в новостях сказали, что из-за террористического акта валерьянцев, которые отравили продукты на каком-то складе, погибло много людей. Еще позже судили тех, из-за кого погибли мои родители, а чуть раньше ржавый мусороробот брел по осеннему кладбищу и подбирал опавшие листья и сжигал их в своем чреве. А какой-то маленький мальчик, кажется мой троюродный брат, подошел ко мне и сказал: я знаю этого робота, он странный. Кажется, валерьянцы запрограммировали его так, что он стал роботом-упырем и по ночам высасывает машинное масло из других роботов, хороших, а в услужении у него два гроба на колесиках. Я разозлился и ударил мальчишку по плечу, и он отбежал, хныча. Я остался один, и мне показалось, что робот-мусорщик глядит на меня, а я смотрел на него, и мне становилось все страшнее и страшнее, но в этот момент похороны закончились, родственники выпили водки, проводив усопших в царство Аида, бабушка взяла меня за плечо и повела к автобусу… Папа!

Тени сдвинулись с места. Кажется, они удалялись. Семеныч, подчинившись подсознательному импульсу, размотал леску и закинул удочку в море тумана. Подождал пять минут, потянул обратно.

К леске было привязано маленькое пластмассовое колесико. Будто бы от игрушечной машинки. На колесико было намотано раздавленное тельце червя. Семеныч крепко прижал колесико к груди.

– …А потом стали пропадать целые семьи. А еще чуть позже вернулся Бенни-бой – подтверди, Бенни! видите? подтверждает, кивает… – и рассказал, что происходит нечто ужасное, что он обладает какими-то необычными способностями, что он провалился в иной мир, но захотел, чтобы его семья тоже туда провалилась, и она провалилась, а потом стали появляться черные дыры, из которых вываливались эти… ну… книги… а еще…

– Стой! – Коралл-младший поднял руку, останавливая словоизлияния Ластика. Ластик немедленно замолчал. Коралл внимательно глядел на дрожащего от холода Проненко, и тому стало неуютно под пристальным взглядом подростка. Он выкатил из-под костра картофелину и стал жевать ее, не обращая внимания на жар. Голова упавшей в обморок Эллис лежала у него на коленях. Бенни-бой апатично глядел на пламя, в котором сгорала еще одна дыра в чужую реальность.

– Почему вы не отходите от костра? – спросил Проненко.

– Так надо… – начал было Коралл, но Ластик его перебил:

– Если мы отойдем, погибнем. Вы, конечно, не видите этого, потому что мы гораздо глубже вас проникли в чужой мир. Вы не видите метеоры, которые… – Он замолчал, потому что Коралл отвесил ему подзатыльник.

– Молчи!

– Зачем ты все время заставляешь его молчать? – спросил Проненко раздраженно. – Я как бы хочу помочь вам! Неужели вы не видите, что я на вашей стороне? Я сам не совсем понимаю, что здесь происходит, и поэтому хочу разобраться…

– Взрослым верить нельзя, – жестко ответил Коралл. – Тебе – особенно. Я помню. Помню тебя. Ты был с Шиловым. Отвернулся. Смотрел с презрением. Мы не верим взрослым. Тебе. Никому.

– Но, Коралл, нам нужно как-то вернуться… – захныкал Ластик, за что получил еще один подзатыльник. Бенни-бой хмыкнул, и все посмотрели на малыша, а малыш демонстративно и со вкусом высморкался. Подкинул в костер новых книг, выклюнувшихся из чужих безлюдных пространств, и только потом посмотрел на Проненко. Проненко вздрогнул: на миг ему показалось, что мальчишка и в самом деле вынырнул откуда-то из мира мертвых – такой страшный у него стал взгляд. Потом все наладилось. Обычный взгляд, как у любого ребенка его возраста – так подумал Проненко, успокаивая себя.

– Что? – спросил Проненко.

– Вам надо выбираться, – произнес ребенок голосом многоопытного взрослого. – Чем быстрее, тем лучше. Я помогу вам. Сам останусь здесь, а вам помогу.

Он посмотрел на небо, и все, кроме Эллис, посмотрели туда же: дети увидели рассекающую небо на две половины огненную черту, видели осколки неба, падающие совсем рядом с костром, а Проненко ничего этого не видел – он дрожал, но не от холода, а от страха. Он хотел быстрее вернуться в свое управление и заняться обычной рутинной работой, а вместо этого смотрел на небо, на котором не было ни одной жалкой звезды.

