— Са цзы мянь? (Какую тебе лапшу?) — Се Лаобань, как обычно, угрюмо посмотрел на меня, оторвавшись от разговора, который он вел с одним из своих постоянных посетителей.

— Два ляна лапши «с ароматом даров моря» и один лян лапши «дань-дань»! — ответила я, сбрасывая сумку на землю и усаживаясь на шаткую табуретку, стоявшую всего в нескольких дюймах от несущегося мимо потока велосипедистов. Мне не требовалось смотреть на грифельную доску, где мелом было накарябано с дюжину названий разных сортов лапши. Ее содержание я знала наизусть, что и неудивительно — я столовалась у Се Лаобаня почти каждый день начиная с того момента, как только приехала в Чэнду. Хозяин проорал мой заказ работникам — трем-четырем молодым парням, суетившимся внутри забегаловки вокруг печки с тлеющими углями. В стеклянном шкафчике стояли мисочки с приправами: темным ароматным острым маслом, жареным молотым сычуаньским перцем, нарезанным зеленым луком, соевым соусом, уксусом, солью и черным перцем. Рядом на электрической плитке бурлили горшочки с бульоном и тушеным мясом, а в глубоких подносах, свитых из бамбука, лежала напоминавшая клубки змей только что сделанная лапша. Рядом с забегаловкой на виду у всей улицы стояли, изрыгая клубы пара, две огромные кастрюли, в которых бурлила кипящая вода.

Се Лаобань, тяжело опустившись обратно на бамбуковый стул, откинулся на спинку, закурил сигарету и продолжил прерванный разговор. Он рассказывал какую-то мрачную, но при этом загадочную историю. С его лица никогда не сходило раздраженное выражение, являвшее собой нечто среднее между враждебностью и подозрительностью, а когда он улыбался знакомым, то в улыбке ощущался оттенок саркастической усмешки. Ему было за сорок, но лицо, хранившее шрамы от юношеской угревой сыпи, несмотря на загар, было болезненно серым и иссушенным. Се Лаобань казался циничным и утратившим вкус к жизни, однако ни я, ни мои друзья из числа иностранных студентов не знали, в чем тому причина. Он завораживал нас. Хотя мы то и дело строили догадки о его жизни, ломая голову над тем, где и с кем он живет, что делает по вечерам и бывал ли когда-нибудь весел, в конечном счете сходились на одном: у нас получалось вообразить Се Лаобаня лишь сидящим на бамбуковом стульчике в переулке возле университета и занятым одним-единственным делом — приемом заказов у посетителей и гавканьем на работников. Те из наших, кто был посмелей и поуверенней, — Саша и Паша из Владивостока, парижанин Давид — сердечно с ним здоровались, пытались втянуть в разговор, острили, в тщетных попытках увидеть хотя бы тень улыбки на его лице. Но Се Лаобань, несмотря на все усилия со стороны, оставался невозмутим и с каменным лицом задавал один и тот же извечный вопрос: «Са цзы мянь?»

Мне было видно, как работники трудятся над моим заказом, наливают масло и сыплют специи в маленькую мисочку под лапшу «дань-дань», кидают щепоть перца и соли в мисочку побольше — для лапши «с ароматом даров моря». Затем отмерялся нужный вес лапши, после чего она отправлялась в бурлящие котлы. Теперь оставалось немного подождать. До появления на моем столе дышащих паром мисок осталось совсем немного. Лапша в мисочке побольше, плавающая в бульоне из даров моря, заправленного тушеной свининой, побегами бамбука, грибами, сушеными креветками и мидиями, была настоящей отрадой. Что же касается лапши «дань-дань»… Вне всякого сомнения, ее следовало бы назвать самой вкусной в городе, вкуснее ее никто никогда не пробовал. Выглядела лапша просто и непритязательно: мисочка с макаронами, а сверху — ложка рассыпчатого говяжьего фарша. Однако стоило все это хорошенько перемешать палочками, как тут же в букет ароматов вплетались запахи острых приправ, притаившихся на самом дне. Чтобы получить еще большее удовольствие от еды, перед тем как отправить лапшу в рот, ее следовало обмакивать в смесь из соевого соуса, острого масла, кунжутной пасты и сычуаньского перца. Эффект получался такой, словно через вас пропускали ток высокого напряжения. Какое-то мгновение — и ваш рот охватывало пламя, губы начинали дрожать от жгучего перца, а все тело наполнял жар (в теплый день можно было даже взмокнуть от пота).

