— Подходи, дорогой, гостем будешь. Рыбки, правда, почти нет, — Сайни выпрямился, чуть сбросил мышечное напряжение, но расслабляться полностью не спешил. Словно лучник сперва растянул тетиву до уха, а потом приотпустил до половины, не снимая стрелы. Если что, выстрелить можно почти мгновенно, а руки не так устают.

— Не узнаешь? Я — Лиимас. Никосу Лиимас.

— Никосу?!

Вот теперь Сайни его узнал. В общем, не было ничего особо удивительного в том, что рядом с одним его старым знакомым обнаружился другой. Но то, как Лелек произнес имя… Вероятно, не просто знакомый. Чуть ли не бывший друг, которого Сайни считал погибшим. Меня, естественно, в подробности посвящать не стали.

Мой спутник подбросил в костер хворосту и обломков тростника, чтобы стало чуть светлее. И я принялся рассматривать гостя, пока тот ел остатки рыбы. К слову, Лелек соврал — каждую из рыбин мы обглодали чуть больше, чем на две трети, оставив немного на скудный завтрак. Так что еще одному человеку как раз хватило закусить. Ну, не человеку в узком смысле — эльфу. А они покрупнее будут, так что и едят поболе. Этот же даже среди эльфов числился бы дылдой. Два десять — два пятнадцать, как пить дать. Мосластый, отнюдь не красивый, с черепом, туго обтянутым тонкой пергаментной кожей. Впрочем, в неверном свете костерка любое лицо маской смерти покажется. Ел молча и очень аккуратно, без усилий разрывая жесткое мясо сильными кистями. Не мощный, но сильный — примерно так. Непонятно? Ну, мощным кажется какой-нибудь трактор или слон. А сильным — скаковой жеребец. Сухой, подтянутый, напряженный.

Никаких острых ушей, никаких мощных ассиметричных луков за плечами и прочего экзотического оружия. Только на бедре в ножнах небольшой нож — широкий, тяжелый, но не слишком длинный. Скорее, инструмент, чем средство отнятия жизни. (Хотя здешние эльфы, насколько я знал по опыту, полученному в университетском городке, с луками забавляться таки любили — высокий рост и длинные конечности способствуют.) Одет… Не знаю, во что одет. Какая-то серая бесформенная хламида, но с рукавами. Словно рубаха, сшитая по тому же принципу, что шаровары — "ткани не жалеть, движений не стеснять". Но заинтересовала она меня совсем не фасоном. В свете костра ткань все время чуть меняла цвет, каждая складка переливалась разными оттенками серого, словно в ветреный день тени от листьев скользили по поверхности речной заводи. И очертания самого эльфа скользили, размывались… Плюс двигался от с той же водной плавностью. Завораживающе и пугающе.

Пока он ел, все молчали. Я, было, подумал, что это ритуал какой у местных вояк. Типа преломления хлеба. Доев, Лиимас без всякого перехода, буднично как-то выдал:

— Уходите отсюда. Как можно скорее. Я помогу.

— Никосу, погоди, — обычно практичный и собранный Сайни, кажется, растерялся. — Объясни, в чем дело. И вообще, расскажи, как ты, откуда… Я же тебя в мыслях уже похоронил.

— Не буду. Не буду ничего рассказывать. Уходить вам надо. И правильно сделал, что похоронил. Мы все тут — живые мертвецы.

О-па! Только зомби мне в здешнем паноптикуме не хватало. Я как-то Дмииду рассказывал об этом порождении фантазии то ли наших предков, то ли наших литераторов, и он, помнится, долго потешался. Дескать, законов природы магия не отменяет. И если мышца мертвая, да еще и давно, то никак не сможет она двигаться. Покойник — он покойник и есть, и никакой магической энергии не содержит. И на тебе!

Лелек этого термина-оксюморона вообще не знал и потребовал объяснений:

— Пока не расскажешь, никуда не пойду.

— Тебе же хуже, — мрачно ответил эльф. Помолчал пару секунд и продолжил:

— Сайни, пойми, я уже совсем не тот парень, которого ты знал десять или около того лет назад. Только имя и внешность остались, и то не полностью. Ладно, ты-то, кажется, не слишком изменился, так что слушай…

Примерно восемь из каждых десяти тех, кто служит Реттену — живые мертвецы. То есть человек уже должен был умереть — от болезни, от раны, просто от старости. А Реттен на время его смерть отсрочил. Взяв взамен что-то вроде клятвы. Так что каждая минута жизни — в его руках. Это одна из недобрых тайн, которые он вырвал у здешних мест.