Мир рвался каждую секунду и вновь собирался, но по-другому, и этим мир напоминал калейдоскоп. Шилов медленно шагал сквозь мозаику странных образов с пистолетом в руке, а мысль, которая рвала его сознание на части и каждый раз собирала по-новому, была такая: убей детей. Мысль была дурацкая. Шилов не понимал, зачем она ему. Он хотел подумать о другом: о том, как взрослые забывают о своих детях, доверяют воспитание телевизору, чужим людям, но только не себе; о том, как они смотрят на собственных детей со страхом, не понимая их и не принимая, как они, уставшие от жизни, мечтают, чтоб и дети точно также уставали, но дети не устают и взрослые смотрят на них поэтому с завистью, а потом медленно убивают, вытравливая из них доброту и искренность, любовь и жалость. Шилов хотел подумать обо всем об этом, но не мог, потому что его сознание вновь разбивалось, потому что в каждом уголке его мозга билась, как живая, только одна мысль: убей детей.

Кажется, он вышел на берег моря. Или реки. Нет, на край котлована, забитого пустой породой. На берег озера. Мир снова собрался и на этот раз не разбивался, и Шилов увидел, что он на самом деле стоит на берегу озера, а где-то далеко в тумане горит огонь, который зовет его к себе, и мысль зазвучала с новой силой, но на этот раз как-то по-новому, интимно, что ли: убей детей. Нежно: убей детей…

Шилов хотел подумать о том, что взрослые не понимают детей, а дети, вырастая, не понимают себя и упекают остатки настоящих себя вместе с родителями в дома престарелых. Шилов хотел подумать обо всем этом, но у него не получалось, а ноги несли его туда, к костру, и он шел к нему, а слева мега-осьминожья фабрика все также трудилась, умертвляя и возрождая каждый миг озерного бога, и все это происходило благодаря стараниям людей и зеленокожих. Спрут, хотел подумать Шилов, вот самое подходящее название для зверя. Но думать было некогда: сокруши детей, твердил он про себя.

Убей.

Детей.

Почти в рифму, хотел подумать Шилов, но, конечно, не подумал.

Семеныч спустился с крыши, когда немного рассеялся туман. Он прислушивался к шорохам вокруг, ждал, когда гробы на колесиках появятся, чтобы забрать его с собой, но они не появлялись. Семеныч брел вдоль обочины, не зная куда, собственно, он бредет. По лицу его текли слезы, он злился на себя за проявленную слабость, ведь он мачо, матерый рыбак и профессионал, начальник отдела по налаживанию связей с чужаками, веселый бесшабашный мужик, сибиряк, для которого ничего не стоит проглотить за вечер четверть ведра сорокаградусного горлодера, который подлых чиновников давит вместе с их креслами в горький сок, который сотню шахтеров может вытащить за час из-под обвала. Такой человек не должен плакать! Нельзя, невозможно такому мужику плакать, нет ничего для него, из-за чего можно плакать: нет родителей, нет жены и детей, благо, общество постаралось, чтобы люди, не желающие заводить семьи, чувствовали себя комфортно, чтобы одинокие люди упивались своим одиночеством. Общество придумало для них интересную работу и выдуманные миры, в которые можно уехать на космическом поезде, оно приготовило для них развлечения, такие, о которых люди сто-двести лет назад и не мечтали.

Семеныч натолкнулся на стену, собранную из веревок и кусков мяса, протянул руку и сжал сразу несколько веревок в кулаке. Веревки неожиданно легко порвались, и чайки, облеплявшие стену, с пронзительным криком умчались в небо. Семеныч продолжал методично рвать веревки. Он смеялся в лицо выдуманному богу северных морей, а когда со стеной было покончено, увидел, что стоит на берегу озера, а рядом горит костер, вокруг которого сидят перепуганные дети и Проненко.

