Общественные кризисы всегда связаны с разочарованием в прежних системах ценностей. То, что еще совсем недавно было исполнено значениям, имело, казалось бы, непреходящий смысл, вдруг становится пустым и никчемным. При этом, естественно, изменяется не столько окружающая реальность, сколько сами люди, системы их восприятия и представлений. Они сами отнимают смысл у того мира, который существовал прежде и (по большей части) еще долго продолжает существовать в их собственном сознании. Однако если раньше он представлялся нормой, единственной объективной реальностью, то теперь чаще всего вызывает раздражение, стремление уйти от него. Именно поэтому в годы кризисов люди так нуждаются в теориях, которые помогли бы по-новому структурировать реальность, наполнить ее новыми значениями и смыслами.
Наиболее болезненно подобные идейно-теоретические катаклизмы сказываются на историке-преподавателе. На педагогическом поприще его коллеги- естественники в гораздо меньшей степени зависят от идеологической конъюнктуры, а академические коллеги-гуманитарии (в частности, историки и философы) могут на неопределенный период взять тайм-аут, чтобы спокойно разобраться в существе дела, примерить на конкретный материал новые теоретические подходы. Учитель же истории должен, несмотря на все сложности, недоумения и недоразумения, ежедневно входить в класс и продолжать объяснять юным гражданам страны то, что пока не понятно академикам.
При всех недостатках, теория общественных формаций была (по крайней мере, для школы) чрезвычайно удобна и действенна. По определению замечательного философа М. К. Мамардашвили, она чистый кретинизм, до предела упрощенная концепция позволяла
«…запихнуть весь мир в самую маленькую головку, в полуатрофированный мозг человека, не желающего сделать даже усилия, чтобы попытаться думать; а тут пожалуйста: весь мир в вашем распоряжении без малейшего усилия с вашей стороны. И что удивительно весь мир с удовольствием лезет в эту схему» [718] .
Отказ хотя бы внешний от марксизма (реально отречься от него гораздо сложнее, если вообще возможно: основы этой теории заложены в каждого из историков не только старшего, но и среднего поколения, с детства почти намертво) заставил срочно искать паллиатив, способный хотя бы в какой-то мере компенсировать эту тяжелейшую методологическую и что особенно важно для школы (прежде всего, средней, хотя эта проблема не обошла и высшую) методическую потерю. Вероятно, именно поэтому такой популярностью сегодня пользуются теоретические и квазитеоретические работы самого различного качества. Среди них труды Л. Н. Гумилева занимают, пожалуй, особое место.
Имя Льва Николаевича Гумилева (1912–1993) всегда было окутано неким романтическим флером. С одной стороны, это было связано с его происхождением из семьи выдающихся русских поэтов, с другой с теми гонениями, которым при советской власти подвергались все члены этой семьи, включая и самого Льва Николаевича. Интерес к его трудам, не вписывавшимся в идеологический стандарт, всегда был велик. Однако прежде ознакомиться с ними было не так просто: публикации отдельных книг и статьи в специальных журналах явно не могли удовлетворить все возраставший спрос на экзотические по тем временам теории, развивавшиеся в них. Зато в последние годы на читателей обрушилась просто-таки лавина монографий Л. Н. Гумилева. Его работы ярки и необычны, подходы, развиваемые в них, широки, сторонники многочисленны. И все-таки, наверное, у любого, кто начинает знакомиться с теоретическим наследием этого незаурядного мыслителя, чтение его исследований не может не вызвать определенной настороженности.