— Постой-постой. Заклинание отложенной смерти?

— Не знаю. Я ведь не ученый.

— Ну, в легендах о Бали Полумертвом?

— А, то, что ты нам как-то у костров рассказывал?

— Оно самое. Это ведь известная книга…

— Я, знаешь, книг не читал и в прошлой жизни… — эльф осекся. — Но похоже. И жил этот твой Бали, если не путаю, как раз на север от наших мест. Стало быть, где-то здесь.

Короче, уйти далеко отсюда мы не можем, каждой лишней минутой обязаны Реттену. Так что житуха это скверная. Ни радости в ней, ни даже горя большого… — он помолчал. — Знаешь, как иногда старики ненавидят молодых, а безнадежно больные — здоровых? Завидуют и ненавидят. Вот и ненависть живых мертвецов к живым из этого же ведра разлита. Полной мерой.

— А ты почему же со мной разговариваешь? Предупреждаешь?

— Потому что память это заклятье все равно не отшибает. А я помню тебя. И как мы друг дружке жизнь в южных болотах спасали, и как ты меня из-под Бренной Башни выволок, сам со стрелой в ноге. А еще — дочка у меня осталась. Там, — он махнул рукой на юг, в сторону, откуда мы пришли. — Вот не хочу я ей такой судьбы. Уйдете — глядишь, донесете весть о том, что тут Реттен поделывает. Кто-то ему поперек дороги и станет. Останетесь — сами в те же сети угодите. Так что нелюбовь моя к Реттену сильнее зависти к живым. Впрямую навредить ему клятва не дает. А так, через вас — глядишь, и выйдет что. Ну а смерть — так мы с тобой столько под ней ходили, что не пугает она уже особо. Ну, помру так помру, так хоть знать буду, чего помираю, — и он вдруг расхохотался. Шелестящим таким, кашляющим смехом.

От его веселой обреченности меня мороз продрал до самых печенок. Но в разговор я все равно не встревал. Эти двое слишком хорошо друг друга знали, чтобы терпеть третьего.

— А где же Князь ваш новых людей вербует? Небось, охочих до такой жизни немного?

— Отчего же? Многие за лишний день жизни на все готовы. Особенно когда вот уж полгода помираешь с отравленной стрелой в боку — жжет каленым железом, а вынуть никто не может.

— С тобой, что ли, так было?

— Было. И не только со мной. Мало ли гадких смертей люди друг на друга повыдумывали. Да и лес этот, пограничный — тот еще подарочек. А Реттен — он ведь часть своего отряда сюда привел. Прямо из-под Мессиновы — там знаешь какая мясорубка была? Его ведь уже года два в пропавших числили, а люди, что раньше с ним воевали, в тамошнем котле оказались. Он пришел, сквозь имперские заслоны просочился. И говорит "Кто со мной?". Ну все, понятное дело, согласились. С боями прорвались сквозь имперцев — и в лес. Причем всех больных-увечных с собой несли, через все чащобы. Реттен приказал. А тут тех, кто дошел, на ноги поднял.

А потом тех, кто оставаться не пожелал, обратно домой отпустил. Вот слухи о "новой жизни с великим северным Князем" по гарнизонам и ползают. И добредают сюда то калеки, то дезертиры, то просто лихие люди. В одиночку и стаями. Конечно, Кей не всех берет. Кого брать, кого взашей — самолично решает. А еще он да его люди доверенные в империю захаживают. Оттуда кого-никого переманивают. Так что находятся желающие. Это ведь вам там, в городах, мнится, что здесь пустынь необитаемая- непроезжая, леса да болота. А живут здесь людишки. Понемногу, но оседают. И ходят туда-сюда.

— А здоровым своим воинам Кей подлянку не устраивает? Чтоб или помереть, или в рабство к нему?

— Наверняка не скажу. А только станется с него. Великий человек. Злой человек. Бесчеловечный человек. Уйти от него не могу.

