Дотла сгорел клин, раздвинувший было оборону стрелковой дивизии. Фашистская пехота, лишившись броневого кулака, продвинулась на двести метров, залегла й не встала больше. Атака захлебнулась. Части оборонявшейся дивизии остались на прежней позиции по всей линии переднего края, протянувшегося на западном берегу реки, по развалинам городской окраины — Атуевки.

Позиция невыгодная: впереди — хоть небольшой, но подъем, за спиной — речка и крутой берег. С точки зрения тактики следовало бы, наверное, не защищать эту позицию, а отдать с легким сердцем и отойти на высоту. Но тактика и на войне не всему голова. Атуевка — часть города, большого города, не значащегося среди оставленных врагу. И не будет значиться, пока хоть один квартал, одну улицу Атуевки занимают советские войска.

О тех, кто умирал здесь, говорили: «Они погибли за город такой-то». Счет шел на дома и домишки, на метры. Защищавшие руины, не рассуждая, готовы были следовать любому приказу, им и без рассуждений было ясно, что каждая торчащая, как обгоревший крест, труба — рубеж, оставлять который они не имеют права. Этот рубеж может стать поворотным.

Не всем солдатам, видевшим, как заслоняют свет крылья фашистских бомбардировщиков, выпускавшим последний снаряд из последней уцелевшей пушки по надвигающимся танкам, приходило в голову, что и врагу сегодня не сладко, что споткнулся он наконец и залег, что пробует приподняться, но давит его к земле наш огонь. И заслоняющих свет крыльев сегодня меньше., чем вчера, и сраженный последним снарядом танк уже не поползет завтра штурмовать последний край. Не каждый думал об этом, потому что бомбардировщики по-прежнему шли и шли на восток и танки еще рвались вперед, напролом. Враг казался неуязвимым, и его еще предстояло сразить.

Пусть неуязвимость кажущаяся — она все равно страшна и, может быть, опаснее реальной. О реальном, подлинном досконально известно лишь тому, кто сталкивался с ним, а кажущееся, мнимое доступно всем. Молва вмиг разнесет его по свету, и не так-то просто опровергнуть вымысел. Слова тут не помогут, слова — та же молва. Единственное средство разбить и развеять вымысел — устоять на рубеже, устоять любой ценой, наперекор всему, ухватиться накрепко хотя бы за последнюю улицу, за самый крайний ее дом.

…Сгорел фашистский танковый клин, и наша дивизия понесла большие потери. Недавно полностью укомплектованная, два месяца назад прибывшая на фронт, она теперь походила на соединение, прошедшее с тяжелыми боями невесть какой длинный путь. В стрелковых полках насчитывалась лишь треть личного состава, в артиллерийском — меньше половины. Расхлестан был второй дивизион, оказавшийся в полосе главного удара танков; в четвертой и пятой батареях осталось по две пушки, в шестой — одна гаубица. Погиб командир дивизиона. Почтд полностью вышли из строя расчеты шести орудий и находившиеся в боевых порядках пехоты взводы управления батарей.

К вечеру в штаб второго дивизиона прибыл командир артиллерийского полка майор Машковцев, прискакал на рослом; сером в яблоках коне в сопровождении двух ординарцев — бравых ребят, вооруженных новенькими автоматами ППШ, и щеголеватого, туго перетянутого в поясе лейтенанта. Встретили майора начальник штаба Хабаров и командиры батарей: четвертой — Долгополых, шестой — Павельев и исполняющий обязанности командира пятой батареи Ватолин. В таком порядке и выстроились у входа в штабную землянку.

Ливень давно прошел. Но под ногами стояли зеленовато-желтые лужи. Ползли тяжелые тучи, обещая новый, дождь, и тихое, без бомбежек утро.

Начальник штаба дивизиона отрапортовал легко спрыгнувшему с седла командиру полка. Тот козырнул в ответ и, оглядев стоящих перед ним навытяжку командиров, процедил:

— О-орлы-ы…

Прошелся. Встал, расставив ноги и заложив руки за спину.

— Взять бы вот всех и — в штрафной батальон… Как? Не хочется? А тем, кто сегодня головы свои сложил, хотелось помирить?

Машковцев распалялся:

— Тактическая безграмотность! Преступная слепота! Разгильдяйство! Вот как я оцениваю сегодняшние ваши действия. Только так… И действия штаба тоже… — Он махнул рукой в сторону Хабарова. — Штаб тоже безруким оказался. Сидят, пишут…

Хабаров, вытянув руки по швам, смотрел, вскинув брови, куда-то вдаль, будто слова эти не касались его. Потом спокойно, глядя все в ту же никому не видимую точку, попробовал возразить:

— В сложившейся утром обстановке мы пытались сделать все возможное. Однако сила бомбового и артиллерийского удара противника была подавляющей, даже если не учитывать его внезапность. К тому же командир…

— Вы мне лекцию не читайте! — перебил Машковцев. — Я сам грамотный и о силе удара лучше вас знаю… И о командире помалкивайте. Командир дивизиона честно пал на поле боя. Вы за все в ответе. Вы! Ясно?

— Ясно, товарищ майор, — все так же бесстрастно, не поворачивая головы, произнес начальник штаба.

Майор снова сделал несколько шагов вдоль застывшей шеренги командиров и обратился к Долгополых:

— Вы, старший лейтенант, докладывайте, почему не рассредоточили батарею?