Пожалуй, прежде всего это связано с некоторой недоговоренностью. Теория колебательного развития этносов неразрывно связана с представлением о пассионарности (она определяется автором как необоримое внутреннее стремление… к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели) и базируется на ряде категорий, которые самим Л. Н. Гумилевым сколько-нибудь точно не определены (биогеохимическая энергия, переходящая в энергию пассионарную, которая в свою очередь создает этническое поле; признак пассионарности, передающийся на генетическом уровне; пассионарный толчок, неизвестно чем или кем дающийся и порождающий пассионарные мутации; пассионарии, субпассионарии и гармоничные особи и т. п.). Присутствие таких принципиально неформализуемых понятий позволяет охарактеризовать построения Л. Н. Гумилева не столько как строгую научную теорию, объясняющую исторический (природно-этнический, по определению самого Л. Н. Гумилева) процесс, сколько как художественный образ, описывающий его. Об этом же говорят и выделяемые Л. Н. Гумилевым периоды в развитии этнического цикла: подъем, акматическая фаза, надлом, фаза инерции (осень этноса), обскурация (сумерки этноса), жизнь этноса после конца. Показательно, что названия этих фаз (начало и конец которых, очевидно, могут выделяться лишь интуитивно, на неформальном уровне восприятия) представляют собой откровенные метафоры, каковыми сами фазы по существу своему и являются.
В то же время обилие научных терминов (преимущественно из арсенала дисциплин естественного цикла) в рассуждениях Л. Н. Гумилева может создавать и, по-видимому, создает у большинства читателей впечатление научности и самой теории, которой, следовательно, должны быть присущи строгость, логичность и непротиворечивость. Однако даже тем, кто безусловно признает научность концепции исторического процесса Л. Н. Гумилева (рассматривая ее как прозрение, базовую интуицию, умозрительное видение, не нуждающиеся в логическом обосновании), приходится признать:
«…при всей привлекательности и, скажем так, эмоциональной убедительности в пассионарной концепцииъ слабо прояснены многие вопросы, в том числе и фундаментальные».
Вклад Л. Н. Гумилева в развитие отечественного гуманитарного знания не ограничивается концептуальными построениями. Величайшей заслугой ученого является его открытие для широкого круга читателей, и в первую очередь для школьников, огромного мира, простирающегося на восток от Руси. Глубокое изучение народов, живших на краю Ойкумены древнекитайской цивилизации (не говоря уже о цивилизациях европейских), собственно и составило ту почву, на которой выросли теоретические модели Л. Н. Гумилева. Ученому удалось разрушить стереотипы восприятия дикого Востока не только обыденным сознанием, но и широкими научными кругами, пробить брешь в сугубо европоцентричном официальном взгляде на историю Руси-России. Роль восточного фактора в развитии Древнерусского государства, русских княжеств XII первой трети XIII в., взаимодействие и взаимовлияние русских земель, Великой Монгольской империи и Золотой Орды вот тот колоссальный комплекс проблем, изучение которого сегодня во многом определяется прямым или косвенным влиянием трудов Л. Н. Гумилева.
Однако в конкретно-исторических реконструкциях Л. Н. Гумилев не всегда достаточно убедителен. Мало того, приводимый им фактический материал сплошь и рядом далеко не безупречен и нуждается в серьезной проверке. Конечно, и в этом можно увидеть благотворное влияние исследований Л. Н. Гумилева: критический анализ их сам по себе предполагает обращение к тому комплексу источников, которые прежде оставались на периферии исследовательских интересов, а следовательно, более глубокое изучение тех сложнейших этнических и культурных процессов, которые были связаны со взаимодействием Руси и Великой степи. Тем не менее, повторю, чтение собственно исторических работ Л. Н. Гумилева должно обязательно сопровождаться тщательной проверкой фактической базы, на которую опирается исследователь. Без этого, к сожалению, невозможно судить о степени обоснованности выводов, к которым подводит читателя Л. Н. Гумилев.
Приведу несколько примеров из работ, посвященных наиболее полно разработанной им теме: Русь и монголы.