Лапша «дань-дань», которую готовили у Се Лаобаня, представляла собой великолепное тонизирующее средство, отличное лекарство от похмелья и душевных мук и идеальную панацею от мрачности и влажности местного климата. Для нас, студентов, лапша «дань-дань» была вроде наркотика. Многие, как, например, я, заказывали что-нибудь помягче, типа тушеных морепродуктов или супа-лапши с жареным яйцом и помидорами, а «дань-дань» брали небольшими порциями на закуску, вроде заключительного финального аккорда. Другие же — например, бесшабашные и сильно пьющие русские и польские студенты — неизменно заказывали по три ляна «дань-дань». Громко хлюпая, мы поедали лапшу прямо на улице, присев за один из шатких столиков, а мимо, чуть не задевая нас, неслись велосипедисты и истошно сигналящие такси, оставлявшие за собой клубы удушливых выхлоп ных газов. Закончив трапезу, мы просили у Се Лаобаня счет. Он складывал вместе те гроши, на которые мы наели, выводил общую сумму, принимал смятые банкноты, а потом копался в маленьком, слегка выдвинутом ящичке стола в поисках сдачи.

Лапша «дань-дань» — исконная уличная закуска в Чэнду. Ее название происходит от бамбуковой палки-коромысла, на которой уличные торговцы испокон веков таскали свой товар: глагол дань собственно и означает нести на коромысле. Старожилы еще помнят времена, когда переулки то и дело оглашались криками торговцев лапшой: «Дань-дань мянь! Дань-дань мянь!». Всякий раз, отыскав клиентов, торговцы снимали с плеча коромысло и распаковывали печки, кастрюли, миски, палочки, кувшины с приправами. Услышав зов продавцов, слуги бежали к воротам старых деревянных домов, чтобы заказать хозяевам лапшу. А прохожие, хлюпая, наскоро глотали ее прямо на улице. Лапша продавалась в крошечных мисочках, в которых за раз умещался лишь один лян — как раз, чтобы слегка заморить червячка. Стоило все удовольствие настолько дешево, что позволить себе «дань-дань» мог практически каждый.

Продавцы лапши были не единственными уличными торговцами — они являлись частью цветущей пышным цветом уличной жизни, которой славился Чэнду. В конце правления династии Цин, в начале двадцатого века, вышел в свет путеводитель по городу, составленный Фу Чунцзю. Этот путеводитель включал, в частности, и картинки с изображениями некоторых уличных торговцев, в том числе бродячих цирюльников, водоносов, продавцов различных закусок, цветов, щеток из куриных перьев, точильщиков, мастеровых, ремонтировавших зонтики и веера. Старый город представлял собой лабиринт улочек из домов с деревянными каркасами и стенами из плетенного бамбука, которые потом заполняли смесью глины и соломы, а затем белили. По бокам внушительных деревянных ворот на пьедесталах стояли статуи каменных львов. Почти на каждой улочке имелась чайная, где сновали официанты с металлическими чайниками, подливая кипяток в чашки, от которых шел изумительный аромат жасмина. И среди какофонии звуков, царящей на улицах и рынках, наиболее радушный прием ждал торговца разной вкуснятиной, извещавшего о своем прибытии криком «Сяо чи!», что значит «Закуска!».