— А пакости ему, значит, делать можешь? И много вас тут таких, недовольных?

— Не знаю. Вишь, местное население, — он явно ввернул чужое словцо, может быть, Лелеково, — не слишком говорливо. Каждый свое в себе носит. Да и пакости… Это ведь нам с тобой повезло, неслыханно повезло, что поговорить можем. Потому что в самом этом замке нечто вроде мертвой зоны. Он сам свои заклятья вроде как глушит: одно на другое накладывается да и силу теряет. Здесь я в тебя стрелять не стану. А отплыви ты отсюда лимы три да пошли Реттен меня в погоню за тобой — выстрелю без раздумий. Ведь то уже не я буду, а клятва моя, у которой разум мой лишь в подчинении. Буду помнить, кто ты, а все равно выстрелю. Хоть потом и мучится стану. Наверное.

Оба замолчали. Молчал и я, боясь двинуться, чтобы не спугнуть уж сам не знаю что. Страшные вещи рассказал эльф. И страшно мне было превратиться в такого же, как он — до печенок, до мокрых штанов страшно.

— Короче, через пару часов я за вами зайду. Будьте готовы. К причалу выведу. Там в такое время стражи самая малость остается. Покончите с ней. Можете даже не убивать. Наш брат, живой мертвец, в мертвой зоне слаб, — эльф усмехнулся неуклюжему каламбуру. — Хотя, может, поэтому Реттен и обычных людей сторожить ставит. В общем, три-четыре человека будут у воды. И стерегут они подходы, а не выходы. Хватайте себе любую лодку — хоть свою, хоть здешнюю — и дуйте побыстрее. И еще. Ежели пошлет он погоню, настигнет она вас и меня в ней увидишь — бей без раздумий. Лучше в голову или в позвоночник. Чтоб смерть быстрая и верная, чтоб Реттену ее не отогнать. И помни — не меня бьешь, клятву дурную, черную.

— А нас разве никто не стережет?

— Я. Я и стерегу. Говорю тебе, повезло нам. Реттен ведь не знает, что мы знакомы были.

Из дневника Юли

— Итак, дорогая моя, чему же тебя уже успели научить?

Давешняя "Тетушка" вломилась в мою комнатку без предупреждения, с самого утра. Я только-только успела продрать глаза. Впрочем, несмотря на все ее "дорогая" и "милая моя", статус пленницы мне был более чем ясен. Так что странно было бы ждать деликатности от тюремщиков. И на том спасибо, что камеру предоставили сухую, чистую и без крыс. Даже дали, во что переодеться — эдакая бесформенная хламида ниже колен, мягкая и на удивление теплая, словно из хорошей фланели. Ну, девочки моей комплекции здесь бывают не каждый день (надеюсь), поэтому одежду по размеру найти не представлялось возможной. А мой костюмчик после путешествия по лесу и реке, мягко говоря, не радовал — грязный, рваный, мокрый, да к тому же благоухающий дивной смесью из речного ила, лесной подстилки, подсыхающей крови и немытой меня. А в последний день еще и кровью залитый.

Вчера меня вежливо, но непреклонно втолкнули в эту каморку, сунув предварительно в руки ком, оказавшийся при ближайшем рассмотрении хламидой. И захлопнули дверь с отчетливым лязгом засова снаружи. Дверь деревянная, но вряд ли мне удастся ее даже поцарапать — такая она массивная да мощная. Так тарана и просит.

Душа или иных гигиенических средств в камере не было. Спасибо, хоть туалет обнаружился — дыра в каменном полу, затыкающаяся каменной же пробкой. Тяжелющей, между прочим, и с рукояткой, словно у двери. Каждый раз ее вынимать и обратно ставить — та еще физическая нагрузка. А не закрывать "унитаз" — вонять будет. Между прочим, пробка оказалась на удивление плотно пригнанной. Этакий конус с полированными боками.

Потолок наклонный — наверное, скат крыши. В нем окошко — кошке едва пролезть, застекленное, но глухое, не проветришь. Под ним — то ли топчан, то ли сундук. В общем, приспособление для лежания. На сундуке — матрац, набитый чем-то растительным и не слишком мягким, да одеяло — коричневое, с серыми полосками по краям, грубого плетения — будто сотканное из толстых хлопчатобумажных бечевок. Даже не одеяло, а коврик какой-то. Но мне уже было все равно. Достали они меня все. Уже сил никаких нет — погони, стрельба, колдуны. Я разревелась. Ревела долго, как в детстве, размазывая слезы по грязному лицу, хотя умом понимала, что глупо. Зато стало хоть чуть-чуть легче.