Источники, донесшие до нас сведения о том, как складывались и развивались отношения русских княжеств и земель с Великой монгольской империей, довольно хорошо известны. Правда, как совершенно справедливо отмечает Л. Н. Гумилев, используются они обычно довольно тенденциозно: предпочтение явно отдается точке зрения покоренных, а не победителей. Такой подход, несомненно, противоречит принципам чистой науки, хотя понять, почему он превалирует в исследованиях российских и советских историков, думаю, легко. Память народа о двух с половиной столетиях иноземного ига дает себя знать, как ни старайся быть объективным. Она, однако, не должна мешать, по меньшей мере, стремиться разобраться в причинах и конкретных путях развития событий, не сваливая все, как это обычно делается, на громадный численный перевес, патологическую жестокость и безмерное коварство, присущие якобы завоевателям (в данном случае монголам).
Привлечение возможно большего круга источников обязанность историка. И эта обязанность, как будто, выполняется Л. Н. Гумилевым в полной мере. Мало того, он вводит в оборот сведения… не находящие подтверждения ни в одном из известных источников! Так, скажем, не удается установить достоверность известия о том, что Александр Невский был побратимом сына Батыя, Сартака. Об этом Л. Н. Гумилев сообщает между прочим, как хрестоматийный факт, без всяких ссылок на источник:
«…Война [с Орденом] продолжалась, и союзники Александру Невскому были нужны. Поэтому он побратался с сыном Бату, Сартаком, и получил монгольские войска для борьбы с немцами [722] ;
В 1251 г. Александр приехал в орду Батыя, подружился, а потом побратался с его сыном Сартаком, вследствие чего стал приемным сыном хана и в 1252 г. привел на Русь татарский корпус с опытным нойоном Неврюем» [723] .
Тем не менее (может быть, именно поэтому) такое представление теперь широко бытует не только среди дилетантов, но и среди профессиональных историков, не занимавшихся специально этим вопросом.
Или, скажем, приводится совершенно фантастическое сообщение о причинах гибели черниговского князя Михаила:
«…Михаил Всеволодович Черниговский…владея очень короткое время Клевом, поставил митрополитом своего человека игумена Петра Акеровича. Даниил Романович сверг его и разогнал его епископов, после чего Ростислав провел неудачную войну с Даниилом и остался жить в Венгрии, а Петр Акерович по повелению своего князя отправился в Лион просить у папы Иннокентия IV помощи против татар.
Михаил жил некоторое время в Венгрии, но, обиженный пренебрежительным отношением к себе, вернулся в Чернигов. Очевидно, он предполагал, что его переговоры с папой останутся татарам неизвестны. Не тут-то было! Батый имел достаточную информацию об изменнической деятельности черниговского князя. Однако он дал ему возможность оправдаться. У татар был своеобразный…детектор лжи: подозреваемый должен был пройти между двумя большими кострами, а колдуны наблюдали за огнем и тем самым устанавливали правдивость показаний.
Насколько этот способ эффективен сказать трудно, но князь Михаил от процедуры отказался и был казнен. Конечно, князя жаль, но какое правительство не наказало бы лицо доверенное, занимающее ответственный пост и уличенное в изменнических связях с врагом!
Это была трагедия не только князя Михаила, но и всего Черниговского княжества, которое с этого времени прекратило самостоятельное существование».
Действительно, как, основываясь на сопоставительном анализе Ипатьевской, Воскресенской, Новгородской первой летописей, польской (Яна Длугоша) и английской хроник, отмечал В. Т. Пашуто, на Лионском соборе 1245 г., созванном папой Иннокентием IV,
«…выступил с сообщением о татарах русский игумен Петр Акерович, присланный в Лион черниговским князем Михаилом Всеволодовичем, который искал у курии помощи против татар. Латинские прелаты настойчиво расспрашивали его о военных силах и дипломатических приемах татаро-монголов».
Однако к прохождению Михаила между кострами в ставке Батыя это никакого отношения не имело. Источники, упоминающие этот обряд, в один голос утверждают, что он имел просто очистительный смысл. Поэтому каждый, приходивший в ставку хана, а также все, что они приносили с собой, должно было подвергнуться этой процедуре:
«…Они [татары] веруют, что огнем все очищается; отсюда, когда к ним приходят послы, или вельможи, или какие бы то ни было лица, то и им самим, и приносимым ими дарам надлежит пройти между двух огней, чтобы подвергнуться очищению, дабы они не устроили какого-нибудь отравления и не принесли яду или какого-нибудь зла» [726] .