Рубеж девятнадцатого и двадцатого веков сейчас вспоминают как период расцвета закусок в Чэнду. От качества и вкусовых достоинств той или иной закуски зависела судьба торговца, поэтому свои секреты они хранили в строжайшей тайне, которую берегли как зеницу ока. В атмосфере жесточайшей конкуренции торговцы разрабатывали рецепты новых блюд, о чем порой напоминают их названия. Один, по имени Чжун Сесэн, изобрел божественные «вареные пельмени Чжуна» (чжун шуйцзяо) — кусочки нежнейшего теста в форме полумесяца со свининой внутри, которые следовало окунать в острый подслащенный соевый соус и масло чили, а перед тем как отправить в рот, чуть смазать чесночной пастой. Другой, звавшийся Лай Юаньсинем, оставил грядущим поколениям клейкие рисовые шарики (лай танюань), которые он начинял сахаром и пастой из обжаренных кунжутных семян. Супруги, бродившие по улицам с кухонным скарбом, столь сильно любили друг друга и жили и в такой гармонии и мире, что блюдо, которым они торговали. — говяжьи потроха с сельдереем и жареными орехами в бульоне с приправами, маслом чили и сычуаньским перцем — до сих пор известно под названием «легкие мужа и жены ломтиками» (фуци фэйпянь). Более успешные торговцы нередко открывали собственные ресторанчики, получавшие имена в честь наиболее удачных блюд.

Когда представители старшего поколения начинают вспоминать уличные закуски, которыми им довелось лакомиться в детстве, у них на глаза нередко наворачиваются слезы. Один старик, с которым я познакомилась в чайной, целый час просидел со мной, составляя в мельчайших подробностях список десятков сортов пельменей, разбитых по категориям в зависимости от метода их приготовления и ингредиентов. Тучный веселый шеф-повар лет пятидесяти, улыбнувшись, заметил: «Когда-то на улицах повсюду продавались и ириски, и лапша „дань-дань“, и „цветочное“ тофу». А потом он исполнил запомнившийся напев, которым уличный торговец зазывал покупателей: «Плетенки всякие — сладкие, хрустящие, сахарные!»

Во время Культурной революции все виды частного предпринимательства оказались под запретом. Чайные в Чэнду закрыли, а торговцев прогнали с улиц. Однако вскоре после окончания десятилетия хаоса прежняя культура уличных трапез снова вернулась к жизни. Ее возрождение отчасти стало симптомом «разрушения железной пиалы для риса» — последовавшим за смертью Мао демонтажом старой социалистической системы, гарантировавшей людям стабильную работу и содержание до конца жизни. Рабочие средних лет либо теряли места, либо получали так мало, что могли лишь сводить концы с концами, поэтому им пришлось искать иные источники дохода. Некоторые из них поутру жарили из теста плетенки (ма хуа) или же готовили цзунцзы (липкий рис, завернутый в бамбуковые листья), набивали этим добром корзины и отправлялись на улицы торговать. Точно так же в межсезонье зарабатывали на стороне крестьяне.

В середине девяностых годов Чэнду по-прежнему являл собой лабиринт улочек. Повсюду тянулись стены из серого кирпича, перемежавшиеся деревянными воротами, на других громоздились двухэтажные домишки, сложенные из дерева или бамбука. Старинные величественные здания были поделены на квартиры, над открытыми витринами магазинчиков висели пластиковые таблички, а от каменных львов, некогда охранявших ворота, остались одни пьедесталы. Однако, если человеку удавалось закрыть глаза на все эти приметы новых веяний, он мог представить, что бродит по закоулкам далекого прошлого.

Старые улочки Чэнду казались мне беспредельно обворожительными, и большую часть свободного времени я тратила на то, чтобы их изучить. В тени цирюльники вешали на деревья или стены зданий зеркала, ставили бамбуковые стульчики для клиентов, а затем, когда последние опускались на них, откинув головы, взбивали пену, брались за жутковатого вида опасные бритвы и начинали бритье на виду у всей улицы. Мимо в грязных фартуках брели точильщики, которые тащили с собой деревянные табуреты и длинные серые точильные камни, ожидая, что кто-нибудь их остановит и попросит заострить нож. Встречались и бродячие галантерейщики, которые разъезжали на велосипедах, груженных молниями, пуговицами и рулонами тканей. Там и сям расхаживали коробейники, торговавшие собственными изделиями ручной работы: ситами, свитыми из бамбука, или же хлопковыми туфлями черного цвета с белыми подметками.

