Четвертая батарея устроилась хорошо — с точки зрения ее командира старшего лейтенанта Долгополых. За одну ночь были выкопаны полного профиля окопы и налажена маскировка. В случае нужды можно быстро выдвинуться и вести огонь прямой наводкой. Что еще надо?

— И на старом месте не хуже было, — бубнил недовольно младший лейтенант Синельников, провожая командира батареи, уходившего перед рассветом на наблюдательный пункт. — А немец и тут может прищучить, как карасей. Только держись…

— Вот и надо держаться, — наставительно отвечал дядя Вася Долгополых. — И чтобы всегда — в полной боевой. Побольше тренируй расчеты, спать не давай. Понял?

— Продержишься с Лебеденковым, как же. Я вам говорил, как он землю носом пахал. В штрафную роту таких надо.

— Штрафную роту, Сеня, и без нас с тобой укомплектуют, не наша с тобой забота. А у Лебеденкова тоже мать есть, как у тебя, например. Ну, труханул малость… Так ведь человек он и сопляк еще — и сразу в такую переделку. Сам-то, поди, тоже замочил подштанники? А? — Долгополых замедлил шаг, улыбнулся и обнял младшего лейтенанта за плечи. — Ну-ну, пошутил я… Ты хоть и ровесник Лебеденкову, а командир. Вот и думай не о том, как в штрафную роту его упечь, а как здесь заячью душу его переделать.

— В львиную?

— В человеческую, — с нажимом произнес Долгополых и остановился. — Львы нам без надобности. Люди нужны. Только человек может такое вынести… Дальше не провожай. Вечером завтра, как стемнеет, делайте накат. Покрепче. Ну будь…

Синельников высказывал недовольство вовсе не потому, что искренне считал новую огневую позицию не лучше старой. Причиной было дурное настроение: всю ночь он провел на ногах, ни минуту не вздремнул, а главное, батарея, сменив позицию, удалилась от одного хорошо знакомого ему места.

Синельников забрел туда случайно, когда искал участок для ложной огневой позиции. Забрел и обнаружил за выжженным полем пространство, украшенное разнотравьем и стайкой тополей посредине. Возле тополей виднелась землянка. К ней с двух сторон шли телефонные линии, подвешенные на шестах, и узенькие тропки вдоль линий. Такие телефонные линии протягивали обычно в обороне для лучшей слышимости. Слышимость действительно была лучше, но и неполадки на линиях случались часто. Исправляли их связисты, находящиеся на промежуточных станциях. Одной из таких станций и была, судя по всему, землянка у тополей.

«Вот забрались куда, — подумал младший лейтенант. — Живут себе, как бухарские котики. Лафа!» Ему захотелось своими глазами увидеть людей, обладающих единственным в своем роде правом безмятежно спать даже среди бела дня.

Его никто не встретил и не окликнул. Он сам остановился, заметив за землянкой девушку-бойца, безуспешно пытавшуюся поднять свалившийся на землю шест. Она не видела Синельникова и не слышала его шагов: шест занял все ее внимание. Он поднимался, он не стоял там, где ему положено было стоять, и под тяжестью провода снова падал. А девушка, отдышавшись и утерев ладошкой пот со лба, опять склонялась и силилась поднять шест.

Когда он повалился, может быть в десятый раз, она решила отдохнуть подольше, шагнула в сторону, подняла глаза и, встретив взгляд Синельникова, не растерялась и не сконфузилась, а с усмешкой бросила:

— Чего стоишь?! Помог бы…

Растерялся Синельников от ее звонкого, сломавшего тишину, голоса и, вместо того, чтобы поспешить на помощь, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Очень уж неожиданной была эта встреча, и девушка казалась необыкновенной. Смотрела на него смело, в упор, словно говорила: «Пусть маловато у меня сил, а все равно никого не боюсь».

Шест был тяжел. Семен и то с трудом водрузил его на место, вкопал поглубже, прижал камнями и спросил:

— Так сгодится?

— Сгодится, — ответила она решительно, поправила ремень и отряхнула юбку, потом коснулась пальцем прически. — Вы из артиллерийского полка? (Поскольку дело было сделано — шест на месте, она сочла, видимо, нужным отдать дань уважения субординации и перешла на «вы»).

— Угу. А вы?

— Мы тоже. Мы тут с Раисой. Одна дежурит, другая отдыхает. Трех положено, но третьей нет. Вот так и маемся… Спасибо вам.

— А вас как звать?

— Меня? Зачем вам? Зоей меня зовут. Ну, до свидания. Пойду Райку будить. Заглядывайте.