Это, кстати, точно соответствует сообщению житийной повести, повествующей о кончине князя и написанной вскоре после нее:
«…Обычай же имяше канъ и Батый: аще убо приедеть кто поклонится ему, не повелеваше первое привести предъ ся, но приказано бяше волхвомъ вести сквозе огнь и поклонитися кусту и идолом. А иже с собою что приношаху дары цесареви, от всего того взимающе волсви, вметахуть первое во огнь, тоже пред цесаря пущахуть самехъ и дары. Мнози же князи с бояры своими идяху сквозе огнь и покланяхуся солнцю и кусту и идолом славы ради света сего и прашаху кождо ихъ власти. Они же безъ взбранения даяхуть имъ, кто которыя власти хотяше, да прелстятся славою света сего» [727] .
Что же касается странного превращения хорошо известного и неоднократно описанного обычая в детектор лжи, то оно понадобилось, как мы видели, лишь для того, чтобы поддержать утверждение, будто убийство черниговского князя Михаила в Орде стало следствием его собственного коварства, выразившегося в злоумышлении против Батыя. Благородный хан якобы дал возможность лицемеру оправдаться, но тот побоялся разоблачения.
Кстати, мотивировка убийства Михаила отказом пройти между кострами вполне русская, точнее сказать христианская:
«…Многи же земли преехавшю ему и доеха Батыя. Поведаша Батыеви: «Князь великий русский Михаилъ приехалъ поклонится тобе». Цесарь же повеле призвати волхвы своя. Волхвом же пришедшимъ пред онь, глагола имъ цесарь: «Еже есть по обычаю вашему створите Михаилу князю, потомь приведете его предъ мя». Онем же шедшимъ к Михаилови и глаголаша ему: «Батый зоветь тя». Он же, поемъ Феодора, и идяше с нимь. И доидоша места, идеже бе накладенъ огнь со обе стране. Мнози же погании идяху сквозе огнь, и покланяхуся солнцю и идоломъ. Волсви же хотеша Михаила вести и Феодора сквозе огнь. Михаилъ же и Феодоръ глаголаста имъ: «Недостоить христьяном ходити сквозе огнь, ни покланятися, емуже ся сии кланяють. Тако есть вера христьянская, не покланятися твари, но покланятися Отцю и Сыну и Святому Духу». Михаилъ же глагола Феодорови: «Луче намъ есть не покланятися, емуже ся си кланяют» [728] .
Действительно, прохождение через огонь относится в Библии к числу тяжких грехов:
«…Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего;
И соорудил [царь Иудейский Манассия] жертвенники всему воинству небесному на обоих дворах дома Господня, и провел сына своего чрез огонь, и гадал, и ворожил, и завел вызывателей мертвецов и волшебников; много сделал неугодного в очах Господа, чтобы прогневать Его;
Устроили [сыновья Израиля и Иуды] капища Ваалу в долине сыновей Енномовых, чтобы проводить через огонь сыновей своих и дочерей своих в честь Молоху, чего Я не повелевал им, и Мне на ум не приходило, чтобы они делали эту мерзость, вводя в грех Иуду.
За нарушение этого запрета Манассией Иудея, между прочим, была подвергнута наказанию Божию, а сам царь был взят в плен ассирийцами и самым унизительным образом подобно зверю отведен в Вавилон».
Кстати, свидетель гибели несчастного князя, Плано Карпини утверждает, что между кострами тот все-таки прошел, но наотрез отказался кланяться изображению Чингисхана, чем и вызвал гнев Батыя. Полагаю, в этом случае оснований доверять очевидцу гораздо больше, нежели непонятно на чем основанному мнению современного нам историка, пренебрегающего мелочеведением.