В марте с вешними ветрами на каждой приличной улице можно было встретить торговцев воздушными змеями, выставлявших на продажу пестро раскрашенных птиц и насекомых, сделанных из бамбука и тончайшей папиросной бумаги. Именно такие летучие чудища тучами носились в то время по небу. Когда заряжали дожди, наступала пора торговцев, которые, появившись словно из-под земли, предлагали прохожим удобно складывающиеся непромокаемые плащи; а с наступлением изнуряющей летней жары старики выкладывали в ряд на тротуары веера. Однажды я даже видела велосипед, нагруженный сотнями крошечных клеток, свитых из бамбука. В каждой из них сидело по живому сверчку — будущему домашнему любимцу. Они стрекотали все вместе, напоминая миниатюрный оркестр.

В переулках мелькали и алкогольные магазины, где продавались в розлив приготовленные из зерновых крепкие спиртные напитки, хранившиеся в огромных глиняных кувшинах. Некоторые из водок выдерживались с лекарственной дерезой, некоторые, предназначавшиеся исключительно для мужчин, — с пенисами различных животных. В толпе народа бродили, наигрывая мотивчики, продавцы бамбуковых дудочек, с ног до головы обвешанные своим товаром. Не представлялось никакой возможности пройти даже пару ярдов так, чтобы тебя не охватывало искушение купить что-нибудь пожевать. Меня мог очаровать старик, торгующий кунжутными шариками: с тем же успехом я могла отвлечься на его соседа, торгующего клейкими рисовыми пельменями, завернутыми в мандариновые листья прямо с пароварки, закрепленной на заднем багажнике велосипеда, в конце концов мне мог вскружить голову аромат яичных блинов с вареньем, жарящихся тут же на месте и продававшихся с пылу с жару.

«Дин-дин-дон, дин-дин-дон!», — звенела металлическая пластинка, возвещая о появлении разносчика ирисок «дин-дин», торговавшего беловатыми сладостями из солодового сахара, которые, стоило лишь ненадолго зазеваться, тут же таяли в руке. А слаще всего для меня был клич «Доу хуа! Доу хуа!», который выкрикивал торговец цветочным тофу. Я бросалась к нему, настигала, и тогда он снимал с плеча шест, ставил на землю черно-красные бочонки, висевшие по его краям, принимаясь готовить мне желанное блюдо. Соевый творог все еще хранил тепло печи и был мягким и нежным, словно крем-карамель. Поверх него торговец наливал соевый соус, масло чили и насыпал молотый сычуаньский перец, приправляя кусочками консервированных клубней горчицы.

Я ни разу не видела, чтобы уличные продавцы торговали лапшой «дань-дань». Точно так же, как прославленные пельмени Чжуна и клейкие рисовые шарики господина Лая, они сменили исходную среду обитания, перебравшись в особые, специализировавшиеся на них закусочные или же став гвоздем программы более дорогих ресторанов. На смену им в переулки пришли новые модные лакомства: жареная курятина по-шанхайски, картошка по-синцзянски и шашлычки. Каждые несколько месяцев на улицах появлялся новый вид закуски, по которому все начинали сходить с ума, и рядом с горами старых лакомств множились ряды одинаковых прилавков, предлагавших новое угощение.

Хотя само название лапши «дань-дань» подразумевает лишь способ продажи закусок, которые уличные торговцы таскали на коромыслах, со временем оно стало ассоциироваться с конкретным рецептом. Согласно ему лапша заправляется мясом и я-цай (знаменитым ассорти из консервированной зелени, чьи темные измятые листочки привносят в блюдо солоноватый и пряный оттенок). В меню любого ресторана, где готовят блюда традиционной сычуаньской кухни, есть лапша «дань-дань», и всякий желающий может купить к ней соус с таким же точно названием в любом из супермаркетов, которые успели открыться со времени моей учебы в Чэнду. Сколько я перепробовала разных вариантов рецептов лапши «дань-дань» за все эти годы — не счесть. И все же, несмотря на это, ни разу не лакомилась лапшой столь же вкусной, как у Се Лаобаня в его скромной макаронной неподалеку от Сычуаньского университета.