Они сидели вокруг костра все вместе, усталые и грязные, устрашенные чужим, непохожим ни на что миром вокруг. Они ждали, надеясь, что все завершится само собой; надеялись и дети, и взрослые. Семеныч и Проненко все глубже погружались в громкие воды черного мира, и метеоры уже почти задевали их, но они не чувствовали ни боли, ни жара, потому что это были отголоски пройденного мира, а их ждал новый – темный и тихий…

А потом к костру подошел Шилов, и Семеныч с Проненко сразу поняли, что с ним происходит что-то скверное, потому что у Шилова в руках был пистолет, и он направлял оружие прямо на них. Зрачки Шилова полностью заполнили радужку, он как-то гадко, с натугой, улыбался.

– Ты накур-рился, что ли? – спросил Семеныч.

Он хотел встать, чтобы взять Шилова за плечи и увести его от костра, но Бенни-бой кивнул ему, и Семеныч, ощутив странную тяжесть в ногах, остался сидеть на месте. Бенни поднялся, отряхнул шортики и весело свистнул: эй, бутылка! Все увидели, как из озера выныривает пузатая зеленая бутылка, на вид старинная, пахнущая водорослями, пиратскими приключениями, всем тем, что так обожают дети. Бутылка подлетела к Бенни-бою и уселась ему на плечо, словно попугай.

– Бутылка Ширяева, это Шилов. Шилов, это бутылка Ширяева, – ловко поклонившись, представил их друг другу Бенни-бой.

Шилов молчал. Он хотел подумать: что за чертовщина, зачем я направляю на малыша оружие, но не подумал.

Ласково: убей детей.

– Мистер Ширяев был очень хороший, – сказал Бенни-бой. – Он был как ребенок, играл со мной и с другими мальчиками и девочками тоже играл. Он сказал мне, что все ученые в глубине души дети, потому что они не разучились мечтать. Ну, то есть, если они настоящие ученые, а бывают и поддельные, таких следует избегать. Но однажды мистер Ширяев провалился в другой мир, где и застрял навсегда, зато от него осталась бутылка. Вот эта! – Бенни ткнул пальчиком в бутылку у себя на плече, достал платок и высморкался.

Нежно: убей детей!…

– Убить… – сказал Шилов и замолчал.

– Сероглазые дяди очень смешные, – сказал мальчишка, – они думают, что могут вмешиваться в жизнь других рас, но вмешиваются как-то странно. Мистер Ширяев, когда попал в чужой мир, разговаривал со мной через эту бутылку и многое рассказал, хотя и не все: он рассказал, что сероглазые дяди не верят в свободу воли, но зачем-то ищут людей, которые этой свободой обладают.

– …детей.

– Мистер Ширяев сказал, что души у людей нет, но бывают люди, они высчитали это с помощью очень-очень точных вычислений, у которых она все-таки есть, и они ищут этих людей и испытывают их по-всякому, проверяют ихнюю… ну… свободу воли.

Шилов хотел подумать: надо убить детей, но в этот момент бутылка метнулась к нему и укусила за палец. Шилов ойкнул, со страхом посмотрел на пистолет в своих руках, размахнулся и закинул его в озеро. Дети и взрослые обернулись и смотрели на водную гладь, очень долго смотрели и ждали всплеска, и минуты через две всплеск все-таки случился. Он стал сигналом для Бенни-боя, который погладил загадочную бутылку, прыгавшую по его плечу, и сказал, высунув наружу раздвоенный язык ящерицы:

– Ну что, бутылка, пошли?

И исчез в тумане.

 

Глава седьмая

Они стояли все вместе, рядом, усталые и грязные. Шаги звучали в полной темноте, и кто-то дышал, выпуская из ноздрей струи горячего пара, и струи эти, кажется, светились, выжигая во тьме пылающие линии.

– Фи… фай… фо…

– Я бы сказал, что нам надо преодолеть наши страхи, чтоб вырваться из этого морока, наведенного сероглазым, – неуверенно произнес Семеныч, – но ведь страха нет давно, не боюсь я ковров, осталась только жалость, что папа и мама умерли, потому что они хор-рошие были на самом-то деле, замечательные. Папа иногда бил маму, но он был хороший папа, а однажды даже оторвался от телевизора и помог мне клеить пластмассовую модель самолета. Вот такой вот нос-пиндос.