Семен понял, конечно, что «заглядывайте» не означало приглашения, однако заглянул, так как в приглашении не нуждался. И с тех пор стал заглядывать всякий раз, когда выпадало удобное время, то есть на батарее было тихо и можно было твердо надеяться, что начальство внезапно не нагрянет. Вытирал ветошью сапоги, подшивал не очень белый, но чистый в общем подворотничок и, напевая что-нибудь, быстро шагал в усыпанную многоцветьем лощину, к землянке у тополей.

Его тянуло туда, он думал об этой землянке, она казалась ему иным миром, не похожим на тот, в котором он в последнее время жил и к которому привык. И этот привычный мир становился лучше, потому что не казался бесконечным и неизменным изо дня в день. Теперь из него можно было хоть ненадолго уйти. И Семен однажды удивился, что до сих пор жил, не заглядывая в тот удивительный мир, не встречаясь с Зоей, не видя ее лица, ее глаз и губ, в которых не было ничего приметного, но без которых не было бы Зои.

Они гуляли по разноцветью, если у Зои выдавался свободный час; если же она дежурила, Синельников сидел возле нее в землянке, устроенной обычно: два топчана, стол, сколоченный из снарядных ящиков. Не совсем привычными были чистота, аккуратно застланные, а не заваленные шинелями и вещмешками постели, накрытые белой тряпкой котелки, два зеркальца и открытки на стене.

Синельников сидел и молчал, чему сам немало удивлялся, а Зоя, подперев кулачками подбородок, рассказывала о своей родине, о родителях, о знакомых парнях и подружках, о первом дне войны. Все близкие и всех волнующие темы!

Временами Зоя настороженно замолкала, дула в трубку, окликала то «Ясень», то «Ниву», то «Зиму», то еще кого-нибудь и, убедившись, что ее слышат, успокаивалась.

Наушников у нее не было: для фронтовых телефонистов наушники — роскошь. Их заменяло простейшее устройство, состоящее из бечевы или тесемки, привязанной к трубке. Бечева или тесемка, образующая петлю, обхватывала голову так, чтобы трубка была прижата к уху. Сиди и слушай, а руки свободны. Телефонист мог писать, шить, чистить оружие, за дежурство он мог сделать многое, даже вздремнуть невзначай. И многое делал, когда фронт молчал и линия работала исправно, по крайней мере, успевал настрочить письма родственникам и знакомым.

Так проходили часы. И дни проходили бы так же, если бы Синельникову не надо было возвращаться на батарею.

Раиса, плотная и круглолицая девица, встречала его весело:

— А-а, младший лейтенант пришел. Добро пожаловать. — И голос у нее был ласковый, грудной. — Пожалуйста, товарищ младший лейтенант. Как там у вас дела? Рассказывайте. Скоро фрица погоним?

А раз спросила иначе:

— Не забываете нас? Хорошо… Все ходите и ходите и все молчите да больше смотрите на Зойку. Другие-то не так приходят, а с умыслом. Показать себя, как лучше, норовят: в больших штабах работают и все холостые. Все, как один. Недавно вовсе пожилой наведался — лет сорок ему и лысина виднеется. И опять же холостой — умора! К обеим к нам подъезжал: с какой дело выйдет — все равно… А вы молчите; А видно, что и правда холостой. Или успели окрутить?

У Синельникова вмиг испортилось настроение, испарилась вся благодать на душе. Он зло посмотрел на Раису и отвернулся.

— Ой, рассердился! — она, всплеснув руками, валилась смехом. — Какой обидчивый хлопец…

Семен понимал, что выглядит глупо, что Раиса не напрасно рассмеялась, но не мог ничего с собой поделать! Он решительно не желал, чтобы сюда ходил кто-то помимо него, и не хотел слышать о том, что сюда кто-то ходит. Ходит и видит Зоину белозубую улыбку и светлеющие от этой улыбки строгие глаза.

С тяжелым сердцем вернулся он в этот раз на батарею. А явившись снова, увидел на стене землянки настоящую семиструнную гитару.

— Откуда такое сокровище? — удивленно спросил Семен и почувствовал, как опять улетучивается душевная благодать.

Раиса ответила, уперев руки в бока и покачивая головой:

— Еще один ухажер завелся. Принес подарочек. Спер, поди, где-нибудь.

Раиса захохотала; Зоя, перемолвившись с соседними станциями, прикрикнула на нее:

— Замолчи, Рая! Не слышно ничего из-за тебя. — И улыбнулась Семену: — Врет она все. Никакой не ухажер, а так… Неизвестно зачем принес — мы играть не умеем. А вы умеете?