Естественно, я пыталась уговорить мне дать рецепт, но он так и не выдал его целиком: вместо этого изводил меня, приподнимая завесу тайны постепенно, цунь за цунем. Однажды он неохотно позволил мне посмотреть, как работники укладывают в миски приправы, в другой раз разрешил попробовать масла и соусы и в конце концов поведал составляющие нюжоу шаоцзы — изумительного вкуса говяжьего фарша, которым он заправлял лапшу. В результате с чувством огромного облегчения и гордости мне удалось сложить все части головоломки воедино и воспроизвести рецепт в домашней обстановке.

На протяжении долгих лет, прошедших со времени моего студенчества в Сычуаньском университете, мы с однокашниками, приехав в Чэнду из Парижа, Лондона, Мюнхена, Вероны и Кракова, неизменно, гонимые чувством ностальгии, отправлялись к Се Лаобаню, чтобы отведать лапши «дань-дань». И невзирая на то что мы приезжали фактически с других концов планеты, несмотря на то что мы уже тысячи раз обедали в его лавочке. Се Лаобань поднимал на нас привычный мрачный взгляд и без тени улыбки, будто бы видя в первый раз, неизменно бесстрастным тоном задавал все тот же вопрос на сычуаньском диалекте: «Са цзы мянь?» Если нам фартило, то, когда мы прощались, расставаясь где-то на год, Се Лаобань отвечал небрежным кивком. Мы шутили между собой над его нежеланием признавать нас, и в этих шутках чудесным образом мешались сладость и горечь.

Все продолжалось без особых изменений вплоть до того момента, когда я году в две тысячи первом в последний раз посетила его лавочку. Это было время властвования в Чэнду мэра Ли Чуньчэна, получившего прозвище «Разрушитель Ли», который развернул в городе своего рода архитектурный террор. Ли решил оставить след в истории, снеся старый город до основания и построив на его месте широкие проспекты и автострады, вдоль которых будут возвышаться современные высотные здания и небоскребы. По его приказу уничтожались целые кварталы, причем печальная участь настигала не только хибары, но и оперные театры, прекрасные старинные дома с садами, а также прославленные рестораны и чайные. Безжалостно вырубались целые аллеи акаций. Подобных разрушений Чэнду не помнил со времен Культурной революции, когда хунвейбины взорвали местный «Запретный город» — дворцово-парковый ансамбль эпохи Мин (теперь на его месте стоит статуя машущего рукой Мао Цзэдуна).

Переулки вокруг макаронной Се Лаобаня лежали в руинах, выставив в небо рахитичные пальцы деревянных и бамбуковых остовов домов. Сама же закусочная прижималась к парочке других сохранившихся, чудом нетронутых забегаловок — маленький островок спокойствия среди царящей кругом разрухи. Когда я в обед заглянула в любимое заведение, Се Лаобань весело на меня посмотрел и, к моему изумлению, едва ли не улыбнулся. Я смотрела, как он принимает заказы, выписывает счета и болтает с завсегдатаями. Как это ни странно, но он явно вел себя приветливей и совсем не так сварливо, как раньше. Для меня, знавшей его, Се Лаобань буквально лучился радушием. Что же явилось причиной этого чудесного преображения? Неужели он влюбился или выиграл состояние в мацзян? А быть может, снос квартала, неизменно влекущий за собой конец его лавочке, вынудил его легче и проще относиться к жизни? Мне этого никогда не узнать. Я посидела за столиком, расправилась с лапшой, которая по-прежнему была изумительно вкусной, а потом настало время двигаться далее. Больше я никогда не видела Се Лаобаня. Несколько позже, в тот же год, я попыталась его отыскать. Мне хотелось ему рассказать, что я описала его вместе с его лавочкой в своей поваренной книге, посвященной сычуаньской кухне, и привела рецепт его лапши «дань-дань», которую теперь, не исключено, по всему миру готовят мои читатели и почитатели китайской диковинки. Однако то место, где некогда стояла его закусочная, теперь напоминало лунный пейзаж. Повсюду высились груды щебня, под ногами попадались осколки кувшинов из-под маринадов и пиал для риса. И ни один из прохожих не мог мне подсказать, где найти Се.