– Фам… I smell…

– А мои родители, – сказал Проненко, опиравшийся о холодную голую стену, – они тоже были как бы хорошие, это мы – придурки, маленькие идиоты, и Сашу парализовало из-за этого, мы виноваты, врали зачем-то друг другу, как бы накручивали…

На другой стороне улицы что-то стукнуло, по дороге поползли светляки, наметившие обочины, словно посадочные огни в космическом порту. Загадочные светляки ползли к домам, забирались на крыши, плавно обтекали стены и оттуда срывались в небо. Прилеплялись к нему и висели, одинокие, далекие друг от друга. Наверное, эти светляки – упавшие метеоры, которым надоела земля, подумал Шилов, и они вернулись на небо. Он смотрел на них и пытался понять, чего ему не хватает, что он должен вспомнить такого плохого или хорошего о матери, которая распланировала его жизнь на годы вперед, но не мог ничего придумать. За спиной стояли дрожащие дети, которых он должен был убить, чтобы выбраться из этой вселенной, но он не собирался никого убивать. Он шагнул вперед, наступил на светляка, и светлое пятнышко потащило его навстречу великану, словно эскалатор.

– Ар-рхх… – издал нечленораздельный звук Семеныч за его спиной.

Великан замер, струи пара иссякли. Кажется, чудовище не ожидало такого поворота.

– Фам! – закричал Великан, когда Шилов приблизился к нему вплотную.

Мама, я не хочу есть суп.

Так надо, сын.

И ведь правда, надо!

Слушай-слушай родителей…

– Привет, – сказал он, поднимая голову. Струи пара истончились. Великан запыхтел, переступая с ноги на ногу. В небо полетели пылающие облачка.

Мама, я мечтаю стать исследователем, хочу открывать новые планеты.

Так не надо, сын

Действительно, зачем?

Слушай-слушай родителей.

– И что? – после паузы спросил Шилов. Великан, словно очнувшись, зарычал, и Шилов ощутил кожей, что чудовище занесло над ним огромный десятипудовый молот. Он понял, что удар вобьет его в землю по грудь, а скорее, размажет по асфальту багровым пятном, и зажмурил глаза, но не сдвинулся с места.

Мама, я не хочу все время от тебя зависеть!

Ты свободен, сын.

Правда?

Конечно. Только закончи сначала университет дружбы с негуманоидами.

Э…

– Мама, я!… – закричал Шилов и поднял руку, так и не договорив, не додумав мысли, которая носилась в его голове как птица в клетке.

Молот, коснувшись пальцев Шилова, раскололся на миллион маленьких молоточков и вместе с ним разбился и взорвался весь мир, вывернулся на изнанку, стал негативом и опять возвратился в нормальное состояние, выкинув Шилова, его коллег и детей в обычную вселенную. Шилов стоял посреди улицы. В небе светила самая обычная зеленая луна и самые заурядные звезды, в домах горел свет, кричали, веселились, ругались, выпивали, плакали люди. В конце улицы двое пьяных, обнявшись, горланили песню. Пахло шашлыками и вином. Кто-то хлопнул Шилова по плечу, и он обернулся. Перед ним стоял Семеныч.

– Скорее, Костя, скорее, мы должны рассказать, что творится здесь, мы должны сдать сероглазого, мы… – Он осекся и продолжил спокойнее. – Нам нужно ср-рочно вернуться в управление.

– Не нужно, – сказал Шилов. – Нету здесь никакого завода по производству чудовища, в этом мире, в смысле, его нет, и зеленокожие не станут нам помогать. А дети…

Они обернулись. Дети молча расходились. Коралл шел в джунгли напрямик, через кусты. Прежде чем скрыться за склоном, он обернулся и улыбнулся друзьям, а потом как испарился. Проненко прибежал на то место, где он только что стоял, и долго оглядывал окрестности, но младшего Коралла так и не увидел. Наклонился, подобрал с земли книгу. Стивен Кинг, книжонка в мягкой обложке. Проненко хмыкнул и бросил книгу в сторону джунглей. Набежавшие подобно лавине зверьки с недоразвитыми кожистыми крыльями и острыми зубами тотчас растерзали книгу в клочья. Один зверек рванулся по траве к Проненко, но сработал защитный периметр, и зверька пребольно тюкнуло током. Тварь, отчаянно вереща, умчалась прочь.

– Что будем делать? – спросил Шилов, доставая сигарету и закуривая. Нашему герою остро хотелось послать весь этот мир на хер, но он не мог произнести слово «хер» в присутствии детей; пусть они и ушли.

– Валить, – сказал Семеныч, внимательно разглядывая небо. – Валить отсюда надо.