Дрика, кажется, посадили в камеру рядом — я краем глаза успела заметить. Попыталась постучать в стенку, но без толку.

Короче, переоделась в хламиду, завернулась в одеяло-коврик и даже не уснула, а ухнула в тяжелое глухое, как душный предгрозовой вечер, забытье.

Из которого меня и вырвал стук открываемой двери и последовавшая фраза про "дорогую мою".

Я изо всех сил изобразила сонную, ничего не понимающую дурочку.

— Ну, я же вижу, что ты выспалась. Идем заниматься, — и рука на плечо, похожая на высохшую птичью лапку. Только очень сильная. И птичка та была какой-нибудь совой — уж больно когти жесткие да острые. Сходства с означенным пернатым хищником добавляли глаза — почти круглые, глубоко сидящие, да так, что и цвета не различить — то ли зеленые, то ли карие. И почти немигающие.

Пришлось вставать и идти. Ни тебе утреннего умывания, ни завтрака, ни даже туалета.

"Классная комната" отличалась от моей камеры только размерами и меблировкой. Присутствовал стол — самый настоящий, с ножками, а не сундук — пара табуретов, на один из которых я и взгромоздилась, да роскошное мраморное кресло-унитаз в углу. Ни дверцы, ни даже занавески, ограждавшей бы сей интимный предмет. Более того, "Тетушка Сова" тут же на него уселась без всякого стеснения, чем дополнительно сбила меня с панталыку.

— Может, дорогая моя, тебе тоже надо? Так ты еще не заслужила. Покажи, чему тебя учили.

По ее тону я совершенно не могла понять, это она так изощренно издевается или подобная манера поведения здесь в порядке вещей.

На столе лежали привычные по школе магические причиндалы — чуть другого фасона, но вполне узнаваемые. Вплоть до лабораторного "примуса", с которого я и начала. Он оказался даже чуть удобнее того, с которым мы занимались: горелка снабжалась встроенной "поджигачкой", так что с местным аналогом спичек возиться не пришлось.

Огненные шарики получились вполне пристойными — послушно собирались, меняли цвет, вычерчивали в комнате дуги. Свой фирменный трюк с очередями и разделяющимися огненными шрапнельками я предпочла не демонстрировать.

Далее пошли геометрические построения. На столе обнаружилась стопа бумаги — толстой, почти как картон, грязно-кремового цвета, но удивительно гладкой, — а также линейки, угольники с меняющимся углом, циркули (обычный и эллиптический) и прочий инструментарий. Массивный, из тяжелой бронзы, не слишком удобный, но вполне функциональный. Между прочим, одно из вполне школьных, хотя и довольно трудных упражнений, кажется, оказалось незнакомым моей надзирательнице. Я сперва нарисовала на листе развертку пространственной фигуры для перенаправления потоков, а потом сам лист свернула на манер оригами. Кажется, здесь таких фокусов не знали. Черт, сама не желая, кажется, тайну выдала. Но кто ж мог подумать?

Заряжаемых колес (основы едва ли не всей машинерии Криимэ) на столе не было, но их аналог в виде сложного крутильного маятника присутствовал. Повозившись, мне удалось его запустить. Без моей подзарядки он затихал примерно на второй минуте, с подзарядкой от машинки, которую приходилось крутить рукой, проработал все десять, хотя я особо не старалась.

— Что ж, я довольна, — изрекла Сова. — Я всегда была высокого мнения о предметной магии, которой учат в кримэсских заведениях, что бы не говорили мои коллеги. Хотя, конечно, магии живой тебе еще предстоит поучиться. Я этим и займусь. Да, я же не представилась. Зови меня бла Криис.

Я едва удержалась, чтобы не прыснуть. То "мла", то "бла". Ну, наслушаетесь вы у меня. Понимаю, детский сад, но все равно приятно.

— А пока, — продолжила моя мучительница, — можешь воспользоваться.