Если бы Зоя не улыбнулась и не сказала «врет она», Синельников наверняка ответил бы: «Не умею». А так он взял гитару, прислушиваясь, перебрал струны, настроил и запел про синий платочек, потом про костер, который в тумаке светит, и наконец:

«Вернись, я все прощу…»

Девушки слушали, как зачарованные, будто лилась к ним мелодия с небес. Раиса вытерла рукавом гимнастерки повлажневшие глаза и, когда Семен умолк, вышла из землянки. Зоя, прикрыв ладонью трубку, чтобы на соседних станциях не слышали этого концерта, смотрела неотрывно в одну точку.

Синельников положил гитару на топчан, встал и подошел к девушке:

— Зажмите, Зоя, микрофон поплотнее.

— Зачем поплотнее?

— Чтобы не слышали, как я буду говорить.

— Говорите потише, если не хотите, чтобы слышали, — Зоя пожала плечами и опять блеснули ее сладкие зубы. Их блеск окончательно воодушевил младшего лейтенанта.

— Я люблю вас, Зоя, — выдохнул он и увидел, как меркнет сахарный блеск и глаза ее становятся снова строгими. Сейчас вот, думал он, Зоя посмотрит на него с прищуром и скажет такое, что навсегда забудется дорожка к землянке у тополей. Но она молчала. Ее вызывал, надрываясь, голос в телефонной трубке, а она не отвечала. Потом, спохватившись, ответила, сама вызвала другую станцию, сказала «Проверка» и снова замолчала. Синельнйков подошел, взял ее за худенькие плечи, повернул к себе и приник к ее губам.

— Довольно, — она с трудом перевела дыхание. — Вы славный, вы мне нравитесь… Не как другие. Другие — хамы… Мне с вами хорошо. Только к чему это? Что за любовь такая, когда не скажешь людям, что любишь человека, когда ни дома, ничего нет.

Семен не слышал ее, а если бы слышал, все равно не понял, почему он должен свою любовь связывать с каким-то домом.

Появилась Раиса. Синельников попрощался и ушел. Шагал он, громко напевая, ощущая вкус Зоиных губ, чувствуя ее плечи под своими ладонями. Из всего, что она говорила ему, он помнил только — «Вы мне нравитесь». И разве этого мало?

С неделю после этого он не навещал связисток. А вырвавшись, бежал бегом. Отдышавшись у землянки, Семен одернул гимнастерку и стал спускаться по ступенькам. Раиса выглянула в дверь:

— Ага, младший лейтенант пришел. Добро пожаловать.

— Зоя дежурит?

— Зои нет… Была, да вся вышла.

— Как нет? — от неожиданности он, пятясь, поднялся на ступеньку выше. — Что случилось?

— Ничего не случилось, жива и целехонька. В штаб перевели.

Райсин голос был все тот же — ласковый, но чудилось в нем нечто такое, отчего у Семена холодком тронуло руки.

— Как так перевели? Зачем?

— Начальство знает. А вы зайдите, посидите. Там новенькая вместо Зои, культурная дивчина. Познакомитесь.

Семен побрел назад, не попрощавшись, но тут же обернулся.

— А вы не шутите? — спросил он, улыбнувшись через силу.

Раиса в ответ вздохнула:

— Какое там! Призналась бы уже, коль пошутила. А вы не огорчайтесь, встретитесь еще. Не за морями штаб-то.

Семен кивнул: правду, мол, говорите. И, круто повернувшись, пошагал из лощины, укрытой пестрым разнотравьем. Его догнал протяжный Раисин голос:

— Постойте, лейтенант! Се-еня-я! Подождет…

Она спешила к нему, «размахивая гитарой.

— Возьми вот, — решительно перешла на «ты» Раиса. — Для тебя она сделана.

…Проводив старшего лейтенанта Долгополых на наблюдательный пункт, Синельников вернулся на огневую позицию и залег спать в углу прикрытого ветками окопа, а проснувшись, распорядился начать, не дожидаясь вечера, сооружение наката, чтобы приказ командира батареи выполнить своевременно и добротно, — благо немецкие самолеты по причйне низкой облачности не тревожили.

И правильно сделал, что так распорядился: вскоре пришел комиссар дивизиона старший политрук Агафонов, а потом совсем неожиданно явился новый комдив. Увидев, что работа кипит и батарея, не теряя времени, готовится к предстоящим боям, начальство могло быть довольно — и то для младшего лейтенанта утешение.