– Насчет детей?

– Думаю, наши специалисты смогут выдавить из них правду. Но… не хочу. Не хочу, чтоб дети мучились. Пойдем. Пойдемте лучше отсюда, Проненко, Шилов. Не надо мучить детей. Им и так плохо…

Семеныч пошел к своему домику, Проненко – за ним, а Шилов остался стоять на месте. Напротив появилась Эллис и внимательно смотрела на него черными своими глазами.

– Ящерицы, – сказал Шилов, нахмурившись. – Кажется, я вспомнил о вас… вы – древняя, полумифическая раса… враги сероглазых, так? Или это тоже бред, что засунул мне в голову сероглазый?

Эллис улыбнулась, показала ему раздвоенный язык, развернулась и побежала. У порога ее ждала мать, прямая и тонкая, одетая в белое траурное платье до пят. Она обняла дочь и увела ее в дом.

– Погодите!…

– Мистер… гхмрр… Шилофф…

Шилов посмотрел вниз. Ему в колено уперся бледный и шатающийся, стоящий на четвереньках Коралл-отец. От него разило виски.

– Что вы здесь делаете? – спросил Шилов.

– Блюю… – признался Коралл ди Коралл. – Уже несколько часов блюю, хотя, по идее, нечем уже давно… Мистер Шилофф. Это. Вы не проводите меня домой? Мне такой ужасный сон приснился, мистер Шилофф… Будто я провалился в черную дыру. Понимаете? А в этой дыре не было ничего. Даже времени. Вот так. А потом время появилось, и это было как похмелье, у меня заболела голова, а дыра отпустила меня… хотя, кажется, не совсем… дыра теперь. Ну. В моей голове…

Шилов помог ему подняться и повел домой. Коралл все говорил и говорил.

– Я… плохо, наверное… воспитываю… сына…

Шилову подумалось, что у Коралла старшего еще есть шанс, и у сына его – тоже. Вернее, ему просто хотелось думать, что можно что-то изменить.

– Вы знаете, мистер Шилофф, мне уже много лет… двести? Триста? Пятьсот? Я не помню… когда-то меня звали Стивеном, но не Кораллом, а Кингом, у меня была совсем другая жизнь, и я был совершенно другой. Да. Кажется, я был знаменитым писателем, да-да, тем самым Стивеном Кингом. Классиком. Ну. Мировой литературы. А потом я оплатил какую-то дорогую операцию или участвовал в эксперименте ученых, не помню. Что-то такое. Я изменился, обрел бессмертие… что вы так смотрите, мистер Шилофф? Вы не верите мне? Думаете, лгу? Ха! Поверьте, мистер Шилофф. Я бы многое мог рассказать о той жизни. Ну. О прошлой жизни. Но прошло столько лет. Я позабыл. Я слишком долго прятался от ученых, эксперимент которых удался, но удался только со мной… все, я молчу мистер Шилофф. Да-да. Я вижу, мистер Шилофф: вы совсем не верите мне. Поэтому не скажу больше ни слова, ведь у меня есть чувство собственного достоинства… погодите… ббббээээ… сейчас-сейчас… готово. Продолжим путь…

Коралл, наконец, замолчал, и до самого дома не произнес больше ни слова. И только подойдя к своей двери, он закричал:

– Открывай, суч-ч-чара! Твой знаменитый отец пришел!

Автобус трясся на ухабах и, кажется, даже зависал в воздухе. Они ехали молча, крепко прижимая к коленям сумки, в которых в беспорядке были свалены их вещи. По окнам автобуса стекали целые потоки воды, по крыше стучал невидимый барабанщик. Вода затекала в трещины и скапливалась во вмятинах в полу. Они старались поджать ноги, чтобы не намочить ноги в лужицах. Автобус был почти пуст, потому что они отбывали не с основным потоком. Уезжали, пробыв на базе всего около суток. Первым, против обыкновения, подал голос Проненко. Со странной гордостью в голосе он сказал:

– Когда ты ушел, Шилов, я заорал. Сказать, почему?