И, освободив унитаз, широким жестом указала на него.

М-да. Не давать есть, пока урок не выучишь — об этом я еще слыхала. Но не давать какать?

Короче, уселась я на означенный предмет. Он, кстати, оказался куда более многофункциональным, чем обычный "фаянсовый друг". Заднюю часть массировали то струи теплой воды, то потоки горячего воздуха. А спину — перекатывающиеся под мраморной "кожей" нагретые валики и шарики. Надо заметить, очень приятно, хотя сперва я испугалась.

Впрочем, наслаждалась я недолго. Лязгнула дверь, и я судорожно вскочила. Спасибо, трусы не пришлось судорожно натягивать. Потому что их не было.

В "класс" вошли двое.

Один — старый, седой, грузный, похожий на моржа. Сходство особенно подчеркивали седые вислые усы, бахрома которых, кажется, закрывала рот. "Небось, есть мешают", неизвестно почему подумала я.

Второй — молодой, лет 25, с быстрыми черными навыкате глазами и столь же быстрыми движениями, весь какой-то перетекающий и струящийся, словно кнут или змея. Да еще одетый в черный кожаный комбинезон в обтяжечку. Как по мне, даже через чур в обтяжечку. А может, это была и не кожа. Или кожа, но его собственная — уж больно легко он в этой одежке двигался.

— Ну что ж, дорогая моя, покажи еще и этим господам, чему тебя учили.

И тут я взорвалась. Сама не знаю, почему. В конце концов, ни в приказании, ни даже в его тоне не было ничего оскорбительного. Наверное, просто сказалось напряжение, пытка неизвестностью. Мешая русские и местные слова, я выдала:

— Да идите вы все в задницу! Что я вам, мартышка дрессированная! Той покажи, этим покажи! Скажите, наконец, какого лешего вам от меня надо! Ежели я вам для чего-то по-настоящему нужна, так дайте пожрать и помыться, наконец! Если я в тюрьме, так не заставляйте фокусы показывать — несите баланду. Если меня учить тут собираетесь, то голодное брюхо к учению глухо. И вообще, достали! Уволокли из дома за тыщу километров — так хоть объясните, на кой черт. Учить меня будете, жрать, в рабство продадите или в жертву какому-нибудь божку с кривой рожей принесете?

Рявкнула и аж сжалась. Ну, думаю, сейчас врежут. Или, по меньшей мере, выпорют по голой попе.

Фигушки. По-моему, Сова осталась довольна, да и эти двое заинтересовались, хотя, кажется, мало что поняли. Все-таки земной сленг, переведенный на Криимэ — это нечто. Да плюс перевода некоторых слов я просто не знала.

Все трое стояли и пялились на меня секунд десять, наверное. То ли переваривали, то ли просто переводили. Чего я за это время только не передумала и не переговорила в собственный адрес!

— Наконец-то, дорогая моя! — выдала, наконец, после затянувшейся паузы бла Криис. — Я все ждала, когда ты эти вопросы задашь. Умничка. Что ж, — она обернулась к мужчинам и продолжила, как ни странно, на Криимэ, то есть говорила явно и для меня, — я полагаю, из нее выйдет хорошая Белая Королева.

— Это которая еще до завтрака успевала целых шесть раз поверить в невероятное? — я подавилась цитатой… Но подавилась недостаточно быстро.

— В невероятное? — Сова выглядела озадаченной, явно не понимала, что я имею в виду. Еще бы. Уж Кэрролла здесь точно не читали. В конце концов, нашла достойный и ни к чему не обязывающий ответ:

— Невероятного ты увидишь много. Но чтобы стать Королевой, придется потрудиться. Ведь магия, которой тебя начинали учить, это искусство управлять. Людьми, животными, растениями. Видеть связи, пользоваться ими…

По крайней мере, ясно, почему меня Кирпич величал принцессой. Если верить сказкам, из принцесс вырастают как раз королевы. Теперь бы еще понять, что понимается под последним словом. Очень некстати вспомнилось, что у пчел или каких-нибудь термитов королевой зовут главную самку. Становиться аппаратом по производству яиц или чего-то подобного ну совсем не хотелось. Пришлось втихаря проделать кое-какие дыхательно-собирательные упражнения, чтоб хоть немного успокоиться. Не скажу, что здорово помогло.