Невероятна и трактовка Л. Н. Гумилевым ханских ярлыков как пактов о дружбе и ненападении, не предполагавших реальной зависимости тех, кто их получал, от выдававших их ханов:
«…Ярослав… в 1243 г…явился на поклон к Батыю и получил от хана ярлык на великое княжение. По сути дела это был союзный договор, обставленный по этикету того времени [734] ;
Ярлык это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Руми, Сирии и других стран, от него независимых» [735] .
Даже самому создателю столь своеобразной версии приходится тут же писать, что такой пакт был вручен Батыем Даниилу Галицкому на власть и княжение:
«…Внезапно к князю Даниилу пришло от хана Батыя короткое письмо:…Дай Галич. <…> Победитель венгров, поляков и крамольных бояр пришел в ужас. <…> Выход был один ехать на поклон к хану… Хан принял князя ласково, разрешил ему пить на пиру вместо кумыса вино, что было высшей любезностью, и выдал ему ярлык на власть и княжение».
Оказывается, пакт о дружбе и ненападении разрешал князю княжить! Это в корне противоречит только что высказанному взгляду, но зато полностью соответствует устаревшему толкованию ярлыков как свидетельств полномочий ханских вассалов нойонов. Получение ярлыка было связано с признанием зависимости от вручавшего ярлык сюзерена, что выражалось в форме челобитья (morguku).
Не менее спорны и трактовки хорошо известных событий, фактическую сторону которых Л. Н. Гумилев не подвергает сомнению. Вспомним, например, как исследователь объясняет причины нашествия монголов на Русь:
«…Хотя у Руси не было повода для войны против монголов и, более того, те прислали [накануне битвы на Калке] посольство с мирными предложениями, князья, собравшись…на снем, решили выступить в защиту половцев и убили послов… Это подлое преступление, гостеубийство, предательство доверившегося! И нет никаких оснований считать мирные предложения монголов дипломатическим трюком. Русские земли, покрытые густым лесом, были монголам не нужны, а русские, как оседлый народ, не могли угрожать коренному монгольскому улусу, т. е. были для монголов безопасны. <…> Поэтому монголы искренне хотели мира с русскими, но после предательского убийства и неспровоцированного нападения мир стал невозможен».
Чтобы понять, насколько основательны оценки историка, попытаемся проанализировать их.
Во-первых, судя по Сокровенному сказанию, захват Руси, хоть и был для монголов, по мнению JI. Н. Гумилева, бессмысленным, изначально входил в завоевательные планы Чингиса:
«…Субеетай-Баатура он [Чингисхан] отправил в поход на север, повелевая дойти до 11 стран и народов, как-то: Канлин, Кибчаут, Бачжигит, Оросут [Русь], Мачжарат, Асут, Сесут, Серкесут, Кеши-мир, Болар, Разал (Лалат), перейти через многоводные реки Идил и Аях, а также дойти и до самого города Кивамен-кермен. С таким повелением отправил он в поход Субеетай-Баатура».
Во-вторых, мирные переговоры, которые затевали монголы, в подавляющем большинстве случаев оказывались, как мы помним (несмотря на заверения историка), как раз дипломатическим трюком.
В-третьих, история монгольских походов показывает, что большинство государств, завоеванных ими, подобно Руси, не имели даже общих границ (до определенного времени) с коренным монгольским улусом. Но монголы на них напали и завоевали.
Безусловно, нашествие монголов на Русь подается Л. Н. Гумилевым крайне тенденциозно, что вызывает вполне справедливые нарекания историков. Так, например, характеризует А. Л. Юрганов эссе Л. Н. Гумилева, опубликованное в 1988 г. в журнале Нева (3, 4):
«…Гумилев выступает здесь как Автор и беседует с условными Историком России, Научным сотрудником, Палеотопонимистом. Завязывается многослойный диалог, из которого, между прочим, выясняется, что главную опасность для Руси представляли не монголы, а Запад, и потому союз Александра Невского с Ордой был жизненно необходим.