Шилов наблюдал за щепкой, плававшей в луже. Щепку мотало из стороны в сторону, переносило из одной лужицы в другую; она будто прыгала из мира в мир, а автобус раскачивало все сильнее и сильнее, он скрипел, стонал и в любой момент мог перевернуться, но не переворачивался, и щепка двигалась все быстрее, в туче брызг выбиралась из очередной лужи и оказывалась в другой. Она словно искала что-то и никак не могла найти, а потом вдруг упала на сухое место и осталась там, дрожащая, одинокая, серая, покрытая капельками воды.

– Наш мир, – сказал Шилов, – это натекшие лужи на полу пустого туристического автобуса.

– Херня… – отрезал Семеныч.

– Я заорал, – сказал Проненко, – потому что увидел ничто.

– Ты ничего не увидел?

– Нет. Я же говорю: я увидел как бы ничто.

– Тогда тебе к зеленокожим. Они тоже боятся… ничего.

– И как ты с этим, нос-пиндос, теперь будешь жить, Проненко? – глухо поинтересовался Семеныч и потер виски: – Блин, мужики, нам всем надо к психиатру сходить, подлатать мозги…

– Я буду жить, – сказал Проненко. – Как бы.

Шилов нагнулся, подхватил с пола щепку и переломил ее посередине.

– Пожалуй, рано мне еще возвращаться на работу, да и к мозгоправу тоже рано, отгуляю лучше остаток отпуска, – сказал он. – Прокачусь, когда прибудем на Землю, на поезде.

– А все-таки жаль, что наши пилы почти и не пригодились, – протянул Семеныч. – Замечательные ведь пилы. Фирмы «Брут».

– Какой еще как бы «Брут»? «Шворц»!

– Смеетесь? Не, ребята, хватит с меня событий на базе, до сих пор сомневаюсь в р-реальности окружающего мира!

– Семеныч, пила правда фирмы «Шворц», – сказал Шилов. – Нет такой фирмы «Брут». По крайней мере, я ничего о ней не знаю и не думаю, что она, если существует, производит пилы. К тому же, ты во время полета твердил нам, что пилы фирмы «Шворц» – самые лучшие пилы в мире. Именно поэтому мы взяли именно их.

– Да ладно вам! – Семеныч нахмурился. – Достало!

Шилов молча вытащил из сумки пилу и протянул Семенычу. На чехле было выведено: «Schwartz».

– А… – сказал Семеныч и замолчал, тупо уставившись на инструмент. Он достал из сумки свою пилу. На пиле было выгравировано «Schwartz».

– Что, черт возьми, происходит? – пробормотал Семеныч. Проненко, испуганно поглядывая на Семеныча, отодвинулся к окну.

– Я говорил… говорил… – шептал он. – Ты, Шилов, не верил… это не тот Семеныч, совсем как бы не тот…

– Семеныч, кто сейчас президент Солнечной системы? – спросил Шилов мягко. Он, в отличие от Проненко, чувствовал себя в своей тарелке. Семеныч для него сейчас – потенциальное существо с нечеловеческой логикой, и поэтому очень легко с ним общаться.

– Артурос… – неуверенно проговорил Семеныч.

– Артурос Демократис провалился. Президент сейчас, впервые за двести лет, женщина, Карина Цой, леди из цинкового гроба, как ее зовут в народе.

– Я… – пробормотал Семеныч и замолчал. – Я нырнул в другой мир, нос-пиндос, а мой двойник оказался в моем?

Шилов не ответил. Проненко тоже молчал, вжимаясь в стенку, отгораживаясь своей сумкой.

– А какая, в сущности, разница? – поразмыслив, спросил Семеныч.

– Никакой, – кивнул Шилов.

И они замолчали, прислушиваясь к шуму дождя.

Автобус, подъезжая к космопорту, свернул на ровную дорогу и перестал трястись. Вокруг разливалась таинственная тишина, а вдоль обочины, почти утонувшие в грязи, густо лежали тома классика земной литературы, Стивена Кинга, книги, которые так ненавидел младший Коралл, открывший вместе с другими детьми лазейку в иной мир. Наутро тома утонули в жидкой грязи и вскоре им на замену пришли свежие газеты, которые принес ветер, дувший со стороны космопорта. Заголовки в газетах менялись.

«Убит директор базы «Кумарри»!»

«Зеленокожие делают загадочное заявление: Великан мертв, Джек свободен»

«Экстра! Убитый директор базы оказался сероглазым!»

Потом было еще много всяких заголовков, но это уже, извиняемся за штамп, другая история.