— И все же, — вступила Криис уже почти нормальным тоном, — покажи этим господам что-нибудь из своего умения.

Ладно, просят — покажу. Все равно запал ругаться пропал. Побросала я огненные шарики немножко. И так как играть с ними мне всегда нравилось, то даже устроила нечто вроде бильярда. Как ни странно, на камне стен остались отметины от столкновений с "огоньками". Странно — потому, что температура у них совсем небольшая, а камень казался вполне обыкновенным. Кажется, Моржа это впечатлило, и он перебросился парой взволнованных фраз с Совой. А второй, в змеиной коже, вдруг взял да и кинул в меня своим шариком. Правда, снял его все с того же "примуса", так что я успела среагировать, а то бы ходила минимум с ожогом во всю щеку — этот поганец метил мне в лицо! Может, он, конечно, триждывеликий маг и погасил бы фаербол у самой кожи. Но проверять желания не было, да и времени тоже. "На автомате" я отскочила чуть вбок и звезданула по шарику "управляшкой". Он аж завертелся, выбирая между двумя руководящими импульсами, но я усилила нажим, черпнула еще из примуса — и вот уже здоровущий фаербол размером с половину моей головы пляшет посреди комнаты, переливаясь, как мыльный пузырь со свечкой внутри. Змеекожий явно попытался поставить защиту, а то и управление перехватить. Ага, ждать я тебя буду! Фаербол разлетелся кучей огненного гороха, причем прыснули огоньки вроде бы во все стороны, но "почему-то" в меня ни одной не попало. А этим трем пришлось подергаться. Будут знать, в конце концов! Беды от этих шариков быть не могло — каждый не горячее искры от бенгальского огня. И вообще не оружие это никакое, а именно фокус, хоть и сложный. Меня наш препод-огневик учил на дополнительных уроках. Правда, там "горох" выпускался прямо из горелки примуса. Но это уж детали.

Короче, подергались мои мучители, охлопывая себя по бокам. Морж, кажется, обругал Змеекожего, а тот вальяжно так ответил — типа, никакой вины за собой не чувствую и вообще ты мне не указ. Криис, кажется, не знала, то ли хвалить меня за отличную демонстрацию, то ли ругать за то, что Больших Дядь испугала. Я пришла ей на помощь.

— Я выполнила Вашу просьбу, бла Криис. Показала кое-что из своего умения. Я правильно все сделала? — и улыбнулась как можно невиннее, с легкой примесью дебильности.

Пусть думает, что я дурочка-малявочка. Между прочим, это почти так и есть. Как неоднократно повторял мне папа, пора уже начинать думать по-взрослому. А то я, хоть убей, не пойму, что делать в этой ситуации. И любимый папин лозунг "не знаешь, что делать — не делай ничего" не вдохновляет. По крайней мере, планы какие-то строить надо, варианты продумывать.

Они еще о чем-то посовещались, поспорили. Змеекожий украдкой показал мне кулак, — и подмигнул. Вроде как подначивал на другие шалости. Очень подмывало подмигнуть в ответ, но вместо этого я тщательно изобразила смущение и опустила глазки долу.

Когда мужики вышли, Тетушке явно полегчало. Она, кажется, минутку подумала, ругать меня или не стоит, остановилась на последнем варианте и бодренько вступила в дело.

— Что ж, продолжаем или, вернее сказать, начинаем обучение. Тебя очень неплохо подготовили к работе с неживыми объектами. Даже, можно сказать, отлично подготовили. Но мы займемся работой с живым, это будет посложнее. Но ты справишься.

Она подошла к двери, приоткрыла ее и что-то повелительно крикнула. Елки-палки, пора начинать учить местный язык.

— Языком тоже займемся.

Блин, она что, мысли читает?

Кажется, этот вопрос был написан у меня на лице. Сова усмехнулась, но ничего не сказала. Ладно, пока не доказано обратное, буду считать, что не читает, а просто догадывается. А то рехнуться недолго.

— Хочешь? Для подкрепления сил?

На ладони у нее лежал совершенно незнакомый мне предмет. Что-то вроде шишковатого яйца из бугорчатой, как мячик для гольфа, кожи ярко-оранжевого "резинового" цвета.