В доказательство того, что русские люди не страдали от ордынского ига, Гумилев приводит летописный текст, в котором хан Джанибек назван…добрым царем. Но более всего удивляет утверждение Гумилева, что…немногочисленные (!) воины-монголы Батыя только прошли (!) через Русь и вернулись в степь. И, представьте, ни слова как…прошли. Приводимые автором слова летописи…сей царь Чянибек Азбякович добр зело к Христианству нужно оценивать в контексте эпохи. Летописец похвалил царя за умеренность: не слишком жесток был. Так, в начале 40-х гг. XIV в. он отпустил на Русь митрополита Феог-носта, которого держал…в тесноте (т. е. в заключении) за то, что тот не давал в Орду…полетныа (ежегодной. А. Ю.) дани. Отпустил Феогноста за 600 руб. Добрый царь: мог ведь за такое и убить митрополита!
Наконец, о том, как…прошли монголы по Руси. По подсчетам археологов, из семидесяти четырех русских городов XIIXIII вв., известных по раскопкам, сорок девять были разорены Батыем. Причем четырнадцать городов вовсе не поднялись из пепла и еще пятнадцать постепенно превратились в села».
Чтобы доказать свои тезисы, Л. Н. Гумилев вынужден прибегать к постоянному нарушению элементарных формально-логических законов. Сравним, например, два высказывания.
«Принято винить за поражение [русских земель в борьбе против ордынцев] феодалов-князей, однако богатые приволжские города, находившиеся в составе Владимирского княжества, Ярославль, Ростов, Углич, Тверь и другие вступили в переговоры с монголами и избежали разгрома.
Согласно монгольским правилам войны, те города, которые подчинились добровольно, получали название…гобалык добрый город; монголы с таких городов взимали умеренную контрибуцию лошадьми для ремонта кавалерии и съестными припасами для ратников. Но и другие города, не успевшие вовремя сдаться, страдали недолго. Так как монголы нигде не оставляли гарнизонов, то…подчинение носило чисто символический характер; после ухода монгольского войска жители возвращались домой и все шло по-старому.
Несчастный Торжок пострадал лишь потому, что жители его ждали помощи из Новгорода, из-за чего не успели капитулировать. Но по монгольскому закону, после того как была выпущена первая стрела, переговоры прекращались и город считался обреченным. Видимо, на Руси были толковые и осведомленные люди, успевшие растолковать согражданам…правила игры и тем уберегшие их от гибели. Но тогда причиной разгрома Владимира, Чернигова, Киева и других крупных городов была не феодальная раздробленность, а тупость правителей и их советников-бояр, не умевших и не стремившихся организовать оборону…Русь монголами не была ни подчинена, ни покорена».
А всего через десять страниц после приведенного пассажа читаем:
«…Сравнительно с Северо-Восточной Русью Юго-Западная (Галицко-Волынское княжество) пострадала от татар гораздо меньше. Ряд
городов татары не смогли взять, а захваченные ими города были мало разрушены, и население их успело укрыться. Более того, население юго-восточных земель из Путивля, Рязани и др., лишенное защиты разгромленных княжеских дружин и страдавшее от анархии, обычной для пограничных регионов, бежало на Волынь, где Даниил Романович после ухода татар установил порядок. Но, увы, галицкое боярство продолжало оппозицию княжеской власти. Это унесло больше крови, чем внешняя война».
У всякого читающего эти строки, на мой взгляд, должен возникнуть вполне закономерный вопрос: так все-таки, какие земли пострадали больше юго-западные, оказавшие монголам достойное сопротивление, или северо-восточные, которые, по словам Л. Н. Гумилева, проявили мудрость и дальновидность и успели капитулировать? Впрочем, даже в рамках первого из приведенных высказываний непосредственно друг за другом следуют две фразы, противоречащие друг другу. В первой из них утверждается, что на Северо-Востоке дело обстояло лучше (чем на юге), поскольку там нашлись толковые и осведомленные люди, объяснившие своим землякам правила игры (последнее выражение, правда, звучит довольно цинично; но об этом чуть ниже). Во второй же автор упрекает тупых правителей Юго-Запада и их советников-бояр заъ неумение организовать оборону, которую он же сам несколькими строками раньше охарактеризовал как глупость и недальновидность!