Разумеется, в первый год моего пребывания в Чэнду мысль написать поваренную книгу о блюдах сычуаньской кухни даже не приходила мне в голову. Более того, вообще сложно было поверить, что этот полный жизни древний город всего через несколько лет исчезнет с лица земли. Я проводила свое время в удовольствиях и праздности. В один день могла часами просиживать в чайной и зубрить китайские иероглифы, в другой — отправиться в ближайшую рыбачью деревушку, чтобы узнать, что тамошние жители готовят на обед. Мы с несколькими друзьями стали брать уроки китайской гимнастики цигун, пригласив учителем пожилого, отошедшего от дел доктора народной медицины. Наши занятия проходили в тенистых садах даосского храма Цинянгун. Там мы учились чувствовать и контролировать энергию наших тел. Русские студенты Саша и Паша уговорили хозяина одного из подпольных кинотеатров устроить просмотр контрабандной копии «Криминального чтива». Все это закончилось шумной гулянкой. Однажды я с моим другом немцем Фолькером и еще с восемью иностранными студентами сняли автобус и отправились в головокружительное путешествие по Восточному Тибету. Впрочем, обычно я проводила дни незатейливо: садилась на велосипед и просто каталась по старым улочкам Чэнду, ожидая, когда произойдет что-нибудь интересное. Ожидание обычно не затягивалось надолго.

Как-то раз в одной из своих любимых чайных я познакомилась с чистильщиком ушей по имени Сяо Чанъань. Я узнавала о его появлении по звуку. Мне нравилось, откинувшись в бамбуковом кресле, сидеть, прикрыв глаза, зная, что у меня под рукой пиала с жасминовым чаем, и слушать голоса проходящих мимо уличных торговцев. Резкий металлический звон возвещал о прибытии чистильщика ушей, у которого в кармане рубахи хранился жутковатый инструментарий: ножички, медные шпильки, крошечные ложечки и несколько изящных кисточек из гусиных перьев. Сяо Чанъань постоянно заглядывал в эту чайную, и я часто видела, как он ковыряется своими инструментами в ушах посетителей, причем посетители сидели, развалясь в креслах, с выражениями крайнего блаженства на лицах. Как-то раз у нас с Сяо Чанъанем завязался разговор, и он поведал мне о своем деле. Мастер объяснил, что крошечными шпильками и ножами он стимулирует акупунктурные точки, и рассказал, что искусство чистить уши уходит корнями в эпоху сунской династии. «В наше время некоторые женщины под видом чистки ушей на самом деле занимаются проституцией, — посетовал он. — У них даже может оказаться с собой нужный набор инструментов, но они не имеют ни малейшего понятия, как доставить уху удовольствие!» Я с большим интересом выслушала все, что он мне поведал, однако не рискнула позволить ему продемонстрировать на мне практическую сторону его искусства.

Однажды солнечным днем, после того как с нашего знакомства уже прошло какое-то время, я все-таки сдалась. Не без волнения откинулась на стуле и предоставила свои уши в его распоряжение. Начал он с того, что нежно отвел в сторону мои волосы и принялся столь же ласково поглаживать кожу вокруг уха маленьким тупым ножиком. От этих прикосновений по телу побежала дрожь блаженства. Затем Сяо Чанъань молчаливо, сосредоточенно начал прощупывать и чистить внутреннюю часть моего уха с помощью крошечных ложечек и медных шпилек, водя кругом кисточками из перьев. Самое потрясающее чувство меня посетило, когда он погрузил кисточку мне в ухо и несколько раз коснулся ее рукоятки гудящим камертоном. В глубь моего уха ввинтился мерно вибрирующий звук, напоминавший стрекот кузнечика.