— Что это?

— Бедная девочка, тебя даже сладким не баловали. Это… это едят. Вкусно.

"Мало ли какой гадостью они меня тут могут накормить", подумала я, беря подношение с ладошки — ну чисто та самая мартышка дрессированная. А жрать действительно хотелось зверски. Так что я, храбро зажмурившись, куснула "яйцо". Вкусно, между прочим. Твердое, как орех, но с фруктовым привкусом.

— Нравится?

Я честно кивнула с набитым ртом.

— После урока получишь еще.

Я снова кивнула. Будем, значицца, работать за еду. Ну хоть за вкусную, и на том спасибо.

Дверь тем временем распахнулась, и ввели Дрика.

Парню явно повезло меньше, чем мне. Чуть в стороне от уже поджившего синяка лиловел новый, и их радужные поля даже перекрывались. Чего это его левой половине лица так везет? А, ну да, оба раза попался под руку правше. Бровь рассечена. Руки скручены за спиной и, кажется, довольно болезненно. Во всяком случае, он поморщился, когда конвоир ввел его в помещение, поддерживая сзади за руки.

— Почему он в таком виде? — я повернулась к бла-как-ее-там, всем своим видом выражая ярость. Хотя, на самом деле, не было особой ярости. Жалко было Дрика. До слез жалко. И что-то вроде стыда мучило: со мной обращались более-менее прилично, а его вон как отделали. Кажется, еще и по ребрам надавали — идет как-то кособоко.

Криис, кажется, мой тон не обманул, но состояние Дрика и для нее было неожиданностью. Она обменялась несколькими фразами с солдатом (жиденьким таким дядечкой, одного роста с Дриком). Тот, судя по интонациям, оправдывался. Бла его отругала и отослала нетерпеливым взмахом руки.

— Твой приятель затеял свару с нашими блюстителями порядка, но не рассчитал своих сил.

— Да они… — Дрик зверенышем взглянул на Криис, но столкнулся с ее взглядом и предпочел умолкнуть. Та выдержала паузу и выдала:

— Мальчик, когда тебе можно будет говорить, я скажу.

В тоне явно чувствовалось эдакое самодовольство злобной школьной училки, которая знает, что ее боятся, и этим время от времени наслаждается. Дескать, мне не надо даже повышать голос, и так будут ходить шелковые.

— Впрочем, — Криис повернулась ко мне и заговорила совсем другим тоном, — это даже хорошо. Ведь мы с тобой будем изучать работу с живым материалом, а для начала исцеление небольших повреждений — как раз то, что нужно. Подойди, мальчик, и сядь вот сюда.

Дрик зыркнул на нее исподлобья, но подошел и опустился на указанный низкий табурет. Похоже, ему и впрямь было неважно, связанные руки затекли и причиняли сильную боль.

— Руки ему развяжите. Пожалуйста, — сказала я как можно миролюбивее. Конечно, хотелось заорать и в рожу вцепиться этой холодной рыбе-сове. Но я сдержалась.

— С чего ты взяла, дорогая моя, что можешь отдавать мне распоряжения? — кажется, она действительно удивилась, а мое "пожалуйста" ее не обмануло. — Но ты права, для лечения надо, чтобы организму было удобно.

С примуса ей на палец скакнул огонек. Скакнул, завертелся, превращаясь в что-то вроде вязальной спицы — желто-красной с синими спиральками, сбегающими к кончику. Спица вытянулась продолжением пальца и легонько чиркнула по путам — на локтях и на запястьях. Грубая, словно из коры скрученная веревка лопнула, распространяя вокруг запах подгоревшего дерева и, почему-то, корицы.

Дрик осторожно, прислушиваясь к чему-то в себе, свел руки и принялся их растирать. Осторожно и как-то неловко. Губу закусил, на грязном, в разводах, лбу выступили капельки пота. Сморгнул несколько раз.

"Да он же изо всех сил старается не заплакать!" пришло мне вдруг в голову. Чертовы их комплексы — "мужчины не плачут", "не показывай врагу свою слабость" и т. д. Но сказать ему сейчас об этом — еще сильнее обидеть и расстроить. Поэтому я просто мысленно попыталась к нему потянуться и погладить, успокоить. Как ни странно, кажется, получилось — он глянул на меня посветлевшими глазами. Я на секунду прикрыла веки.

