Еще одной истиной, твердо усвоенной Костей Ватолиным с тех пор, как он решил, что посвятит себя службе в Красной Армии, было: дисциплина— прежде всего. Дисциплина железная! Соответственно жесткими должны быть средства ее достижения. Жесткими прежде всего по форме, не допускающими ни малейшего отклонения от Устава и раз и навсегда заведенного порядка.

Истину эту, безусловно, подтверждали — месяцы пребывания в училище, подтверждал ее каждым своим не только поступком, но и словом и жестом пунктуальнейший наставник лейтенант Абакумов. За нее, бесспорно, — не спускающий промашек майор Машковцев. Правда, его жесткость часто принимает обличие обыкновенной грубости. Но это неважно. Грубость, может быть, всего лишь одна из подходящих на войне форм жесткости, обусловленных противной природе человека обстановкой, в которой он должен жить и выжить, чтобы убить. Что такое в этой обстановке грубость, если ежеминутно рядом смерть!

Наверное, как раз из-за своей мягкости, рассуждал Костя, не стал командиром дивизиона старший лейтенант Долгополых. А Хабаров? Не мягок, нет. Зато слишком спокоен к некоторым проступкам подчиненных. А я, лейтенант Ватолин? Я ведь тоже не смогу?

Истина «дисциплина — прежде всего» подтверждалась по всем статьям и на командном пункте стрелкового полка, у майора Кормановского. Но с одной смутившей Ватолина оговоркой — на видимую жесткость здесь не было и намека. Никто ни на кого не повышал голоса, тем более не кричал. Никто, вырвав у телефониста трубку аппарата, угрожающе не вопрошал: «Куда смотрите…», или: «До каких, спрашивается, пор…», или: «Какого черта…». Все на вид было спокойно и размеренно, будто не на войне.

Командир полка всем без исключения говорил обычно «вы». На «ты» переходил в редких случаях, чаще всего, когда речь шла о каком-то чрезвычайно трудном, почти невыполнимом задании. Тогда он сухо, без лишних слов изложив задание, добавлял: «Очень тебя прошу».

Машковцев многим тоже говорил «вы». Но только перед строем, на многолюдных совещаниях или когда, отдавая приказ, хотел подчеркнуть его значимость. Бойцам, независимо от возраста, «тыкал». И командирам «тыкал». Но не в этом даже было главное. Главное в том, что в ответ на его «тыканье» командир, стоявший по стойке «смирно», чаще вовсе вытягивался, по выражению Сени Синельникова, «как гад перед солнцем», чувствовал себя маленьким-премалень-ким и ждал нагоняя. Услышавшего же от Кормановского «Очень тебя прошу» так и подмывало ответить: «Я тебя не подведу».

Еще удивило Ватолина впервые услышанное им в армии обращение по имени-отчеству, когда случайно попал на КП стрелкового полка. Даже сержант-ординарец отвечал майору: «Слушаюсь, Михаил Эрастович!» Куда уж дальше! По книгам и кинофильмам Костя знал, что такое интеллигентско-барское обращение по имени-отчеству бытовало в среде царских и белогвардейских офицеров. Но уместно ли оно в Красной Армии? И тем не менее, явившись снова в блиндаж командира стрелкового полка, лейтенант не почувствовал никакой неловкости, когда услышал:

— Здравствуйте, Константин Сергеевич.

У Ватолина разом снялся тяжкий груз Неприятных воспоминаний о первой встрече, о тех минутах, когда он, Костя, мнивший себя «почти равным командиру стрелкового полка», сидел вот здесь, на этом табурете, грязный, оглохший, жалкий.

Теперь он пришел в новеньком диагоналевом обмундировании, в яловых сапогах и в фуражке, слабо надеясь хоть этим показать, что то был случайный эпизод и он, лейтенант Ватолин, не совсем тот, за кого его в первый раз приняли.

Майор, кажется, не обратил ни малейшего внимания на новое обмундирование.

— Что же вы стоите у порога? Пожалуйста, к столу. Поделюсь заботами…

Пили чай с очень вкусным печеньем, подобного которому Костя не пробовал с времен довоенных. Майор говорил, лейтенант внимательно слушал.

— Вот наши наиболее уязвимые места, — майор указал на карте две точки. — Местность самая невыгодная, и огневых средств недостаточно.