Кроме всего прочего, в рассуждениях Л. Н. Гумилева меня порой поражает отсутствие нравственных критериев. Поясню, что я имею в виду. Давайте вдумаемся в суть следующих высказываний:
«…Примечательно, что монгольские войска были распылены на мелкие отряды, которые в случае активного сопротивления были бы легко уничтожены. Батый пошел на столь рискованный шаг, очевидно, зная, что этим отрядам серьезная опасность не грозит. Так оно и оказалось. Да и в самом деле, зачем бы русские люди, не только храбрые, но и сметливые, стали подставлять головы противнику, который и сам уйдет?;
Европейские страны потерпели куда более сокрушительное поражение, нежели русские князья. Те, обладая солидными военными силами, умело уклонились от решительных боев с монголами, очевидно соображая, что, чем меньше сражений, тем меньше опустошений, а монголы все равно уйдут и все будет идти по-прежнему. Они были благоразумны и правы;
Но все-таки неясно, почему на юге стало так плохо? Принято считать, что из-за татар. Так ли это?…Банальные версии имеют ту привлекательность, что они позволяют принять без критики решение, над которым трудно и не хочется думать. Так, бесспорно, что Киевская Русь XII в. была страной очень богатой, с великолепным ремеслом и блестящей архитектурой, а в XIV в. эта страна запустела настолько, что в XV в. стала заселяться заново выходцами с севера, т. е. из Белоруссии. В промежутке между эпохами расцвета и упадка через эти земли прошла армия Батыя значит, она во всем и виновата. Это как будто безупречное решение при подробном изучении стало вызывать сомнения. М. Н. Покровский и Б. Д. Греков весьма обоснованно считали, что упадок Киевской Руси начался во второй половине XII в. или даже в XI в., когда торговый путь…из варяг в греки утратил значение вследствие крестовых походов, открывших легкую дорогу к богатствам Востока. А татарское нашествие только способствовало запустению края, начавшемуся 200 лет назад».
Признаться, когда я их читаю, меня не покидает мысль: а как бы читатели (и почитатели) Л. Н. Гумилева (а среди них, как известно, значительную часть составляют весьма патриотически настроенные граждане: недаром в конце жизни Л. Н. Гумилев довольно близко сошелся с питерским журналистом А. Невзоровым, известным своими радикально-патриотическими взглядами) отнеслись бы к историческому трактату, в котором с аналогичных позиций оценивались бы события, скажем, Великой Отечественной войны?.. Конечно, над ответом на такой вопрос, пользуясь выражением самого Л. Н. Гумилева, трудно и не хочется думать. Но все-таки?
Перечень подобных примеров, к сожалению, можно продолжить. Дело, однако, не в этом.
Мне вовсе не доставляет удовольствия уличать покойного историка в новых и новых противоречиях и несоответствиях. Речь идет просто о критическом восприятии творческого наследия Л. Н. Гумилева. Видимо, не следует забывать, что всякая теория и всякий метод лишь инструменты познания, имеющие ограниченную сферу применения. При этом, как писал П. Рикр,
«…представление о ценности того или иного метода не может быть отделено от понимания его границ».
Работы Л. Н. Гумилева уже сыграли свою роль в расшатывании стереотипов, которые мешали свободному развитию исторической науки в нашей стране. Теперь важно, чтобы сами эти труды, вопреки желанию своего автора, не стали новым прокрустовым ложем, в которое современный профессиональный исследователь или историк-любитель будет втискивать строптивый фактический материал, чтобы они не превратились в шаблон, по которому будут выравниваться новые поколения школьников. Для того, чтобы этого не случилось, необходимо не так много: надо лишь помнить, что человеку (даже выдающемуся) свойственно ошибаться, а процесс познания бесконечен.