Жизнь в Чэнду часто казалась нам сюрреалистической. С повседневной заурядностью происходили самые удивительные вещи. Да и вообще, нам, иностранным студентам, не представлялось никакой возможности вести «нормальную» жизнь. Любое наше действие, каждый наш поступок в глазах местных жителей неизбежно казался странным и удивительным. Нам платили деньги за съемки в рекламе и кино, изображения наших лиц появлялось на упаковках с мылом. Как-то раз я целый день провела в парке аттракционов, разодетая в наряд танцовщицы испанского фламенко, принимая участие в рекламной акции. Как сказал директор, меня наняли из-за моих «загадочных глаз». Даже если мы старались вести себя благоразумно и привлекать к себе меньше внимания, все равно, куда бы мы ни направлялись, вокруг раздавались изумленные вздохи и собирались толпы народа. На практике это давало нам возможность делать все, что угодно.

Однажды я с моими подругами итальянками Франческой и Катей взяли такси и отправились на званый ужин, который должен был состояться на другом конце города. Уехали мы недалеко — такси сломалось прямо на пересечении двух широких проспектов (в те времена частных машин было мало, а светофоры вообще отсутствовали, так что водители всякий раз проезжали перекрестки больших дорог как Бог на душу положит). Таксист вышел из машины и принялся возиться с двигателем. Алкоголь кружил голову, нам было весело, и мы поставили в магнитофон такси кассету с записью какой-то рок-группы, включили громкость на максимум, вышли на дорогу и принялись танцевать. Наш водитель снисходительно нам улыбался. Вскоре рядом с нами остановилось еще одно такси — из его окна высунулся водитель, чтобы насладиться невиданным зрелищем: тремя хохочущими девушками-иностранками, танцующими посреди дороги. За этим такси остановилось еще одно, потом еще и еще, пока улица не оказалась полностью перегорожена небрежно брошенными машинами числом в двадцать — тридцать штук. Тут нашему водителю наконец удалось снова запустить двигатель, мы запрыгнули внутрь, петляя, выехали из лабиринта вставших машин и понеслись вперед, оглядываясь на море изумленных лиц.

Учитывая столь эксцентричный образ жизни, неудивительно, что и в сфере кулинарии меня тянуло на авантюры. Поначалу точно так же, как и большинство иностранцев, я сторонилась непривычных мне изысков китайской кухни. Когда шла кушать с однокурскниками, то вместо лягушек и гольцов заказывала курятину либо свинину. Однако, по мере того как у меня становилось все больше китайских друзей, мне пришлось, видимо в силу воспитания, забыть о такой привередливости. Кто-нибудь из китайцев, действуя из лучших побуждений, неизменно в знак особого расположения подкладывал мне в пиалу с рисом или кусочек свиной требухи, или хрящик.

Однажды меня пригласил на обед отведать «огненный котел» Чжан Чанюй, добродушный ученый, изучавший историю кулинарии, с которым меня познакомила моя преподательница китайского языка. При воспоминании о той трапезе волосы у меня на голове встают дыбом. Чжан специально для меня заказал целую тарелку свиных мозгов. Он вывалил их в проволочное сито, которое погрузил в кипящий бульон. После этого готовые мозги переложил мне в пиалу с приправами, где жутковатое яство медленно погрузилось в кунжутное масло и рубленый чеснок. Поначалу я попыталась спрятать мозги под чесноком, а потом, попробовав отвлечь Чжана веселым разговором, быстро смешать их на тарелке с объедками. Этот номер у меня не прошел. Всякий раз когда я избавлялась с помощью придуманной уловки от части мозгов, Чжан тут же подкладывал мне в пиалу новую порцию. В конце концов, мрачнея от неудачного предприятия, я сдалась и отправила их в рот. Они оказались мягкими, как заварной крем, и очень жирными.