— По одной полковой пушке на участок, — уточнил лысеющий хмурый капитан, подняв на этот раз глаза. Он «оказался не начальником, а помощником начальника штаба по оперативной части. Глаза его были усталые. Лицо серое. Вероятно, ему мало доводилось видеть солнце, корпел над картами и бумагами при свечах.

— Да, — согласился майор, — всего по одной полковой пушке. Потому мы и рассчитываем на вас.

Пользуясь относительным затишьем, в блиндаж постоянно входили и выходили из него. Докладывали скупо, не распространяясь о деталях, характеризующих успех или осложнение обстановки. Судя но всему, многословия командир полка не терпел. Пытавшегося изложить ненужные подробности обрывал:

— Ясно. Идите.

Тот по-уставному круто поворачивался и уходил. Одного командира батальона Кормановский задержал:

— Какая батарея артполка поддерживает вас?

Он знал какая, но проверял — крепка ли связь с артиллеристами у командира батальона.

— Пятая, товарищ майор. Лейтенант Заруднев.

— Как она?

— Снарядов нет. А ребята ничего, боевые. Комбат готов все, огневые точки противника разбить.

— Готов… Это уже хорошо. А о снарядах мы с командиром дивизиона позаботимся, — майор обернулся к Ватолину. — Подумаем.

Ватолин почувствовал, как теплая волна прокатилась от головы до пят. Обязательно подумаем, твердо решил про себя. Не подумаем, а сделаем так, что снаряды будут. Вернее, я сделаю. Разве можно не помочь этому командиру батальона; такому измотанному и невзрачному на вид, но очень симпатичному. Вот он-то действительно равный но должности командиру дивизиона, однако жизнь его куда труднее Костиной… И каким, должно быть, молодцом выглядит там, в батальоне, никогда не унывающий, умеющий со всеми ладить «поручик граф» Зарудный.

Ватолин привыкал к новой роли, находил с помощью майора Кормановского и при нетерпеливом понукании майора Машковцева свое место, начинал дальше видеть. Он уже без смущения указывал подчиненным на их промахи, нимало не заботясь о том, что подчиненные подумают и скажут.

Словом, все было ладно до того дня, точнее до той минуты, когда Заруднев сообщил о гибели старшего лейтенанта Долгополых. Сообщение оглушило, как оглушила когда-то весть о гибели командира дивизиона. Долгополых не был его начальником, наоборот, подчинялся в последнее время Косте. И как подчинялся! Выполнял не отданный еще ему приказ, всем своим видом как бы говоря: «Вы как знаете, а для меня и зеленый Ватолин — командир».

За печальными раздумьями последовало полное уныние после того, как исполняющий обязанности командира дивизиона услышал в телефонной трубке металлический голос Машковцева:

— Не уберегли, значит, Васю? — металл в голосе майора обретал белое каление. — Эх вы… школьники! — Снизив тон, Машковцев продолжал: — Кого думаешь поставить на хозяйство?

— Синельникова. Больше некого.

— Несерьезный он какой-то. Ладно, если некого. Пришли его ко мне. Посмотрим.

После короткого молчания металл в голосе майора снова зазвенел:

— И вот что… Человека нет, а приказ по-прежнему не выполнен. Или опять ссылаться будете на что-нибудь? Свечи-то теперь имеются. Смотрите мне!..

К рассвету трое — Ватолин, ординарец Недайвода и Сахно добрались до высотки с разбитой часовней. Бесшумно поднялись до груды кирпичей, переполошив находившихся там двух связистов. Те чуть не открыли стрельбу, завидев движущиеся на них фигуры, в маскировочных костюмах.

Заалел восток. Выкатилось солнце, утопив в быстро рассеивающемся под горячими лучами мареве неоглядное пространство к западу от часовни. Вот она! Жерла орудий торчали из широких амбразур глубоко посаженных в землю укрытий.

«Как близко!» — подумал каждый из наблюдавших сейчас эту картину с ничейной земли у груды разбитого кирпича. «А что, есйи увидят нас? — пронеслось в голове Ватолина. — Тут не то что обстрелять, тут голыми руками взять можно… Ну голыми, положим, не возьмут».