— Но смотри у меня, — резанул по ушам резкий голос Совы, — глупостей не выкидывай. Я ведь не стражники, синяком не отделаешься. Поверь мне, у меня много способов испортить человеку настроение.

— Не буду я ничего выкидывать, — буркнул Дрик под нос. — Что я, дурак, что ли?

— Не знаю. Надеюсь, что все-таки нет, раз Джуля выбрала тебя в приятели.

До меня не сразу дошло, что это она так мое имя произносит. Ну честное слово, собачья кличка получилась. Я буквально прикусила язык, чтобы не поправить. Почему-то была уверена, что на это меня и провоцировала старая грымза. Они тут, как я погляжу, вообще мастера на нервах играть. Придется учиться себя в кулаке держать. Этого мастерства, как не раз говорили мои родные и друзья, мне явно не хватало. Необходимость, как известно, лучший учитель, черт бы ее побрал вместе с науками еенными.

Не дождавшись ответа на шпильку ни от меня, ни от Дрика, Криис приступила к уроку. Надо сказать, объясняла она толково, едва ли не лучше Лиины (а та для меня вообще была эталоном педагогического мастерства): куда и как смотреть, какие ощущения вызывать, как потоки складывать, как чувствовать "настроение" сращиваемых тканей. Через полчаса я взмокла, как мышь, но с удивлением увидела, что рубец от веревки на левом запястье Дрика исчез.

Он с наслаждением покрутил кистью и вдруг спросил:

— А можно мне попробовать?

Криис, кажется, была изумлена. Ей, видать, в голову не приходило, что "паж" вдруг проявит интерес к наукам. Не знаю, чего ей там наговорили про Дрика, но могла бы и догадаться, что, раз нас обоих взяли в общежитии Университета, то он там был, скорее всего, не случайно. Или она впрямь считала его моим пажом? Слугой? Тем не менее, с удивлением она справилась и дала "добро" на эксперимент. Благо на моих конечностях после путешествия было огромное количество подходящего "материала" — ссадин, синяков, потертостей и прочих повреждений внешнего, извините, эпидермиса.

Дрик возился минут десять, и Криис уже начала терять терпение, когда крохотный, не больше сантиметра, порез на моей левой лодыжке вдруг зачесался, потом вдруг "отстрелил" корочку запекшейся крови и превратился в розовый шрамик-волосок.

Я, если честно, чего-то подобного и ждала. Дрик все же умница, да и хотелось, чтобы он утер нос заносчивой тетке. А та была буквально поражена.

— Неплохо. Честное слово, для первого раза совсем неплохо. Ну что ж, попробуем задачку посложнее.

По-моему, у нее, несмотря на сквернейший характер, таки был педагогический дар, и ей нравилось учить, передавать знания и умения.

Мы увлеченно занимались еще часа два, по истечении которых Дрик уже щеголял здоровой и румяной, как у ухоженного младенца, "мордой лица". Правда, по-прежнему кривил корпус вправо.

— Этим, — сказала Криис, — займемся на следующем уроке. А пока…

И, к моему ужасу, она сунула руку в огонь "примуса". На ладони тут же вскочил волдырь.

— Лечите, — повернула она к нам жуткую гримасу — смесь боли, смеха и, кажется, издевательства. — Не справитесь — не получите еды до утра.

Ну вот, а так хорошо вроде пошло…

Мы, впрочем, справились. В четыре руки, советуясь друг с другом, а иногда и ругаясь, мы свели этот дурацкий волдырь минут за сорок. И боль сняли. И даже коже дали команду ускоренно расти.

Последнего наша учительница-мучительница, кажется, не ожидала.

— Это что?

Мы объяснили.

— А когда рост закончится? Или рука у меня покроется кожаным панцирем?

— Ах, черт! — я хлопнула себя по лбу.

— Не покроется, — успокоил Дрик. — Во-первых, энергии не хватит, во-вторых, я на всякий случай ограничитель поставил.

— Ну что ж, — она вполне миролюбиво посмотрела сперва на нас, потом на пострадавшую конечность. — Я более чем довольна. Вы заслужили и хороший обед, и еще кое-что потом. Идемте кушать.