Иногда предубеждение перед тем или иным блюдом удавалось преодолеть с помощью алкоголя. В Чэнду в 1994 году поздно вечером можно было приобрести особый вид закуски — жареные кроличьи головы. Об этом я впервые слышала от приятеля канадца. Мне доводилось видеть головы кроликов, которые, будто предвещая недоброе, лежали в стеклянных шкафчиках, с оскаленными зубами и вытаращенными блестящими глазками — уже без ушей и со снятой кожей. Сама мысль о том, что это можно есть, вызывала у меня приступ дурноты. Однако как-то поздним вечером, натанцевавшись до упаду, вспотевшая, уставшая, я подошла к прилавку уличной закусочной. Пьяному море по колено — и я решилась. Тогда впервые попробовала кроличью голову. Ее разрубили пополам и кинули на сковородку вок вместе с чили и зеленым перцем. Я не стану описывать изумительный вкус мозгов и нежность кроличьего мяса возле челюстей, не буду рассказывать, как у меня таяли во рту глазные яблоки. Ограничусь признанием, что после той ночи почти каждый субботний вечер я лакомилась кроличьими головами. (Позже мне сказали, что на сычуаньском сленге целоваться взасос будет чи ту лао кэнь, дословно «есть кроличьи головы»).

Я становилась все менее разборчивой в еде. Не последнюю роль в этом сыграла любовь. Любовь к моим друзьям-китайцам, которые подкладывали мне кусочки сомнительно выглядящих блюд с выражением столь искренней ласки и радушия на лицах, что я просто не могла ответить отказом. Кроме того, я все больше влюблялась в Чэнду, Сычуань и Китай. Иногда даже самая жуткая гадость может казаться вкуснятиной, если она ассоциируется со знакомым, любимым местом. Кроме требухи и других жутковатых деликатесов в мой рацион вошли и иные малопривлекательные для европейца блюда китайской кухни. Хо туй чан — бледно-розовые колбаски, сделанные из дикой смеси переработанной свинины и крупы, а затем втиснутые в оболочку из красного пластика, — продавались на каждой железнодорожной станции Китая. Я кушала их всякий раз, когда отправлялась в долгое путешествие. — это у меня стало вроде ритуала. Они вызывают у меня чувство ностальгии и время от времени я их еще покупаю, не в состоянии ничего собой поделать, хотя вряд ли что-нибудь может меня заставить съесть нечто подобное в Англии. Кроме того, я «подсела» на жевательную резинку та-та, которая продавалась в плоских деревянных коробках в виде длинной, закрученной в спираль розовой ленты. Видимо, именно из-за этой жевательной резинки мне, ни разу не имевшей до двадцати пяти лет никаких проблем с зубами, после возвращения домой из Сычуани пришлось поставить семь пломб.

Лапша «дань-дань» по рецепту Се Лаобаня

Рецепт приводится из расчета на двух человек, если речь идет об ужине, и на четырех, чтобы заморить червячка.

200 г китайской лапши из пресного теста

Для мясной заправки:

1 столовая ложка арахисового масла

3 сухих перца чили из Сычуани (разрезать пополам, зерна вынуть)

0,5 чайной ложки целого сычуаньского перца

25 г сычуаньской я-цай или консервированных овощей по-тяньцзиньски

100 г говяжьего фарша

2 чайные ложки легкого соевого соуса

соль по вкусу

Для соуса:

0,5 чайной ложки молотого жареного сычуаньского перца

2 столовые ложки кунжутной пасты

3 столовые ложки светлого соевого соуса

2 чайные ложки темного соевого соуса

4 столовые ложки масла чили вместе с гущей

соль по вкусу

1. На среднем огне разогрейте в воке одну столовую ложку арахисового масла. Когда масло нагрелось, но еще не начало куриться, добавьте чили и сычуаньский перец и быстро обжарьте, чтобы масло стало острым и ароматным. Смотрите, чтобы специи не подгорели. Добавьте я-цай или консервированные овощи и продолжайте жарить, пока масса не станет горячей и ароматной. Затем добавьте мясной фарш, соевый соус и жарьте, пока фарш не приобретет коричневый цвет и не станет чуть хрустящим. Главное — не передержите. Заправьте солью по вкусу. После того как мясо будет готово, извлеките получившуюся массу из вока и отложите ее в сторону.

2. Разложив ингредиенты для соуса по мискам, из которых будут есть, перемешайте их.

3. Сварите лапшу в соответствии с инструкциями, приведенными на пакете. Слив воду, разложите по мискам. Добавьте мясной заправки и тут же подавайте на стол.

4. Перед тем как приступите к еде, хорошенько перемешайте соус, мясную заправку и лапшу.