Набирающее высоту солнце высветило остатки вытоптанной травы на бывшем когда-то городском газоне, следы нагара на орудийных жерлах. Из-под земли вырос немец-солдат, потянулся, зевнул и не торопясь направился к огороженному темными досками прямоугольнику. Показался еще один, потом другой, третий… Двое уселись рядышком на низкую скамеечку и, задрав головы, щурясь, рассматривали безоблачную вышину.

«Что-то сейчас будет!» — Ватолин глазомерно готовил исходные данные для стрельбы бывшей своей пятой батареи. Сахно делал расчет для четвертой батареи и для единственной гаубицы Павельева.

— Пятой батарее… Ориентир два, правее ноль тридцать пять, прицел меньше восемь, первому один снаряд, огонь! — скомандовал комдив. Телефонист повторил команду и… ничего не случилось — белое, облако почти неслышного разрыва взметнулось далеко за целью.

Ватолин досадливо плюнул и, стараясь по смотреть на Сахно, убавил прицел сразу на шестнадцать делений. Снова перелет. Однако немцы забеспокоились: откуда такой неожиданный сюрприз?

— Левее ноль-ноль восемь, прицел меньше четыре, огонь!

Теперь недолет. Но какой! Черный сноп земли с оглушающим грохотом поднялся прямо перед наблюдательным пунктом, лишь в нескольких метрах. Ничего! Зато есть «вилка». Ватолин споловинил ее и, вопреки правилу, сразу дал беглый огонь. Разрывы легли не очень густо, но там, где надо. Немцев как ветром сдуло — попрятались. Ватолин повторил:

— Огонь!

Над одним из укрытий показался желтый дымок. Укрытие вспучилось и, глухо ахнув, осело, выбросив кусок бревна. «Ага! — злорадно подумал Костя. — А говорили, что у них железобетонные перекрытия и ничем их не раздолбишь». Он забыл уже о том, что до противника рукой подать. Ему хотелось плясать, обнять и расцеловать лежавших рядом Сахно и Недайводу. Он думал: какой молодец сержант Плотников, оставшийся за старшего на батарее, посылавшей снаряд за снарядом в темно, достижимом разве только на учениях.

Ему не терпелось вырвать у телефониста трубку и во все горло закричал: «Молодцы!» Он не знал, что то же самое уже сказал бойцам скрупулезно проверивший готовность орудий к бою и стоявший в ту минуту возле них старший политрук Агафонов.

Пристрелялись четвертая батарея и гаубица шестой. Теперь все пять стволов дивизиона долбили узкую полосу земли. Несколько немецких солдат, не стерпев, выскочили из своих нор и кинулись в ближайшую канаву. В развороченное уже укрытие попал еще снаряд. Но другие стояли как завороженные — разрывы ложились чуть дальше них. Надо было снова убавлять прицел. И Ватолин убавил. Земля взметнулась позади наблюдательного пункта.

— Это называется огонь на себя, — процедил Сахно и сполз в щель. Его примеру последовал Ватолин, а глядя на него и Недайвода. И вовремя. Следующий разрыв поднял в воздух остатки часовни. Вместе с осколками снаряда прожужжали куски кирпича. Запах взрывчатки перемешался с трупным смрадом. Над головами несся вой посылаемых своими же орудиями фугасок.

Помня, что в артиллерии двух попаданий в одну точку не бывает, Ватолин высунулся из щели. Над крайним справа фашистским орудием торчали бревна. И само орудие не смотрело, как прежде, самоуверенно вверх, а уткнулось жор-лом в землю…

— Линия оборвалась, товарищ лейтенант, — прохрипел в самое ухо связист. И выжидающе посмотрел ему в глаза: идти искать и устранять повреждение?

Ватолин неожиданно для самого себя заметил: дивизион, заметно сбавив темп, и без его команды продолжает посылать снаряд за снарядом. Крикнул:

— Уходим! — Толкнул в бок связиста. — Быстро!

Тот, взяв аппарат, кинулся с ничейной земли. Но как раз в этот миг рванула рядом фугаска. Боец покачнулся и упал. Его подхватил второй связист и скрылся внизу.

— Давай, — кивнул комдив начальнику разведки.

Сахно взглянул вверх, словно опасался, что воющие над ним снаряды заденут его за голову, поднялся на руках, выбросил ноги и скатился кубарем. Последним покинул наблюдательный пункт, ставший хорошо пристрелянной целью, Недайвода, как и положено ординарцу.