Долгополых глянул прямо в глаза начальству и переступил с ноги на ногу. Молодые бойцы называли его «дядя Вася Долгопблых», должно быть, за возраст, за отсутствие командирской выправки и командирского голоса. В армию он был призван совсем, совсем недавно из запаса, на краткосрочных сборах в последний раз был давно, еще в мирное время, и заметно отличался от других: и от тех, кто воевал с сорок первого года, и от юнцов, пришедших в полк из училищ.

— Связь нарушилась… — начал он.

— Слушать не хочу про связь! — отрубил Машковцев. — г Ссылками на проволоку не прикроетесь, нет. Послать надо было кого-нибудь, самому бежать, на брюхе ползти, по воздуху лететь. Как угодно! А вы мне про связь…

Старший лейтенант Долгополых (как, впрочем, и командир полка) отлично понимал, что посылать кого-то на огневую позицию было бессмысленно— все равно не добрался бы, а если бы и добрался, то слишком поздно. И сам не имел права покидать наблюдательный пункт: тот же Машковцев обвинил бы его в дезертирстве. Что факт, то факт. Бесспорно, однако, и то, что яростная бомбежка чуть ли не полностью выбила орудийные расчеты, ранен один командир взвода, второму пришлось работать за наводчика, и работал он не ахти как. Это тоже факт, который одной только внезапностью и интенсивностью огня противника тоже не объяснить.

Чем же объяснить? Неопытностью бойцов? Краткосрочностью обучения их там, в тылу, во время формирования полка? Тем, что тот же Синельников только два месяца назад впервые увидел настоящую, боевую, а не учебную пушку и сегодня утром в первый раз столкнулся с вражескими танками? А кому эти объяснения теперь нужны? Во всяком случае, не командиру полка и не командиру батареи.

Майор уперся взглядом в командира шестой батареи Павельева:

— Докладывайте!

Старший лейтенант Павельев, державшийся обычно молодцом, заметный среди других уверенностью походки и жестов, выглядел неважно: ссутулился и потому казался ниже ростом, в глазах застыло выражение настороженного ожидания. Даже пилотка, всегда глаженная, лихо заломленная на самый висок, примялась и сидела на голове прямо, закрывая лоб. Нелегко, видимо, обошлись ему и бой и особенно свидание с батареей, вернее, с тем, что осталось от нее после, боя.

На том месте, где была закрытая огневая позиция, он застал с десяток совершенно растерянных бойцов, едва начавших приходить в себя, пытавшихся помочь раненым, гадавших: то ли сейчас здесь же хоронить убитых, то ли ждать указаний? Единственное уцелевшее орудие стояло на передке, прицепленном к сгоревшему трактору.

— Или тоже про связь будете толковать? — продолжал, не дождавшись доклада, м&йор. — Три гаубицы угробили, подумать только… Позор, несмываемый позор! Родина вам командирское звание дала, рабочий класс снабдил матчастью, а вы эту матчасть расшвыриваете, как пустые гильзы, дырявые, вонючие портянки… Нет, портянки вы не выбросите, прибережете, чтобы ножки не застудить. А гаубица — черт с ней… Так, что ли?

Павельев, уставившись под ноги, до синевы сжимая кулаки, молчал.

— И не прячьте глаза, — гремел майор. — Стойте, как положено стоять перед старшим начальником. Я вам не учитель в школе. Школа давно кончилась…

Дошла очередь до Ватолина. Командир полка впервые расцепил руки за спиной, тронул подбородок и указал пальцем на лейтенанта:

— Вы…

Лейтенант давно уже приготовился отрапортовать, что сознает свою вину в гибели целого расчета, погребенного под обломками перекрытия из тяжелых бревен, потерю двух пушек. Но командир полка не дал ему раскрыть рта.

— Вы будете командовать дивизионом.

Ватолин чуть было не обернулся: подумал, что кто-то стоит позади и слова эти относятся к тому, стоящему за его спиной. Но тяжелый взгляд прищуренных, усталых глаз Магаковцева был обращен прямо на него.

— Сегодня же, сию минуту принимайте должность… Временно. О сегодняшних задачах вам доложит начальник Штаба, а завтра явитесь йо мне.

Командир полка вдел ногу в стремя, опустился в седло, постоял недолго и подъехал к застывшей навытяжку шеренге из четырех человек.

— Вот что запомните, Ватолин… Крепко запомните: вы командуете дивизионом. Ясно? Дивизионом, а не пятью стволами. Поняли?

Ошарашенный Ватолин только головой мотнул.

Кони командира полка и сопровождавших его бравых ребят пошли рысью, разбрасывая копытами комья грязи. Возле блиндажа воцарилось безмолвие. Нарушил его тяжелым вздохом дядя Вася Долгополых:

— М-да, дела-а…

И снова, — тишина. Наконец начальник штаба обратился к Ватолину:

— Разрешите, товарищ лейтенант?

Обратился так, будто ничего неожиданного не произошло, будто давно уже он, видавший виды, затянутый ё довоенного выпуска ремни начальник штаба, состоит в подчинении этого растерянного, в почерневшей от копоти и пота гимнастерке лейтенанта.

— Что? Да-да, товарищ старший лейтенант… Конечно, — с натугой выдавил Ватолин.

— Командирам батарей, я думаю, следует вернуться на места, время не ждет, — отчеканил Хабаров. — А вас мне хотелось бы ввести в курс дел.

— Да-да, конечно.

Новый командир дивизиона с начальником штаба спустились в блиндаж.