Поля прислала письмо — единственное печальное из всех присланных ею до сих пор. Она сообщала, что в поездке где-то в прифронтовой зоне во время бомбежки погиб Костин отец и ее брат — Сергей Павлович. Пришла похоронка и на ее мужа, убитого в Сталинграде. «Дорогой мой Костя, — писала тетка, — мы с тобой остались совсем-совсем одни. Береги себя…»

До Ватолина не сразу дошел смысл этого «совсем-совсем». События последних дней окончательно отдалили от него все, что было когда-то там, в том мире, кажущемся теперь не настоящим, а призрачным.

Совсем-совсем не стало пятой батареи, в которой Ватолин начинал свою командирскую службу, люди которой, пока жили, представлялись ему ничем не примечательными. А теперь стоят перед глазами, заслоняя других. Совсем-совсем ушел Заруднев, неунывающий, преданный товарищ. Только теперь Ватолин понял, что люди, с которыми он так или иначе сталкивался в эти тяжелые месяцы, стали родными.

Две недели назад его вызвал к телефону командир полка:

— Хабарова у нас забирают. Подумайте, кем временно заменить.

Вскоре явился сам Хабаров, ставший недавно капитаном, сообщил официально, что «отбывает для прохождения дальнейшей службы в должности начальника штаба вновь формируемого артиллерийского полка». И неофициально:

— До свидания, Константин Сергеевич. На мое место советую назначить Сахно.

И ни в голосе, ни во взгляде не было и намека на сознание собственного превосходства: смотрите, дескать, какое повышение. Наоборот, голос и взгляд были столь же бесстрастными, как прежде.

— Сахно… Да-да, конечно, — машинально проговорил Ватолин совсем так же, как отвечал Хабарову когда-то, когда был новоиспеченным, робеющим командиром дивизиона.

Он вспомнил тот день и тот доклад: конечно же, за сухостью начальника штаба скрывалось желание не подать вида, что он замечает смущение, растерянность лейтенанта, помочь ему побыстрее освоиться. И потом сколько раз он помогал ему входить в курс дел, и никто бы не сказал, что он учит или даже советует. Нет, всего лишь докладывает сведения и факты, которые командир дивизиона мог не учесть или упустить из виду, а он, начальник штаба, в силу специфики своей должности, обязан всегда учитывать и иметь в виду.

— До свидания, Иван Никанорович, — Ватолин пытался улыбнуться. — Успехов вам.

— А вам вдвойне… И не поминайте лихом.

— Зачем же лихом?

— Это так, к слову… Сказать откровенно, надеюсь, что помянете добром, как и я вас. Вы чего-то не знали и не умели й теперь еще не умеете. Но умеете учиться, поэтому мне не было трудно…

Хабаров смолк, будто устыдился собственного многословия и тона, которого прежде в разговорах с командиром дивизиона не допускал.

Крепко стиснул старшему лейтенанту руку и вышел.

Неделю назад Костя в своем командирском блиндаже, к удивлению, застал Павельева, которому по всем статьям надлежало находиться на наблюдательном пункте.

— Почему здесь?

— А где мне быть?

— В Атуевке!

— Зачем? Ради проформы? Снарядов-то нет.

Павельев не походил на себя: не доложил о состоянии своего подразделения, даже не поднялся с топчана, продолжал сидеть с расстегнутым воротом и глядеть с напускной бесстрастностью. Ватолин почувствовал, что закипает. Вот он, единственный, не желающий ставить себя на одну доску ни с кем, ни с живыми, ни с мертвыми, не желающий исполнять свои обязанности на том основании, что он якобы выше многих, хотя эти многие уже выполнили свой долг до конца.

До точки кипения, однако, не дошло. Помешала другая мысль: как бы поступил на его, Костином, месте майор Машковцев? Закричал бы: «Встать! Слушайте мой приказ!» А майор Кормановский? Неизвестно. Во всяком случае не сказал бы: «Очень тебя прошу». Таким он этого не говорит. Да у него и нет таких. А если и есть, то ни в каком случае майор не позволит себе разговаривать с ними в подобном тоне.

Кормановский и Ватолин — величины несоизмеримые. Один — командир с большой буквы, второй не стал и обыкновенным командиром, если с ним разговаривают в таком тоне. Не смог стать. И, кроме самого Ватолина, никто в этом не виноват.

Костя опустился на топчан рядом с Павельевым.

— Вот это правильно, — одобрил тот. — Посиди. А то спешишь все куда-то. Спешить не надо — ничто и никуда не денется, все будет там же и в том же состоянии. Ты говоришь «должен». Согласен, я должен то-то и то-то. А кто мне должен? Почему, скажем, не отведут нас на отдых? Да потому, что это не входит в расчеты начальства, потому что мы обречены.

Павельев встретился с недоуменным взглядом командира дивизиона и продолжал:

— Да, обречены. Именно. Потому и снарядов в обрез дали, ровно столько, чтобы стрелять прямой наводкой. А стрельба прямой наводкой — это стрельба по себе, вот как Заруднев… Кстати о Зарудневе. — Павельев схватил лежавшую рядом армейскую газету. — Отличился человек, жизнь отдал, а что о нем написали? Ни-че-го! Ни слова. Пишут о каких-то разведчиках, притащивших «языка», о снайпере, подстрелившем фрица. А скользко я подавил огневых точек? И ни гу-гу… Не на нас делает ставку высшее командование.

Павельев махнул рукой, вздохнул и смолк. Воспользовавшись паузой, Ватолин спросил:

— Неужели веришь в это?

— Верю, потому что знаю! — с вызовом взглянул на комдива Павельев. — И не верю в некоторые так называемые истины…

Ватолин не стал возражать, хотя и вертелись на языке слова: «А я верю. И Заруднев верил, и Плотников, и Долгополых…»

Спокойно спросил:

— Не надоело рассуждать?

Павельев забоялся, видно, опасной темы:

— Человек обязан рассуждать.

Так ничего и не возразив, Ватолин направился к выходу. У самой двери задержался:

— Вот что, товарищ старший лейтенант: как только стемнеет, отправляйтесь в Атуевку!